Карнишин Александр Геннадьевич : другие произведения.

Чернуха

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.05*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чернуха, это когда беспросветно и мрачно. Жуть, кровища и грязища - и нет никакого света в конце тоннеля

   Предсказание
  
   Все начнется однажды осенью. Темной промозглой московской осенью, когда черно под ногами и черно над головой, а с деревьев уже не сыпятся никакие листья, только черные корявые ветви тянутся к низкому небу, и дворники по утрам уже не шаркают метлами, задавая ритм всему кварталу.
   В один из дней почти незаметно сначала просто не придет автобус по расписанию, вывешенному на картонном глянце над стальной будкой остановки. Следующий-то как раз придет. А этого, который должен быть раньше - не будет. Потом вдруг выяснится, что они ходят как бы между расписанием, между графиком. То есть, просто вместо двух рейсов в семь ровно и в семь, скажем, пятнадцать придет только один, но в семь десять. И из следующих двух опять - всего один. Народ будет возмущаться тихонько, но разница в десять минут не является критичной, на работу все успеют.
   А потом как-то вдруг станет один уже вместо трех. И вместо четырех потом. И его еще надо будет ловить, потому что угадать, который из них, из четырех, ставший одним, придет по графику, будет почти невозможно. И тогда толпы будут собираться пораньше, выходя заранее из теплых квартир, а некоторые даже и поднимаясь для этого раньше.
   Народ будет кучковаться вокруг остановки с семи утра, развернув зонтики, потому что осень, а под крышу не зайти, ведь есть те, кто пришел еще раньше.
   Настанет день, когда некоторые, а потом уже и многие, разочаровавшись в долгих часовых ожиданиях автобуса, будут срываться прямо от своего подъезда и - левой-правой, левой-правой, с резкой отмашкой рукой, с дыханием свистом сквозь сжатые зубы, а некоторые "паровозиком", с горящей сигаретой в углу рта - бежать к метро. Ведь метро - самый надежный транспорт в Москве. Только очень тесный.
   Под землю будет набиваться в полтора раза больше народа, чем обычно. В два раза больше. Люди будут стоять, прижавшись друг к другу плотно на платформах, стараясь только не упасть вниз на рельсы, упереться хоть как-то на скользком от нанесенной сверху влаги мраморном полу. В духоте и жаре будут падать в обморок слабые, будут толкаться зло и свирепо, продираясь к распахнувшимся дверям, сильные, будут кричать друг на друга, даже драться за место на платформе и в вагоне. И там, внизу, в подземелье метро, людей будет все больше и больше.
   Это бензина или там масла может не хватить для автобуса, а вот с электричеством у нас все в порядке, ведь так? Вот только для электричества нужен тоже не только вольный ток речной воды с верховьев до самого синего моря, а в большей части как раз мазут, да уголь, уголь, да мазут. Которых вдруг как-то сразу станет не хватать, невзирая на слова о неисчерпаемости наших бездонных недр в наших бескрайних просторах. Словами же топить печки пока не научился никто.
   И однажды...
   То есть, это только сначала - однажды. Мигнет свет раз, да еще другой, а потом вдруг погрузится в темноту целый район. Или даже два. Или сразу полстолицы. Хлынут из-под земли толпы народа, но и наверху будет темно, а автобусов - нет, как и не было их раньше. И это будет день, когда многие не выйдут на работу. Просто не доберутся.
   Но это еще только начало! Отключенные отопление и подача воды в высокие многоэтажки, скребущие черными затылками по черным же тучам и стружками ссыпающими дождь и первый снег на темные черные улицы. Лифты, тормозящие вдруг между этажами и часами дожидающиеся ремонтников. Телевидение, заикающееся и вдруг заменяющее картинку белым снегом на экране. Радио, квакающее радио, передающее какие-то успокаивающие народ сообщения от специально созданной по такому редкому случаю антикризисной комиссии. И народ, который, послушав слова, что все будет хорошо, угрюмо выстраивается в очереди в продуктовые магазины. Даже в ущерб рабочему времени.
   А что там, какое там теперь - рабочее! Все равно транспорт не ходит, и добраться с края Москвы до другого края, как многие привычно делали раньше, станет просто невозможно.
   "Посыплются" вдруг банки. Ведь за продукты надо платить наличкой, "живыми" деньгами - кто же будет теперь брать ваши карточки? А налички на это количество населения в Москве просто не предусмотрено.
   В один из вечеров, когда снова погаснет свет, теперь выключаемый по графику, "веерно", для "смягчения кризисных явлений", народ, качнувшись в очереди, снесет витрину первого магазина. И пойдет звон по всему городу. Сначала-то это будет продуктовый магазин. Но под шумок, под лязг вскрываемых ломами железных дверей и опущенных роль-ставней, зазвенит хрусталем небьющееся стекло, повалится на мостовые и из витрин автомагазинов, универмагов, огромных моллов и прочих трговых центров.
   А потом город притаится.
   Настанет день, когда никто не выйдет из квартир, а все будут сидеть дома на сделанных запасах муки, тушенки, масла и сахара, крутить ручки настройки радиоприемников и вслушиваться в сообщения западных голосов о начале второго этапа кризиса в одном из крупнейших городов мира. Будут сидеть в смраде забитых туалетов и мусоропроводов и ждать, что вот-вот все наладится. Все само наладится. Снова загорится свет, задуются свечи, зажурчит в трубах вода, и придут специально обученные мужики, которые сделают все как надо. Как было.
   Когда же выяснится, что в других-то городах такого нет, что все там в пределах нормы, что банковский кризис никак не повлиял на урожайность картофеля, которого есть в наличии и будет на всех, но только в провинции, когда и про бензин узнают, что есть он - но там, ближе к источнику черной вонючей нефти, тогда кинутся толпы из города, как муравьи из смертельно больного муравейника. Потащат на себе свои запасы, поволокут тележки, понесут детей.
   И кончится ненавидимый многими город, уйдет в историю, станет фактом археологии для будущих поколений историков.
   Но это будет потом.
   А пока вы выходите к остановке автобуса, присматриваетесь к расписанию движения, смотрите на часы, поворачиваете голову и видите выворачивающий вдали из-за угла освещенный изнутри автобус. В нем тепло, в нем просторно. Он довезет вас на вашу такую нужную для всех работу, за "нужность" которой вы получаете свою скромную или не очень заработную плату...
   Но помните, что однажды он просто не придет. Один. А потом - другой. А там, глядишь, будет ходить один вместо трех...
  
   День выборов
  
   Пермский аэропорт был знаком и скучен, не меняясь десятилетиями. Прозрачный ангар со вторым этажом и небольшим залом ожидания. Кафе с пивом и закусками на первом, регистрация и контроль там же, около пива. Стеклянные стены пропускали весеннее солнце и отблески его на льдистых сугробах. Самолет летел в Москву.
   То есть, он должен был лететь в Москву, но пока только шла медленная регистрация и проверка улетающих.
   - Что там, на выборах-то? - кряхтя от натуги, спросил толстяк, аккуратно снимающий богато выглядящие туфли красной кожи.
   - Сказали по телевизору, что никаких предварительных итогов в этот раз не будет. Во избежание, мол.
   - И в Интернете ничего?
   - А нету тут у них сегодня никакого Интернета, - откликнулся молодой парень, вытягивающий ремень из брюк. - Говорят, где-то кабель перерубили наши горе-строители - траншею опять траншеекопателем ковыряли...
   - Угу, строители... Конечно, кому еще... И - никакой тебе, млин, политики!
   Петр Иванович Синицын (обязательно через "ы", говорил он, когда где-нибудь составляли списки, иначе опять проблемы будут) не вслушивался специально, но слова сами лезли в больную голову. Больной она была, потому что последний день в городе, как уже было принято за многие годы, он посвящал долгой встрече с братом. А с братом - это значит, еда, водка, потом еще водка и еще еда. И кажется, потом была еще водка...
   К аэропорту его подвез племянник, так что даже удалось немного подремать в машине. А теперь главное было - добраться до дома, залечь там и отоспаться перед рабочим понедельником. Еще и в самолете можно было пару часов поспать.
   ...
   Ожидание затягивалось.
   Так всегда - когда все уже прошли контроль, когда экипаж уже давно проследовал к бело-синему лайнеру, пассажиров еще маринуют в накопителе. Нервно перекрикиваются в рации аэропортовские служители, ругают опаздывающий автобус, оттуда отругиваются, что никто никуда не опаздывает, а все согласно заявке...
   Петр Иванович выпил банку пива. Потом купил еще одну. Потом сходил в туалет. Подумал, и еще взял пива. Стало немного легче. Голову постепенно отпускало.
   "Все-таки не только похмелье, но еще и погода виновата", - подумал он. - "Вон, как солнце сияет. Настоящая весна. Давление так и прет. Этот, как его... Антициклон!"
   - Задерживаемся? - рассуждали соседи. - Как в Москву, так всегда с опозданием... Вот я из Архангельска летел, так целый час сидели ждали чего-то. И они нам потом втыкали, что, мол, встречный ветер, встречный ветер... Бардак просто развели в стране. Никакой ответственности!
   Наконец, всех позвали к выходу.
   Очередь выстроилась, как на открытие каких-то распродаж. Да еще и двигалась еле-еле. Возле девушки на контроле стояли спецназовцы в красивых импортных доспехах и с автоматами в руках.
   "Разве с оружием можно в зону контроля?" - подумалось лениво.
   Хотя, этим можно, наверное. Это же не на самолет оружие, а для проверки.
   "Полиционеры" проверяли паспорта, изредка выдергивая из очереди то одного, то другого недоумевающего человека и отправляя в сторону, к стене.
   - А тебе, земляк, что за дело до этой Москвы? - опустилась тяжелая рука на плечо Петра Ивановича. Из-под поднятого забрала темного стекла смотрела добродушная физиономия "спеца". - Оставайся, друг, дома! Налево отходи.
   - Так я как раз, типа, домой, - пробормотал Петр Иванович.
   - Ну-ка, - отодвинул прапорщика офицер.
   Он быстро пролистал паспорт.
   - Город?
   - Там официальная прописка, по Подмосковью, но сам-то я давно живу в Москве, - начал было объяснять Петр Иванович, но его уже не слушали.
   - В автобус!
   Для порядка еще спросил "что в рюкзаке", но уже отворачивался и не слушал ответ, маша рукой - проходите, проходите!
   И уже отходя, Петр Иванович слышал, как матюгался начальник, а подчиненный оправдывался, что ведь, правда, свой, местный, потому что вот в паспорте было место рождения, да и по виду...
   Ну, да. Родился в Перми. Но живет-то в Москве. Потому что там работает. И вообще, они давно должны были взлететь.
   ...
   - Уважаемые пассажиры! Говорит командир экипажа. Авиакомпания просит извинения за задержку рейса. Еще минут сорок придется поскучать, пока выгрузят багаж отказавшихся от полета...
   - Угу, отказавшихся, как же...
   - А что было-то?
   - Да очередная местная дурь какая-нибудь. В провинции еще и не такое бывает. Вон, на Чукотке - там еще проще. Там если у вертолета поставить контроль, то никто и до аэропорта не доберется.
   - У вертолета?
   - А там от города до аэропорта большую часть года - только вертолетом.
   - Умно...
   - Чего умного? Чего умного? Сам подумай, решишь ты съездить на Большую землю, а тебя перехватывает такой вот контроль, и обратно. И сиди, мол, работай без отпуска, пока контракт свой не исполнишь... Ограничение в передвижении.
   Еще через час самолет все-таки взлетел.
   Петр Иванович спал под гул турбин, прислонившись виском к холодному ободу иллюминатора. От завтрака он отказался. Только выпил стакан сока, а потом поднялся нехотя и постоял в короткой очереди к туалетам.
   ...
   - Уважаемые пассажиры! Говорит командир экипажа. Москва не принимает по погоде. Мы вынуждены приземлиться в резервном аэропорту - Нижнем Новгороде.
   - Вот черт... А меня же ждут! И не позвонить никому - сота здесь не работает, - ругался тот толстяк, с которым были рядом на контроле.
   Связь не включилась и после посадки самолета.
   - Корпус экранирует, что ли? Ничего не понять.
   По проходу пробежали туда и сюда стюардессы, усаживая на место вставших.
   - Выпускать-то будут? Или как?
   - Еще неизвестно!
   Так тут ночевать придется, что ли? А как же завтра на работу? Петр Иванович пытался что-то выяснить у стюардесс - бесполезно. Тыкал в кнопки телефона - связи не было.
   Наконец, выпустили на улицу и повели пешком через пустое продуваемое насквозь мартовским холодным ветром взлетное поле к стекляшке аэропорта. Связи не было и здесь.
   - Все страньше и страньше, - пробормотал тот парень, что ругался на отключение Интернета. - В Перми - Интернет вырубился, в Нижнем - связь... И погода, кстати... Погода-то!
   Погода была просто великолепная. В синем-синем небе клонилось к закату солнце. Еще час, максимум - полтора, и скроется. К вечеру чуть подморозило, ноги скользили на замерзших потеках от последних сугробов. Весна в этом году была, как по учебникам. Все вовремя.
   - В Перми - солнце, в Нижнем - тоже солнце, а в Москве шторм, что ли? Смерч какой-то? Вот во всей Москве сразу? - бухтел кто-то сзади. - Могли не во Внуково, а в Домодедово посадить. Ну, в крайнем случае, и в Шереметьево есть место. Чего Москва-то не принимает?
   - Может, из-за выборов?
   - А раньше этих выборов не было, да? Прямо вот самые первые в истории выборы. И все под них разом. И связь, и Интернет, и Москва вот не принимает... По погоде.
   Кто-то по соседству задумчиво смотрел на экран дорогого планшета.
   - Интересно, а космос у них тоже трактором переехало?
   Пассажиров встречали у раздвигающихся стеклянных дверей автоматчики. Такие же, в черном и в доспехах, как провожающие в Перми. Без ругани, без лишних разговоров затолкали всю группу в пустой накопитель, встали у входа, не поднимая темного стекла с лица.
   - Нижегородские есть? - заглянул какой-то чин.
   - Тут все московские...
   - А-а-а... Ну-ну...
   Солнце садилось. Представитель авиакомпании не появлялся. Автоматчики сменялись регулярно, но никого и никуда не выпускали. Старший с большими звездами на погонах и в простом городском камуфляже громко ругался в рацию:
   - А куда мне их девать, куда? Нет там места уже!
   Рация хрипела и отплевывалась матом и угрозами:
   - Куда хочешь! Но чтобы не было никого. А если что - колонна уже формируется. В Москву, нах, поедешь, нах! И все твои - тоже в Москву! Понял, нет? Кончай резину тянуть! Бери на себя! В первый раз, что ли? Ты командир или где?
   ...
   Как совсем стемнело, всех вывели из аэропорта. Теперь уже вели с руганью и пинками. С тычками в спины стволами автоматов. Тесно сбили, как собаки сбивают отару, погнали вперед, взлаивая короткими, но емкими словами.
   Рации хрипели и о чем-то переговаривались будто бы сами с собой.
   Настроения не было никакого. И даже стало морозить - уже изнутри. Не от погоды, а просто - что-то совсем не так. И не так было, похоже, с самого начала, еще с отлета и даже раньше.
   "Надо было оставаться!" - вдруг понял Петр Иванович.
   И еще понял, что - поздно.
   - Товарищ майор, - спросил он громко. - А как там выборы?
   - Выборы? А вот так, понял? - ткнул ему пистолет под нос, больно разбив губу, майор. - Вот тебе, сука, твои выборы.
   - Что вы себе позволяете? Как ваша фамилия? - начал было шуметь толстяк, но Петр Иванович дернул его за руку, чтобы не связывался, а сам попытался спрятаться за спинами впереди идущих.
   Он сглатывал на ходу соленую кровавую слюну и думал безнадежно, что уже все, все, все... Что именно - все, он еще не понимал. Но уже чувствовал. Все. Конец.
   Темный лес далеко впереди. Колючая проволока на высоких столбах и прожектора аэропорта - сзади.
   - Ну, значит, так, дорогие мои москвичи... Теперь, значит, будет так. Вы все разом бежите вон туда, в лесок. И кто добежит, тому повезло, значит. А кто если не добежит, тому, значит, совсем наоборот. Вопросы, жалобы есть?
   Толстяк попытался что-то говорить, шагнув солидно вперед, но майор молча выстрелил ему в живот. Щелчок выстрела прозвучал, как удар кнутом. Все вздрогнули и как-то подтянулись. И сразу стало очень тихо.
   - Еще вопросы и жалобы? - стоя над сипящим и безнадежно ковыряющим землю пятками своих богатых ботинок, спросил майор. - Нет вопросов? Очень хорошо. Тогда - бегом!
   И почти сразу:
   - К бою! Прорыв!
   Хлестнули очереди автоматов. Сначала над головами, а потом пули засвистели слева и справа. Петр Иванович бежал со всех ног и жалел сам себя, что потерял форму, что не бегал по утрам, а пил водку и пиво вечерами, что уже совсем задыхается... В рюкзак коротко и зло ткнуло, толкнув его вперед. Он сделал еще несколько шагов, ощущая, как впиваются пули в тело. Это было даже не больно, но противно и страшно. А потом он упал и умер. Как и все, кто летел этим рейсом.
   - Ночью обещали снег... Привалит, так потом найдут?
   - Да, пофиг. Тут волки есть и еще кабаны. Им даже на шум самолетов наплевать. Так что растащат за неделю.
   - Все, что ли? Кру-угом! Бегом - марш!
   Затопали тяжелые ботинки, группа возвращалась в аэропорт.
   - А добровольцы могут завтра в Москву, если что. Там дела много, - сказал на бегу майор. - Добровольцев нам задерживать запрещено. Ну? Есть желающие повоевать?
   - Нема дурных, - крикнул кто-то из темноты.
  
   Принц
  
   Марина бежала по вечерней сумрачной улице со всех ног, поскальзываясь, оступаясь, снова выправляясь и с ужасом оглядываясь на ходу. Эти, сзади, как будто даже не спешили совсем. Так, лениво, трусцой, перекрикиваясь о чем-то и хохоча на ходу. Им даже уступали дорогу. А вот ей никто не уступал дорогу. И еще она уже успела упасть два раза. Хорошо еще, что была не на каблуках. Это просто повезло ей, выходит.
   Повезло! Ха! Вот прямо сейчас везет...
   Она дышала надрывно и тяжело, раскрыв рот. Жгло уже не в горле, а в груди, в самых легких. И ныли зубы от холодного воздуха. А еще болела печень. Справа - это же печень? Она как будто раздулась и теперь не помещалась под ребра. И сердце - совсем никак...
   Марина неловко переставляла ноги, прижав левую руку к груди, а правой поддерживая печень. Болело все. И наверняка потом будут болеть ноги. А еще ведь и синяки останутся!
   Черт, о чем ты думаешь, дура? Какое тут тебе - потом?
   Но и не бежать было нельзя. Эти, страшные, наверное, пьяные или накурившиеся чем-то - они гнали ее все дальше от людных мест. Отжимали в сторону от шумных проспектов. И не свернешь ведь никуда. Парадные заперты, дворы на решетках.
   И не позовешь никого.
   - По... Помогите! - тихонько крикнула она.
   Именно тихонько, вполголоса. И именно крикнула. Потому что - изо всех сил. Просто уже ни голоса не было, ни тех сил, чтобы визжать, как в кино, или звать на помощь. А еще, когда кричишь, сразу бежишь хуже. Потому что - дыхалка.
   - Да помогите же кто-нибудь..., - бормотала она себе под нос. - Люди вы или нет...
   Вот еще пять шагов - и все. И пусть убивают. Или что там они еще делают? Страшное делают, наверное... И еще пять шагов. Все медленнее и медленнее переступают ноги. А все смотрят и улыбаются - идиоты. Это же вам не игры. Тут, вон, маньяки какие-то.
   Правильно мама говорила, что нельзя заговаривать с незнакомыми людьми. Вон, все прошли молча мимо, и ничего им не было. А она, как дура последняя, приостановилась, заговорила, улыбалась вежливо - а теперь беги, беги Марина, блин, Петровна.
   На перекрестке прямо перед ней, уже шагнувшей на "зебру", остановилась черная "девятка". Распахнулась дверца, из которой знакомо пахнуло сладковатым табачным перегаром, кожей и мужским парфюмом - так же точно пахло в кабинете генерального директора. Директор сам не курил, но объяснял, что уже стены пропитались за годы. Теперь проветривать и проветривать.
   - Ну? Ехать будем?
   Марина даже думать не стала. Сзади уже был слышен смех и разговоры тех, догоняющих. Она прыгнула на переднее сиденье, хлопнула дверью...
   - А вот хлопать не надо. Не надо хлопать, слышите? - заворчал водитель.
   - Туда! - махнула она рукой перл собой, другой лихорадочно застегивая ремень. - Туда, быстро!
   Быстро - получилось. Рывок, поворот, рык мотора - и они уже мчатся куда-то...
   - А-а-а... Куда? Вы не такси!
   - Девушка, вам все-таки шашечки или будем быстро ехать?
   Седоватый. Это хорошо, что не молодой. Это молодые сейчас какие-то отмороженные просто. Лыбятся, щерятся все время, и шутки у них самые дурацкие. А этот солидный, хоть машина и не из новых. Хотя, какая ей разница? Главное - машина, скорость! Вон, как рванули.
   Марина задергалась в своем ремне, повернула голову, заглядывая за спинку кресла в заднее стекло.
   Далеко умчались. Никого из этих не видно.
   Тут-то и отпустило. Так отпустило, что чуть не потеряла сознание. Пока бежала, пока скользила и боялась лечь и остаться лежать - все было нормально. А тут просто красным по глазам, голова закружилась... Она закрыла глаза, потому что стало мутить.
   - Эй, эй! Не вздумай!
   Он перегнулся через нее, покрутил, приоткрыл окно. Холодный воздух резанул по мокрому виску, выбил судорожный всхлип.
   - Ну-ка, ну-ка, - добродушно бурчал седоватый, таща ее под руку к лифту в сумрачном подъезда. - Сейчас мы с тобой все сделаем.
   А она была - просто никакая. Как подруга говорила - "никакущая". Ноги подкашивались. И даже голоса не было, чтобы спросить, куда он ее, соственно, тащит. Тащит - и пусть. Все.
   Масляный щелчок замка. Темная прихожая. Яркий свет в ванной. Струя воды...
   - Здесь побудь. Спокойно, спокойно, не дергайся... Я на кухне посижу пока.
   И тут ее прорвало. Хорошо, что санузел у него в квартире совмещенный. Потому что даже рассказать кому... Позорище. Как там мама смеялась в таких случаях? "Из всех дыр"?
   А еще слезы безостановочно. И все, к ним прилагающееся.
   И сердце...
   ...
   - Поживешь у меня три дня. Пока все успокоится. А то ведь - мало ли что. Не зря же они именно к тебе привязались. Так ведь? Мобильный есть? Отдай мне. Отдай. Никуда звонить не надо. Через три дня поедешь к своей маме. Мама у тебя умерла? Горе какое... Соболезную. Тем более - никуда звонить не надо и никому жаловаться не стоит. Сама понимаешь: не стоит. Еда в холодильнике. Полотенце банное в шкафу. Вот та комната у меня - гостевая. Диван, шкаф - все в твоем распоряжении. На кухне холодильник, плита. Вот тут аптечка - валерьянки выпей. Постирайся - падала, вижу. Приду вечером. Ключ один, только у меня, чужие тут не ходят. Дверь крепкая. Ни один на свете зверь... Ха-ха. Побудешь немного одна. Надеюсь, выть, как собаки без хозяев, не будешь? Чужих звать? Ну-ну..., - все это монотонно, усыпляющее, на одной ноте.
   Уже уходя, будто случайно:
   - Вот то - моя комната. Туда не ходи. Не надо. Не люблю.
   Марина выпила валерьянки. Раньше даже запаха ее терпеть не могла. И свалилась на диван, в чем была. Очнулась от звука открываемой двери.
   Потом было совместное приготовление ужина. Он четко и грамотно руководил. Сам тоже принимал участие: резал лук, чистил картошку. Потом сам жарил, пока она сидела, сложив руки на коленях. Выставил бутылку водки. Полную бутылку из холодильника. Нераспечатанную.
   - Я не пью вообще-то. Но случай такой - понимаю.
   Она выпила с полстакана.
   Проснулась под утро в постели с этим седым. Даже имени его не знает. Докатилась, девушка. Позорище-то какое. И ничего ведь не помнится. Хорошо ли было? Плохо? И как хоть зовут-то его?
   От звонка будильника дернулась в испуге.
   - Тихо-тихо, - погладил он по голой спине. - Это мне - на работу. А ты отсыпайся. Отдыхай. Осталось еще два дня.
   Уже уходя, улыбнулся Марине, вышедшей на порог комнаты.
   - Вот. Совсем другое дело. Хорошо сегодня выглядишь! То есть, почти хорошо. Ты только в мою комнату не ходи, ладно? У меня, извини, тараканы такие - не люблю, когда ко мне ходят.
   Дверь чмокнула, замок лязгнул. Хорошая дверь, крепкая. Никакой на свете зверь, ага...
   Марина тихо ходила по квартире. Смотрела из окна, слегка раздвигая шторы. Кажется, или тут тоже появлялись те, от кого бежала? Вон те двое - не из них? Сердце начинало стучать быстрее. Ноги опять подкашивались. Она выключала везде свет, садилась на кухне в угол и плакала потихоньку, запивая валерьянку чаем.
   Вечером вернулся хозяин квартиры. Он рассказывал что-то неспешное и долгое. Тщательно мыл посуду. Марина смотрела на него, такого спокойного, уверенного, хозяйственного...
   И как-то так само собой получилось, что и вторая ночь была вместе. И без всякой водки. Как-то так вышло. Она даже почти и не уговаривала себя. Потому что уговаривать было легко - все же спаситель. Да и просто, теплее вдвоем.
   Он был ласков, без претензий на всякое, и не утомителен.
   Утром, уходя, он улыбался ей. И подмигнул, закрывая уже дверь:
   - Ты только не лазь в мою комнату, ладно? Вся квартира - твоя!
   А у нее - воспитание, между прочим. И не собиралась она по чужим вещам лазить. И даже смотреть не будет, как он устроил свой быт. Может быть потом...
   Она чуть не рассмеялась. Ишь, уже о "потом" задумалась? Ну, женщина - что еще говорить о себе. Все ужасы забылись. Почти. А то, что не принц вовсе... Ну, какой ей принц, в самом деле? Не девочка уже - в принцев верить. А вот же, спас. Помог. Хоть и не на белом коне, а на черной машине. И, если подумать, тоже ведь рисковал. Не ради себя - ради нее, совсем тогда незнакомой.
   Марина готовила сегодня на ужин паровые котлеты и белый рис. Он же не молодой, значит, нужна хорошая здоровая пища. Полезная. Готовить ее учила мама, и готовка получалась на славу. Запахи текли по коридору, стучал нож, шумела вода. Она даже не расслышала, напевая, как он вернулся.
   Встал, не разуваясь, в дверях кухни. Нахмурился:
   - Я же говорил тебе, чтобы не лазила в мою комнату!
   - Ты что! Я и не думала! - она даже не обиделась поначалу, а только слегка удивилась.
   - Чтобы женщина, да не заглянула? Не верю, - он был спокоен и улыбчив. - Ну, а если даже не смотрела, так сейчас, значит, и посмотришь. Берите ее, ребята!
   Как-то ловко, сразу все, в кухню втекли те, странные и страшные, что гнали ее по дороге, что пугали своим спокойствием и улыбочками... Такими же улыбочками, как у седого!
   Ни крикнуть, ни...
   - О, смотри, смотри, обтекает... Баба, блин. В общем, так. Вы мне, ребята, натуральную блондинку обещали. А эта - крашеная. И жопа у нее толстая. Забирайте ее, нафиг, себе. Только фото, давай, сделаем на память. Тащи ее сюда, под свет! - скрипнула дверь той комнаты.
   Темнота озарилась светом софитов.
   Фотографии на стенах. Много женских фотографий.
   Страшное черное кресло посередине.
  
   Вооруженный народ
  
   В духоте и толкучке голоса сливались в монотонное жужжание. Никто не говорил громко. Вполголоса переговаривались с ближними в очереди:
   - А какие еще документы требуют?
   - Паспорт, вроде...
   - И все? А военный билет или там справки какие-нибудь?
   Очередь, когда в ней стоят одни мужики, всегда негромко разговаривает.
   Это женская очередь - молчаливая. Женщины рассматривают друг друга, то есть враг - врага. Такое у них всегда выражение лиц, что все в очереди - их личные и непримиримые враги. И все только и ждут, чтобы кто-нибудь открыл рот. Ох, тогда они выдадут всю информацию, что думают об этих ничего не понимающих и ничего не знающих понаехавших глупых телках! Вот если очередь "смешанного типа", то есть в ней и мужчины и женщины, то тогда женщины разговорчивы и улыбчивы. Они расцветают и показывают свою красу и мудрость на сером фоне остальных ничего не знающих и не понимающих, да еще и понаприехавших и понаостававшихся с каких-то странных причин, да и ноги у нее кривые, кстати, а грудь-то, грудь... Нет, ты на меня погляди! Я, вон какова, и как красиво говорю! Правда как раз мужики в этой очереди с женщинами отмалчиваются чаще и смотрят понуро куда-то в сторону. Ничего не понимают они в настоящем стоянии в очередях!
   А когда в очереди нормальные мужики... Тут вот однажды была такая очередь в местном участке. Стояли за штрафами от дорожной полиции. Так все душевно было, с улыбками. И даже парень голубоватый какой-то и прилипчивый не вызывал неприязни. Он бегал вдоль очереди и все пытался узнать, что ему будет за нарушение:
   - А что было-то? - лениво переспрашивали мужики.
   - Да превышение сильное.
   - Ну, превышение - это тебе штраф. Тут все зависит от скорости. Ты что там натворил?
   - На Миклухо-Маклая дал сто восемьдесят!
   - Ого! Ночью, что ли? Там же вечно пробка...
   - Не-е, днем... Так я же по встречке!
   Посмеются мужики добро, попугают пацана санкциями, и двинутся дальше на человека. Так по шагу, по шагу, каждый и получит, что заслужил.
   И тут вот одни мужики стоят. Что, кстати, довольно странно. Потому что у нас все же равноправие полов, и никто не запрещал женщинам тоже приходить. Но тут, видимо, все дело в мужском менталитете. Это же как - услышать такое, и не прийти? Да ни в жисть! Вот и стоит, волнуется длинная плотная очередь. По лестнице стоит, в холле топчется, на улицу хвост высунулся, да и там в три ряда стоят и посматривают, чтобы никто вперед не проскочил. Хотя, если вдуматься, чего бояться, чего дергаться? Должно всем хватить. Это ведь тоже объявляли и по радио и по телевидению.
   - А выпускают обратно где?
   - С той стороны, через второй, через автогараж. Иначе бы тут такой водоворот был - что ты!
   Ну, да. Это они правильно. Это туда стоишь с пустыми руками. Ну, то есть, с документами, да пара пакетов пластиковых в кармане на всякий случай. Мало ли, что, потому что. Вон, пацаны, кто поспортивнее на вид, даже с рюкзаками пришли. Перешептываются - сразу видно, одна компания. Только зря это они. Все равно будут давать всем одинаково. По справедливости и по закону.
   У дверей стоят два "полицая" в новой уже форме, в броне и с автоматами. Это чтобы не допустить "эксцессов". А в холле уже все в зеленом и в камуфляже. Там уже армия всем командует. Там все привычное: "товарищ майор", да "товарищ прапорщик". А к этим, снаружи, как обратиться? "Господин полицейский"? Да, ну... Лучше у мужиков спросить.
   - Так это точно, что только паспорт - и все?
   - А что еще надо? Им же сейчас - чем больше выдать, тем лучше. Это как план такой. Еще, может, и наградят. Или премию дадут. Запишут - и все.
   - А-а-а... Так все-таки запишут?
   - Не, ну ты подумай! Это все равно, что деньги тебе дать. Вроде как от государства в пользование. Чисто на доверии. И что, даже не записать - кому и сколько? Это ж тогда такие злоупотребления будут!
   - Ну, да... Ну, да...
   Очередь движется. Не так, чтобы быстро, но шаг за шагом, шаг за шагом, покачиваясь, переваливаясь, как пингвины, проходит сквозь распахнутые настежь двухстворчатые двери между "полицаями", потом вверх по лестнице - вот нафига это еще и вверх-то? Могли бы и внизу все устроить!
   - А там у них вся канцелярия. Так что ящики вверх таскают, а потом уже выдают.
   Вдруг колыхнулась толпа, пробежал шепоток, и откуда-то сзади сразу раздалось недовольное:
   - По сотне в руки! По сотне! Не давать больше! А то не хватит больше никому! По сотне!
   Впереди решетка с окном и оцинкованным столом-подоконником.
   - Паспорт?
   - Вот.
   Паспорт передается прапорщику, который записывает в толстую книгу все данные. Сержант выдает автомат, два магазина и отсчитывает пять пачек патронов.
   - Распишитесь! Следующий! Паспорт? Э-э-э... Не пойдет. Прописка не наша. А надо - по месту жительства.
   - Так я тут и живу! Вон, через дом квартиру снимаю. И работаю тут. И у меня еще вот что есть!
   Военный билет офицера запаса кладется рядом с проверенным и отложенным в сторону паспортом.
   - Товарищ майор - тут вот...
   - Ну, - высовывается из двери кабинета взмокший раскрасневшийся майор предпенсионного возраста. - Чего тут?
   - Так - вот, значит...
   - И что теперь? Призовут если - там уже и выдадут. Никаких проблем. А так - как по закону. По месту постоянной регистрации. Все-все. Не задерживайте, гражданин!
   И сзади уже шумят и отпихивают в сторону. Смотрят уже, как в той, в женской очереди. Ишь, понаехали. Так ведь никому никогда не хватит!
   ...
   Через неделю, взяв отгул, съездил к себе. Там тоже очередь. Вроде и город маленький, а - очередь все равно. Но короче, это правда, и не такая плотная. Пролистали паспорт, сунули старенький потертый АКМ, магазин и две пачки патронов.
   - А чего так мало? В Москве так по сотне давали!
   - Вот в Москве свою сотню и получай. А у нас - сколько есть. По списку. Следующий!
   ...
   Еще пару месяцев мужики ходят с серьезными задумчивыми лицами, перемигиваются, шепчутся в углах о своем, мужском, о железном. Сговариваются, куда и как, если что. Толкуют: "Ничо-о-о... Это им не Африка. У нас леса, тайга. Партизаны, мля! История!". С женщинами разговаривают поощрительно и чуть сверху. Женщины все понимают и жалеют. Они боятся. Но пока не объявили "положение", и на работу все равно ходить надо. Кто поумнее, выбрали весь отпуск и все отгулы. Руководство отпускает без разговоров - им и самим бы куда уехать на эти дни, да только нельзя. Начальство - оно, как капитан на корабле. Сначала отпусти всех своих, а потом уже и сам прячься.
   ...
   Все начинается как-то сразу и без предупреждения.
   То есть, сколько уже можно предупреждать-то? Три месяца прошло с того объявления - все вдруг и началось. Ночью город трясет от взрывов ракет, а утром все небо в дыму, и не работает радио и телевидение. Транспорт тоже не работает, поэтому все сидят дома и ждут. Чего ждут?
   Мужики снова чистят и смазывают полученные автоматы, еще и еще раз набивают магазины, складывают в угол у двери рюкзаки с запасом продуктов. В магазинах около дома все подорожало. Даже самая простая вода. И кругом полиция в касках и с автоматами. Это против возможных "эксцессов". А то, говорят, в провинции мужики с автоматами устраивали разборки на заправках и в магазинах. У нас, вроде, пока тихо в этом отношении. И следующая ночь такая же бессонная. И еще одна. А потом как-то вдруг и сразу на улицах оказывается чужая техника, и по самой середине идут елочкой, как и нас учили, только в ненашем камуфляже, с ненашими черными автоматами в руках. Где-то вдалеке постреливают. Жены оттаскивают от окон любопытствующих мужей и детей. Город притих.
   А еще через пару дней включается телевидение и радио. И Интернет "оживает". И там везде говорят одно и то же. Что все в порядке, что старая прогнившая власть сметена общенародным восстанием, поддержанным международными силами безопасности. И что теперь опять все будет, как всегда. То есть, бояться нечего. Цены в магазинах стали еще выше, а полицию нашу сменили голубые каски. Они на танках и БТР - на каждом перекрестке. Смотрят сверху сквозь черные очки, разговаривают непонятно, смеются...
   Объявляют теперь, чтобы сдали полученное от прежней коррумпированной власти оружие. За каждый сданный автомат с комплектом боеприпасов - десять тысяч рублей. Не богатство, конечно. Но ведь все же не отнимают, а дают!
   Принимают оружие не в военкомате - на его месте аккуратная круглая воронка. На площади, где по праздникам устраивают продуктовую ярмарку, стоят грузовики, в которые навалом, без всякого уважения, кидают наши автоматы. За столами сидят наши же, только уже в другой форме. Принимают по счету, проверяют по книгам. Выдают каждому две розовые бумажки. Мужики отходят, переговариваются негромко. Очередь подходит:
   - Паспорт! - быстро листает. - Так, это тебе по месту прописки. У нас тут все по счету...
   - А может, договоримся? А? Ну, куда я теперь поеду? Время-то вон какое...
   - Сержант, сэр, зис стаппид рашен спик эбаут...
   - Нет-нет, все. Ухожу!
   - Блин... Понаехали тут. Олрайт, сержант, сэр!
   ...
   В Можайске за автомат дают всего пять тысяч.
   - В Москве, говоришь, десять? Ну, и сдавал бы в своей Москве, - говорит усталый прапорщик в старой зеленой форме.
   - А, что... Бои-то какие были, нет? - спрашиваешь осторожно.
   - Какие бои, парень? Вот с этим? - он пренебрежительно кидает автомат в пыль, в кучу таких же у бетонной стены. - Это только сами себя если. То есть, если сами с собой.
   ...
   На работе запарка. Не все вернулись из отпусков. И начальства нет. Оно где-то в Испании, на курортах. Говорят, в связи с ухудшением экономического состояния, всем срежут зарплату на треть. А кто не доволен - в новую администрацию жалуйтесь. Это вам не при прежнем режиме. У этих, говорят, все строго. Все на учете и контроле.
   По ночам по улицам ходят пятерками патрули сенегальцев. Или нигерийцев - не понять. Ночью из окна глядеть страшно. Как будто форма серая сама по себе движется. Рук и лиц не видно - такие черные.
   Мужики переговариваются, что вот если бы как в сорок первом, так, может, успели бы. А так - ну, как тут воевать? Если - раз, и уже все?
   - Вам же оружие давали, - взвивается курящая с ними молодая девчонка. - Вам же доверяли!
   - И что? Я теперь должен из своей квартиры по танкам из пукалки стрелять, что ли? Потому только, что оружие выдали, да? Ты потом моих детей кормить будешь, прошмондовка? - зло ругается сосед по лестничной площадке.
   - Иди, иди, дура малолетняя! - подхватывают остальные. - Ни хрена не смыслишь в военном деле - а туда же! Оружие... Да разве ж это - оружие...
   - Но все же по десять тысяч дали, - вспоминает кто-то.
   - В провинции - всего по пять, - поправляешь.
   - Ну, все равно. То есть, не совсем уж мусор, выходит. Все-таки что-то стоит и такое оружие.
   - И что?
   - Да так, ничего.
   Объявляют, что скоро будут новые выборы. Призывают к политической активности и поддержке демократических изменений в стране. Фамилии в списках все знакомые...
  
   Эпидемия
  
   Вместо института Колька пошел сегодня в поликлинику. Ночью спалось плохо. Трясло от холода, хотя кутался в теплое одеяло чуть ли не с головой. И еще ломило кости. Такое ощущение, что просто выкручивали их, били твердым по костяшкам, а потом смотрели с прищуром - ноет или нет? Еще как ноет! Синяков нет, но болит! Тянет, ноет... И кожа. Умываться просто неприятно. Даже теплой водой - болезненно все как-то.
   Утром мама сунула ему градусник на кухне, пока, обхватив себя руками и только изредка отрывая одну за чашкой, пытался согреться горячим чаем.
   - Тридцать восемь! Иди-ка, ты, сын, в постель.
   - Ага, в постель. А потом меня попрут за прогулы...
   - Ну, тогда, если в силах, конечно, иди в поликлинику. Справку дадут, лекарства выпишут. Эпидемия сейчас, говорят.
   Колька был не очень "в силах", но вызывать врача на дом по такому пустяку, да ко взрослому почти мужику было как-то не очень правильно, по его разумению, а без справки на первом курсе - просто беда. Университет "зачищал" себя от прогульщиков, от двоечников, от хулиганов с пристрастностью и чуть ли не с удовольствием, чтобы к зимней сессии пришли только надежные, свои.
   - Позвони мне потом обязательно.
   - Да ну, мам... Что я, маленький совсем?
   - Тогда я сама тебе позвоню. И убери, наконец, эту дурацкую надпись с экрана, я же видела!
   Ага, видела. А что такого-то? Написано "мамо". Так это он в шутку, любя.
   Выходили вместе, только маме направо, на работу, а Кольке налево - в поликлинику. Идти туда от дома совсем не долго. Полчаса. Ну, час, если такая вот слабость и ноги еле передвигаются.
   Поликлиника, как поликлиника. Самая обычная, как во всех городах, наверное. Еще издали пахнет лекарствами. Машины с красными крестами на стоянке. Широкие стеклянные двери и большой светлый холл внизу. Очередь в регистратуру.
   Колька был здесь всего полгода назад, когда проходил медосмотр. Разница была видна сразу. Во-первых, все какие-то пришибленные стоят в этой очереди. Во-вторых, плакат большой прямо у входа, на котором жирно красной краской написано, что все, кто с температурой, по случаю эпидемии не стоят в очереди, а сразу идут на второй этаж, в сто тридцатый кабинет. И из репродуктора уныло раз за разом повторяли:
   - Граждане с высокой температурой, с симптоматикой, не задерживаются в холле, а сразу проходят на второй этаж, в сто тридцатый кабинет.
   И после короткой паузы - опять и опять таким же унылым голосом.
   Если стоять в очереди, прикинул Колька, то к обеду, может, и достоишься. А тут, вон как, все для блага человека. Раз с температурой - на второй этаж. Температура была, когда выходил из дома. И поэтому он сразу пошел прямо. Те, что в очереди, старательно отворачивались и даже будто отодвигались. Хотя, куда тут двигаться? Битком народ стоит, просто битком. Окошко-то всего одно.
   На втором этаже сто тридцатый кабинет был в самом конце, в торце коридора. К нему не было никакой очереди - всего один человек. Вот мигнула лампочка над дверью, он зашел. Теперь, выходит, будет Колькина очередь. Он присел на стул, отдышался, вытер вспотевший лоб.
   Лампочка над дверью снова мигнула. Но ведь никто не выходил? Поэтому он продолжал сидеть, наслаждаясь передышкой и прохладой больничного коридора. Пока шел, его из холода в жар бросило.
   - Ну? Кто тут у нас следующий? - высунулся из двери здоровенный врач в маске. - Ты? Проходи!
   - А где этот, что до меня? - вслух удивился Колька.
   - С температурой? Ломает? Слабость? Давай, давай быстро! - рявкнул врач.
   Колька оглянулся на коридор, но никого на втором этаже не было, как в каком-то кошмарном фильме. Пусто и тихо, и отражение ламп в отмытом сером линолеуме. Но вот же, зашел человек в кабинет - почему оттуда не вышел? И вообще, что за дела, собственно? Если есть эпидемия, то где все заболевшие? Где очередь, наконец? Где врачебная суета, и где молоденькие красивые медсестры? Тишина и пустота в коридоре. И только двухметровый и широкий в плечах врач в маске.
   - Ну? Долго тебя еще ждать?
   - Я сейчас, - пискнул Колька. - Я отдышусь только немного - и сразу. Минуточку еще...
   Рука полезла в карман за мобильником, но тут из сто тридцатого выскочили два санитара - такие же здоровенные, как врач, и тоже в масках - кинулись к нему, подхватили под руки, приподняли так, что ноги почти не касались пола.
   - Сейчас, сейчас... Мы поможем.
   И втащили в кабинет. Дверь захлопнулась.
   На экране телефона, выпавшего от рывка из кармана, мигало: "Мамо".
   - Алло! Алло! Коля! Коля, что там у тебя! Алло!
   Пусто в коридоре.
   Никого.
  
   Переворот
  
   В дверь стучали чем-то тяжелым и твердым. В железную дверь - тяжелым и твердым. От этого она гудела и даже будто прогибалась посередине в месте ударов. Бум-бум-бум!
   Я уже успел позавтракать, потому что обычно рано уезжаю на работу. Как раз стоял в прихожей, всовывал ноги в летние туфли в дырочку. Заторопился, выронил из руки длинную пластиковую "ложку", дернулся к замку, крутанул, щелкнул...
   - Квартира триста восемьдесят четыре? - закричал прямо в лицо какой-то военный. - Что?
   - Да, - только успел сказать в ответ.
   - На выход! Бегом, бегом! Вниз все! Кто еще есть в квартире?
   Я не успел ничего сказать, а он уже, оттолкнув меня, прямо в тяжелых черных ботинках побежал по комнатам, заглянул на кухню, снова появился в прихожей.
   - Чего стоим, интеллигенция? Бегом вниз, бегом, блин!
   Черт... Как больно-то. Вот этим ботинком - по копчику. Я схватился за больное место, только начал что-то спрашивать, ругаться, что ли, как получил удар кулаком в лицо. Не сильный удар. Такой, чтобы разбить губу, "пустить кровь", как говорили в детстве.
   - Бегом, сказано! Ну?
   И кто бы после такого не побежал? Я еще как побежал, подпрыгивая, когда он догонял и давал пинка для ускорения. Лифты не работали, и он гнал меня все тринадцать этажей бегом вниз по лестнице. Голова закружилась от поворотов так, что, спустившись, вынужден был прислониться к стене.
   - Чего встал? Чего раскорячился? Бегом, я сказал! Хуже будет! Бегом, твою мать...
   На улице, прямо на асфальте, сидели незнакомые люди. Меня прогнали к ним и усадили, больно подбив ноги. Рухнул опять на копчик и чуть не закричал, но мне со всех сторон стали шикать:
   - Тише, тише! А то будет хуже!
   Из разных подъездов выгоняли бегом незнакомых мне людей, сажали рядом с нами. Вокруг ходили здоровые румяные ребята в красных беретах. Они напоказ громко разговаривали, смеялись чему-то понятному только им, щелкали затворами автоматов. Иногда пинали походя кого-нибудь с краю. Тот сразу старался сделаться меньше, лез в самую середину, где и так было тесно. Парни в форме снова радостно смеялись.
   Потом во двор въехали два автобуса с окнами, закрашенными белой краской. Автобусы вели милиционеры. И из автобусов тоже посыпалась милиция. Я понадеялся, что вот сейчас-то все и разъяснится. Милиция - она нас сбережет. Если бы...
   Милицию встретили громким жизнерадостным ржанием и криками, что они как всегда позже всех. Те только отругивались угрюмо, выстраивая коридор к дверям автобуса. Оружия у них совсем не было. Только дубинки. Такой дубинкой перетянули по плечам крайнего, потом вздернули его на ноги и с криком:
   - Первый! - послали по живому коридору, сопровождая каждый его шаг ударом по спине или ниже.
   Кто-то из армейских наклонился к нам и очень доброжелательно сказал:
   - Сами видите, менты - это просто звери какие-то. Это вам не мы. Мы все же армия. Так что в автобус рекомендую бежать быстро. А то побьют.
   Мы по одному бежали по коридору под громкий счет. И каждому досталось хлестко, с оттяжкой. Я уже поймал себя на этом "мы". Никого не знаю, меня никто не знает, но мы здесь и сейчас - вместе. И терпим вместе одно и то же. И издеваются над нами одинаково.
   - Пошел! Пошел! Бегом, бегом! Тридцать пять!
   ...
   В стандартный милицейский "обезьянник" втискивали, впинывали, вбивали.
   - Начальник, - стонал кто-то в глубине. - Нет тут уже места!
   - Ничего, потерпите!
   Решетчатые двери закрылись, прижав нас еще плотнее друг к другу.
   - Тебя за что? - спросил сбоку едко пахнущий потом паренек в черной майке.
   - Я вообще ничего не понимаю... Ворвались, били, вот сюда пригнали...
   - А, так это - по спискам. У них списки были заготовлены заранее.
   - Какие списки? Меня никакая налоговая найти не могла! Я в съемной квартире.
   - Эти - не налоговая. Эти, брат - ого-го. Меня на даче выловили. Мы там с пацанами квасили. Нашли вот и привезли. А уж по квартирам-то...
   Так стояли часа два.
   По коридору прохаживались, гремя подкованной обувью, милиционеры и вооруженные армейские в разной форме. Были в черной. Были в зеленом камуфляже. В какой-то момент я краем глаза даже заметил голубые береты и тельняшки на двоих, куда-то волокущих за задранные кверху руки такого же военного, но с большими звездами на погонах.
   - О, - шептал сосед. - Верхушку всю срубают. Это хорошо. Это, выходит, полковники командуют. Полковники - это нормально, это как везде. Я бы тоже так начал. Списки - и всю верхушку...
   - Молчать! - по решетке громко пробарабанили палкой. - Молчать, гниды, а то не дождетесь никакого следствия!
   Стояли еще. Ноги отекли и начали болеть, потому что даже переступать с ноги на ногу было невозможно. Сейчас бы просто снять туфли и постоять босиком - но и это было невозможно в тесноте.
   - Товарищ сержант...
   - Тамбовский волк тебе товарищ, - радостно заржал на весь коридор сержант.
   - Мне бы в туалет.
   - Потерпишь. Мужик ты или не мужик? А если пива перепил - ссы в карман впереди стоящего. Вам, в принципе, теперь уже все равно, - и снова этот гогот, какой-то нутряной, страшный.
   Наконец, зашумели, засуетились. Пронесся шепот, что приехали следователи. Выпустили всех разом, и сразу развели, распихали по пять-шесть человек к разным дверям, за которыми, видимо, сидели следователи. Каждого вышедшего из-за двери тут же уволакивали куда-то. Не в обезьянник, это было бы слышно.
   Наступила моя очередь.
   В кабинете у дверей стояли два автоматчика. За столом сидел штатский в помятом костюме и с очень усталым лицом. Как будто он не спал всю неделю.
   - Имя, фамилия, адрес? - скучно спросил он.
   Я назвал.
   Быстрый треск опытных пальцев по клавишам (у них тут старые клавиатуры - подпружиненные, стучат), удивленный взгляд поверх очков:
   - Еще раз - фамилия?
   - Понимаете, это не моя квартира, я просто снимаю... Я, как это, не при делах совсем!
   - Это упущение. Придется теперь искать. А адреса вашего хозяина вы не знаете?
   - Только телефон.
   - Очень хорошо. Диктуйте.
   Пальцы опять порхают по клавишам, пауза, жужжание принтера.
   - Семенов! Вот по этому адресу группу - бегом!
   - Есть! - неуклюже козырнул один из автоматчиков.
   А нас на срочной учили, что с оружием - не козыряют. Молодые, неученые...
   - Так я, значит, могу идти?
   - С чего это? - удивился штатский.
   - Ну, это же не моя квартира, не за мной приходили.
   - Еще раз фамилию свою. По буквам. Ага, - пальцы так и щелкают, так и щелкают. - Ну, вот... Вот, значит. И блог есть. И рассказы разные пишете...
   - Балуюсь, - смутился я. - И я же никогда ни слова против! Что вы! Я - только фантастику!
   Он опять понажимал клавиши, пролистал несколько страниц.
   - Действительно. Против - ни слова. А где же - за? Где ясно и твердо выраженная позиция? Позиции нет... А это значит, не наша позиция.
   Он оторвал от какого-то бланка корешок, расписался, махнул второму автоматчику. Тот подхватил бумажку почти на лету, тут же схватил меня за шиворот, выпихнул в коридор, где приняли два милиционера.
   - Вот, - протянул автоматчик узкую бумажку.
   Бегом, постоянно приподнимая кверху заломленные назад руки, заставляя идти на цыпочках, меня вывели через черный ход во двор.
   - Что в карманах? Показывай.
   Я выгреб телефон, бумажник, паспорт, ключи, какую-то еще мелочь. Ключи мне тут же вернули, похлопав по плечу. Остальное забрали и при мне, не стесняясь, поделили. А потом передали двоим армейским, молча наблюдавшим за творящимся беспределом.
   - Ваш. Вот бумага.
   Старший только глянул, повел носом, и вот меня уже перехватили у милиции, потащили к стене, поставили на колени лицом к бетону, покрытому грязными жирными пятнами. К затылку прислонилось холодное:
   - Молись, если умеешь. Может, повезет там.
   Выстрела я уже не слышал.
  
   Гражданская война
  
   - А вот интересно, - сказал он, аккуратно вставляя патроны в неудобный старый дисковый магазин. - Если вот тараканов, предположим...
   - Что?
   - Ну, вот если тараканов одну половину регулярно посыпать дустом, а другую, наоборот, подкармливать - они тогда начнут друг друга грызть?
   - Думаю, нет, - я даже заулыбался, представив такой способ борьбы с тараканами.
   - Значит, мы не тараканы, - он удовлетворенно кивнул давно немытой головой и с щелчком примкнул магазин к старому "ручнику" ДП.
   Илья у нас был недавно. Большой, сильный, молодой. Ему все было в радость: и марш-бросок, внезапный бой, и сама эта неторопливая подготовка к бою, и завтрак с ужином, где ему давали дополнительную порцию.
   Вот за рост свой и силу, которой сам как будто стыдился немного, ему сразу дали не автомат и не винтовку, а пулемет. Из старых запасов, со складов. А меня поставили к нему вторым номером. А заодно - дядькой-воспитателем. Так и сказал замполит:
   - Ты, Семеныч, у нас тут самый старший. Да еще и из учителей. Вот тебе, считай, ученик. Постарайся, чтобы парень выжил в первых боях. Поучи его.
   Я старался. Парень - выжил.
   Я учил его, как менять позицию. Как эту позицию выбирать, долго и тщательно рассматривая все подступы. Как заранее готовить еще две-три лежки, чтобы можно было в момент - кувырком, на четвереньках, ползком добраться туда и, пристроив пулемет, снова поддержать своих.
   С ручным пулеметом позади отряда хорошо. Он тебе и пулеметную точку подавит на расстоянии, и прикроет отступающих бойцов, если что. Плохо только, что магазин у него малой вместимости. На хороший бой никак не тянет. Приходится постоянно таскать в сумках пять-шесть снаряженных круглых неудобных железяк - тяжелое дело.
   В свободную минуту у нас с ним, бывало, начинались всякие умные разговоры. Илья впитывал любую информацию, как губка. Вот только с терминами... Да и вообще - с каким-то фундаментом в образовании было у него совсем никак, похоже.
   - А что это - относительность? - вдруг поднимал голову.
   Я хотел сначала пошутить насчет того, что относительность - это совсем не то, чтобы отнести что-то куда-то. Но посмотрел на него - ждет ведь ответа!
   - Относительность, спрашиваешь? Ну, как тебе объяснить, неучу..., - смеюсь, чтобы не обидно было.
   - Я пять классов закончить успел!
   Ага. Все-таки успел зацепить мирное время. Учился, говорит. Но - всего пять классов. И гордится этим.
   - О! Так это ты просто молодо выглядишь, понятно. Значит, целых пять классов? - я тяжело вздохнул, глядя поверх сосен на красную полосу заката. - Это, знаешь, совсем хорошо. Это просто здорово, что ты уже грамотный. Но вот относительность...
   Как пятикласснику рассказать теорию относительности? Или ему просто надо определение усвоить? Чтобы в разговоре понимать, о чем командир сказал или замполит?
   - А давай, я тебе лучше на примерах! Вот, скажем, дать тебе один сухпай - это много или мало?
   - Один? Мало, конечно, - тут он в себе уверен.
   Ему один сухой паек - так, размяться перед хорошим ужином.
   - А если пять сухих пайков?
   - Натовских или наших? - заинтересовался Илья.
   - Предположим, натовских.
   - Тогда... Ну, тогда вроде как нормально, но все равно мало.
   - А сто пайков?
   - Да где ты здесь возьмешь сто пайков, Семеныч?
   Он быстро перенял от всех в отряде это обращение к старшему по возрасту на "ты" и по отчеству. Да я и сам давно привык к такому.
   - Ты вот в школе задачки решал про яблоки, да про груши - там же яблок не было? Вот и представь себе сто сухпаев. Натовских. Со сроком еще на пять лет вперед. Сто! Это тебе как?
   - Много. Жаль, конечно, что нету столько, но все равно много. Куда мне их деть? Их же с собой не потащишь. И закопать - а когда я потом вернусь к схрону? Нет. Сто - это много.
   - Ну, вот. С пайками решили. А теперь другой пример - патроны. Один патрон - это как?
   - Один - по-любому мало!
   - А если уже пять?
   - И пять - мало.
   - Ну, а сто, к примеру?
   - Сто? Какой калибр, подо что? - тут он специалист.
   У нас все специалисты по оружию, да по патронам, да еще по взрывчатке некоторые специализируются.
   - Скажем, сотка семь шестьдесят вторых, стандартных - под "калаш". Ну, как?
   - Под "калаш"? - он задумался буквально на мгновение. - Мало будет сотки. Тут бы тысячу - хорошо будет. Или даже еще больше. Цинка четыре в рюкзаке запросто можно унести. Они быстро расходятся.
   Четыре цинка - запросто? Это ему запросто. Я бы и с одним спину набил, намучился.
   - Вот это и есть относительность. Мы говорим "мало" или "много" всегда относительно того, о чем говорим. Предположим, если их будет рота - это для нас сейчас много, например. А вот если нас будет даже целый полк - все равно будет казаться мало.
   - Это потому что у нас полки маленькие? Это имеешь в виду? - он подозрительно косится и морщит лоб, ища скрытый в словах смысл.
   - Это потому что относительность. Ясно тебе?
   Вроде бы кивает. Относительность, кажется, понял. Что еще вдруг прилетит в эту круглую большую голову? Каким вопросом задастся ни с того, ни с сего?
   Вчера мы дали бой местным белоповязочникам. Устроили засаду, и когда они двумя машинами пылили по своим полицейским делам, врезали из всего, что было в отряде. Пулемет Ильи в ближнем бою прошивал бронебойной пулей двигатель. Все, никуда не денутся. А потом расстрел мечущихся на открытом пространстве фигур. Я себе давно, еще в самом начале, внушил, что стреляем - по фигурам. Как будто экран перед нами - и по экрану стреляем. Мишени такие. А иначе никак. У меня по возрасту могли быть выпускники как с той, так и с этой стороны. И чему я их, выходит, учил? И зачем, собственно?
   Да, собственно, зачем? Вот придут такие Ильи, выкосят тех, кто учился. И что дальше?
   - Илья, а вот закончится война, что тогда делать будешь?
   - Да когда она еще закончится? - он спокоен.
   Почистил свой пулемет, смазывает его, щелкает затвором.
   - Ну, все же... Вот старая война, которая в истории, четыре года шла. Но там еще и иностранцы разные вмешивались.
   - Так и у нас тут иностранцы. Что, нет их, скажешь?
   - И у нас, да. Но ведь - всего четыре года!
   - А, ты в этом смысле. Ну, да. Четыре - это мало совсем. У нас страна-то большая.
   Это он знает, что страна у нас большая. Только где та большая страна? Где она?
   - А если посмотреть на другие страны, например на Афганистан...
   - Это где? - смотрит удивленно.
   - Это далеко, на юге. А ты географии не знаешь совсем, что ли?
   - У нас до географии не успели дойти.
   - Ага. Пять классов, ты говорил. Помню. Ну, в общем, горная такая страна. Там была сначала революция, потом в победившей партии стали друг с другом грызться, а потом позвали на помощь. Ну, и пришли, значит - сначала наши, а потом и все остальные.
   - Наши - это какие же? - настораживается с чего-то.
   - Ну, не наши, которые наши, которые сейчас наши. Тогда еще был Советский Союз.
   - А-а-а... Совок! Понятно.
   - ...Совок. Ну, да. Так в том Афганистане все еще воюют.
   - Вот я и говорю, Семеныч - некогда тут думать о том, что будет после. Нам еще воевать и воевать до полной победы над всеми врагами.
   - Но все же? Вот, представь, наступило счастливое время. Победили мы всех врагов. Всех-всех, представляешь?
   - Эх, хорошо! - мечтательно улыбнулся Илья.
   - И что ты же тогда делать будешь?
   - Ну, не знаю даже, - и рука в затылок.
   - Я вот, если выживу к тому времени, и если в силах еще буду, снова в школу пойду, наверное. Учить детей буду. А ты? Вот, если представить, а?
   - А я кроме как стрелять ничего пока вроде не умею. Зато стреляю хорошо.
   Стреляет он действительно очень хорошо. Рука крепкая, держит любой ствол - не дрожит. Из мелких пистолетов бьет - даже отдачи не видно. Как зажмет в своей ручище... Вот стрельбе учиться или сборке-разборке - у него получается сразу. А всякие предметы, что в школе не успел - с трудом. И географии не знает, выходит. И истории.
   Вечером у костерка, отгоняющего дымом от наваленной на него сырой зелени мелких кровососов, так и тянет на разговоры. Ну, интересен мне этот Илья. Кто, да откуда, да как такой вырос в наше непростое время.
   - Вот, предположим, Илья, взяли тебя в плен..., - начинаю я издалека.
   - А хрен им по всей морде - не хочешь? Пусть сначала догонят!
   Смеется. Весело ему.
   - Это такое предположение. Как в физике или в математике какой... Помнишь, про относительность разговаривали? Вот тут так же. И вот ты, значит, в плену. И вдруг оказывается, что это не наши, то есть не люди вовсе, а какие-то прилетевшие инопланетяне.
   - Как Хищник? Я смотрел. Там тактика нормальная у спецов.
   - Ну, вроде того, да. И вот они тебя взяли. И того, с той стороны - тоже одного взяли. Такого же крепкого, молодого, энергичного.
   - Ага. А потом устроили бой до смерти? Я такое читал.
   - Нет, погоди. Они просто вас поставили рядом. И вот сидит их самый главный и вопросы задает вам по очереди. А без очереди ты ничего не говоришь, только слушаешь. Спрашивает он тебя: за что воюешь?
   - ...
   - Нет, ты отвечай, отвечай!
   - Ну, как это... Вот - против них, значит.
   - А за что?
   - Ну, чтобы свобода, значит, была всякая. И страна моя, чтобы богатая и сильная и вообще. И чтобы всяких сук-воров не было...
   - Стоп. Хватит пока. Тут этот чужой поворачивается ко второму пленнику и спрашивает: а вы, милсдарь, следовательно, за то, чтобы свободы не было, чтобы страна была слабая и бедная, и чтобы везде на всех постах - суки-воры? Он еще так это произносит с акцентом - "суккиворры". А тот, вытаращив от удивления глаза, кричит и в грудь себя бьет: да вы что? Да я за Родину нашу пасть порву! Да я за сильную и богатую страну! Я за народ и против ворья! Я за настоящую свободу!
   - И чо? - замирает Илья. - Я как-то даже не понял... Это ты к чему так вот говоришь?
   - Да так просто, пробило что-то на разговор.
   Действительно пробило. Все равно, как с малым ребенком обсуждать взрослые проблемы.
   - Сходил бы ты лучше к замполиту, Семеныч. Вот ей-ей - сходил бы. А то в бою вдруг тебя на поговорить пробьет, а у меня как раз заклинит. И как тогда мы будем? Или, давай, лучше я схожу, а?
   - Да не стоит. Не надо. Я же так просто. Для примера.
   ...
   На утреннем построении замполит кричал с натугой, краснея всей бритой наголо головой:
   - Вот, товарищи мои и друзья! Вот, смотрите! Пробрался к нам ночью враг, не уследили! И кого? Кого выбрали жертвой эти мерзавцы? Нашего старейшего бойца! Нашего Семеныча... То есть, Петра Семеновича Карасева. Прощай, друг и соратник. Ты прошел с нами все бои и стычки. Ты остался цел даже в самые черные дни отступления. Но достали, добрались, упились кровью... Упыри! Мерзавцы! Предатели! Но мы отомстим. Мы страшно отомстим. За Семеныча - десятерых врагов! Правильно?
   - Да! - кричали бойцы.
   - Да! - кричал Илья.
   - Да! - кричал его новый второй номер.
   Пулеметчику без второго номера просто нельзя.
  
   Нога
  
   - Ну?
   - Где больнее - здесь или здесь? Не смотри, а чувствуй. Вот так?
   - Ух... Блин. Так больнее.
   - Ага. Все понятно.
   - Что скажешь, лепила?
   - Рожистое воспаление. Стрептококковая инфекция, - сказал, протирая руки остро пахнущей салфеткой, врач в засаленном костюме.
   - И что? Лечить-то как?
   - Лечить... Я бы посоветовал солнце, йодную сетку и постельный режим на недельку...
   - Смеешься? - капитан был зол. Мало того, что все на нём, так еще и это - болячку какую-то прихватил. Ни сапоги надеть, ни берцы форменные натянуть. Ногу раздуло так, что еле влезала в штанину. И больно же, черт! Какой он боец, если ни бегать, ни ходить нормально?
   - Какой тут смех, Петрович? - вздохнул врач. - Постельный режим - это как минимум. А уж ультрафиолет был бы очень к месту. Да где его взять? Ну, таблеток я тебе дам, чтобы хоть как-то... А мазать вообще ничем нельзя.
   - Заразное это?
   - В принципе, если постараться, можно и заразить. Стретококки - они такие. Ну, не трись ни о кого - пронесет. Вообще-то и ты сам - заразился, скорее всего. Где-то у нас тут инфекция бродит.
   - Издеваешься?
   - Слушай, капитан, ты понимаешь, что если что - операцию я тебе здесь просто не сделаю?
   - Все так серьезно?
   - Да не серьезно, если бы солнце, сухость, никакого трения и раздражения, постель на недельку, пенициллин... А где я тебе возьму это здесь?
   Солнце... Солнца они не видели уже два месяца. Солнце где-то было. Но это где-то надо было долго искать на глобусе, стоящем в одной из классных комнат. Вернее, комнат, названных классными. Двадцать метров грунта и бетона над головой. Два шлюза и намертво замкнутые стальные двери. Фильтры на вентиляции. Очищенная вода. Длинные гулкие коридоры, освещенные редко торчащими лампочками под стальной сеткой. Постоянная температура и постоянная влажность. Постоянно низкая температура и постоянно высокая влажность. Обувь, прокисающая на ногах. Вечно сырая одежда.
   - Связи так и нет, кэп?
   - Связи нет.
   - А что там - вообще? Наверху?
   - Кто же тебе туда лазил? По прогнозам, сейчас там самый разгар зимы. В августе. Старики всегда говорили, что август для нас - самое противное время. Вот и сбылось, видишь. Зима у нас теперь в августе. А нам бы весну, и дожди хорошие. Чтобы смыло все по максимуму. Тогда хоть нос высунуть можно будет.
   - Если сейчас зима, когда ждать дождей?
   - Год! Год, блин, и еще сколько-то! Или даже два.
   - Петрович, и как мне тебя лечить? Болячка-то простая, в принципе. Известная. Но - как, когда сырость, холод, мерзость вся эта?
   - Ну, и не лечи... Уй, черт...
   - Больно?
   - Штаны, черт, не натягиваются. А лежать нельзя, нельзя. Тут смотреть и смотреть за всеми... Спасли их, понимаешь. А теперь что с ними делать? Дальше - что?
   - С тобой дальше - только хуже. А с ними со всеми - не знаю.
   - Вот и я не знаю. Плачут. Родителей зовут. А я хожу и улыбаюсь - дурак дураком. Говорю, что еще немного, еще чуть-чуть...
   - А родители все там...
   - А родители - там.
   Бомбоубежища в старые времена строили под большими домами, да под государственными учреждениями. Вот, под школой, например. Преподаватель военного дела привел его в порядок, выбил все, что положено по описи, проверял регулярно воздушные насосы, свет от дизелька, запасы солярки... Вот, склады все заставил набить, опираясь на городской штаб ГО. Сюда водили руководителей с предприятий, показывали, "как надо".
   Когда прозвенел звонок телефона, и тут же повис над городом вой сирен, капитан погнал старшеклассников за мелкими - и скорее вниз, в подвал. По телефону сказали, что это не учеба. Да он и сам ждал этого. Всю жизнь, выходит, ждал...
   Дождался.
   Биолог стал врачом. Директор школы никем не стал. Просто не успел. Он приказал закрыть двери, а сам побежал по этажам проверять, не остался ли кто. Ну, и не постучался больше в двери. А остальные учителя были почти бесполезны. Они ели, как взрослые, а толку было - чуть. Ну что взять с пожилой математички? Пусть хоть с детьми занимается, отвлекает. Вон, к экзаменам готовит старших. Устно готовит. Литераторы тут нужнее. Они детям стихи и сказки наизусть читают. Ободряют, как могут. А дети все равно плачут. И ничего с этим не поделать.
   Бетонный подвал. Сырость, холод, духота и теснота. Вонь отовсюду. Самое противное - от себя.
   - И как ты рассчитываешь?
   - А никак. Постучат снаружи - откроем.
   - А если не постучат?
   Капитан вздохнул. Потрогал ногу, сморщился - болит.
   - Ну, а не постучат, значит, не откроем.
   - Ты ногу-то все же береги. Резать тут - условий нет.
   - Да ладно... Таблеток хоть дай. Пойду детям поулыбаюсь. Скажу, что скоро постучат. Или не скоро. Мол, пока разберут развалины, пока до нас доедут. В общем, обнадежу...
   - Потом ляжешь - ногу кверху. Чтобы хоть отек спал немного.
   - Если вот так, без солнца, без всего, но хоть с таблетками... Долго болеть буду?
   - Полгода, если без резких ухудшений...
   - Полгода мы не высидим. Да и хрен с ней, с ногой. Вот только болит - противно.
  
   Сын
  
   К вечеру потеплело. Небо затянуло низко висящими тучами. Лениво сыпался сухой снежок, сдуваемый ветром с бетона.
   - Я тебя ненавижу! - упрямо повторил мальчишка, отворачивая чумазое лицо в сторону.
   - За что же это? Может быть, я тебя бил в детстве? Издевался над тобой, унижал всяко, а ты запомнил и возненавидел? Не кормил и не поил, не одевал, как франта из богатеньких? Не покупал дорогие и никому не нужные игрушки? За что же ты ненавидишь меня?
   У них было время. Он так чувствовал, что время было, поэтому можно было обсудить личные вопросы, прийти к какому-то знаменателю.
   - Ты заставил плакать мою мать!
   А парень-то совсем большой вырос. Женщин защищает.
   - Хм... То есть, если бы заплакал я - ты возненавидел бы ее?
   Здорово поддел, да? Ну, что скажешь, молодой волк? Мозги-то чистые еще, откормленные, витаминами взбодренные. На детей мы никогда ничего не жалели.
   - Она плакала! Плакала из-за тебя!
   Ну, вот, уперся, как баран. Будет теперь твердить одно и то же.
   - А ты не видел, сколько женщин плакали сегодня? Когда я вывозил тебя из города? Не видел? Так может, тех все же слез больше, чем нескольких слезинок одной женщины - моей бывшей жены? Кстати, ты уже взрослый парень, должен понимать, что отношения между женщиной и мужчиной - это такое личное, что лезть или помогать там просто нельзя.
   - Ты... Ты...
   - Я тебя спас, если ты не понял.
   Хотелось закурить, но сигарет давно не было. Вернее, они физически были, но в другой точке пространства, "на базе". Было у него укромное место, которое готовил заранее. Вот, пригодилось. Есть там и табак, и спиртное, и продукты в жестянках и коробках. И главное - не на виду. Вряд ли кто мог найти.
   - Ну? Ты понял, что я тебя сегодня спас? Мог хотя бы из простой вежливости поблагодарить...
   Черт, курить-то как хочется. А ведь почти бросил. Спортом стал заниматься, качаться, мышцу наращивать, готовиться к боям и схваткам.
   Ага. Пришло то время, к которому готовился.
   И с кем воевать? И кому нужны эти мышцы?
   А сын молчит.
   - Ну, чего ты молчишь? Или болит что?
   Да нет, болеть вроде не должно ничего. Вовремя вырвались. Теперь витамины, витамины, витамины и питье. А там, как выправится совсем, можно будет и в экспедиции начинать выезжать.
   - Она плакала..., - вздохнул мальчишка, смотря в угол.
   - А вот я не плакал. Честно? Я смеялся. Я говорил: представь, что все кончилось, что все - гигнулось с треском сикось-наперекосяк и в мелкие дребезги... Представь, говорил я. А она уныло ныла: как ты можешь, как ты можешь... Могу! Я все могу! И вот это все я давно ждал. Ждал и готовился. А унылые умерли или умрут в ближайшие дни. Надо быть оптимистом, понимаешь? Надо везде находить хорошее...
   - Хорошее? - нехорошо так спросил, со смыслом.
   - Да, хорошее. Вот ушел я тогда. И это было хорошо. Никто больше не маячил впереди, не загораживал простор своей спиной. Не давил своими мыслями, не доводил до слез. Денег вам хватало - я оставлял. Жить было на что. Так в чем дело-то? О чем мы тут болтаем?
   - Она любила...
   - И я любил! А еще я любил жизнь. Вот - живу. Даже теперь живу. Посмотри, посмотри, - затряс он сына за плечо, замотал, как куклу. - Оглянись вокруг! Ну? Какие еще слезы? Какие тут могут быть ненависти? Вот есть я и есть еще ты. Я за тебя сегодня людей убивал, между прочим. И еще убью, знаю. У меня есть еда. Есть убежище. Оружие есть. Я выживу. Но я выживу вместе с тобой. А потом когда-нибудь ты будешь один, без меня, или с кем-то, кто придется тебе по душе, с кем тебе будет легко. А со мной ей было тяжело, понял?
   Вот ведь упорный какой. Молодец, весь в меня. Глазами сверкает, но видно, что понимает все. Еще бы не понимать. Вон там был город. Оттуда примчались на двухколесном. Вон там - аэропорт раньше был и воинская часть. Там теперь воронки одни. А здесь какой-то давно развалившийся колхоз и бетонные коровники. Пустые, с ржавой арматурой в стороны, с дырявыми крышами, без окон и дверей, давно выдранных на дрова. Тут можно было пересидеть, поглядывая по сторонам. Прислушиваясь. Мало ли кто еще гуляет по окрестностям, кто едет следом, кто следит.
   - Помолчим теперь немного. Послушаем ветер. Понюхаем воздух. Мой Боливар может вынести только двоих, понимаешь? Только меня и тебя. И все.
   - Дашь мне пистолет?
   Ну, вот, нормально все. Пацан ожил. Теперь можно будет и "на базу".
   - На, возьми. Там предохранитель сбоку, если что...
   - Я знаю.
   Выстрел прозвучал неожиданно звонко, ударив по ушам, отразившись эхом от высоких бетонных стен.
   - Ты...
   Еще выстрел. И еще один.
   - Она все равно плакала. А мой Боливар вынесет только двоих. Сам так сказал...
   Все-таки он был настоящим сыном своего отца.
  
   Совсем не страшно
  
   Это совсем не страшно, когда начинаешь действовать.
   Когда, улыбаясь, втыкаешь нож в глаз неизвестному водителю. Втыкаешь глубоко, до хруста. В кино показывают, как режут горло. Но это какой же остроты нужен тогда нож? А так - наверняка. И крови гораздо меньше. Он сначала дергается, пытается встать, или, наоборот, рвануться и уехать. Руки и ноги напрягаются сначала, а потом разом слабеют. И как будто из человека вынули скелет - сразу становится бесформенной ватой. Тяжелой ватой. Текучей ватой. Стекает вниз, на руль, под сиденье, и надо дернуть скорее дверь, чтобы он сам вывалился под колесо. Вот это на самом деле совсем не страшно. Нож потом можно тщательно вытереть об его роскошный пиджак. Специально поглядел - это настоящий карден. Значит, тем более все делаю правильно. Эти, в карденах, все и натворили. Все, что состоялось - из-за денег. Только из-за денег. А деньги - вот у них, у карденов. Так что все правильно. И даже не страшно совсем. Руки вот даже не трясутся.
   Они не трясутся и тогда, когда поднимаешь мешком осевшую на обочину жену и тащишь в машину. Она визжит. Прямо как в кино, в этих чертовых американских фильмах. Широко раскрывает рот и визжит уже почти на ультразвуке, что не звук уже чувствуешь, а просто чесотку какую-то в ушах. А глаза у нее закатываются, белые совсем становятся. Но это не страшно совсем. Надо пару раз влепить по щекам, а потом еще облить водой из бутылки, что торчала справа от водительского сиденья, возле рукоятки. Ага, тут у него автоматическая коробка передач. Это хорошо, потому что на самом деле водить не умеешь. Показывали как-то, но ты же упертый - не нужна мне машина, не нужна мне машина. Теперь вот нужна.
   Жену пристегнуть ремнем, дать отхлебнуть, теперь полить водой руль и протереть какой-то тряпкой, торчащей слева из кармана в двери. Так, как оно все тут работает? Значит, так и вот так. А рулить - это совсем просто. Надо вперед и вперед. Тут никаких поворотов левых-правых организовывать не нужно. И главное - не бояться никого и ничего.
   Потому что бояться надо было раньше.
   Кто-то пытается остановить тебя. Они выстраиваются в цепь поперек дороги, показывают на обочину, где на узлах и чемоданах сидят их дети. Нет, граждане. Сегодня каждый сам за себя. Закон джунглей сегодня и теперь вовеки веков.
   - Закрой глаза, - говоришь спокойно жене. А потом кричишь громче:
   - Закрой глаза, дура!
   Нажимаешь на педаль, твое авто прыгает вперед, сминая сразу двоих. Они не ждали такого. Им страшно, они разбегаются, остальные. А машина, чуть запнувшись на телах, переваливает на высоких колесах и движется дальше. Жена плачет. Хорошо, что молча. Ей страшно. А тебе совсем не страшно, потому что ты делаешь свое дело. Правильное мужское дело. Ты сказал когда-то давно ее отцу. Очень давно сказал, в той еще жизни, что вытащишь ее, даже если... Ну, даже если ценой и так далее - пафос такой, в общем. А выходит, на наврал тогда нисколько. Вытаскиваешь. Тащишь, даже если она уже сама никуда не хочет.
   Сзади, где-то в центре, что-то взрывается. башни начинают осыпаться, по улицам несет пыль и гарь, машина подскакивает - ты ведешь ее ровно по осевой, потому что так удобнее. Никто не научил рулить, и поэтому легче всего ехать, пропуская жирную белую линию под днище автомобиля, между передними колесами. Интересно, сколько в эту тачку влезает бензина и на сколько хватит? Хорошо бы хотя бы из города выбраться подальше. Размышляешь спокойно, чуть притормаживая и объезжая какие-то кучки тряпья на асфальте. Жена опять начинает кричать. Дура. Это же совсем не страшно. Наверное, тяжелая техника шла. Танки или там что еще в армии есть. У них приказ - вперед. А тут толпа. Вот и прошли насквозь. И не страшно, совсем не страшно.
   - Они уже уехали, что ты шумишь? На, попей, попей, успокойся!
   Вода вытекает из открытого рта. Лицо мокрое - не понять, то ли от слез, то ли от разлитой воды. Главное сейчас - не останавливаться. Потому что, если остановиться и заглушить движок, то наверняка не получится снова завестись. Придется искать другую машину. А другую совсем не хочется, потому что эта хорошая. Она тяжелая и высокая. И потом, он тут один ехал. Это проще, когда один. А если бы была полна коробочка родни и детей? Вот, то-то...
   Снижаешь скорость, чтобы не перевернуться и не въехать ни в кого внезапно, крутишь головой. Этот, покойничек, он же не просто так один ехал? Он же готовился наверное? Потому поздно и выехал. Основные потоки были еще с вечера. И всю ночь ехали. Это мы все ждали чего-то. Хотя, ясно, чего ждали. Не пешком же тащиться! Автобусов нет, метро не ходит. Думали, наверное, что родители подъедут. Ага, как же. Сейчас они прорвутся сквозь колонны беженцев к любимой доченьке. На танке разве...
   Твоих стариков давно нет, и это даже хорошо. Иначе был бы страх за них. А так совсем не страшно.
   Вот оно где...
   Под задним сиденьем на черном резиновом коврике лежит, поблескивая матово, оружие. Не достать, если за руль держаться. А не держаться нельзя, сползешь к обочине, кувыркнешься в кювет. Ага, где это мы уже? Варшавка? Дальше прямо и прямо.
   - Повернись и достань мне оружие.
   Не понимает, трясется. Чего она боится? Я же обещал вытащить - вытащу. Или я не муж ей? Что она дергается?
   - Повернись, слышишь? Повернись и достань мне с пола... там лежит. Двумя руками тащи! Ну?
   Ого. Прямо автомат. Только магазин какой-то короткий и толстый. Это наверное, как ее там называли ребята, "Сайга". Охотничье, которое как раз на базе "калаша". Хорошо, тут точно знаешь, что нажимать и куда. Снижаешь скорость еще больше, почти шагом идешь, отцепляешься от руля и тянешь правой рукой затвор. В глубине блестит патрон. Значит, все в порядке - готово к стрельбе. Поднимаешь голову на очередной крик жены: прямо перед стеклом, раскинув руки крестом возникает и тут же валится под колеса какая-то фигура. А машина, упершись, фыркает, как лошадь, и останавливается. Но это не страшно на самом деле.
   Выпрыгиваешь с ружьем наизготовку. Но никто не кидается на тебя. Люди на тротуарах есть, но они замерли, смотря назад, где над центром поднимается облако пыли и дыма, свиваясь в черный гриб. Вспышки не было, вроде? Выдергиваешь жену и тащишь ее за собой, вперед. Сзади нарастает шум. Это кто-то из таких же умных решил выскочить, когда толпы рассосутся.
   Становишься прямо посередине шоссе, вскидываешь сайгу к плечу и - раз! Ствол подскочил, приклад больно толкнулся в плечо. Жена сидит на корточках у твоей ноги, зажав руками уши. Как только ствол опускается до уровня кабины - снова стреляешь. Стекло вдавливается внутрь, водитель падает головой на руль, а машина начинает крутиться на месте, все расширяя свои круги.
   Не страшно! Тут главное в ритм войти!
   Прыгаешь вперед, цепляешься в руль, выворачиваешь, вытаскиваешь, выталкиваешь, сваливаешь под колесо... Черт, ногу ободрал об асфальт, кровь на колене. Но это же не страшно. Даже заражение не страшно, потому что сзади черное облако, а впереди выезд из города. Вряд ли там поставили войска. Нет никому смысла удерживать народ внутри кольцевой. Пусть идут и едут.
   Теперь у тебя есть новая машина. Правда, нет лобового стекла. Но нет и большой скорости, чтобы задувало. Справа дрожит и снова плаче жена. Ее вырвало два раза, пока затащил и пристегнул ремнем. Женщины - они, блин, такие нежные. А тут мозги, кровища... Как там в старом анекдоте про маньяка, который на вопрос, что зимой и летом одним цветом мечтательно сказал - "Кровишша!"... Смеешься, вспомнив. Жена замолкает в испуге.
   Нет, ты не сошел с ума. Еще не сошел с ума. Ты даже не боишься. Потому что все это не страшно. Это как в компьютерной игре. Только воняет. В игре нет запахов.
   Уже видна кольцевая, поднимающаяся впереди высоким крутым бруствером. На ней стоят колонны машин. Просто стоят, никуда не движутся. Уходить надо, а не по кольцу мотаться!
   Машет полосатой палкой внезапный гаишник, выскочивший откуда-то. Совсем с ума сошел. Ну, подумаешь, нет у меня прав - штрафовать будет, что ли? Стекла вот тоже нет. И кровь в машине... Вжимаешь педаль в пол, и гаишник отскакивает в сторону, беззвучно что-то крича.
   Разлетается заднее стекло. Теперь дует еще сильнее. Машину ведет влево, приходится все время править, сняв руку с ружья.
   Надо было раньше бояться, раньше. Когда газовые войны объявляли. Когда прекращали подачу электроэнергии. Когда валюта... Когда дороги перекрывали и транзит запрещали - тогда надо было бояться. Им, которые решали и командовали. А нам-то что. нам не страшно вовсе.
   Ну, вот, кажется, выбираемся. Кажется, совсем воля. Еще вот только мимо блокпоста проехать на скорости, успеть выскочить...
   Некогда тут бояться...
   БТР на выезде начинает стрелять без предупреждения. Первая очередь проходит выше. Вторая накрывает легковушку, сметает ее с дороги, выкидывает в кювет.
   - Не страшно..., - шепчут синеющие губы.
  
   Спецоперация
  
   - На севере Москвы в тоннеле метро найдены десятки трупов. Ведется следствие...
   Палец с обкусанным ногтем с щелчком придавил кнопку старого черного радиоприемника.
   - Ну? А кто тут говорил, что раз на севере, так искать не будут?
   Боно был очень зол. Ведь все же было нормально! Его банда держала свой район. Продуктов и воды хватало. Чужие давно не совались после знаменитого кровавого побоища, в ходе которого как раз Боно и заменил прежнего атамана - Быка. Бык был огромен и неудержим в яростном боевом порыве. Но с ним было хорошо только в бою, с ножами, с арматуриной в руках. Наладить регулярную мирную жизнь он не мог. А тут как раз бойня на Красных Холмах... Хорошее место выбрали тогда, говорящее. Вот Быку кто-то и сунул заточку в бок. Прямо в печень. Он от шока там и помер, на площади, не дотащили его до базы.
   Заточка - оружие бедноты. "Быдла подземного", как их называл Бык. Нормальные пацаны всегда могли найти средства на хороший нож. Ну, или сам нож, даже если он в чьей-то руке. А ручки-то чужие можно и пообрывать...
   - Так все же: какая сявка пискнула тогда, что на север поисковики не ходят?
   Все молчали. Слышен был только тупой стук, когда нож Боно впивался в стол. Достал - кинул, достал - кинул. Как в ножички играет. Только все смотрят, как приклеились взглядом. Боятся его. Боятся - это хорошо.
   Когда Быка подрезали, многие, наверное, думали встать во главе банды. Только Боно был умнее и злее. И еще он начал раньше, чем кто-то успел даже подумать. Еще только переглядывались все, стоя над трупом бывшего атамана. Лихой атаман был, лихой. Вот, район для банды отбил... Пока все думали об этом, Боно, ни слова плохого не говоря, ткнул сзади под ребро, через почку, вверх, до самой рукоятки вогнав нож, Серого, а пока он захлебывался кровью, полоснул отходя по горлу Макара. И стало на земле три трупа, а не один.
   Вернее, не на земле - это только так говорится, что "земля". Все вокруг покрывала толстым слоем смесь разнообразного мусора, щебенки, кирпичей, разбитого асфальта, разрозненных страниц из книг, которые были вытряхнуты из почти всех квартир. Вот на этом серо-буром слое лежали трое. А стоял перед бандой один Боно, играя ножом, и смеялся еще: кто следующий?
   Нет, ну какой же идиот сказал, что на севере поисковики полицейские не бывают? Вот ведь, нашли... Теперь, значит, следствие объявили. А следствие все под уголовкой ходит. Те давно перекупили всех следаков. И что теперь будет? А будет так, что Боно скоро позовут на разборки. И поставят на правеж. Потому что уголовные не любили, когда не по понятиям, когда беспредел. Беспредел - это уже политика, считали они. А политика - это не по понятиям. И беспредельщиков в старой Москве искореняли пристрастно и страшно. Их аккуратно развешивали на сохранившейся высокой решетке Парка Горького. В назидание иным.
   - Боно, а может, нам уйти?
   Варяг только кажется таким крутым. Волосы белые, сам весь в черном. И ботинки у него правильные. Только все равно он дурак.
   - Дурак ты, Варяг, - отвечает Боно. - Дурак - и не лечишься. Куда ты из Москвы пойдешь? Кто тебя кормить там будет?
   Это точно, все кивали, поддакивали атаману. За кольцевой жизни нет. Там бандой не прожить. Нет там таких районов. Там только по одному. А что за жизнь в одиночку? Никто не прикроет спину, никто не встанет плечом к плечу... В одиночку - это если к фермеру в работники наниматься. А там ведь работать придется. Вот за все то, что сейчас почти само есть - там работать надо. Нет, за кольцевой - это не жизнь.
   А Варяг на "дурака" даже не обиделся. То есть, не показал никак, что обиделся. Он просто метнул кирпич в голову Боно и закричал:
   - Бей беспредельщика!
   От кирпича Боно почти увернулся, получил только углом чуть выше правой брови. Сразу хлынула кровь, заливая глаза. Но встать, отскочить не вышло. Кто-то сзади приложил железным прутом по шее. Потом его пинали, толкаясь и мешая друг другу. Это было больно. Последнее, что Боно видел, был белый чуб Варяга, склонившегося над ним.
   - Голову, голову не бейте! - кричал он. - Головой отчитываться будем!
   Кто-то сзади потянул совсем не больно за волосы, поднимая голову Боно, острый нож резанул по шее - и опять не больно. Уходя в темноту, Боно подумал, что зря все этого боятся - это и не больно вовсе.
   ...
   Голову от Варяга приняли. Посмеялись даже. Потом Варяга повесили на решетке у входа в парк - потому что пример должен быть для всех. В банду пришел чужак от бирюлевских, сразу наведший порядок и выстроивший всех по пятеркам и взводам.
   А по радио передали, что виновники массовых убийств граждан Москвы выявлены и уничтожены в ходе спецоперации.
  
   Великолепная семерка
  
   - В общем, денег они много не могут нам дать. Тут без обмана. Не обещают денег. Но зато обещают кормить... И все, что сами добудем - то наше!
   Джек Воробей - так его прозвали еще в Иностранном легионе - говорил медленно и солидно, что было совсем на него не похоже. Зато его руки жили как будто своей жизнью, независимо от слов. Они доставали пистолет, вынимали магазин, щелкали затвором, выкидывая патрон из патронника, подбирали блестящий желтой латунью на земляном полу пузатый бочонок десятимиллиметрового, обтирали тщательно о рукав, снова вставляли патрон в магазин...
   Шестеро сидели вокруг, как загипнотизированные, смотря на руки.
   - Тьфу, черт! - выругался, тряхнув головой, Джек Японец. На самом деле он был не японец. И звали его, конечно, не Джеком. Но в их работе лучше было обходиться кличками, а не подлинными именами.
   - Они нас, что, за нищих считают, что ли? Это, выходит, мы, великолепная семерка, будем на кого-то за еду работать?
   - Ну, без еды тоже прожить нельзя, - задумчиво проговорил Джек Великан. Настоящий великан, особенно на фоне недокормленных с детства местных жителей. Два метра ростом, сто пятьдесят килограммов весом - и при этом не сало, не жир пустой, а самые настоящие мышцы. Он мог с рук стрелять из автоматического гранатомета - и только чуть покачивался, отведя назад одну ногу.
   - Еда - это жизнь. А впереди у нас зима. Всего через месяц. Хоть и теплые тут края, но... Надо помнить еще и о погоде.
   Это Джек Профессор. Его сразу так обозвали за очки в тонкой стальной оправе. Вот только в дальнейшем выяснилось, что очки эти с него снять можно только с мертвого. И в рукопашном бою он выступал всегда в очках. Никто из шестерых не мог с ним поспорить в искусстве походя сломать нос или оторвать ухо голыми руками.
   - Вот! - Воробей на самом деле совсем не был похож на маленькую серую птичку. Он был повадками, манерными жестами, внезапными поступками и поворотами похож на какого-то киногероя. Кто-то и где-то смотрел кино - когда это могло быть, интересно? - и, увидев, Джека сразу сказал: "Во! Джек Воробей". Так оно и прижилось
   - Вот! - повторил он, снова вставляя магазин, щелкая затвором, досылая патрон в патронник, ставя на предохранитель пистолет и опуская его в легкую набедренную кобуру. - Я, конечно, понимаю, что насчет денег - это очень плохая новость. Но все же - еда. И зима. Зиму тут пересидим - дальше двинем. А?
   - Ты уже согласился? - тихо спросил из своего угла Джек Русский. Так его прозвали за полную безбашенность в бою, постоянное везение и еще умение пить виски и джин не разбавляя их разными тониками и содовой - просто стаканами.
   Два брата Джека Акробата - Акрораз и Акродва - переглянулись и придвинули каждый поближе к себе свое любимое оружие - затертый до белого металла русский "калашников" с толстым цилиндром подствольного гранатомета.
   - Спокойно, спокойно, Русский! Я же специально сейчас это вынес на обсуждение! Как вы скажете, так все и будет!
   - Но ты уже согласился. Не спрашивая никого...
   Джек Воробей вскочил, попрыгал, проверяя, не звенит ли что, сделал несколько танцевальных па из горячих латиноамериканских танцев, которыми он так быстро кружил головы любой встречной девушке. Крутнулся на каблуках. Перевернул форменную кепи длинным козырьком назад. Показал вполне профессиональную дорожку "лунной походкой". Снова резко сложился, сел на свое место. Рассмеялся вдруг.
   - Да. Согласился. Кушать очень хочется. И что? Убьешь меня теперь?
   - Нет. Просто спросил, - лениво ответил Русский.
   - Еда. Жилье. Что добудем - наше. Деньги на мелкие расходы, - перечислил Профессор, почесывая лоб стволом откуда-то появившегося в руках пистолета. - Я подписываюсь. Но - только до весны.
   - Да, - сказали хором братья Акробаты.
   Русский смеялся. Японец усмехался в смешную щеточку усов. Великан гулко хохотал.
   - Я знал, - смеялся со всеми Джек Воробей. - Значит, с утра и приступим отрабатывать контракт.
   Всходящее осеннее солнце осветило великолепную семерку в полной боевой готовности у древней железобетонной арки, с давних времен обозначавшей начало села. Свои мешки они аккуратно сложили на каменную осыпь сзади у дороги, накрыли пленкой, придавили ее камнями. Кто знает - осень время такое, что дождь мог начаться в любое время.
   - Ну, начали, что ли?
   Прищурившись, Японец в оптический прицел осматривал село, прикрывая сверху друзей. А те, разбившись на пары, воронами смерти летели по узким кривым улицам.
   Удар сапогом в дощатую дверь, бросок гранаты внутрь, отскочить за угол, дождаться взрыва, снова вбежать в темноту и пыль, поливая углы автоматным огнем, пока второй прикрывает тебя снаружи...
   Великан шел с Воробьем. Он метко закидывал гранаты в окна из своего громоздкого АПГ, а Воробей, плавно и одновременно быстро, как будто перетекал от двери к двери, заканчивая начатое взрывом.
   С окраины к центру двигались Акробаты, регулярно меняясь местами и неслышно ссорясь - чья очередь кидать гранату, а чья - вбегать с грохотом автомата в руках. Они, каждый из них, очень любили пострелять...
   Сквозь пыль и гарь Японец заметил какое-то движение. Старик в чалме с длинной белой бородой бежал по направлению к Джеку Воробью. Старик. Без оружия. Чисто для смеха Японец выстрелом сшиб с него чалму. Для уважения, типа. О. Добежал. Кланяется. Кричит что-то. Плачет. Вот дурак. У нас - контракт!
   ...
   - В общем, ошибка небольшая вышла, мужики, - Джек Воробей был необычно угрюм.
   - Что, село перепутали, что ли?
   - Да нет... Село как раз не перепутали. Тут все точно. Вот карта, вот они сами отметили, заказчики.
   - А что тогда?
   - Защищать, понимаете? Они нас семерых - защищать нанимали!
   - А разве не зачищать?
   - Вот и я так услышал...
  
   Герои не плачут
  
   - Вот так они и стояли на той площади. С этой вот стороны защитники. Их там человек двадцать было, что ли. С охотничьими ружьями, с пистолетами. Патронташами еще перепоясались крест-накрест, как на картинках в учебниках. Транспаранты сзади, флаги чуть не у каждого. Повязки на руке - мол, чтобы не перепутать с врагами, если бой.
   - А враги?
   - А враги по другой стороне площади выстроились. Ну, то есть, как сказать - враги. Враг - это тот, кто против твоей идеи, против твоей жизни. А тут просто солдаты были. На танках. Новые такие танки, знаешь. Пушки двухсот пятидесяти - голову можно засунуть. Пулеметами утыканные во все стороны. Броня многослойная, да еще активная, а поверх керамика какая-то, как у космических кораблей. Фиг такого монстра возьмешь даже из противотанкового орудия. Площадь-то вон какая большая. Вот, штук сорок таких танков пришло. И все, значит, в этих целятся.
   - А как же с ними воевать?
   - А никак. С пистолетом на танк - это смешно просто.
   - Так что, танки же сильнее? Они и выиграли, получается?
   ...
   Это страшно, когда видишь дуло огромной пушки. В такую дуру голова свободно пройдет. Один такой танк мог бы всю историю повернуть, оказавшись где-нибудь в прошлом, в гигантской сшибке огромных империй. А тут - какие-то человек двадцать. Штатских. Даже формы не было и не было никаких бронежилетов. Баррикады построить тоже не успели. Просто надо было в тысячу раз больше народа, чтобы какие-то баррикады на той площади выстроить. Да и опять же - против таких танков баррикады не помогли бы.
   Среди этих, в штатском, один был кинорежиссер. Он все бормотал, что такие кадры пропадают. Так взял бы камеру и снимал - нет же, с ружьем стоял, весь в патронах.
   Димка в армии служил, в отличие от многих. Он с оружием хорошо разбирался, еще и других учил. А когда танки увидел, понял, что - все. Ну, невозможно с такой техникой пистолетами. Даже если бы успели бутылки наделать с горючкой - все равно бесполезно. Эти ни огня не боятся, ни ядерного взрыва. Вот если бы каждому из двадцати дать по гранатомету - тогда, может, один бы и повредили. Но не сорок танков, грохочущих дизелями и выпускающими длинные струи сизого дыма. Все еще суетились, укладывались за жестяными урнами, целились, поплевав на ладони на охотничье счастье, а Димка уже знал, что бесполезно все это. Он посмотрел назад, пожалел все то, что там было, пожалел еще и себя, совсем молодого, и шагнул вперед. У него был травматик. Вот он шел и на каждый шаг стрелял в танк. Шаг - выстрел. Шаг - выстрел. Он очень хотел успеть потратить все патроны. Успел только раз перезарядить. И тут его срезал пулемет.
   Тогда встал и пошел вперед Профессор. Он правда был настоящий профессор. выглядел, как профессор, и говорил так же. У него ничего не было, когда он пришел. Кто-то выделил ему старенькую вертикалку и дал пяток патронов. Охотники - они все пришли с двумя стволами, как минимум. Профессор просто от пояса дал дуплетом, чуть не упал, потом остановился и долго выковыривал гильзы. Перезарядил, и опять пошел вперед. Когда дошел до тела Димки, опять выпалил. И лег тут же, там пулеметы крупнокалиберные - одного попадания вполне хватает. Только не понятно было, а чего не давят? Чего не стреляют по остальным?
   Паузы практически не было. Никто же не договаривался ни о чем. Просто Десантура двинул вперед, скинув рубашку и сверкая голубыми полосками тельняшки. Мы там никого почти по имени не узнали. Не успели просто. Вот, Димка, еще был Виктор Степанович - пенсионер, еще Сашка, который с окраины... А некоторых вот так - Профессором, Десантурой...
   У него, у Десантуры, откуда-то был милицейский автомат такой короткий. Не калаш, а из новых, черный такой, маленький. Он просто от пуза, не целясь, весь магазин одной очередью. И лег, даже не доходя до первых.
   И тогда Виктор Степанович сказал, что нефиг молодым гибнуть. И пошел, на палочку опираясь. В одной руке у него палочка была, а под мышкой зажал Сайгу. И палил из нее, покачиваясь и останавливаясь. Мелкой дробью, как по птичкам. Ну, и тоже...
   Сашка, тот бегом побежал. Сказал, что страшно ему пешком идти. Страшно умирать. И как побежал на танки. Их там сорок, дымят, ворочаются, выстраиваются. А он через всю огромную площадь - один. Ружье свое он оставил нам. Сказал, чтобы, если кто останется жив, детям передали. У него двое было сыновей.
   А после Сашки все как-то разом, не говоря ни слова, встали и пошли, растягиваясь в цепь. Как в кино. В психическую. И никто не стрелял - просто шли на танки, зная, что это - в последний раз.
   Кто же знал, что все это транслируется в прямом эфире? Там же камеры на площади. Вот с них картинку выдали на весь мир. Как погибли первые, как пошли остальные. Размеренно так пошли, не пригибаясь даже нисколько.
   А танки вдруг завозились, завозились, и стали уходить, разворачиваясь и искря траками по брусчатке. Может, команду какую-то получили... А может, просто вспомнили, что тоже люди. Кто теперь скажет? Только последние кадры с тех камер были такие, что идут цепью полтора десятка штатских, а от них танки уходят, уходят, уходят...
   ...
   - Они все герои, деда?
   - Они герои. Да. Только, знаешь, иногда мне кажется, что лучше бы их всех там положили, на той площади. Нам всем лучше. Так иногда мне кажется...
  
   Hey, Teacher!
  
   Пыль, красная пыль от разбитых кирпичей. Выломанные двери, лежащие на полу длинных коридоров. Звон стекол. Вот почему только всем и всегда так ненавистны стекла? Нарастающий рев толпы. Толпа страшна. Она не понимает слов и объяснений. Она сильна своей массой и своим единством. "Гуртом и батьку бить сподручнее". Толпой и воспитателя, ко всему готового взрослого мужика - тут только мужчины работали - легко задавить. Ну, не совсем легко, если это воспитатель первой, Андрон. Он прыгает, как мангуст, и вертится, как юла. То есть, не мангуст, конечно. Он - крыса. Мы все здесь крысы, зажатые в угол. Крысу можно гонять. Можно забить ее кирпичами или досками, попавшимися под руку. Но не дай вам бог загнать крысу в угол. Она будет страшнее льва. Она будет прыгать на толпу, отгоняя ее, кусаться, рвать все, до чего дотянется...
   Андрон даже успел сломать пару или тройку самых смелых. Уложил, думаю, насмерть. Он все-таки служил в спецназе - их учили. Но остальные, до кого он просто не допрыгнул, они банально закидали его кирпичами, завалили обломками столов и дверей, забили ногами, как крысу, оказавшуюся в углу. Страшную, заразную, зубастую крысу с длинным голым хвостом...
   Толпа валит все ближе. Она вырывает ручки, вышибает двери. Визг очередной крысы - и опять только рев толпы.
   Я не могу. С толпой - не могу. Но...
   Там же с ними Юрик. Он совсем еще дурной. Он буквально недавно понял, что такое "бесконечность". После этого он лежал на своей кровати неделю, свернувшись клубком. Капельницы - это как положено. Если и умирают у нас дети, то не от голода или жажды. Юрик только вчера вернулся в класс, худой и бледный.
   Там с ними Витек. Витек был один из старших. Он пытался спорить, приводить примеры, сочинять какие-то доводы. Я ставил ему отличные отметки именно за это - он хватался за любую оговорку, за любое темное пятно в истории...
   Там Ирка. Огненная Ирка, вскипающая от любой несправедливости, считающая весь класс, да что там класс - весь поток - своей родней. А за родных умрет. Любой промах в оценке, любое занижение - ох, это уж не надо, сто раз предупреждал всех! - она летела на разборки, как фурия, как богиня войны.
   Там Женька. Совсем еще пацан, маленький, недавний. И при этом болезненная честность. Это он сказал Историку, что не верит. Встал и тихо сказал. А потом Историк сидел у меня в кабинете, мы пили с ним коньяк, который я достал из сейфа, а он все повторял, что вот же, собака какая, чувствует, наверное. Потому что и сам Историк уже не верил...
   Историк был на четвертом этаже. Там уже тихо. Нет больше Историка. И воспитателей нет, кто не успел сбежать. Нет Математички... Я думал, женщин они не тронут...
   Да! Да! Я ждал всего этого! Не может быть иначе! Когда-нибудь взрыв должен был состояться.
   Но я думал, что женщин они все-таки не тронут. При всем том, что с женщинами... Но толпа пустила впереди девчонок. Женщин просто разорвали.
   Кровь. Они попробовали кровь. Теперь остановить толпу можно только экстраординарными средствами.
   Еще секунда.
   Ну, мой выход?
   Я мог бы уйти. Убежать, как сделали те, кто успел. Но пусть будет - я не успел. Пусть будет, я - дурак. Пусть. Но... Вдох, выдох... Вперед!
   - Вы ищете меня?
   Говорить, говорить с ними, для них, пока они приостановились в недоумении.
   - Вот - это я. Это моя школа. Вы - мои ученики. Я - директор. Я отвечаю за все, и раз так уж случилось... Вот я. И я не сопротивляюсь. Потому что это - ваша школа.
   Я становлюсь на колени. Я снимаю свою рясу. Ну, да, да, я развязал пояс заранее. И подрезал по швам - а как иначе? Тут каждое движение оценивается и взвешивается. Каждый момент - решающий.
   - Вот я почти голый перед вами.
   В угол летит белая нижняя рубаха.
   - У меня нет никакого оружия. Ни камней, ни палок - нет ничего у меня.
   Расстегивается брючной ремень.
   - Прошу прощения, тут девушки. Я не буду опошлять момент. Вот - я. Я сделал что-то не так? Я заслужил смерть со всей своей школой? Бейте меня. Топчите. Убивайте. Вот - я.
   Ложусь плашмя лицом вниз на пол, раскидываю крестом руки. Это важно на самом деле. Это вбито в подкорку.
   - Вот - я. Я в вашей власти. Я не убегаю. Я не дерусь. Я не могу драться с вами, потому что я вас... Люблю. Когда любишь - веришь. Я верю вам. Раз такое случилось, значит, неспроста. Я виноват. Вот - я.
   Нас учили говорить с толпой, чтобы перекричать любой крик. Лежа говорить труднее. Но лежа говорить и легче. Я не вижу изумленных или насмешливо прищуренных глаз.
   Эрик. Умница Эрик, считающий, что никто его не любит. Но ведь это неправда!
   Ксанка. Она красивая. Она такая красивая, что наступает какой-то паралич - а ей все кажется, что смеются над ней.
   Олег. Как Ирка в своем классе, в своем потоке - так Олег среди старших. Он знал, наверняка. Он знал все. Ничто в школе не могло подняться без него.
   Я не смотрю на них. Я не вижу их лиц, их глаз, их рук с зажатыми палками и камнями. Я просто лежу перед ними в длинном коридоре первого этажа. Вот - я. Я виноват? Ну же?
   Все-таки я очень боюсь. Я жду внезапного удара. Жду, кто же первый кинет камень. За первым последует целый град, и на каком-то ударе станет совсем не больно. Надо просто потерпеть. Минуту. Или целых пять.
   Что они там делают, внизу? Зачем?
   Пок-пок-пок - раздается за выбитыми окнами. Вспышки и визг летящей резиновой картечи. Вой инфразвука. Автоматные очереди у входа...
   ...
   - И все же, почему вы поступили так?
   - Мне показалось, понимаете... Я подумал... Они ждали сопротивления. Они хотели, чтобы с ними дрались, сражались. Чтобы их хватали, куда-то тащили, связывали, пытали, допрашивали. Так они хотели. Мне так казалось... И вот я подумал, что если я не буду делать так - я их успокою. И все закончится.
   - Ложь! Вы таки образом поддержали их! На самом деле - вы поддержали их! Вы подтвердили им - так можно!
   - И что? Расстрелять теперь меня за это? - говорить было лениво и скучно. Все закончилось не так.
   - Нет, зачем же. Вы - ценный кадр нашей системы воспитания и образования. Теперь вы сами будете воспитателем.
   - А они? Мои ученики?
   - У вас теперь будут новые ученики. И вы теперь примете все меры, чтобы они не были такими, какими были те.
   Мне это просто показалось? Или он специально подчеркнул голосом "были"?
  
   Домофон
  
   Сигнал домофона - почему везде и всегда ставят такие гнусные сигналы - раздался как всегда неожиданно.
   - Ну? - спросил я хмуро в трубку.
   - Откройте, пожалуйста!
   - Я никого не приглашал и нежду. Кто это?
   - Просто откройте, пожалуйста. За мной гонятся!
   - А почему вы мой номер набрали? Что, короче номеров не нашлось?
   - Это просто случайный набор цифр, понимаете? Откройте, они уже близко! Скорее!
   Я отодвинул трубку от уха - уж очень там орал громко этот мужик. Чего это я должен кого-то пускать, если он не ко мне? Пусть другим звонит. Тем, к кому идет. А если не к нам - какого фига вообще?
   - Нет, - сказал я в трубку и повесил ее на место.
   Не успел дойти до дивана перед включенным телевизором, где по зеленому полю бегали белые и красные фигурки, гоняя пятнистый мяч, как снова раздался гадкий сигнал домофона.
   - Ну, чего еще? - грубо спросил я в трубку.
   - Это квартира триста восемьдесят четыре? - какой-то серый, суконный голос.
   - Да.
   - Оставайтесь на месте. Приготовьте документы и свои объяснения, почему именно к вам пытался пробиться преследуемый законными властями преступник. Вам все ясно?
   В трубке раздался писк открывающегося замка, потом стучали сапоги, прошло человек пять, не меньше. Я бросил трубку болтаться на перекрученном проводе, а сам выглянул из кухни во двор. Там стояла машина, в которую грузили какой-то длинный сверток. А еще двое в темной форме расспрашивали нашу консьержку, вредную старуху, а она как раз тыкала пальцем в мои окна.
   Оба-на...
   И что же теперь делать?
   Пока я думал, а лифт медленно поднимался наверх, ноги сами ткнулись в летние кроссовки, руки прихватили с полки бумажник, щелкнул замок... Нет, надо оставить замок открытым - тогда они еще по квартире походят, поищут. Кто такие "они" - даже и не задавался вопросом.
   Через пожарную лестницу выше этажом. Потом лифт - донизу. Он тут иначе не ходит. Потом, не выходя из лифта, и даже не выглядывая из него, на второй этаж. Тут, со второго, был выход по "пожарке" прямо во двор. Откуда знал, откуда знал - когда ремонт был, пользовался.
   А теперь - бежать! Бежать!
   Только далеко убежать не вышло. Эти наши такие безопасные глухие дворы с одним выходом... Увидели почти сразу. Закричали, замахали руками, стали залезать в машину. А я - как на стадионе, в детстве, локти прижать, колени выше, отталкиваться дальше... Долго так не пробежать, конечно, но хоть скорость какую-то. Хоть еще пять минут свободы. Вот туда, во дворы, за гаражи. Попробовать уйти, что ли... Обмануть?
   Набираю... Какой номер набрать? А все равно. Вот - один, один, один.
   Недовольный голос в динамике:
   - Кто там еще? Чего надо?
   - Откройте, пожалуйста. За мной гонятся.
   - Чего это я должен вам открывать? Кто вы? Я вас не знаю!
   - Откройте, прошу вас! - в конце проезда показалась медленно идущая машина.
   - Откуда вы знаете мой номер?
   - Это случайный набор цифр, понимаете? Совершенно случайный! Я не специально к вам! Мне просто очень нужно войти! Откройте же!
   Они начали стрелять, еще не остановившись. Трех пуль хватило. Пока упаковывали, старший подошел к домофону, вызвал историю. Набрал три цифры
   - Это квартира сто одиннадцать? Оставайтесь на месте, приготовьте документы...
  
   Неполученная выгода
  
   Мелодичный звонок прервал мой холостяцкий ужин.
   - Кто там? - на всякий случай спросил я.
   - Интеллектуальная полиция! Откройте!
   Трясущимися руками открываю стальную дверь, отодвигаю запоры - от этих не запереться. Тут же, оттолкнув меня в сторону, по комнатам разбегаются спецназовцы с автоматами наизготовку. За ними солидно и неспешно двигается инспектор, а сзади подталкивают соседей-понятых.
   - Ну, вот и до вас мы дошли... Ну, что стоите? Сдаваться будем, или как?
   - Сдаваться, - кивнул я слабо. - Конечно, сдаваться.
   - Ну, показывайте, что у вас есть.
   - Вот, - показал я на книжный шкаф и полки вдоль каждой стены. - Вот - все здесь.
   - У-у-у, батенька... Этак мы весь день с вами будем разбираться. А у нас еще, вон, пачка ордеров! Лучше сами выдайте... Не берите грех на душу...
   - Я специально разложил по годам.
   - Готовились, что ли?
   - Я - законопослушный гражданин!
   - Ну-ну... Все так говорят, - он почесал затылок, обводя взглядом ряды книг. - Ну, и где тут "до 1991 года"?
   - Вот. Этот шкаф и по той стене.
   Похлопывая по корешкам книг, низенький толстый инспектор прошелся вдоль полок, потом вытащил на пробу два тома, выглядящих поновее, глянул исходные данные, уронил на пол небрежно.
   - Ну, что ж. Вы закон знаете. Это, - махнул округло рукой, - изымается. После рассмотрения на районном уровне, часть останется в платных библиотеках, часть - уничтожена, чтобы не было оснований.
   - Да-да, я знаю.
   - Опись готова, наверное?
   - Вот, пожалуйста.
   - Приятно иметь дело с законопослушными гражданами!
   Инспектор подписал оба экземпляра описи, покивал уважительно головой, глянув на общее количество внизу.
   - Вызывайте грузчиков, - кинул тем, кто остался в коридоре. - Это вот все выносим.
   И опять обратился ко мне:
   - Теперь о серьезном. Мы получили информацию, что вы давали книги соседям и друзьям. И даже в другие города?
   - Да, - честно признался я. - Давал. Но только до опубликования закона!
   - Ага. Значит, вы утверждаете, что после опубликования закона об интеллектуальной собственности пользовались официально приобретенными экземплярами печатной продукции только в целях личного удовлетворения интеллектуальных потребностей?
   - Да, именно так.
   - Так и запишем, - инспектор уже сидел за столом, поглядывая, как мужики в черных комбинезонах таскают книги в машину, и заполнял стандартный бланк.
   - А дети?
   - Что?
   - Ваши дети читали эти книги? - ткнул он пальцем в полки.
   Я задумался, вспоминая формулировки закона. Как бы не залететь под статью.
   - Э-э-э... Да. Читали. Но только до опубликования закона!
   - Умно, умно. Так и запишем с ваших слов. Писали ли вы рецензии на книги? Хвалили или осуждали их? Имели связи с авторами?
   - Нет, нет, нет.
   - И в разговорах не было такого, что вот та книга - дерьмо, а вот та - обязательна к прочтению?
   - Что вы! После закона - ни с кем!
   - Понятые, вы слышите? Подтверждаете?
   Понятые покивали головами, подтверждая.
   Ну, а что - я с соседями о книгах никогда и не говорил. Это правда. С ними - о другом.
   Из спальной вышел незаметный штатский, положил перед инспектором толстый черный том, прошелестел:
   - Под подушкой прятал.
   Инспектор побледнел.
   - Вы что, с ума сошли? Такое - держать дома! Знаете, какие суммы выставили семьи авторов нашему государству? Ну, нет... Это на моем уровне не решается. Придется вас задержать до выяснения и до расчета нанесенного вреда.
   - Да какой там вред? - начал я.
   - Дурачка-то не стройте. Какой вред. А вот - не полученная выгода за все годы. И вы - в числе тех, кто будет ее отрабатывать и выплачивать. Не государству же отдавать весь Резервный фонд за вашу небрежность!
   Книгу уже упаковали в пластиковый пакет, поставили печати. Понятые расписались.
   - Кстати, раз уж все равно с вами не закончили, придется и остальные книги проверить. И закон вы знаете. Если что - вы оплачиваете пересылку использованных экземпляров автору.
   Ну вот... Предупреждали же меня друзья! А теперь... Ну, ничего. Все там встретимся.
  
   Два наряда вне очереди
  
   Развалины вдали дымились бетонной пылью, сворачиваемой легким ветерком в голубоватые жгуты. Когда все рухнуло, опять обнаружилось, что в швах цемент другой марки. Все обнаруживается, почему-то, обязательно только когда рухнет. А пока стоит, никто, выходит, и не ковырялся. Ну, стоит себе и стоит. Теперь вот горы щебня, плиты, завалы, торчащая арматура и блокпосты на дорогах.
   - Сержант, а вон еще какие-то едут.
   Сержант в фирменной голубой каске поднял бинокль, внимательно рассматривая приближающихся к посту.
   - Ну, и что?
   Он был из русской семьи откуда-то из Сан-Франциско. В армию пошел, рассказывал, чтобы заработать немного и получить грант на обучение в университете. Историю любит, рассказывал. Акцента у него совсем не было, что интересно. Там у них все чисто разговаривают.
   А нас призвали по мобилизации, в связи с чрезвычайной ситуацией. Вот и распределили по постам: сержант ихний, то ли от ООН, то ли от ЕС - сейчас и не понять уже, кто тут рулит, а бойцы - наши "партизаны". Кое-как обмундированные, кое-как вооруженные, поставленные под начало американца.
   - Как - что? Мародеры, сержант! Вон, тележки у них, вещи...
   - Слушай, рядовой, - сержант неодобрительно покачал головой. - Ты здесь эксперт, что ли? Или на людях написано крупными буквами, что они мародеры? И потом, что ты понимаешь под этим термином? Он у вас в уголовном законодательстве как-то отражен?
   - Во, шпарит, - восхитился Вован, не отрываясь от бойницы, в которую торчал ствол его ручного пулемета.
   Вован при знакомстве сразу попросил звать его как угодно, но только не Вованом. Вот Вованом сразу и стал. Прилипло - не отдерешь. А что? Типичный Вован. Здоровый такой, молодой, но уже пузатый, с толстой красной шеей. И злой. Он даже когда улыбается, так и ждешь, что в зубы врежет.
   У него в городе семья осталась, говорят.
   - Ну, как..., - тяну я. - Мародер - это тот, кто ворует ценности у мертвых. Так, наверное.
   Я тут самый старший по возрасту. Через год меня бы из списков резервистов вычеркнули. А тут - такое, вот и попал. Пацаны меня уважают. А сержант подсмеивается все время. Очень ему строй моих мыслей смешным кажется. Однобоким и начисто идеологизированным. Ну, так, высшее когда еще получал! Тогда и научили, как и что понимать.
   - Ворует у мертвых, - сержант хмыкнул. - Да ты философ, а не правовед, старый. Как можно что-то воровать у мертвых? И какие у мертвых могут быть ценности? Сам подумай, прежде чем говорить такое.
   - Получается, что не воруют? - тут уже я задумался. - А! Не так! В связи со смертью владельцев ценности становятся выморочным имуществом и отходят в собственность государства. Таким образом, мародеры похищают ценности у государства, нанося ему материальный ущерб. А мы, как представители государства, должны, значит...
   - Стоп! Мы здесь представляем международные силы в зоне чрезвычайной ситуации. Ясно?
   - Так точно, сэр! - когда сержант говорит таким тоном, надо выкатить грудь, расширить глаза, смотря в точку чуть ниже кокарды на кепи или сегодня - ниже эмблемы на каске, и кричать: "Есть, сэр! Так точно, сэр! Никак нет, сэр!". Этому он нас научил в первую очередь. Неделю муштровал.
   А на посту мы уже больше месяца. И смены нам нет, потому что везде плохо. Кормят, правда, хорошо. В остальном, выходит, все плохо. Нас здесь целое отделение. Ходим по трое на пост, пока трое дежурит за столиком под козырьком, играя в старые засаленные карты, а еще трое спят в палатке. Должны были давно сменить, но нет людей. Везде сейчас такое.
   - Разрешите обратиться? - это опять я.
   - Обращайтесь, рядовой, - махнул он ладонью у края каски. - Разрешаю, валяй, старый!
   - Так что, мы с мародерами, выходит, никак?
   - Ну, почему же. Проверим у этих документы. Обыщем на предмет поиска оружия и запрещенных предметов. Запишем, кто и куда. Можешь даже вещи переписать, хотя это уже будет незаконно - только с их согласия можно. Собственность священна - знаешь, небось? Мы не можем лишить их собственности. Незаконно это.
   Мне стало грустно.
   - Так значит, сержант, все как было в древности? Поле битвы опять принадлежит мародерам?
   - Во-первых, поля битвы тут нет. Есть район чрезвычайной ситуации. Во-вторых, эти люди - не мародеры, пока обратное не докажет судебное следствие. Ясно, рядовой?
   - Так точно, сэр! - кричу опять во всю глотку.
   И тут Вован начинает стрелять. Он режет длинной очередью по пристрелянным вешкам, и трое, тащившие на коляске какой-то музыкальный прибор, типа маленького пианино, а на другой - большой телевизор, падают разом плашмя на спины, и пыль под ними сразу собирается в черные лужи.
   - Отставить!
   - Есть, сэр! - грохочет, вскочив навытяжку, Вован. Он уже не стреляет, потому что выдал всю ленту.
   - Ты что наделал, рядовой? Ты какого..., - начинает заводиться сержант, краснея от натужного крика.
   - Так ведь мародеры, серж! Вон, на той Касио, на черной клавише, ножиком я лично нацарапал в детстве "Вован". Моя вещь, узнаю. И телик наш, батя покупал еще. Не новая модель, но из самых надежных.
   - Доказать, что вещи твои - сможешь? - тоном ниже спрашивает сержант.
   - Точно, мои!
   Сержант Вовану многое позволяет. Вернее, это Вован взял такую моду - сержанта "сержем" зовет, сокращенно, толькоон из нашего отделения. Еще когда знакомились и сержант сказал, что он тут всех подтянет, высушит, накормит и уравняет, Вован улыбнулся зло и предложил ударить в живот. Мол, мой живот - это тебе не пуховая подушка. Сержант встал перед ним, напрягся - раз кулаком! "Ха", - выдохнул Вован, даже не попятившись. Сержант ударил вслед с левой. "Ха", - опять сказал Вован. А потом предложил поменяться местами. Вот с тех пор сержант с ним осторожничает и признает какое-то равенство.
   - Значит, пресек хищение своей собственности, - кивает сержант. - Это по закону. Это молодец. Но вот применение оружия против гражданского населения... А если каждый так начнет делать? Что тогда будет?
   - Хорошо будет, - зло улыбается Вован. - Гнид не будет.
   - Два наряда тебе, рядовой...
   - Есть два наряда!
   - И на беседу с ротным психологом!
   - Серж, ну не будь зверем, а? Мародеры же, ясно, как два пальца!
   - Черт с тобой, крези. Но трупы закопать подальше, чтобы не смердело. Вон, со старым вместе. Марш-марш!
   Мы с лопатками бежим к трупам, и я спрашиваю на бегу Вована:
   - Что, зрение такое хорошее, что сразу узнал свое?
   - Нет, конечно. Да еще и солнце встает - не видно ничего. Так просто сказал, чтобы серж отвязался.
   - Так ты просто так их убил, что ли?
   - Чо? - Вован тормозит, и я врезаюсь носом в его спину. Спина очень широкая и остро пахнет потом.
   Вован стоит пару секунд на месте, потом поворачивается ко мне. Он очень зол. Очень:
   - Это ты сказал сержу, старый, что поле боя принадлежит мародерам?
   - Нет, не я. Это давно. Я повторил просто.
   - Так вот, старый. Поле боя принадлежит солдату, ясно тебе? Вот я - солдат.
   - Но тут же не бой!
   - Тут - бой. И там - бой! И везде, где есть гниды - бой! Из-за гнид все рухнуло, понял, да? Из-за таких вот гнид, - пинает он носком ботинка изломанное мертвое тело.
   И я понимаю, что он говорит не только о сворованном цементе и ржавой арматуре.
   И начинаю копать яму.
  
   Мальчик Коля
  
   Мальчик Коля очень устал.
   "Мальчиком Колей" его называла мама, смеясь, что он слишком красивый, весь в нее, и приходится, мол, уточнять, что именно мальчик, а не девочка. Коля обижался, начинал топать ногами, кричать, а мама - смеялась.
   Он и сейчас был обижен. Обижен и устал. Мамы не было, как не было и папы. Они так и не нашли своего мальчика Колю. А может, и не искали даже? Они же ругали его, когда он баловался...
   Он подумал так и чуть не заплакал. Но потом решил, что плакать не надо, потому что он - мальчик, а не девочка. А мальчики - это будущие мужчины. А мужчины, говорил папа, не плачут.
   И страшно ему давно не было.
   Страшно до крика было только с самого начала. А теперь все привычно. Только постоянно холодно. Весна, весна, говорила мама и показывала в окно, как начинают расцветать вишни в саду. А какая весна, если в пальто - и холодно? Это просто зима какая-то. Только без снега.
   Мальчик Коля подумал, что со снегом было бы лучше.
   Он шел, опустив голову и смотря под ноги. Смотреть вокруг было совершенно не интересно. Это он так себе придумал - не интересно. С самого начала почти, как он бросил свой дом и пошел по дороге, он решил, что это все не интересно.
   Вернее, он не бросил дом, а можно сказать, дом бросил его. В том доме жить было уже нельзя. Он целый день сидел снаружи под оставшейся стеной. Там не так дуло с моря, и когда проглядывало солнце, даже казалось тепло. Но потом снова начинало трясти. Особенно когда мальчик Коля смотрел по сторонам.
   Там все было грязное, серое и коричневое. И немного красное сначала. Какие-то деревяшки, очень много разной бумаги, на которой уже ничего не прочитать. Про "прочитать" это мальчик Коля просто так подумал. Его учили, но он пока мог только по слогам. И если есть картинки. И чтобы буквы были большие.
   Еще валялись тряпки. Тряпок было много. Они были мокрые и грязные. Тусклые, как мамина половая тряпка в ведре под раковиной. И так же противно пахнущие. Даже сильнее.
   Мальчик Коля сморщился и чуть не заплакал. Потому что домашняя половая тряпка пахла теплом и домом. А эти тряпки, свернувшиеся в поле в какие-то комки и клубки, пахли холодом и болезнью. Так не должно пахнуть на курортном морском побережье, где все отдыхают летом.
   И еще эти тряпки слишком похожи на людей.
   Нет, не интересно. Скучно и не интересно.
   Он опускал голову еще ниже, горбился, смотрел только под ноги, чтобы случайно не наступить на что-нибудь нехорошее. Он не знал, на что. И он даже не хотел знать, какое такое нехорошее. Он просто смотрел под ноги и аккуратно выбирал путь между кучами мусора, размытыми бумагами, вонючими тряпками. Между всем тем, что принесло внезапно поднявшееся море.
   Мальчик Коля очень устал.
   Он плакал от боли и голода. Вчера тоже плакал. И если бы было тепло, он лег бы возле кустика и лежал так, пока его не найдут. Но было холодно, поэтому он медленно шел по дороге. А под тем кустиком он бы не лег. Там был мусор и грязь и тряпки. И пахло от кустика.
   У него болела голова. А еще он ударился, когда все началось. И теперь у него распухла и болела одна рука.
   Мальчик Коля подумал, что это хорошо, что он как раз гулял. Потому что если бы он не гулял, то сейчас бы не смог надеть пальто. Потому что болела рука. А без пальто он бы давно замерз.
   Папа рассказывал, что когда замерзаешь, сначала больно, а потом становится тепло. Мальчику Коле было холодно и больно. Значит, он не замерзал.
   Папа работал в институте. Институт был тут же, совсем рядом с их поселком. Папа был биолог.
   А мама была не биолог. Она была учитель. Она учила Колю читать. Писать она тоже учила, но пока большие разлапистые буквы получались у него похожими на пауков. Папа смеялся и говорил, что ученому хороший почерк не нужен.
   Мальчик Коля вздохнул и тихо-тихо заскулил от боли и от холода. И еще от обиды. Потому что никто не помогал ему, а он же еще маленький! А тихо, потому что громко - страшно. Такая тишина стояла над дорогой, что когда свистел ветер, казалось, что раздается музыка. А если сказать слово - все-все услышат.
   Коля не знал, кто все-все. Он просто шел по пустому тихому плоскому пространству, усеянному мусором, битым стеклом, мокрыми тряпками. Все было серо и тускло. Все было холодно и скучно.
   Он поднял лицо вверх, шмыгая носом, посмотрел на небо.
   Черные тучи не обещали солнца. И прекращения мелкого холодного дождя - тоже.
   Мальчик Коля подумал, что дождь - это хорошо, потому что не будет пожара. Дома же никто не остался, и никто не следит за газом в печке. А когда дождь - все мокрое. И пожара не будет.
   Он опять вздохнул, вытер рукавом нос, засунул руки во влажные холодные карманы, сгорбился, скрючился весь, и сделал еще два шага.
   Что- то толкнуло его в грудь, опрокидывая на спину. Мелькнули вверху черные тучи, несущиеся куда-то. Потом прямо возле носа оказалась грязная вонючая тряпка. А потом мальчик Коля умер.
   - Куда стрелял? - хмуро спросил, проснувшись, человек в камуфляже, вылезая из спального мешка.
   - Да вон, ползло что-то.
   - Ну-ка, ну-ка... Ориентир скажи.
   - Правая обочина дороги, пятьсот метров, серое пятно.
   Пауза длилась и длилась.
   - Ну, молодец. Объявляю, значит, благодарность. Подстрелил. Иди теперь, отдыхай. Я покараулю.
   - Есть! - козырнул первый.
   У них была палатка с надувным полом, спальные мешки, спиртовки, на которых они разогревали еду и варили кофе. До смены с поста на линии карантина оставалось еще восемь часов.
  
   Перепись населения
  
   В дверь позвонили. Потом еще и еще раз. Уверенно, настойчиво, упорно.
   Макс неслышно подошел и осторожно посмотрел в дверной глазок. На ярко освещенной лестничной площадке стояла девушка, демонстрируя глазку синий шарфик (у него, кстати, такой же точно был аккуратно сложен и уже убран в карман куртки), чемоданчик и фирменный бэджик на цветной тесьме.
   - Здравствуйте, - сказал Макс, открыв дверь, и радушно улыбнулся. - Перепись, да?
   - Ваша квартира последняя в этом подъезде, - бойко затараторила девушка. - Я и так уже третий раз прихожу. Вы будете переписываться?
   - А почему же нет? Я человек законопослушный... Да вы не разувайтесь, не надо. Грязно тут у нас сегодня - все равно убираться. Нет-нет, вот в ту комнату, направо... Не на кухне же с вами сидеть! - он аккуратно придержал девушку за плечо и направил к креслу. - Столик вам освободить?
   - Нет, спасибо! У нас все с собой!
   Она положила на колени жесткую папку, достала цветные листы, начала заполнение.
   - Это у вас тридцать вторая, да?
   - Э-э-э..., - задумался Макс, потирая лоб. - Вроде, тридцать третья была?
   - Точно! Тридцать вторая - это рядом! Это я вчера там была. Итак, как вас зовут?
   - Какой интересный вопрос... Зачем это?
   - Нам фамилия не нужна, вы е бойтесь, только имя - любое, ну чтобы было хоть как обращаться-то к вам.
   - Тогда, предположим, Олег.
   Обращаясь к нему, как к Олегу, девушка начала быстро ставить крестики в полях опросных листов. Отвечая, он смотрел на нее, такую веселую, как птичка. И как птичка худенькую. Ножки... Он перевел взгляд ниже. Обтянутые черными колготками ножки были не толще его руки. Да где там - не толще! Совсем тоненькие ножки с выдающимися вперед костлявыми коленками. Правильная женская нога, когда ее выпрямляют, она как будто в другую сторону даже сгибается. Ровная такая, гладкая. А тут косточки и косточки... А выше? Выше, вроде, ничего. Лет девятнадцать, наверное. Студентка. Глазки умненькие блестят из-под челки.
   "Откормить бы тебя чуть-чуть, а там уже и посмотреть," - подумал Макс, улыбаясь своим мыслям.
   - Ну, пишите, что холост. А что там еще из ответов? А-а-а... Тогда - разведен. Так правильнее. Двухкомнатная, да. Площадь? Общая? Да кто ж его помнит-то... Я здесь снимаю ... Метров шестьдесят, что ли. Да я москвич - так что все время в Москве. Это что, специальный такой московский вопрос?
   Девушка весело чирикала свои вопросы, клевала ручкой в клетки ответов, а потом вдруг остановилась, полистала, близоруко присматриваясь, и как-то удивленно сказал:
   - А все... Вот и вся перепись.
   - Вот это да... А я только разогрелся, - рассмеялся Макс. - Говорили, что полчаса, а то и больше на перепись уходит.
   - Ну, это когда пятеро детей, да большая семья, а вы же один - вот и быстро...
   Он проводил девушку до двери, вежливо подождал, пока она, посмотрев в зеркало на стене, напялила кокетливый лиловый беретик, сказал вдогонку:
   - Приходите через пять лет!
   - Ой, да что вы! Теперь - только через восемь, - рассмеялась она и убежала вниз по лестнице, цокая каблуками.
   Макс аккуратно закрыл дверь, щелкнул замком, постоял еще немного, глядя в глазок. Тишина и порядок на лестнице.
   Он прошел в другую комнату, брезгливо переступая через пятна на полу, и весело спросил:
   - Ну, слышали, старичье? Восемь лет у меня до следующего визита. Так что - поговорим, ага?
   В двух креслах задергались, замычали заклеенными широким малярным скотчем ртами, выкатив от ужаса глаза, связанные по рукам и ногам пожилые хозяева квартиры...
  
   Жизнь кончилась
  
   Стук в дверь раздался в самый неподходящий момент.
   - Чего надо? - сипло крикнул Иван, выбираясь из-под скомканных и скрученных простыней.
   - Откройте, пожалуйста. РПН!
   Бормоча вполголоса ругательства, Иван накинул простынку на разлегшуюся разгоряченную девушку, прижал палец к губам - мол, никшни и не отсвечивай - и, поправив рубаху и застегнув брюки, вышел в тесный тамбур. Как только он щелкнул задвижкой, дверь вырвалась из его рук, а в номер, подталкивая его перед собой - "чего вы толкаетесь?", ввалились сразу пятеро полицейских в черном.
   - В чем дело, собственно? - попытался показать, кто здесь хозяин Иван.
   - Мы получили информацию, что в вашем номере - гостья. А время, - один из "черных" акцентировано четко поднял руку и посмотрел на часы, - уже полночь. Прошу дать разъяснения.
   - Какие разъяснения? Мы взрослые люди! - начал было качать права Иван.
   Но тут двое больших и крепких в черном подошли к нему, довольно невежливо оттеснили к креслу, толчком усадили. Тут же на обоих плечах оказались чужие тяжелые ладони, предупреждающие, что встать так просто не удастся.
   - Сначала от девушки...
   Загорелое лицо высунулось из-под простыни, тонкая рука молча протянула паспорт.
   - Так... Сандра... Ишь, имен больше нет как будто... Возраст - совершеннолетняя. Ага. Семейное... Вдова. Вероисповедание... Ага. Девушка, одевайтесь, распишитесь в протоколе и можете быть свободны. Ну, а теперь - ваши документы.
   Паспорт Иван бросил на столик у зеркала, как вошел. И теперь документ поднесли к его глазам:
   - Ваш паспорт?
   - Мой.
   - Запишите: принадлежность документа подтверждает лично. Так..., - привычные пальцы быстро перелистывали страницы. - Совершеннолетний. Православный. Наш клиент, я же говорил... Состоит в браке... Оп-па... И как же это понимать?
   - Там, под обложкой, свидетельство о расторжении брака, нотариально заверенное!
   - Под обложкой, под обложкой... Что тут у нас? Записывайте, записывайте: два презерватива импортных, карточка "Виза" - номер потом спишете, три визитные карточки разных людей, две черно-белые фотографии размера три на четыре, записка на обрывке листа в клетку... Все.
   - Как - все? - рванулся Иван, но тут же осел обратно, придавленный тяжелыми ладонями.
   - А так - все, - старший из "черных" отодвинулся от стола, на котором раскладывал все найденное. Он показал буквально вывернутую обложку, повел рукой над выложенными на стол предметами. - Всё. Итак, ваши объяснения?
   - Может, выпало где-то в коридоре?
   - Тут - ничего! - тут же отозвался кто-то из тамбура, продолжая шуршать вещами.
   - И тут - тоже ничего. Ну-с? - склонил голову набок старший. - Как же так? А еще - православный...
   Укоризна в голосе была неподдельной.
   - Я прошу позвонить моему адвокату.
   - Отказано.
   - Почему?
   - Вы еще не поняли? Мы - не милиция, у нас законы другие. Мы - религиозная полиция нравов!
   - А если бы я был атеистом?
   - Вот тогда с вами бы разбирались другие люди и по другим законам. Но у вас в документе сказано: православный. Вон и крест на груди вижу... Грешить изволите? Давно ли Библию читали? А на исповеди бываете? И на исповеди врете? - и уже отворачиваясь, бросил своим. - Пакуйте.
   Тут же на голову Ивана набросили черный мешок, руки связали сзади пластиковыми наручниками, его подняли тычками из кресла и повели, поддерживая с двух сторон.
   Уже на выходе, на последнем шаге, услышал Иван тихий голос:
   - Спасибо, Сандрочка, тебе это зачтется.
   - А-а-а! Сука!
   Но мешок глушил все звуки, и за руки его держали крепко.
   Эти своего не упускают.
   Впереди было только плохое. Жизнь, как ее знал Иван, закончилась.
  
   Потоп
  
   Весь день ломило затылок и тянуло в сон. Иногда он ловил себя на том, что по-настоящему засыпает с открытыми глазами. Тогда вставал, выходил из кабинета, старательно улыбаясь всем остальным, шел длинным коридором по красной ковровой дорожке в туалет и там тщательно умывался холодной водой. Медленно и обильно поливал голову. Потом промакивал слегка бумажным полотенцем и шел обратно.
   - Что, Вить, давление после вчерашнего? - встретили его смехом после четвертой отлучки, когда он входил с мокрой головой, оставляя за собой мелкую капель на пыльном полу.
   - Да не было вчера ничего такого, - бурчал он, проскальзывая в свой угол и скрываясь за монитором компьютера.
   - Это у тебя, Витюш, давление. Старость подкрадывается...
   Он молчал, не отзывался, чтобы не привлекать еще больше внимания. Женский коллектив - это особое сообщество. Тут только повод дай - сразу все бросают работу, собираются вокруг этого повода и обсуждают, обсуждают, обсуждают...
   Ровно в семнадцать пятнадцать он выключил компьютер и выскочил на улицу, на ходу прощаясь со всеми. Зонтик в одной руке - на всякий случай, айфон с кино и всякой музыкой внутри - в другой. Пока дождя нет, надо успеть добежать до автобусной остановки. А уж в автобусе можно будет хоть и книгу почитать - для кино и музыки шумновато там.
   Зонт он взял утром, посмотрев прогноз. В Интернете местные метеорологи уверяли, что день будет солнечным и теплым. Они опять забыли посмотреть в окно! Черные тучи прижали город к земле. На улице было как-то серо, неуютно и темно. И очень сильно пахло бензином, потому что некуда было деваться выхлопным газам из-под накрывших город туч. Над колоннами легковушек стоял сизый туман. А когда пошли-поехали на работу огромные МАЗы и КАМАЗы, то продыху просто совсем не стало.
   Такой же сизый туман стоял над шоссейкой и сейчас.
   Виктор переждал, задерживая дыхание, до зеленого света, перебежал на другую сторону и тут же углубился во дворы. Вдоль дороги было быстрее, потому что прямо, но дышать там совсем нечем стало. На ходу он поглядывал наверх. Тучи клубились и цеплялись за крыши. У стандартных двадцатиэтажных башен крыш уже совсем не было видно.
   Он прибавил ходу - а ну как вдарит? Зонт - зонтом, но промокнешь все равно. Да и зонт-то был старенький и дохленький. Одна спица сломалась давно, внутри зонта проступили рыжие пятна ржавчины, доказывающие, впрочем, что основа и правда была "из железа", как и утверждал узкоглазый продавец в переходе год назад.
   Ощутимо похолодало, как будто на улице вдруг включили огромный кондиционер.
   Виктор, постепенно замедляя шаг, подошел к стеклянной прозрачной автобусной остановке и встал у бордюра в толпе таких же ожидающих. Видимо, автобуса давно не было. Пробки, дело привычное.
   Только он достал из кармана свой айфон и мазнул пальцем, вызывая меню выбора книг, что-то холодное опустилось на бритую голову.
   "Ну, вот, начинается", - подумал он, делая два шага назад и укрываясь под навесом. Что именно начинается, он не уточнял, потому что на асфальт стал сыпаться не град даже, а как будто легкий и прозрачный снежок. Это летом-то! Он становился все сильнее, потом сменился такими же мелкими сухими ледышками, и наконец ударил крупный, ровный, как на продажу, град.
   Как по команде с треском распахнулись зонтики.
   И тут же подошел автобус.
   Зонтики сложились.
   Град сменился редкими крупными каплями дождя. Они все чаще ударяли по стеклу остановки, по крыше автобуса, терпеливо ожидающего, пока в его нутро втянется длинная кишка растерянно озирающихся пассажиров с мокрыми зонтиками в руках.
   За стоящим образовался второй автобус, и Виктор кинулся к нему, подняв плечи и прикрывая телом экран своего мобильника. Дождь усиливался. Теперь он уже громко барабанил по крыше, взбивал пену у обочин.
   Перед Виктором в автобус, весело покрикивая, вбежали двое смуглых узбеков или таджиков. Виктор уже знал, что они пройдут по одному талону, плотно прижавшись друг к другу.
   Оттолкнув Виктора, мимо "черных", пригнувшись под турникет, шмыгнула без билета какая-то девчонка в линяло-розовом джинсовом костюме.
   - Э, дэвушка! - сказал укоризненно тот, что повыше и прижался к низкому, проходя с ним через турникет. За ними прошел в салон Виктор. Плечи промокли, но в целом он был почти сухим. Даже зонтика еще не открыл ни разу.
   И тут без грома, без молний небо как будто рухнуло.
   Стало так темно, что водитель включил фары.
   Обрушился сплошной поток воды, скрывший для пассажиров и автобусную остановку, и противоположную сторону улицы. Окна тут же запотели.
   Автобус хлопнул дверями, дернулся и медленно, буквально "на цыпочках", двинулся вперед. Сквозь переднее стекло, регулярно обегаемое большими "дворниками", впереди ярко горели стоп-сигналы легковушек, медленно, с остановками везущих народ по домам.
   Виктор прислонился к поручню и, включив мобильник, ткнул пальцем в выбранную книгу.
   - ...Следующая - "Метро Калужская", - сказал приятный мужской голос в динамиках.
   За окном бушевал настоящий тропический тайфун. Машины ползли все медленнее и медленнее. Шум падающей воды заглушал рычание двигателей. Казалось, подтолкни - и цветные машинки поплывут, качаясь и сталкиваясь на волнах.
   С потолка вдруг ливануло. Виктор мысленно ругнулся и передвинулся в сторону, протирая забрызганный экран.
   Пассажиры прилипли к окнам, смотря на что-то сквозь непроглядную мглу. Виктор тоже протер кусочек окна и выглянул в дырку. Ему показалось, что в темноте посреди улицы стоял, не двигаясь, черный остов автобуса, размываемый дождем. Вот еще какая-то железка бесшумно отвалилась и пропала в сплошном потоке воды.
   Виктор оглянулся в салон. Тут было почти сухо и светло от маленьких лампочек над дверями. В тишине - двигатель молчал, и было отлично слышно - детский голос неуверенно спросил:
   - Ба-а... Ты видела? Там машинка поломалась...
   - Тихо, тихо, - зашептала почему-то бабушка.
   Значит, не он один видел это? Виктор присмотрелся, но детская светлая голова торчала у окна с другого борта автобуса. Два шага через полупустой салон, протертое окно...
   Прямо под окном, на расстоянии протянутой руки, он увидел старый "жигулек", от которого столбом воды отдавливало, отдирало листы обшивки. Неслышно упал задний бампер, потом отвалилось и кануло в коричневых потоках поднимающейся грязной воды левое крыло, обнажив спущенное колесо.
   "А где же люди?"- подумал Виктор.
   Хотя, какие люди в такую погоду. Тут никакой зонт не поможет. Все под крышами, наверное.
   Он вздрогнул - струйка воды с потолка попала прямо на шею. Ну, вот... Уплотнение не держит на люках. Надо встать в другое место.
   Виктор осмотрелся. Вон там, кажется, еще сухо.
   Стоп... Еще сухо - в одном месте? Как это? В автобусе же было тепло и сухо, когда он вошел. А теперь с потолка сыпала частая капель в местах, где вода находила мельчайшее отверстие или какие-нибудь щели.
   - Чего стоим? - крикнул он вперед.
   - А куда ехать? Ты сам посмотри..., - отозвался растерянный голос водителя.
   Дорога стояла. Стояли большие КАМАЗы, переставшие выпускать длинные шлейфы вонючего душного дыма. Стояли автобусы и троллейбусы. Стояли богатые и бедные легковушки, изредка подвывая клаксонами. Стояли машины "Скорой помощи", мигая маячками...
   А потом, присмотревшись, Виктор увидел, как медленно, то там, то тут гаснут окна, гаснут стоп сигналы, и будто размывается, снижается силуэт, становится зыбким, каким-то ворсистым, "лохматым", и вдруг отваливаются куски, тонут в настоящей реке на месте дороги, а сверху все ближе и ближе к поверхности идущей сплошным потоком по всей ширине шоссе воды спускается черное небо, опираясь на тяжелые сплошные столбы небывалого в мире дождя.
   - Это как же? - пробормотал Виктор. - Это что же...
   Сзади звонко щелкнуло, раздался скрежет, и под женский визг в салон хлынула холодная вода.
   Он еще успел дернуть за руку и поднять с пола ту девчонку, в розовом, что прошла бесплатно, протащить ее вперед, к турникету...
   Вдруг со скрипом разошелся металл прямо уже над ним, и тугой столб воды буквально пригвоздил Виктора к скользкому резиновому полу. Как в старых документальных фильмах, где проклятые империалисты разгоняют первомайские демонстрации с помощью водометов.
   Кто-то наступил ему на спину, пытаясь протолкаться вперед. Чья-то нога больно ударила по затылку.
   Виктор вырвался, отжался от пола, перекатился в сторону, приподнялся на коленях...
   Но тут треснул по шву весь корпус и разошелся разом, как раскрывается шкатулка, в которой у матери хранятся разные безделушки. Вода, хлынувшая в салон, перебила крики и шум, придавила, разнесла, растащила, раздергала. И вот уже только черный остов пустого автобуса размывается на пустеющей под смертельным ливнем дороге, да в мутнеющем и гаснущем окне мобильного телефона медленно проворачивается страница:
   И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом;
   на пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись [все высокие] горы.
   И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди;
   все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло.
  
   Эвтаназия
  
   Будильник прозвучал древним добрым рок-н-роллом, как всегда в то самое время, когда снится самый приятный сон. Если снится всякая фигня, и ужасы до мурашек по коже и замирания сердца, то это наверняка чуть за полночь. А вот если все тепло и светло, и приятно, и ласково, и спится с улыбкой, и еще и еще хочется - то пора вставать. Это уже просто как примета такая.
   - Доброе утро, Петр Евгеньевич! - раздалось в темной комнате.
   Ну, нет. Значит, это еще не утро. Значит, просто кошмар такой снится. Кошмар с будильником - неплохое, кстати, название для рассказа. Надо будет запомнить.
   - Доброе же утро! Пора просыпаться!
   Вроде, не настраивал я будильник на голосовое сопровождение? Или это головидео проснулось? Но кто его мог включить? Само - на звук? Новая прошивка, что ли? Вот всегда так: обновляется все само собой, а что там новое - узнаешь уже со временем...
   - Петр Евгеньевич! Я ведь понимаю, вам потом будет просто некогда, поэтому и жду с самого утра.
   - Не Петр Евгеньевич, а Евгений Петрович, - пробурчал я в подушку.
   - Прошу прощения, но у меня тут записано... Вот, прямо так и записано - Петр Евгеньевич. Но сейчас исправлю, раз такое дело.
   Какой-то неправильный сон. Да и не сон вовсе. Раз уже вижу свою комнату, край одеяла вижу, кресло у стола вижу. И в кресле сидит какой-то тип - тоже вижу.
   - Да вы не вставайте, что вы! Мы сейчас с вами договоримся, я и уйду.
   Ага. Так я и хотел вскочить. Еще бы. Когда живешь один, привыкаешь к свободе и воле. И спишь голышом. Нагишом, если по-умному. И для здоровья это лучше, и спится прекрасно. Включаешь кондиционер на 21 градус - чтобы не замерзнуть. Накрываешься одеялом. И такие сны - что ты! Только вставать, ага. При посторонних - ни-ни.
   - Как вы сюда попали? - бурчу уже не в подушку - в воздух, в далекий потолок.
   - Да как обычно, собственно. У меня по должности есть специальный ключ от всех дверей. У вас же тут специальный замок. Вот у меня ключ - от всех специальных. На работе выдали.
   А как меня убеждали, что ни один на свете зверь...
   - И что теперь?
   - А теперь, как и положено, я предлагаю вам две пилюли. Вот, смотрите. Одна синяя, другая красная. Вы выбираете. Я ухожу. Вы глотаете.
   - И что же будет, если я возьму, скажем, красную?
   - Вы умрете, конечно. Красная - это смерть.
   - Угу. А если, к примеру, синюю?
   - Умрете все равно. Синяя пилюля - это тоже смерть.
   - Так какая разница для меня?
   - Как это - какая разница? А право выбора? Должно же у вас быть право выбора? Это же главное, основное. Вот и выбирайте - красная или синяя. Вот, смотрите.
   - Да я вообще-то еще пожить хочу...
   - Вот так вы все. Уже который год действует закон об эвтаназии. Уже который год работает наша служба! А они все равно - хочу жить, хочу жить. Что мне, силком вам эти пилюли в рот заталкивать, что ли?
   Это он правильно сказал - только силком. Чего вдруг мне пить его отраву? У меня ведь все хорошо. И возраст самый средний, и здоровье в порядке, и работа.
   - Кстати, Петр Евгеньевич, на работе уже в курсе. Там как раз сегодня собирают деньги на ваши похороны. Мы всех известили - и родню вашу, и знакомых, и на работе, конечно. Чтобы руководство уже заранее искало вам замену.
   Что? Это как? Так бы и выскочил из-под одеяла...
   - Лежите, лежите! Не надо волноваться! Я вам просто все расскажу, а вы послушайте. Вот, прямо по методичке.
   И он медленно и тихо начинает мне рассказывать, в каком я дерьме нахожусь на самом деле. Не как мне кажется, а как на самом деле. Как меня ненавидят сослуживцы. И только и ждут моего ухода. Как потерялись со временем все мои друзья. Как вот нет жены - нет же, точно? - да и не будет уже, это точно. Кому вы нужны - такой вот и сякой? И с детьми у вас трудности. Что, не навещают вас, не приезжают? А зачем им это? Это вы можете хотеть встретиться с ними - откуда же могут возникнуть эти странные желания у них? Вы просто оглянитесь по сторонам, трезво взгляните на себя и свою жизнь. Какой в ней смысл? Какое, наконец, удовольствие? Вот справка из поликлиники. Там говорят о шестидесятипроцентной вероятности вашей будущей болезни. Шестьдесят процентов - это очень много. Учитывая наш большой город, нашу атмосферу и даже шире - всю нашу экологию, все сбудется. Все, что в справке. И вот представьте себе: пройдет лет десять, которые вы так же будете бессмысленно тянуть лямку в своем офисе и пить по вечерам пиво в одиночестве. Тут вы и заболеете - это точно. И начнете названивать детям, родителям... Ах, да. У вас только мать. Отец, кстати, умер от такой же болезни. Помните, как он мучился? Вам, понимаю, тоже хочется помучиться. И помучить других. Думаете, большое удовольствие вашим родным будет - ухаживать за больным? Думаете, кто-то будет счастлив подтирать вам задницу, когда у вас сил уже не останется даже на это? И главное - зачем? Вот зачем все это? Ваша мебель, ваша квартира, ваша новая техника, машина на улице - к чему? Чтобы быстрее доезжать до работы и потом быстрее возвращаться с работы, и запираться в квартире, включать свой компьютер и общаться в сети? Буквами? Не с людьми, которые вас любят... Хотя - кто вас любит? Это у нас тут отдельный пункт. Любовь - вот что оправдывает долгую жизнь. Нет любви - нет жизни. Кто вас любит? Мать? Как часто вы с ней общаетесь? Как часто видитесь? Ну, конечно, конечно - она же далеко. Понятное дело. На самом деле, если говорить серьезно - никому вы не нужны. Что есть вы, что нет вас... Даже более того: если вы завтра не придете на работу, очень многие будут рады. Знали бы вы, как вы надоели своим сослуживцам! Да и детям станет легче. Они продадут вашу квартиру и поделят деньги - вот им и радость. Вот и праздник. Как часто вы бываете на могиле отца? Вот-вот... Далеко. Некогда. И им будет совершенно так же.
   - Так что, Петр Евгеньевич, квартира номер шестьдесят девять в доме номер один по Проспекту Августа, есть закон о добровольной эвтаназии, есть служба, помогающая гражданам уйти из жизни легко и без боли, есть вот и квитанция...
   - Я Евгений Петрович! Сколько можно повторять? И квартира у меня - девяносто шесть.
   - Минуточку... Это что же - ошибка какая-то, что ли? Так... Вы женаты? В разводе, так? Дети живут отдельно? Работаете в офисе? Мать ваша... Угу, полторы тысячи километров... А как всё похоже! И номер квартиры почти такой же. И имя с отчеством. И обстоятельства жизненные разные. У вас же отец умер? Ну, вот, так и написано... Генетическая предрасположенность. Страдания и все такое - гарантированы... Но все же, квитанция не на тот адрес. Прошу прощения. Выходит, вам надо подниматься - и на работу. Уж вас-то как раз там любят, правда? Очень любят, ждут, скучают и так далее. Не то, что этого Петра Евгеньевича...
   Он, кряхтя, выбирался из кресла.
   - Потянул спину вчера, извините. Значит, это мне не к вам... А время-то уходит, время!
   - Постойте. Оставьте красную.
   - Но квитанция же не на вас.
   - Это ничего. Это совсем пустое всё. Я распишусь, где надо. У меня же есть право?
   - Конечно! Право на добровольный уход из жизни - главное достижение современной демократии! А мы всего лишь помогаем вам...
   - Да понятно, понятно. Оставьте красную - и идите уже. Идите. Как же мне все надоело!
   - Вот! Вот с этого надо начинать! Как же все надоело! Красная пилюля, стакан воды - на столе. И обратите внимание: никакой боли. Легкий сон, приятные воспоминания. Легкой смерти вам, Петр Евгеньевич!
   - Да Евгений Петрович я!
   - Ну, какая теперь разница, что вы, в самом деле... Все, все. Ушел, ушел.
   Замок жирно щелкнул.
   В уже светлой комнате на столе остался стакан с водой. Красная, ярко блестящая в лучах пробивающегося сквозь шторы солнца, пилюля. И чего я не попросил у него синюю?
   Хотя, какая, в сущности, разница?
  
   Все будет хорошо
  
   Николай Петрович проснулся, потому что уже совсем выспался. Хотя, можно было и подольше полежать. Пока лежишь, сохраняешь собственную энергию и тепло. Раньше, уже давно, он просыпался по будильнику даже в выходные дни. Поддерживал режим. Если день был нерабочим, делал зарядку, потом умывался и завтракал. Обязательно гулял - прогулки по свежему воздуху укрепляют иммунитет и закаляют организм.
   В рабочие дни была работа.
   Правда, работы той давно уже нет. Был момент такой в жизни, что готов был, за что угодно схватиться. Хоть дворником пойти работать, хоть носильщиком на вокзале. Хоть, например, пиццу разносить или всякие японские суши - он видел седых мужиков с фирменными сумками в метро. Мучился даже. Не высыпался, нервничал. Стоял в очереди на биржу труда. Ловил искательно взгляды работодателей.
   Было, все было...
   - Было-было-было, да прошло, - фальшиво напел Николай Петрович и поморщился от этой своей явной фальшивости.
   Ведь ругался же, помнится, когда по телевизору показывали этих безголосых. Но раньше, вроде, хвалили его в компании за баритон, за чистый голос. Это он просто переспал. Это еще просто немного простужен, наверное.
   А вот простужаться теперь было никак нельзя. Ни в коем случае. В здоровом теле - здоровый дух! И значит, надо утепляться, надо изгонять всякие сквозняки. Тогда и голова не будет занята ничем посторонним и вредным.
   Однажды, давно уже (очень многое было теперь "давно уже"), Николай Петрович простудил спину. Поспал под открытой форточкой, что ли. А утром - на работу. Будильник все громче и громче играл веселую бодрую мелодию, а Николай Петрович даже не мог его отключить. Потому что так простудил спину, что ни повернуться, ни кашлянуть. Весь в поту от усилий и боли (это еще спасибо организму, что болевой порог высокий), неумытый, потому что нагибаться, раз уж встал и выпрямился, просто сил не было, криво-косо одетый... А попробуйте-ка натянуть брюки одной рукой, потому что другой держишься за стол, и еще не нагибаясь, потому что нагнуться невозможно - спина не дает. Да, крепко тогда его скрутило. Недели две лечился. И потом очень берег спину.
   А теперь болеть и вовсе нельзя. В аптеку на углу не сбегаешь, пластырь какой-нибудь не купишь. И таблеток никто тебе не отсыплет из старых домашних запасов. Осталось главное лекарство от всего - сон. Вот и спит Николай Петрович, отсыпается за всю прошлую жизнь. Все равно будильник не работает. Батарейка давно вышла из строя, лопнув по шву и выпустив каплю скользкой жидкости. А новую батарейку, конечно, поискать можно. Но сложно. И все равно она будет не такой уж новой. Просто неиспользованной. Но не новой.
   Покряхтывая для порядка и немного жалея себя, Николай Петрович поднялся с постели, аккуратно разгладил одеяло и лежащее сверху покрывало, зажег светильник. Свет он давал - самый чуть. Но совсем без света было очень неудобно. Можно было удариться, пораниться как-то. Просто упасть даже можно. А кто тебе потом поможет подняться? Кто перевяжет рану или намажет специальным гелем ушиб? В аптечке того геля осталось - как этого света от светильника. Совсем чуть. Поэтому болеть нельзя ни в коем случае. Нельзя болеть! Надо быть бодрым и здоровым. Потому что не только в здоровом теле - дух, но и здоровый и бодрый дух влияет на самочувствие и здоровье. Связь, то есть, и прямая и обратная.
   Об умывании даже мысли никакой не было. Во-первых, потому что просто зверски холодно. А во-вторых, воды теперь хватало только на то, чтобы попить, да поесть. Хорошо еще, что он успел запастись всякой сухой пищей. Такой, что только разбавить ее водой - вот тебе и еда.
   Дверь на кухню была закрыта. Все щели в ней были забиты ватой, вытащенной из старого одеяла. На кухне было холодно, как на улице. Только без ветра. Если нет газа, если нет электричества - как готовить пищу или греться? Открытым огнем. Конечно, костер на полу Николай Петрович не разжигал. До этого еще не дошло. Но сделать из духовки маленькую печурку - на это ума и умения хватило. Дым сразу уходил на улицу через выбитые окна. Стекло тогда вынесло во всей квартире. Но в комнатах он забил плотно досками и фанерой от шкафов. Сзади каждого шкафа, если кто забыл - лист фанеры. Или даже два, если шкаф большой. Очень нужная вещь. А шкафу все равно - он спиной к стенке стоит. Да и потом - что такое шкаф? Шкаф - это заготовка для будущего костра. Такой сухой неприкосновенный запас. Как не будет совсем дров, можно будет взяться за шкафы.
   А на кухне в окне он оставил вверху щель - вытяжку. И свет из нее, когда на улице светло.
   Завтракать теперь на не надо. На работу же не идти! И потом - что это за завтрак, если по ощущению уже часов двенадцать дня? Значит, скоро уже будет обед. Вот обед - главное питание. Можно подогреть, можно что-то приготовить. Кстати, поискать сегодня дрова надо. Походить по окрестностям. Много-то ему не надо. Это если бы большая компания, как в старых кино. Там всегда выживают большой компанией. Хотя, если подумать, в одиночку выживать все же проще. Не надо думать о других, не надо беспокоиться за кого-то. Получается, голова не занята посторонними мыслями. И не расстраиваешься, если что вдруг.
   Николай Петрович аккуратно приоткрыл дверь в большую комнату.
   У него была двухкомнатная квартира. В маленькой спальной, в девятиметровке, он теперь жил сам. В большой лежали мама и соседка Люся. Он проверил, держится ли окно. В специально расшитую щель сверху тянуло морозом. В комнате было, почти как на улице. Только без ветра. То есть, фактически, как на кухне. Только костры здесь не жгли, и печки тут не было. Более или менее тепло во всей квартире было только в маленькой спальной. Но там - потому что живое тепло. Потому что Николай Петрович дышит, двигается. Вот от него самого и тепло. А мама и Люся давно не дышат.
   По старым понятиям, надо бы их похоронить. Но как? Долбить мерзлую землю ломом и лопатой, которых никогда у него не было? Или устроить большой костер, когда каждый кусок дерева - это практически лишний день жизни?
   Мама раньше жила далеко. Они перезванивались строго раз в месяц, и Николай Петрович, посидев полчаса с телефонной трубкой возле уха, еще радовался, что - далеко. Он так всем и говорил, что жить надо далеко от родителей. Но потом, когда все стало совсем плохо, они решили съехаться. Вместе, мол, легче и проще. Да и телефон стал слишком дорог, а мама хотела общаться.
   А соседка Люся пришла сама. Сразу, как все грохнулось, постучала и долго плакала у мамы на плече. Женщины... Так вот и жили они втроем какое-то время.
   Теперь Николай Петрович давно живет один. Но прежде чем выйти на улицу, он всегда заглядывает в большую холодную комнату. Уже одевшись, натянув все, что есть теплого в доме, повязав женский пуховый шарф вокруг респиратора. Просто так заглядывает. По привычке, что ли. Ну, или чтобы сказать, как раньше уверенно и весело говорил в трубку телефона:
   - Все будет хорошо, мама. Все будет хорошо.
  
   Последний
  
   Утро было, как утро. Самое обычное. Сначала бодрая трель будильника, потом свернуть постель - он всегда убирал постель, потому что если не убирать за собой постель, то можно и не вставать. Пока комната проветривалась, нагоняя из решетки кондиционера морозный воздух, он успевал сделать зарядку. Комплекс тренажеров в углу отсчитывал каждое совершенное им усилие, а беговая дорожка была хороша и позволяла двигаться в любом режиме. Умывание. Душ? Он помялся перед душевой кабиной, но все же не полез в нее. А чего там - душ? Что он, физическим трудом ночью занимался, что ли? Потому - чистка зубов, умывание, вытирание, с рассматриванием в зеркало свое отражение. Ну, что... Неплохо. Для своих-то лет - совсем даже неплохо. И с морщинами неплохо, и с животом. Он повернулся в профиль, втянул живот и выпятил грудь - да, очень даже неплохо!
   Из ванной сразу направо - маленькая кухонька. Когда он идет в ванную, заходит туда и щелкает кнопкой чайника. А теперь умытый, вкусно пахнущий мылом, зубной пастой и немного мужским дезодорантом, с полотенцем на еще влажной шее, он насыпает в чистую чашку, помытую и поставленную на край стола с вечера, две ложки кофе, кладет три кусочка сахара и заливает кипятком, повторяя вслед за ним, съедающим с шипением сахар и кристаллики кофе:
   - Ш-ш-ш-ш....
   В холодильнике всегда были свежие йогурты. Он никогда не задумывался - откуда. Какая разница? Главное, они там были. Всегда. И всегда был в прозрачной хлебнице свежий хлеб. Или такой же свежий лаваш, который можно было разрывать на куски и есть с густым йогуртом с кусочками неизвестных фруктов, похрустывающими на зубах, запивая горячим крепким черным кофе.
   Завтракал он всегда у компьютера. И обедал там же. И ужинал - тоже. И вообще весь его день проходил перед компьютером, который был настоящим окном в мир, потому что окон в его квартире просто не было. Да и не нужны они были, окна. Что там смотреть? Погоду? О погоде скажет сайт с прогнозом погоды. Да и друзья, проживающие неподалеку, тоже не раз и не два за день сообщат, что идет, мол, дождь, или что снег, или что на улице жарко и душно.
   Сначала он внимательно прочитывал длинную френдленту - он был "тысячником" в LiveJournal, и притом френдил всех взаимно, отвечал на комментарии под своими постами, а потом смотрел новости на трех разных новостных сайтах, прогноз погоды, проверял почтовые ящики, в которые уже набивалось по десятку-другому рекламных объявлений и прочего спама.
   В течение дня он иногда то включал, то выключал музыку, подпевая некоторым песням, писал несколько постов в свой журнал, потом принимался за роман, который задумал лет пять назад, но так никак и не мог закончить, хотя размер написанного уже тянул на хороший трехтомник.
   Ему не было скучно. Когда скучать? Времени не хватает, чтобы все узнать и все увидеть. Египетские пирамиды? Он щелкал по ярлыку и рассматривал их в любой проекции. Великая китайская стена? Где-то это было... А, вот она! И даже есть съемки из космоса, где видно, как она тянется червяком через горы и равнины. Московский Кремль? И о нем было множество материалов.
   В исторических форумах он спорил с теми, кто в который уже раз обещал катаклизмы, кризисы и очередную мировую войну. Он был историком по образованию и требовал всегда точных и ясных доказательств, а не домыслов или логики в построении модели дальнейшего развития.
   - История алогична, коллеги! - повторял он постоянно. - Факты, только факты становятся историей.
   К вечеру, когда глаза уже не хотели и не могли смотреть в экран, он делал себе легкий ужин, потом, подумав, иногда принимал душ или даже заваливался в ванную, насыпав в горячую воду пахучую соль и читая очередную книжку с экрана своего КПК.
   Сегодня это была старая вещица, читанная еще в детстве.
   Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистые фонтаны, наполнив ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок. Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стене, на которой белая краска начисто выгорела. Вся западная стена была черной, кроме пяти небольших клочков. Вот краска обозначила фигуру мужчины, катящего травяную косилку. А вот, точно на фотографии, женщина нагнулась за цветком. Дальше еще силуэты, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение... Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча, напротив мальчишки - девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился.
   Ох, черт... Он вытер уголок глаза. Стареет, да. Слаб стал. "Будет ласковый дождь..."... Обязательно перед сном надо написать друзьям, чтобы не забывали зонтики.
   Перед тем как лечь, он делал еще один комплекс гимнастики, качая пресс. Потом ставил будильник на семь утра. Ну, и что, что кризис, что нет работы давно. Все равно, незачем расслабляться. Да и друзья со всего мира будут рады увидеть его в эфире, поболтать, перекинуться словцом, услышать его оценку событий.
   Потом он засыпал.
   А пока он спал, невидимые руки меняли набор продуктов в холодильнике, наполняли чайник чистейшей много раз профильтрованной водой, протирали полы в кухне и ванной.
   Все сохранившиеся в ходе возникшей на волне кризиса войны компьютеры планеты берегли последнего оставшегося в живых человека. Как редчайший экспонат. Как образец довоенной жизни. Как последнюю ниточку, связывающую с довоенным временем.
   Как объект для исследования. Редчайший объект со своеобразной реакцией на сигналы, выводимые на экран монитора.
  
   "Имею скафандр..."
  
   Серж зашивал носок. У него оставалось всего два носка, которые он старался стирать ежедневно, суша потом под простынею, по чистому зашивал дырки. Маленькие впереди на пальцах зашивались легко. Вот на пятках... Говорят, как-то можно еще штопать. Это сначала так, потом поперек, как ткать. Штопать он не умел, поэтому делал просто: собирал края, накладывал их один на другой, а потом плотно мелкими стежками прошивал. Иголок было еще два пакета. И ниток хватало - и черных и белых. Вот нитки и иголки были "в ассортименте", как писали в рекламе раньше. А носков больше не было. Правый до того зашился, что теперь можно было его надевать только бывшей пяткой кверху. А это значило, что скоро снова протрется - и все. И как тогда дальше? Портянки делать? Это если бы сапоги были. А у него все-таки ботинки. Хорошие крепкие старые "гриндерсы". Настоящие, китайские. Не рыночная подделка какая-нибудь. В ботинки портянки не наматывают. В ботинки - это по-другому как-то называется. Опорки? Нет, опорки - это что-то кожаное, как ботинки. А вот вниз, под опорки... О! Обмотки! И сделать подлиннее, наматывать крест-накрест и под коленкой завязывать шнурками. И тепло, и ногу держать лучше будет. Осталось найти, что порезать на обмотки. Чем резать - есть. Нож он правил и точил при каждой свободной минуте. Тут главное не в том, чтобы точить, а в том, чтобы занять руки и голову. Если просто сидишь, ничего не делая - так и с ума сойти можно. Потому что - зачем? Сразу же возникает и стоит в полный рост вопрос - зачем? И этот вопрос обдумывать даже не стоит, потому что тут же выясняется, что все совершенно незачем. И ведь только дольше мучиться. Поэтому - точить и править нож, стирать и зашивать носки, чистить ботинки, подшивать локти у куртки, придумывать разные наколенники и налокотники, изобретать - вот хоть обмотки эти. Из чего? Рубашки слишком тонкие. Джинсы, даже старые и тертые - слишком плотные. Надо что-то вроде байки, да где же ее найдешь? Хотя, можно попробовать поискать, полазить в округе. С поставленной целью полазить, а не просто так ноги переставлять. Когда просто так заставляешь себя выйти на прогулку по белому-белому снегу, то опять лезут разные мысли в голову. И первая и главная тут же всплывает - зачем? Ну, действительно - зачем? Для чего, собственно, и какой во всем этом смысл? А смысла нет. Правда, никакого смысла не было и в той жизни, что была раньше. Хотя, жить все-таки было приятнее, теплее и удобнее. И еще раньше вокруг были люди. Может быть, они и сейчас где-то есть, только не здесь, не вокруг и не около. Тут нет никого. Тут Серж один. Он выщелкнул нож и отрезал нитку. Кусать нитку, как раньше, как в детстве, он себя отучил сразу - мало ли какая зараза вокруг ходит. Нечего ее приманивать лишний раз. Тем более, горячей воды нет... Он чуть не рассмеялся своим мыслям - ха, горячая вода! Вспомнил, тоже. Тут и холодная - только в реке. Но дома, в подвале, было все же теплее, чем на улице. И простыни еще были. Самые настоящие простыни, как раньше. Правда, спать он на них ложился, напяливая специально придуманную "постельную" одежду. Ничего-ничего-ничего. Будет еще лето, а летом будет тепло. Ну, должно же когда-нибудь наступить лето? Кстати, если будет тепло, придется искать другую обувь и другую одежду. И делать это надо уже сейчас, пока все не погнило в брошенных квартирах.
   Ну, вот. Носки зашиты. Они сухие и почти чистые. С мылом ведь тоже "напряженка". Надо будет поискать, сделал он зарубку в памяти.
   Теперь - на улицу.
   Серж постоял возле двери, прислушиваясь. Это уже вошло в привычку: слушать. Свист ветра. Какой-то скрежет - это наверху оторвался карниз и скребет по остаткам стены. Снег не скрипит ни под чьими ногами. И дыхания чужого за дверью не слышно. Можно открывать и выходить из дома.
   Из дома? Ну, вообще-то именно так. Не квартира это. Дом. Когда-то в нем было двадцать четыре этажа. Теперь втрое меньше - и осыпи щебенки пополам со стеклом вокруг. Такой холм с остатками окон, поблескивающими светлым днем. Вот в этом холме Серж и живет. Внизу, в подвале. Там тепло. Даже когда был сильный мороз, внизу держалась плюсовая температура. Все же изоляция хорошая. И куча эта сверху тоже держит тепло.
   Противогаз, сверху шапка, завязанная под подбородком, поднятый высокий воротник, плотно намотанный длинный шарф поверх него, толстые теплые перчатки, двойные штаны, теплые "гриндера" с зашитыми носками...
   "Имею скафандр - готов путешествовать бесплатно!"
   В соседнем квартале вроде был магазин и аптека там же рядом. Надо сходить туда.
  
   Круглый мир
  
   Солнце сияло белым светом в выцветшем голубом небе. Рыбацкие лодки качались в темной воде у берега. В легкой дымке не виден был противоположный берег огромного озера.
   - А потом... А потом демон попросил пить! Вот!
   Это Рыжик уже просто заливать начал. Демоны пустыни не знают нормальной человеческой речи. Они приходят к нам иногда, говорят, что все чаще и чаще, но вреда никакого от них нет, потому что они слабые. Малыши бегают за ними по пятам, потому что им все внове, рассматривают, обсуждают, дожидаются, пока успокоятся, присядут или просто повалятся навзничь. Правда, тогда нашу малышню сразу разгоняют: не хватало еще, чтобы дети мелкие демонские амулеты себе присвоили. Все от демонов принадлежит общине. И сам демон, когда умрет, тоже будет общим. Его тут же закопают, а над ним посадят сливу. Или пять кукурузин. Или подсолнечника три штуки. И они на демонском теле будут хорошо расти и дадут урожай. А одежду, если демон одет, всякие его вещи - это общинное, общее. Оно потом долго будет красоваться в Большом доме. Ну, пока кузнецы не догадаются, куда и что можно приспособить.
   - И как же это он тебя попросил? На рот показал, что ли?
   - Человеческим языком!
   А глаза распахнуты, как у ночного лемура. Круглые такие, испуганные. Испугаешься тут, когда демон - и вдруг разговаривает. Рыжиком мы его зовем, кстати, только между собой. В лицо такое не скажешь. Он просто еще сам не понимает, какой странный, со своим рыжим пухом по всему телу. Наверное, поэтому демон заговорил именно с ним. Потому что он не такой, как все.
   - А потом?
   - Я принес ему воды, а он водил над кружкой своим амулетом, и тот мигал и пищал, как обиженный котенок!
   - Ох, ты! Амулет - это здорово!
   Демонские амулеты потом долго можно рассматривать в Большом доме. Они подмигивают зеленым и красным, говорят разными голосами, хрипят и трещат. А потом умирают, как и сами демоны. И тогда кузнецы их разбирают и думают, куда и что приспособить.
   - А потом он так весь перекривился страшно и пить совсем не стал. Он сел у стены на корточки и смотрел на меня. Потом спросил еще, как же мы ту живем...
   - Ага! Спросил!
   Демоны всегда хотели жить среди людей. Нет, не так. Они, как говорят старшие, хотели жить здесь вместо нас. Потому что мы живем почти как в раю. У нас здесь есть вода. Много воды. И на полив хватает, и для рыбаков... Озеро-то - бездонное и вечное. И вот демоны идут и идут из пустыни к воде. Если бы их было много, они точно попытались бы нас победить. Но их мало, и они совсем слабые. Они высокие, конечно, страшные, у них есть амулеты. Но они слабые. Как только они живут там, в своей пустыне? Хотя, может, они только в пустыне и могут жить. У нас, ближе к воде, они быстро умирают, и тогда становятся добычей общины. Той общины, то есть, где помрут.
   - Ага! Он выведать хотел...
   - Заклятье наложить!
   - Воду отравить своим амулетом!
   Все кричали наперебой и толкали Рыжика, а он уже почти чуть не плакал.
   - Нет! Он просто так спросил, потому что ему больно было! Он уже совсем слабый был! А еще он спросил, а я запомнил, вот!
   Все замолчали, потому что кому по мозгам дали, а кто просто заинтересовался.
   - Ну? Говори, говори! Чего запомнил-то?
   - Он сказал так: малыш, сказал он, а ты хоть знаешь, что мир - круглый?
   - Ха-ха-ха-ха!
   - Вот, умора!
   - А демон-то не дурак, слышь?
   Смешно, конечно. Все знают. Все, даже самые маленькие. Наш мир - круглый. Мы, люди всего мира, живем вокруг круглого озера. Оно огромное. Такое, что даже в солнечную погоду дальний берег еле-еле виден. И оно бездонное. Оно наше, озеро это. Его нам дали боги для житья. Вот вокруг озера мы все и живем. Всех нас, людей, ровно десять родов. И все роды общинами живут вокруг круглого озера. От пустыни нас защищает высокий вал, насыпанный богами, чтобы людям было удобно жить вокруг озера. Вот он, наш мир: круглое озеро, поселения-общины по берегу - кольцом вокруг озера. И вот если выйдешь из своего поселения и пойдешь прямо-прямо-прямо-прямо вдоль берега, то рано или поздно обязательно снова вернешься домой. Только с другой стороны. Круглый у нас мир потому что. А если в другую сторону идти - опять домой придешь.
   За поселениями, значит, высокий вал. А за ним весь мир кончается. Там начинается пустыня. А пустыня - это когда пусто. Там нет совсем ничего, кроме песка и демонов. И все демоны поэтому стремятся прийти к нам, потому что у нас не пусто. Но они привыкли к своей пустыне, и у нас, почти что в раю, очень быстро умирают.
   - Ну, и что там твой демон?
   - Да помер уже.
   Ну, все как всегда. Демоны приходят и умирают на берегу озера. А настоящие люди живут. И наш мир, мир людей - круглый, как и сказано в преданиях.
  
   Старость
  
   Нет, все же придётся выходить на кухню. Ничего не поделать. Холодильник стоит там. И чайник тоже там включается. Надо было, наверное, перетащить всё к себе - но это уже было бы явным признаком паранойи. Главное, идти надо спокойно, ни на что не обращать внимания, не дёргаться. Подумаешь, видения какие-то у него! Мало ли у кого и какие бывают видения. В таком возрасте у некоторых наступает полное разжижение мозга. А он все же сам себя обслуживает. Никому не жалуется. Только себе, да и то - молча.
   Старик с кряхтением поднялся из старого кресла, откинув на подлокотник сине-зелёный шерстяной плед, которым накрывался до шеи.
   Старая кровь не греет. Старые кости мёрзнут. Зябнет всё. Что с холодной старостью можно сделать? Хорошо ещё, что понимает собственное состояние.
   Теперь - ноги в валенки. Раньше-то, в далёкой юности, смеялся над старым преподавателем в университете, который даже летом приходил в аудиторию в коротких валенках. А теперь сам почти такой. Конечно, можно и просто в носках ходить по своей квартире. Но мало ли, что там рассыпано по полу. Или только кажется, что рассыпано. Но мало ли. А ещё в одних носках - просто холодно. Как ни убеждает родное государство, что на самом деле на улице тепло, а пол-то - все равно холодный. Сквозит все время откуда-то. Морозит. Здоровья осталось совсем мало. Его надо беречь. Поэтому - лучше уж в валенках.
   Он подошёл к двери своей комнаты, постоял, набираясь духу.
   Сейчас выйду. Вот сейчас выйду. Никого там нет. Это все мне просто кажется. Никого нет.
   Вышел. На кухню - сразу налево. Не надо заглядывать в большую комнату. Нечего задерживаться в коридоре. Сразу на кухню, там щёлкнуть кнопкой чайника. Он ещё тёплый - это с утра, наверное. Но хочется горячего чая, а не тёплого. Вот, забулькал, зашумел. А теперь осторожно, боком, ни на что не смотря - к холодильнику.
   А как вот ни на что не смотреть? Глаза закрыть, что ли? Тогда ведь и холодильник не найти. Это ещё когда - в прошлом месяце, что ли? Пытался он тогда с закрытыми глазами. И что? Сразу головокружение. Сразу - с курса. Сразу башкой о стену. Старой пустой больной башкой - в стену. Так последние шарики повыкатываются...
   Кстати, если просто смотреть вниз, не поднимая глаз, тоже ничего хорошего не даёт. Всё равно что-то видно. Вот эти тёмные пятна. Почти чёрные, такие красные. И блестят. Это что? Или опять всякая хня и бня видится? Вот как принимать такую аберрацию зрения? То ли полы мыть пора, то ли...
   Но если полы мыть, то есть признать существование грязи, так что это и откуда?
   И ещё гильзы.
   Вот что за голова дурацкая? Откуда только такое набралось? Книжек приключенческих и военных в детстве перечитал?
   Хорошо всё-таки, что в валенках. В носках бы наверняка почувствовал всякую неприятность, когда наступаешь на золотистую свежую гильзу. Можно даже поднять, понюхать. Но зачем? Все равно все это - внутренний мир. Никто больше этого не увидит. Более того, расскажешь такое - сдадут в больницу. И будешь тогда до конца жизни - да и что там её осталось - манную кашку больничную по утрам перетирать беззубым ртом.
   Холодильник был загорожен чем-то тёмным. Придётся смотреть.
   Старик поднял глаза, посмотрел вокруг. Все привычно. Все, как всегда. Заложенный толстыми старыми книгами оконный проем. Чёрный пулемёт торчит сквозь неаккуратно выбитое стекло. Вот потому и сквозит, значит. К прицелу прильнул здоровенный мужик в чёрном. Вот он-то и загораживает проход к холодильнику.
   Придётся применить силу. Ходить сквозь свои видения старик пока ещё не научился. Хотя, если вдуматься, должно получаться.
   Он потолкал мужика в бок. Тот ругнулся, потом начал оглушительно стрелять куда-то вниз и в сторону. Гильзы потекли на пол, рассыпаясь со звоном, сталкиваясь и отлетая. Одна стукнула по валенку. Отскочила в тёмный угол.
   - Позвольте, - еле слышно пробормотал старик, и ещё раз толкнул.
   Мужик в форме ещё раз выругался и чуть подвинулся в сторону.
   Теперь можно открывать холодильник. Что там ещё осталось? Вот, кусок масла сливочного можно взять. Отрезать хлеба горбушку, на него - масла. И с горячим сладким чаем. Нормально будет. И тепло, и сытно. Ещё в холодильнике стояли ряды банок с тушёнкой. Но тушёнки не хотелось - она жирная и холодная. Кроме того старик не помнил, чтобы ставил тушёнку в холодильник. Значит, это могут быть опять видения. Кто же наедается с видений? Разве на таком прожить можно?
   С куском масла на куске хлеба он повернулся к столу. За столом сидел невысокий толстый офицер. Тоже весь в чёрном. Он молча рассматривал старика через очки в золотой оправе. В стёклах очков его глаза казались большими, чёрными, как его форма.
   Главное, не обращать внимания. Не хватало ещё начать здороваться или разговаривать с собственным стариковским бредом.
   Старость, старость...
   Вот и отец, помнится, все ругался с кем-то, видимым только ему, рвался куда-то перед смертью. А не надо было ругаться. Они же его не трогают. Нет их никого. Просто нет их. И звуков никаких нет. И запахов. Потому что, откуда бы ему знать, как пахнет настоящая пороховая гарь? Опять по книжкам, да по фильмам? Нет. Ничего нет. Он один в своей квартире.
   Старик налил в кружку кипятка, сыпанул туда же пригоршню заварки. А вот сахара-то и нет, оказывается. Совсем нет сахара. Придётся так. Но главное - кипяток.
   Осторожно переступая валенками, стараясь не смотреть по сторонам, он проследовал обратно к своей двери. Дверь в комнату оказалась открытой настежь. Забыл закрыть, что ли? Вот уже и внутренняя самодисциплина всякая пропала. Надо же делать всегда так, чтобы помнить, что сделано: закрывать за собой двери, выключать свет, смывать воду... И вовсе это не смешно. Ещё не хватает до такого дожить, чтобы воду за собой смывать забывать. Тьфу!
   Старик зашёл в комнату, прошелестел валенками к креслу, поставил на столик справа кружку, положил бутерброд. Теперь - закрыть дверь.
   - Дверь не закрывай! - раздалось от окна.
   Вот только внимания не надо обращать. Мало ли, что слышится и что видится. Он опять двинулся к двери.
   - Слышь, ты, старый! Я же сказал - дверь не закрывай!
   Говорят, если человеку снятся кошмары - это просто у него что-то в организме не так. Это, наверное, какая-то болезнь уже точит его, но ещё не больно, не заметно. А мозг уже выдаёт предупреждение. Вот этими самыми кошмарами. А если такие кошмары наяву? Наверное, это тоже говорит о здоровье. Вот подсказывает мозг, что нельзя закрывать дверь. Почему? Может быть, потому что будет душно? Может, мозгу просто не хватает кислорода?
   Старик вернулся к креслу, закутался в плед, не вынимая ног из валенок. Всё-таки с открытой дверью сквозит сильнее. С кухни опять раздался грохот длинной пулемётной очереди. А от окна отозвалось, как эхом. Два хлёстких выстрела и ругань вполголоса.
   Старик взял кружку, подул на неё, отхлебнул. Горячий крепкий чай пробежал в желудок, грея пищевод и поднимая тонус. Теперь - бутерброд.
   - Нет, ты видишь, какие суки, а? Они уже по жилью стреляют! - у окна пошевелилась тень.
   На миг показалось, что это снайпер в маскхалате, делающем его большим, бесформенным пятном на фоне светлых обоев. Шторы остались задёрнутыми - старик сам закрыл все щели с вечера. А этот, наверное, просто разбил стекло и выставил ствол на улицу. Это он неправильно делает. На самом деле настоящие снайперы стреляют не с подоконника, а из глубины комнаты = старик что-то такое читал в детстве. Хотя... Что тут объяснять собственным кошмарам? Главное - всё опять затихло. Замерло. Притаилось.
   Бутерброд и горячий чай. Вот - реальность. Все остальное - кошмар. Просто выдумка воспалённого старого отмирающего мозга.
   Но мы ещё поживем, поживем...
   - Мы ещё поживем, старый! Мы продержимся! - раздалось от окна.
   Главное, не отвечать вслух. Это просто свои собственные мысли. Просто мысли.
  
  
   Цвет небесный
  
   Цвет небесный, синий цвет,
   Полюбил я с малых лет.
   В детстве он мне означал
   Синеву иных начал.
  
   Н.Бараташвили
  
  
   - Цвет небесный, черный цвет, полюбил я с юных лет...
   Говорят, раньше писали и пели вслух "синий цвет". Но это потому только, что глубоко в подземельях видели они не настоящее небо, а потолок. Потолок, выкрашенный синей масляной краской. Было такое время, когда все и везде красили толстым слоем синей краски. И она сползала жирными потеками по стенам. Даже через года ковырнешь такую "соплю" на стене, а внутри - мягкое, и даже еще мажется. Синее. Вот и пели про синий цвет. Как дети малые. Им бы на волю выйти, подняться на поверхность хоть раз. Нет никакого небесного синего цвета. Есть - черный. И на черном - белое солнце. Белое, это если смотреть без светофильтра. Но так смотреть нельзя. "Поймаешь зайчика", потом весь день до ночи щуриться будешь. А то и конъюнктивит начнется, лечиться надо будет. А работать тогда кому? А вот если быстро повернуться - и сразу назад, лицом в тень. Вот тогда точно успеешь заметить, что солнце - белое-белое. Такого цвета вообще не бывает. Такого белого и жестокого. От солнечного света все на поверхности имеет только два цвета. Или черное - это если в тени. Или белое. Такое белое, что даже под светофильтрами глаза щурятся. Два цвета! А они - "синий цвет, синий цвет"...
   - С детства он мне означал черноту иных начал...
   Стихи - они на самом деле очень полезная штука. Это сейчас просто совсем некому стало сочинять. Всем надо руками работать. А раньше были такие специально обученные люди - писатели и поэты. Они не работали нигде, а только писали стихи. То есть, писать стихи - это такая вот у них и была работа. И паек был, и все прочее, как у остальных. Так ведь не понимали они тогда своего счастья! Хотели все больше и больше! А теперь-то вообще некому стало писать. Иногда рифмуются строчки у ребят, да некогда бывает даже записать, черкнуть на бумажке. Потому что работа, работа и работа. И сон. Тяжелый черный сон. Без сна просто никак нельзя. Потому что с утра снова на работу.
   А, так про стихи-то! Полезны они своим ритмом. Если их читать про себя или полушепотом, то весь организм в этом ритме действует. И дыхание нормализуется, и сердечный ритм - все в соответствие приходит. Идешь так, раз-два - переступаешь, дышишь тяжело, а сам прокручиваешь в голове стих какой-нибудь. И вроде легче сразу становится.
   Черное и белое - вот, выходит, основа основ. И в книгах старых так и написано, как понимали древние начало всего. Смешал, мол, бог тьму со светом и получилась у него твердь земная. Вот и вопрос вам простой сразу: а какого же цвета была та тьма? Какого - свет? А? Вот, то-то. И нечего больше выдумывать. Два цвета в мире. Всего два - черный и белый.
   Там, под землей, под километром почвы и бетона, можно красить, как угодно. Хоть синей по потолку, хоть красной по полу, хоть желтую полосу по маршруту эвакуации - это уже ни на что не влияет. Изначально - черный и белый.
   - Он прекрасен без прикрас, этот цвет любимых глаз...
   Вот же еще одна явная подсказка. Тут и биологом быть не надо - просто открыть свои глаза. Посмотреть в зеркало. Вокруг глянуть. Сказано же в древних книгах, что черные глаза - это доминантный признак. А всякие прочие цвета - рецессивные. Доминанта - значит, главный. Черные глаза у меня. И у тебя - черные. И не надо придумывать ничего иного. И поэт в древности понимал. Поэтому и писал, что цвет любимый - это цвет глаз. Черный, то есть. Тут уже не поспоришь. Тут придумывать не надо ничего. А другие цвета - это в лучшем случае такие цветные линзы. Это "обманка". На самом деле глаза - черные. И небо - черное. И тень - черная. Вот и выходит, что сначала все было черным - вот он, цвет изначальный. А потом - бух! Взрыв такой первичный самый. И появился еще белый цвет. Но вот чисто белых глаз просто не бывает.
   - Это цвет моей мечты, это краска высоты...
   Вот и видно, что поэт - умница. Конечно, цвет высоты. Какой там цвет? А ты выйди на поверхность, подними голову, да погляди вверх. Ну? Какой цвет высоты? Черный! Какие же правильные стихи писали люди. А эти, что никогда не были на открытом пространстве, просто извратили в позднейших переписываниях и перепечатываниях. Додумали за автора. Придумали свое. Ну, если несколько поколений над головой видят потолок, крашеный синей масляной краской, так они везде во все книги "синее небо" и вставили.
   - Это легкий переход в неизвестность от забот, и от плачущих родных на похоронах моих.
   Вот же идиоты - эти переписчики, а! Даже переписать хитро не сумели. Если уж сказано о похоронах - какой цвет имеется в виду? Всего два траурных цвета знает история цивилизации. Черный и белый. Так если все стихотворение, выходит, о черном цвете, то и похороны - в черном. Это же ясно даже двоечнику! Вот все и выясняется только теперь. Все эти описания, все эти выдуманные цвета. Сюда бы их, спорщиков и радетелей за истинную литературу. Сюда, к нам, к настоящим работникам, на поверхность! Пусть кайлом тут помашут. Пусть дорогу пробьют. Пусть поглядят на небо, на звезды. На стены пусть поглядят. Какой цвет? Где они тут свой любимый синий найдут? Получается, кстати, что поэт-то как раз был правильный, из наших. Не бездельник. Видел небо и видел свет и тьму. Вот искренне и написал про цвет любимый, черный цвет.
   А эти, которые только в подземелье сидеть, бездельники, позже просто переписали. Скучно им было. Вот стихи и переделали.
   Все, конец вахты. Пора под крышу. Завтра опять сюда - работы еще много. Хорошо бы этих, что стихи толкуют по-дурацки, сюда же. Уж тогда поломались бы, потрудились на общую пользу.
   Бесшумно открывается люк. Потом так же бесшумно закрывается - уже сзади. Еще пять минут под ярким белым светом, уничтожающем любую биологическую активность на поверхности скафандра. Даже микробов уничтожает. Только тогда пускают воздух, и появляется звук. С чавканьем отлипает внутренний люк. Почти дома. Еще пара шагов. Надо бы доложиться старшему по вахте.
   - На сегодня закончил, шеф! Пойду отдыхать?
   Кресло бесшумно поворачивается. В нем знакомая мощная фигура старшего.
   ...И белое лицо. Абсолютно белое лицо! Страшное белое лицо с ярко-синими глазами!
   - Ы-ы-ы..., - говорит сидящий в кресле, протягивая руки растопыренными пальцами вперед.
   У него мощные длинные руки. Он поднимает их вверх и сдирает с себя белую кожу, кидает ее на пол вместе с синими глазами...
   - А-а-а! Черт, черт, черт! Блин, я же чуть...
   - Ха-ха-ха! Иди уже, отдыхай, герой! Так, говоришь, черный цвет?
   - Идиот ты, шеф! И шутки твои идиотские. Кто же так шутит!
   Ноги трясутся и подламываются. Сердце заходится. И хоть теперь в кресле сидит тот, кому положено, светло смотрит, смеется ярко белыми на черном лице зубами, но, черт же побери...
   - Шеф, ну, не надо так больше, а? Я же не выдержу... Или пальну с бедра, или свалюсь тут. Страшно ведь!
   Еще бы не страшно. Все люди - как люди. Нормальный цвет лица - черный. Глаза черные. Только белки глаз белые и зубы. Все остальное - черное.
   А тут - такой страх, такой ужас!
   - Иди, иди, отдыхай. Я сейчас вторую смену потренирую на реакцию... Ха-ха-ха!
   Смеется еще, гад.
   Теперь-то видно, что это просто маска была из бумаги.
   Но как же страшно!
   Домой, домой. Туда, где под синими потолками стоят многоярусные койки, где свои вокруг, где можно перед сном обсудить древнее стихотворение и повосхищаться вместе с друзьями гениальности и прозорливости древнего поэта.
  
Оценка: 7.05*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"