Мы с братом пошли на рынок - нас мама послала. Утром, говорит, пораньше, чтобы не слишком жарко было. В каникулы подняла нас рано утром - и на рынок послала.

      Хорошо еще, что не меня одного. Вот тогда было бы по-настоящему обидно. А вдвоем совсем почти не обидно. Потому что жарко обоим. И не выспались оба, хмурые с утра поэтому. Но мама не стала ничего слушать, никаких возражений и прочих звуков. Она у нас - ого-го! Ее даже папа слушается, когда она так начинает говорить. А она именно так и сказала:

      - На рынок! Быстро! А то вернется отец, а у меня еще не готово ничего!

      И мы даже забыли ответить, как обычно:

      - Ну, ма-ам, ну, прямо вот в каникулы, ну, ты чего...

      А просто повернулись и пошли. Вдвоем. Вот так она нам сильно сказала, что даже и не подумали спорить - а повернулись и пошли. Даже без завтрака.

      Когда мы уже повернули за угол, Миха дернул меня за рукав:

      - Чего молчишь-то?

      Миха у нас вообще-то младший. Я - старший. Это у нас все знают. Правда, ростом мы одинаковы, а некоторые даже путают в лицо, но все равно я родился раньше, пусть и всего на несколько минут. А это значит, по закону если, что все хозяйство останется потом мне. А Миха может тогда остаться со мной, если захочет, а может идти в службу. Но я думаю, что ему можно будет остаться. Потому что - ну, как я без брата? Вот сейчас на рынок идти в одиночку было бы гораздо хуже и в сто раз обиднее. А вдвоем, вроде, нормально.

      - Ну, чего молчишь?

      А чего говорить, когда уже вон он - рынок. Я дал Михе корзину, а сам считал деньги, расплачиваясь. На самом деле, Миха считает ничуть не хуже меня. Честно говоря, даже лучше. Совсем немного лучше. Но я старший, а поэтому деньги всегда у меня. И спрос потом с меня будет, если что.

      Мы купили круглый теплый хлеб у пекаря, потом густой желто-белой сметаны, еще крынку свежего молока - папа любит молоко - и большой кусок сыра. Тут уже Миха мне подсказывал, какой сыр лучше. Я лично люблю сладкий, коровий, а Миха всякий сыр любит. Он про сыры много разного знает, и на вкус сразу определяет даже время созревания. Он сказал, чтобы взяли сегодня козий, белый с голубыми прожилками. Ну, правильно. Такой родители как раз любят. Но зато мы еще поторговались, пока по сырам ходили, и осталось чуток денег. Мы переглянулись с Михой молча, и пошли опять к пекарю. И он нам дал по сладкому маковому бублику. Это было справедливо, я считаю, потому что завтрака же у нас не было. Хоть и каникулы...

      Потом мы побежали домой, потому что солнце уже было высоко, а это значило, что папа скоро вернется, и его надо будет кормить. Мы успели как раз вовремя. Только отдали корзинку маме, как сзади свирепым зверем завыло, заскрипело, заухало, зарычало, а потом как накинулось! Страшно и смешно, аж до визга.

      Это папка так всегда шутит. Он у нас большой и очень сильный. Он может взять коромысло на плечи, и когда мы ухватимся за концы, раскрутить лучше любой городской карусели. Еще он может подкинуть меня, ну и Миху тоже, высоко-высоко, а потом поймать, когда уже сердце закатывается от испуга. Он самый веселый и добрый.

      Я поливал ему из ведра, а Миха носился рядом и не знал, что бы еще такого полезного сделать. Потом он сбегал к крыльцу и принес полотенце. Но папа еще долго мылся, отфыркиваясь и отплевываясь от мыльной пены. Он снял с себя все, кроме исподних штанов, и я лил из ведра прямо на спину, на голову, на затылок. А он громко ухал, разбрызгивал воду, даже подпрыгивал босыми ногами.

      А потом мы все вместе пошли завтракать.

      На завтрак мама приготовила нам кашу пшеничную. Вернее, эта каша была не на завтрак, а стояла с вечера в печи, упревала. Еще были вареные яйца, совсем горячие. Ими можно было стукаться. А папа научил бить яйцом в лоб, чтобы раскалывать сразу. В лоб больно, как от щелбана, но не обидно, потому что сам. Еще были толстые пышные и дырчатые блины, которые мама густо намазывала свежей сметаной, и горячий чай с медом, что принес медоноша на той неделе.

      Мы так наелись с Михой, что сразу не могли даже вылезти из-за стола. А папа посмотрел на нас хитро и сказал, чтобы шли гулять, потому что вечером он нас ждет на площади.

      Мы, конечно, пошли. Потому что, когда папа вот так говорит - это совсем не каждый день и даже не каждую неделю бывает. Это настоящий праздник просто такой получается. Да еще и каникулы, и лето. Мама тоже сказала, что нам можно гулять до вечера, и отрезала краюху черного хлеба на двоих. Вот мы и пошли.

      А они остались, потому что папе спать после ночной смены.

      Летом хорошо. Во-первых, не надо учиться и делать домашнее задание. А во-вторых, лето – это лето. Можно просто гулять по улицам и на всех смотреть. Можно выйти за ворота и дойти до самого леса. Можно играть в своем дворе. Там мы играли в ножички. Рисовали большой круг, как царство. Делили ровно пополам. А потом играли в ножички, отрезая по куску то там, то здесь. Если умеешь в ножички - можно долго играть. Мы даже рубахи сняли, потому что было жарко. Но не кричали и не шумели, а то папа проснулся бы, а мама бы стала ругаться. Так, толкались только иногда, и шептали разное. Но не кричали.

      А когда уже нагулялись и наигрались, съели весь хлеб, а из полей потянуло вечерней прохладой - вернулись домой. Папа уже ушел, но еще раз напомнил про площадь маме. И она нас покормила, а потом тоже туда отправила, потому что ведь каникулы, и не каждый день такое бывает, и даже не каждую неделю.

      А на площади уже было настоящее людское море, но нас пропустили к самой середине, потому что узнавали.

      - О! - говорили в народе. - Гаврюша с Михой пришли! Проходите ближе, пацаны! Сейчас начнется!

      Гаврюшей они меня звали. Вообще-то я Гавриил, а Миха, конечно, Михаил. Как старшие архангелы. Только все равно я старше его, и дом с хозяйством - мне.

      Мы протиснулись к самой середке. Там был помост со столбом и ступеньками. Вокруг стояли гвардейцы. А с помоста громко кричали - читали обвинение. Потом вывели нашего бывшего директора городской гимназии. Мы его никогда не любили - он слишком строгий был и злой на всякие детские шалости. А тут выяснилось, что был он, оказывается, в сговоре с врагами и даже хуже того – настоящий еретик.

      А потом вышел папа. Он был в красном колпаке, закрывающем голову и плечи, но мы-то знали, что - папа. Мы чувствовали. И вот он раздел до пояса директора. Вернее, уже бывшего директора. Потом уложил его на бревно и замкнул специальными цепями руки и ноги. А потом ходил вокруг и махал руками всем, чтобы кричали. Вся площадь кричала, и мы тоже кричали:

      - Смерть! Смерть! Смерть!

      Папа взял железный лом и сломал директору руки и ноги. Тот кричал, но мы все кричали еще сильнее:

      - Смерть! Смерть! Смерть!

      Потом снова вышел герольд и громко огласил, что за такие страшные преступления положено сжигать заживо на медленном огне, но князь наш сегодня добр и дает великую поблажку.

      - Да, точно, сжигать таких надо, - кивали в толпе. - Ишь, какая зараза-то выросла!

      А поблажка для директора была такая, что папа взял большой топор, поплевал на руки, взмахнул им - все замерли сразу, и даже директор больше не кричал и не стонал. А потом - раз! Тупой стук, и покатилась голова. Губы еще кривились и глаза открывались - я сам видел!

      Но папа-то был каков - с одного удара!

      Потом он спустился с помоста, снял свой колпак, бросил его назад помощнику, обнял нас обоих за плечи, и мы вместе пошли домой. К маме.

      - Ну, что, Миха, - спросил папа. - Учиться профессии когда начнешь?

      А Миха подумал, подумал, а потом сказал солидно, почти как взрослый:

      - Через месяц, пап. Вот дай от этой гимназии отдохнуть немного - а потом учи.

      Вокруг шумела площадь. Папу хлопали по плечам, жали руку, приглашали в гости, кланялись издали вежливо. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?

      Странное было утро. Не такое, как обычно. Никто не вошел тихонько, не позвал полушепотом, не приоткрыл окно, впустив первые лучи солнца и свежий воздух, не подал халат. Да вообще никто и ничего не сделал. Поэтому Генрих проспал до того времени, когда солнце уже поднялось, и его лучи стали резать четкими линиями сумрак спальни через щели между шторами.

      - Карл! - хрипло позвал Генрих.

      Просто в воздух произнес привычное имя. И стал ждать. Ждать пришлось почему-то очень долго. И ничего не произошло. Не приоткрылась дверь, Карл не спросил с порога свое вечное «чегоизволитевашство».

      Странное было утро. Не такое, как обычно.

      Пришлось все делать самому. И открывать окно, и умываться в отдельной комнате – кстати, вода почему-то была холодная, и одеваться самому. Вот кто только придумал такую сложную одежду? Это сколько же разных застежек и крючков! Как вот тут не перепутать, не перекосить без помощи со стороны?

      Одевание вылилось в лишние полчаса. Под конец Генрих уже был готов оторвать несколько крючков или отрезать высокий шитый золотом воротник. Или отодрать вообще все золотые висюльки и эполеты. А как ленту? Красную атласную ленту – с левого плеча направо или с правого налево? Тьфу!

      Он смял и отбросил орденскую ленту, расстегнул душащие крючки воротника, и еще несколько минут боролся с сапогами, пыхтя и упираясь изо всех сил.

      Да, трудно без помощи. Но он же не просто так! Он тут не как все какие-то. Он тут кто – или как вас там?

      Накрутив себя внутренне, строго погримасничав в зеркало, стоящее слева от окна, Генрих толкнул двери и медленно и важно ступил через порог. И тут же потерял всю свою важность и медленность.

      Где все?

      Где охрана? Где эти огромные дуболомы, которые только на то и способны, чтобы четко брать на караул при его выходе и старательно таращить глаза?

      Где свита? Та свита, что всегда толпилась с утра у дверей, а потом выстраивалась за ним по рангу и шла, шушукаясь и толкаясь, в большой зал?

      Где, наконец, Карл? Что случилось в его дворце за эту длинную ночь?

      Всегда многолюдный и шумный широкий коридор с блестящими паркетными полами и высокими белеными потолками сегодня был непривычно пуст и тих.

      Никого.

      То есть, почти никого. Вон вдали кто-то пробежал, торопясь, похоже, в большой зал приемов. Генрих выругался в голос, пообещал кому-то и всем сразу, что будет очень больно и обидно, и пошел в ту же сторону. На середине пути из незаметной двери вывернул какой-то слуга. То, что надо.

      Генрих схватил его за ухо и стал медленно выкручивать.

      - А-а-а! Что еще за…, - начал слуга.

      - Вы здесь, что, совсем страх потеряли? - вежливо и спокойно спросил Генрих.

      А потом заорал слуге в ухо:

      - Где Карл, мерзавец? Куда делся мажордом?

      - Отправлен на пенсию королем!

      - Охрана у дверей?

      - Отправлена на войну королем!

      - Свита, где свита?

      - Одни на войне, другие – в зале с королем.

      В зале? С королем? А он-то кто тогда? И что вообще тут происходит? Тут, в королевском дворце?

      - Да кто же твой король, мать твою так и перетак, за оба уха в глотку? - откуда-то сами выскочили слова, которым как раз не место было здесь.

      - Мой король – Генрих Мудрый, милостью божией нам данный! - гордо заявил слуга, хитро как-то выворачиваясь и отбегая в сторону. - Да славится его справедливое правление во веки веков!

      И сбежал. По своим делам сбежал куда-то. В такую же незаметную низенькую дверцу.

      Ф-ф-у-у…

      Генрих – король. Слава Генриху!

      Потому что он и есть этот самый Генрих, а следовательно, он и есть тут король. То есть, все как было последние двадцать лет. Никакого страшного ничего не произошло.

      Но как же – а король в зале? А война? А Карл, наконец? Неужели вчера так напился, что отправил Карла на пенсию, а этих цветастых свитских – в армию? Да, вроде, не было ничего такого. Было скучно, как всегда. Ничего не хотелось делать. Хотелось бездумно валяться, есть засахаренные фрукты, запивая южными винами, и смотреть в окно на первые осенние листья.

      Левой-правой, левой-правой. Как же неприятно и неуютно в этом коридоре, когда никого нет! И слова никому не сказать, и идти приходится просто так - прямо и прямо. Как на эшафот…

      -Тьфу, дурак, - обругал Генрих себя. - Эшафот… Королей не казнят!

      Да что же он все о казни думает, да боится чего-то? Это же, в конце концов, его собственный дворец. Его стены и его пол с потолком. Вот и светильники – это все его, королевское. Вот только все равно без охраны за спиной как-то неуютно. Как-то будто сквозит даже откуда-то. Кстати, а что за война идет, что даже охранников туда кинули? Кто и с кем воюет? И с каких пор?

      Возле парадных дверей он остановился по привычке и толкнул в сторону левую панель. Подождал и толкнул еще раз. Перепутал, что ли? Толкнул правую. То же самое. Не открылся тайный кабинет, из которого он руководил страной. Народ, ну, те, кто собрался на прием, стоял в большом зале этих самых приемов, а Генрих смотрел на него сквозь тайное окно из специального тайного кабинета. Не следует народу смотреть на своего монарха слишком часто. Раз в год, по случаю большого праздника, издали – и то много. Как золотая монета, прошедшая через сотни рук, становится легче и тускнеет со временем, так и лик короля мог потускнеть, смазаться, постареть, а звание королевское – стать легче и дешевле.

      Но сказано, что все уже в зале. А как же он теперь посмотрит – кто эти все? Раз закрыт его кабинет?

      Генрих осторожно подошел к двери, потянул на себя золоченую ручку, заглянул внутрь.

      Народ толпился по всему огромному залу. Только небольшой участок перед троном был расчищен и оцеплен охраной в парадном обмундировании с палашами наголо. Ага! Вот где они, бездельники!

      - А, Генри, - раздался знакомый голос с высоты трона. - Заходи, заходи. Не бойся. Это мой дядя – Генри, если кто не знает.

      И голос еще подчеркнул особо:

      - Мой любимый дядя.

      На троне, в короне и со скипетром, строго и чинно сидел племянник. Его тоже звали Генрихом. По дяде, по нему, то есть.

      - Что происходит? - как-то совсем неуверенно и смешно пискнул, пальцами растаскивая в стороны крылья жесткого воротника.

      - Большой прием у меня, дядя. Ты уже забыл? По понедельникам у нас всегда большой прием. Принимаем тут решения, судим и планируем дела на неделю.

      - Но король…

      - Король у нас, чтоб ты знал, Генрих Мудрый.

      - Да здравствует король! – слаженно рявкнула охрана.

      - Да здравствует король! - поддержала толпа.

      - А я…

      - Ты – дядя короля. Потому тебя тут никто и не знает. Ты же не бывал на людях, не занимался управлением государством. Вот и приходится народу объяснять, что ты – дядя короля. Да еще, кстати, любимый дядя короля.

      - Где Карл? - только и смог спросить Генрих сквозь спазмы в горле. - Куда ты дел моего Карла?

      - Карл уже стар. Ему выделен королевский пенсион. Нельзя же людей заставлять умирать от старости на королевской службе. Король мудр, король все помнит, король все знает, король награждает за честную службу.

      - Да здравствует король!

      Кошмар какой-то…

      - А я? – еле прошепталось.

      - А ты – дядя короля. Вот и веди себя соответственно. Оденься как-нибудь прилично. Дело себе найди. Или, знаешь, сходи-ка ты в город. Даже смешно может получиться. Ты там ходишь, смотришь, слушаешь, а тебя никто не знает. Правда, сходи, послушай, погляди… Э! Э, дядя! Дядя, ты что? Врача сюда – королевскому дяде с чего-то плохо стало! Старость, что вы хотите…

      Темный лес был совсем не страшный. И чего его бояться? Что тут вообще может быть страшного – в лесу? Лес – он кормит, одевает… Лес дает жизнь всему племени. Лес прикрывает от страшных кровожадных гоблинов.

      Ун крался по ночному лесу, вздрагивая иногда от непонятных шорохов и страшных ночных звуков. Он же не виноват, что ему еще нельзя со всеми, что годами и ростом просто еще не вышел. Понятное дело, никто не примет его в настоящий ночной поход, не объявит перед всем народом настоящим охотником. А он все равно всем докажет. Он ничуть не хуже этих, которые большие. И если снова будет война – он тоже пойдет, и будет воевать. Не помогать и подносить стрелы лучникам и камни пращникам, а – сам. Как большой. Как настоящий охотник. Но для этого надо продержаться в ночном лесу, а потом выйти из него утром с добычей.

      Старших на закате увел из поселка шаман. У них ночной поход против страшного вечного врага. Люди и гоблины просто не могут жить вместе.

      Вождь уже давно спит, наверное. Вождь должен хорошо отдыхать, потому что у него много трудов днем. И всякая мелочь голозадая, и девчонки все – они тоже спят. Не потому, что работа у них днем, а потому что мелкие еще. Им расти и расти. А девчонкам – готовиться замуж. За самых настоящих охотников.

      Все спят.

      А Ун, которого так назвали, потому что он первый ребенок в семье, шел по ночному лесу. Если вокруг все черным-черно и колется – это елки. Если становится вдруг просторно вокруг и мягко шагается – это сосна. Высокая рыжая сосна. Еще бывает разный обязательно колючий кустарник.

      Ун шарахнулся от внезапного треска веток справа, споткнулся о корень, как будто специально выставленный ночным деревом…

      - А-а-а… Ух! Ой!

      Не смешно. Да. И даже очень больно. Вот как теперь охотиться? Как доказывать, что уже не маленький?

      Крутой песчаный откос привел на сырое дно оврага. Хорошо еще, не в болото и не в речку. Хотя, подумал Ун, если бы в речку – было бы не так больно.

      - Эй, ты там живой? - раздался шепот сверху.

      Ночью все слышно хорошо. Особенно – если человек говорит. Лес сразу выдает человека. Это зверя можешь не услышать, пока он не кинется на тебя. А человек человеку…

      Песок с шорохом пополз под ногами невидимки. Слышно-то, вроде, слышно, да все равно ничего не видно.

      - Где ты тут?

      - Здесь, - буркнул Ун, пытаясь узнать по голосу. - Кто это?

      Ему уже было наплевать на смех и на издевательства. Это будет потом, когда вернется в поселок. А сейчас просто очень сильно болела рука. Не нога, которой запнулся, а правая, самая нужная, рука. Она наливалась горячей тяжестью, и двигать ею было совсем нельзя.

      - Я – Ерс. По-нашему – первый, значит.

      Чужой! Правая рука дернулась к ножу, и Ун чуть не задохнулся от боли. Кричать при чужих нельзя. Только замычал, вцепившись зубами в край плаща. И еще слезы…

      Все-таки ночью хорошо. Ничего не видно.

      Мягкие руки нащупали его плечо. Потом легко обвели руку, а потом вдруг…

      - А-а-а!

      - Тихо, тихо! Все-все-все! Это был простой вывих! Я вправил.

      - Убил бы тебя. Предупреждать же надо!

      - А если бы предупредил – ты бы поддался?

      Ну, правильно говорит. Конечно, не поддался бы. А теперь зато боль постепенно уходит. Нет, рука все равно болит, но уже можно шевелить ею. И даже можно достать нож.

      - Я – Ун, - сказал он. - Это от Унус, первый, то есть, по-нашему.

      Упала тишина.

      - Эй, - осторожно прошептал Ун. - У меня нож есть, если что.

      - И у меня есть нож. И еще у меня лук.

      - А у меня – праща. Но мы же с вами не воюем, верно? Вы кто вообще?

      - Луговые мы. С луга, что за рекой.

      - За рекой. Далеко. А мы – лесовики. Охотники. С гоблинами вот воюем насмерть.

      - И мы – с гоблинами! Каждый год – с гоблинами воюем. Гоблины страшные, но мы отбиваемся.

      - Так у нас с вами мир, что ли? Мы, что ли, союзники, выходит?

      Так в темноте ночного оврага познакомились и сразу подружились Ун и Ерс.

      А как им было не подружиться? Возраст один. Рост – Ун примеривался – тоже примерно один. И первые в своих семьях. И в лес они пришли за одним и тем же.

      - Наши пошли на гоблинов охотиться, - с тоской сказал Ерс. - А меня не взяли. Молод еще.

      - И наши пошли на гоблинов… А мне хоть бы кого. Хоть зайца, что ли… Чтобы тоже – ночью. Чтобы добыча. Иначе ругать будут.

      - И меня – ругать.

      - А девчонки – смеяться…

      - Да!

      Но с Уна охотник был уже никакой. Правой руке немного полегчало, но все равно пращу сильно не раскрутить – больно. Понятное дело, Ерс сразу решил помочь. Как иначе? Другу всегда помогают.

      Зайца – не зайца, а глухаря он как-то добыл. И сам привесил его за шею к ремню Уна.

      - Знаешь, что, - сказал тогда Ун. - Пошли теперь со мной. Покормят, а потом еще проводят хоть даже и до самой реки. А то – мало ли… Гоблины ведь – они хитрые. И темно ведь.

      Ерс замялся, но Ун схитрил. Стал стонать и говорить, что еле-еле идет. И Ерс, как настоящий товарищ, повел его к нему домой.

      На рассвете вышли на опушку леса и увидели частокол.

      - Ха! - громко и радостно закричали от ворот. - Смотрите, люди! Мой первенец – герой! Он живого гоблина словил!

      - Папка, - сразу заулыбался Ун. - И не ругается совсем…

      - Ах, какой у меня сын! - пел, приплясывая, его отец. - Он пошел в меня – настоящий охотник. У него глухарь – ах, какой глухарь! Мы сварим суп и накормим всех! И он пошел в деда – великого охотника. У него гоблин – ах, какой гоблин! Живой! Кто может сравниться с моим сыном? Кто еще привел в поселок живого гоблина?

      Ун остановился. Какой гоблин? Это – Ерс! Ерс – друг и союзник. А с гоблинами мы воюем. Гоблины страшные и кровожадные.

      - Веди его сюда, - смеялись люди, собираясь у ворот. - Сейчас мы вместе посмотрим, что там у него внутри. На свету посмотрим, не ночью.

      - На счет три, - сказал Ун тихо.

      - Понял, - так же тихо ответил Ерс, уже снявший с плеча лук.

      - Раз, два… три!

      Они кинулись в кусты, как испуганные зайцы.

      Вжик, вжик – пролетели над головой камни и тупо ударились в ствол высокой сосны.

      …

      Теперь уже Ерс нес глухаря, а Ун смотрел, чтобы за ними никто не гнался. Он своих хорошо знал. Они упорные – настоящие лесные охотники. Поэтому сначала мальчишки бежали в самую гущу леса, а потом резко свернули, чуть не навстречу погоне, а потом еще раз свернули – и прямо к реке.

      Река тут была широкая, но мелкая. Шагов двадцать в ширину, не меньше. По пояс в воде, непрерывно вращая пращу над головой – это больной-то рукой!

      В общем, к деревне луговых вышли уже совсем дохлые. Ну, почти. Такие – еле-еле передвигающие ноги.

      - Иде-е-ет! - кричала какая-то малявка с вышки у таких же ворот. - Веде-е-ет!

      - Ай, молодца, - приплясывал в воротах отец Ерса. - Ай, какой охотник растет! Лучший охотник в племени будет! Ночью в чужом лесу глухаря взял! Ах, какой суп будет! И еще – гоблин! Живой гоблин! Зачем тащить голову, когда он сам ее несет? Ну, кто сравнится с моим сыном? Кто хоть раз приводил в деревню живого гоблина?

      - Ха-а! - весело кричали соседи. - Веди его скорее сюда, Ерс! Мы посмотрим, какой он изнутри днем!

      - На счет три, - прошептал Ерс.

      …

      Их догнали почти на самой опушке леса. Луговые догнали. Охотники бежали неторопливой мерной рысцой, которой даже оленя можно загнать до смерти. А тут – два пацана. Да еще и не спавшие ночью. Так что до опушки им на самом деле было еще бежать и бежать, а охотники с луками и копьями – вот они, уже почти в спину дышат.

      Да и бежать-то уже было некуда. По опушке леса споро разворачивались охотники лесовиков. Зажужжали пращи, готовясь выпустить рой крепких гладких камней.

      - Гоблины! - закричали с одной стороны.

      - Гоблины! - подхватили с другой.

      Ерс и Ун стояли спиной к спине, не отворачиваясь от неминуемой смерти. Все знают с малых лет - гоблины никогда не щадили людей.

      Ун стоял с ножом и щурился на недосягаемую опушку леса. Он не мог кидать камни – рука не позволяла. Но он мог прикрыть спину друга. Даже от страшных гоблинов, вышедших из леса.

      Ерс стоял с маленьким детским луком в руках. Спину его держал новый друг. А спереди от луговой деревни набегали гоблины.

      Самые настоящие страшные злобные кровожадные гоблины.

      Гармат отсчитал сколько-то шагов. Всем было видно, что он считает, даже шевелит губами, но сколько - не понятно. Он встал на пригорке, где с одной стороны заканчивался лесной массив и потом был большой зеленый луг, а с другой - желтые дюны, переходящие потом в какое-то подобие выжженной солнцем степи, откуда пахнуло полынью, и густо зазвенели кузнечики.

      - Здесь. Вбивай.

      Дружинник сбросил с плеч вязанку кольев, выбрал один и вогнал его в землю у загнутых носков сапогов командира.

      Пока кол забивался и укреплялся приваленными вокруг камнями, Гармат огляделся вокруг, посмотрел на небо, прикинул расположение солнца, и начал считать дальше, в сторону, как раз между песком и травой.

      - Здесь теперь. Вбивай здесь.

      За ними вдоль границы зеленого и серо-желтого тянулся ряд белых ошкуренных кольев.

      ...

      - И быть, тебе, Гармат, первым пограничником нашего лесного государства. Первым и потому самым лучшим, Гармат! Цени доверие.

      - Благодарю, князь, - упал на колено Гармат. - Высока честь!

      - А что там делать – это тебе мой тайный дьяк объяснит. Ты теперь с ним будешь связываться. От него и ко мне новости с границы придут. И всему народу – тоже.

      ...

      Тайный носил колпак из темного холста с дырками для дыхания и для глаз. Узнать его было нельзя. «И это правильно» - подумал Гармат. Если тебя все знают в лицо - какая же тут тайна? Тогда никакой тайности не будет. А нет тайны - нет страха. Без страха же многие прожить просто не могут.

      - Ну, что молчишь, пограничник?

      - Жду, тайный. Князь сказал, что ты все мне расскажешь.

      - Расскажу, расскажу. Слушай же слово князя: граница учинена для защиты княжества от врагов. Враги те живут за этой границей. Никто не может пройти через границу без ведома князя. А если будет идти враг - тебе его следует останавливать.

      - Это мне понятно. А кто враг-то? Там же степь - и нет никого!

      - А вот это уже не твоя забота. Ты, главное, границу храни. А врага мы тебе найдем, - глухо рассмеялся под своим колпаком дьяк. - Как будешь службу нести?

      - Днем все на постах будут. Ночью сокращенные караулы выставлю. А остальные - спят. Потому что из степи, если кто и придет, так днем непременно.

      - Ну, верно, пожалуй, думаешь. Однако, если вдруг пойдут из леса, сзади?

      - Это же наши? Из леса? Ну... Днем - прогоню назад.

      - А ночью? У тебя караулы малые. Костры видны. А они ползком, ползком...

      - Ну, так... Пусть тогда ползут? Так?

      - Не так. Сделай еще одну, тайную заставу. В степи. Из самых доверенных. И всех, кто в степь будет уходить, чтобы та тайная застава перехватывала. И казнила на месте с лютой жестокостью. А потом тела подбрасывала чтобы к самой границе. Ты меня понимаешь, пограничник?

      - Нет, - честно сказал воевода.

      Он ничего не понимал. Он даже придумать не мог, в чем смысл сказанного тайным дьяком.

      - Тогда слушай еще голос князя твоего. В степи сейчас и правда врага нет. Никого там нет. Совсем. Пустое место. Но народ наш нельзя сплотить и подчинить закону, если никакого врага нет. Князь велел: врагу быть. Вот твоя тайная застава из тайных пограничников будет таким врагом для всего леса. Чтобы знали: враг есть, он жесток, хитер, зол. И вот тогда будет порядок в лесу. Теперь ты понял?

      - Понял, дьяче... Слово князя выслушано и понято. Граница - на замке. Враг не пройдет!

      - Вот теперь вижу, что понял. А чтобы легче тебе было, в тайную заставу дам тебе для пользы дела своих тайных. Подьячих своих. Они в пытках и убийствах привычные, не то, что простые вои. И будет такой враг, что весь наш народ бояться станет.

      Тридцать три года – это очень страшный возраст. Вдруг как-то сразу понимаешь, что тебе уже «под сорок». А тут еще шуточки ото всех вокруг насчет «возраста Христа». И энциклопедии подсказывают, что многие гении к этому возрасту уже все свое самое гениальное создали, сотворили, выплеснули. И уже могли спокойно умирать. Они стрелялись, травились, их убивали, но за ними оставались бессмертные творения. И сейчас их помнят. А за тобой – что? Что за тобой может остаться, если ты работаешь старшим бухгалтером в маленькой фирме, сдающей в аренду офисные помещения? Даже не главный – всего лишь старший. И к тому же – бухгалтер.

      Это слово, к примеру, сразу убивает интерес девушек. Как спросит такая вся из себя фемина, «Николай», мол, «а где вы работаете?». А он как скажет честно и откровенно, потому что по-другому не умеет, что - бухгалтером. И сразу все заканчивается. Сразу и вдруг. Нет у нее больше никакого интереса к мужчине-бухгалтеру. Что может быть в нем интересного?

      Работа и дом. Дом и работа. На работе - цифры и бумаги. Дома - книги и игры. Куда деться молодому еще, хоть уже и за тридцать, неженатому бухгалтеру? Не пить же по-черному.

      Мама все намекает, что хотела бы внуков посмотреть. Какие внуки? Познакомишься с девушкой, а она чуть не на первом свидании спросит. А он тут же и ответит. Кто его с детства учил говорить правду? то стихи читал, что все работы хороши, выбирай на вкус?

      Вот и друзья все так относятся, как к больному, что ли. Ну, так они же сами-то коммерсанты. Некоторые. Или работники милиции. Или в крайнем случае – бандиты… Ну, не совсем такие бандиты-бандиты, а в хорошем смысле этого слова. В общем, криминальный мир, звонки по сотовому, разборки и красивые черные машины. Как в кино.

      Сейчас они снова придут, будут пить водку, есть мамин салат, петь песни. И жалеть его, Николая Петровича Иванова, уже, черт побери, тридцатитрехлетнего старшего бухгалтера без всяких возможностей и перспектив скорого карьерного роста. Да и вообще – какой может быть рост? Он, что, должен мечтать стать главным бухгалтером? А потом, выходит, каким-то наиглавнейшим, так? Или главный - это окончательно и тупиково?

      Николай сидел, пригорюнившись, щеку подперев рукой, уставившись за окно, и уже ничего в этой жизни не хотел – никакого дня рождения, никаких гостей, никакой водки и никаких песен.

      «Кризис», - понял он.

      Но на дверной звонок среагировал четко. Поднялся, прошлепал в прихожую, улыбнулся заранее, проверив выражение лица в висящем на стене зеркале, открыл дверь.

      Только вместо обычных криков «ура», шумных поздравлений, крепких объятий, поцелуев, увесистых хлопков по плечам и по спине, веселой толкотни и смеха от этого, от тесноты и толкотни, получилось что-то совсем странное.

      Друзья входили тихо, чинно, по одному, смотрели как-то смурно. Переобувались без толкотни, проходили молча в комнату, рассаживались вокруг накрытого стола. Даже Ирка, которая всегда фонтанировала шумом и весельем, совершенно не была похожа на себя. Прятала глаза. Руки на коленях сложены, как у скромной школьницы. И Димон. Ну, тот самый, что на черном «лексусе», здоровый такой – тоже тихий, пришибленный какой-то, и просто как когда-то в первом классе. Хотя, Николай уже и не помнил, каким был Димон в первом классе. Вот в восьмом он был записным хулиганом. Но в «ментовку» его не взяли после армии – знали его местные, как облупленного. Вот и ездит он на черной большой красивой машине. Дела разруливает. А кому теперь легко?

      - Коля, ты только не волнуйся, - начал бывший староста класса Василий Мухамадиев. – Ты вот пока садись туда. А мы здесь, значит, все будем. И мы тебе сейчас все расскажем и все-все объясним.

      - Что-то случилось? - Николай пересчитывал в уме количество гостей.

      Может, кого-то нет из своих? Такое раньше уже бывало, и тогда они собирались не по поводу дня рождения, не празднично. Но, вроде, все привычные лица на месте. Только хмурые они сегодня какие-то, слишком серьезные. Даже как будто специально лбы морщат в тяжком умственном усилии.

      - Садись! - рявкнул поставленным командным голосом Мишка Жохов.

      За фамилию его с детства просто Жохом и звали. Это ему подходило, Жох – он типичный Жох и есть.

      Николай присел на краешек стула во главе стола, готовый в любой момент вскочить и побежать на кухню помогать матери таскать блюда и подносы. Надо же горячее подавать! Гости, вон, уже совсем готовы…

      Или еще нет?

      - В общем, так, Николай, - гулко произнес худой Генка Корнилов.

      Он по воскресеньям пел в церковном хоре, а в остальные дни ходил с баяном по электричкам. Так что голос у него был – ого-го! Ему бы, конечно, в музыкальной школе работать. Но кто бы смог прожить на ту школьную зарплату? А так Генка был при деле, не переутомлялся, голос берег – а пел как! Как выпьет, как запоет…Эх! Талант.

      - В общем, так, - повторил он и посмотрел на старосту.

      - Коля, мы сегодня все тебе расскажем. Пришло твое время. И наше время пришло. То есть, теперь можно.

      - Не понял, - сказал Николай голосом телевизионной Масяни и попробовал хихикнуть.

      Почему-то не получилось.

      - Понимаешь, Коль, - зачастила Ирка. - Мы раньше хотели – в тридцать один. Потому что число было простое, правильное. Но подумали тогда, посовещались – не готов ты еще был.

      - А теперь, значит, я…

      - А теперь ты готов, Коля. Поэтому ты просто сиди и слушай. А мы тебе все расскажем. На вопросы ответим, на какие сможем. Не все в мире мы знаем, сам понимаешь, да и не на все вопросы есть ответ.

      - Сиди, Колян, и слушай сюда, - солидно и тяжело уронил Димон, приложившись широкой ладонью по столу. - Вопросы – потом.

      И они начали рассказывать все. То есть, настолько все, что у Николая начала кружиться голова от общего непонимания происходящего.

      Они сказали, что Колька, друг их с детства, у них – типа как Гарри Поттер, ну, как в кино, помнишь? Только еще на самом деле гораздо круче. На самом деле – он самый настоящий герой, который специально помещен в наш мир для спасения его, в случае чего. А все самые близкие друзья – вовсе и не люди простые и знакомые, а его с самого детства защитники и помощники в этом самом мире.

      - Ну, помнишь, наверное, - спросил Жох, - как мы с Димоном за тебя местных гоняли?

      Это Николай помнил. Ну, так это же по-дружески? Как одноклассники – однокласснику?

      Дружба, как у простых людей, это просто торговля. Каждый делает другому что-то, чтобы потом себе получить от него что-то другое. А они, все те, кто пришел на день рождения, относились к Николаю совершенно чисто и бескорыстно. Они не могли его использовать, даже если бы очень захотели. Потому что он гораздо сильнее их всех вместе взятых. Надо вот только разбудить эту свою силу и свое умение. Он, Николай, то есть, на самом деле просто настоящий богатырь и великий маг сразу и одновременно. То есть, как тот шампунь с кондиционером. Он – герой. Что? Уже так говорили – про героя? Ну, просто все равно чтобы запомнил. Герой – это не тот, кто звание геройское получает от правительства. Герой – это тот, кто приходит, когда совсем невпротык, и разом спасает всех. Иногда даже ценой собственной жизни спасает. Вот если бы война была большая, так Николая бы давно уже ини… Иниициро… Блин, инициализировали, вот! А раз войны никакой нет, то они, которым поручено было, смотрели по возрасту его и по готовности. Сейчас, значит, самое то время. Оно пришло. Ты готов, Коля.

      - А-а-а... мама? - мотнул Николай головой в сторону кухонной двери.

      И родители его, оказывается, вовсе не родители, а просто воспитатели. Их выбрали в свое время, как наиболее подходящих для Николая. Ну, как в том кино, помнишь?

      - Вот так вот, значит, Коля, - солидно закончил Василий.

      Все говорили по очереди. Никто не смеялся и даже не улыбался. Ирка так вообще явно грустила и даже кусала губы, чтобы не заплакать.

      Николаю стало страшно. Это тебе не кино многосерийное со спецэффектами. Это, так его и перетак – настоящая жизнь!

      - И что? То есть, как мне теперь? - спросил он осторожно.

      - А то, Колян, что ты теперь, типа, в ответе за всех, кто. Мы тебе тут все, значит, рассказали. Сдали, вроде, тебе дела, можно, так сказать. Вот ты, типа, теперь и должен – все сам. Но день рождения не отменяется, отнюдь!

      Слово "отнюдь" Димон прихватил из какого-то сериала и теперь вставлял его в речь солидно и по месту.

      Друзья сказали, что вернутся назад ровно через час. Им, мол, надо сейчас перекурить и немного отдышаться, потому что трудно это – вот так человеку объяснять, что он вовсе не такой, как думал всегда. Может, он даже и не человек вовсе. И вообще, чуть не плакала Ирка, они его все равно никогда не бросят. И любую помощь, значит, от них… Ну, пока-пока. Час, в общем.

      Закрыв за ними дверь, Николай постоял, прислонившись лбом к холодной стене. Потом, вдруг вспомнив, кинулся на кухню. Мать сидела за столом, вытирая слезы платком.

      - Мама, так ты все слышала?

      - Откуда же они узнали-то? Ведь всю правду сказали. Не родной ты нам, Коленька… Наш-то когда умер, отец сказал, чтобы приемного взяли. Но я все равно тебя люблю! Ты же сынок мой!

      Он прикрыл кухонную дверь и вернулся в комнату.

      Вот. Это его комната.

      Старые выцветшие обои. Потертый ковер на полу. Большой стол, накрытый скатертью. Дверь на балкон. Там, под балконом, еще целых восемь этажей. Эта квартира у них давно. С самого его первого дня рождения… Ну, с третьего, ладно. С третьего, в общем – помнил Николай именно эту квартиру. И эту вот самую комнату. И выходит, все не так, как он помнил? Не могут же все сразу врать? Вон, и мама говорит, что – правда…

      Но тогда, значит, он должен уметь многое из того, что придумано в книгах и потом показано в разных спецэффектах в кино. Только без всякой волшебной палочки не понять из чего и без этих дурацких заклинаний, наверное…

      А может, и не придумано там вовсе? А просто кто-то тоже знал настоящую правду? Знал и рассказал писателям?

      Николай прицелился пальцем в люстру и звонко щелкнул языком. Так же звонко щелкнула лампа, погасла, и потом выскочила стеклянная колба, качаясь на упругом тонком проводке.

      Ну… Вон оно как. Все так и есть, выходит. Значит, богатырь и маг. Значит, надо спасать.

      Николай, как в детстве, подтянул брюки, поправил пряжку ремня. К празднику всегда одевался чисто и в самое лучшее. Выходит, переодеваться не надо. Вот только еще одно дело – и все.

      …

      Через час, весело переговариваясь и жизнерадостно хохоча, друзья поднимались в знакомую квартиру.

      - Не, круто ты придумал, Вась! Как допёр-то?

      - Голова! Так не веселились уже давно!

      - Да он же весь в своих этих книжках, да в играх компьютерных… Сказки эти про волшебников и богатырей… Фентези разное. Опять же «потный гарри» этот… А уже не мальчик, ё-моё! Тридцать три – возраст Христа!

      - Да-да! Пора и своих мальчиков завести, ха-ха-ха! - заливалась Ирина.

      - Ну, цветы, подарки и женщины – вперед! - рявкнул, как на параде, Жох.

      На звонок долго никто не отзывался. Наконец, дверь открыла заплаканная мать героя дня.

      - Здрасьте, МарьНиколавна! - солидно поздоровался Димон. - А где тут наш именинник? Народ, типа, к разврату готов!

      Мать махнула рукой, пропуская всех мимо себя, а сама прошла в комнату после всех, встав в дверях.

      - Вон, на столе гляньте, он записку тут вам оставил…

      Посередине белой скатерти переливался всеми цветами радуги разлапистый лист неизвестного растения. Над ним медленно колыхались в воздухе разноцветные выпуклые буквы, складываясь в слова:

      «Спасибо вам за все, друзья! Я ушел спасать мир».

      - Он же не выходил! Мы внизу на скамеечке ждали! Никто не проходил!

      - Открыл портал и ушел, - низким голосом сказала мать. - А вы, паршивцы, откуда все узнали? Я же столько лет берегла его для последней схватки! Я его готовила, я его кормила… И тут приходят эти молодые идиоты – нате вам, нашли себе героя! Так, откуда узнали? Рассказывать будете подробно и по очереди. Времени у меня теперь много. Мы ведь живем дольше вас, людишек. Сидеть! Молчать! Ну, Васенька, начнем с тебя?

      Погоды нынче стояли просто отличные. Природа будто отыгрывалась за предыдущие годы, когда то засуха - и тогда иди к магам и проси дождя, то совсем наоборот, заливные обложные нудные дожди, и надо опять же к магам погодным идти, кланяться - солнышка просить. А теперь-то не то, что давеча. Тепло, сухо. Дождь если пройдет, то обильный и короткий, смывающий всю грязь, но не мешающий всяким полевым работам. Для крестьянства хороший дождь. Да и для горожан, в общем - совсем даже не плохой.

      То есть, понимали люди, глядя на ту же погоду, что все правильно было сделано. Все верно.

      Правда, этого сделанного совместно не обсуждали и не хвалились друг перед другом своими подвигами, как, например, когда отбивались от северных варваров. Там-то была самая настоящая война, и все как один стояли героически насмерть, лишь бы не пустить врага в свой дом. Так потом можно было и шрамами своими похвастаться, и вспомнить о сражениях, сидя в кресле у огня и покуривая трубку. А еще можно было пойти в местный кабак, сесть там с такими же ветеранами и обсудить подробно, как и что делали маршалы, где и кто стоял, сколько раз и с кем сидели в осаде… Да еще обязательно вспомнить, какую пищу в той осаде ели - это специально, для смеха, чтобы просто сравнить с острой и ароматной жарехой какой-нибудь, что подавал местный кабатчик к пиву. Вкусно - это тебе не жареные вороны или - не дай такому повториться – крысы...

      Так то - война. А вот после той войны, о совсем ведь недавнем, что в прошлом году - об этом не вспоминали вслух. Не принято было говорить о таком. Хотя, признавали молча - все сделали тогда правильно и справедливо.

      Ведь, сколько же можно было терпеть этих гадких магиков над собой? И везде-то они сидели по самым верхам, и за все-то им надо было платить. Не князю за охрану и оборону, а этим вот магикам! За солнце – плати им, за дождь - опять плати, за лечение плати, за уничтожение вредителей всяких, за срочное сообщение, за быстрое перемещение, за... Да за все подряд, выходит!

      И мало того, маг в городе был всегда выше и главнее любого чиновника - это кто бы в конце концов потерпел? А высший ихний, Верховный маг, так и вовсе ставил себя, чуть ли не выше короля.

      Об этом шептались тихонько, замолкая, когда входил в кабак кто-нибудь незнакомый. Об этом разговаривали на долгих конных прогулках молодые, но уже с опытом боев, вояки. Об этом специально выработанными тайными знаками переписывались чиновники. Говорят, сам король - сам, лично - одобрил все то, о чем заранее говорили, но специально встал чуть в стороне, чтобы потом ввести войска и навести, значит, законный порядок.

      А войска понадобились, конечно. Когда боевые маги взялись в толпу свои огненные ядра посылать - кто справится, кроме все повидавших солдат с арбалетами? Вот всяких природных погодников, да химиков-алхимиков, да лечил разных - тех быстро в порядок ввели. А надо-то было всего в первую очередь уничтожить насмерть всех магичек, потому что только от магичек рождались маги. Потому у них и родство по матери всегда считалось, а не как у всего народа - по отцу. Магичек, значит, а еще всех, кто руку поднял на народ - их сразу вешали.

      Ну, и дети, конечно...

      Карл отпил пиво и поморщился, как от горечи. Хотя не такое уж оно и горькое, пиво это. Самое обычное и привычное. Пиво – оно всегда с горчинкой. Даже темное и сладкое зимнее не обойдется без хмеля. Но не от хмеля горчило.

      Говорить-то не надо об этом, всем ясно. И вроде все правильно сделали. Тогда командир их десятка - у них как раз милицию народную организовали и на десятки разбили - говорил, что каждый второй ребенок у магов – сам будущий маг. Вот, мол, и считайте, что к чему.

      Карл так именно и посчитал. Пока магичку доканчивали боевые товарищи, он с пистолем поставил у стены двух ее сыновей, посчитал, как положено:

      - Раз, два.

      И выстрелил в лоб старшему. А потом, пока младший не опомнился и не устроил визг, опять посчитал, теперь тыкая дулом в единственного оставшегося:

      - Раз, два.

      И снова - в лоб, чтобы наверняка.

      Вот и все, говорят, так же точно действовали тогда. То есть, всех магичек народ уничтожил, а заодно - всех магиковых детей, чтобы уж наверняка. Ну, и тех, кто пытался сопротивляться, кто кидался на защиту семьи, а значит - против народа. Тех так и развешали на их же воротах. Потом-то сняли, конечно, а дома эти (кстати, совсем не плохие дома) раздали отличившимся в событиях. Событиями назвали все прошедшее. Но поначалу было страшновато, особенно ночью, идти по улице в бывшей магической слободе, где в полной тишине качались в петлях на воротах, выпучив глаза, мертвые магики.

      Ну, а потом все уже было по справедливости. Король выступил с новым указом. Всех магов, в живых оставшихся, заклеймили, а потом раздали в пользование самым отличившимся. В пользование, значит, и под постоянный надзор.

      Динь-динь, - звякнул медный колокольчик в темном углу, где толпились четверо клейменых в ожидании своих хозяев.

      - Карл, - крикнул от стойки кабатчик. - Вроде, твой звонит?

      - Иди сюда, - скомандовал строго Карл.

      Клейменый маг подбежал бесшумно, склонился в поклоне.

      - Говори.

      - Ваша жена, уважаемый Карл, напоминает о том, что сегодня вы ужинаете с ее мамой.

      - Вот же дурища какая! Думает, я сам не помню, что ли? Передавай так: помню, спасибо, любимая, буду вовремя.

      Клейменый маг сосредоточился, проговаривая в уме слова. Застыл, принимая ответ.

      - Ваша жена отвечает: люблю, целую.

      - Ну, и все. Ладно тогда. Иди, жди пока. Звякнешь, если что.

      Маг так же бесшумно убежал в свой темный угол, придерживая язычок колокольчика. Звонить надо было, только получив сообщение для хозяина. Да не трезвонить, а аккуратно, вежливо, со смыслом. И только по команде подойти и сказать, что там и кто.

      Карл сидел, допивая последние глотки из кружки, и думал о детях. Не о тех, что - раз, два - совсем нет. О своих детях. Ведь маг же, хоть и долго живет, все равно не бессмертный. Он просто выносливый такой. Но все равно умирает рано или поздно. И хотя обманули его, Карла, то есть, и связь-то магическая поддерживается, как оказалось, только в пределах одного города, но все же – хоть что-то... А детям, значит, или там, предположим, внукам уже, придется что-то свое изобретать, чтобы слова свои по эфиру передавать с конца и в конец хотя бы одного города. Магов-то ведь уже тогда не будет. Детей мы ихних всех вывели, магичек - тоже. Вот и не станет скоро совсем никаких магов и никакой магии.

      Правда, погода радовала и без магии. И зажигалки новые хорошо разжигают огонь - и никакой опять же магии! Так что, может, и со связью дети рано или поздно что-нибудь придумают. Разберутся, что к чему, да и придумают.

      - Иди сюда, - махнул Карл рукой.

      Клейменый подбежал.

      - Детям моим сообщи, что уже иду домой, и чтобы через час они тоже были там. И чтобы подтвердили прием сообщения обязательно. Ясно?

      - Да, - кивнул угодливо маг.

      - Ну, и сами тогда уже пойдем, что ли...

      Нет, все правильно сделали. И насколько приятнее, когда маг кланяется тебе, а не ты - магу!

      Вот только детям и внукам придется подумать, придется помучиться, потрудиться. Детей жалко. Без связи-то им совсем плохо будет...

      - Здравствуйте! Вы знаете эту книгу? - улыбка и открытый взгляд в глаза.

      Улыбка не наша, не губами, а так, чтобы все зубы (зубы, кстати, хороши, не чета моим) были видны. Раздражает очень этим. Завидно даже.

      - Да, я знаю эту книгу, знаю...

      И тут же, не давая ему вставить ни слова, потому что хорошо знаю все эти их подходы-отходы и приемчики, добавляю, так же широко улыбаясь и показывая побитую жизнью щербатую челюсть с желтыми зубами:

      - Это ведь у вас Книга Смерти!

      Его улыбка тут же «схлопывается». Как будто с щелчком выключили громко орущий телевизор. Он неуверенно поворачивает голову и смотрит на книгу в своей правой руке, которую держал у плеча, показывая мне.

      - Видите, видите? - показываю я. - Она же черная!

      - Вы ошибаетесь...

      - Что? Вы хотите сказать, что она не черная? - распахиваю пошире глаза в изумлении, убираю улыбку, заменяя ее тревогой и мучительным сомнением.

      - То есть, по обложке она черная, конечно, но это совсем не то, что вы думаете...

      - Вы умеете читать мысли? - восхищаюсь я. – Вы знаете, о чем я сейчас думаю?

      Продолжаю наседать на беднягу, не понимающего, на кого он попал. У меня есть время и настроение, потому что нужный мне магазин еще закрыт, а сидеть просто так - скучно.

      - Откуда вы знаете, о чем я думаю?

      Он совсем скис и попытался улизнуть. Не тут-то было! Меня понесло вдохновение:

      - Ну-ка, дайте сюда.

      Буквально вырвал книгу у него из рук, полистал для вида:

      - Ну, точно. Это она самая — настоящая Книга Смерти! Тут же все - о смерти. О том, что бесполезно что-то делать, потому что все равно умрешь. И кто бы ты ни был, царь там какой-то или пророк, или даже сын бога - все равно кончается смертью. Вся книга только об этом. Как готовятся к смерти, как предрекают смерть, как умирают. ... А вот тут, - открыл я Откровения Иоанна. - И вовсе умирают все и сразу. Скажите, а вы не сатанист случайно? Что это за культ смерти у вас такой? И на книге, смотрю, знак смерти, как на могилах ставят... А-а-а... Я догадываюсь! Вы, наверное, тайный некромант?

      Он побледнел сразу, на лбу выступил пот, глазки забегали. Страшно, конечно, кто спорит. Сейчас вот крикну громко, что некроманта поймал, так разорвут же на части, не дожидаясь полиции. Народ только-только вздохнул немного после недавнего бунта, когда зомби шатались по улицам и ломились в двери. Столько людей погибло…

      - А-а-а, отдай, сука! - он вырвал у меня из рук библию и странными прыжками, будто ожидая выстрела в спину, кинулся в ближайшую подворотню, вжав голову в плечи.

      - Ну, куда же вы? Мы же не поговорили почти! Вот про эту вашу книгу! - смеялся я, смотря ему в спину.

      А потом открылся магазин.

      Черные свечи я купил заранее в хозмаге напротив. А тут, в продуктовом, мне нужно было свежее бычье сердце. Во-первых, в сердце сохраняется кровь, а она нужна, чтобы рисовать пентаграммы, а во-вторых, я хотел попробовать вставить его в грудь покойника. Вроде, должен получиться настоящий боец. Сильный и неутомимый. Не то, что поднятые на кладбище полусгнившие костяки.

      Да, а Книга Смерти, кстати, у меня лежит посреди комнаты на пюпитре. Открываю я ее, только надев перчатки. Каждый раз - свежие. Не потому что ее опасно касаться, а просто белая она, книга эта. Совсем белая. Сияющая.

      - Зачем тебе это сейчас? Ты же всем тут мешаешь.

      - Тебе не понять.

      - А ты все же попробуй объяснить.

      - Да что там объяснять...

      Хмурый рыцарь сидел перед единственной кружкой пива - крестьянским пойлом - и раз за разом надоедливо и громко шоркал точильным камнем по своему мечу, лежащему на коленях. Иногда он поднимал меч, смотрел уныло вдоль кромки, трогал пальцем, качал головой, и снова - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик...

      - Ну, прекрати уже, а...

      - Молчи, смерд, - как-то неуверенно вполголоса сказал рыцарь.

      - Я, между прочим, не смерд. Я купец, - солидно ответил сосед.

      - Ну, тогда, значит - молчи, купец.

      - Я и молчу, между прочим. Это ты все ширкаешь, да ширкаешь. На кого собрался, рыцарь?

      - Да какой я теперь рыцарь? - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик. - Рыцари - они подвиги всякие совершают, драконов убивают, прекрасных принцесс спасают... Ну, или просто девиц, которых драконы страсть как любят, - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик. - А я сижу тут, какой уж день подряд..., - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик. - Пиво это вот пью. Фу, гадость какая... Деревенщиной скоро пропахну. Свои узнавать перестанут.

      - Ты скрести-то свою железяку перестань, да объясни толком, в чем дело!

      - Дело в чем, спрашиваешь? А нет больше у меня никакого дела. Кончились все драконы.

      Ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик...

      - Так зачем же тебе меч тогда? Что ты к нему так привязался-то?

      - А без меча я тогда вовсе и не рыцарь. Что я за рыцарь - без меча?

      - Ну, знаешь ли... Рыцарь без меча - это практически то же самое, что рыцарь с мечом, - пожал плечами купец. - Только без меча. …Если он, конечно, рыцарь. Так я думаю.

      Купец обстоятельно закатал рукава, наклонился к столу, напоказ шумно понюхал поставленную перед ним закопченную доску с ароматной коричневой горкой жареного седла молодого барашка под хреном, да со сладкой горчицей, отрезал кусок, подцепил его двузубой вилкой, макнул в острый пахучий соус, положил в рот и замер. Глаза его подернулись слезами, одна слеза даже скатилась по гладко выбритой щеке и затерялась в роскошных усах, достающих кончиками до длинных бакенбардов.

      - М-м-м... Хорошо-то как, - сдавленно прошептал купец.

      А потом, уже почти нормальным голосом, спросил:

      - Так что, выходит, значит, вы, рыцари, сами себе жизнь испортили?

      - Как это - сами? – неуверенно возмутился рыцарь.

      - Ну, махали этими своими острыми железяками, головы рубили налево и направо - вот и не стало драконов. Так? Логично?

      - Логично, - грустно кивнул рыцарь, макнув кончик длинной, заплетенной в плотную косицу, бороды в кружку с пивом. - Логично, да не исторично. Нас, рыцарей, всегда было именно столько, сколько нужно. Не больше и не меньше. Одни погибали, другие приходили им на смену. Иногда погибал дракон, но всегда находилась новая тварь. И принцессы ведь не перевелись в нашем мире...

      - А что же тогда случилось с драконами?

      - Последний умер буквально у меня на руках. Понимаешь? Он просто умер! И я вот этими самыми руками закрывал его глаза! Огромные золотые глаза умнейшего из всех чудовищ в мире ...Я не убивал его. Нет! Он умер сам. И он был последним... Рыцари, выходит, вроде как еще есть, а драконов нет - представляешь себе эту картину? Зачем теперь эти рыцари? С кем им драться? От кого спасать принцесс? Разве только - друг с другом? Пока не перебьем сами всех, и не сойдутся в последнем бою два последних рыцаря?

      Ш-ш-шик - шоркнул он опять камнем по лезвию и отложил меч в сторону, разведя руками в извинении.

      - Хм..., - поковырял в зубах вилкой купец. - А чего ж они все умерли-то? Всегда же были драконы - а вдруг их не стало? Что, прямо вот всех не стало? Всех... Хм... Вроде, и звезда новая не загоралась, и морозов очень уж сильных не было... Может, съели что не то? Кстати, барашка рекомендую - очень у них тут сочно и забористо получается. С горчичкой…

      - Съели не то? - вскричал рыцарь, вскакивая с места. - Съели не то? Драконы - съели не то? Да ты знаешь, чем кормились драконы?

      - Ну, как там... Кого поймают, того и едят, наверное. Дикие звери, одним словом. Иногда коровку унесут, иногда - быка. Все знают.

      - А еще? Ну? Вспоминай, купец, вспоминай! Кого отдавали драконам, чтобы не хулиганили, чтобы не разоряли села? Чтобы коров и быков не таскали? А?

      - Девок красивых, - причмокнул купец жирными губами. - Но это ж легенда – разве нет?

      - Легенда... Девок... Девственниц ему отдавали. Понимаешь, дев-ствен-ниц. Драконы - они же вовсе не из нашего мира, они мясом не питались. И разор устраивали только с одной целью - чтобы девственниц приводили им...

      - Так они их, э-э-э… того-с? - хихикнул в кулак дородный купец.

      - Дурак ты, купчина, хоть и грамотный. Драконы питались самой девственностью. И девушка, которую отдали дракону, росла с ним рядом, а он кормил и оберегал ее. Если принцесса – тут уж мы приезжали, рыцари. Был честный бой. Отбор был, понимаешь? Самые умные, самые сильные - выживали. И жили они себе, и жили... Красивые. Золотоглазые. Летучие. Сильные. Умные. Ух, какие умные! Пока рядом с ними была девственность...

      - А-а-а... Дак, у нас же это... Как его там... Сексуальная революция. Вот.

      - Вот и не стало больше драконов. Вместе с девственностью. И не станет, значит, скоро нас, рыцарей.

      Ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик...

     Здесь было волшебно, чудесно, прекрасно и непередаваемо простыми армейскими словами. Как все это вписать в стандартную форму рапорта? Высокие горы прятали белые головы в далеких тучах. Огромные орлы плавно парили, покачивая крыльями на воздушных потоках. Мелкие бурные речки с шумом спускались серпантином в ущелья. Долины были расцвечены яркими красками посевов и садов.

     - Хорошо, - сказал генерал, окинув гордым взором горизонт. - Это будет хороший подарок нашему императору. Надеюсь, местные жители в полной мере понимают, как им повезло, что теперь здесь - мы? Империя!

     - Они ничего не понимают, - ответил сумрачный начальник разведки. - Тут у них, что ни долина - то и свое отдельное королевство. Что ни пригорок - то уже и княжество. И с каждым нам теперь договариваться, что ли? Да мы же их просто сомнем вмиг! Только приказать!

     Генерал поморщился недовольно. Он и сам знал, что его огромная армия, вооруженная лучшим оружием в мире, может пройти тут, как по широкой дороге, не оборачиваясь и не замедляя шаг при любой попытке сопротивления. Просто раздавить всё и всех. Но - высокая политика и общественное мнение. Нельзя.

     - Нельзя, - он говорил, едва размыкая губы. - Высокая политика, так ее. Общественное мнение, так его. Эти, местные, уж больно они от нас отсталые. Их бить – все равно, как с ребенком драться, что ли. Чести так не завоюешь, а вот от упреков всех держав потом будет не отмыться. Император наш тоже будет недоволен. Поэтому всегда и со всеми сначала будем говорить о мире. Да, с каждым их таким вот и распроэтаким князем или даже, пусть и так, королем.

     - Ну, какой может быть мир - с дикими народами? Они же что себе придумали? Они требуют, чтобы с их местным полудиким нищим королем говорил обязательно наш король!

     - И ты не можешь им короля показать, что ли? Вон, возьми хоть того лейтенанта. Погоны у него золотые, ордена висят, лента через плечо, аксельбант, шашка боевая. Чем тебе не король? Проинструктируй, как положено, да и отправляй на переговоры. Он у нас с академией за плечами - всяко умнее этих диких царьков и князьков.

     ...

     Через день голова лейтенанта торчала на кровавом копье перед воротами местной «столицы». Хотя, что это за ворота? Так - две жердины поперек. Только чтобы конный не ворвался, да чтобы своя скотина не разбежалась. А ведь считается - королевство. Считается, небось, что это настоящая крепость.

     - Они убили парламентера! Они убили, считай, нашего настоящего короля! Ведь мы им именно короля послали на переговоры! Ну?

     - Вот теперь у нас есть повод. Хотя, лейтенанта мне жалко, конечно. Придется теперь писать его родителям, что-то объяснять. Так что приведите-ка мне на беседу их этого вождя-короля живым. Пусть твои разведчики постараются. Остальные - как обычно, как выйдет. А вот этого - обязательно и непременно живьем. Впереди у нас еще много долин и ущелий. Надо все же знать, что и как говорить.

     ...

      - Короли не воюют, - тревожно оглядываясь на охрану, говорил приземистый вождь деревни, как назвали бы его в любой культурной стране.

     Он же себя называл королем. И все так называли. Признавали, то есть. А деревню и поле вокруг нее называл – своим королевством. Показывал размеры – от самых тех гор и до этих гор. Одна узкая горная долина.

     - Настоящие короли торгуются и играют. Если, скажем, король соседнего королевства приходит летом через перевал на мою землю, мы разбиваем шатер на лугу и садимся за переговоры. Я говорю, что у меня в строю пять мечников постоянно. И еще есть пять лучников. А если надо, то мечников становится сорок. И двадцать лучников - все охотники становятся в строй. И еще я могу поставить всех крестьян с копьями. Вот так я ему говорю. Тогда он, скажем, говорит, что у него с собой вся его армия, что он пришел за трофеями. И у него полста мечников. И целых четыре десятка лучников. Мы с ним считаем, и видим, что воевать-то бесполезно. Какая и кому будет польза, если мы будем воевать, и он убьет всех моих воинов, а я побью половину его армии? Кому - польза? А? И – какая польза… Польза - это хлеб, вино, мясо, сыр. Если уж совсем плохо, тогда еще отдаем серебро и оружие. Вот мы сидим с тем королем и решаем, сколько и чего он возьмет, чтобы снова уйти к себе за перевал…

     - Это справедливо и вполне понятно, - кивнул генерал. - Но за что же ты убил нашего человека?

     - Так он же не король! - вплеснул руками вождь. - Он только притворялся королем! А это очень и очень плохо. Это у нас нельзя так. Пусть ты даже не король, а просто мелкий князь, и у тебя всего-навсего один слуга. Но никто и никогда не назовется князем просто так. Люди же все знают! И королем - не назовется никто. Это самый настоящий обман.

     - Как же ты догадался?

     - Я пригласил его в свой дом. Мы выпили вина и отлили немного духам. Мы разожгли вместе огонь в очаге. Все было правильно. Все – по древней традиции. А потом мы сели торговаться. Я честно сказал, что у меня есть пять постоянных мечников. А если будет война, я выставлю целых сорок... А он тогда начал надо мной смеяться. Громко и невежливо смеяться.

     - И за это ты его убил? - шевельнул бровью генерал. - За насмешку?

     - Нет. За смех у нас не убивают. Смеяться - полезно. Смеяться - хорошо. Но он встал и сказал, что у него с собой десять тысяч мечников. И двадцать тысяч конников. А лучников нет вообще, потому что вместо них арбалетчики, у которых стрела летит вдвое дальше и точнее. И этих арбалетчиков - пять тысяч человек.

     Он помолчал, солидно и неторопливо отпил из кубка, почесал голую пятку и продолжил:

     - Настоящие короли никогда не врут. Тем более – другим королям. А он, выходит, соврал. Такую армию не прокормит никакое поле. Любое королевство просто не сможет жить с такой армией. Десять тысяч! Он напугать меня хотел, что ли? Но короли не лгут. И ничего не боятся. Я мигнул, и его голову выставили на копье. Не за то, что он соврал. Не за то, что он смеялся надо мной. А за то, что он - не король. Нельзя называться королем, но не быть им. Вот я - король. Самый настоящий, потомственный. А он - нет. И ты - не король, хоть у тебя и сильная армия. Кто тут у вас король? Покажи мне вашего короля! Нам с ним надо обсудить вопрос о хлебе, мясе и вине. Мы можем и серебром откупиться. Надо торговаться с тем, кто имеет право.

      Он очень сильно гордился собой. Он так гордился, что чуть не лопался от такой явной своей гордости. Гордиться помогало то, что ему внимали. Внимать, если кому не понятно умное слово, это слушать со всем вниманием, ни на что иное не отвлекаясь. Если бы он был тут каким-то начальником или командиром, как в армии, то мог бы еще сказать, что его "ели глазами". Да только какой он здесь начальник, откуда бы?

      - Опять расселся тут, бездельник, - прошипел над его ухом хриплый голос.

      Прошипел, потому что с уважением. Понимать надо – не в словах смысл, а в форме. Чтобы не все слышали, значит. Лично, то есть, прямо в самое ухо и со всем уважением. А хриплый голос от того, что двери здесь практически все время настежь. Так и машут крылом, загоняя в уютный тесный, пропитанный пивом и запахами кислой капусты и жареного мяса, теплый и душный зал холодный ветер с улицы. Вот и хрипит почти всю зиму кабатчик хромой Михей. Охромел же он еще пять лет назад, когда по такой же вот примерно погоде сверзился, поскользнувшись на разлитом да замерзшем потом пиве. В собственный же погреб слетел, пересчитав все ступеньки. Болел тогда долго. Потом еще полгода ходил по кабаку с палкой подмышкой. Теперь вот хромает и косится сердито на очередного посетителя, медлящего закрыть дверь.

      - Ну? - снова захрипел он в самое ухо.

      Кунц даже не поморщился, только повернул чуть в сторону голову, приподняв гордо жидкую бороденку, будто только сейчас заметил Михея, человеком-горой возвышающегося сзади в своем коричневом кожаном фартуке, пропитанном жиром.

      - А, да это же ты, дружище Михей! Извини, не сразу заметил. Рад тебя видеть, старина. Как твоя нога? Что обещает, какую погоду? Как торговля идет? Ну, неси, неси нам еще на всю честную компанию. Так ведь, мужики?

      Мужики, внемлющие до того, раскрыв рты, закивали согласно головами.

      Время было вечернее, морозное. Дверь вся промерзла и закрывалась от этого неплотно, как и всегда. А по самому низу, где Михей прибил ржавую железяку, чтобы ногами пинать можно было, уже висел плотный слой льда. И тянуло от двери так, что снимать кожух совсем не хотелось. Но даже этого ледяного сквозняка не хватало, чтобы разбавить хлынувший из кухни запах от только что вскрытого бочонка с кислой капустой.

      На запах этот, правда, никто особого внимания не обращал, нос не кривил, потому что знали все, что нет ничего лучше, чем вот такая кислятина, слегка промытая, а потом выложенная в огромную сковороду, в старый же свиной жир, расплавленный и плюющийся по сторонам. И туда же хозяин прикажет покрошить пару колбас, что зависелись у дымохода над печью аж с серпеня, как кололи свинью у Франка, который вовсе и не Франк на самом деле, а просто так - Франтишек. Раньше он был Франтишек. Да только после службы в армии загордился он невесть отчего и велел всем называть его коротко, но с уважением, как иноземца какого. Вот с той самой свиньи две колбасы еще оставались, но никто их уже не брал, потому что зимой свежатинка всегда есть. А в кислую капусту если такую вот старую-то покрошить - самое оно и получится.

      Когда все в сковороде покоричневеет, просолится, проперчится, прожарится - вывалит Михей-кабатчик горкой, не жалея продукта, на деревянное блюдо, принесет мужикам, бросит на стол деревянные же ложки тем из них, кто свои заранее не приготовил.

      Правильный-то мужик ножик и ложку всегда с собой носит. Летом - за обмоткой онучевой, а зимой - за голенищем высокого валяного сапога. Валенки, да кожухи, да штаны на вате - это же самая лучшая по зиме одежда. А запаха этого от валенок, что как псина мокрая, его и не слышно вовсе, потому что капуста перебивает все. А еще, по запаху, что с кухни потек, в сало Михей щедро покрошил старого луку да чеснока.

      - Ты пока нам выпить неси, Михей! - крикнул вдогонку кабатчику тщедушный Кунц, довольный новыми слушателями, и опять согласно закивали проезжие мужики, ожидая продолжения рассказа.

      Выпить вечером субботы после тяжкой трудовой недели не находил для себя зазорным никто. Говорят, даже герцоги разные и графы – и те по субботам себе позволяли. В кабаке у хромого Михея подавали по холодному времени казенную палинку, которую проверяли, поджигая и нюхая запах от нее. Да еще наливали густое черное зимнее пиво, валившее с ног непривычных к нему, да, пожалуй, посильнее той палинки. Честно говоря, то же самое подавали и летом, в самое пекло. Ну, не умел Михей варить правильное светлое. Выходило оно у него всегда какое-то мутное, с запашком, как будто дрожжевым. Он его называл "живым", и с проезжих за такое пиво брал в полтора раза больше. А проезжим - что? Им лишь бы диковину какую распробовать. Заезжие эти про "живое" пиво от Михея и разнесли по всей дороге. Вот только местные, свои, пили тут только темное. Темное пиво у Михея было правильным, с настоящим хлебным вкусом, с квасным запахом, бьющее в голову и в ноги, греющее зимой и охлаждающее, утоляющее жажду и даже голод летом. Пиво – оно же хлебное. Тот же ячмень и в хлебушек кладут – пшеничка-то дорога, ее лучше продать на рынке.

      - Дак, чо дальше-то? Ты, значит, давай, говори, говори, - бормотали мужики наперебой, обхватывая большими корявыми ладонями выставленные перед ними грубые тяжелые глиняные кружки.

      И Кунц продолжил свой рассказ:

      - В столице, говорю вам, девки-то все спят в специальных костюмах из прозрачного шелку. Называют его "пэжам". Слово иностранное, а сами эти пэжамы - донельзя смешные. Но вовсе не стыдные. Меня тоже учила одна красавица-купчиха, чтобы ночью - только в пэжаме. Но я такого дела не выдержал и сбежал, хоть и просила она остаться и обещала мне купить не простой кабак, как у нашего Михея, а самый настоящий трактир, с комнатами и конюшней. Обещала поставить трактир на хорошем перекрестке. А еще, чтоб вы знали, в столице моются постоянно.

      Он обвел мужиков горящим от вдохновения взглядом и добавил для крепости:

      - Не меньше двух раз в неделю! Во как!

      - Ну, положим, два-то раза в неделю я выдержу, - пожевал губами самый здоровый и бородатый мужик. - Противно это, конечно, но ежели бы за трактир – дак можно и потерпеть.

      - Это ты. Ты же вон какой, - захихикал мелко Кунц. - Большой, здоровый. А глянь-ка на меня? Ась?

      - Это да, - прогудел добродушно мужичище, пошевелив богатырскими плечами. - Тебя, дак, вовсе смылить можно. Ежели еще и по два-то раза в неделю...

      - Это еще что! - не унимался Кунц. - А вот был я еще в южной стране Юразии, так там бабы в постелях спят вовсе без всего! Совсем, то есть, голые!

      - Как же это? - засомневался кто-то, засопел, запуская пятерню в затылок.

      - А вот так! Жарко там у них. Они даже не прикрываются вовсе ничем. А мужчина там может иметь три и даже больше жен. Если, конечно, прокормить может - так и все семь можно. Чисто по закону тамошнему. И вот, представьте себе, все семь спят нагишом! У меня там, правда, всего одна была, но красивая такая, заводная - эх! Она не так просто с улицы – целая дочка князя ихнего. Дворец, понимаешь, все дела, как положено, в общем. Она и меня научила спать безо всего. А что?

      Кунц поднял кверху палец, обвел вокруг себя, потом сложил кукиш и ткнул им в темный угол.

      - Да вот, а что тут такого-то? Нормально, когда жарко! И нечего ржать! А вот ежели еще вдвоем, так и вовсе даже приятно! Эх, любила она меня страстно. Предлагала остаться у них навсегда. Но не могу я, не могу на одном месте. И однажды просто сбёг. Как был, в чем был – сбёг. Была, конечно, погоня, но мой конь был быстрее. А стрелять-то они не стали, потому что не убить меня хотели, а женить. На самой, стало быть, ихней княгине.

      - Ух, ты-ы-ы...

      - А в северных странах еще смешнее - мужики спят так, как и бабы. То есть, в длинных, прямо в пол, толстых рубахах. С рукавами, - добавил он, подумав какое-то мгновение. - И на голову перед сном надевают колпаки специальные теплые. Потому что мороз у них такой, что лед не только на двери, как вон у Михея, но и по всему полу лежит. Красиво там, все такое гладкое, белое и блестит.

      - А ходить-то как? По льду?

      - А они так и вовсе не ходют. Катаются они все на коньках. Маленькие такие конёчки, железные, блестящие. Я там совсем недолго жил, потому что морозов сильно боюсь. Я ж худой, сразу кости мерзнуть начинают. А вот толстым там очень даже хорошо. Не жарко. Да, и женщины, что интересно, у них очень даже красивые. Белые, высокие такие, волосы чуть не до полу...

      - Они-то высокие, а ты, знать, маленький, - засмеялся сбоку и закашлялся, подавившись, кто-то из приезжих. - Небось, там-то, на северах, никто тебя такого не любил, да?

      - Отчего же, - приосанился Кунц, задрав свою бороденку чуть не к потолку, масляно блестевшему в слабом свете лучин. - Очень даже любили. Прынцесса местная была в меня просто чуть не насмерть влюблена. Был бы я сейчас не кто-то там, а настоящим северным прынцем. Да только вот не сложилось у нас. Война там у них началась, и пошел я за них воевать. За них и за прынцессу эту, значит.

      - Ну, ну? И что там дальше было? Как воевал-то?

      - Что дальше, что дальше... В плен я попал. Раненый, - со значением поднял он снова палец. - За героизм и лютость в бою меня враги величали багадуром.

      - Это каким дуром-то? Насмешничали, что ли?

      - Багадуром, балда! Это богатырь и герой по-ихнему. А когда я выздоровел, то положила на меня глаз сама их цариня. У них там женщины правят, потому что мужики все время в деле - на войне, али в походе...

      - Ну, это, пожалуй, правильно… Это ведь и у нас почти так, - закивали, переглядываясь, мужики.

      - ...Да опять сбежал я, - продолжал заливаться Кунц. - Не выдержал в плену быть. Ненавижу, когда притесняют или несвобода какая. За мной гнались, да. Но я пробился в степи, а там мне каждый кустик - товарищ. Я же маленький. Меня-то и не видно. Сошелся с племенами кочевыми. Там у меня тоже была любовь. Такая любовь... Вам, мужики, этого просто даже не понять и не представить. У них девки, понимаешь, на конях скачут во весь опор – прямо без седла. И без порток, - добавил он, заметив, что отсутствие седла не вызвало оживления.

      - Да-а... Ух, ты-ы... Ляжки такие, знать... Как зажмет…

      Опять хлопнула дверь, впустив волну морозного воздуха, заколебавшего пламя над поставцами.

      - Кунц! Ты где тут опять? А ну, пошли домой! Хватит тут из пустого в порожнее с понаехавшими. Делом заняться пора! - сурово пробасила от порога высокая дородная женщина в богатой шубе и в восточной шапке с ушами, завязанными под подбородком.

      Кунц тяжело вздохнул. Еще вздохнул - уже со значением: мол, как же он устал от этих женщин. Даже ойкнул немного от излишнего старания. Потом медленно поднялся, чтобы не терять солидности перед слушателями, поклонился всему обществу и молча вышел.

      - Это кто же был-то? - дернул кто-то за фартук пробегающего мимо Михея.

      - Кто, кто... Баба его. Не видно, что ли? Жена законная, как есть. И в церкви и перед властями - законная. Королева, значит, евонная и наша, как там ее, Феодора ...э-э-э... восьмая, что ли.... А он, стало быть, наш подлинный король Кунц. Вот как есть - король. Так и живем с ними, королями, - прохрипел сквозь внезапно напавший кашель Михей.

      Откашлявшись, смахнул рукой слезы, выступившие от натуги на глазах, и быстренько скрылся на кухне.

      - А хороший у них тут король-то, мужики!

      - Да-а... Нам бы такого! Все, слышь, повидал, везде был, все знает. И женщины его любят. Сразу видно - справный король!

      Задумались каждый о своем.

      Затихло в кабаке.

      - Что вы можете знать о магии, сопляки?

      Он не сказал, а то ли прорычал эти слова, то ли прокашлял. Черные глаза смотрели из-под полувылезших от старости клочковатых седых бровей с настоящей ненавистью к веселой пьяной молодости.

      - Ну, что замолкли, шкалапеты? Ишь, начитались тут книжек, кни-го-чеи…

      Это прозвучало уже как ругательство, как определение, относящееся к человеку самого низкого пошиба, а может даже и не к человеку, а к мерзкому ночному скользкому и вонючему животному, оставляющему за собой долгий слизистый след. Отвращение – это тот минимум, который можно было уловить сразу. А вот глубже… Глубже в смысл сказанного никто не собирался опускаться, потому что молодости свойственна быстрая реакция.

      - Что, дед, перепил? На кого ты, гнида подзаборная, пасть свою разинул? Зубы-то есть еще свои? Так это ведь можно быстро исправить…

      Четверо «академиков» – так называли в городе студентов академии ремесла – дружно, со стуком, поставили тяжелые глиняные кружки с темным зимним пивом на стол и стали с шумом, напоказ, отодвигать скамью, чтобы встать и навалять старому дураку, перепившему, судя по всему, то ли такого же пива, то ли самой простецкой и дешевой крестьянской браги.

      Кабатчик, в тысячный раз протиравший серым полотенцем стойку, глянул хмуро, хлопнул в ладоши. Тут же от дверей протиснулся невысокий, но ужасно широкоплечий вышибала со странной кличкой Руки. Он пристукнул тяжелой короткой дубинкой, разрешенной ему по должности, по краю стола. Тихонько так пристукнул, даже пиво почти не выплеснулось. А потом сказал тоже тихо, но очень веско, как если бы вдруг заговорила сама эта дубинка:

      - Сесть на место, академики. Сесть и спокойно пить свое пиво.

      Тут уже спорить бесполезно. Руки, он же думать не станет и слушать. Его дело – порядок и тишина в кабаке. Надает по горбине практически ни за что, опозорит, вытолкает взашей, да еще и не пустит в следующий раз. И куда тогда? Тут-то, в простом кабаке под самой простой, без вычурных рисунков, без позолоты, вывеской «Пиво и еда», цены были как раз для студентов. Кстати, говорят, первоначально седой Фриц, первый хозяин кабака, требовал написать все честно: «Пиво и закуски». Но художник брал деньги за каждую букву. Пришлось сокращать название. Хотя, еды в полном смысле тут не подавали. Супчика горячего, пусть даже с горохом, мяса с очага, подливок разных – не было. Закуски в основном. Всякие там сухарики соленые, сыр, колбаса, которую можно просто рвать зубами. Ну, и пиво – это главное. Да еще брага, для тех, у кого денег на настоящее пиво не хватало.

      Вот академики сюда чаще всего и ходили. А если вдруг, да куда в другое место? Где тогда денег-то столько взять?

      - Ладно тебе, - сказал еще вышибале в спину, чтобы не промолчать просто, отметиться, Генри. - Дед-то все же первым начал…

      Но Руки внимания на его слова не обратил, и это было хорошо. Он подошел к этому инвалиду – а кто еще, если не инвалид, будет на студентов рот раскрывать? – и сказал вежливо и тихо:

      - Здравствуйте, Старый Джа. Вам помочь чем-нибудь?

      - А-а-а, - беззубо заулыбался старик. - Альбертик… Чем ты можешь помочь моей старости? Ты же не маг какой-нибудь. И это хорошо, а то бы я – ух!

      А кабатчик уже подносил большую кружку пива, ставил на стол с поклоном, шептал, что «за счет заведения, как положено, как заведено».

      Академики переглянулись, было, прыснули сначала на «Альбертика», но - бесплатное пиво… «Как положено»… Это как же? Это почему кому-то положено бесплатное?

      - Ветеран, - негромко подсказал сбоку кто-то из завсегдатаев. - Антимагик. Последний уже, наверное. Льготы им по королевскому указу до самой смерти положены. Везет ведь некоторым…

      Антимагик! У парней округлились глаза. Головы повернулись в одну сторону, как у подсолнухов – за солнцем. Самый настоящий живой антимагик! Он же знает о магии столько всякого, что никакая книга не опишет. Да и не каждому расскажет, наверное.

      - Извините нас, уважаемый Старый Джа, - первым решился опять же Генри.

      Он всегда первым шел. И на экзамены первым, и вопросы преподавателям первым задавал. Быстрее срабатывал просто.

      - Позвольте вас угостить, - со всей вежливостью сказал он, и кабатчику махнул, чтобы еще кружку нес.

      - Кха…, - откашлялся, наконец, и принялся строить длинную речь такой же длинный Ксаверий с лошадиным вытянутым лицом. - Мы признательны вам за вашу великую победу в последней магической войне, поскольку, если бы не та великая победа, где были бы мы, и были ли бы вообще?

      Мы с Михой просто присели с краю и ждали, что скажет ветеран. А он допил пиво, ладонью стер пену с длинных усов, и посмотрел уже по-доброму – уважают все-таки молодые, уважают…

      - Ну, что примолкли, птенцы? А щебетали-то, щебетали… Магия, понимаешь, их интересует. Книги, понимаешь, они читают… Ну, и что умного в книгах вычитали?

      - Кха…, - это опять Ксаверий.

      Его одного полным именем зовут, потому что как его сокращать, «Кса», что ли? Какое-то женское имя получается. Вот потому он – Ксаверий.

      - Кха! - еще откашлялся.

      Простыл, что ли?

      - Уважаемый Старый Джа, мы же только гипотетически обсуждали. Чисто, как некую формальную теорию. До всего мы доходим исключительно своим умом на основе прочитанного и изученного. Вот, та же магия, например… Говорят, что магией пропитано все вокруг, как флогистоном, что хранит в себе огонь, надо только уметь эту магическую энергию копить и использовать потом. И вот, мы тут решили, что маги – это как раз такие специальные люди, которые могли магическую энергию в своем организме накапливать, накапливать, а потом – бах! И огненный шар или молния какая… И все враги повержены, а маг стоит над полем боя в черной мантии со звездами и с посохом…

      - Тьфу! Вот же тупицы, - плюнул на пол старик. - Вы же академики, а не школяры какие малолетние! Вас же ремеслу учат, практике, а не философствованию лишнему! И вы тут такое мне – магия, магия… Да никакой магии вообще нет! Нет ее, понимаете?

      - Как же так? – это уже я вылез вперед с вопросом ехидным. - Магии нет, значит, а война была и даже, вон, антимагики до сих пор здравствуют. Или и войны не было, и вы – вовсе не антимагик?

      Миха ткнул мне локтем в бок, но старик уже услышал. Он резко помрачнел, пригорюнился, как часто бывает с крепко подвыпившими, подпер кулаком постоянно клонящуюся куда-то вбок голову:

      - Эх, ребятки… Детки вы наши неразумные… Была война. Да еще какая! И я воевал. Да еще как…

      - Но… Магия? - это опять Генри.

      Подталкивает старого к разговору, ждет в нетерпении. А тот, вроде, и рад даже этому. Кивает, начинает рассказывать, прерываясь только на то, чтобы сделать три-четыре гулких глотка из вовремя подставленной кружки.

      Промочить горло не мешает и нам. Пиво тут хорошее, как дома. Густое, темное, пахнет хлебом. И шапка пены на нем чуть с желтизной. Плотная, держащаяся не раз-два-три, а несколько минут. И вот такого пива, да если три кружечки принять в качестве лекарства от непогоды и плохого настроения, так и хорошо уже все вокруг. Да еще под хороший разговор.

      А старик – как там его, Старый Джа – грозя кому-то пальцем, размахивая руками, пуча глаза, втирает нам что-то, доказывает, рассказывает…

      Говорит, никакой той магии не было и нет, и чуть ли быть ее чисто в научном аспекте не может. Этому и должны учить в академиях. А не всякому излишнему умствованию. И магов, которые в книжках и сказках, просто не было.

      Вот есть, к примеру, химия – очень полезная наука. И пиво от нее, считай, и хлеб и прочее разное, вроде порошков огненных. А есть рядом с ней алхимия – то совсем наоборот. Это наука вредная из самых вредных. Алхимики – они же что ищут? То есть, искали – что, пока еще были такие? Способ, чтобы золото из разного дерьма доставать. То есть, чтобы без всяких трудов, а золото – ого-го сколько! И нечего, нечего завидовать! Это ж страшно подумать, что было бы в мире, если бы золота того – как дерьма! Так и стало бы все золото – дерьмом. Вот алхимики – они вредные. С ними воевали, выходит, и с теми, кто их защищал.

      А защищали их такие, вроде вас, кому бы все золота, золота… Ну и эти, кого магами зовете теперь. Вот, скажем, физика у вас в академии есть? Ага, значит, понимаете. Должны понимать. Так вот, как были химия и алхимия, так были физика и, скажем, алфизика. Физика – это наука полезная. Оно про все, что в природе, про все законы. Тяжелое падает вниз. Легкое поднимается наверх. Горючее - горит… Хотя, тут и химия, конечно, тоже, когда горит-то. И есть, то есть были, алфизики. Как, как… Об косяк! Вот так! Наливай, наливай… Значит, алфизики. Они же – магики.

      Ты вот, молодой, представляешь, как они магичили? Колдовали как? О! Руками махали и слова разные непонятные кричали… Так слушай, я тебе все понятно объясню. Алфизики просто искали в природе и находили резонанс. Ты слово это знаешь? А-а-а… Про мост и солдат слышал, ага. Это хорошо. То есть, если в резонанс попасть с природой, так можно и мост каменный простыми сапогами порушить, можно и морской корабль перевернуть. Ясно тебе? Не ясно?

      Магики эти всю жизнь искали и находили, какое движение, какое слово, какой звук в резонанс входит с самой природой. И потом передавали свои знания в семье от старшего к младшему. Знания накапливались. И вот одни могли так целые горы снести. Другие – огонь зажигали. Третьи людей в сон укладывали. В общем, много их самых разных было.

      А мы, значит, антимагики были. Наша служба проста была: выяснить, что магик делает, чтобы в тот резонанс войти, и поломать ему это дело. Если кричит – по-другому крикнуть, совсем наоборот. Двигается если – перехватить движение. Топает, прыгает – все наоборот сделать.

      Могло так быть, что перед войсками стоял страшный магик и ногами топал, как танцевал. А напротив – антимагик. И совсем другие коленца. И вот если антимагик проигрывал, так ни его, ни армии потом даже не находили – засыпало с головой. Ясно? И никакой магии, что вы! Это все природа и резонанс в ней! Один вот так потопает, поломается, руками помашет, потом гаркнет во всю глотку – весь в поту от усилий, а всего-то свечку запалил. А другой чуть пальцем шевельнет – лес валиться начинает. Потому что – резонанс. Потому что правильно шевельнул и в правильном месте стоял и сов знал правильное, звук, то есть.

      Вот с ними-то мы и боролись. Чтобы не было у человека преимущества перед другими. Чтобы одинаковые мы были. Чтобы люди людьми были, а не магиками проклятыми. Ну, чего ржете, чего ржете, как жеребцы какие? Я вот тоже, может, свечку запалю, хоть и не маг я совсем, а наоборот!

      Старик дунул на свечу, что стояла в лужице воска посреди стола, загасил ее, а потом пошел как-то странно, с перетопом, в угол. Потом из того угла – к середине, выгнувшись и крутя обеими руками, потом стал топать, уже стоя на месте, опять в угол потащился, что-то шептал в углу, потом стал уже громко кричать. Народ столпился и смотрел с интересом – что там старый вояка молодым покажет. Крик поднимался все выше, так, что зачесалось в ушах, а зубы стали ныть, как на морозе. А потом дед сказал «ха» и рукой так – в сторону стола. Свечка задымилась еще сильнее, как будто только что ее погасили, но не зажглась.

      - Не те уже силы стали, - сокрушенно покрутил головой Старый Джа, отирая лицо. - Но вот, смотри – дымит все же. То есть, тепло в фитиль пошло. Если бы энергичнее двигался – резонанс пошел бы. А если тренироваться, так и стол весь загорелся бы. Вот так. А вы – магия, магия… Ре-зо-нанс!

      Ксаверий смотрел неверяще на свечу, а та вдруг затрещала, да и загорелась.

      - Ага! - обрадовался вояка. – Сработало все же! Ну, вот так они, алфизики эти, и действовали. Просто разные у них были заготовки. Вы их в книжках, как заклинания знаете. Уф… Аж вспотел. Пойду-ка, пройдусь, что ли. А то – магия, магия…

      Он бормотал, напялив на брови шапку и пробираясь к выходу. Вот открылась дверь. Вот он шагнул за порог. И упал плашмя обратно в зал – посреди лба короткое перо арбалетного болта. А в двери полезли мечники. С криком полезли, чтобы все падали и ждали своей судьбины. А кто не упал – тут уж они не виноваты. Сами положат.

      И вот мы все уже лежим лицом в грязные половицы – и чего они в кабаках этих всегда грязные-то? А дверь снова хлопает, и кто-то входит важный, видно. Потому что сразу тихо становится, только стонут те, кого силком на пол уронили, да еще раненые, кому мечом досталось, кто вовремя не лег.

      - Обнаружена магия. Магик уничтожен, - доложился кто-то.

      - Это всё свидетели, выходит? - чуть лениво и в нос.

      - Они самые!

      - Ну, что же… Этих всех – в подвал, на разговоры. А кабак сжечь. Чтобы не осталось этой заразы в мире. Чтобы люди были людьми. А не магиками проклятыми.

     С самого раннего утра он работал.

     Выходил на дорогу, присаживался на обочину, подстелив под себя дерюжину. Ветку, подобранную по дороге, ветром сбитую, очищал от коры острым блестящим ножиком. Медленно и аккуратно очищал от коры. Потом строгал неторопливо, посматривая вокруг, сея под ноги мелкую стружку. Иногда трогал осторожно лезвие ножика, качал недовольно головой, вынимал их мешка специальный точильный камушек и аккуратно правил на нем.

     Подъезжали подводы. Крестьяне, когда в город, когда по делам, да и в церковь в соседнее село, всегда ходили караваном, собравшись человек по двадцать на всякий случай. Старший подбегал, совал в раскрытый мешок денежку, какую положено. Переминался, заглядывая искательно в глаза:

     - Ну, так мы поедем, значит? Ась?

     Этот, отложив в сторону веточку и ножик, заглядывал в мешок, хмурился немного, шевелил бровями, подсчитывая, потом щурился на стоящие рядом подводы, груженные товаром, кивал степенно:

     - Езжайте, что ли... Потихоньку. Без баловства, чтоб.

     Мужики радостно гомонили - "дозволено". Проезжая, снимали шапки, кивали-кланялись со всем своим уважением.

     А он опять - веточку, ножичек. И так, почитай, каждый день. Ну, кроме дождей и зимних непогод. Даже в праздники работал. Все в церковь, а он - на дорогу.

     Жил в деревне неподалеку. И все его там уважали по жизни. Говорил он мало, но всегда по делу, солидно и окончательно. И если уж сказал чего, то так, значит, и было всегда. А иначе-то - как? Кто ж против него пойдет? Своя голова - она всегда на плечах должна быть. А то этот-то- вот и ножик у него острый, и веточка струганная, да и мало ли кто в том лесу.

     Уже потом, когда скончался он по старости, одинокой и болезненной, когда дом его деревенские всем обществом в золу сожгли на радостях, когда следствие по всему этому делу было, спрашивал наезжий городской:

     - А чего же вы все тут боялись-то?

     - Так ведь разбойников, ясно дело!

     - И что, сильно тут разбойничали? Пострадавшие есть? - заносил карандаш над бумагой.

     - Да какие у нас пострадавшие, что вы, ваше степенство! Мы же люди умные - платили, сколько надо. Вот нас-то как раз и не трогали.

     Городские собирались во дворе, что-то рассказывали друг другу и громко невежливо смеялись.

     Но им-то- что. Приехали, посидели, порасспрашивали, что да как, да и уехали с концами.

     А мужикам тут жить.

      Проснувшись по будильнику, Василий лежал с закрытыми глазами целых пять минут. А потом еще десять, раздумывая, как было бы хорошо не плестись в такую рань в школу. Подумаешь, выпускной класс! А если на улице темно, и черная грязь, и поздний ноябрь, и туман, и Светка вчера ни разу не посмотрела в его сторону, хоть у него был новый галстук, подаренный родителями на день рождения? Он полежал еще пять минут, но тут в комнату заглянула мать:

      - Лежишь?

      - Уже встаю, встаю...

      - Да лежи уж дальше тогда... Эпидемию у вас объявили. Так что можешь спать спокойно. Мы - на работу. Днем хлеба купи сбегай.

      И тут же прикрыла дверь. Потом они там с отцом потолкались в прихожей, иногда сталкиваясь в тесноте и посмеиваясь, прожужжали молнии курток и сапогов, щелкнул замок, грохнула далеко внизу тяжелая железная дверь.

      Ну, все, теперь можно спать дальше.

      Василий поворочался с бока на бок, взбил подушку, потом перевернул ее прохладной стороной кверху. Голове не лежалось. Уху было больно на каких-то комках под наволочкой и наперником. Он поискал, потыкал пальцами - нет там ничего. Прилег - неудобно. Тогда лег на спину. По потолку мелькал свет от проходящих внизу машин. Иногда свет был красным. Не спалось.

      Вот же гадство какое! Когда можно спать - совершенно не спится!

      Он повернулся носом к стенке, попытался, закрыв глаза, посчитать слонов или просто так посчитать медленно и раздельно через "и" - и-раз, и-два, и-три... Но тут где-то вверху и чуть наискосок заработала дрель, отчего завибрировала вся стена.

      "А, чтоб тебя!" - подумал Васька.

      Наверху что-то грохнуло, и тут же наступила тишина.

      А он встал, закинул белье в шкаф, сложил диван и пошел умываться.

      Над раковиной висело большое зеркало. Раньше было меньше раза в три, но то Василий раскокал еще в детстве, стреляя из маленького лука стрелами с резиновыми присосками. В шкаф в большой комнате родители стрелять запретили, потому что оставались круглые следы. В стену на кухне - стрела сразу отваливалась. А в зеркало, прицелившись в свое отражение, выходило просто здорово. И присасывалось намертво. Он тогда дернул и снес зеркало. Потом неделю выметали мелкие острые осколки. Зеркало так грохнуло, что чуть ли не в пыль. А отец принес из магазина новое и сам посадил его на скобки, да еще приклеил сзади на клей - чтобы уж наверняка.

      В зеркале отражался Василий Павлов, как он есть. Худой, длинный, рыжий, конопатый. Веснушки разбегались по лицу, спускались по шее и густо усеивали плечи. Он даже загорать летом не ходил, потому что загар "не прилипал". Кожа только краснела и облазила, и все равно оставалась белая в мелких веснушках.

      Вот и эти веснушки были лишними в его жизни. Вот когда у девушки веснушки - они милые и симпатичные. А парень должен быть "брутален" - так говорил друг Сашка из соседнего подъезда, с которым иногда украдкой покуривали на общем балконе, разделенном тонкой перегородкой.

      - Эх, - вздохнул Васька, - брутален...

      Да если бы брутален, а не рыж и конопат, так Светка бы...

      А что - бы? Дала бы? Он неуверенно хмыкнул, провел рукой по зеркалу, стирая испарину со стекла. Как в кино стерлось и изображение, картинка, а под ней оказался - ого, вот это брутальный!

      Черноволосый крепыш с покрытой курчавой порослью мощной грудью, ярко синими глазами и щетиной на пол-лица смотрел на Ваську из зеркала, протянув к стеклу мощную руку с какой-то татуировкой.

      "Сон," - понял Василий, - «Я просто еще сплю».

      А раз сон, можно делать все, что хочешь. Он повернулся боком, согнул в локте руку, напряг бицепс. В зеркале бицепс был сантиметров пятьдесят - он знал это, потому что давно пытался "накачать" мускулы и каждый день раз по сто поднимал и опускал гантели, а потом измерял мускулы. То, что он видел в зеркале, было ровно вдвое больше, чем было у него. Васька посмотрел на свою руку. Рука была загорелая, в мячиках мышц и в синих канатиках вен под матово блестящей кожей. На бицепсе сбоку был искусно выколот щит, расчерченный как шахматная доска.

      "Брутален...," - и тут же вторая мысль. - "Сбылась мечта идиота".

      По читанным не раз рассказам полагалось еше посмотреть в трусы, но он же не дурак озабоченный! Поэтому он просто вытерся и пошел на кухню, щелкнув при входе кнопкой пульта. В телевизоре сразу громко заорали какие-то мужики, кривляющиеся у микрофона. Васька взглянул на это безобразие, вздохнул вслух:

      - Блин, на Спорт надо...

      И телевизор сам переключился на программу "Спорт".

      "Хороший сон. Четкий".

      Но если все так само, то можно ведь... Он подошел к окну, отдернул штору.

      - Убрать машины!

      Внизу наступила тишина.

      - Соседи... Убрать всех соседей... То есть, кроме Сашки!

      Стихло постоянно звучащее на втором плане постукивание, покашливание, журчание воды в трубах канализации, разговоры, шумы разные непонятные. Полная тишина.

      - Ага. Так - клёво.

      Василий выглянул во двор, потом посмотрел направо между корпусами новостройки, туда, где был центр города. Вытянул указательный палец, прицелился, зажмурив левый глаз:

      - Ба-бах! - дернулся палец.

      Вдалеке сверкнуло, потом грохнуло так, что закачался дом, зашевелилась и покрылась трещинами земля, наклонились соседние совсем новые высотки и вдруг сложились, как стопка книг, съехав на середину двора кучей плит и щебня. Поднявшуюся сплошной пеленой пыль тут же унесло куда-то, а вдалеке остался только знакомый по фильмам черный гриб, поднимающийся на колеблющейся ножке к самому небу.

      - Круто! Сталкер, ёпть!

      В руках у него вдруг оказался автомат с оптическим прицелом, а вместо майки и трусов - комбинезон, прикрытый сверху до пояса тяжелым пятнистым бронежилетом с массой карманов, набитых очень нужными вещами. На ногах - тяжелые, но удобные разношенные берцы на толстой черной подошве.

      Васька попрыгал, как в кино, потом приоткрыл окно и стал осматривать окрестности через оптический прицел, поставив локти на подоконник.

      - Та-ак, ага, кру-уть, - бормотал он себе под нос. - Ух, ты... А это что такое?

      Белое сверкающее пятнышко появилось вдали и на огромной скорости неслось в его сторону. Васька сдвинул вниз предохранитель и саданул длинной очередью. Ствол повело в сторону, цель пропала из прицела. Пока он дергался, мотая стволом вправо и влево, пытаясь увидеть что-то в оптику, прямо перед окном появилась...

      - Ух, ты! Светка!

      Светка была в чем-то полупрозрачном, светлом и переливающемся, в чем-то размахаистом и разлетаистом. И еще она летала. Она висела перед окном, смотря на Ваську, и что-то говорила.

      - Что? Светка, ты чего?

      - Дурак ты, Васька, - раздалось громко и отчетливо. - Это же не постапокалипсис был, дубина стоеросовая, а городское фентези! Эх, дурак... Какую сказку испортил!

      ...

      - Вася! Опоздаешь в школу!

      Васька вскочил, как встрепанный - опаздывать нельзя, выпускной класс! Туалет, ванная, кухня - все в темпе, все быстро. Рюкзак готов с вечера. Василий прихватил его на одно плечо, выскочил за дверь, щелкнул замком и слетел по лестнице, не дожидаясь лифта. Внизу уже переминался Сашка.

      - Опаздываем!

      - Понеслись!

      Они все равно опоздали, но совсем на немного, никто даже не ругался.

      А на перемене Светка, весь урок посматривавшая на него, подошла и сказала:

      - Ну, и дурак же ты, Васька! Такую сказку испортил!

      - ...Не понял...

      Принц Аджах был известным на весь мир непобедимым борцом на поясах. Весь год до обязательной ежегодной очередной войны с очередным врагом королевства он только и делал, что разъезжал по стране, выискивал в каждом городе главного местного силача и обязательно боролся с ним на поясах. И всегда выигрывал, укладывая огромного местного борца аккуратно плашмя на спину. После этого всенародного действа под громкую музыку и возбужденные вопли толпы был пир на весь мир - это тоже была традиция. Поэтому во всех городах и селах ждали с нетерпением, когда же принц Аджах приедет к ним. Побороть его никто и не мечтал, но вот пир... Пир - это да! И еще - разве просто побыть рядом с великим силачом, то есть, даже с величайшим силачом и непобедимым борцом, да еще и принцем и даже маршалом и главнокомандующим - разве одно это уже не счастье?

      Ваньо был простым пастухом в своем селе. Но он тоже мечтал о приезде принца. Для этого Ваньо каждое утро делал зарядку, а потом бегал по холмам и лесам за баранами и овцами, иногда специально пугая и подгоняя их, чтобы бежали резвее.

      Еще он поднимал тяжести. Целыми днями он поднимал встречающиеся валуны, или таскал на спине молодого барашка. А иногда, поднатужась, взваливал на плечи опоясанную ремнем тушу старого барана-вожака и тащил его на себе под неумолчное баранье "бэ-э-э". Отара слышала голос вожака и бежала, куда вел их пастух Ваньо.

      Вечером, сдав скот владельцам, Ваньо обливался холодной колодезной водой, надевал чистую праздничную рубаху, вышитую красными крестиками по вороту и рукавам, и шел к месту сбора всех селян, к харчевне, стоящей на выезде из села. В ней всегда останавливались проезжающие через село купцы, потому что пиво у них тут варилось вкусное - это из-за воды, наверное - и еще потому что это была самая последняя "сельская" харчевня. Дальше начинались места, которые уже относились к городу, и там почему-то точно такая же еда и точно такая же постель стоили уже гораздо дороже.

      У харчевни Ваньо снимал рубаху и похаживал по вытоптанному до каменной твердости двору, пошевеливая плечами, красиво напрягая руки и покрикивая, что готов сразиться на поясах с любым желающим, обещая щедро напоить пивом того, кто его победит. Пиво в селе любили. И развлечение такое - тоже. Потому каждый вечер Ваньо боролся. Он уже не раз кидал через себя или аккуратно укладывал перед собой всех сельских силачей. И даже кузнец признал, поборовшись два раза, что, хотя на руках он бы Ваньо быстро обставил, но вот спина у Ваньо крепче, потому на поясах тот и выигрывает.

      Долго ли, коротко, близко ли, далеко, но заехал в село по своим королевским делам и какой-то случайный королевский гвардеец. Он пил пиво, сдувая пену с длинных черных усов, касающихся его мощной груди, если он чуть наклонял голову, смотрел рассеянно в окно на закат, думал о чем-то своем, гвардейском. А Ваньо опять похаживал по двору и звал селян сразиться с ним на поясах. И клал одного за другим всех, кто выходил против него под общий смех и крики.

      Заинтересовался гвардеец, потом подозвал хозяина, переговорил с ним негромко, узнал имя борца, а утром, молча и неспешно собравшись, легкой рысью ускакал на своем невысоком коньке дальше. Наверное, в саму столицу.

      А еще через месяц староста получил извещение, что сам принц Аджах заедет в его село на пути из столицы к границе.

      После этого письма сразу наехали столичные. Они бродили везде, все трогали, все измеряли и все время что-то морщились недовольно. Потом потянулись подводы. На них везли разобранный по бревнышку походный дворец принца. На каждом бревне был написан свой номер, поэтому молчаливые опытные рабочие быстро собрали на луговине, где всегда пасли коров, высокий с острой крышей, похожей на наконечник гигантского копья, дворец.

      Подводы приходили и уходили.

      Были заполнены все кладовые дворца - вино, еда, всякие редкости для будущего пира, как поняли селяне, наблюдающие всю эту суету.

      Наводнившие село и окрестности рабочие быстро вырубили лес на сто шагов в каждую сторону, чтобы подлый враг не мог подползти и коварно ужалить непобедимого принца.

      Потом рабочих увели, а вместо них пришел полк солдат, быстро раскинувший походные шатры на тех местах, где раньше был лес. Часовые встали цепочкой, перекрикиваясь днем и ночью и сменяясь каждые четыре часа. С этого дня сельский скот остался взаперти. Даже накосить травы, чтобы покормить скотину, не удавалось. Сначала скармливали старое сено, потом даже солому давали, тягая по пучку с крыш, а потом уже начали резать жалобно блеющую и мычащую скотину.

      На дворе стояло лето, было жарко, а соли, как обычно, не было. Чтобы не пропало мясо, его варили, жарили и ели, давясь и уже даже ругаясь втихую. Отец старосты и вовсе помер от переедания. Еще несколько селян были при смерти от того же.

      Наконец, дошло дело и до Ваньо.

      Он проснулся от того, что на него утренних сумерках кто-то внимательно смотрел. Попытался вскочить, но крепкие умелые руки тут же бросили его обратно на жесткий травяной матрац, прижали, полезли под подушку, приподняли лоскутное одеяло, потом держали за плечи и за ноги. Люди в черном - Тайная стража королевства - стояли вокруг Ваньо и смотрели на него холодными змеиными глазами.

      - Ты будешь Ваньо-пастух?

      - Я,- попытался кивнуть Ваньо.

      - Не дергайся, а слушай внимательно и исполняй в точности. Завтра приедет наш непобедимый принц Аджах. Он будет бороться с тобой, пастухом. Времени у него мало. Значит, будет так: сначала ты встанешь на колени на счет раз-два-три, а потом он положит тебя, не кидая через голову. На счет раз-два-три-четыре. Понял?

      - Нет, - честно сказал Ваньо. - Не понял. Я сильный, я хочу побороть принца Аджаха.

      - Запомни, пастух: принц Аджах есть всемирно известный непобедимый борец на поясах и символ нашей армии, непобедимой в боях. Никто и никогда не может его побороть...

      - А если я смогу?

      - А если ты сможешь, то все жители твоего села будут убиты, дома их сожжены, дорога перенесена в сторону, и принц все равно останется непобедимым. Ты все понял? Ты завтра борешься не за свою победу, а за жизнь всего села. И жизнь село получит только в том случае, если ты, пастух Ваньо, на счет раз-два-три упадешь на колени, а на счет раз-два-три-четыре ляжешь под ноги принца.

      Сказали и исчезли, как будто и не было черных воинов Тайной стражи королевства. Но они были, потому что Ваньо очень хорошо запомнил этот серый и сухой голос, монотонно заученно твердящий ему "раз-два-три" и "раз-два-три-четыре".

      На другой день к обеду приехал с небольшой свитой принц Аджах.

      На вытоптанную луговину перед походным дворцом принца вывели умытого и побрызганного цветочными водами Ваньо, и поставили напротив принца. За принцем стояли двое в черном, внимательно смотря на Ваньо.

      Принц и пастух сошлись, взялись крепко за пояса друг друга.

      Ваньо посмотрел в глаза принца и увидел там скуку и лень. И ему тоже стало скучно.

      На счет раз-два-три он рухнул на колени. А на счет раз-два-три-четыре - упал на спину.

      - А говорили, силач, - лениво процедил принц, отряхивая ладони. - В пехоту его, рядовым.

      Подскочившие тут же сержанты с цветными нашивками на кожаных шапках дубинками подняли на ноги Ваньо и погнали к шатрам охранного полка.

      - Все парень, ты свое дело сделал. Теперь будешь в королевской армии служить!

      Сзади уже скрипели подводы, на которые клали бревна от разбираемого дворца. На бывшую луговину выставили столы. Еды было по счету - ровно по числу живущих в селе. Только никто не толкался и не рвался к дармовому угощению: все и так объелись мяса. Потому сидели тихо, пили легкое городское пиво и покачивали головами в неспешном разговоре:

      - А силен наш принц-то! Как он Ваньо грянул о землю... А ведь мог и через себя кинуть, поломал бы тогда парня. Силен и добр наш принц. Слава ему, значит.

      ...

      В армии Ваньо научили ходить строем, крепко держать тяжелое копье и тяжелый щит, колоть снизу мечом, бить сверху двуручной секирой. Бойцы вокруг него все были крепкие, как на подбор, перевитые сухими жесткими мышцами, как канатами. По вечерам они боролись на поясах. А по ночам переговаривались почти неслышно у своих костров.

      Ваньо с ужасом узнал, что все его товарищи тоже легли на счет раз-два-три-четыре...

      - Но как же так? Тогда наш принц, выходит, не самый сильный в мире? Но ведь тогда его победит любой принц с другой стороны, и мы проиграем войну?

      - Ну, ты даешь, паря... Точно, пастух. Думаешь, их принцы по-другому борются? И потом, есть же еще мы, армия. И чужому-то принцу объяснили, небось, что если на счет раз-два-три-четыре не ляжет он под нашего, то мы сожжем и сотрем с лица земли его королевство, и убьем всех жителей, и перенесем границы... А так, все же – по мирному почти. Ну, посчитает - раз-два-три-четыре - ляжет под нашего-то. И мирно-спокойно вольется в наше великое королевство. Будет даже в друзьях у принца. В ближних, может, даже. И будет всем потом рассказывать, какой он непобедимый, наш принц. Так что спи, деревня! Спи и славь даже во сне непобедимого принца Аджаха!

      Шум стих. Хотя, какой это шум? Так, гудение общее от разговоров, когда каждый о своем. Настоящий шум – это когда кричат, когда доказывают друг другу, а остальные поддерживают, и начинается тогда ор и крик в полный голос. А тут – ну, гудят себе потихоньку над кружками в сумрачном зале. Привычно так.

      Вот когда вдруг затихают – это непривычно.

      Шум стихал постепенно, волной. От входа и до самой полированной деревянной стойки, отделяющей зал от кухни. За стойкой стоял старый Берг, который отложил серое полотенце и, опершись обеими могучими руками, наклонился в сторону двери.

      - Здравствуйте вам! – негромко сказал незнакомый паренек, только что вошедший в трактир.

      - И тебе не болеть, - за всех ответил Берг.

      Внезапно наступившая тишина давила. Давили и взгляды со всех сторон. Паренек поежился и жалобно спросил:

      - А поесть тут у вас можно? А то там снаружи написано – «Открыт».

      Что было раньше написано на большой цветной вывеске трактира, опоясывающей все здание по второму этажу, теперь не смог бы сказать никто. Время, погода, чьи-то клыки и когти оставили от нее яркие на черном от времени дереве клочки и один большой кусок почти ровно над крыльцом со словом «Открыт». Так его теперь и называли.

      - Открыт, открыт. Только вот сначала скажи нам, откуда ты пришел, такой никому здесь незнакомый?

      Паренек вдумчиво покрутил головой, как будто ориентируясь, а потом указал рукой куда-то в угол:

      - Оттуда.

      - Так, - из сумрака трактира вышел высокий человек в сером мундире королевских саперов. – Сначала ты ответишь на мои вопросы, а потом мы решим, кормить тебя или как, или что…

      - А вы кто?

      - Я буду местный шериф. Зовут меня Томас Ворд. Как шериф, представляю тут королевскую власть, значит. Вот и отвечай мне честно: оттуда, значит?

      Паренек посмотрел на вытянутую руку шерифа и чуть поправил ее. Чуть левее.

      - Вот так. Точно. Оттуда.

      - Так ты хочешь сказать, значит, что по лесной дороге теперь можно пройти?

      - Я не знал, что нельзя! Я честно не ходил по дороге! Я не по дороге! Я по лесу, напрямик!

      Шериф замер, ошеломленный признанием. Правая рука нащупывала рукоять длинной старой шпаги, оттягивающей пояс.

      И тут вдруг грохнуло из-за стойки. Старый Берг чуть не упал от хохота. За ним смех покатился по всему залу. Некоторые и правда упали со стульев.

      - Он не знал, понимаешь? – утирал слезы лесоруб Джон Вулф. – Он просто не знал! И вот так шел по лесу, шел, шел и пришел!

      Шериф неуверенно улыбнулся, со щелчком вернул шпагу в ножны, а потом тоже рассмеялся, хлопая паренька по спине так, что того покачивало:

      - Ну, ты даешь, парень! Ну, даешь! Уморил… Не знал он, значит. Напрямик… Через лес, понимаешь! Садись уж, раз пришел. Покормят тебя, чего там.

      Он вернулся в сумрак, куда-то в дальний угол, где сидел до этого. А паренька провели к свободному месту, усадили за стол, поставили перед ним тарелку, кружку…

      - Это что? – удивился он, принюхиваясь к горячему.

      - Как что? Это вот, паря, пшеничная каша, запаренная на меду. А это – шиповниковый чай. Его у меня Марго лучше всех делает.

      И опять как-то тихо стало в трактире. Тихо и настороженно.

      - А мяса у вас разве нет?

      - Да откуда же нам тут мяса найти? У нас с тех самых пор-то, как оно, значит, пошло, так ни свиней нет, ни коров. Даже собак с кошками нет. Да и не стал бы ты кошатину есть, правда?

      Заглядывали в глаза, следили за реакцией.

      - А где у вас… Ну, это…

      - А так это вот выйдешь и сразу слева. И рукомойник у крыльца есть. Давай быстренько, пока каша не успела остыть!

      Паренек выкарабкался из-за тяжелого неудобного стола, прошел ровно посередине прохода, аккуратно закрыл за собой дверь.

      На городок накатывался вечер. Темнело.

      Отойдя за ворота, незнакомец прислонился спиной к тесовому забору и засвистел сквозь зубы какую-то затейливую мелодию. Свистел долго. Наконец, на крыльце появился шериф Ворд. Он шел, прислушиваясь, вытягивая шею, стараясь лучше услышать чудесные звуки.

      За воротами паренек прихватил его под руку и, продолжая свистеть, двинулся к лесу.

      Что тут было идти? Лес начинался сразу и внезапно. Вот – еще вроде как улица. А вот она уже дорога. И вокруг темнеют ели, и обнимает прохлада темного леса, и тишина. Но далеко идти не пришлось.

      - Отпусти его, и мы отпустим тебя, - раздался голос за спиной.

      Вплотную – как только подкралась так незаметно? – стояла Марго Берг, дочка трактирщика. Та, что варила шиповниковый чай и подавала сладкую кашу.

      Двое – не один. Двое – это даже лучше. Только не работает почему-то на ней старинная мелодия. Не действует.

      - Не старайся. И не пробуй причинить зло.

      А это уже сказали спереди. Откуда-то появились братья Джо и Майкл Вулфы. Те, что таскают сухостой, пилят и рубят его, а потом разносят по дворам аккуратно увязанные вязанки дров. Крепкие лесорубы с загорелыми лицами.

      И за Марго уже возвышается ее отец, загораживая дорогу. А за ним – чуть ли не весь городок в полном составе. Ну, во всяком случае – все те, кто был в трактире.

      - Я говорила, отец – это дикая тварь из дикого леса! Он не знает закона и правил! Он опасен!

      - Слушай, паренек. Ты можешь, конечно, сейчас сорваться и побежать. Но вот они бегают ничуть не медленнее. И еще - у них нюх. Они найдут тебя рано или поздно. Они найдут твою семью. Они найдут ваше гнездо. А потом придем мы. Все вместе. Ты не шипи, не шипи. И глаза свои зеленые не таращь. Ишь, кошачье племя… Все время норовят стащить то, что им не принадлежит. Передай своим: это вот - наш лес. Это - наш город. А это – наш человек. И он у нас один, последний. Поэтому делиться ни с кем не будем. Отпусти его, отпусти немедленно. Пусть ложится. А теперь уходи. Быстро уходи. А ребята посмотрят, чтобы ты случайно не вернулся.

      Медведь был очень убедителен.

      А Марго уже командовала, кому нести носилки, как нести, как сменяться. Пять минут – Томас уже лежал в своей кровати. А у кровати на посту осталась Марго Берг, дочь трактирщика.

      Наступила ночь. Не зажглись огни в окнах домов. По улицам мелькали тени. Крепко пахло зверем и кровью. Из леса несли добычу. Без мяса оборотню просто никак нельзя. У ворот за ними присматривали свои же. Чтобы никого лишнего. Чтобы — только свои. Чтобы, значит, порядок.

      - Что было-то вчера? – спросил утром Томас, держась за больную голову.

      - Ты опять напился. Пиво. Слишком много пива.

      - Ух… Зарекался же. Теперь вот голова трещит.

      - Спускайся к завтраку. Сейчас подлечим. Там и народ уже сидит. Как им без шерифа?

      Томас умылся, оделся, поправил шпагу, задвинув ее подальше назад. Нечего тут перед своими городскими оружием лязгать. Спустился. И правда, сидят, ждут.

      - Кстати, а где паренек тот вчерашний? Ну, который еще через лес прошел, как сам рассказывал, и уцелел?

      - Ну, как это – где. Он поужинал и пошел себе дальше по дороге.

      - Вы точно ничего ему не сделали? За то, что он – не как все люди? За то, что сквозь лес шел? А? – забеспокоился шериф. – Поклянитесь, что не тронули паренька!

      - Скажу тебе так: за последние годы, что ты у нас шерифом, как вытащили тебя из той заварухи, так и не пострадал ни один человек в городе и на пять лиг вокруг. В чем клянусь сам, а также может поклясться каждый. Ни один человек!

      - Ну, ладно тогда… Но сказали тоже – город! Это у нас тут на самом деле не город. Что у нас тут… Поселок. Село, что ли. Даже деревня придорожная. И так еще можно назвать. Вот город – это да. Может, дойдет паренек и до того города. Может, опять пойдут люди и поедут по дорогам. И вернется все. И станет тогда, как было? Товар разный повезут. Лампы снова будем жечь. Светло будет. В лес ходить без опаски и даже по одному… Эх… Марго, что там у тебя на завтрак сегодня?

      - Вот такой у нас шериф, - шептались местные. – Сам на ногах не стоит, а о других заботится. И вчерашнего кошака жалеет, вишь. Хороший у нас человек.

      - Да, хороший. Жаль – последний.

      - О чем говорите? – подошел и присел к столу Томас.

      - Да вот, говорим, повезло нам с шерифом.

      - Это мне с вами повезло! Тихий народ, законопослушный. Никаких тебе эксцессов и происшествий. Хорошо мне тут с вами. Да и все равно ведь идти некуда. И не уйти никак.

      - И нам с тобой хорошо, шериф. Приятного тебе аппетита. А мы, стало быть, пойдем, поработаем на общую пользу.

      Сообщение о смерти отца догнало его ровно на половине пути между двумя небольшими городами. Догнало в буквальном смысле, камнем с бумажкой, стукнувшим по затылку. Альс ругнулся, осторожно выглядывая вверх из-под полей шляпы. Ничто больше не падало с белесого выгоревшего неба, и самого вестника не было видно в ближайшем окружении. Значит, это все. Одно сообщение.

      Он слез с коня, прошагал назад десять шагов, таща его за повод и рыская взглядом по пыльной дороге, нашел послание. Слов было мало, потому что сообщение срочное, дорогое.

      «Отец умер. Возвращайся».

      Вот и все.

      Срочно… Значит, придется пользоваться услугами магической гильдии. На коне или даже на почтовых каретах до дома ехать не менее трех дней. А что у нас, кстати, с деньгами?

      Тут надо было пошарить по всем кошелькам, привязанным на ремень, пересекающий грудь справа налево, посчитать, прикинуть, глядя на далекий горизонт. Да только он совсем недавно уже считал, рассчитывая свой дальнейший маршрут. Поэтому знал точно: на дорогу-то еще хватит, а вот привезти что-нибудь домой – уже нет. То есть, помощи от него там не будет практически никакой. Так, поприсутствовать. Отдать, так сказать, долг. Или надо говорить – дань? Дань памяти, что ли… Что-то такое вдалбливали в школе, но так и не вдолбили.

      Альс вздохнул, потуже нахлобучил шляпу, подтянул шнурок под самую челюсть, прыгнул в седло, свистнул, гикнул, погнал обратно. Туда, откуда выехал на рассвете.

      …

      Вечером он уже входил, скидывая с плеч пыльный плащ, ремни и все ненужное дома железо, в знакомые двери. Хотел постучать висящим сбоку молотком, но все было раскрыто настежь.

      - Какого беса двери нараспашку? - спросил он строго у встречавшей его матери.

      - Так ведь это положено так, - ответила она, суетливо одергивая яркую красную юбку. - Чтобы любой зайти мог и попрощаться.

      - Это что еще на тебе? Откуда такое? - вытаращил Альс глаза.

      - Это тетя Бальса принесла. Маловата мне, да? - и смотрит жалобно так.

      - А зачем тебе такой страх? Ты, что, мать, заболела совсем?

      - Так ведь, положено же! Я-то сама не очень разбираюсь, а пришли люди, разъяснили все, помогли советом. И тебе, сынок, красное бы надо надеть. Хоть плащ какой, хоть даже просто повязку на руку. Ну, ты зайди уже, поздоровайся, кстати.

      - С кем здороваться? Отец же умер?

      - С людьми поздоровайся. Сидят ведь, помогают…

      Альс заглянул в каминный зал. В углу высилась огромная отцовская кровать, перенесенная из спальной. На ней лежало на боку тело отца, с колпаком на голове, закутанное в перину. Зев мраморного камина был закрыт гобеленом с охотниками и падающим оленем.

      - Это еще зачем? Что за цирк? Кровать, колпак дурацкий… Это как и почему?

      - Так положено. Если он вдруг очнется в своей кровати, то не испугается, а…

      - Как это – очнется? Он же умер?

      - Умер, - вдруг помрачнела и погрустнела мать. - Но, если вдруг, то вот так, значит… Так положено.

      - А камин закрыли зачем? Холодно же! Не на юге живем, чай.

      - А это, вот если его дух… Ну, понимаешь, дух, который пока еще связан с телом. И вот если он тут будет, а камин открыт, то сквозняком-то его и вытащит. И он улетит в небо. Но – слишком рано. Это ему положено только после сожжения.

      - Какого еще сожжения? - Альс уже ничего не понимал о том, что именно и кем и куда положено, и что вообще тут делается.

      - Ну, как же… На четвертый день положено тело сжигать, а дух, следовательно, отпускать на волю. У тех, кто верит в Триединого.

      - А разве отец верил?

      Мать пожевала губы, смотря прозрачно и задумчиво.

      - Ну, а как иначе-то? Даже если он сам не верил – народ вокруг все равно верит. Надо, как положено, как народ, то есть. Вот тогда душа его и освободится, а никак не раньше…

      - А почему – только на четвертый? Что за количество какое-то непонятное?

      - Так положено, - привычно ответила мать. - Издревле так. Именно на четвертый. Считая день смерти. Ну, ты хоть поздоровайся с людьми!

      - А кто это? Я что-то никого не узнаю.

      - Они мне тут помогают. Сидят вот всю ночь, рассказывают сказки, поют песни. Я же не могу сама не спать подряд три ночи!

      - А зачем они тут песни-то поют? - от непонимания у него началась легкая головная боль.

      Или, это просто от дороги и магических порталов? На некоторых, говорят, так магия действует.

      - Положено же так! Вот, вдруг он очнется в незнакомой обстановке, испугается… А так – вот люди сидят. Они не спят. Они сказки рассказывают, песни поют. Их только кормить и поить надо.

      Альс хотел было рассмеяться, представив, как просыпается он, а спальная полна народа, который, не обращая на него внимания, поет песни и читает сказки. Но посмотрел на мать, помотал головой, потом вскинул руку в приветствии, неуверенно потоптался на пороге, посматривая на кровать с покойником, вышел.

      - Ну, вот, сын. Остались мы с тобой без отца. Теперь ты тут самый старший, получается. Ты - хозяин. Дождалась я, наконец. Командуй! А то устала что-то… Надо бы мне отдохнуть.

      Он подумал чуть, спросил неуверенно:

      - Так, может, погнать их? Всех этих? Как отец бы сделал, думаю? Взять – и выгнать, а? Пинками отсюда и подальше, подальше, да еще собак спустить. Потом посидим узким кругом, выпьем крепко, помянем старого, вспомним, посмеемся и поплачем. А завтра закопаем его там, где он сам просил. На холме, под старым дубом. Надпись правильную вырежем. А? Ведь так собирались, я помню!

      - Что ты, что ты! - замахала руками мать. - Нельзя! Не поймут люди! И скандалить никак нельзя… Ну, что тебе стоит – потерпеть чуть-чуть? Пусть уж будет все по-людски, а не так, как нам хочется, Пусть – как они привыкли. Что мы, еды для народа не соберем? Мне все расписали уже: на четвертый день большой костер и большой пир для всех желающих. Потом…

      - Постой. Для всех? - он смущенно развел руками. - Я же без денег приехал. Совсем без денег.

      - Это ничего. Я уже в долг взяла у купцов. Потом расплатимся.

      Ага. Опять, значит, ярмо на шею, хоть замок продавай или закладывай. Но не ругаться же с ней теперь. Хотела, как лучше, как положено, как у людей, то есть.

      - Ну, ладно, как-нибудь выпутаемся. Я что-нибудь придумаю. Вот, вроде, контракт наклевывается – так сразу долги и погасим.

      Контракт-то на самом деле уже был, Но и время уже уходило. Альс думал, что быстро сюда, быстро сделать дело и быстро вернуться, а выходит, придется задержаться.

      - Что там еще нам положено?

      Мать засуетилась сразу, вспоминая и говоря, говоря, говоря…

      - Еще надо в дорогу его собрать. Так положено. Все, что с собой нужно и еды на трое суток. Только не в костер кидать, как в древности принято было, а старейшему присутствующему подарить. А еще надо, чтобы кошка…

      - Какая кошка, мам? О чем ты? У нас никогда не было никаких кошек! Собачники мы!

      - Вот, не было, да. А положено так. По обычаю, чтобы кошку с ним вместе сжечь. Он там очнется, на том свете, а под боком кошка мурчит. И ему, выходит, теплее там будет.

      Альс поднял лицо к высокому потолку, развел руками, мол, ты видишь?

      - И что теперь?

      - Кошку надо поймать или купить.

      - Ладно. Запомнил. Кошку поймаю. Или куплю. Еще что надо?

      - Еда специальная должна быть. Каждый день - другая.

      - Какой – каждый? Сколько еще дней? Мне в дорогу надо!

      - Сынок. Ты только не дави на меня. Я все понимаю, но – так надо. Надо все сделать, как положено. Вот, после сожжения еще пять дней душа витает тут с нами. И надо каждый день с ним разговаривать, за него пить, есть за него со старанием и с удовольствием – и все, чтобы по правилам. Приходил тут от Триединого жрец - тетя приводила, смотрел, одобрил все…

      - Отец же не верил в Триединого! Говорил, что жрецы все – жулики!

      - Это ничего, ничего. Жрец сказал, что неверие не есть грех. И если все правильно сделать, то и Триединый там его примет…

      Альс посмотрел на мать. Она не была верующей – он точно знал. И отец не верил ни во что, кроме своего меча и своей силы. Но вот же – смотрит умоляюще: мол, не надо, не навреди, тебе уезжать, а ей-то оставаться.

      Альс вздохнул и махнул рукой:

      - Ну, ладно. Раз так положено… Раз для народа… Ну, раз ты так хочешь. Ну, пусть тогда. Потерплю немного.

     В пустом городе каждый шорох слышен так, как будто он прямо за спиной. Вот опять. Мыши, что ли? Хотя, откуда тут быть мышам, что им тут есть? Своей же едой путешественник с ними делиться не намеревался. Ну, это в том случае, если бы даже попросили.

     Айвен Шамрок, путешественник, писатель и немного историк, улыбнулся, представив, как вот сейчас выйдет из-за угла процессия: три старые мыши, седые и худые. Такие худые, что шкура висит на острых костях, и длинные хвосты несут за ними молодые, иначе старикам не сойти с места. И вот они приходят к его костру, кланяются и смотрят голодными глазами, как он готовит свой ужин. А он готовит только на себя - и такие гости ему не нужны.

     Он к животным относился совершенно нейтрально. Не держал дома ни собаку, ни кошек. В том числе и потому, что постоянно там отсутствовал. Дома он только пережидал очередной непогодный сезон. Откармливался, отдыхал, отписывался. А потом, сдав в печать очередной том своего бесконечного путешествия, снова уходил.

     Иногда он бродил один, иногда в компании с какими-то случайными попутчиками.

     Но в любом случае еда, что лежала в походном мешке, не предназначалась для того, чтобы ею делиться. Все отмерено и взвешено. Есть крупа. Самая легкая - простое пшено, перебранное, вымытое и снова высушенное на солнце. Есть фасоль. Она очень легкая, когда сухая. Только ее надо сначала отварить, а потом снова высушить. Иначе в походных условиях никакого времени не хватит на готовку. Есть твердое копченое мясо и мягкое копченое сало. В некоторых местах сало просто не ели. А вот он считал, что это очень сытная, вкусная и полезная организму еда. Чтобы долго ходить - надо хорошо питаться.

     Вот и сейчас, прислушиваясь к шорохам в пустом древнем городе, он варил свой ужин. Вернее, практически тушил. Супы он не признавал - вода, никакой силы с нее. Поэтому сегодня он кинул на дно котелка несколько кусочков сала, растопил, а потом высыпал покрошенную зелень, что собирал, пока гулял по окрестностям. В домах никого давно не было, а палисаднички и маленькие огородики сами собой сохранились. Все одичало, измельчало, но лук и чеснок были вполне узнаваемы, злы и ароматны. Витамины. Полезно и ароматно.

     Вот когда вся эта мелочь, а чеснок он даже не крошил, а кинул так, целыми зубчиками, позолотилась в жарком и жирном, и даже чуть почернела по краям, он всыпал три пригоршни пшена, мелко порубленное мясо, залил водой...

     Кстати, вода в здешних колодцах была. Следовательно, идея коллег-историков о том, что город опустел из-за пропажи питьевой воды не подтверждалась. Воды было много, вода была чистая. Хотя все равно он ее процеживал и кипятил - давняя привычка.

     Котелок висел высоко над костром, накрытый крышкой. Пыхтел паром. Пах вкусной и полезной едой.

     Айвен представлял, каково это было бы, если вдруг вернулись бы жители города. Вот он сидит на центральной площади, к которой дошел по прямому широкому проспекту от самых ворот. Не в центре сидит - так неуютно. Вот, за спиной его - стена какого-то здания. Такая, чтобы без окон над головой. И без балконов разных и карнизов. Не надо ему неожиданностей на голову, когда уже столько прошел и столько узнал.

     Костерок собрал из всякой деревянной мелочи. В сухом климате дерево сохранилось на удивление хорошо, и теперь у Айвена был небольшой запас дров на утро. Ночью он жечь костер не будет. Нет тут никого. Совсем никого. Ни следов, ни запахов. А когда есть животные - они ведь пахнут, да еще как!

     И вот он сидит, варит свой ужин - и вдруг вокруг появляются горожане, идущие по своим делам туда и сюда. Где-то ведь у них тут рынок был, где-то административные службы всякие. А он - такой - с костерком.

     Он снова улыбнулся, но теперь шорох раздался уже прямо за углом. Хорошо еще, он специально так место выбирал, чтобы примерно посередине стены сидеть. Чтобы из-за угла и внезапно - ничто и никто.

     Айвен на всякий случай вытащил из потертой кобуры револьвер и аккуратно, без громкого щелчка взвел курок. Отодвинулся от костра и сел, прикрываясь собственным мешком, под самую стену.

     - Извините за беспокойство... Не стреляйте, пожалуйста! Я выйду медленно и мы сможем поговорить.

     Голос явно мужской. Очень низкий, ниже любого баса. Такой, что до инфразвука. Айвен как-то присутствовал в одном клубе при соревновании на спор двух басов из конкурирующих трупп. Выпили чуть, поспорили. Показывали себе и народу, что могут. От простого и открытого звука «а-а-а-а», казалось, дрожали оконные стекла и позвякивали украшенные разными хрустальными висюльками люстры.

     Вот этот голос был еще ниже - прямо до костей проникал.

     - Ну, если только медленно, - ответил Айвен, взяв угол дома под прицел.

     Вроде, по звукам и шорохам этим - один человек. Не страшно. Только странно - пустой ведь город!

     Опять шорох - все-таки дворников не было очень давно, всякий летучий мусор не мог не накопиться. Те же листья с деревьев, например.

     Из-за угла медленно вышел очень высокий и при этом очень худой человек, аккуратно держа ладони повернутыми к Айвену. Почти черный. Хотя, это в предночной темноте. Днем, наверное, это был цвет темно-коричневый, типа мореного дуба. И даже ладони были такими. Хотя у черных обычно как раз ладони - самые светлые участки тела.

     - Вы шли за мной? Зачем? - поинтересовался Айвен.

     Такое бывает. Полным полно искателей сокровищ, которые уверены, что он что-то знает. И надо только проследить. А там - как получится.

     - Нет. Последнее время я живу здесь.

     Вот это было уже интересно. То есть, он пришел раньше и может претендовать... Кстати, на что? Никаких открытий пока не было. Ну, кроме чистой воды в колодцах.

     - И что же вы тут делали?

     - Жил.

     Лицо непроницаемое - никаких на нем эмоций. Сам худой, а на запахи еды, разносящиеся по площади, никак не реагирует. Но все же придется делиться, раз такое дело.

     А он как будто мысли читает:

     - Нет, спасибо. Вашу еду я есть не буду.

     - Тогда зачем вы пришли?

     - Я давно никого здесь не видел. Интересно. Костер — ночью. Это красиво. И это значит, что вы сильный и никого не боитесь. Ночью костер жгут, когда никого не боятся. Или когда, наоборот, боятся сильно очень. Это же у вас не для обороны?

     - Оборона? - даже растерялся Айвен.

     - Кольцо огней. Иногда даже роют ров и поливают древесным маслом все, что в него навалено. Зажигают и прячутся за огнем, выставив копья. Боятся. Вы же не боитесь?

     - Да вроде пока нет. Если не будете меня пугать.

     - Зачем же — пугать? Я могу показать вам город. Я тут все знаю.

     Ага. Проводник? Это уже интересно. Какова же плата?

     - А плата?

     - Мне не нужна плата. Просто потом мы уйдем вместе, и вы поможете мне. Я потерял ориентацию.

     Говорит как-то неправильно, хотя вполне понятно. Это или акцент такой, или просто язык не родной для него.

     - Ну, что же..., - Айвен почесал лоб дулом револьвера, вспомнил, что у него в руках, мысленно выругался. - Мне это будет интересно.

     - Хорошо. Я приду утром.

     И исчез за углом. Ни к костру присесть, ни поговорить, ни поужинать вместе. То есть, показался - и ушел. С другой стороны, это честно. Предъявил себя, что он вот тут, он есть. И не надо в него стрелять, если вдруг повстречаемся. Но интересно, что он тут нашел? Вдруг и правда - сокровища?

     Айвен снова улыбнулся, сказал сам себе, что больно смешливым стал - весь вечер улыбается - и приступил к медленному ужину под черным южным небом, поставив ближе к костру старый походный чайник.

     С другой стороны - еду он все равно готовил на одного. Так что все правильно. Все хорошо.

     ...

     Странного незнакомца звали Гаар. Вернее, он теперь уже не был незнакомцем. Он провел Айвена по городу, показал, где стояли раньше торговые ряды, где мастерские, где гостиницы, где был местный муниципалитет. Город был не княжеским - кремля в центре не было. Говорил он мало, округло и басисто. Приводил, показывал взмахом руки, называл: рынок. И теперь, мол, сам смотри, изучай, всматривайся, записывай впечатления, зарисовывай.

     Айвен неплохо рисовал. Особенно здания - с людьми почему-то не получалось. А вот иллюстрации в его книгах, все этих развалины, мосты, колонны, старинные дома и площади - это его собственное. Платил поэтому только граверу.

     Сокровища - не сокровища, но какие-то безделушки в этих прогулках всегда находились. Такое ощущение было, что никто и никуда из горожан не собирался. Не прятали сундуки с добром, чтобы их потом открыли, как клады. Не собирали самое нужное и ценное. Просто - вот они были. А потом - их не стало. Хотя, ворота были открыты, и наверное кто-то даже ушел из города. Но не все же сразу!

     Странная история, странный пустой город.

     В этом проводник помочь не мог. Он знал, откуда красивый вид. Он мог показать, где тюрьма, а где казармы местной стражи. Вот отдельный колодец - тут поили верблюдов. Кони были дороги, их держали ближе к дому и поили той же водой, что и людей. А верблюды - они же целыми стадами. Вот тут прямо как ванна огромная. И сюда лили для них воду. А они пили, пили, пили... Надувались, как шар, и отходили, уступая место следующим.

     Не эпидемия. Нет. Иначе были бы тела. Хотя бы костяки. Кость - это очень крепкий материал. Кость может лежать сотни и тысячи лет. Нет тут ничего такого.

     Не война. Иначе были бы разрушения. Иначе все дома были бы вычищены захватчиками, и увезено все, хоть чуть-чуть ценное.

     Ну, и не в воде дело - это точно. Вон этой воды - чуть не в каждом дворе колодец. Это не считая общественных.

     Однажды вечером, полистав свои тетради, Айвен сказал, что с утра собирается уходить. Он записал и зарисовал все, что хотел.

     - Мы пойдем вместе, - подтвердил Гаар.

     И снова ушел. Он всегда уходи на ночь. Просто идеальный спутник - не мешает, не требует еды и питья, не просит денег. Айвен бы доволен и не собирался отказывать ему.

     ...

     Еще через много-много дней два путника дошли до ближайшего города.

     Чем можно мерить расстояние в песках? Только днями. Потому что прямого пути тут нет. Надо идти по своим следам - от колодца к колодцу, от оазиса до оазиса. Кроки, прорисованные Айвеном с указанием расстояния в часах и минутах, с поворотами по отношению к солнцу и стрелке компаса, были верны. По ним и шли.

     В воротах за вход в город взяли пошлину.

     - Это кто? - спросили, присматриваясь.

     - Проводник, - честно ответил Айвен.

     За проводника, как за местного, взяли всего половину. Гаар смотрел с интересом, морщил нос, внюхиваясь в запахи. Да, после пустыни город пах странно. Тут все и сразу. И отбросы, гниющие во рву, и еда, которую готовят уже не на кострах - в печах и жаровнях, и люди, каждый со своим запахом.

     Айвен довел спутника до ближайшего постоялого двора. Показал, что тут и как.

     - Ну, все, - сказал на прощание. - Спасибо за помощь. Мне было интересно с вами.

     Твердая коричневая рука вынырнула из рукава серого балахона, внезапно погладила Айвена по щеке. Он просто не успел отскочить.

     - Тебе спасибо, - прозвучал бас. - Хороший город. Много пищи. Я тебя запомнил. Ходи пока.

     И Гаар исчез в переулке, не заходя в открытые ворота постоялого двора. Вот он стоял - и вот нет его. Только ощущение твердого, как деревяшкой, касания щеки.

     Айвен постоял, успокаивая сердце, внезапно разразившееся сумасшедшей дробью. Странные все же мы люди, путешественники и исследователи. А некоторые даже страннее нас.

     И пошел домой. Его ждала новая книга о новой загадке истории - совершенно пустом городе.

     Только чуть холодом повеяло по спине, когда он повернулся и сделал первый шаг. Ну, это понятно. Реакция такая. Просто нервы.

     Пора было заказывать много вкусной еды и питья, сидеть, заперевшись от всех, и писать, писать, писать...

     И все же интересно, отчего пропали люди в том городе?

      На карте, которую показывать никому постороннему было нельзя, через четыре мили значился тот самый перекресток и та самая таверна. Правильно было бы сказать, что и карта тоже была «та самая», и дорога, по которой привычно и давно устало шагали ноги в черных сапогах с загнутыми кверху острыми носами, тоже была «та самая». Потому что, если бы не «те самые», что бы делать тут ему, королевскому гонцу в форменном черно-желтом плаще и в шляпе с галунами? А кто думает, что гонцы везде и всегда исключительно на конях скачут, да еще в сопровождении охраны, так они просто службы не знают.

      Просто бывают гонцы и другие гонцы. То есть, по разным поводам и по разным направлениям. Вот те, кто несется вскачь, чтобы поднять войска по тревоге – это одно. Тупые совершенно, маленького роста, дикие какие-то – всегда в драку лезут, особенно если намекнуть на рос и вес. Их таких и подбирают. От них конь не устает – легкие они потому что. И не спят такие гонцы по пути – нервные, значит. Но они только и могут, что прискакать сломя голову и крикнуть два слова – пароль. И войска пошли по утвержденному ранее маршруту.

      А если надо не два слова? А если, скажем, королю новости нужны зарубежные? Да с подробностями? Да еще так, чтобы никто другой точно ничего не узнал? Ну, мало ли, что там…

      Вот, скажем, золотую жилу открыли – нельзя, чтобы все об этом знали. Или в далекой стране у королевы родился наследник. Или в другой далекой стране нет и нет наследника – опять есть повод для раздумья. Еще где-то, не у нас, не вблизи, происходят войны, нашествия врага. Страшные эпидемии выкашивают города и страны. Саранча налетает и съедает урожай, приводя народ к голодной смерти. Путешествуют куда-то далеко путешественники и описывают новые страны. Корабль вот сделали, на который поместится целых сто воинов в полном снаряжении с лошадьми и запасами – кто такую новость сообщит королю? Да еще подробно, с рассуждениями и описаниями, будто сам все видел…

      Петрос вздохнул, вытер пот, стекающий по виску из-под шляпы, и продолжал размеренно шагать по серой пыли.

      Вот дойдет до таверны, думал он, переставляя ноги шаг за шагом. Там займет привычную комнату на втором этаже с окнами во двор. Сполоснется у колодца. Конечно, можно потребовать горячей воды и помыться хорошенько, но по летнему времени можно и просто – из ведра полить. Ужин. Обязательно должен быть долгий неторопливый ужин. Так как никакого обеда не было, нужно будет объединить. Взять и того, и этого… Хотя, это тебе не город. Тут, на перекрестке, подают один суп – деревенскую похлебку. Жирную, острую, горячую, с разваренным горохом и волокнами мяса, с капустой, с репой. Если такое сварить дома, то никогда не получится. А тут, с дороги, выпив местного хмельного пойла, вызывающего вонючую отрыжку, но удивительно мягко пролетающего в глотку и зажигающего настоящий костер во внутренностях, горячая похлебка, да со дна котла, да погуще…

      Петрос судорожно сглотнул, поднял голову – а вон он уже, перекресток-то.

      Чуть не бегом подбежал к крыльцу, выбил шляпу и плащ о стену у двери, распахнул дверь, улыбаясь заранее:

      - Ну, кто тут ждет королевского гонца?

      И все случилось так, как мечталось. И даже еще лучше. Потому что и вода уже была готова горячая, и кроме похлебки был жареный целиком кабан, которого накануне добыл в местном лесу хозяин таверны. И напитки были – совсем не деревенские. Значит, завоз был недавно.

      А самое главное – в таверне было пусто. То есть, почти пусто. Три комнаты наверху занимали пришедшие раньше него. Четвертая – Петросу. Вот и все в сборе. Все свои.

      А вот чужих в таверне не было. И не бывало их тут. Не по этим дорогам едут купцы. Не у этих дорог живут крестьяне. И замки владетелей местных стоят так, что всегда эти узкие дороги их обходят. Это место для своих. Для гонцов со всех четырех сторон.

      Местные владетели всегда знают об этом месте. И стараются обходить его стороной, чтобы свою власть не преуменьшить и не показать перед подчиненными слабости. Был случай - это уже на памяти Петроса было. Не в этой таверне, а в той, что на севере, у холодной границы. Там сынок местного владетеля охотился с ватагой таких же великовозрастных сорванцов... Лет по двадцать уже каждому было. Сорванцы. Родители еще крепкие, места занимают, а старшие сыновья только и могут, что беситься от безделья, да ждать смерти отцовской. Или не беситься. Но все равно. В общем охотились, охотились, да налетели на таверну. Ворвались шумно, потребовали выпивку, еду. Только хозяин таверны выложил два арбалета на стойку, а между ними - грамоту королевскую. И гонцы оружие достали. Со двора еще люди подошли - кто с конюшни, кто с огорода. И сидели сынки тихо-смирно за занятым столом, положив на него руки и переглядываясь выпученными глазами, пока сам владетель с дружиной не прискакал. Извинился без подобострастия, вздернул своего, поинтересовался, нет ли ущербу, оставил за задержку дела кошель на столе, увез всех. Говорят, дворян не порют? Еще как порют! Если отцы - детей!

      Отдохнув, вечером сели все четверо за стол внизу. Посмотрели друг другу в глаза, улыбнулись с приязнью. Представились формально, как положено. И грамоты свои показали – чтобы все было честно и законно.

      А потом по очереди – очередь выстроили, кидая кости – начали рассказывать все, что произошло с последней такой встречи в их королевствах. А также, что было слышно из других далеких мест, и какие были в мире новости, и что говорили, о чем болтали на рыночных площадях, и особо – о чем просил сказать их король и о чем просил спросить.

      Вот слово: просил.

      Потому что, если не они, не гонцы, то как и что узнает король? Ну, пошлет он своих быстрых идиотов на конях, погоняет тут и там… А откуда он узнает, что в северных морях водится рыба, которая такая большая, что лодку проглатывает враз, а корабль перекусывает пополам? Или кто же ему расскажет о геройской заставе богатырей, остановившей у засеки целую вражескую армию? И устройство той засеки кто разъяснит? Имена новых владетелей окрестных земель кто принесет королю? И кто объяснит, что сейчас дорого и что дешево, и что к зиме поднимется в цене, а что упадет, и стоит ли зерно засыпать в амбары или лучше гнать караваны на торг?

      Петрос был королевским гонцом. Носил цвета королевской службы. Золото получал из королевской казны. Но он всегда помнил, что гонцом и королевским рассказчиком новостей стал, когда его из сгоревшей деревни вывел вот тот, самый старый на сегодня за столом. Он и учил. Он и подвел потом к королевской службе. И рекомендации дал, какие надо. А рекомендации такие ни один король мимо слуха не пропустит. То есть, не король, конечно, а его первый министр. В некоторых странах его еще называют визирем. Он обычно все решает. Но король все знает. Иначе – как бы могла жить такая таверна тут. И другие такие таверны на четырех сторонах света? И дальше – еще и еще? Вон, на карте секретной, много их.

      Третий из них рассказал, как в одной стране захватчики, взяв столицу и став потому сами королями, попытались гонцов подчинить себе. Подменили своими. И как перестали поступать новости во дворец. Сразу перестали. Кто же постороннего пустит на порог тайной таверны? И кто ему расскажет новости? Вернее, расскажут, пустят, самого послушают – вот только не отпустят в столицу. Потому что – правило такое.

      Новости приходят иногда прошлогодние. Но и прошлогодние новости – откуда их возьмут, если не будет гонца? А кто ему расскажет, если он не знаком с другими? Кто даст карту? Кто проведет впервые по маршруту? Кто познакомит с хозяевами таких вот маленьких заведений на тайных перекрестках?

      Говорят, в восточном дальнем царстве есть специальная служба, которая все новости приносит своему царю. Даже просто слухи рыночные. Но – только новости своего царства. Поэтому, рано или поздно, появится там гонец из наших, из знакомых.

      Из тайной королевской службы мировых новостей.

     - Эй, ты меня толкнул! Нет, постой, невежа!

     Авессалом не вслушивался во внезапно возникшую за спиной перепалку. Он бежал со всех ног и радовался, что нашелся какой-то дурак тоже из нездешних, который хоть чуть-чуть, но приостановит погоню.

     А сзади уже слышался лязг металла и хриплые крики. Совсем хорошо. Там идет большая драка. Там идет бой. А он пока - вот сюда, в узкую и длинную щель переулка. Потом, привстав на наверное веками стоящую на этом месте бочку - через высокий дувал. В этом дворе никогда не было собак. Зачем охрана тому, у кого и так ничего нет? Пробежать через сад. Второй забор. Теперь таким же узким извилистым переулком в обратную сторону. А выйдя на широкую улицу, умерить шаг, утереть пот и идти, как все. Не толкаться, не спешить. Тем более, что чалма уже спрятана в сумку, а на голове сияет золотом и зеленью горная четырехугольная тюбетейка - подарок друзей. Когда-то друзей. Не они ли, кстати, гнались за ним сегодня? Или это другие? Но тоже друзья когда-то. Кто-то... Но как он почувствовал! Как побежал, даже не дожидаясь вопросов! Есть чутье, есть.

     Авессалом дважды свернул, остановился перед последним углом и долго прислушивался, пытаясь вычленить из далекого гула голосов и шарканья ног, лая собак, звона посуды в соседнем дворе, шума листьев в саду что-нибудь неестественное, нездешнее, неправильное. Вот кошка дико взмяукнула и куда-то шарахнулась - это нормально? А вот этот скрип - это не двери ли качаются под ветерком? А они ведь не должны качаться?

     Затаив дыхание, присев на корточки, выглянул в проулок, коротко высунув голову из-за угла. Никого.

     Уже дома, закрыв дверь на все засовы, сидел молча на кровати и тяжело дышал, смотря на собственные руки. Руки тряслись. Потому что было по-настояшему страшно. Не смерти страшно - смерть, она же быстрая и черная. Раз - и нет тебя. А вот что могли покалечить, долго бить, стараясь сделать побольнее...

     «А разве они не в своем праве?» - колыхнулась совесть

     Но Авессалом сразу зажал ее стальной рукавицей воли. Никто не вправе на такое, кроме, может быть, короля. И пусть покажут сейчас того, кто никогда не обманывал и не воровал. А если эти тупые провинциалы умудрились отдать ему кучу денег... Ну, да. Он обещал им большой процент. Обещал хороший выигрыш в кости. Но сам - проиграл. Потому что кости были не его, а того парня из черных районов. И он знал, как их кидать, а Авессалом знал, как кидать свои, которые так долго готовил. Во всем виноваты подлые вражеские кости. Во всем.

     Потом он успокоился и уснул.

     Потому что кошель ему передавали в чайной. Потому что домой он никого и никогда не водил. Потому что они - все равно просто приезжие в этом городе. Да и мало ли их - приезжих! Вон, в прошлом году как было. Да и в этом уже было. И еще будет.

     «Главное - не попадаться», - как говорил старенький кади, выслушав очередных потерпевших. - «Не попался? Не вор».

     А Авессалом сидел на крыше, слушал через трубу и смеялся. Главное - не попадаться!

     Утром, умывшись, долго рассчитывал свои дальнейшие пути. Надо как-то так прожить, чтобы не попадаться тем, кто усиенно ищет с ним встречи. Значит, в ту чайную идти нельзя. И в эту тоже. Нельзя было и на рынок. Именно там он знакомился с приезжими. А с недавних пор для Авессалома были закрыты даже и некоторые районы города.

     Вернее, это он сам закрыл себе туда пути. Отрезал. Надо бы нарисовать, наконец, схему города и вычеркивать улицы и районы - в который уже раз подумал Авессалом. Он давно жил в этом городе, и желающих с ним увидеться было уже много.

     Можно было посидеть денек дома. Есть позавчерашняя лепешка. Есть вода. В маленьком старом саду за домом падали с деревьев желтые абрикосы. Кстати, возможно, это наилучший выход из ситуации.

     Авессалом улыбнулся и похвалил сам себя. Он много читал, со многими знался - и умел и любил говорить длинно и красиво. Красиво и умно.

     Потому что вор - это вот тот, вчерашний, «черный». Он настоящий вор. И такие, как они. Они пасут жертву на рынке, потом устраивают толкотню - и вот уже пострадавший бежит искать стражников. Кричит, что у него был кошелек, а теперь нет кошелька. И стражники даже придут - такая у них работа. Но никого не поймают. Да еще и посочувствуют приезжему. И покажут ему на дикую толчею народа на рынке. И улыбнутся, почувствовав, как в ладонь опускается теплая монета. Воры - они понятия знают. И в справедливости знают толк. Обогатился? Поделись. Так говорят даже муллы во всех святилищах города. Богатые должны помогать бедным.

     Еще среди этих воров были те, кто нападал в переулке, бил по голове и потом раздевал до нижнего белья. И те были, что вламывались в дома, переворачивали все вверх дном и уносили все, что можно было продать.

     Но все они и всегда делились. Потому что это справедливо и по понятиям. Людским и божественным понятиям.

     Авессалом не делился вчера. Но он же и не вор, если разобраться. И не его были деньги. Он взял как бы взаймы, на время, чтобы потом отдать с процентом. То есть, никому не должен, кроме тех, с кем договаривался. Выходит так. Вот если бы выиграл - другое дело.

     Это он уговаривал сам себя, объяснял позицию, показывая мысленно кулак совести и крепко скрученную фигу - своему страху. Бояться тут нечего. Приезжие приехали - приезжие уедут. Вот и все. Надо просто не попадаться.

     А пока он сам себя накручивал, готовясь выйти в город, город сам пришел к нему, в тихий проулок, где никогда не было чужих.

     В дверь коротко и резко постучали. Потом раздался тихий голос:

     - Эй, мошенник, мы знаем, что ты тут. Дверь закрыта изутри. Выходи, пока не стало совсем поздно. Выходи, пока мы сами не вошли внутрь.

     Авессалом заметался по единственной комнате, быстро кидая в сумку остатки лепешки, чалму, кремень и огниво, горсть подвядших на солнце абрикосов, нож... Что еще? Что забыл? Книги! Все книги унести было невозможно. Рука сама цапнула со стола описание земель и стран модного столичного автора.

     Засовы выдержат какое-то время. Но недолго. Сама дверь - старая. Вышибут моментально, если серьезно возьмутся.

     На цыпочках, бесшумно, прокрался к задней двери, просеменил по саду, почти не дыша, прыгнул через дувал, больно ударившись пятками - улица тут была ниже, чем его двор. И тут же оказался зажат между двумя здоровенными мужиками, пахнущими дымом, потом и овцами.

     - Этот, что ли? - спросил один, как вещь поворачива Авессалома туда и сюда мощными мозолистыми руками.

     А второй просто молча крепко и даже почти больно взял за плечо - как клещами.

     Но тут сверху раздался голос:

     - Уважаемые, а справедливо ли вот так - вдвоем на одного? Да еще и два таких крепких на одного такого худого?

     С забора спрыгнул, вытирая рот рукавом - наверное, лакомился абрикосами - невысокий житель пустыни, что было видно по почти черной от загара коже и постоянно прищуренным глазам. Когда же здоровяки обернулись к нему, распахнул полы халата и положил руки на рукояти сабли и кинжала.

     - Мы, это... В своем праве. Велено нам.

     - Давайте так, - сказал неизвестный пустынник. - Я не буду вас сейчас убивать, а вы отдадите мне этого человека. По-моему, справедливый расклад. Или нет?

     - Ты, это... Так нельзя.

     - А так можно, как вы? - он начал медленно вытягивать саблю из ножен.

     Тот, второй, который молчальник, просто толкнул Авессалома вперед, а сам подхватил товарища под руку и поволок за угол, все время оглядываясь, будто ожидая удара в спину. И уже поворачивая, крикнул:

     - Запомни!

     - Ну, да..., - кивнул незнакомец. - Придется теперь запомнить. А нам с вами, уважаемый, надо очень быстро двигаться к воротам. Потому что ведь еще и стража теперь вмешается.

     Да, стража. И оставаться было страшно. И идти страшно. Но ведь стража действительно будет искать того, кто грозил горожанам оружием. И Авессалом - причастен. Все складывается не просто плохо, а еще хуже.

     - Не думали вы о посещении столицы, кстати? - на ходу, цепко осматриваясь вокруг и придерживая Авессалома за спиной спросил незнакомец. - Знаете, огромный город. Большие возможности.

     - Я не пройду пустыню. Не умею, - честно ответил Авессалом.

     - Так наймите меня.

     - Нет денег.

     - Но ведь они будут? Тогда и отдадите. Ну? Решайтесь! Потому что мне - туда, к воротам. А вот вам - уже и не знаю, куда.

     - Нанимаю... Как вас по имени? Хетта? Нанимаю Хетту в услужение и для проведения через пустыню. Богом клянусь расплатиться по совести, когда указанный Хетта доставит меня в столицу, - остановившись на минуту, произнес вслух общую формулу найма Авессалом.

     - Вот и прекрасно. Побежали!

     ...

     В пустыне было не так уж и пустынно. Росла клочковатая трава. Какие-то изломанные ветром деревья. Шуршала вокруг какая-то животная мелочь.

     Хетта расседлал ослов, на которых тряслись весь день, потом сходил за водой к журчащему неподалеку ручью - и это пустыня? Разжег небольшой костерок, приготовил простую похлебку с крупой и кусками непонятного мяса.

     Авессалом был голоден, поэтому все показалось очень вкусным.

     А потом у костра под стремительно чернеющим небом, на котором вспыхнули невозможные в городе звезды, Хетта расспрашивал своего подопечного о городе, из которого так быстро сбежали, о местности вокруг, о семье - нет никого, о себе - тут Авессалом крепился и старался ничего лишнего не сказать.

     Хетта рассказал, как вчера вечером на узкой улочке выскочила вдруг на него целая банда городских. Невежи и неумехи. Пытались его побить, но он их успокоил. Что? Нет-нет. Не убивал никого. Так, побил немного. Одному, правда, сломал правую руку - тот полез за ножом.

     Авессалом почувствовал себя в полной безопасности. Чудо. Просто чудо - не иначе. Ангел, спасающий его раз за разом.

     Поэтому сон его был спокоен и радостен. А утром был завтрак и путь дальше, вглубь пустой территории, которая на картах именовалась пустыней.

     До следующей неожиданной встречи.

     ...

     Разговаривая, Хетта медленно ходил между раскиданными телами, аккуратно переступал, присматривался, осторожно прикасался к некоторым. Иногда его правая рука делала быстрое движение, и узкий клинок вонзался в грудь изломанной боем фигуры. И сразу еще раз - на всякий случай. Потом он шел дальше, не прекращая вежливого разговора. Речь его была плавной и грамотной. Казалось, даже небольшая пауза, во время которой Хетта крутился и прыгал, бил и резал, была сделана специально, чтобы подчеркнуть то или иное слово.

     Авессалом был очень напуган внезапной схваткой. И так же, если не больше, он был напуган внезапно открывшимися талантами слуги и проводника, которого сам же и нанял. Нападавших было пятеро, а Хетта - один...

     - Семеро, - поднял голову Хетта от очередного трупа, над которым стоял, с интересом рассматривая вынутое из мертвой руки оружие. - Это группос, северяне. Так у них называется. Редкие гости. Они всегда идут на дело по семь бойцов. Такой у них обычай, который называют у нас тактикос. Только какой тут может быть тактикос, когда пятеро - здесь, вот они, а двое бегут сейчас... Вернее, скачут, сломя голову, бросив остальных лошадей вот за тем, думается мне, холмом. Они просто не ждали увидеть здесь меня. Поэтому вместо обычного метода, когда с каждой стороны по одному, да два лучника спереди и сзади, да старший сверху - просто подошли и кинулись. Группос, между прочим, не на каждого проезжающего кидается. Да и откуда бы у нас тут - группос? Их услуги стоят дорого, и эти северяне могут ждать свою жертву неделями, пропуская мимо караван за караваном. А это значит, что кто-то из нас двоих - совсем не простой проезжающий. Ну, и раз выясняется, что они не ожидали увидеть тут меня, то выходит, что не простой - это именно вы, уважаемый.

     - Вы сильный боец, Хетта. И знаток - определили северян даже по чужим одеждам, - сглотнул, прогоняя тошноту, Авессалом.

     - Да, мне все учителя так говорили, - он уже проверил всех и теперь возвращался к оставленным в стороне ослам.

     - А где вы учились?

     Авессалом старался не смотреть, что делает проводник. Он смотрел на синее небо, на еше зеленую, но уже буреющую под злым солнцем траву справа от тропы, на тот холм, за которым должны стоять лошади. Они там точно будет стоять. Такому знатоку можно верить.

     - Академия, - как о чем-то мелком, стандартном и привычном ответил слуга.

     Академия в этом мире была всего одна. Но в ней никогда не учились, в ней только доучивались. Там получали высшую квалификацию маги разного профиля, а также те, кого называли техниками. После Академии они становились уже инженерами, и пользовались спросом не менее, а кое где и поболее, чем маги самой высокой квалификации.

     - Но как же..., - растерялся Авессалом. - Закончившие академический курс не могут быть простыми слугами и проводниками!

     - А кто вам сказал, что я простой слуга? - удивился Хетта, уже закончивший свою мрачную работу, и теперь осторожно выводящий упирающихся ослов на чистую тропу.

     - Ну, вы же нанялись...

     - Я решил, что мне будет полезно проехаться с вами до столицы. Или даже дальше, как я сочту нужным.

     Авессалом раскрыл рот в изумлении, потом резко закрыл его, щелкнув при этом зубами, и обидевшись сам на себя за столь явно показанные эмоции.

     - Но ваше имя...

     - Это короткое, для детских игр. В Академии меня звали Хеттагоном, - мечтательно прищурился на солнце Хетта. - И еще называли Блистательным. Но это они в шутку, не со зла, как я понимаю. Поэтому я ни на кого не обижался. Даже дружил с некоторыми. И сейчас дружу. Я познакомлю вас в столице.

     Собравшись с духом, чтобы не дрожал голос, Авессалом поклонился и произнес со всем возможным уважением в голосе:

     - Я читал вашу книгу, уважаемый...

     - Зовите меня просто - Хетта. Ну, хотя бы до следующего города. Надоело, знаете, это чинопочитание.

     - Но как же вы... Вы и ужин мне готовили. И проводником - с ослами вот...

     - А что, мне ужинать уже не надо, что ли? Да бросьте вы, гость дорогой, не ломайте голову! Лучше поглядите, какой простор, какая синева! Вдохните этот воздух. Выдохните медленно, порциями, выпуская все свои мысли. Не думайте ни о чем плохом. Впереди нас с вами ждут свежие лошади, а это значит, что в столице мы будем на целых два дня раньше. Если, конечно, нам снова не попытаются помешать.

     - Но, уважаемый Хетта! Кто же может помешать на этих землях - вам?

     - Ха! - радостно рассмеялся Хетта. - Вы еще не знаете, какие у нас тут бывают сильные боевые маги! Они такое могут, такое... Так что поездка будет совсем не скучная. А вечером я приготовлю ужин, мы с вами сядем у костра, выпьем немного разбавленного вина, и вы мне много всего интересного расскажете. Что и как, и с кем. Кому должны еще. Какие суммы. Мы посчитаем и решим, стоит ли ждать погоню. Да и вообще - вам бы надо подробнее о себе рассказать. Кто знает, может, я напишу новую книгу как раз о вас и вашей необычной судьбе. Вот подумайте и сами признайтесь - она же и правда у вас необычная?

     Авессалом только кивал. Еще бы! Вот он - ловкий мошенник, которому вполне хватало средств на домик и сад, на еду и питье, на одежду... Да на все хватало! Мало того, теперь его сопровождает пустынный принц, который в этих местах - дома. И бояться, выходит, не надо ни погони, ни засады. С ним - сам Хеттагон Блистательный!

     Правда вечером Авессалом уже сам сходил за водой и разжег костер, пока Хетта спутывал лошадей. Кстати, на лошадях и правда получалось гораздо быстрее и не так утомительно.

     Перед сном Авессалом рассказывад о порядках в том городе, из которого так неожиданно сбежал, и в который теперь вряд ли вернется. Говорил о страже и ворах, о судьях и муллах. Намекал, что и князь наверняка знает о порядках и понятиях. Потому что не могли же стражники просто так принимать деньги от воров!

     Хетта хмыкал. Иногда задавал вопросы - всегда в точку. Но до самого Авессалома и его жизни так и не добрались - уснули в тишине и усталости.

     ...

     А еше через три дня впереди показалась столица. Сначала как темное пятно на краю зрения, потом пятно стало больше, в нем замелькали искры. А к вечеру поднялись высокие стены, а над ними - еще более высокие минареты.

     Авессалом направил лошадь к воротам, но Хетта придержал.

     - Мы пойдем другим путем. Чтобы стража не спрашивала - кто и откуда. Чтобы погоня, а она, как я понял, все же будет, не могла узнать, что, мол, да, приезжал тут такой. В чалме или в тюбетейке. С сопровождающим. Мы - вон там. Не для всех.

     Там была калитка, открывшаяся по условному стуку, в которую пройти удалось только, спешившись. За калиткой был узкий каменный коридор, заканчивающийся небольшой круглой мощеной площадью.

     - Ну, вот и приехали, уважаемый Авессалом. Жаль, что так мало мы с вами поговорили. Но теперь-то вы расскажете совсем все. Все, что знаете, все, о чем думаете, все, чему выучились. И скажу по секрету - вы лично познакомитесь с нашим королем. Он строг, но справедлив. А справедливость у нас - превыше всего. Так говорит наш король - самый справедливый правитель из существующих на свете.

     Хетта кивнул окружившим их воинам в коже и железе:

     - Берите его. Аккуратно, аккуратно. Очень интересная личность. Многие им интересуются - пришлось съездить тут неподалеку. А то у них там - понятия и свои порядки.

     И уже онемевшему от изумления Авессалому:

     - При свидетелях прощаю вам ваш долг передо мной за охрану и сопровождение в столицу.

     - Кстати, - сказал подошедший чиновник в богатом халате и туфлях с загнутыми вверх носами. - Это ты хорошую мысль подал, уважаемый Хетта! Брать плату с преступников за доставку их в столицу. Я еще подумаю, как это лучше оформить.

     И, улыбнувшись ласково:

     - Ну, здравствуй, Авессалом. Переполнилась чаша терпения моего господина. И переполнил ее - ты. Требуешь ли справедливости и справедливого суда?

     - Да, - машинально кивнул Авессалом.

     - Ну, крепись тогда. Будет тебе справедливость. И будет суд. Уводите его. Там уже ждут.

      Неправильно все было. Очень неправильно.

      Засыпал в своей постели под пышным пуховым одеялом в тишине и довольстве после долгого вкусного ужина. А сейчас чувствуется под спиной холодное жесткое дерево. И еще ремни. Много ремней по всему телу. Попробовал слегка шевельнуться - сразу вспыхнул яркий свет, заставивший еще плотнее сомкнуть веки, и раздался голос:

      - Он очнулся!

      - Сам вижу, - недовольно отозвался кто-то, стоящий неподалеку. - Ну, глазоньки свои красивые сами открывать будем, или как? Помощь нужна?

      Карел приоткрыл глаза. Знакомое место. Но - нехорошее место в ночную пору. Это же его собственная пыточная, что в глубоком подвале. Только слишком ярко освещенная, так что видны и пятна на стенах, и непромытые швы между плитками на полу. Надо бы наказать кого-то, ответственного за все. Только сначала разобраться, что здесь и сейчас происходит. Карел опять попытался шевельнуться - бесполезно. Это же его собственное изобретение - кресло с ремнями не только на руки, ноги, голову, но и на каждый палец на руке, и широкий ремень по груди, так, что еле-еле дышится. Не пошевелишься, даже если сильно постараешься.

      - Ну, вот наш пациент и очнулся, - добро улыбаясь, в поле зрения вплыло незнакомое лицо. - Скажите пациент, вы меня узнаете?

      - Нет, - прищурившись на яркий свет, ответил Карел.

      - Странно. А вы присмотритесь, присмотритесь, будьте так добры…

      Эльф! И судя по всему, темный, дроу. Убийца, извращенец и садист, как все они, выходцы из темных пещер. Карела чуть не скрючило от ненависти. Это же он, Карел, должен был привязывать такого вот дроу к креслу и разговаривать с ним! Не наоборот! Это же его дом, его крепость, его подвал, наконец!

      - Ага. Вижу, пациент узнал своего доктора.

      А голос-то, голос какой издевательски мягкий, журчащий... От дроу пощады не жди.

      - Ну, и что мне теперь с пациентом делать? Убить быстро или пусть немного помучится?

      - Я за "помучиться", - тут же откликнулся Карел.

      Должны же за ним прийти когда-нибудь. Так, может, удастся выжить?

      - Вот, правильно мне всегда говорили, что если эльфы - меланхолики, дроу - садисты, то уж люди - все, как один, мазохисты. И за что бы им тут держаться? За какую такую жизнь? Вот за это все, в чем они тонут? Нет ведь, упираются, цепляются слабыми лапками, копошатся, пытаются размножиться и заполонить собой весь мир...

      Говоря, дроу прохаживался по подвалу, исчезал из поля зрения, снова появлялся, звякал инструментами, присвистывал в восхищении.

      - Хороший у вас набор инструментов, дружище Карел!

      - Мы уже знакомы?

      - Да кто же не знает рейнджера Карела, начальника отряда Охотников на темных? У нас, между прочим, вами детей пугают. Серьезно.

      Себя не называет. Хотя, какое дело связанному по рукам и ногам рейнджеру, кто его связал? Тут бы выпутаться с минимальными потерями, вырваться, а уж потом можно будет отыграть все назад.

      - Молчите? Это хорошо. Когда человек молчит, он думает и воспринимает сказанное. А когда он говорит, то никогда не слышит другого. Поэтому молчите, молчите... Так, на чем я остановился? На мазохизме, так. Живут люди недолго и нехорошо. Болеют, мучаются от болезней, а еще более мучаются от контактов с себе подобными. Пауки в банке - это слишком простая аллегория. Муравейник в банке. Кишат, лезут все друг на друга, топчут, ломают, жрут тут же, тут же плодятся больше и больше... И мечтают жить еще дольше, пусть в той же банке. Еще помучиться...

      - Меня можно обменять, - кашлянув, сказал Карел.

      Конечно, в обмен не слишком верилось, но мало ли, что там у темного эльфа на уме.

      - А в каком же вы звании? А? Вот, то-то. Лучше помолчите про обмены.

      Карел дернул углом рта, зажмурился, как от яркого света в глаза. Ну, да. Есть такое. Его отряд всегда действует в простой гражданской одежде, без знаков различия. И сам он, начальник над Охотниками - простой гражданин Карел Голдман. Никаких званий, никакой формы. То есть, проклятый дроу намекает, что все соглашения об обмене военнопленными на него не распространяются. В лучшем случае он - гражданский, захваченный врагом. В худшем - шпион или наемник. А с ними во все времена не церемонились.

      - У меня нет звания, но меня многие знают...

      - И мы вас знаем! Очень хорошо знаем, уважаемый Карел! Кстати, очень симпатичные щипчики. Это ведь для суставов пальцев? - пощелкал дроу перед носом Карела блестящими щипцами. - И в руке приятно лежат. А если еще раскалить...

      - Если не интересен обмен, тогда возможен выкуп, - попробовал еще раз Карел.

      - Какой выкуп, о чем вы? Разве мы, темные эльфы, нуждались когда-то в ваших желтых цацках? Мы очень долго живем - если не приходят рейнджеры, конечно. И за долгую жизнь накапливаем невероятно большие богатства - с точки зрения человека, конечно. Так что, это я могу купить, скажем, весь ваш отряд, и они выложат вас на стол в упакованном и аккуратно перевязанном красивым бантом свертке.

      Черт побери! Прямой намек на предательство? Или он просто пытается сбить, заставить смириться с поражением, поверить, что никто не придет? Чтобы сам просил смерти? Нет уж. Лучше помучиться...

      - Да-да-да. Так я и думал. Лучше помучиться. Ах, как это по-человечески! Сами люди так же относятся и к другим расам. Вот, например, в этом кресле, таком удобном для допросов, сидела не так давно девочка с длинными заостренными ушами. Что она могла знать? Да ничего, конечно. Она и не знала. Правда, ее и не спрашивали ни о чем. Просто отрезали ее ушки и отправили их эльфам. А раны прижгли, чтобы кровью девочка не изошла. Люди - они добрые. Они - чтобы помучиться, а не чтобы быстро умереть. Потом девочке сварили ноги. Натурально сварили, в котле. Вот сюда вниз ставится котел, наливается вода - и медленно варится. Умереть от болевого шока не давали, спасали сразу. А сойти с ума эльфы просто не могут. Не бывает, говорят, сумасшедших эльфов. Ну, кроме нас, дроу. Мы же законченные психи, правда? Когда ножки сварились, жгутом перетянули их выше колена, чтобы раньше времени гангрена не началась или тромб до сердца не дошел...

      Эльф помолчал, перекладывая на столе инструменты. А потом подскочил к Карелу и заорал в лицо, наклонившись так низко, что от сладкого дуновения затрепетали ресницы:

      - И скормили девочке ее ноги и бульон из них! И она все съела! Силком скормили, чтобы с голоду не померла! Добрые люди... Добрый рейнджер Карел Голдман... Девочка не умерла голодной.

      И снова его голос снизился чуть не до шепота, а сам он отошел за спинку кресла, стал невидим - голову-то не повернуть, ремень держит.

      - А потом ей поджарили ручки. Вот сюда сбоку ставится жаровня, разжигается, а потом - потихоньку, потихоньку, чтобы не сгорело - жарятся ручки. Сок капает на угли. Пахнет вкусно жареным мясом. Лекарства и человеческая магия не дают умереть, но дают почувствовать боль. Она кричала?

      Он снова нагнулся к лицу Карела и сам уже кричал, требуя ответа:

      - Она - кричала?

      - Сначала - да. Потом потеряла голос.

      - Потеряла голос, какой кошмар... Это очень прискорбно. А ручки - тоже заставили съесть. Чтобы эльфийский детеныш, нелюдь, не помер с голода. Думаю, все это длилось не меньше двух недель... Или даже больше?

      - Слушай, да приступай уже к пыткам своим, что ли? Надоел.

      - Хе-хе... Мазохист требует, чтобы его пытали? А вот не буду!

      Дроу щелкнул пальцами, и ремни вдруг ослабли так, что Карел чуть не свалился со стула.

      - Вставай! Иди!

      Встал и пошел.

      Дроу вывел его на улицу. Возле дверей валялись смятыми мешками два охранника. Значит, все же, не продали его. Уже легче.

      - Вон конь. Сумеешь выбраться из города до утра - твоё счастье. Не сумеешь - моё. Ну?

      Левая нога в стремя, толчок, тело возносится вверх, в высокое строевое седло... Эх, сейчас направо, вниз - и лови тогда ветра в поле...

      Карел дернулся на стуле, открыл глаза.

      - Да-да. С вами все те же, и вы всё там же. Неужели я так похож на идиота? Но хватит играться, хватит. Пожалуй, пора уже начинать. Кстати, Карел, вы же специалист. Никогда не думали, что это за явление такое в нашем мире - темные эльфы? А? Эльфы - они же исключительно светлые! И вдруг - страшные красноглазые дроу, которых боятся все на свете. Откуда? Почему? Никогда не думали над этим вопросом? Ну, да, конечно. думать тут некогда – их убивать и пытать надо. Так я вам расскажу, дружище Карел. Темных дроу на самом деле в природе не существует. Есть просто эльфы. И все. Но если эльфа загнать в угол, надавить так, что переломится весь его внутренний стержень - о-о-о... Вот тогда и появляется дроу - враг человека. Девочку эту, о которой разговор, помните еще? Эту, вашу последнюю? Она была моей внучкой. Единственной. У нас всегда мало детей, знаете ли. И теперь, уважаемый Карел, вы виноваты в рождении еще одного дроу. Вернее, двух дроу. Мой сын - он сейчас как раз вплотную занимается вашим отрядом. И я - лично вами. Так с чего начнем, добрейший Карел? С варки ног?

      - Сегодня точно будет дождь.

      Сказано было серьезно и основательно. Так, как говорят: солнце восходит на востоке. Еще можно так: снег - холодный. И еще: огонь - жжется.

      - А если не будет?

      А это было сказано уже так: а вот если врешь - ответишь за слова? Или еще так говорят, когда вдруг слабосильный гимназист говорит, дрожа, что нет у него с собой денег.

      - А если найдем? - вроде бы дружелюбно и с улыбкой спрашивают у него.

      Вроде бы дружелюбно. Только он сразу начинает сам шарить по карманам и выгребать медяки, которые сберег, не потратил на сладкую булочку с корицей.

      Непогоду сегодня не предвещало ничто. Но в городе, в их большом городе, в их просто огромном городе, в котором на разных окраинах мог идти дождь, снег, или светить солнце - и все это одновременно, в одну и ту же минуту - в этом городе уже привыкли к внезапным проливным ливням. Проливные ливни - разве так можно говорить? Наверное, нет. Но как еще сказать, когда не просто ливень, а проливной, пробивающий все на свете, проливающийся сквозь крышу, сквозь запертые окна и двери, который вдруг начинается посреди зимы? Да, такое тоже было. Но старожилы только кивали: магия, колдовство. Все понятно. И никакое изменение климата не позволит небу в самый короткий день вдруг натянуть тучи, скрыться в черноте, врезать тугими струями, как из пожарных брандспойтов, залить все водой, скрыть из глаз соседние дома и даже соседний подъезд. Нет, ясное дело - самое типичное колдовство. Шаманизм и камлание. Или что там еще делают во дворце королевские шаманы.

      Никакая одежда, никакие зонтики не устоят перед такой погодой. Только черные кожаные плащи внутренней гвардии. Только черные кожаные фуражки с длинными козырьками. Только большие, во все лицо, стекла очков черной гвардии, плотно прилегающие к лицам.

      К лицам? Да кто видел эти лица хоть раз? И кто видел эти плащи? Это только мальчишки во дворе, поглядывая в небо на клубящиеся облака, на глазах превращающиеся в дождевые тучи, передавая украдкой друг другу сворованную у отца и раскуренную на всех сигарету, рассказывают всякий страх и ужас о черных внутренних гвардейцах, о стрельбе на окраинах, о пропавших детях... Почему в этих рассказах-страшилках пропадают всегда дети? Если вдуматься, столько нестыковок в таких рассказах. Но думать не хочется. Хочется зябко бояться, вздрагивать, передергивать плечами, затягиваться торопливо горячим едким дымом - "Петер, блин, что за гадость курит твой отец?"...

      И вовсе не гадость. Это ему в пайке дают. Отец иногда покупает, если уж совсем не хватает. Но это не каждый месяц. И если он покупает, то там совсем другой табак. Потому что за деньги - оно всегда лучше. Вот возьмем паек, скажем. Он полезный и вполне съедобный. Кто-нибудь видел, чтобы от пайка человеку становилось плохо? Или чтобы болели от пайка? Вот и сигареты, что в пайке - они, может, и не такие вкусные, как покупные, но ведь наверняка не вредные!

      - Папка твой сегодня опять до ночи, небось? - понимающе кивает головой Михась. - Раз дождь - он всегда на работе, да?

      - Да причем здесь работа? Если дождь - никто вообще на улицу не высунется. И мы тоже все по домам...

      - Ну, это ты про всех-то не говори. Я вот - запросто. Могу и по лужам, если что.

      Ну да, ну да. Конечно. И родители его не ругают, потому что родителей у него нет. Конечно, ему можно под дождем торчать. Наверное, это ужасно неприятно, когда промокает одежда и холодная вода начинает течь между лопатками и вниз, цепляться за пояс, впитываться в рубашку... Бр-р-р... Нет уж, лучше дома.

      - А дождь, между прочим, вовсе и не холодный. Вас чему в гимназии учат? Раз на улице холодно, а от дождя пар начинает подниматься, туман такой - значит, он теплый!

      Ну, по физике если, то он вроде как прав, этот малахольный Михась. Но физика - это просто книжка такая. Учебник. А город и дождь - это вовсе в натуре город и дождь, а не книжка и не выдумки какие-то. И про кожаные плащи в физике тоже ведь не написано ничего. И про детей, которые пропадают - ни слова. А папка говорил, что вовсе никто и никуда и не пропадает. Он говорил, что в нашем городе ничего просто так не происходит. Как и во всем мире. И если где-то кто-то пропал, то он же где-то сразу же и появился. Вот, например, если бандита какого или даже подпольного революционера арестуют, и их не станет у них дома - они же исчезнут, так? Но они тут же появятся в тюрьме. И в целом в городе все останется, как будто так же, одинаково, вроде как было. Но на самом деле - лучше. Упорядоченнее. Потому что те, кто против народа, обязательно должны быть в тюрьме.

      - А этот дождь специально напускают шаманы из дворца. Они там камлают, и приходит дождь. Даже если на дворе полная зима. Все сразу прячутся, поднимается густой туман. И в этом тумане легче работать гвардейцам.

      Это говорит Виктор. Он маленького роста, но у него очки, как у черной гвардии - такие же большие. И он очень умный с самого детства. Так бывает. Его даже бить неудобно как-то.

      Вот Михася лупить - это совсем другое дело.

      - Вот я же что и говорю, - талдычит он. - Это твой отец, получается, в дождь по городу разъезжает и маленьких детей ворует! Ну, раз его никогда в дождь дома не бывает...

      И он так говорит "отец", что я ему тут же бью в нос. Потому что откуда ему знать, что такое папка? Он же сам без родителей, вот ничего и не понимает. А левой я мажу и попадаю ему по уху. Но и мне прилетает не слабо. Ухо взрывается острой болью, гудит в голове. Но тут парни наваливаются на Михася, и он сразу бросается в бега. Я не бегу за ним. Я сижу на земле, а Виктор сует мне совсем маленький окурок. На две затяжки, максимум. А я делаю всего одну, киваю благодарно, и передаю ему обратно. Он тоже затягивается. Потом кашляет, выдыхая синий дым, и говорит:

      - А дождь все равно будет. Я тоже чувствую.

      Они как сговорились с Михасем. Но Виктора лупить нельзя. Он еще маленький. И умный - страсть!

      - И чо теперь? - говорю я. – Если дождь – так чо?

      - И все. По домам надо.

      А все и так уже расползаются по домам. Потому что тучи, и воздух сразу такой густой, и голову как-то... Нет, голова - это от кулака, наверное. Это Михась, гад, удачно приложил своей колотушкой. Бабка его кормит хорошо - вон какой облом вырос. С родителями, небось, таким бы здоровым не был! С родителями всяко делиться надо.

      - Ага, - говорю я. - По домам, значит.

      Виктор бежит, смешно перебирая короткими ногами. А я прячусь за сарай. Михасю, значит, все можно, да? Он, значит, храбрый такой, да? Даже, может, плащи видел черные кожаные? Хотя, про плащи - это он не говорил. Он только про теплый дождь.

      Ну, и где он, этот дождь?

      И тут небо проливается. Обрушивается вдруг и сразу. Как в бане, когда папка выливает всю шайку мне на голову, чтобы сполоснуть. Я ору в воду, но кто же тут и чего услышит. Вода по-настоящему теплая. Она приятная, почти как в бане. Поднимается густой туман. Точно, настоящий колдовской дождь.

      Я уже хотел попрыгать под окнами по лужам, показать язык и скорчить рожу всем, кто струсил.

      Во двор бесшумно въезжает большая машина, из которой молча полезли страшные люди в черных блестящих от воды кожаных плащах. И сразу стало понятно, что плащи у них вовсе не кожаные, а резиновые. Это я очень близко от них оказался. И их всего пятеро. Так что весь дом они окружать и не собираются. Они сразу подходят к нашему подъезду, и двое входят внутрь. А остальные о чем-то разговаривают, сблизив головы в блестящих капюшонах. Один поворачивает голову, и я вижу очки. Как маска на пол лица. А он в эти очки видит меня. И идет ко мне. А мне даже убежать некуда. Потому что тут самый угол.

      Я корчусь, втискиваюсь глубже, жмурюсь, чтобы он не чувствовал моего взгляда. Это все знают: если не смотреть на охотника, то он тебя не почувствует. Так пишут в книжках. Но этот черный меня уже видит.

      Он подходит и берет меня за плечо. Больно и крепко берет за плечо. Надо было заорать, как под дождем. Так громко, чтобы все сразу услышали. Но я просто не могу. У меня перехватывает дыхание. И еще я плачу, кажется, но дождь смывает слезы, и поэтому совсем не стыдно.

      Страшный черный гвардеец тащит меня к подъезду. Как куклу. Я еле успеваю переставлять ноги. А навстречу выводят бабку Михася. Вернее, она сама идет. И сразу в машину. А за ней волокут Михася. И тоже - в машину. Но он меня не видел. Он на бабку свою смотрел. И в окна на двор никто не смотрел - потому что дождь.

      А меня гвардеец проводит мимо машины, впихивает в подъезд и указывает пальцем вверх по лестнице.

      - Что? - не понимаю я.

      А потом вижу за стеклами очков сердитые папкины глаза. И очень быстро убегаю домой - переодеваться и сушиться.

      Я сижу дома вечером один, потому что родители на работе. Я закутался в одеяло. Мне тепло и сухо. Рубашка, штаны -- все висит на веревке в коридоре.

      Я думаю: если завтра хоть кто, хоть даже если маленький Виктор что-то скажет про дождь или там про детей, которые пропадают - ух, я ему врежу. Потому что нечего тут лишнего всякого языками трепать. Учиться пора.

      Скоро мы сами станем взрослыми.

      - Свобода и совесть! - рявкнули внизу так, что на миг не слышны стали топот и суета, поднявшаяся с первым криком охранника у входа.

      По голосам, прикинул король, спокойно поднимая руки и принимая на плечи тяжелую кольчугу, не меньше пятидесяти человек. Внизу обычно дежурили десять охранников - простых кнехтов. Черные рыцари держали посты, начиная со второго этажа. Кнехтов, думал король, позволяя слугам опоясать себя широким кожаным поясом в железных скобках, не смогли срубить сразу - значит, в самом дворце предателей нет. Значит, атака врага снаружи. Но как они прошли через ворота? Там же тоже охрана? Во дворе была тишина, и если бы не крик того, что стоял у дверей, нападавшие могли пройти незамеченными сразу на второй этаж.

      «Если кто-то из солдат останется жив, наградить», - подумал король, шевеля плечами под стальными наплечниками. – «Так наградить, чтобы все видели, чтобы завидовали честной службе».

      - За короля! - ухнуло гулко, как из бочки.

      Черные рыцари вступили в бой. Это уже второй этаж, выходит. Быстро идут.

      Черные никогда не снимали на людях свои черненые доспехи и огромные, похожие на перевернутые ведра, шлемы с черным конским хвостом. Элитное подразделение, подчиняющееся лично королю . Лучшие и вернейшие из лучших. Вот только мало их, вернейших. А внизу топот - к нападающим подходят и подходят подкрепления.

      Король повернулся к стойке с оружием.

      Что взять? Огромный двуручник? Он для поля, чтобы крутиться в толпе, чтобы рубить по ногам, чтобы отсекать наконечники копий. В помещении им не помашешь. Хотя, солидная вещь. И старинная... Парные из далекой страны на Востоке? Легкие, как кинжалы, чуть изогнутые. Король взял два парных клинка, покрутил "мельницу", когда каждая рука как бы по очереди, как крылья мельницы, ударяет сверху вниз и уходит чуть в сторону. Красиво. Но не эффектно. А нужно именно эффектное и эффективное. Чтобы видели – сам король в бою. Вот, пожалуй, старый боевой полуторник, который помнят многие, бывшие с ним в боях. Простой прямой меч, начищенный до зеркального блеска, прямая же, крестом, гарда, туго оплетенная кожаным ремешком рукоять. Он позволит взять на левую руку один из щитов. Вот тот, для мечного пешего боя, с гербом, чтобы видели и знали.

      Что-то гулко упало на парадной лестнице.

      Шкаф с подарками, похоже. Огромный шкаф стоял на виду в коридоре, чтобы все, приходящие к королю на прием, могли видеть драгоценности, подаренные соседями и не соседями, а очень даже далекими королями, князьями, герцогами... Даже два царя отметились здесь. Под каждым подарком - табличка, чтобы было ясно, кто, за что, когда. Не проданы, не переплавлены в монету, не заложены ростовщикам. Вот они, подарки, все могут видеть! Вернее, все могли видеть. Теперь-то не увидишь.

      - За короля! - и хрип...

      Это уже здесь, совсем неподалеку. Все-таки давят своей численностью. Хорошо, что дворец строился так, что лучникам тут неудобно. Сплошные повороты коридоров, изломы лестниц. А то давно бы утыкали стрелами защитников. А так им приходится пробиваться. Тратить время.

      А время работает на нас, подумал король. Время - оно нужно, чтобы поднять гвардейцев и привести их от казарм к дворцу. Еще бы хоть с четверть часа продержаться. Гвардия успеет.

      - Свобода и совесть!

      Что за дурацкий пароль у этих? Что они такое орут? Какая свобода, кому, от чего? И какое отношение свобода имеет к совести? Если есть совесть - нет никакой свободы. Это же ясно даже выпускнику гимназии. А тут - взрослые люди... Что за дешевый романтизм? Кто это, кстати?

      Король повернулся к двери. Две створки. Вышибут быстро. Надо было хоть в спальню делать маленькие двери. Тогда - еще пять минут. а если бы оковать железом, да железный же засов - так и все полчаса.

      Двери рухнули с грохотом, поднимая белую каменную пыль.

      - За короля! - жидковато, жидковато...

      Трое выступили вперед. Смертники. Последние черные. Последние верные. Личная охрана. Король сам сделал шаг, плечами оттеснив в стороны рыцарей.

      - Ну, кто тут пришел к своему королю? - спросил он вроде бы тихо, но слышно было всем.

      Король не надел шлем, седые кудри стояли облаком, подсвеченные сзади горящими факелами.

      - Время-то неурочное, неприемное..., - хэкнул, отбивая первый удар копьем.

      Копья - это плохо. Умелый копейщик в строю всегда сильнее мечника. Тут надо только ближе пробиваться, вплотную, чтобы они друг друга прикрыть не могли. Подставив щит под укол хищно прянувшего к нему острия, сияющего красным, он сделал широкий шаг в полуприсяде и не глядя ткнул мечом снизу вверх. Тут же слева и справа поддержали черные, слитно шагнув и оттеснив к дверям нападающих. В дверях бы их сдержать. Все же тут трое в ряд - максимум. А если пустить в комнату, то придется биться с десятком одновременно. Где же гвардия? Пора бы уже...

      Отбить удар, пропустить над головой второй, подпрыгнуть, опять закрыться щитом, рубануть сверху, отгоняя.

      Долго им так не простоять.

      Слева вскрикнул и отшатнулся, зажимая плечо, рыцарь. Его место заступил последний, держащийся до того сзади.

      - Свобода и совесть! - раздалось вдруг мощно.

      И обороняющуюся троицу, как пробку, вышибло напором тел из двери. Ну, вот и все. Теперь - каждый сам за себя. Король крутнулся на месте, стуча мечом по подставленным щитам, сделал шаг назад, еще один, увидел, как падает последний черный, почувствовал за спиной мелкое плетение окна. Ну, гвардия! Где гвардия? Он окованным локтем вышиб стекло, махнул перед собой резко сверху, тут же снизу и опять сверху... Глянул быстро через плечо.

      Руки опустились бессильно. Это не враг. Это кто-то свой. Заговор!

      Гвардия в полном порядке стояла строем, как для смотра, во дворе. Со знаменами и офицерами впереди. Она стояла и ждала. Чего? Смерти его ждала? Ах, ты ж, нечисть какая...

      Еще мечом, толкнуть щитом, чтобы место было для замаха... Не толкается. Тесно. Давят со всех сторон. Уже и руку не поднять для удара.

      Король выронил меч, дернул тут же из-за пояса кинжал, ткнул вперед, но кто-то кинулся в ноги, со всех сторон двинулась тяжелая толпа, качнулась, давя... И вот уже только ноги вокруг. Ноги и щиты, которыми давят, жмут. Выдирают кинжал из руки, снимают с руки щит, режут ремни и скидывают доспехи.

      Король хрипел в ярости и ненависти. Дергался под неподъемным весом... Даже сапоги сдернули. Боевые сапоги с кармашками для ножей, со стальными клювами спереди... Все. Теперь - все.

      Он расслабился, уступая силе. Упустил. Просмотрел что-то... Сам виноват, значит.

      Запах крови и смерти туманил голову. Воздуха не хватало. Ну, чего ждут?

      - Свобода и совесть, - сказал кто-то негромко.

      Толпа расступилась, пропуская к королю...

      - Карл? Ты? - узнал король своего племянника.

      - Выйдите все. Караулить двери. Гвардии занять посты, - команды раздавались четко и так же четко исполнялись.

      Отходили люди, становилась стража у дверей, от строя гвардейцев отделялись патрули и двигались на свои посты по боевому расписанию...

      - Ну, дядя, вот и все...

      - Что за детский лепет вы тут кричали? Что за свобода и к чему тут приплели совесть? - недовольно ворчал, поднимаясь медленно с пола, король.

      Переворот уже удался, а раз так - хоть немного поговорить, протянуть хоть немного. Все равно не жить. Потому всех и удалили. Король не может умереть от рук простолюдина. Король умирает своей смертью. Или не своей. Но - от рук короля. И никак иначе.

      - А как ты хотел, дядюшка? Народ хочет свободы и хочет, чтобы правили ими по совести. По совести и по закону, а не по велению сумасшедшего тирана.

      - А сумасшедший тиран - это я, выходит?

      - Да. Такие, как ты, не должны жить на земле. Если просто посчитать, сколько людей, самых честных и отважных рыцарей, ты уничтожил...

      - Я - уничтожил? – на удивление еще хватило сил.

      - Как только появлялся смелый человек, который не боялся спорить с тобой, так сразу...

      - Что - сразу? Мальчишка, ты видел публичные казни? Хоть кто-то в мире видел казни и расправы в нашей столице?

      - Уж лучше бы их казнили при людях, на свету, чем так - расправляться втихомолку. Где граф Рейнольд - честнейший из честных? Где рыцарь Осс? Где храбрый Бэр, получивший за сражение на перевале дворянство и баронство? Где они? Ты убил всех! Это знает каждый…

      Король засмеялся, заперхал, стуча кулаком по груди...

      - Да-а... Вот как я все устроил хорошо... Это ты убил их всех, мальчик. Ты сегодня убил их всех. Граф Рейнольд, которому я верил, как себе, командовал моими черными рыцарями. Рыцари Осс и Бэр были моей личной стражей. Вон их тела. И все остальные, лучшие из лучших, кто мог спорить со мной, кто не боялся "сумасшедшего тирана и деспота" - они все были моими самыми верными защитниками и друзьями. Они все были черными рыцарями...

      - Не верю! А где же их дети, их семьи?

      - Их семьи вывезены в дружественные страны. Их дети учатся в лучших университетах... Пойми, чем страшнее выступить против - тем честнее выступивший. А честность требует награды. Все честные теперь лежат на втором этаже. Честные устилают своими телами парадную лестницу... А теперь, выходит так по всему, честные - это ты и твои бойцы. Ну, заканчивай, мальчик, свое дело. Одно скажу напоследок. Восстанови отряд черных рыцарей. Сразу восстанови. И тогда тебя будут бояться враги, тебе будут верны друзья, и бояться ты будешь - только излишне совестливых родственников...

      Через минуту тело короля упало на площадь из окна третьего этажа.

      - Король умер! – протяжно возгласил с высокого крыльца герольд.

      - Да здравствует король! - слаженно рявкнула гвардия, вглядываясь в окно, из которого смотрел вниз новый король, обещавший всем свободу и правление по совести.

      Друзья - это самое главное, что есть в жизни. Кто-нибудь напомнит тут сразу про любовь, про семью и родственников, но Ян знал точно: друзья и настоящая дружба - главнее всего. Поэтому он и собрался в тот свой поход. Не то, чтобы он очень уж любил подраться, или там бойцом был великим, совсем нет. Он и рыцарем-то не был на самом деле. Родители держали небольшую гостиницу почти под самой городской стеной, а он учился в местной академии, как полагается сыну почтенных родителей, имеющих на это средства. Там, в академии этой, он и нашел себе друзей.

      Сначала подружился с огромным Рашем. Раш был высок, широк, имел выдающийся вперед живот, в который можно было бить кулаком со всей силы, как в огромную подушку, а он и не чувствовал ничего. На уроках боя он пользовался палицей, да так ловко, что мог двух мечников осилить.

      Раш после очередной студенческой заварушки в каком-то кабаке буквально приволок на себе Чингиза. Заросший черным курчавым волосом до самых глаз Чингиз учился на антимагика, а в бою действовал легким изогнутым клинком и кинжалом. Учителя его хвалили за воздушную легкость в бою и скорость. А еще ругали за взрывной характер.

      Так их стало трое: Ян, Раш и Чингиз. Никто не сказал бы, глядя со стороны, кто тут у них главный. Потому что никаких таких главных не было и быть не могло среди настоящих друзей. Они просто дружили - такие разные и совершенно не схожие по характерам. Огромный увалень Раш, от которого отлетали любые даже самые обидные шутки, потому что он и сам был рад подшутить над собой. Худощавый и гибкий Чингиз, хватающийся за кинжал при каждом смешке или даже просто «неправильном» взгляде в его сторону. Белобрысый длинный флегматичный Ян...

      Ян учился на учителя. Вообще-то на всех факультетах учили преподаванию своих дисциплин, но Ян сразу пошел именно на педагогический факультет. Он и друзьям объяснял, что все беды в жизни - это просто от плохих учителей. Поэтому так выходило, что они встречались только на общих потоковых лекциях, да еще после учебы, если выпадала минутка. Ну, или часок-другой.

      Иногда, когда было совсем туго с деньгами, они втроем заваливали к Яну, вернее, к его родителям. В гостинице внизу был маленький трактир - вот там их мама Янова кормила и поила, вздыхая и жалея. Но никогда не ругала. Она понимала, что это вот - друзья. А без друзей любому в жизни трудно.

      Потом как-то вдруг пропал Чингиз.

      Ян заметил это примерно через неделю. Ну, там три дня - это еще куда ни шло. Так бывает – мало ли что. Но когда целую неделю не виделись, и на лекциях не пересекались, и вечерами никак...

      - А что случилось-то? - спросил Ян у Раша.

      Тот пожал могучими плечами, вздохнул отчего-то и потребовал еще пива. Сам он был мрачный какой-то. Раш и так-то был не очень разговорчивый. Спокойный такой, чуть медленный. Казалось, он всегда двигается осторожно, чтобы не зашибить кого ненароком.

      А потом пропал и Раш.

      Ян ходил по коридорам академии, потом по кругу заглядывал во все кабаки, где, бывало, гуляли студенты, шел домой, где каждый час, а потом и чаще выглядывал на улицу: по летней поре окошко держал он в комнате распахнутым, чтобы не так жарко было. Друзья все не появлялись. Это тревожило.

      Зато появились их подруги. Они пришли вдвоем, решительно и с напором. Пробились через маму, проломились через папу, достучались до Яна.

      И вот теперь он ехал, сгорбившись, по пыльной проселочной дороге. Сгорбившись, потому что тяжело: рубаха, потом безрукавка стеганая, потом кольчуга длинная, еще кираса, наручи, поножи, шлем с клювом, длинное копье в правой руке, прямой меч под левой. Как еще их лошадка, что таскала обычно тележку с продуктами с рынка, везла теперь на себе такую тяжесть? Со стороны поглядеть – ну, чисто рыцарь в полном вооружении.

      Ян вообще-то так и учился «на рыцаря». Он садился в манеже на коня, потом разгонялся по длинной дорожке, усыпанной белым песком, и тыкал тяжелым копьем в мяч, насаженный на кол. Если промахивался, поворачивал, мелкой тряской рысью доезжал до старта, и по команде преподавателя снова летел вперед.

      А теперь не летел, а плелся еле-еле шагом. Жарко, тоскливо...

      Подруги сказали, что Чингиз, как студент-антимагик, подписал с кем-то контракт на черного колдуна в недалекой деревушке. Деньги по контракту могли помочь ему продержаться лишний год в городе, а там уже и диплом совсем близко. Карту ему дали заказчики, описание полное, мешок кожаный для головы того колдуна. Ушел Чингиз - и не вернулся.

      Через неделю засобирался за ним Раш. Потому что - друг, и потому что контракт они подписывали вдвоем, в кабаке, крепко подвыпив. И там же и решили, что всю прибыль пополам, но подвиг - наособицу. Каждый сам хотел побить могучего черного колдуна из недалекой деревушки Рыски.

      Вот, выходит, и очередь Яна теперь пришла.

      Он-то контракт не подписывал, и на черного колдуна ему, честно сказать, было совершенно наплевать. Он же учителем хотел стать, а не рыцарем и не борцом с всякой нечистью. Вот только дружба...

      Дружба!

      Ян выехал на опушку леса и посмотрел сверху от холмов на деревушку Рыску.

      Ну, вот... И где там друзья-то? Он толкнул пятками лошадь, и та, осторожно ступая, двинулась вниз по песчаному склону. Пятками он ее пихал, потому что наотрез отказался надевать высокие рыцарские сапоги со шпорами. Во-первых, в такую жару в сапогах было просто неприлично и неудобно, а во-вторых, как же это, живое существо – железными шпорами?

      У самой околицы он слез, пыхтя и отдуваясь, свалил в кучу копье, меч, шлем, кирасу, налокотники, поножи, кольчугу, из которой еле выпутался, стянул стеганую безрукавку. Отпустил лошадь пастись, а сам пошел по деревушке, загребая горячую белую пыль босыми ногами. Легкий ветерок сушил мокрую рубаху, играл с белесыми вихрами.

      Рыска была именно деревушка, не деревня и тем более не село. Всего и было четыре дома квадратом и площадка небольшая посередине. Там сидел пацан лет десяти и играл в песке. Он что-то бормотал себе под нос, водил руками, передвигал с места на место игрушки. Ян подошел и стал смотреть. Ему дети нравились, он детей любил. И играть с детьми он умел. Еще через полчаса они уже вдвоем сидели в белой пыли и играли в солдатиков, передвигая их, заходя во фланг, атакуя и отступая. Наконец, глянув на начавшее уже опускаться солнце, Ян с сожалением встал. Глядя сверху на мальчишку, спросил:

      - Слушай, тезка, - а паренек был тоже Яном, что обнаружилось в ходе игры. - Ты таких вот не видел здесь?

      И он подробно и красочно описал своих друзей, даже показывая, как артист на сцене, как сутулится немного Раш и при этом, сутулясь, ходит пузом вперед, как не сутулится, а опасно пригибается Чингиз...

      - Кровники твои? - понимающе переспросил Ян-маленький. - Убивать их будешь, когда найдешь?

      - Да ты что? - замахал руками Ян-большой. - Это же друзья мои! Я друзей своих ищу!

      - А-а-а... Друзей, - понимающе шмыгнул носом малец. - А не колдуна?

      - А зачем мне колдун? - искренне удивился Ян. - Мне не колдун, мне друзья нужны. Я соскучился уже.

      - Ну, забирай, выиграл, - кивнул пацан и убежал, ушлепал, поднимая пыль, куда-то за дома.

      - Что забирать? - поднял к затылку по привычке руку Ян. А в руке - оловянная фигурка бойца с палицей. В другой руке - вторая. Там присевший в боевой стойке бородатый воин с маленькой саблей и кинжалом.

      ...

      В город они вернулись уже втроем, хотя Чингиз и Раш еще двигались плохо. Все суставы у них щелкали и скрипели, и слабость еще была, и спину ломило. Потом немного откормились, попили пива, и опять ходили везде втроем - Ян, Чингиз и Раш. Только теперь слушали они Яна, прислушивались, переглядываясь иногда и кивая согласно.

      А он еще раз пригодился - настоящий друг! Это когда вытаскивал их из тюрьмы, где они сидели в ожидании суда. Встретился им опять тот странный человечек, что контракт подсовывал на черного колдуна. Встретился и подошел сдуру или с наглости своей выяснить, как там, мол, дела? Ну, и побили они его, натурально. А кто бы не побил после такого?

      Иногда, когда друзья были заняты или если у него самого было свободное время, Ян ездил в недалекую деревушку Рыску и там играл в солдатиков с Яном-маленьким.

      Только больше пока никак не удавалось выиграть.

      Он проснулся от боли. Во сне от немилосердной чесотки чесал и чесал руку и плечо, пока не расчесал до крови, до мокрого и скользкого под ногтями и до полного пробуждения. Чесалось ужасно, до головокружения, до горячего лба, потной спины и потемнения в глазах. Терпеть такое было просто невозможно:

      - Нянька! - крикнул, задохнувшись спросонок. - Квасу мне! Холодного!

      - Все скубешься, скубешься, - ворчала нянька, поднося ледяного, из сеней, квасу. - И чего бы ведуна не позвать? Давно бы вылечил...

      Не огрызался, как обычно. Пил жадно, вливая в себя кислое. До холода в животе, до холода в спине - пил, пил, пил...

      Все равно чесалось.

      А и то - по каждому случаю ведуна звать? Так княжеской казны на воев не хватит. Будет тут ведун, как приклеенный, только кидай ему монету за монетой, чтобы лечил, да разъяснял. Самое-то обидное, что никто не виноват, кроме самого же себя.

      Третьего дня в ночь, как обычно, пошел проверять караулы. Конечно, воевода за оборонным делом смотрит, но на что тогда нужен князь, если сам не проверит? А князь теперь он, Ясень, потому что папка полег в последнем походе. Соседи дракона выставили против пешцев – тут даже и не убежать, дракон все равно быстрее. Все там и полегли. То есть, сгорели.

      Ясь уже подходил по стене к крайнему в ряду посту, когда услышал тупой удар. Именно услышал сначала, тупое и с хрустом такое, а потом его рвануло вперед, и потекло горячее по груди. И только после этого вдруг вспыхнула, как встающее солнце, дикая боль, замутившая сознание и подкосившая, заплетшая ноги. Он тогда так и свалился под ноги вскочившему с лязгом часовому. Тут же тревогу подняли, воевода набежал с руганью, и с ближними своими. Смотрели следы, щурились в тьму за стеной, прикидывали, откуда кинули стрелу, что насквозь пронзила мышцы чуть выше левой ключицы.

      - На ладонь если бы ниже - и все, - сказал поутру воевода, кусая зло и одновременно раздумчиво длинный рыжий ус. - И знаешь, княже, похоже - из нашего двора стрелили. Вот так, смотри, ты шел, а вот так тебя, значит, кинуло...

      Он сам прошел, как будто вдоль стены, потом крутнулся как от удара, свалился под дверь.

      - Видишь, да? Сзади удар был. Из тени, так что никто ничего просто не видел. Да ты и сам виноват.

      - Я? Я, что ли, сам себя? - возмутился князь, приподнимаясь на ложе.

      - Мы даже подчасков заставляем в броне ходить. А тебе, выходит, можно по стене в рубашке бегать? А был бы ты в кольчуге...

      - И что? Вон, гляди, насквозь прошла, дырка круглая... Так и кольчуга бы не сдержала.

      - Да кто ж знает... Может, и сдержала бы. А теперь вот - лечись и думай, кто мог на тебя покуситься, и кому польза от того.

      За день кровь присохла. За второй почти совсем зажило, только рукой двигать больно и щит не удержать. На третий рана совсем закрылась.

      Но как же чешется!

      Ясь сжимал челюсти до хруста зубовного, кулаки - до следов от ногтей на ладонях. Чешется же! Ну, как удержаться?

      - Это хорошо, хорошо... Чешется - значит, заживает! - успокаивал лекарь, что лечил воев.

      Да ведь зажило уже! Почти зажило! А чешется так, что хоть на стену лезь. А если чуть расслабишься, придремлешь, так обязательно правой рукой за левое плечо - и чесать, чесать, чесать до крови, до боли, до воспаления уже по всей руке.

      Говорили, что от ран хорошо баня помогает. А тут после жаркой бани еще хуже стало. Сукровица выступила, да яркая такая, желтая, пачкающая простыни. И чешется теперь не вокруг шрама, уже вполне сформировавшегося, на звезду чем-то похожего, а и вся левая рука, и грудь, и спина - а спину-то как достать? Да так чешется, что не почесаться если - до головной боли доходит. До дрожи в руках, как после пьянки хорошей. А почешешься - потом весь сукровицей истекаешь, и кожа вся ноет, и будто даже кости - тоже...

      - Все! Не могу больше! Черт с тобой, посылай за ведуном!

      Молодой еще князь-от... Давно уже послали, до его команды. Иначе - что ж, с больным-то князем много не навоюешь.

      Только ведун не торопился, хоть и денег пообещали. Все спрашивал обстоятельно посланного за ним:

      - Стрелу не нашли ли? А рана зажила ли полностью? А сукровица из раны либо из расчесов? А цвет желтый ли такой, как вот у чистой серы? А вдоль расчесов шишки растут ли? Чешутся и лопаются? А подсохнув, как чешуя? Зеленым на солнце отдают?

      - Да пойдем уже, дядька Евсей! Воевода меня запорет!

      - Авось, не запорет. Авось, сдюжу я с болестью княжей...

      Княжий терем пропах болезнью да травами. Князь лежал в перинах, как драгоценный камень в коробке на подушке. Лежал и стонал тонко, нервно почесываясь, и вдруг срываясь и раздирая кожу до крови.

      Уже и на живот перешла злобная чесотка. До пупка почти.

      - Их, их, их, - стонал, закатывая глаза, расчесывая тело, молодой князь.

      - Вовремя я пришел, вовремя, - кивнул, смотря на болячки, еще не старый ведун. - Собирайте князя. Ко мне повезем. Медленно повезем, сторожко. А чтобы не мучился он в дороге, я ему вот, отвару приготовил. Будет спать, не будет чесаться.

      Тремя повозками о двуконь выехали. На двух пешие вои ехали, по сторонам зорко смотрели. На той, что посередине, князя везли. Да вокруг еще шестеро дружинников конно. Вроде и по своей земле идут, да мало ли что - вон же, вон, стрела-то прилетела. Значит, смотреть надо в оба, прислушиваться ко всему.

      В первой же деревне ведун отозвал в сторону старосту, передал ему золото, а взамен получил девчонку лет двенадцати. Продали, выходит, сиротку. А на что она селу? Так-то все же с пользой обоюдной: обществу деньги, а князю прислуга.

      - Вяжите князя, - скомандовал ведун. - За руки и за ноги к бортам. Чтобы до мяса себя не расчесал. Я ему буду отвар вливать сонный, а ты, девка... Как тебе? Зорька? Как корову, что ли? Ты, девка, чеши его, чеши. Вот этой щеткой, только ей. Везде, где шишки проступают, где зелень ползет - чеши, делай ему послабление в болезни. Ну, попробуй... Да крепче, крепче.

      Князь под щеткой вдруг задергался, напрягся, выгнулся дугой на привязанных руках и ногах, и разом упал на дно, в перины, блаженно улыбаясь и закатив глаза.

      - Ой! Чего это он, дяденька?

      - Чего, чего... Зачесала, как кота. Он теперь спать будет долго и хорошо. А там, может, и развяжем уже.

      Ехали медленно. На мягкой лесной дороге не слышно было почти никакого шума, только позвякивали удила, да всхрапывали изредка лошади. К вечеру князя отвязали, да он и не помнил, что ехал связанным, поводил удивленными глазами, вспоминая, как он тут очутился, да в чем дело.

      - Вот, княже, - объяснял, присев рядом с ним ведун. - Есть душа наша, или еще ее разумом зовут, а есть организм. Ты в столице в зверинце зверя облезьяна видел? Вот, он почти как человек, только мохнатый весь. Ну, дак у нас в Синявке мельник такой же зверовидно заросший. Ему жена спину причесывает, не поверишь! В чем разница того облезьяна и человека? Не в том, что руки длинные у него, и не в шерсти, а в отсутствии души, сиречь разума. И вот если поранится облезьян в природе своей, то слезает с дерева, где живет, ищет подорожник, жует его и прикладывает жвачку к ране. И тем выздоравливает. А если болит брюхо, то нюхает травы, и находит нужную, и ест ее - и выздоравливает. Кто же ему рассказал про подорожник? Они же не разумные твари, бездушные, говорить не могут. Кто? Сам организм подсказывает. Мы же, люди, сильны разумом. Мы думаем, мы говорим, пишем. И не слушаем организм - ну, только когда совсем уже он разболеется. Да и тогда не организм слушаем, а ведуна зовем.

      - Ты это к чему ведешь? - трудно, как будто вспоминая слова, спросил князь.

      - Тот отвар, что я тебе давал, княже, он не совсем снотворный. И вовсе не от чесотки. Он должен твой разум гасить, оставляя организм бодрствовать. И тогда сам он, твой организм, найдет нужную траву, нужную лекарству. Понял ли?

      - А человек без разума - он как облезьян, выходит? - медленно понимал князь. - И ты, что ли, из меня такого облезьяна сделать хочешь своим отваром?

      - Я, княже, хочу видеть тебя сильным и здоровым. Ты нам с воеводой таким нужен - сильным и здоровым, - серьезно отвечал ведун, спрыгивал с повозки и шагал быстро вперед, показывая на открывшуюся справа полянку.

      Устраивались привычно. Ночи стояли сухие, поэтому шатров не раскидывали. Разложили костры квадратом, положили на перине князя, девка это со щеткой все чесала, да сметала пыль белую кожную с плеч его и спины. Есть он не стал, снова упав в бессознание. Остальные же перекусили всухомятку, да разлеглись кто где. Горячее было обещано в ближайшем селе - завтра примерно к обеду, если вовремя выехать.

      - Ты, княже, зря себя сдерживаешь, - осматривая больного, твердил ведун. - Ты отпусти, отпусти душу-то на волю. Дай организму самому решить, что ему надо. Вот тут чешется ли?

      - Везде чешется. Ой, как чешется! - рычал князь, уткнувшись в подушку, а девка тут же начинала чесать, чесать, чесать плавными движениями, постукивая щеткой по борту повозки, сбрасывая пыль кожную.

      На третью ночь ведуна разбудил встревоженный часовой.

      - Чего это он? - тыкал пальцем в опушку леса, вдоль которой, неуклюже подпрыгивая, прохаживался на каких-то как будто слишком коротких ногах совершено голый князь.

      Ведун смотрел, загородившись рукой от углей костра, улыбался чему-то. Князь то прыгал боком, то переступал короткими ногами, а руки у него вдруг вытянулись, легко доставали до земли, но он держал их в стороны, как орел, присевший на жертву.

      - Ай, молодца, - шептал ведун. - Отпустил душу. Яся, Яся, Ясюшка, иди сюда, иди ко мне... Иди, я тебе спинку почешу..

      Князь... Да князь ли? Смотрел недоверчиво, наклоняя голову, приближался с опаской.

      - Ай, красавец, ай, молодец какой, маленький... Яся, Яся, - подманивал ведун.

      - А девка-то его где? - вдруг встрепенулся дружинник.

      - Девку он схарчил, пока ты дрых у костра. Они завсегда девками питаются. Оголодал, маленький...

      - Да как же это... Сказки это все! И какой - маленький? Князю уж за двадцать!

      - Дурак ты, Федька. То князю уже за двадцать. А Яся наш, Ясюшка, маленький наш - он только что... И теперь надолго, если не навсегда.

      - А что это? - палец указывал на то, что приблизилось к костру.

      Не князь, да и не человек уже. Весь в зеленой чешуе, кое-где покрытой еще остатками кожи. Зубы, острые, как ножи, золотой глаз с поперечиной...

      - А это, Феденька, дракон. Ну, иди же ко мне, Яся!

      Ведун достал щетку, постучал ею по повозке, а потом начал размеренно чесать подкравшегося дракончика, закатившего в неге глаза.

      - Вишь, малой совсем. На крыло еще не встал. А где у Яси шрамчик от стрелы? Нету у Яси шрамчика. Говорил я князю, что заживет – и зажило... Вот откормится - мы ему еще девку купим, если надо. А там и домой можно, в крепость. И будет у нашего воеводы свой боевой дракон.

      ...

      - Ну, как, воевода, отработал я свое?

      - Хорош, - восхищено смотрел в небо воевода. - Князем-то был дурак-дураком, а драконом - ей-богу хорош!

      - Это он еще малой совсем, а как в полную силу войдет... Ого-го!

      - Да то я знаю. А драконицу ему не сыскать? Было бы не скучно ему.

      - Не бывает у них дракониц. Вот только так, через кровь размножаются. Жаль вот только, что стрелу нужную ты потерял.

      - Чего это - потерял. Вот она, бери. У нас все в целости и сохранности.

      - Ну, воевода, ну, молодец! В общем, зови, если что опять надо будет.

      - Да теперь-то, с драконом, мы и сами от кого хочешь отобьемся.

      - Прошу прощения, ваше величество!

      - Нет, это вы меня простите на этот раз. Не сдержался. Сорвался. Так что там и как получилось?

      - Следствие выявило исключительную недисциплинированность и неисполнительность охранных частей вашего величества. Вот список виновных…

      - И что? Как их теперь пугать, этих неисполнительных? Сразу на кол? Или головы рубить и развешивать на стенах в клетках от ворон? Ну? Да не молчите вы, подробности мне, подробности!

      …

      Королевство было маленькое. Что так мерять по карте поперек, что этак – все равно выходило, что не больше недели для верхового от границы до границы. Правда, на самом деле, не на карте, не по шнурку, дорога могла занять и месяц. Потому что, во-первых, королевство было горным. Кстати, поэтому оно и сохранялось до сих пор. Кто бы из великих не начинал войну за присоединение еще клочка территории, королевство всегда отбивалось, отсиживалось в горных долинах за высокими хребтами и узкими перевалами. Для защиты перевалов в старинных, дикого камня, башнях хватало небольших пограничных гарнизонов. Но и вширь расти было некуда – там, на равнине, судьбу сражения решали большие батальоны. Поэтому практически в одних границах последние триста лет. Вот от этого хребта до вот этого на карте. И городки вот россыпью: что ни долина, так и городок. И мелочь точечная деревушек, кормящих его.

      И чума.

      То ли подкупив, то ли усыпив всякой гадостью или магией какой-то прокрались неизвестные к чумному кургану, который как раз стража и охраняла, гоняя собак и любопытствующих, и извлекли несколько полуистлевших тел. Мало того – увезли с собой. Куда увезли – так пока и не ясно. Ясно одно: опять надо поднимать армию, опять караулить, и при первой же чумной вспышке устраивать карантин. Да хоть и на целый город или на целую долину. Потому что тесно живет народ, плотно – климат и земля плодородная позволяют. Так любая зараза, что оспа, что вдруг холера, что чума – сразу и ярко.

      - Так-таки и неизвестные?

      - Неизвестные. Не можем даже догадаться, кто и для чего…

      - Это что же – вскрывать теперь весь курган, раскладывать и опознавать, что ли? А потом и тех, кто вскрывал – в карантин? Кстати, с охранниками теми как решили?

      - Уже в бараках. Под строгим присмотром.

      - Окружающие державы предупреждены? Чтобы не вздумали тут вдруг воспользоваться и войной пойти невзначай…

      - Так пока ведь не о чем предупреждать. Нет пока чумы.

      - А будет ли?

      - Обязательно будет.

      - Вот и предупредите всех заранее. Чтобы и не думали лезть – зараза у нас. И пограничную стражу поднять, запереть перевалы – чтобы никто не выскочил. И охранные части. И армию – в кулак к столице. Чтобы не месяцами, а в считанные дни могли успеть в любую сторону.

      - Будет исполнено. И все же – насчет ответственности руководства неисполнительного…

      - Вот же настойчивый какой. Ладно. Бери охранку под себя. В связи с чрезвычайным положением.

      …

      - А вот теперь и поговорим…

      Это был не бой – бойня. И зачем было брать с собой этих идиотов из охранки? Лучше бы эскадрон тяжелой конницы, чтобы не постреляли издали. И еще батальон тяжелой же пехоты. Чтобы уж наверняка. А тут вышло совсем паршиво. Вдруг и неожиданно дерево упало на дорогу впереди. И дерево упало позади. А потом началось методичное избиение и отстрел не готовых ни к чему легковооруженных стражников, которые даже кольчуги и шлемы везли на телегах.

      С другой стороны, а зачем бы им тащить все на себе, обливаться потом, мучиться, когда следуют в походном порядке по своей же земле, да после исполнения своей боевой задачи, поставленной командованием. За премиями идут и за отпуском по времени и состоянию здоровья. Чуть пьяные, но не до такой степени, чтобы ничего не понимать… Но вот охранение выставить передовое. Да боковое, а по-умному если – фланговое… Да зачем бы? По своей земле шагаем! С чумой справились! Ура нам, ура его величеству и ура командирам!

      Вот и напоролись. Что за разбойники завелись, что не боятся ничего и никого? И откуда бы? Давно уже никто разбоем не промышляет: торговать, да землю копать выгоднее получается. Или еще, если ни к чему руки не прилагаются – в охрану. Там жизнь сытная, работа понятная. Это тебе не армия – которая в бой идет. Охрана – она сзади. Это вот склады охранять. Тюрьмы разные. Или вот – города карантинные и деревни. Нормальная работа. И очень нужная.

      Тех, кто шел с мечами и кинулся в кусты – отстрелили сразу. Арбалеты у них, которые напали не понять с чего, мощные – пробивают насквозь. Потом уже за тех взялись, которые за телегами укрылись и пытались кольчуги-поножи-шлемы и все такое… Поздно, не успеть. Это все надо до боя надевать. А уж когда началось…

      Да и не бой это – избиение.

      …

      - Вот, атаман, эти под телегами лежали, прятались.

      - Очень хорошо, что живых взяли. Это просто даже очень хорошо. Собирай всех своих, зови соседей – судить будем. По всей строгости и по отцовским и дедовым заветам.

      Через полчаса кучка избитых, в которых уже не опознать королевских стражников, стояла под быстро и умело сооруженной виселицей.

      - В чем нас обвиняют? – хрипел командир.

      То есть, бывший командир. Теперь он уже был – никто. И звать его было – никак. И никто не спрашивал его имени и звания. И про награды королевские не спрашивал никто.

      - Я! Можно – я! – кричала какая-то девчонка из задних рядов.

      - Можно, пропустите, - кивали убеленные сединами старцы, приведенные под руки к месту суда и будущей казни. А что именно казнь – было понятно сразу. Виселицы просто так не строят. Да еще такого размера, что ясно – на всех оставшихся в живых.

      - Эти вот, я их помню! Они не пускали меня домой! А когда мама с сестрами пошла мне навстречу, то ругались на них, а потом стреляли и убили. И дом наш, что под стеной стоял – сожгли!

      Старцы кивали, наклонялись друг к другу, перешептывались и грозно смотрели на кучку бывших королевских стражников.

      - Это была чума…, - хрипел бывший командир.

      - Но убила их не чума, а вы. Вот и воздастся вам по делам вашим.

      Девчонка плюнула в их сторону и вернулась на место. Поднялся один из тех, что командовал боевиками:

      - И я скажу. Они сожгли нашу деревню, убили всех жителей и закопали тела без обряда – в простой яме, насыпав сверху курган.

      - Это была чума…, - хрипел бывший командир.

      - Но убила их не чума, а ты и такие же, как ты. И теперь ты узнаешь, каково это – умирать, не чувствуя вины. Или ты вину свою чувствуешь?

      - Дали бы хоть помолиться…

      - А моей жене ты дал помолиться? А детям?

      - Так ведь – чума!

      Старцы пошептались еще. А потом один из них стал говорить совсем тихо. Но слова его повторяли громко, чтобы слышали все:

      - По всем законам гор – кровь за кровь. Жизнь за жизнь. Они убили. Теперь мы все вместе убьем их. И не станет долгой тяжелой кровной мести. И станет в мире правильно.

      - Это была чума, - безнадежно шептал потерявший голос бывший командир стражи.

      Все было обыденно и просто. Шаг на чурбачок, заботливо подставленный под ноги. Петля на шею. Чуть подтянуть. Узел в сторону и за ухо, чтобы не мешал смотреть на лицо. Потом тот чурбачок – из-под ног. И под одобрительные крики – следующий.

      …

      - А теперь мне надо поехать, найти в том кургане своих и похоронить по всем правилам. Я же иначе жить не смогу.

      - Мы с тобой, атаман!

     

     

      И настал день, которого все так ждали: эльфы вернулись! Перворожденные сошли со своих кораблей с серебряными парусами, пришедших от далеких западных островов, преклонили колени на песчаном берегу и спели неземными голосами свои чудесные песни. И весь мир плакал и смеялся от радости.

      Правда, пока эльфов не было в Средиземье, их волшебные леса заполонили невероятно размножившиеся лесные гоблины. Но у гоблинов все еще не было своей государственности, почему на них смотрели свысока не только конники Рохана и рыцари Гондора, но даже далекие мохноногие хоббиты и заселившие сарумановы пустоши и Изенгард не боящиеся солнечного света орки-урукхай.

      Трое оставалось тогда высших магов. Всего трое после отстранения Сарумана, ведь Галадриэль и Элронд и Кирдан тоже покинули эти земли, когда эльфы уплыли за океан. А к оставшимся Гэндальфу и Радагасту примкнул вернувшийся с военной помощью с Востока Алатар. Трое и составили новый Белый совет, принимавший решения, надолго определившие пути развития всего Средиземья. Они же и решили тогда, когда получили весть через палантир от эльфов об их возвращении, что Лориэн будет теперь совместным жильем для эльфов и гоблинов. Половина - эльфам, так решили они, половина - гоблинам. По справедливости.

      Но гоблины возмутились, что их ведь гораздо больше, и поэтому никакой половины тут просто быть не может. И еще возмутились они, что нельзя отнимать у них земли, на которых они давно живут. Мало ли, что в заповедные годы здесь был Ривендел, и эльфы хранили его от полчищ Саурона! Нет, - сказали гоблины. И совсем не странным оказалось, что и Рохан вдруг поддержал гоблинов: а зачем им, собственно, сильное государство эльфов на севере! Не странным оказалось, что и орки вооружились и пошли на помощь лесным: все же гоблины и орки - порождения Тьмы и тем родственны друг другу. Странным было то, что далекие хоббиты тоже что-то бурчали в своих норах, а потом даже послали продукты и какое-то оружие именно гоблинам.

      И была опять война в Средиземье. Эльфы в результате взяли себе не половину Лориэна, а весь лес. И еще небольшой кусок степи Рохана. И еще чуть не заняли Изенгард. Досталось тогда и хоббитам, на которых посыпались магические огненные стрелы с чистого неба. И если бы не глубокие норы - кто бы вспомнил сегодня этих мохноногих?

      А гоблины рассеялись по порубежью, продолжая размножаться - что они еще могут, кроме этого? - и стреляя из своих маленьких луков отравленными стрелами в каждого эльфа, независимо от его пола и возраста. Иногда они собирались в немаленькие ватаги и бросались в лес, стремясь вернуть его себе. Но мало кто из них возвращался из похода. Эльфы убивали всех. А когда постоянные нападения надоели перворожденным, то они просто вышли из леса. Не с грибами и ягодами, не с подарками и песнями, а с луками и мечами. В кольчугах и шлемах. С магами и вождями во главе.

      Нет, они вовсе не хотели убить всех гоблинов. Эльфы - они же Светлые! Но - всех, кто носит оружие. Кинжал у пояса есть? Убить. Меч? Убить. Копье носит? Убить.

      Вот и не будет больше угрозы Лориэну.

      Что там Рохан со своей конницей? А что они могут против луков эльфов? Тем более, что Гондор, в котором как раз опять сменился король, предупредил степных соседей, чтобы не высовывались и не лезли на рожон, ибо эльфы все же - светлые, а гоблины - темные. И все, что светлые делают против темных - законно и справедливо.

      А орков приструнил Белый совет, напомнив, что в Средиземье давно уже власть светлых, и нечего тут порождениям Тьмы поднимать свой хриплый голос.

      А хоббиты? А что - хоббиты? Кому нужны эти мелкие мохноногие, если нет Саурона, и нет назгулов, и нет кольца Всевластия, и нет всеобщей войны за выживание? Мнение хоббитов никого сегодня не интересует. Пусть сидят в своих норах и читают в газетах сообщения с фронтов.

      А уж когда новый король в Гондоре обживется, тогда и очередь орков непременно придет. И не станет больше в Средиземье этих гнезд Тьмы, этих очагов сауроновской заразы. Не будет гоблинов и не будет орков - не будет и самой Тьмы.

      И настанет, наконец, настоящий мир, потому что не с кем будет больше воевать.

      И чудесные эльфийские песни будут литься из всех окон.