Учебка: учился на истребителя танков, а выучился в танкиста
Недалеко от города Нытва Молотовской (теперь Пермской области) располагался наш Пятый отдельный учебно-стрелковый полк. Среди оврагов расселились мы в готовые, но пустые землянки (в землянке один батальон), и началась уже всамделишная военная жизнь. Это было в начале декабря 1943 года.
Мое детство неплохо подготовило меня к военной службе. Я был вынослив, неприхотлив и довольно смекалист. Зачислен я был в батальон бронебойщиков. Изучил противотанковые ружья - ПТРД (Дегтярева) и ПТРС (Симонова). Освоил быстро. Стрелял нормально. По разным мишеням: по макетам танков, по движущимся фанерным щитам. Кроме занятий по специальности - строевая муштра. Но мне строевая нравилась. Получалось у меня. Не прошло и нескольких недель, а я уже помощник командира взвода.
Командир взвода лейтенант Сенчуков жил с женой в Нытве. Мне часто приходилось с другими курсантами ходить к нему на квартиру и помогать по хозяйству. Другие завидовали, потому что это был отдых. Командир нашего танкоистребительного батальона капитан Пашков был хороший хозяин. Похваливал меня за успехи на занятиях, в стрельбах, за активность, за общественную деятельность. Человек он был с юмором. Однажды вечером зашел в землянку, а у нас шум, гам. Дневальный от тумбочки отошел и вместе с нами кричит. И вдруг слышим громкое (у капитана был мощный голос): "Батальон смирно! Товарищ дневальный, командир танкоистребительного батальона капитан Пашков!" Все замерли по команде "смирно", а дневальный стоит с открытым ртом. Потом уж был хохот.
Однажды его на несколько дней куда-то в штаб отозвали по делам. И в это время у нас в хлеборезке проворовался сержант-хлеборез. Под чашки весов умудрялся подкладывать огромные гвозди, стальные пластины. Его из столовой убрали, наказали. Замполит вызвал меня и направил на его место. Я выдавал поварам продукты для закладки в котел, во время обеда сержантам-командирам отделений выдавал на отделение масло, сахарный песок.
Возвращается командир батальона. Увидел меня и ахнул: "Карман! Я же из тебя хорошего командира думаю подготовить, а ты забрался в эту келью!" И вызволил меня к моей большой радости. Больше всего мне не нравилось, что приходилось лукавить: стали земляки со всех батальонов ходить, чтобы поживиться. Не дать нельзя. Не поймут. Обидятся. А это значит, что другим недодавать надо. В общем, вырвался оттуда с большой радостью. А вообще-то кормежка у нас была неплохая, но, я слышал, что наш батальон снабжали лучше других.
Командиром полка был полковник Зорин. Полк наш полностью состоял из курсантов Орловской - нашей - области. И командир полка полковник Зорин называл нас "орлята мои". В это время я вступил в комсомол. И запомнил полковник меня по выступлению во время вручения комсомольского билета.
В январе 1944 года был принят новый Гимн Советского Союза. Направили меня от батальона в городской клуб разучивать слова и мелодию. Каждый вечер ходил. Подготовился. И поставлена мне была задача разучить гимн со всем батальоном. Волновался, но и был доволен. Построили батальон буквой "П". Заранее подготовили три экземпляра написанного крупными буквами текста и поместили их на больших стендах перед каждой ротой. Для меня посредине поставили большую бочку, подсадил меня и... остался я один на один с целым батальоном. Много вечеров на разучивание затратили, но пели потом на вечерних поверках здорово.... Я был в роте запевалой. Казалось, Уральские горы поют вместе нами: "Союз нерушимый республик..." "Славься, Отечество наше свободное..." В местной газете я написал об этом заметку "Горы поют".
По утрам слушал в штабе последние известия и потом проводил политинформацию с батальоном. Оружие свое - ПТР - я освоил хорошо, стрелял метко. Знал уязвимые места танка, устройство наших танков. Изучали мы и материальную часть машины.
И вот однажды... Приехали из Свердловска "покупатели". Срочный набор радистов в танковую школу. Командир батальона порекомендовал и меня. Когда нас забирали, командир полка вдруг заплакал. "Почему Вы плачете, товарищ полковник?" - осмелился я спросить. Он сказал, что привык к нам и полюбил. "Вы же мои дети". И добавил: "Больно мне. Ведь не все вы вернетесь назад".
В Свердловске мы обосновались в Еланских лагерях. Стало намного труднее. Радиодело. Морзе... пулемет... вождение танка, стрельбы разные... Вождение у меня не пошло сразу. Силенки не хватало. Рычаги возненавидел (левая гусеница, правая...) Ведь мне еще не было и 18-ти. А я из близнецов - тонкокостный. С рацией дело двигалось лучше, а вот из пулемета стрелял отлично. Очень уставал. Помню, как однажды ночью задремал на посту. Толкнули, очнулся, а мне в грудь направлен штык. Это "подшутил" наш старшина. Но как бы ни уставал, а участвовал в общественной жизни активно. В клубе был свой человек. Оценили мою инициативность, то, что я за всякое дело брался с огоньком. Предложили мне там - при клубе - остаться, на должности офицерской. Но я отказался. Рвался на фронт.
И вот, наконец, погрузились в эшелон и ... в путь. Проезжали через разрушенный Сталинград.
Освобождение Крыма
Попал я в Отдельную Приморскую Армию (командующий генерал Еременко). Она действовала совместно с Черноморским флотом. Направили в 19-ый танковый корпус, потом в 51-ю армию. Под Анапой сформировали нас, рассредоточили по частям. Шли бои на Керченском проливе. Бомбежки немецкие круглосуточные и безостановочные. Особенно по переправам, плотам. Наши уже в Крыму удерживали плацдарм, но помогать им не было возможности. Немцы уничтожали все, что появлялось на воде. А нам, молодым стрелкам-радистам, прибывшим из Свердловска, нужно немедленно попасть на полуостров. И ждал нас сюрприз. Однажды старшина построил нас и повел на полевой аэродром. Там перед строем скомандовал: "Кто прыгал с парашютом - шаг вперед!" Молчание. "Не прыгали, значит, прыгните" - сказал он язвительно. Занялся с нами подготовкой старшина авиации. Подготовили в общих чертах. И вот посадка в самолет. И страх, и гордость.
В самолете темно. Нас поставили в затылок друг другу возле левой стенки. Спину давит тяжесть парашюта. Показали, где откроется выход в бездну. Старшина-инструктор был рядом, подбадривал, проверял, как мы "привязаны" к тросу. Чувствовалось, как рвутся за стенкой самолета зенитные снаряды. Значит, немцы ведут по нам огонь. Открылась дверь. Старшина принялся ловко нас вышвыривать. Замерло мое бедно сердце.
Хорошо, что не видна была земля. Где-то во мне что-то щелкнуло, замерло все от страха, и вдруг дернуло сильно и зашелестело над головой. Глянул: купол закрыл звезды. Ночь была светлая, лунная.
Самолет наш улетел. Стрельба прекратилась. То ли нас не видели, то ли под нами немцев не было. На фоне луны, то там то здесь, ближе были видны силуэты моих друзей, болтающиеся в пространстве. Приземлился мягко, как учили, притопнул о землю сначала на носках, потом всей стопой. Сначала потянуло в сторону, потом все успокоилось кроме моего сердца. Ракета... По ее сигналу мы знали, куда, в каком направлении нам двигаться. Я освободился от всех пут и полез через кусты, заросли, воронки от разрывов. Это была своя фронтовая земля.
Распределись. И опять я попал "в верха" на флагманскую машину "Т-34" ?16. Чуть-чуть притерлись, и вскоре началось наступление. В атаках наши машины не участвовали. А когда немцев погнали другие, мы преследовали их по узкой прибрежной дороге Крыма.
Как я понимаю, мы шли параллельно с отступающими, но быстрее. Зашли вперед и снова вышли на приморскую дорогу. Ночью быстрое совещание... И нашему и нескольким другим экипажам (под нашим командованием, потому что у нас ведь командир) дано особое задние: уничтожать отступающего противника на ходу, уничтожать технику и живую силу.
Наш экипаж пристроился к последней в колонне фашистской машине. Командир кроме связи по радиостанции приказал мне следить за сигнальными огоньками немецкой машины и держать связь с командирами других машин. Я изнемогал от сильного внимания и постоянной поддержки связи.
Когда чуть рассвело, мы остановили в покое отступающую технику немцев, выскочили, свернули вправо. На небольшом участке замаскировали машины сложенной в копны гречкой. И капельку отдохнули.
И вот утром, когда вслед за техникой по дороге пошли войска, мы и выскочили из засады. Расстреливали и утюжили гусеницами все, что попадало под гусеницы и огонь моего пулемета. Фашисты стали убегать с дороги на обочины, маскироваться по кустам. Опомнившись, открыли огонь. Сначала из стрелкового оружия, потом и пушки развернули. Противотанковых средств у немцев, видно, серьезных не было. Но гранаты швыряли. И мы продолжали свое дело: я стрелял из пулемета, водитель утюжил.
И вдруг оборвалась связь. Я еле-еле упросил командира разрешить мне выйти наружу и проверить антенну. Выбрался. Кругом грохот, трескотня, дым. Это у меня был самый страшный момент за всю войну. Антенну подвернуло, согнуло аж под ствол пушки. Конечно, замыкание. Потому и треск в наушниках. Потому и связь потеряна. Наладил все сразу. Но увидел та-а-ко-е! Вся передняя часть нашей машины была заляпана окровавленными кусками мяса, внутренностями. Такое никогда не забудется. Но вообще-то пересказать, что вокруг нас происходило не могу - из танка не много увидишь. Тем более, что напряжен все время: цель высматриваешь, а если не заметил чего, командир сапогом в спину "подскажет". Не со злобы, просто так быстрее. И рация много сил забирала. Связист я был неопытный, поэтому бывали сбои. Помню, как освобождали нашу детскую "сказку" "Артек". А потом, когда через много лет назад привез сюда на соревнования своих учеников из спортивного класса, работники лагеря, узнав, что я участвовал в боях за его освобождение, попросили провести экскурсию.
Закончился наш рейд. Соединились мы со своими. Впереди - Севастополь. Мы расположились в Балаклаве. В большой впадине между вершинами. С южной стороны гора Сахарная Головка, ну а с другой, северной стороны - Сапун-Гора. Слышно, как там идут бои. Действует авиация, артиллерия. Грохот не затихает ни днем, ни ночью. Пехоте в тех боях пришлось худо. Подступы к Сапун-Горе каменистые, скалистые, крутые. Окопаться нет никакой возможности. Саперные лопатки только царапают камень, даже искры выбивают. А сверху по нашим немцы огонь ведут. Мы - танкисты - сначала без машин подобрались поближе. Осмотреться. Из танков огонь вести практически невозможно, пересеченная местность. Артиллерии тоже огонь вести трудно. Но вот нам команда "К бою"! Наша машина - первая. Подъем под углом 45 - 50 градусов. Рычит мотор. Показалась для меня цель. Пулемет мой работал исправно. Водитель лавировал между крупными камнями, скалами. А пушки били по нам с удобных позиций, из-за укрытий.
Первая награда
...И выскочили мы прямо на пушку. Помню: ствол глядит прямо на меня. Стреляю длинной очередью, но расчет за бронещитком. И чувствую всем существом, как они заряжают пушку очередным снарядом. Водитель тоже понимает это и делает рывок. И... все в моих глазах померкло! В ушах, голове звон. Во рту и в легких гарь. Тела не чувствую. Потом мне говорили, что расстреляли нас почти в упор. Не успели мы опередить выстрел этот.
Очнулся я. Стала проступать в разных местах боль.... Тишина. Вижу небо... Слева водитель уткнулся в свои рычаги. Понял я: мертв. И кто-то еще третий с нами. Сделал усилие, повернулся - командир. Кое-как стал приходить в чувство. Вижу: командир жив, но недвижим. Над нами дыра. Так и не понял: башню сдвинуло или совсем сорвало. Все как в тумане. Тогда в горячке не разобрал, и сейчас не могу вспомнить и понять... Пушкаря не видно нигде.
Что делать? Кое-как с трудом открыл нижний люк. Осмотрелся: гусеницы на твердом грунте, дно машины высоко от земли. Попробовал пролезть, получилось! Свободно! Стал шевелить полковника. Тяжеловатый. Вылез я, осмотрелся. Почти под танком развороченное немецкое орудие. Вокруг грохот боя. Воют снаряды, свистят пули, все рвется, хлопают осколки по нашей мертвой машине.
Вернулся, повернул полковника ногами к люку, выскочил сам, потянул. И... вытащил. Он подал голос. Не то захрипел, не то застонал. Лицо в крови. И потащил я командира к нашим позициям.
За горящим неподалеку танком нашего же взвода осмотрелся. Но ничего не понял. Кажется, наши пехотинцы отошли. Мы на нейтральной полосе, что ли? Потащил я командира вниз, под гору. Пули засвистали сильнее, и я больше уже ничего не слышал и не видел, тащил изо всех сил моих, и ни о чем не думал. Будь, что будет! И вытащил!
Свои. Кто-то мне помогал, но я полковника не отдал. От себя не отпустил, пока не услышал его голос. Потом он очнулся. До сих пор помню, какая благодарность была в его глазах.
Через некоторое время мы оказались в каком-то укрытии. Народу много. Большинство офицеры. Меня тоже уложили на носилки и понесли вниз, в долину. Опять какой-то блиндаж. Много старших офицеров вокруг. Полковника здесь перевязали. Меня кажется хотели куда-то унести, но он не отпускал меня. Взял мою руку, а свою положил в нее. Кто-то из командиров, присутствовавших там и говоривших с полковником, сказал: "Представить к ордену Красной Звезды за спасение в бою командира". Жаль, но я не помню фамилии своего командира. Выветрилась из памяти. Воевали мы с ним недолго, а во время связи мне нельзя было называть его по фамилии - только номер.
Вот такое было у меня боевое крещение. Мне тогда еще не исполнилось 18 лет. И орден. Это самая высокая награда из тех, что мне потом вручили. Были потом медали "За отвагу", "За боевые заслуги", за взятие и освобождение.
Первый госпиталь
Утром узнал: Сапун Гора взята! Открытых ран у меня не было. Были контузия и сильный ушиб, ссадины на руках, лице, голове.
Отправили в какой-то лазарет. Лежал. Приходил проведать майор из штаба. Ознакомил с письменным приказом о награждении. А вскоре получил весточку от моего полковника. Он писал из лазарета для офицеров. Пошутил в письме: оказывается, когда мы с ним ползли в тыл, немецкая пуля попала ему в ягодицу. Вот он и написал: мол, "ай-ай-ай" не смог уберечь такое важное место на командирском теле! Мы в палате смеялись.
В Крыму тогда, видимо, не было военных госпиталей: полуостров был сплошной линией фронта. Вскоре меня погрузили в санитарный эшелон и через Джанкой - в Россию. Очутился в госпитале в Рыбново Рязанской области. Выписался скоро. Молодой организм мой восстановился. Строевых военных частей в Рязанской области поблизости не было, и меня после лечения направили в 17-ый учебно-стрелковый полк.
Вторая учебка. Теперь стрелковая.
И пошла муштра. Здесь мне присвоили звание ефрейтора. Полк наш стоял недалеко от Рыбново, на берегу Оки. Из нашего расположения видно было село Константиново - родина Сергея Есенина. Жили в плетеных из лозняка шалашах - ведь лето. Из госпиталей все прибывало пополнение. Шалашей не хватало. Лозняк же рос на противоположном берегу. И тогда приказано было доставить "стройматериал" для размещения пополнения. "Операция" разработана была такая. Взвод рубщиков из полка отправлялся на ту сторону рубить лозу и связывать ее в большие пучки. Переправа была нескольких километрах от нашего расположения и носить связки через нее было бы безумием. Поэтому еще один взвод, который мы назвали "амфибии", занимался доставкой "материала". Туда отобрали тех, кто умел хорошо плавать. И вот мы весь день как челноки: туда вплавь налегке, оттуда со связкой лозняка перед собой. Так продолжалось до тех пор, пока в одной из команд не утонул солдат. Но к тому времени материала мы уже запасли в прок. Наш симпатичный военный городок разросся.
Рядом с нами стоял полк поляков. Мы с ними общались, курили, шутили. "Пан! Почёму у тебя картуз с четырьмя углами?" Он показывает поочередно на каждую сторону света и отвечает: "Это наше, это - наше, это - наше, и это - наше." А наш взводный снял фуражку, обвел ее сверху и говорит: "А наше все кругом!".
Были мы в доме Есенина. Я добился, чтобы нас отпустили в групповое увольнение в Константиново встретиться с матерью поэта. Встреча эта была очень волнующей.
Запомнил день 5 июля 1944 года. Я проводил политбеседы в батальоне, поэтому читал все фронтовые сводки, слушал в штабе радио. И вдруг слышу: "5 июля образовалась Брянская область". Интересно, как разделили наш регион? Что отошло к Орловской, что к Калужской, а что к Брянской? Мой родной Стародубский район вошел в Брянскую область. Послал письмо в свою Тарасовку.
В это время шли бои в Белоруссии. Наши приближались к государственной границе. С нетерпением ожидали отправки на фронт. Боялись, что война закончится без нашего участия. Такой был в полку боевой настрой.
Дело в том, что мы думали, что войне уже конец. Не предполагали даже, что наши перейдут границу и вступят на территорию другой страны. Так были воспитаны. Ведь пели в строю: "Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!"
И вот в конце лета пришла наша очередь. Погрузились в эшелон и - на запад. Дорога на фронт была известная: попадали под бомбежку, перебивались сухим пайком, на остановках варили что-нибудь, если успевали, в котелке на двоих.
Бои в Польше
Приехали. Польша. 33 армия 383 стрелковая дивизия, 694 стрелковый полк, первый батальон, первая рота, первый взвод. Расположились. Теперь это мой дом. Стали жить. Стояли в лесах. Занятия были усиленные. Мою общественную струнку сразу уловили и стали ее использовать. Сначала я приглянулся инициативой и дисциплинированностью взводному. Был он дагестанцем. Добросовестность моя часто мне выходили боком. И взял он меня ординарцем. А что делать? Хочешь не хочешь, но командиру не скажешь "нет". Надо было заниматься "личным хозяйством" командира взвода. Для себя времени никогда не оставалось. Ну, а во время занятий уж совсем приходилось худо: команда за командой: "Вырой окоп в полный рост! Вырой запасной окоп! Соедини их ходами!"
В полку его не любили. Был он растяпа, разгильдяй, растрепа. Помню, во время смотра он вел взвод, а командир полка не выдержал и выкрикнул в рупор: "Что за кикимора ведет взвод?" В полку у нас было немало дагестанцев. Неплохие ребята. Я их хорошо знал, потому что они часто приходили в гости к лейтенанту. Один из них, Бесленев, был отличным пулеметчиком. Стрелял очень метко. А еще во время стрельб выбивал очередями ритмы популярных песен. А погиб он за Вислой так: ночью мы уничтожали небольшую группировку немцев. Выбили их из укрытий и в ночной тьме гнали по улице польской деревни. Впотьмах все смешалось. Среди нас оказался немец. Он неожиданно начал стрелять. И убил Бесленева. Очень жаль было его. Хоронили его по дагестанскому обычаю. Этот обычай очень волнующий.
Шел сентябрь сорок четвертого. Форсировав Вислу, мы, несмотря на сильное сопротивление фашистов, зацепились на противоположном берегу. Соседям нашим повезло меньше, и поэтому от того, удастся ли удержать этот плацдарм, зависело очень многое для общего наступления. Там мне, танкисту, пришлось воевать уже в пехоте. Бои были страшные, ежедневные. Время от времени подразделения, удерживающие натиск фашистов, отводили с передовой на отдых. Когда бойцы немного приходили в себя, то, как это водится среди молодежи, начинались розыгрыши и шутки. Особенно доставалось одному пареньку из Сибири - Лене Прежневу. В те времена, конечно остряки не обыгрывали его имя и фамилию, что непременно бы сделали лет через двадцать. Ему доставалось за его негвардейский вид: был он очень маленького роста. Такого маленького, что меньше его в армии вообще, наверное, никого не было. Если бы пришло в голову кому-нибудь построить по ранжиру армию, он бы стоял, как самый низкорослый, на левом ее фланге. Много парень перетерпел насмешек и из-за этого очень переживал.
И вот однажды нашу роту отвели тыл и приказали охранять штаб. Отстояв свою смена на посту, Леня не пошел в землянку. Может быть, потому, что не хотелось слушать остроты товарищей, может быть, потому, что погода стояла теплая, ночь была звездная, ясная. А может быть, вспомнил Сибирь и маму: ему ведь еще не сравнялось и восемнадцать. Кто его знает. Недалеко от штаба была полянка. Там он лег на траву и стал смотреть в звездное небо. Не знаю, долго ли так он пролежал, но вдруг внимание его привлек непонятный шорох. Совсем рядом что-то шевелилось в опавшей листве. Леня машинально протянул руку и наткнулся на провод. Это была телефонная линия, которая вела к штабу. Но почему провод шевелится? В этот момент провод снова дернулся и пополз из его руки. Леня на войне был недавно, но уже кое-чему научился, к тому же сибиряки, как известно, люди хладнокровные и понятливые. Он сразу предположил, что кто-то по этому проводу идет к штабу. Может быть, наши, а может быть и немцы. Подними тревогу раньше времени, потом совсем засмеют. Леня притаился в сторонке и стал наблюдать. И действительно, вскоре он услышал, что кто-то осторожно ползет. И увидел три силуэта. Немецкая разведка. Задумано было ловко: более короткого пути к замаскированному штабу не было. Уничтожив штаб, немцы лишил бы высадившуюся группу руководства, а это могло оказаться губительным для защитников плацдарма. Да и языка из штабных офицеров здесь очень просто можно было взять.
Что делать? Бежать за подмогой? Поздно. И оружия у него как назло с собой не было. Под руки попался увесистый сук. И Леня не сплоховал. Он не отступил в кусты, где мог бы тихонько отсидеться, и никто бы потом не узнал об этом, а выскочил вперед и с размаху огрел переднего немца по голове, одновременно заорав во все горло: 'Руки вверх, хенде хох!' Оглушенный ударом, командир остался лежать на земле, двое других вскочили, ошарашенные таким неожиданным вмешательством в их столь остроумно задуманную и удачно проводимую разведку. А что же дальше? Теперь, когда немцы обнаружены, им ничего не стоит расстрелять Леню в упор из автоматов. Однако он не дал им опомниться, и, чтобы выиграть время, заорал что-то вроде: 'Иванов - справа, Петров - слева, окружай гадов!'. Орал он, конечно, первое, что пришло в голову: немцы все равно не понимали, но русские фамилии различали и подумали, что окружены. Часовой у штаба, услышав крики, дал вверх автоматную очередь. Сразу же зазвучала команда: 'В ружье!' Мы выскочили из блиндажа с оружием наизготовку. Тут уж немцам стрелять не было смысла: теперь надо было думать о том, как остаться в живых. Зенитчики охраны штаба включили прожектор, луч, пошарив по траве, высветил Леню и немцев. И я вам скажу, было на что посмотреть. Немец поздоровей нес своего бесчувственного командира, за ним шел другой с поднятыми руками, а следом Леня - с трофейными автоматами.
Через некоторое время обер-лейтенант - командир тройки разведчиков, которого Леня так кстати угостил палкой - очухался. Его подчиненные рассказали ему, как все произошло. Он злился, что так нелепо оказался в плену, и просил показать того смельчака, который в одиночку справился с ними.
'Кто это был?- спросил он во время допроса. - Опытный солдат?' Ему объяснили, что молодой солдат, комсомолец. 'Я хочу на него посмотреть', - настаивал немец. 'Покажем ему Леню? - спросил командир начальника штаба. Тот улыбнулся: 'Покажем'.
Леня вошел в землянку, доложил по форме. 'Вот он вас и взял', - сказал командир. У немца глаза чуть из орбит не вылезли: перед ним стоял маленький солдатик, а совсем не огромный Иван, как ему представлялось, что было бы утешением для его самолюбия.
'Нихт, - запротестовал немец, - нихт комсомоль! Комсомоль - ви!, - и показал рукой выше головы. Дескать, это не комсомолец, комсомольцы высокие, могучие, а не такие, как этот.
После того случая над Леней Прежневым уже никто не подшучивал. Более того, он стал знаменитостью, и, бывало, приходили к нам из других подразделений и спрашивали: а где тот парень, что в одиночку немецкую разведку повязал? 'А вон, - говорили ему, - самый маленький.' К месту тут пришлась русская пословица: 'Мал золотник, да дорог'.
А через пять месяцев - 7 февраля 1945 года Леня погиб. Было это уже на другом, Одерском плацдарме. Нас с ним ранило осколками одного снаряда. Но меня легко и я остался в строю, а его до санбата не довезли...
Ну и с Ризаевым потом получилось непросто. В Польше во время наступления попалась на пути речка. Был январь. Взводу Ризаева (я тогда был уже в другом взводе) надо было захватить на том берегу укрытия, откуда вели огонь немцы. Огонь был очень сильным. Но Рязаев приказал атаковать в лоб. Гнал взвод на огонь (сам, конечно, не лез. Стоял на нашем берегу за трансформаторной будкой). Тогда ни за что погибли многие наши ребята. Лед был весь в трупах. Знаю, что сильно ему попало за эту бездарную атаку от начальства. А в одном из следующих боев он погиб. Пуля попала ему в затылок. Потом мне намекали ребята, что не случайная была эта пуля. Кто-то из тех, кто уцелел, не простили ему гибели товарищей. Много было среди убитых дагестанцев. Может быть, кто-то из их земляков и отомстил.
А в ординарцах я пробыл у него недолго. Еще до начала боев на Висле замполит батальона высвободил меня из "неволи".
В 1944-м году Польша восстановила свою государственность. Новое правительство разместилось в Люблине, недалеко от которого мы и дислоцировались. К тому времени я был уже избран в комитет комсомола батальона (вступил в комсомол я в январе 1944 года). Был активен. Комсомольские поручения выполнял с огоньком. И вот дали мне почетнейшее поручение: от солдат части выступить на митинге в Люблине в честь образования новой Польши. Волновался страшно. Тысячи людей слушали. Выступали поляки, представители новой власти, солдаты и командиры польской армии.
Однако, я немного забежал вперед... В декабре дивизия наша двинулась на передовую. На фронт. Шли по ночам. Чем ближе подходили к передовой, тем сильнее ощущали дыхание настоящей войны. Впереди полыхали зарницы, слышался гул боев. Переправились под обстрелом по понтонному мосту через Вислу.
От Вислы до Одера
Первый Белорусский фронт. Пулавский плацдарм. Еще он назывался Радомский. Впереди город Радом. Неподалеку от нас расположилось Войско польское. Началась фронтовая жизнь. Чувствовалось, что скоро наступление. Через наши позиции шныряли туда-сюда разведчики. Под Новый 1945-й год наши устроили в полночь канонаду. Немцы ответили салютом по своему времени.
12 января утром мы услышали звуки канонады слева. Это 1-ый Украинский фронт начал наступление. Мы еще два дня находились в строгом подготовительном режиме. Вот наступила ночь на 14 января (старый Новый год). Не спалось. Предчувствие подсказывало нам: что-то будет. Много курили (в пайке выдавались папиросы). Видели, как через траншеи прошли штрафники.
И вот началось! Немецкий передний край был весь в огне. Разрывы наших снарядов, мин, бомб даже нас оглушили. Каково же было фашистам!
Длился этот кошмар часа два. А потом мы пошли вперед... В первый день мы шли во втором эшелоне. Со второго дня все время впереди. Особенно тяжело было очищать от немцев окопы и траншеи. Прорвали оборону, (немецкие позиции позади) и пошли вперед по пересеченной местности. Стало жарко, хотя был морозец.
Меня послали с донесением от батальона в штаб полка. Найди, попробуй штаб этот во время такого движения войск. И попал я под артиллерийский обстрел. Разрывы крупных снарядов зрелище захватывающее. Страшно, но красиво!
17 января удалось заскочить, выполняя задание, в почти освобожденную Варшаву. Там еще шли бои: немцы удерживали отдельные дома. Мое участие было незначительным - пострелял немного уже под самый конец, когда оставалось всего несколько очагов сопротивления. За эту операцию, как участник боев, награжден медалью "За освобождение Варшавы", но сам считаю ее не совсем заслуженной. В самых тяжелых боях в польской столице я не участвовал.
Но в освобождении других населенных пунктов участие принимал. Мы шли вперед с тяжелыми боями, освобождали польские города. Запомнились бои за крупные - Лодзь, Познань... Когда шли бои, я был в окопах, но во время движения и затишья состоял в помощниках старшины Марусова, как наиболее грамотный. По тем временам семилетка и один курс училища было хорошим образованием! В вещмешке у меня была вся ротная документация. Иной раз, пользуясь положением, ухитрялся на марше подъехать на ротной подводе. Я не жалел, что не попал в танковые части. Воевать в пехоте мне нравилось больше: от тебя больше зависит. В танке же ты к месту прикован. Да и Мать-землица, как говорили старые солдаты, надежней брони прикроет.
Мы продвигались вперед довольно быстро. Враг откатывался, но во многих местах оставались отсеченные от основных сил группировки и мелкие группы. Однажды я, возвращаясь из штаба полка, услышал выстрелы. Группа наших солдат никак не могла справиться с немецким снайпером. Видно это был какой-то фанатик или власовец, потому что, хотя и был обречен, однако сдаваться не хотел и продолжал вести огонь и положил уже несколько наших бойцов. Били по всем возможным местам, где он мог оборудовать свое гнездо и залпами и из пулемета - бесполезно. Поползал я вокруг, присмотрелся и понял: немец сидит на одной из сосен с очень густой хвоей. А сосна растет в низине. А так как там было много более удобных мест для укрытия, то и подумать не могли, что он скрывается меж ветвей. Я понаблюдал за ней и заметил на сосне движение веток. Я попросил карабин, не из ППШ же его бить! Прикинул, где фриц мог устроить свое убежище. Целился тщательно. А руки дрожали: хотелось не осрамиться. Потому что стрельба, особенно из винтовки, у меня всегда получалась хорошо. И снял я немца с первого выстрела. То-то было радости. Ну и мне приятно. Я сразу отдал оружие и пошел по своим делам. Мол, помог товарищам, но есть задание и поважней. Солидным, обстрелянным бойцом хотелось выглядеть. Что ж, это естественно для такого возраста - мне ведь еще и 19 лет не было. Хотя солдаты хотели со мной поближе познакомиться, и фляги уже стали доставать. Но мне нужно было срочно доставить донесение.
29 января мы вышли на границу с Германией. В это время в часть пришел запрос на молодых солдат, хорошо проявивших себя в боях и подходящих для дальнейшей службы в армии в качестве офицеров. Набирались курсанты в военные училища. Направить фронтовика в училище можно было только с его согласия. И вот замполит батальона вызвал меня и сказал, что у начальства есть решение направить на учебу меня. Согласовано оно и с командиром нашей роты старшим лейтенантом Горбом.
Старший лейтенант Горб очень хорошо ко мне относился. Ценил за добросовестность и дисциплинированность. И вообще присматривал за мной. Часто одергивал меня, если я горячился в бою. И помню однажды, когда выкликивали добровольцев на какое-то дело, и я попытался сделать шаг вперед, он ухватил меня сзади за ремень. Звал он меня "Гошка". Одна из причин его ко мне такого отношения заключалась в том, что его сын, молодой совсем парень, погиб незадолго до этого.
После этого разговора с замполитом я взволновался не на шутку. В полку я считал, нахожусь на своем месте, все у меня получается. В бою, кажется, не последний. И вот теперь, когда вступили в Германию, оставить действующую армию? Честно сознаться, очень хотелось стать офицером, но стыдно было часть оставить. В общем, отказался я. Стали вызывать в штаб ежедневно. А я стою на своем упорно. Подходили со всех сторон. Упрекнули даже, мол, не по-комсомольски это. Я это опроверг. Сказал, что комсомолец должен быть там, где трудно, а офицером успею стать после войны. Однажды вызывает замоплит прямо из траншеи: "В последний раз спрашиваю, сержант Карман, даете согласие на направление вас в военное училище?" Сержантом назвал, видно, с намеком. Мол, согласишься, и звание повысим. Но я на это не поддался: "Никак нет, товарищ капитан". "Ну, тогда принимай роту. Старшина Марусов ранен".
-Не хочешь быть офицером - будешь старшиной!
Так я, младший сержант, стал называться не по званию, а по должности, старшиной. Забот сразу прибавилось. Я, конечно, был в курсе старшинских забот, но решения все-таки принимал не я, а умудренный опытом Марусов. Теперь вся ответственность легла на меня. Первым делом решил найти возможность помыть роту. Натянули огромную палатку, поставили в ней водогрейный котел, нагрели воду и ... повзводно! В нашу фронтовую баню. Раздал мыло, волновался, чтобы воды всем хватило. Получилось. Многие благодарили, о некоторые и ворчали: зима ведь! Санинструктор Лена посыпала шмотки солдат, пока они мылись, порошком от насекомых. Рота сразу преобразилась. Батальонный старшина Гельбейн, мой начальник, похвалил. Он очень любил порядок и меня это дисциплинировало. Отчитываться мне приходилось за каждую вещь (быт и вооружение), положенную солдату.
В деревне моя фамилия была привычной и никаких казусов не вызывала. Что странного в ней могло быть, когда рядом со мной были и Горох, и Потеряй, и Петух, и Бородавка, и Куча, и Колбаса? Когда попал в армию, ребята, конечно, посмеивались. В моей фамилии ударение на первом слоге, но, если кто не знал, всегда на второй слог произношение акцентировал. На перекличках, на поверках, когда называли меня, всегда стоял хохот. Был однажды вот какой интересный случай. Помню, прибыло пополнение из освобожденных районов Западной Украины. Надо было их обмундировывать и вооружать. Тяжело мне приходилось. Суета страшная. Они русский понимают плохо, я их не понимаю. Пока разберешься... Я бегаю туда-сюда. Понадобился я зачем-то командиру роты. И вот он крикнул дневальному - одному из новобранцев: "Старшину Кармана к командиру роты!" У солдата в голове команда эта перевернулась с русского на украинский, а потом опять на русский, да не полностью. Вот он бегает и кричит: "Старшину Кишеню к командиру роты!" Пробегал мимо меня, а я даже и не догадался, что он меня ищет.
Нелегко было накормить роту. Варили на полевой кухне. Вокруг обычно не было хорошей воды. И вот однажды возвращаются с задания наши разведчики и разыскивают меня. Принесли хорошую новость: на нейтральной полосе, говорят, есть полуразрушенный домик. А возле него кран, из которого идет хорошая питьевая вода. Как стемнело пошли мы с двумя солдатами, набрали термоса. Потом еще несколько ночей делали туда ходки. Так и выручались.
И вдруг выпал снежок. Отправились мы за водой и... видим: на снегу свежие следы. И ведут они в сторону немецких позиций. Значит, немцы тоже пользовались этим "родничком". Но успевали это делать до нашего визита. Походы мы эти прекратили. А потом пленные рассказывали, что знали о наших визитах. И несколько раз пережидали, пока мы воду наберем, а уж потом сами к воде подступались.
С боями мы приблизились к Одеру. В ходе наступления у нас в тылу оставались многочисленные группировки фашистов. То и дело приходилось участвовать в их ликвидации. С одной из них пришлось провозиться долго. Бои были в основном ночные. Сильно изматывали. Но все же мы, доконав последнюю группировку, изможденные до предела, поздним утром вышли к берегу Одера.
Плацдарм на Одере
Нашли подходящее место для расположения. Покормил роту и расположил ее на отдых. И вдруг приказ: "К бою!" Задача: форсировать водную преграду - Одер. Это было недалеко от Франкфурта-на-Одере. Здесь уже несколько дней шли тяжелые бои, потери были большие и командование бросало в бой все новые и новые войска. Вечером 3 февраля, нисколько не отдохнув, мы вышли на самый берег. Старшина батальона Гельбейн снабдил меня фляжками со спиртным. Я раздал солдатам сухари, консервы, пополнились боеприпасами.
Выше по течению немцы открыли шлюз. Возле своего берега разбили лед. Хотя, может быть, это и наши снаряды сделали. Получилось: с нашей стороны лед, а с их - водная преграда метров 15-20. Тем, кто не умеет плавать, приказано запастись плавстредствами. Пришлось организовать и это: сорвали двери в опустевших домах, части изгороди. На льду сотни трупов наших солдат. Это после нескольких попыток форсировать реку. Но на том берегу слышны выстрелы, автоматные очереди. Идет бой. Что такое?
Оказывается, ночью туда переправились наши штрафники и упорно там держались. И вот пошли мы. Я вел группу солдат, которые умеют плавать. Нам поставлена задача - перебраться на тот берег и помочь другим: то есть сновать в воде туда-сюда и вытаскивать неумех на берег. Не успел я вбежать на лед, как меня хлопнула пуля чуть выше левого колена. Громко хлопнула. Но, видно, она была уже ослабевшая. Кровь пошла в сапог. Лена, санинструктор, заставила меня залечь, освободить рану. Перевязала. Командир приказал идти в тыл, но я и мысли такой не мог допустить. Стали под сильным огнем ползком пробираться по льду. Залегли и вели огонь, прикрываясь трупами.
И вот вода. Течение очень быстрое почему-то. Бросились в воду и поплыли кто как. Выскочили на песок противоположного берега. Одер позади! Берег высокий. Мои ребята заняли позиции, вели огонь. Мне же надо было встречать остальных приплывших. Потчевал их спиртным. Лена помогала выбраться солдату, не умеющему плавать. Но у нее не получалось. Он тяжелый, а лед скользкий, ломается. Солдат намертво вцепился в автомат, который ему подала Лена. Она не удержалась, соскользнула. Утащил он ее за собой. Течение очень быстрое, а ремень автомата на руку намотан. Жаль очень было сестру Леночку. Мы с ней дружили. Она делилась со мной своими переживаниями. Часто по ночам скрывалась у меня в землянке-каптерке. Донимали ее офицеры. Я уступал ей свое место, сам ложился на полу.
И вот мы, кто уцелел, собрались под обрывом. Попробовали, насколько можно, привести свое подразделение в порядок. Потом выскочили на берег и вступили в бой. Немцы открыли шквальный огонь. Мы бежали, стреляя на ходу. С криками, гиканьем. И они попятились. Впереди, в километрах четырех, вырисовывалась деревня. Фокельзан, как после узнал. Здесь нас догнало подкрепление: переправились вслед за нами. Был с нами еще один офицер. Мы направились в сторону деревни. Помню, как пробираясь через какой-то бурелом увидел раненного немца, надо было выстрелить - куда нам пленные? - но я пожалел: он был еще моложе меня и смотрел так жалостливо. Сделал вид, что не заметил. Прошел вперед слышу сзади выстрел. Оглянулся: наш солдат догоняет: "Дурак ты сержант, - говорит, - он тебе уже в спину целился! Хорош бы ты сейчас был со своей добротой". Такой вот случай.
Деревня Фокельзан
Когда мы подошли к деревне, немцы открыли огонь из подвалов, чердаков. Деревня эта, по моим понятиям, была и не деревня даже, а городок западного типа. В ней были и двухэтажные дома, улица покрыты асфальтом. Начались уличные бои. Мы спешили, чтобы к наступлению темноты выбить немцев прочь. Удалось. Окопались на окраине, очистили дома и подвалы. Устроили на всякий случай засады, расставили посты. Слева и справа тоже стреляют. От этого на душе спокойней - значит не одни. А у меня же еще и другая, основная забота. Война войной, а обед... Ну хотя бы не по расписанию. Мне по должности война так, второстепенное. Главное, чтоб солдат был накормлен и устроен. Я тогда заволновался, как же накормить роту? Медсестра из соседней роты Лида сказала, что видела при наступлении какую-то ферму. Там были коровы. Я чувствую, что она деревенская. Спрашиваю: "Ты доить умеешь?" "Приходилось", - отвечает. Быстро нашли ведра, взяли двух солдат и в путь. Не все коровы имели молоко, но надоили аж 4 ведра. Прямо в квартире разожгли костер, нашли посуду и вскипятили молоко. Сухой паёк, консервы, сухари - все пошло в ход. Солдатам понравилось. Похваливали обед. Мне это было очень приятно.
А вокруг гремело. Старший лейтенант Горб собрался сделать вылазку, позвал и меня. Помню вышли мы к шоссе. Затаились. Темно. Вдруг со стороны немцев послышался цокот копыт. Лошадь по шоссе бежит! Присмотрелись: без всадника. Я попробовал ее подманить и поймать. Наша ротная лошадь ведь за Одером осталась, да и была она к тому же изможденная. Но немецкая лошадь нам не далась.
Ускакала к своим. Потом опять возвратилась, но мы оставили ее в покое. Вдалеке послышался шум паровоза. Горб подсветил фонариком карту - впереди в нескольких километрах была железнодорожная станция. Поняли - немцы подбрасывают подкрепление.
Вернулись к своим. Стали готовиться к бою. И точно: ближе к утру завязались ночные бои. Немцы открыли сильный огонь. Правда, главный удар достался нашим соседям справа. Когда огонь чуть утих, я взял солдата и отправился назад к Одеру. Саперы уже наладили настилы, и я нашел своих хозяйственников и поваров перебравшимися на наш теперь уже берег. Привел я их в деревню, выбрал хороший двухэтажный дом с придворными постройками. Разместились: кухня в доме, повозка, лошадь, походная кухня в сараях, в подвалах продукты свои и, что остались от хозяев.
Когда я вернулся в роту, то на старом месте ее не застал. Немцы в это время снова открыли по деревне сильный огонь. Я присел переждать налет и... задремал под эту "музыку". Очень устал. Своих нашел утром. Они сместились вправо. Оказывается, немцы полезли ночью в атаку, и роту бросили на помощь соседям. Бой был тяжелый. Наши оборонялись на кладбище. Немцы обстреливали их из тяжелых орудий. Снарядами разворотило могилы, выбросило наружу гробы, скелеты и мертвецов. Немцы наступали с собаками. Собаки были натасканы специально для таких атак. Я видел убитых собак, вцепившихся в горло нашим солдатам. В руках наших убитых бойцов были саперные лопатки, ножи.
Следующие два дня и две ночи (4 и 5 февраля) немцы упорно атаковали. Но мы оборонялись стойко. Рота держала дом огромный, двухэтажный. С большим двором, сараями, подвалами, благоустроенным чердаком. Война обкатывала меня все больше и больше. К тому времени я уже почувствовал себя воином. По звуку определял, какой снаряд мимо, а когда залечь надо. Во время боя умел быстро выбрать удобную позицию. Знал, где надо переползти, где перебежать. Вот стою у крайнего дома, за углом немцы. Выглянуть опасно. Но осмотреться надо. Только решаюсь на то, чтобы выглянуть, перед моим носом из-за этого угла высовывается ствол немецкого автомата, вот-вот немец покажется. Опережаю его, ударом сбиваю ствол в сторону и даю очередь по фашисту. Счет личный открыт! Конечно, и раньше кого-то настигали мои пули. Стрелял я метко. Но точно сказать, что убил кого-то --не могу. Не видел. Даже снайпера, которого "ссадил" перед Одером. Может я его только ранил. Этого же наповал. Обошли дом. Тут подбежал солдат и сообщил, что за следующим домом сосредоточилась группа немцев. Лезть на рожон? На пули? Тогда я скомандовал: "Гранатами через крышу". Сам бросать не стал, сила не та. Ребята штук пять туда бросили, и мы сразу вокруг дома побежали, чтобы тех, кто уцелел, застать врасплох. Ударили разом из нескольких автоматов. Кого положили, кого отогнали.
Между нами и немцами, они окопались за деревней, образовалась нейтральная полоса. Они еще несколько раз атаковали - видно пришло подкрепление, но мы удержались. Потом мои ребята из хозвзвода принесли с кухни термоса и я накормил бойцов.
6 февраля на деревню пошли бронированные немецкие машины. Хорошо еще что не танки. Слева оказались наши бронебойщики. Атаку остановили, но одна машина все-таки прорвалась и пошла в наш тыл. Я забеспокоился за хозвзвод и, взяв двух бойцов, пошел в тыл. Чудеса! Эту немецкую машину подбили мои ребята хозяйственники! Они забросали ее со второго этажа гранатами. Вечером мы пошли в атаку. Захватили в плен троих немцев. Все они были мои ровесники. Только я уже повоевал, а они совсем необстрелянные: накануне эшелоном подбросили молодняк. Плачут. Мы занялись ими - интересно же было. Я с ними по-немецки пытался говорить, только, какое там. Хоть и имел пятерку в училище, а ничего почти не понял. В общем, заговорились и прозевали начало немецкой атаки. Когда ударили пули по стенам, выскочили во двор. На ходу увидел что в воротах внизу во всю их ширину лежит бетонная плита. Лучшего места для позиции не придумаешь. Залегли. А они уже рядом. Скомандовал "Огонь"! Немцы залегли. Не знаю, где другие командиры тогда были, но я в этом коротком бою командовал. Указывал как перемещаться, кому какие позиции занять. Немцы не выдержали огня и стали отходить. Тогда я вскочил, кричу "Вперед!" Еще какие-то слова. Возбуждение боевое меня охватило. Вскакиваю, чтобы бойцов в контратаку вести, и вдруг меня кто-то сзади за ремень хвать и повалил. Оглянулся, а это командир роты старший лейтенант Горб. "Хватит, - говорит, - Гошка. Что-то ты развоевался! Не по чину действуешь. У них есть командир взвода". Так и не пустил в контратаку. Как мальчишку. Да и сказать, я был в роте самый молодой, наверное. Наш призыв - 1926 года рождения - был последний военный призыв. Моложе нас на фронте были только "сыны полков".
7 февраля с утра стало тихо. Побывал в подвале дома, там было много фотографий и всяких бумаг. Видимо, жители там отсиживались во время бомбежек и обстрелов, пока не подошел фронт. Забрался и на чердак. Там огромный шкаф с книгами. Порылся и там. После того как покормил роту завтраком, с солдатом-земляком прошлись по деревне. И в сарае одного из домов обнаружили кроликов. Мирным повеяло, домашним. Протянул я к одному ушастику руку, чтобы погладить, как вдруг неподалеку шарахнул снаряд. Осколком меня зацепило: в правую руку выше локтя. Быстро вернулись к своим. Сестра перевязала. Горб скомандовал идти за Одер в санчасть. Уже два осколка тебя зацепило. Не жди третьего! (Это он перепутал - первая была пуля во время форсирования Одера). Я не подчинился.
И опять началась заваруха. Мы дом оставили, отошли в центр деревни, окопались. Впереди место обширное: пустырь.
Налетели немецкие самолеты. Стали бомбить. Лежал на спине и смотрел в небо. Наблюдал как бомбы отделяются от самолета и летят, кажется, прямо на меня. Дух захватывало. А в нашей роте к тому времени из 87 человек осталось 17. Когда немного стихло, отошли на новую позицию. Начался обстрел. Вдруг в стену дома, за которым мы укрывались, попал снаряд. Не помню боли. Помню, что рука моя сразу выпустила автомат. Оглянулся. Медсестра склонилась над старшим лейтенантом Горбом. Отвернула шинель: у него все ребра сзади видны, внутри все разворочено. Погиб старший лейтенант Горб, мой командир, мой наставник, защитник, старший друг. Погиб его ординарец. Ранило меня и еще кого-то. Осколок прошил мне кисть, пройдя от указательного до безымянного пальца правой руки. Перевязали мне руку, отвели в группу раненных. Тех кто мог идти, своим ходом отправили на переправу. В это время вели с передовой пленных власовцев. Наши раненные налетели на них и начали избивать. Страшно били, как в рукопашной. Конвой еле их отогнал. Это был второй случай нападения на пленных, который мне пришлось наблюдать. Однажды я видел, как в колонну военнопленных свернул танк, шедший во встречном ряду. Потом механика-водителя судили. Говорят, у него фашисты всю семью расстреляли.
Рота перестала существовать
Видно кто-то из роты позвонил в хозвзвод и сообщил о моем ранении. (Я там и не был в последнее время: все время был на передовой с ротой). Приехал из-за Одера ездовой на повозке. Погрузили меня и еще несколько раненных и повезли к переправе. Пока ехали по колдобинам и прямиком через поле, нас порядком растрясло. И рука моя сильно разболелась. То ли поэтому, то ли потому, что освободился от боевого напряжения. Теперь я больной. Новое звание.
Разместили в медсанбате. Там были устроены двухэтажные нары. Мне определили место на нижней полке. На другой день пришли солдаты из роты. Передали приветы от друзей, принесли гостинцы из трофеев. Рота по сути дела прекратила свое существование. Сказали, что ждут пополнение, перегруппировку. В медсанбате была у меня такая встреча. Подошел ко мне солдат-санитар, улыбается. Узнал я его. Это был рядовой Глушеня. Он пришел с пополнением из закарпатской Украины. Я их принимал в роту. С ним мы тогда намучались! Он был человеком робким, забитым. При звуках разрывов пугался и крестился. Ночами плакал. И тут пришла нам разнарядка выделить одного человека для службы санитаром в медсанбат. Решили его направить. Я ему это тогда и объявил. Он был очень рад. И вот когда я попал с ранениями на больничные нары, он меня увидел. Как он за мной ухаживал! Так наверное только за генералами присматривают. Приносил все вкусненькое. Он мне где-то достал даже батарейный радиоприемник. Стало веселей лежать.
Но вот вскоре нас отправили в тыл для настоящего лечения. Опять вагоны, стук колес, стоны, разговоры о войне, доме. Ехали по территории Польши, оживающей после оккупации.
Второй госпиталь
23 февраля - в День Красной Армии - прибыли в город Калиш. От вокзала пешком до госпиталя. Госпиталь разместился в здании школы. Врач - женщина. Капитан медслужбы. Осмотрела мои раны. Те что на ногах, уже заживали, а вот с кистью руки провозилась долго. Рука моя распухла, посинела. Пальцы, кроме большого, не двигались. Стали черными. Пожимает плечами, видно не знает, что с рукой делать.
Через несколько дней в палату ввалилась целая группа врачей: она собрала их для совета. Консилиум этот предложил... ампутацию кисти. Но был среди них врач-немец. Из пленных, как говорили. И вот он из-за спин врачей мне незаметно кивает "нет"! И я не дал согласия. Уговаривали: мол, мест в госпитале мало, места нужны тем, кого еще можно будет вернуть в строй, на фронт. Ведь идет решающий момент войны. Что зря время тянуть, рука ваша все равно безнадежная. Действовать не будет.
Но я твердо стоял на своем. С тем они и примирились. Стали лечить. Постепенно опухоль спала и чернота исчезла. Труднее всего было руку разрабатывать после, когда зажила. Сестры старались мне помочь. И чем лучше они свои обязанности выполняли, тем больнее мне было. Правда одна была более снисходительной и жалела меня, вторая же четко исполняла назначение врача и безжалостно ломала мою ладонь. Сознаюсь, иногда я даже прятался от нее под койкой.
В госпитале я превратился из воина в обыкновенного юношу.
Прекрасный народ - поляки
Санитарки, паненки местные. Молодые девчонки. Симпатичные. Целя и Бася. Наши жеребцы, делая вид, что язык осваивают, над ними иной раз посмеивались. Спрашивали первую: "Ты Целя?" (иногда добавляли и суффикс "ка"). "Да, панове!" "А Бася?" "Нет, панове, не Целя!" Хохот в палате. Но таких было немного. А потом кто-то из более пожилых раненных эти подковырки запретил.
С Басей я подружился. Когда мне разрешили прогуливаться, она пригласила меня к себе домой. Родители ее хорошо помнили времена, когда Польша входила в состав России. В доме у них был огромный шкаф книг российских писателей 19 века. Я иногда надолго задерживался у полок этой замечательной библиотеки.
В госпитале, как и всюду, был активным. Помогал персоналу. Измерял температуру, заполнял документацию. Организовал художественную самодеятельность. В палате было немало раненых из Западных Украины и Белоруссии. Они хорошо знали польский язык. В клубе показывали польские фильмы с русскими субтитрами и наши с польскими. Ну и общение с Басей помогли мне освоить этот красивый и не очень трудный для русского человека язык.
И вот через некоторое время я стал для нашей драматической группы сочинять небольшие пьески на польском языке. Играли мы свои спектакли на берегу реки, собирались на эти представления местные жители и, помню, очень хохотали над нашими нехитрыми сценками. Они так хорошо смеялись. Были очень дружелюбны. Чувствовалось, что они были очень благодарны советскому солдату за освобождение, ведь это была первая весна свободы после шести лет оккупации. Особенно много было на таких выступлениях молодежи. Парни и девушки приходили и в госпиталь, приносили подарки: кисеты, носовые платки. Мы устраивали танцы, вечера.
Ну и сами развлекались, как могли. Наша палата раненных в руки называлась "боксерской", тех, кто лежал в соседней, называли костыльниками - у них ранения были в ноги. Их старшина проводил потешные костыльные строевые смотры. При этом во время маршировки они шли не только "в ногу" но и "в костыль". А наши "боксеры" тоже чудили: у нас были два раненых у каждого из которых ампутировали руку, так вот они на потеху другим устраивали бои, хлестая друг друга по бокам пустыми рукавами. Мы были тогда очень молоды. И война заканчивалась... И
была весна.
Но вскоре она вновь дала о себе знать. Установились теплые дни и, гуляя, мы стали заходить далеко от госпиталя. И вот однажды одного из наших раненных застрелили на берегу реки. А через некоторое время на вокзале повесили лейтенанта, уезжавшего после лечения в часть.
Пришлось и на губе посидеть
В госпитале я встретил День Победы. Лечение мое завершалось, и я решил получше познакомиться с городом. В госпитальной каптерке мы находили что-то, что раньше было военной формой, а теперь использовалась как "подменка" для хозработ, приводили это в порядок и так ходили в самоволки. В центре Калиша есть большая площадь. Теперь она называлась "имени маршала Сталина", а при немцах была "Гитлерплац". В центре ее был хороший кинотеатр. Встречали нас в нем приветливо, проводили на лучшие места. Но наши госпитальные зрители вскоре начали наглеть. Придут гурьбой, займут лучшие места, а поляки не смеют возразить и смотрят фильмы, откуда придется. Видно, кто-то из поляков пожаловался в комендатуру, и стали патрули наведываться в кинотеатр чаще и вылавливать самовольщиков. В общем, бескультурье наших бойцов никому на пользу не пошло...
Но мы с друзьями все равно в кинотеатр ходили, тем более, что нас там знали и относились к нам хорошо, потому что мы вели себя вежливо и с поляками разговаривали на польском языке, как умели, конечно. Это им очень нравилось. Но вот однажды получилось так, что в каптерке ничего, кроме немецких френчей не оказалось. Обрядились мы в них и направились в кино. Там нас патруль и сцапал. Построили и под конвоем молоденького, не видавшего фронта солдатика, повели к госпиталю. При этом офицер приказал ему оружие держать наизготовку. Повели нас не по тротуару, а по мостовой, чтобы поляки видели. А на многих из нас немецкая форма, хоть и без погон, но все-таки... Стыдно.
Начальник госпиталя (полковник медицинской службы) дал нам по пять суток гауптвахты. Не скажу, что плохо сидел: ребята приносили мне вкусненького и даже выпить. Но с моим характером на одном месте усидеть тяжело. Впрочем, я свой срок и не отсидел полностью. Без меня "горела" программа очередного концерта. Я должен был ее вести, читать стихи и разыгрывать комедийный скетч. Начальник госпиталя дал распоряжение отпускать меня на репетиции, а потом возвращать под арест. В первый день я вернулся на нары, но во второй вроде как забыл и пошел в палату. Думаю, авось сойдет. Вдруг является выводной из гауптвахты, находит меня и слезно просит вернуться на "губу". Я сделал удивленное лицо, мол, ничего не знаю, какая губа, что ты привязался к честному человеку?.. "Ты меня, - говорю, - с кем-то спутал!" А он отвечает: "Я тебе давно по палатам ищу, у тебя нос длинный, по нему и узнал".
И снова в танкисты
21 июля 1945 года меня выписали и направили в 6-ой отдельный танковый полк, дислоцированный в немецком городе Хаммерштейн. Путь мой лежал через Берлин. Расписался на Рейхстаге. Там были тысячи росписей. И краской, и глубоко выцарапанные: ножом, видно. Я куском известняка расписался. Ярко, но недолговечно. Ну и правильно: я ведь Берлин не брал.
Почему я вновь попал в танковые части, а не в пехоту, где воевал в последнее время, не знаю. Танкистом я был в течение трех месяцев до ранения в Крыму. Честно сказать, в пехоте мне нравилось больше - маневр свободней. Когда надо залег, когда надо поднялся. Стреляешь в любую сторону. Здесь же сидишь в железной коробке, ничего не видишь кроме узкого сектора стрельбы перед собой. Здоровье мое к тому времени было подорвано. Сердце стало беспокоить. Но тянул, справлялся. Опять был среди активистов. Потому был отобран в группу, которую направили на встречу с союзниками-американцами. Встреча была интересной. Нормальные парни, общались с ними по-доброму, выпили. А потом попала к нам американская газета, в которой об этой встрече рассказывалось. И перевели нам, что там было написано. Высмеивали нас за то, что не имели мы полных комплектов для бритья и настоящего гигиенических наборов. О чем речь шла и сейчас не пойму.
Я уже говорил, что послевоенное время было для наших солдат, служивших на территории других стран, опасным. Ненависть к нам я испытал на себе. 8 сентября 1945 года наш Т-34 шел на занятия флагманом колонны. На развилке дорог мы подорвались на мине.
Контузия, третий госпиталь
Очнулся я в госпитале. На этот раз на ремонт я попал уже в другой район Польши - в город Гливице. И началось все сначала. Меня сильно контузило, и я почти полностью потерял слух, а еще отбило внутренности. Стал потихоньку поправляться. Ребята, пользуясь тем, что я плохо слышу, надо мной иной раз подшучивали. Запомнился такой случай. Однажды в наш госпиталь прибыла важная делегация. С подарками. Но не каждому. По особому списку. Стали называть фамилии. Ребята толкнули меня в бок, я вскочил и пошел на сцену за подарком. В президиуме растерянность возникла, я тогда и не понял почему, однако подарок мне выдали. Там был набор продуктов. Потом поделился с ребятами. Над этим случаем долго смеялись потом.
В палате была дверь на балкон. Я стал выходить туда. Сидел в одиночестве - мечтал, размышлял о жизни. Подружился с солдатом, который был старше меня по возрасту. Чем-то я ему приглянулся. К тому времени слух уже стал восстанавливаться и мы подолгу задушевно с ним беседовали. Любил он песню. Я тоже петь любил и мы составляли неплохой дуэт. Пели чаще всего на балконе.
Помню однажды он запел "Летят утки..." Там есть строка: "Кого люблю, э-э-эх! не дождуся!" И вдруг упал на пол балкона вниз лицом и горько зарыдал. Он накануне письмо от невесты получил, она написала, что полюбила другого и замуж за него собирается.
Когда слух немного восстановился и стал я меньше заикаться, начал перекликаться с балкона с молоденькими польками, проходящими по улице. Сейчас уже подзабыл, конечно, а тогда говорил неплохо. Начинал всегда с одной и той же фразы:
- Докуда, пани, йдешь?
- До купно, пан, до купно! (На рынок, значит)
Иная пробежит побыстрей, а иная и задержится. Тогда разговор длинней получается. Помогал медсестрам. Да еще как! Однажды медсестра никак не могла сделать одному пожилому раненому внутривенную инъекцию. Он нервничал, и она не попадала в вену. Я же держал жгут, перетягивающий его руку. Сначала она и слышать не хотела мою просьбу: попробовать. Но, как говорится, нужда заставила. Попробовал я и попал - удачно. И пошло. Солдат этот все время звал, когда время укола подходило: "Сержант, на боевую операцию!" И я тут как тут! Сестра боялась, что узнает врач, но выхода у нее не было. И врач узнал. Но ругаться не стала, а одобрила мое старание и разрешила мне делать уколы. Более того, назначила кем-то вроде внештатного медбрата. В мои обязанности, например, входило выводить температурную кривую на листах, которые были прикреплены на койках раненых.
Однажды среди ночи меня подняли, как по тревоге. С вокзала возили в госпиталь демобилизованных солдат, возвращающихся в Союз. Пока ехали по Польше на какой-то станции толи купили у местных спирт, толи угостили их, только оказался он метиловым. Я работал наравне с сестрами: вводил внутривенное, брал из вены кровь на анализ, проверял документы и химическим карандашом на руках писал фамилии. Многие были без сознания. За ночь умерло 22 человека. Выживших распределили по палатам. Помню как один из них, очнувшись утром, сел на койку, хлопает веками, и говорит: "А что вы разговариваете, почему не спите? Ночь же!" А в окно уже солнце светит. Оказывается, он от спирта этого ослеп. И не только он.
Здоровье же мое не улучшалось. Ежедневно к вечеру температура 37 с небольшим, сердце болит, бьется, пугая своими неожиданными замираниями. Еще привязалась малярия.
8 апреля 1946 года комиссия признала меня негодным к строевой службе по инвалидности (сердце мое совсем плохо работало) и исключила с воинского учета. В конце апреля из Кракова поездом домой. Во Львове пересадка. Там меня обокрали. Подарки немногочисленные, что вез родным, утащили. Даже некоторые документы пропали. И вот родная Брянщина. После польских городов Стародуб показался мрачноватым. Здание моего родного педучилища в руинах. Зашел на рынок, нашел своих, из Тарасовки. Подождал пока кто-то из них, уже не помню кто, справился со своими торговыми делами. Взобрался на телегу и домой, в деревню родную. К матери.