Ермолай и сердце Злобушки
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Мая Кармашек
Ермолай и сердце Злобушки
Злоба - такое имя древичи иногда давали девочке, чтобы отгонять от нее всякое зло, чтобы выросла доброй.
В тот год оногуры пожгли дальние заставы. Зимой строить плохо. А по осени - урожай собран, до холодов месяц - самое время. Ермолай - хороший плотник, его всегда звали.
От рождения у Ермолая другое имя было. А Ермолаем назвал грек-проповедник, которого норги убили.
Грек носил длинную серую хламиду, в ней же и мылся. Особо никому не мешал, только говорил много. Сказки всякие про небожителей. Детишки за ним гуськом бегали, а у него для каждого гостинец припасен: кому яблочко, а кому орешек. Ласковый, добрый.
Но разве с норгами поспоришь? Обозвали колдуном, что черной магией промышляет, да и ударили топором.
Ермолай не то чтобы испугался, но сердце на миг застыло. Сам никогда никого не убивал. Раз, правда, было. Зайца охотники поймали, а Ермолаю, мальчонке еще, велели за ноги задние взять, да с размаху головой о дерево шмякнуть. Ермолай сделал, но до сих пор жалеет. Замутило, внутри все съежилось.
- Слаб, слаб ты, брат, - смеялись тогда охотники, - не бывать тебе настоящим мужиком.
Но разве, чтобы мужчиной стать, обязательно убивать требуется? Рыбу-то Ермолай без жалости ловил и без содрогания головой о камень бил. Может, и того достаточно?
Слева поле чернеет, справа бор в золото принаряжается, а в траве голова проповедника лежит, мертвые глаза в тучу вперила.
Тут дождь начался. Ермолай подумал, небеса плачут. Вспомнил, что рассказывал грек о небожителях, с прищуром взглянул вверх.
Серая мгла ползет с запада, извергает море на пашни, курные лачуги и высокий частокол бурга. Мальчишки наперегонки бегут прочь по вязкой осенней грязи, норги разошлись давно. Только деревенский староста остался, да с ним товарищи Ермолая - Чернек и Щука. Грека хоронить.
О проповеднике вскоре позабыли. А имя Ермолай оставил. Пусть будет. Свое же припрятал про запас.
Древичи - народ маленький, не воинственный. Потому, когда норги пришли, никто особо не возражал. Кнез не грабил, не насильничал, а еще пообещал от урожая забирать лишь малую часть, взамен защищая от грабителей. Надо сказать, оногуры изредка уводили скот и похищали молодых девок. Потому, когда норги построили заставы, древичи с радостью помогали. Раньше была у них дружина, но воевода на охоте погиб, сына после себя не оставил, а дружинники кто на север подался - деревни по берегу грабить, кто на восток - караваны охранять. Так что древичи стали все пахари, охотники и ремесленники.
Ермолай вот с утра доски стругает, пазухи долотом в бревнах выдалбливает, а вечерком сидит на завалинке, ножиком по деревяшке чиркает. Ни высок, ни низок, ни широк, ни тонок, руками крепок, волосами светел, а глазами лазорев. Вкруг детишки стоят, смотрят, раскрыв рты, как в руках плотника из липы птичка рождается. Не простая - свистулька. Навьев отпугивать, вещие сны приманивать.
В закатном небе тучка дождем грозит, а на душе Ермолая радостно - и от запаха стружек, и от детских улыбок. Своих детишек пока нет, соседскую ребятню развлекает, на любушку, Злобушку, украдкой поглядывает. Та в доме напротив прибирает, за водой к колодцу бегает. Стройная, гибкая, коса девичья до пояса, глаза карие, лукавые. В конопляном платье - загляденье. Бабье лето паутинками рукав вышило, желтым листиком подол украсило. А придут холода, с румянцем на щечках еще краше станет.
Ермолай так решил: по первому снегу сыграет свадьбу. В деревне-то обычай по весне молодых сочетать, но если никто не возразит, то и тянуть нечего. Вот поможет заставы чинить и сосватает.
С улыбкой чиркает ножиком по деревяшке, вдаль глядит, да ничего не видит - сердце червяк гложет. А ну как родственники Злобушки воспротивятся? Ермолай-то простой плотник, и отец обычный коваль был, а дед так и вовсе ничем кроме охоты не промышлял. А Злобушка - дочь купца.
Ну, ничего, скопит любушке своей на шубку к зиме. Пусть не соболья, а лисья шубка, но, глядишь, родственники смягчатся и примут плотника. А там уж он расстарается.
Долго ли коротко ли, наступило время идти.
Обнял Ермолай Злобушку за тыном украдкой, замер надолго, Чернек со двора окликать стал, двух воронов с крыши спугнул. А Ермолай все любуется очами Злобушкиными да подмечает, как рассветное солнышко в русых прядях розовым отзывается. И грусть одолела, будто зимний ветер под рубаху скользнул.
Злобушке, кажется, тоже дурное почудилось. Остаться просила, не ходить. Ермолай и рад бы, да в кармане два медяка, на что тут свадьбу сыграешь? Не говоря уже о шубке. Смахнул с чела недоброе видение, Злобушку, набравшись смелости, поцеловал, и повела тропка к заставам.
Лес золотом одеваться начал. Паучки-странники на серебряных нитях по воздуху летят. В прозрачном небе пух облаков разметался. Запрокинешь голову - лето, оглядишься вокруг - грусть закрадывается. Скоро запоет журавлиный клин прощальную песню.
Щука сына взял, Ермолаю в помощь. А еще братьев Возгарей, Горыню и Лебедя, чтоб учились понемногу. Вредная Мара сама увязалась. Сказала, кашу будет варить да уху. Спорить не стали. Уху Мара варила знатную. Так и отправились.
Чернек всю дорогу соображал, как печку для сына кнеза класть. Дружина в курной избе на земляном полу перезимует, а кнезичу светлую горницу захотелось.
На двух заставах обрастали мозолями. Камнями крепили опаленные стены, а мост, что в реку обвалился, до весны оставили - льдом перейдут, кому сильно надо. Срубы, что совсем пожжены, по бревнышку растащили. Новые от пожарищ подальше ставили, на столбы. Землей обсыпали, дерном обкладывали. Этим Щука заведовал. Он с землей в ладу был, знал глины по именам, а пески по кличкам.
Ермолай же вымерял так, чтобы без щелей обойтись. Всегда хотелось все на славу сделать. А то на душе неспокойно, если хоть одна дощечка криво прибита.
Мара сухой длинный нос всюду сует. Не зря про нее в деревне история ходит, будто она маленькой у лесного царя в сороках служила, тайны по краям собирала.
Один вечер Ермолай не удержался, напрямую спросил, верно ли сказывают?
Мара и так неулыбчива, а тут и вовсе мрачнее тучи сделалась. Но историю про детство, хоть и нехотя, поведала без утайки.
Дело так было.
Задумал лесной король дочь замуж выдать. И как назло, что ни жених, то пакость сплошная. Один с бесами дружбу водит, другой сам наполовину бес, про третьего и вспоминать не хочется.
Как тут быть? Дочка растет, в одиночестве чахнет. Стал лесной король думать, как про жениха заранее все узнать-выведать. Сидит на высоком пне, брови зеленым мхом поросли, на плечах жабы глаза таращат, по брюху улитки ползают, а под ногами ужи снуют. Тут в гости соседская ведьма заглянула, что травы и грибы в лесу собирала. Узнала о беде и давай советовать.
- Ты, - говорит, - собери сирот по деревням вокруг. Пусть сороками обернутся. Я заговор для того знаю. Сорока-то, как известно, самая любопытная птица. Длинным клювом все тайны соберет, да на белом крыле новости принесет. Если какая вздумает дурную весть на порог приволочь, черным хвостом солнце перечеркнуть - той голову отрывай сразу.
Король кивает согласно. А ведьма добавляет:
- Каждая служба должна быть оплачена, взамен ты сирот научишь лесным тайнам.
Так король и поступил. Собрал сорок сироток, обернул их в сорок. Пустились белогрудые по всем краям тайны у женихов выведывать.
В первый день вернулись сороки ни с чем, потому как близко летали. На второй день с крыльев новости стряхнули, что у какого принца на уме. А на третий три дюжины и три опять без новостей, а одна, самая маленькая, на черном хвосте про болотный мор вести принесла.
Что делать? Как и обещал, лесной король горемычной голову и оторвал. Да только забыла ведьма предупредить, что после смерти сороки обратно сиротками обернутся.
Сидит король на высоком пне, а у ног сиротка убиенная. А правитель лесной вовсе не кровожадный был. Ужаснулся содеянному, стал горевать, в чаще такой ураган поднялся, что ветром деревья с корнем из земли вырывало да в другом месте обратно в землю втыкало.
Все в горе. Король плачет, дочь его рыдает, жабы на плечах слизь пускают, улитки замерли, пошевелиться боятся, ужи расползлись, а про сорок и говорить нечего - страшатся так, что каждое перышко трепещет. Только ведьма довольна, ей для особого отвара как раз чужая скорбь понадобилась. Лесной король злится на старуху, да только что он ведьме сделает? Такой уж колдовской промысел. Не наказывать же волка за то, что зайца съел?
На девятый день ураган утих, сороки снова в небо взлетели, на крыло легли. Теперь уж король им обещал головы не отрывать, но сиротки все равно боялись, потому каждая старалась плохих вестей не находить. Да толку от такого мало. Если сорока не станет везде нос совать, ничего она не найдет.
Мара одна это поняла и решила, чем быстрее жениха разыщут, тем скорее по деревням вернутся.
Как известно, дело у того спорится, кто его делает. И вышло, что именно Маре удалось хорошего жениха для королевской дочки приискать. Один из болотных лесовиков древнего рода сына доброго вырастил. Через месяц свадьбу сыграли. И так сорокина служба закончилась.
Король всех сирот отпустил. В награду же первую дюжину наделил ягодным даром, вторую - грибным, третью - травяным, а еще трех - научил по воде и листьям гадать. А Мару наградил богато: и ягоды знать, и грибы различать, и травами лечить, а ко всему еще и кухарки лесные научили хорошо стряпать.
Да только с тех пор что ни день, а мимо Мары сорока с грустным криком пролетает. От того Мара хмурая, что всякий раз, как травы собирает или уху варит, о сиротке убиенной вспоминает. И вины ее в том вроде нет, а и покой души пропал.
Строить бы еще дня три, да Горыня зубилом лодыжку повредил. Сам на земле сидит, нога на пеньке, а к местному знахарю идти наотрез отказывается - тот, видите ли, другим богам жертву приносит. И так, и эдак к Горыне подступались, ни в какую. Уж весь пенек кровью залил - требует, чтобы отвели в Казарцы к тетке Свите. Пришлось раньше договоренного возвращаться.
Рану Мара глиной замазала и берёсту приложила. Хотела было кровь заговорить, да Горыня так зыркнул, что сразу отступилась.
Пошли. Лебедь с одной стороны поддерживает, Чернек с другой, холодный ветер в спину подталкивает - кое-как дохромал Горыня.
Пока шли, Ермолай вспоминал, что интересного повидать успел.
Сын кнеза хвалился булатным клинком, на спор разрубал толстенные бревна под дружный рев дружины.
Еще хитрый торговец из Хаурана показывал летающего змея. Змей раздувал крыло вокруг головы, скаля длинные зубы, но так и не взлетел. У хауранца был раб-мурин - с виду страшный, как лесовик, а на деле робкий. Мурин тот ловко глотал огонь, но такое Ермолай в прошлом году уже видел.
На малый блот древичей пустили, но велели в сторонке тихо стоять. Блот норги устроили после возведения высоченной деревянной башни. Ермолай снизу прикидывал - в шесть человек башня, если на плечи друг другу заберутся.
Вся дружина собралась вокруг огромного костра. Поодаль развели костры поменьше. Так много, что Ермолай даже испугался, не сожгут ли заставу заново. К вечеру на вертелах дымились, истекая жиром в уголья, кабаньи туши. Перс-торговец, которому норги караваны охраняли, выкатил четыре маленькие бочки крепкого вина, а местные выставили гигантскую дубовую кадку меда. Каждый мог подойти, зачерпнуть ковшом и испить, сколько хотел.
К главному костру пригнали двух рабов - парня из оногуров и юную вильчанку.
Сын кнеза вышел вперед, но не стал славить Вотана, как сделал бы его отец, а помянул Перкунаса, бога более кровавого. И Ермолай догадался, что рабам осталось жить недолго. И пока кнезич благословлял крепость мечей дружины и перечислял собственные немногочисленные пока победы, Ермолай подбирался ближе к кострам - будто подтолкнул кто. Так близко подошел, что в лицо жаром пахнуло, густым, пропитанным жиром воздухом.
Из толпы кнезичу подали большой хлебец, из-за пояса в ладонь скользнул нож. Рыжие отсветы пламени плясали на лице молодого норга. Все замерли.
Одно движение - и нож рассек горло оногура, а под хлынувшую на землю кровь кнезич предусмотрительно подставил половину лепешки.
Рев такой поднялся, Ермолаю пришлось уши заткнуть, сберегая их сохранность. Тут пришел черед вильчанки.
Кнезич воткнул нож ей под сердце, снова окунув хлеб в струю крови. И едва светло-серое тесто впитало столько, что почти почернело, впился зубами в сочную хлебную мякоть, окрасив короткую юношескую бородку бурым. Дружина затихла. Слышно было, как блики от костров с клинка на клинок перескакивают.
Кнезич сказал что-то вполголоса, подняв хлеб над головой. И тут воздух взорвался дикими криками. Все славили Перкунаса.
Хлеб пошел по кругу. Ермолаю тоже досталось от той лепешки. Он хотел сразу передать дальше, но стоявшие рядом норги посмотрели так сурово, что Ермолай без промедления отхватил кусок и принялся жевать. И хоть мутило сильно, заставил себя проглотить.
На миг почудилось дивное. Сизый дым слева в густой клубок свился, хитрой синей рожицей подмигнул. Замотал Ермолай головой, отгоняя морок.
Некоторые древичи верили, даже маленький кусочек жертвенного хлеба дарует удачу. Потому весь путь домой Щука с сыном и братья Возгари находились в приподнятом настроении. И ни стоны Горыни, ни серый дождик, что без конца накрапывал, ни ворчание Чернека - ничто не могло согнать улыбки с их лиц. Хмурилась только Мара, но она с детства такой была.
А Ермолай шел и сомневался - к худу или к добру из дыма ему синяя рожица показалась?
На четвертый день о знакомую кочку споткнулись. Видят, родные холмы. Березки на пригорке замерли, в небе одинокая тучка повисла, птицы молчат. Тихо, спокойно, да что-то не так.
Подошли ближе, сердце захолонуло. Ворота сломаны, на земле валяются, навес над зерном дымится - сгорело зерно, а по следам в грязи понятно - скотину еще утром угнали.
Бросился Ермолай к избе за тыном, уж не помнит, как добежал. О косяк облокотился и замер оглушенный - видит, на пороге лежит тело девушки, да узнать боится. А как узнал, так додумать боялся, что это любушка его, Злобушка. Одежды знакомые, только что кровью окрашены, а головы нет.
Соседи из погребов уцелевших повылазили, уж за спиной стоят и Ермолаю наперебой объясняют, это булгарин Рокош Злобушку убил. Снасильничал и убил. И голову отрезал - в мешке увез. Хвалился, кубок сделает и пить из него станет. За то, что норги зимой вырезали семью Рокоша. Из-за красоты Злобушкиной решил, она из знатного рода. Идти мстить в бург проклятый булгарин побоялся, а ближние селения от чего же не пограбить? Вот и убил всю купеческую семью. Да остальных тоже погубить хотел, но кто в лес убежал, кто где попрятался. А староста успел в набат ударить. Испугался булгарин, что норги на помощь придут.
Кинулся Ермолай - веки горем опалены, ног под собой не чует - на дорогу. Где Рокош? Где булгарин? На коленях готов ползать, в грязи лежа умолять, лишь бы позволил голову вместе с телом сжечь. Всю ночь ухабы слезами поливал, да никого не нашел. Совсем Ермолаю стало тошно.
На берегу озера сложил кое-как погребальный костер. Чернек с Щукой помогли. Из родственников Злобушки только дальний дядька живой остался. Дядька хотел по новому обряду тело в землю закопать. Но Ермолай лишь глянул раз, и тот отступился. Так и спалили тело без головы.
Наутро стылый ветер холодный пепел в серое небо унес, в мрачных тучах закружил. Ермолай всех богов знаемых молил, чтобы приняли душу любимой в ладони свои, утешили, даровали покой и приют. Особенно просил Сварога и Месяца, так как доверял им больше, чем остальным.
А сердце Злобушки, уголек бурый, из золы вытащил, обернул тряпицей, спрятал за пазуху. Сам не знал, зачем, а отговаривать некому было, разошлись уж все по домам.
Так и поплелся по стерне с думой, что не сгорает сердце, а выбрасывать нельзя.
Два дня плутал Ермолай по округе, котомку к груди прижимал да сухари посасывал, которые Мара незаметно в руку сунула.
Сутки бродил - невесту жалел, еще сутки бродил - себя жалел, а потом сухари кончились. И решил Ермолай булгарину Рокошу отомстить. В бурге сказали, тот на север подался, изюбря на зиму добывать.
Молот кузнечный, что от отца остался, Ермолай кровью осквернять не желал, стал у норгов меч просить. Сперва Ермолаю никто помогать не хотел. Вот если б Рокош кого из норгов тронул, то другое дело. Но затем рассудили - пусть плотник по округе побродит, горе переживет, а как вернется, к делу в бурге приставят. Работник-то хороший всегда нужен.
Дали Ермолаю ржавый таурменский меч и вяленой оленины четыре куска. А огниво у него свое было.
Осень в воздухе гнездо свила - пустое, влажное, неуютное. Идут тучи с севера, а под ними птичий клин от непогоды спасается. Зябко и тревожно птицам, чего уж о людях говорить?
Через лес, через поле, вокруг озера - долго Ермолай брел. Тридцать три дня, сорок ночей - точнее не скажет, в думы погружен был.
Ночевал, где придется: то в сыром овраге, то в колючих кустах, то на раскидистом дубе. Оленина кончилась давно, рукав на силки извел. Раз зайца добыл, в другой ряпчика упустил. А чтобы самому хищным зверям на зуб не попасть, от того боги защитили. Ермолай им от зайца уши и хвост поднес, на костре сжег.
После утреннего дождя вышел по расползающейся под ногами грязи к большому озеру, пошел берегом. На той стороне дым почудился. Где дым, там и люди. А уж добрые или злые, это как повезет.
Озеро за спиной осталось. Оскользнулся в луже, ржавой листвой присыпанной, и в тот миг почуял знакомый запах очага.
Кривой меч за поясом, одного рукава нет, от грязи весь черный, от горя весь белый, шапку еще в лесу потерял. Таким Ермолай явился в озерную деревню, где жили варги.
Варги зовут себя волками, но лают по-собачьи - ни слова не понять.
Деревня большая, а срубы хлипкие - совсем строить варги не умеют. Только кузница толково сложена. Должно быть, помогал кто. Рядом оружие в двух связках, выковано северным способом. Без лишних украшений, тяжелое, надежное, светлое. Старики говорят, если северный меч хозяина признает, никогда из руки не выскользнет.
Первым делом Ермолая, конечно, побили. Сразу набросились. Меч отобрали, на землю повалили. Обступили со всех сторон, пальцами тычут, за оставшийся рукав дергают, наперебой кричат что-то. Дети варжские котомку из-за пазухи тащат, отнять пытаются.
Ермолай вцепился, как мог крепко, не отпускает. Но куда там? Их много, а он один. Да и ослабел от тоски плотник, совсем силы в руках не осталось.
Заглянули варги в котомку, еще сильнее зашумели.
"Ну, - думает Ермолай, от тычков зажмурившись, - теперь решат, что колдун, и насмерть затопчут".
Тут какая-то старуха в круг вступила, и все разом притихли. Даже взрослые с мечами на поясах с уважением смотрят на нее.
Волосы седые, в две длинные косы за спиной уложены, лицо худое, выражение гордое, как у всех варгов, взгляд - как у ястреба - до костей пробирает. То знахарка местная оказалась, она все языки ведала. Даже лошадиный и птичий, а также умела заговаривать сов, чтобы приносили к порогу мышей.
Старуха Ермолая мигом распознала.
- Ты из пахарей, что сами воевать боятся, а потому под норгами ходят, - говорит знахарка и спрашивает: - Зачем же тебе меч?
Ермолай обо всем и рассказал. И про булгарина Рокоша, и про Злобушку свою любушку, и про голову, и про то, что мести ищет. Говорит и плачет, а про себя удивляется, что от слов на душе легче становится.
Старуха выслушала внимательно, Ермолая подробно расспросила - кто таков и чем занимается, а потом и говорит:
- Одним тем ты поможешь, что деревню стороной обойдешь. Нечего к нам со своим горем лезть, и так хватает. Можно было б тебя в рабство продать, как советуют, да норги мимо нас на кораблях к морским воротам по весне только пойдут. Оставили бы, если б ты один был. Вон, баню починить надо, много чего еще. Но вместе с горем зимовать опасно.
Ермолай лишь вздохнул в ответ. Не слишком он на милосердие рассчитывал. Да и не думал ни о чем, пока шел, куда глаза глядят.
- Еще можно тебя убить, - продолжала старуха задумчиво. - Но груз твой необычный слишком. Просто так мужики с горелыми сердцами за пазухой по полям не бегают. Думаю, ведет тебя воля. Чья - не спрашивай, того сама не знаю. А разбираться долго - слишком многим богам ты кланяешься.
Знахарка пару слов по-варжски в сторону бросила, мигом принесли Ермолаю кувшин колодезной воды и кусок черствого серого хлеба. Ермолай принял угощение с благодарностью. Раз потчуют, значит, убивать пока не будут. Кому ж в голову придет на покойника хлеб переводить?
Знахарка тем временем еще крепче задумалась.
- Булгарина тебе не догнать, он на коне, а ты пеший. - Солнце на миг скрылось за тучами. - А и догонишь, чего делать станешь?
От этих слов Ермолаю обидно стало. Он же плотник, не самый хилый среди всех. Да и дружина у древичей была когда-то. Не от корней пахари.
Старуха мысли его по лицу прочитала и говорит:
- Это ты прикидываешься смелым, потому что среди вас отвага в почете. Вы и норгов терпите за то, похожими быть хотите. Но ты не норг - как есть вижу. Не тянись к мечу впредь никогда, все равно не понадобится.
- А как же Рокош? - прошептал Ермолай.
- Думаю, не хочешь ты ему мстить. Насквозь тебя вижу. Сильный, но к добру тянешься. А всякое добро от добра растет. Булгарина того скорая кара постигнет, не сомневайся. Да только не из твоих рук он судьбу примет.
Старуха повозилась в складках меховой накидки и протянула Ермолаю пучок сушеной травы, особым узелком связанный:
- Отнеси-ка моей сестре, что живет на западном болоте. Зовут ее Силви. Я с ней, змеюкой подколодной, давно не разговариваю, а тебе следует. Скажешь, что тебя Пэйви послала. Она насупится, поворчит, конечно, но потом скажет, как тебе дальше быть.
Поставили Ермолая на ноги, отряхнули, кувшин отобрали, путь рукой указали.
А на благодарность знахарка через плечо бросила:
- В деревню мою возвращаться - не думай даже! Уноси свое горе прочь.
Сруб посреди болота весь порос мхом. Солнце сквозь скрюченные ветви едва пробивается, изумрудами рассыпается по крыше. Почти к самому порогу топь подошла, того и гляди, в дверь постучится. Как тут жить можно? Ан нет, видит Ермолай, в оконце, бычьим пузырем затянутом, тлеет лучинка.
Подошел к двери, а навстречу заяц выбегает - полшкуры содрано, глаза шальные. Прыгнул косой раз, в сторону вильнул, лапой по жиже болотной царапнул, потом вдруг скок в самую трясину - и сгинул.
Ермолай на всякий случай пучок травы наготове перед собой держит, меч на поясе нащупывает, забыл, что тот в варжьей деревне остался, за порог ступить не решается. А тут из-за двери голосок девичий, сладкий-сладкий. Ермолая по имени называет, войти приглашает.
На стенах грибы и ягоды сушатся, потолок закопчен, от огня в очаге тепло и по всему дому красноватые блики скачут. Пахнет крепко, а чем - сразу и не распознать. Тут и мята сушеная, и горчица толченая, и мясо вяленое, и капуста квашеная, и дух бражный, и смрад кишечный, и еще невесть что. Посреди на черном полу медвежья шкура, на ней красавица, каких Ермолай отродясь не видывал. Глаза большие, груди полные, волосы рыжие, кожа белая. Сидит, ноги бесстыдно раздвинула, рукой манит, не смущается.
В другое время Ермолай непременно ощутил бы беспокойство в чреслах, да тоска по Злобушке все мужское в нем высушила. Глаза отвел, в пояс хозяйке поклонился, пучок трав, что старая знахарка дала, с краешка медвежьей шкуры пристроил и уходить повернулся.
- Стой, - слышит вдруг. Голос изменился, не похож больше не девичий. Смотрит, а на шкуре старая ведьма сидит - голова в вороньих перьях, щеки в заячьей крови, наготу не прикрывает.
- Испытывала я тебя, - говорит ведьма, а сама в шкуру кутается. - Сестра наперед ворона прислала, он все рассказал.
Место Ермолаю старая Силви отвела за срубом в покосившемся дровнике, насквозь пропахшем гнильем. Дала ветхое лоскутное одеяло и заговоренный кувшин. Если в тот кувшин воды прямо из болота набрать, в тот же миг в колодезную превращается.
- Будешь делать, что велю, - сказала ведьма Силви. - А там видно станет, чем я тебе помогу.
Ермолай и не спорил. Двадцать дней на болоте просидел, до белых мух. Добывал все, что старуха для гадания требовала. Особых жуков, редкий ивовый корень, дубовую кору, о которую волчица в новолуние терлась, шерсть той самой волчицы и много чего еще. А когда дел не было, чинил понемногу ведьмин сруб: где-то бревнышко подоткнет, где-то клинышек вгонит, где-то доску заменит.
За то время успел историю сестер узнать. Уж пятьдесят лет Силви и Пэйви друг с другом не разговаривали. Разругались по молодости из-за того, что знахарка Фрейе поклонялась и чтила ее превыше других богов, а ведьма утверждала, что все боги есть лики солнечного колеса, которое само - лик еще более высокого божества.
Поначалу вполголоса спорили, потом в голос кричали, под конец за волосы друг друга оттаскали. На том и разошлись.
Хотел было Ермолай по доброте душевной сестер примирить, да ведьма Силви настрого запретила, сказав что-то о судьбе и воле, чего Ермолай уразуметь не смог. А понял он, суждено сестрам родственные узы в жертву принести, ибо истинность веры доказать можно, только если отстаивать свое до самой смерти.
Пока Ермолай нужное ведьме добывал, узнал про судьбу булгарина Рокоша. О том ему навий рассказал. Дело так было.
Припозднился Ермолай, вернулся в ведьмин дровник за полночь. Прилег и хотел уж засыпать до утра, как почуял, будто земля трясется. Поначалу решил, ведьма колдует. Глаза раскрыл и тут увидел такое, о чем раньше лишь от стариков слышал.
Стена дровника словно ожила. Бревна расходились одно за другим, глубокие трещины раскрошили крохотную печурку, что Ермолай из глиняных кирпичей сложил. Кирпичи те посыпались на пол, ночной ветер обдал холодом, лучина возле двери погасла, а весь дровник стоял теперь как раскрытый короб, в который хитро заглядывал полный глаз луны. Потом глаз моргнул и кузнец понял, то не ночная царица пожаловала в гости, а что-то попроще и пострашнее.
Навий болтался в воздухе, глядя сквозь Ермолая белесыми глазами.
- Чего тебе? - заслонился ладонью Ермолай. Потом вспомнил, как нужно говорить, и исправился: - К худу или к добру?
От навия повеяло черной тоской, будто сердце льдом обожгло. Ни слова не проронил мертвец, да Ермолай понял - то злой булгарин Рокош после смерти к нему явился, прощения вымаливать.
Смотрели друг другу в глаза до самой зари, пока предрассветный туман не развеялся с громким шорохом, и первый луч солнца унес Рокоша навсегда.
От чего тот умер, от чьей руки пал, и почему после смерти боги заставили черную душу искать прощения, Ермолай не ведал. И облегчения не испытывал. Только пустоты в сердце прибавилось.
Ведьме о ночном госте Ермолай не рассказал. Но она, конечно, и так все знала.
Вечером двадцатого дня старая Силви решила, все нужное собрано. Через двенадцать в землю воткнутых ножей перекувыркнулась и оборотилась лисицей. В большом котле закипело зелье. Ермолай к ведьмовству привык и на превращения даже глаз не поднимал. Запек на углях пескаря, полакомился неспешно костистым мясом и принялся ждать.
Ровно в полночь зелье было готово. Остудив отвар в глиняной плошке на болотной воде, ведьма выпила два глотка в лисьем обличье и еще два в человеческом. И тут же тело ее скрутило страшными судорогами. Крик сквозь зубы продирается, да только хрип выходит. И красная пена из уголков рта сочится. Ермолай о том заранее предупрежден был, потому крепко до утра старуху держал за плечи, чтобы головой о землю не убилась.
На рассвете солнышко розовым языком лизнуло ведьмину щеку. Пришла в себя старуха, рассказала Ермолаю, как ему быть.
- В сухие пески ведет дорога, к самому краю радуги. Сердце любушки своей, Злобушки, ты за пазухой верно таскаешь. Живет у дальнего конца радужного моста древний чародей. Такой древний, что древнее мира. Но не старше звезд, конечно. Он все на свете знает и над всем почти властен. У него спроси, как Злобушку к жизни возвернуть, - горячо прошептала ведьма и добавила. - Ты не воин, ты плотник, а чем дальше на юг, тем меньше пашен, и больше брани. Плотники там в почете, щиты и гробы всем нужны. Не пропадешь.
Старуха собралась с силами, кривая осина помогла на ноги подняться, на свист белка явилась. Из потайного дупла принесла особую котомку, где ведьма хранила всякое. Рука по локоть в суме увязла, долго Силви искала, но вот протягивает Ермолаю грязный платок с тремя узелками и говорит:
- Подарок. Придет время, поймешь, как использовать. А то и подскажет кто. Да раньше поры не вздумай узелки развязать!
Ермолай посмотрел на платок с сомнением, но в карман положил.
Подводит старуха Ермолая к срубу и неведомо кому на неизвестном языке приказывает. Тут земля от порога клочьями в стороны полетела, а сруб вдруг на ноги поднялся. Смотрит Ермолай и глазам не верит.
- Через дверь войдешь, повторишь слова, какие скажу, - наставляет Силви. - Путь тебе сокращу. Как выйдешь, ступай на запад через скалы до самого моря. Найди бычий череп, он укажет. И про меч не думай, меч тебе в жизни никогда не понадобится. Будет у тебя хранитель на полдороги, остережет. И не благодари. Помогаю потому, что видение мне было. А теперь слова запоминай, - и на ухо Ермолаю три слова прошептала.
Забрался Ермолай в сруб, низко поклонился старой Силви и белесому от первого снега болоту. Слова, которым ведьма научила, эхом по черному лесу прокатились. Сруб поворачиваться стал.
Смотрит Ермолай, а за порогом нет больше ни болотных кочек, ни кривых деревьев, ни седой старухи. А виден далеко вдали морской берег и стылые серые скалы.
Ермолай и Бера
Ступил Ермолай на скользкий камень, оглянулся, а ведьмин сруб пропал, будто и не было никогда. Но другому еще больше удивился плотник. От старухи шаг делал - зима на носу была, а теперь - весна вокруг. Травка зеленая меж камней пробивается, птички в вышине поют, да ветер по небу нежную сметану облачков размазывает.
Два дня в поисках бычьего черепа бродил Ермолай. Грыз горькую репу, что в дорогу из припасов старой Силви захватил. Ноги на закат влекли. И чем дольше шел Ермолай, тем громче становился шум волн. Вскоре взору открылся поросший соснами берег весь в огромных валунах, а за ними - бескрайнее море, такое могучее и просторное, что дух захватило.
А запах какой вкусный! Надышался всласть Ермолай, пока спускался вниз к прибою по замшелой, нагретой солнцем скале. Дважды чуть не сорвался.
Хотел идти вдоль берега, искать ведьмин знак, но сообразил - на то много времени надо. Берег похож на гребень для волос - высокие скалы глубоко в море врезаются. На вид близко от одной до другой, но попробуй - дойди.
Можно плот справить, но сперва отдохнуть немного.
Потрогал ладонью влажный песок, зачерпнул морской воды. Прибой шумит, в небе чайки кричат. Умылся и присел на валун. Сидит, любуется, как цвет моря меняется, под небо приноравливаясь. Так спокойно, только репа в животе бурчит, никак не уляжется. Смотрел Ермолай на море, смотрел и задремал.
Проснулся, когда чья-то крепкая рука схватила за шиворот и потащила волоком по гальке. Хотел закричать, но увидел рядом с берегом корабль под серым, заплатанным парусом с бычьим черепом на носу и передумал.
Знак. Все, как ведьма предсказала. Ермолай тут же успокоился и даже расслабился. Лишь старался коленки поджимать при виде особо острых камней да воздух вкусный ртом поглубже глотать. Про запас. На тот случай, если на корабле запах другим окажется.
Корабль так и назывался - "Бычий череп". На корме добыча сложена, на носу два вечно спорящих брата - Фарульф и Хёрдгейр. С ними сестра их двоюродная - Регинлейф.
В мужской одежде, за спиной круглый щит из дерева, снежные волосы коротко острижены, а в силе уступает только кузнецу Храфнхильду, за что получила прозвище Бера, Медведица. В остальном Беру-Регинлейф от обычной девушки не отличить - глаза синие, губы полные. Немножечко широка в кости. Ну и что? Подумаешь, широкая кость. Зато Бера может сражаться получше иных воинов. Даже в бурге таких девушек нет. Говаривали, за дальним лопарским капищем жила похожая, да ее недавно валуном придавило. Бера теперь одна такая на весь белый свет. А кто говорил, что Бера слишком толста, получал кулаком в лоб.
"Бычий череп" возвращался с набега на рыбацкую деревню губанов, кто-то из команды увидел лежащего на берегу Ермолая. Фарульф приказал плыть мимо, но Хёрдгейр заявил, что безоружный человек, спокойно спящий на камне в диких местах, наверняка ведун, и колдовством может принести пользу в походе. Например, туман разогнать. На что брат возразил, скорее всего, это беглый раб, да с таким скверным характером, что и скупые губаны искать не стали.
Пока они препирались, Бера-Регинлейф прыгнула в воду с деревянным щитом, добралась до берега и собиралась плыть обратно, взвалив Ермолая на спину. Тут уж братья оставили спор и направили корабль за сестрой.
Успевшего хлебнуть соленой воды Ермолая втащили на борт. Первым делом осмотрели - нет ли чародейских меток, ощупали - человек ли? Потом по-норжски спросили, кто таков, почему на скалах в одиночестве спит и умеет ли колдовством разгонять туман?
Ермолай на вопросы отвечал честно. Про родные места, про булгарина Рокоша, про любушку свою, Злобушку, про ведьмино предсказание и даже про навья - без утайки рассказал. А под конец из-за пазухи котомку с сердцем вытащил.
У Хёрдгейра покатилась слеза по щеке в бороду. От жалости даже палуба скрипнула. А Фарульф лишь хмыкнул - и не такое видал.
Подумали норги и так рассудили - раз боги свели два пути воедино, спорить не о чем. Огорчились немного, что Ермолай не ведун. А узнав, что он плотник и с деревом ладит, и вовсе обрадовались - починка на корабле всегда нужна. Ермолаю тут же вручили топор, веревку и доску - нос брешью воду черпал, да ветер в пробоине гудел, если с востока дул. К вечеру Ермолай дыру заделал, какие щели нашел, стружкой законопатил, смолой заворонил, два больших щита, что по правому борту треснули, веревкой стянул. Сделал все так славно, что норги залюбовались. Не просто надежно - еще и красиво получилось у плотника. Стал корабль словно новый. Сунули Ермолаю в руки кувшин с крепким медом и вяленую рыбу. Славно потрудился, пусть передохнет.
Наутро парус бодро вздохнул, и "Бычий череп" быстро заскользил под грозовыми тучами. Вскоре начался ливень. Ермолай укрылся от грозы под щитом, от грохота казалось, вода пробьет дерево насквозь. Норги спустили парус и налегли на весла, чтобы отвести корабль подальше от берега. К полудню тучи разошлись, но за кормой появилась другая напасть - губаны снарядили погоню.
И снова братья Фарульф и Хёрдгейр заспорили, как поступить. Один предлагал развернуться и принять бой, второй, понятное дело, настаивал, что разумнее уйти от сражения. Бера-Регинлейф тем временем готовила стрелы и крепила к веслу большой крюк, чтобы закогтить борт вражеского судна и притянуть поближе. А если не удастся, так и по веслу можно перебраться. Посмотрели на нее братья, переглянулись и молча один копье, другой топор в руки взяли.
Славно сражался Фарульф. Копье в кровь двоих губанов окунул, еще одному щитом голову размозжил, а четвертого к борту прижал, навалился и голыми руками горло рвал, пока тот не затих. Но, видно, время Фарульфа пришло. Верный нож из-за пояса скользнул в ладонь, чтобы в живот врагу вонзиться. Но с губанского корабля пустили стрелу коварную - прямо в грудь стрела попала. Охотится теперь Фарульф в Валгалле с Одином.
Отважно бился Хёрдгейр. Ни в чем не уступал старшему брату. Топор орошен кровью троих губанов. Да, видно, время Хёрдгейра подошло. Оскользнулся на залитой кровью палубе и принял смерть на вражеском мече. Пирует теперь Хёрдгейр в Валгалле. В свое войско Фрейя его взяла.
Вся команда "Бычьего черепа" честно сражалась, доблестно и смерть встречала. Только Ермолай не брал в руки оружия, потому как все равно воевать не умел. Да и слова ведьмы Силви помнил.
Подожгли губаны норжский корабль. Бросился Ермолай за борт - и к берегу, на спасение не слишком рассчитывая. Уж почти ко дну пошел, но вновь крепкая рука схватила и потащила вверх. Сам бы не выплыл.
Из всей команды на пустынный берег пятеро выбрались: трое к вечеру от ран умерли, остались только Ермолай и Бера-Регинлейф.
Спрятались за скалами. Сидит Бера, к порезам особый лист прикладывает, в мешочке на поясе припасенный, на Ермолая сурово поглядывает.
- Мне бы с двоюродными братьями в бою пасть, - говорит вдруг горько, - да остался долг неоплаченный.
И рассказала Бера, что вторую жизнь живет, взятую у кита взаймы.
Бера-Регинлейф и китовая руна
Совсем не похожа на других девочек Регинлейф. Стройна, но широка в кости, руки цепкие, плечи крепкие. Если бы не милое девическое лицо - большеглазое да пухлогубое - сошла бы за парня.
Красива Регинлейф? Пожалуй. Скулы острые, волосы снежные, а глаза голубые и глубокие, как северные озера. Добавить румян, красных лент да платьице понаряднее, и можно жениха искать. Но Регинлейф не смотрит на женихов. Волосы собраны в две тугие косы за спину, вместо юбки - льняные штаны в сапоги заправлены, на поясе нож поблескивает, что в прошлом году в крови Бадво-вандала искупала.
Дело так было.
Вандалы через два фьорда жили. Целая деревня. Пока старый Ярве в норжском селе заправлял, с вандалами война была. Одной весной Ярве ушел на корабле с дружиной Биркилы, да так и не вернулся. Старики говорили, Ярве заранее решил, что на смерть идет, хотел от меча в бою погибнуть, а не на медвежьей шкуре лежмя.
Едва весть о гибели Ярве достигла вандальского старейшину, тот сразу же к норгам явился. Три бочонка меда, кадка масла и десять коров - столько стоил вандальской деревне мир. А куда денешься? Кругом норги, а до своих пять дней пути. Хотели бы жить иначе, селились бы в другом месте.
На совете решили о приношении в бург не сообщать, а чтобы мир укрепить, поженить дочь Ярве Фрейлауг и Бадво, внука вандальского старейшины.
То старики решили, а у молодых иное разумение. Бадво пятнадцать зим разменял, хотя и отважен, и с копьем мастер управляться, но на щеках пух еще. А Фрейлауг осень жизни готовится встречать, сорок шесть зим видела, а замуж так никто и не позвал.
Совсем не хочет ее Бадво в жены брать. Хоть Фрейлауг из рода знатного, а страшна, как пугало огородное - тощая и мосластая.
Грустно Бадво. Бродит по норжскому селу взад-вперед, пыль ногами пинает. До кузницы дойдет, задержится. Косит Бадво глазом на Регинлейф, равнодушно как бы, а внутри все закипает, и сердце стучит быстро-быстро.
Случилось в ту ночь, что Регинлейф у горна задержалась, огромному Храфнхильду помогала ковать оружие.
Старый кузнец ее как дочь любил и поблажек не давал. Раз решила в ученицы пойти, полную чашу пить должна. Но Регинлейф с легкостью справлялась с мехами и даже ворочала тяжеленный молот, на будущее к руке прикидывая. Пытается взмахнуть и рычит от натуги. За то ее в селе Берой и прозвали, Медведицей.
Стемнело. Взгляд от горна отводишь - уж не видно ничего.
Пошла Бера-Регинлейф из кузницы через рощу. Тут из-за широченного векового дуба Бадво выходит. На губах улыбка, а глаза недобрые, словно вселился кто. Отмахнуться не успела, как оглушил палкой, повалил и набросился, одежду на Бере разрывая.
Потом клялся, извинялся, признавался в любви, но сердце Регинлейф не пробил. Дождалась Бера, пока Бадво заснет, вытащила из голенища нож и перерезала вандальскому сынку горло.
Сидит в ночи под мудрым дубом, слезы по щекам вместе с кровью размазывает.
Что сделано, то сделано. Пришла домой, честно обо всем рассказала.
Отец Беры, Хродмунд, выслушал внимательно, ни слова не произнес, собрался и пошел будить соседей. Собаки во дворе до утра лаяли.
Наутро общий сход устроили. Рассмотрели улики, посовещались и решили, что за Бадво Хродмунд должен выплатить вёргельд - одну овцу и пять кур. Вандалы начали возмущаться, крови требовать, но с норгами разве поспоришь?
Фрейлауг Беру после того возненавидела, но Регинлейф это все равно было. Она больше в сторону моря смотрела. Храфнхильд подметил и понял с тоской в сердце, что ученицей его Бера не станет.
Всю зиму после смерти Бадво Регинлейф отца упрашивала с собой в поход взять, настаивая, что доблесть собственную вполне доказала. А как отца в бурге в пьяной драке убили, стала двоюродных братьев изводить. До того дошло, что нож из-за пояса выхватила и косы отсекла, а потом пригрозила грудь отрезать, чтобы на мужчину больше походить.
Фарульф с самого начала не был против, а вот Хёрдгейр сомневался. Но как увидел решимость сестры, переглянулся с братом, плечами пожал да руками развел. Понял, что никак с Берой не совладать. Уж лучше с ними, чем за кем другим увяжется.
- Хорошо, - кивнул, - по весне с нами поплывешь. Готовься.
Долгий месяц Бера выбирала оружие под руку. Хотела сперва молот, но с досадой признала, тяжеловат для нее. Взяла копье, что сама сделала, за пояс заткнула острый топор, за голенище нож, за спину забросила круглый дубовый щит, окрашенный охрой.
И вот время пришло. Бера стояла на корме, жадно ловила ветер. Никогда еще не чувствовала она большей свободы. Шли на трех кораблях через северное озеро сквозь пойму реки, минуя бедные земли, где хлеб ценится дороже золота и серебра; по реке Итиль мимо белокаменного дворца норжского кнеза, что на высоком берегу издалека виден; слева широкие долины оставили, где не растут деревья, а люди едят лошадей; справа козровская крепость, где кроме торговых много боевых кораблей стоит, даже пришлось за проход платить; пришли в земли плодородные, где крепкий мед из ягод делают, а люди подошвы обуви не из шкур мнут, а вяжут из древесной коры. И так попали в теплое море, где уже можно было грабить, если не приближаться к Чоле.
Перво-наперво разорили крепость младшего в тех местах кнеза по имени Султан.
Сверкает меч под луной, блещет топор под солнцем, купается в чужой крови на радость богам, рвутся жилы врагов во славу братьев.
Синие с золотом стены чужого капища предали огню, охрану перебили и занялись грабежом. Мужчины нашли большую комнату, заполненную молодыми женщинами, и там задержались. А Бера, следуя за запахом, свернула на кухню. Очень ей хотелось заморской еды отведать.
Кругом дым, крики людей и животных, а Бера прямо с вертела мясо ест. И на душе до того хорошо и спокойно, кажется, всю жизнь так бы за трапезой и просидела.
День мед рекой лился, золото в одну кучу кидали, оружие - в другую. Что на корабли не поместилось, в море бросили. Кто из слуг султановых сражаться не хотел, в рабы попал. Остальных поубивали.
С богатым грузом корабли норгов направились к безымянному острову, о котором ведал только старый Рафнсварт. Шли медленно. Много подводных скал, если не знать, как плыть, ни за что не доплывешь.
На острове жили козровские купцы, что торговали людьми и оружием. Норгов привечали издавна, те иногда нанимались охранять караваны и справлялись лучше прочих.
У причала был рынок. Рабов продали выгодно. Ближе к поселению - две больших корчмы и кузница. Фарульф с местными кузнецами чинил оружие, остальные пять дней пировали.
Бера хмельного не пила, мед из ягод не по нраву пришелся. А в кузницу идти не захотела, чтобы тоска по дому не охватила сердце.
И пока команда веселилась, Бера забралась на утес, птичьих яиц набрать. Тут удача ей изменила - соскользнула рука, сорвалась Бера со скалы прямо в море.
Лететь - всего ничего, а успела всю жизнь вспомнить. И как соседскую козу украла и у ругов на острый нож выменяла. И как штаны взамен платья надела и отказалась за коровой смотреть, а вместо того помогала в кузнице целыми днями. И как Бадво над ней снасильничал, и как в ответ горло вспорола сонному мальчишке. И как клялась отрезать груди, если братья не возьмут в поход.
На той мысли в воду и упала.
И случилось так, что сверзилась Бера прямо на кита. Он в тот час мимо утеса по делам проплывал.
Удивился кит неожиданному обстоятельству и вежливо у Беры поинтересовался, не желает ли она продолжить погружение в море, чтобы окончательно расстаться с жизнью? Бера с внезапным смирением в голосе отвечала, что не желает, а даже напротив. Тогда кит предложил доставить ее до берега, с чем Бера горячо согласилась.
Высадил кит девушку возле утеса. Опустилась Бера на колено, правую руку к сердцу прижала. Замерла, подчеркивая значимость мгновения, и сказала, кто от смерти позорной спас, брат навек. Никак нельзя воину не в бою погибать. Женщин и так в Валгаллу неохотно пускают.
Кит в ответ хвостом махнул, дескать, какие мелочи. Но к словам девушки прислушался.
- Вера твоя мне знакома, - профыркал кит. - Она из мест, откуда я родом. Там китам жить привольно, а здесь невмоготу. И еда не та, и вода другая. Всю жизнь мечтаю с семьей вернуться в родные моря, но не могу. Закрыт путь темным колдовством. Чтобы киту течение из теплого моря на север открыть, особая руна требуется. Самому не успеть раздобыть ее, стар я и по человеческим меркам, и по китовьим. Но вот детей жалко...
И предложил кит Бере договор. Тем, что девушку спас, он против воли богов пошел. Но чтобы умилостивить их, отдаст остаток жизни, а взамен Бера китовую руну разыщет и китенышей из теплого моря выпустит на север.
Сделка выгодная.
Перво-наперво - Бера не хотела с богами ссорится. Кто знает, что у них на уме. Может, и правда решили путь ее пресечь, а тут кит помешал. Затем - как известно, кто от кита или морской черепахи жизнь взаймы берет, на тот же срок приобретает удачу в битве необычайную. Ни стрела не возьмет, ни меч, ни черное колдовство.