Уже давно дни стали длинными и скучными. Иван Петрович, встав с утра с кровати и выполнив весь набор мелких движений, которые положено выполнять по утрам, садился на старый стул на крыльце и смотрел на свой сад. Крыльцо было маленькое. Стул был очень старый. Если шел дождь, и его обивка промокала, Иван Петрович не ждал, пока просохнет, а медленно и осторожно оттаскивал его за сарай - сушиться, а потом на дрова. Из дома выносил следующий, ставил аккуратно, чтобы ножки не попали в дыры рассохшегося пола, снова усаживался на весь длинный скучный день.
Смотрел на сад.
В саду росли сливы и абрикосы, персики и груши. Стояли и две огромные старые яблони, пережившие все на свете бури и катаклизмы. Вот и эти, последние - пережившие. Вишня была. Еще были грядки с зеленью, растущей уже по грудь Ивану Петровичу. Надо было выкашивать, вырывать и перекапывать, но не было сил. И не было желания.
Сил хватало только на то, чтобы весь день сидеть на стуле и смотреть на сад, слушая влажные шлепки, когда падал на землю перезревший плод.
Когда солнце наполовину скрывалось за краем высокого забора, Иван Петрович подхватывался и начинал недолгую процедуру подготовки к ночи. Он проходил вдоль забора, иногда толкая доски руками и раздвигая их в стороны, проверяя, что не забито, что можно протиснуться. Потом он каждый день смазывал калитку, чтобы старые ржавые петли не скрипели. Проверял, покачивая туда и сюда, оставлял приоткрытой, чтобы издали было видно, что открыто, не заперто. Точно так же и с калиткой на задах. Оттуда к саду даже дальше, там сплошной огород, но - мало ли.
Когда темнело, он запирал изнутри дверь дома на старинный засов, пил вечерний чай и укладывался спать, проверив, что и ставни закрыты, и дверь не болтается. Засыпал долго и натужно. Спать не хотелось. Мучила бессонница. Но нужно было именно спать.
Во сне снова и снова повторялось, как постепенно пустел поселок. Как второпях уезжали соседи, погрузив в свои машины все, что вместилось. А что не вместилось - клали сверху и привязывали. Потом медленно и осторожно ехали по улице, но все равно что-нибудь да вываливалось из тюков. Так и лежало потом вдоль пыльной дороги - игрушки, какие-то тряпки, даже подушки и свертки одеял. Детский трехколесный велосипед упал у кого-то с машины прямо под забор Ивана Петровича. Так и лежит, ржавея, в высокой траве.
Еще снится серый экран телевизора. Серая муть и шум на всех каналах. Но это было не долго. Потом просто не стало света. У Ивана Петровича в старой кухне стояла печь, и теперь он грел свой чайник на ней. Заодно чуть теплело в доме. В большом доме даже в самую жару, если никто не живет, если не топится печь, не греет плита, не готовится еда, не толпится народ, не бегают дети - сразу становится промозгло и холодно. А так, с живым огнем, все же веселее.
Радиоприемник не снился. Он еще работал, потому что Иван Петрович, как смеялись родственники, "шибко запасливый, однако". Батареек хватит надолго. Особенно с такой работой. Иван Петрович включал маленький приемник, выкручивал регулятор громкости на полную, до упора, а потом медленно крутил колесико на лицевой панели, вслушиваясь в треск и хрипы. По радио тоже давно ничего не было. Совсем ничего и совсем ниоткуда. Раньше-то можно было и "Свободу" слушать, аж из самой Германии. И британскую БиБиСи. И всякое другое, не считая отечественных "Маяков" и первых-вторых-третьих программ.
Так и не заснув, Иван Петрович долго лежал, глядя в темный потолок. Вспоминал.
Нет, жилось совсем не плохо. Даже где-то и хорошо. Пенсию приносили ежемесячно. Магазинчик, в котором можно было купить хлеб и консервы - рядом. И кроме хлеба с консервами там тоже было в ассортименте. И не дорого. Дорогое все равно бы никто не купил. Проще выгнать самим. Тем более, аппараты фабричного производства практически в каждом доме стояли. У Ивана Петровича - в сарае. Куда еще переработать все то, что нарастает в саду за лето?
Пока его навещала немногочисленная родня, раздавал абрикосы-вишню ведрами им. И сами, пока гостевали, варили разные варенья и компоты. А если приезжала сестра, так она и овощи закручивала и спускала в погреб, чтобы Петрович тут не голодал. Она всегда говорила "Петрович". А он ее звал, соответственно, Петровной.
Потом родни стало меньше. Или поразъехались в разные края, да так далеко, что навещать старика стало слишком накладно. И абрикосы с яблоками, слива с грушами, вишня и смородина - все это теперь шло в переработку, в долгую выгонку, потом в настаивание на разных интересных добавках. И в бутылки. И тоже прохладу, в подвал.
Очень мешали соседи.
Они ругались на запах - а как брага, а потом барда без запаха будет? Тут же не завод и не герметичные баки, в конце концов. А Иван Петрович в ответ напоминал им о необходимости воспитывать подрастающее поколение. Чтобы, значит, не лазили ночами в сад и огород, чтобы не рвали без спросу абрикосы и яблоки, грушу и сливы.
- Вот мы, - говорил он скрипуче, задирая кверху жесткий палец. - В наше-то время в их возрасте...
В то время, которое было у него детством, летом было жарко и весело. Дорога была не асфальтирована. Грунтовка - разбита в тонкую серую пыль, в которую ноги утопали чуть не по щиколотку. Пыль теплая и мягкая. Бежишь по ней, а за тобой, как за автомобилем - целый хвост. Вечером собирались с ребятней у костра на задах. Рассказывали наперебой страшные сказки. Потом договаривались и невидимками расходились по огородам. Через забор. Или через специально оборудованный лаз. Или даже совсем внаглую, через калитку. Особенно если знаешь точно, что никто не выйдет.
Еще доходили до бахчей, что на самом дальнем краю. На бахчи ходить было - самое опасное и самое геройское. Сторож мог и стрельнуть крупной солью из короткого старого ружья. Это щекотало нервы.
Набрав втихую еще зеленых маленьких арбузов, теплых после жаркого дня, несли их к костру. Остальные приносили абрикосы и груши, редиску и огурцы - кто что достал. И тут уже был настоящий пир.
- Хм..., - говорил Иван Петрович соседям. - В общем, поглядывайте за своими-то... Поглядывайте. Мало ли что.
И строго шевелил седыми бровями.
Ноги вспомнили теплоту той серой пыли. Мягкость ее.
Тут он спохватился, слез с кровати, пошел через темную комнату к двери. Послушал - нет ли кого - вышел на двор. Осторожно прошел до калитки, а потом прощупал руками весь путь до самых яблонь и персиковых деревьев, подбирая и отбрасывая в сторону мелкие ветки, сучки и прочий мусор. Так же прощупал и дорожку от задней калитки. И от дыр, что в заборе. Потом вернулся в дом, долго мыл руки, опять прислушивался у двери.
Наконец, уже поздней ночью в полной тишине и темноте засыпал, опять видя сны.
А утром, после всех утренних процедур, долго ходил, вздыхая, между деревьями, осматривал грядки, трогал калитки...
Ну, должны же оставаться следы? Хоть где-то пятка детская вдавится или пальцы ткнутся в сырую землю. Или просто - наступит кто-нибудь на валяющиеся там и сям гниющие фрукты и ягоды.
Он давно уже не собирал ничего. И не гнал самогонку. В погребе ее хватало, запасы были сделаны немалые. И хватит теперь надолго. И огурцы с помидорами есть свежие, с грядки, а можно еще из банок доставать.
Еда, выходит, была. И вода была. Колодец не пересыхал.
Но уж больно скучно было Ивану Петровичу. Так скучно, что хоть и сам иди по соседям, приглашай в гости на рюмочку...
Так ведь нет их, соседей. Ни с той стороны, ни с этой, ни напротив.