Над крышей прогрохотало. Не гром, конечно. Откуда тут - гром? Летают. Никто даже ухом не повел - привычные.
- Вот вы совсем не думаете о будущем, - опять скрипел Васьвасич.
Ему было уже очень много лет. Больше сорока, наверное. Даже голос у него был какой-то старый и тусклый. И еще он скрипел. Не так, как дверь, которую внезапно открываешь, а петли у нее старинные чугунные, да не смазанные - и такой яркий продолжительный скрип, что дрожь пробирает и мороз по коже. Нет. А такой, тихий, без надрыва. Как ящики из стола. Пустые легкие деревянные ящики из старого стола.
Васьвасич начинал раскачиваться, булькать горлом, заикаться... И только потом понимали, что не задыхается он, а смеется.
- Будущее есть у всех, - грозил он в темноту пальцем. - И оно вовсе не в тех нескольких годах, которые вам доброе правительство позволило прожить вот тут, в самой, можно сказать, заднице стольного города. Вы, ребятишки, хоть раз о рае и аде задумывались? О вечном возмездии за все ваши дела? Или вы все какие-то индуисты...
- Чего? - тут же вскочил Сашка. - Какие, какие исты? Чего-о-о?
Он всегда так реагировал, когда непонятно. Потому что учили: если обозвали - ответь, иначе так и останешься тем, кем назвали.
Васьвасич опять побулькал горлом, отдышался, отпустил краску с щек, протер слезящиеся глаза. Нет, правда, совсем уже старик.
- Исты... Индуисты, Сашенька. Это такие очень древние люди, понимаешь. Они придумали в древности удобное для себя. Будто бы ты никогда не умираешь. Просто перерождаешься раз за разом. Вот был ты, скажем, сукой и тварью последней - станешь гадкой мокрицей. И жить тебе тогда под очком туалетным двести лет до нового возрождения. Или был, как вот почти сейчас, туп, как самое настоящее дерево. И - стал дубом. Знаешь, как долго дубы живут? А если, скажем, в секвойю переродишься? Это тоже такое дерево, только далекое, редкое. Но живу-у-учее! Вот и рассчитывай свои шаги. Но вы же не индуисты, так?
Все покивали, пробормотали свое "так, так", подсаживаясь поближе.
Васьвасича понесло, и он мог теперь долго и интересно говорить. Все - какое-то развлечение. А вечером, когда свое съедено, а чужого не предвидится, что еще делать, как не послушать старого и мудрого человека? Даже если иногда очень смешно? Вернее, тем более, что смешно.
- А вот мы с вами, значит, европейцы...
- Чего это - цы?
- Европейцы. Жители, значит, Европы. А Европа, кто успел забыть, это такой...
- Блин, Васьвасич! Кончай уже про Европу! Это они над тобой прикалываются просто! Давай уж про будущее, что ли!
Витек всегда говорил, как пел. И всегда у него повышение тона к концу фразы. И получается, что он все время как будто что-то восклицает. Так и смеялись какое-то время - мол, "давайте восклицать"... Пока уже не надоело. А теперь вот - хоть Васьвасича послушать. Он прикольный. И знает много. Потому что старый.
Васьвасич опять вытер глаза, откашлялся.
- В общем, мужики..., - это он специально ввернул, чтоб пацанам лестно было. - Мы с вами народ европейский, а потому у нас впереди, как написано в священных книгах, большое судилище, а потом возмездие. Кому - в ад, а кому- в рай.
Слова-то знакомые. С детства. Вот только Васьвасич - он ведь прикольный. Может так повернуть, что и не поймешь, смеется или на самом деле все так. Потом сиди и гадай. Сам-то он и не вспомнит позже, что такое рассказывал. Спросишь всего через день, а у него борода трясется, губы дрожат, глаза бегают по сторонам - нет, ничего не помнит.
- В этой жизни лет нам дается немного. Ну, максимум, сто...
И опять все смеются. Потому что сказал такое, что нельзя не рассмеяться. Это как все равно щекотка какая-то.
- Хорошо, хорошо - пусть даже пятьдесят. Ладно. А вот посмертие для всех - вечное. Так написано было во многих священных книгах. Умер ты, но потом все равно воскреснешь. И сядет высокий суд, а ты встанешь перед ним. Будут они взвешивать, что ты сделал, кем был, кому вред, а кому пользу принес, для чего вообще жил, пока жил. И потом, когда взвесят все точно, до грамма, то навечно определяют в ад или в рай.
- Васьвасич, - промурлыкала Зинка. - Ты у нас такой умный, это что-то!
- Тьфу, дура! - зашипел Сашка. - Дай послушать!
- Так вот, значит, Сашенька... Рай и ад... Так было написано. Но люди всегда понимали про них неправильно. И только теперь, испытав многое, я понял, как надо понимать написанное. Вот, скажи, если тебя сейчас попросят придумать как-то, вообразить и описать рай... Что там для тебя будет и как?
- Ну-у-у, - свел в умственном усилии брови Сашка. - Н-у-у... Это, значит, тепло. Во-первых. Еще много еды и бухла. И телки!
Все опять засмеялись. По-доброму так. Не обидно. Даже почти с завистью. Потому что представили себе такой рай.
- Вот. Именно так и думали некоторые древние. Они считали, что там, в раю, будет именно так, как тебе не хватает тут. Тепло, много еды, бухла и телок. Прямо вот точка в точку. Была такая вера в древности, да.
- Но ты ведь все равно скажешь, что все не так?
Васьвасич всегда объяснял, что все не так, как поперву кажется. Все, говорил он, на самом деле гораздо хуже.
- Все не так, да. Вот, скажем, ты, Сашенька. Ты у нас на самом деле кто? Ну, по жизни - кто?
Сашка подумал совсем немного и сказал с гордостью:
- Вор. Мое честное имя - вор.
- Так вот, у вора тоже есть свой рай и свой ад. Потому что любой суд - сами понимать должны - это почти лотерея. Ты, скажем, лоха завалил И думаешь себе, что теперь прямая дорога тебе в ад. А суд решит, что ты семью добрую от подонка избавил - и в рай тебя. Вот и не знаешь ничего заранее. Потому для каждого есть свой собственный рай и свой собственный ад. И для вора тоже. Вот какой, скажем, ад для вора. Страшное место, должен вам сказать. Ты идешь там по переулкам и узким улочкам. В домах открыты настежь окна и двери. На подоконниках и на столах сверкают драгоценности и разные нужные и полезные штуки.
- Ножи? - предположил кто0-то из мелкоты.
- И ножи, конечно. Самые лучшие ножи! И вот ты идешь, оглядываешься, видишь, что никого - хвать со стола красивое! Хвать полезное! И вперед, вперед, чтобы не поймали. А там - еще более красивое и полезное... Много.
- Так надо рубашку снять, рукава завязать - вот и сумка получится.
- Ты так и делаешь. Нагружаешь сумку. Доверху нагружаешь и даже с горкой - сыпаться начинает. И - вперед, вперед. А там еще дома и дома, еще улицы и улицы, и все окна нараспашку, все двери тебе открыты. И везде, представь, на всех подоконниках и на столах лежат вещи. Еще красивее, еще богаче, еще нужнее.
- Выкинуть дешевку!
- Выкидываешь все. И снова нагружаешь. Опять режет плечо, грузит спину. Весь в поту, но идти ведь надо. Потому что надо же унести свое! А там впереди - еще лучше вещи. Еще красивее, еще богаче. Снова высыпаешь. Перебираешь, чтобы не обмануться. Опять набираешь полную эту сумку. По карманам рассовываешь. И снова высыпаешь. И снова набираешь. И опять... И опять... И опять...
- Блин..., - прошептал Сашка, проникшись. - А как же реализовать?
- А никак, Сашенька. Никак. Это такой твой персональный воровской ад. Тут всегда есть все. И лучше, чем все. И больше, чем все. И все - твое. И никто тебя не будет ловить и выслеживать. Будешь вечно ходить по этому бесконечному городу. И вечно высыпать наворованное, сравнивать с новым, снова собирать, снова высыпать, снова сравнивать...
- А рай? Какой у меня рай тогда? - прервал Сашка страшный рассказ.
- А рай твой будет такой...
Васвасич отпил кипятка из подсунутой консервной банки. Сплюнул в сторону какую-то мусоринку, попавшую в "чай". На самом деле, это был не чай, а просто травяной отвар. Но название осталось старое.
- Такой, значит, у тебя персональный рай. Будешь ты работать с утра и до самой ночи. Над очень важной для тебя работой. Над очень интересной для тебя работой. Над такой работой, которую никто другой в целом мире не сможет сделать лучше тебя. Так уставать будешь, что только упасть на кровать и спать. А утром вскакивать с петухами и скорее снова бежать на работу. Потому что очень уж хочется. Очень нравится. Просто вот счастье у тебя на той работе.
- Не понял... Я же - вор?
- А воровать тебе будет просто некогда. И незачем. Ты будешь счастлив, Сашенька. А счастливые не воруют.
Сашка сплюнул в огонь и хотел начать спорить, но потом задумался. А Васьвасича теперь дернул Витька.
- А про телок? Мне вот - телки нравятся. Ими, блин, всяко люблю заниматься. Что скажешь?
- Эх, Витюша. Не телки они - женщины. И вот твой персональный ад: женщин вокруг много. Да просто все - женщины. А ты - один. И поэтому любят тебя, как просто вот никого больше любить нельзя. Ты у них - солнце в оконце. Ты - отрада для сердца и тела. Ты, Витюша, главный самец на весь твой рай... То есть, ад, конечно. Тьфу! Чуть не перепутал. Ад, да. И вот они и вот так к тебе, и вот эдак... А ты - не хочешь. Не болеешь, нет. Не в расстройстве. Не старый стал. Просто - надоело все. Совсем не хочешь.
- Ой, фу-у-у, - напоказ простонал кто-то их мелких.
- А рай тогда у меня какой?
- Рай твой простой и хороший. Тепло, светло, много бухла и телок. Просто ты уже старый и тебе совершенно не нужны ни бухло, ни телки. Но - приятно и интересно жить. Ты представь только: вот они все идут мимо тебя, а ты их рассматриваешь чуть не в упор, но никто на тебя не обижается, никто не хочет дать тебе в морду. А ты и поговорить с ними можешь. Просто так, для собственного развлечения. Без всякой связи с постелью. Понимаешь?
- Васьвасич, - потянула его за рукав Зинка. - Ты мне про ад не говори - больно страшно придумываешь. А про рай скажи. Какой он -- мой рай?
- А рай твой будет такой тогда: ты будешь настоящий писатель. Будешь писать книгу про любовь и дружбу, про смертельные схватки и заколдованные места. И читать будешь написанное за день своему единственному мужчине. Красивому, конечно. И еще - умному. А он даже будет плакать, когда про грустное, смеяться - если смешно. Будет говорить, какая же ты у него умная и какая красивая и вообще -- самый настоящий писатель-писатель. У вас будет самая пренастоящая любовь-любовь, аж сердце заходится . И дети. Много детей. Трое, наверное. Или пятеро даже.