Аннотация: Первая часть. География. История рода. Детство. Школьные годы. Педучилище.
Мое родное село
Село Тарасовка, где я 20 апреля 1926 года родился, где провел детские, юношеские годы и с которым в 1948 году навсегда простился, в тридцатые годы прошлого века считалось по меркам центральной России средним. До войны в нем насчитывалось что-то около трехсот дворов.
Сейчас Тарасовка совсем обезлюдила. Тарасовский сельсовет упразднен, а его населенные пункты вошли в состав Мишковского сельсовета. Относится же она к Стародубскому району Брянской области.
Я всегда гордился моей малой родиной. Стародубщина - край древний. В городе много исторических мест и памятников, немало церквей.
Стародуб относился когда-то к Черниговской губернии. После 1917 года входил в состав Западной области РСФСР (центр - город Смоленск), потом в состав Орловской области (центр - город Орел), с 5 июля 1944 года Стародубщина Брянская.
Трудно определить этнографические истоки местного народонаселения. Здесь на стыке поселения трех восточнославянских народов, в месте где сталкивались политические интересы сильных государств прошлого России, Великого Княжества Литовского, Речи Посполитой сложился свой особый уклад, свой говор. Будто бы здесь были и казацкие поселения. Во всяком случае казацкое стародубское войско упоминается в военных действиях войны 1812 года. Может быть отсюда и изобилие в наших краях странных фамилий, больше напоминающих прозвища. И еще в Тарасовке и окрестных селах говорили на своеобразном русском языке. Это была смесь древне-русского, старославянского, украинского и белорусского языков. Например, если хотели сказать: "Мы не видим, куда нам теперь идти, каким путем. Нет хорошего руководителя", говорили: "Мы ня вачим, куды нам тяперь идить, якой дарогай! Нима добрага павадыря".
Земли в наших краях добрые, плодородные. Хлеборобы здесь всегда были отменные. Помню, что на стародубских колхозных ярмарках было изобилие.
Когда приходил сельский вечер (за исключением больших морозов) над селом взвивалась чудесная песня. Это наша певунья Настя Бельченкова (по-тарасовски Настья) начинала сельский "молодежный час". Красавица, голос чистый, звонкий. К ней чуть позже присоединялись и другие девушки, но все они уступали Насте в ее таланте. Ее голос был вечерней визиткой нашего села.
Наш род
Немного расскажу о наших родовых корнях. Дедом моим был Григорий Карман. Ударение в нашей фамилии падает на первый слог. Отчества его не помню. Бабушка - его жена - Ульяна Парфеновна Карманова. (Так было заведено, что у мужчин нашей округи фамилии были без окончаний, у их жен и дочерей - с окончаниями). Было у них пять сыновей: Михаил, Иван, Конон, Сергей и Андрей. Михаил был моим отцом.
Дедушка Гришка (так звали его по-тарасовски) был глубоко верующим человеком. В селе, хоть и небольшая, но церковь была. Называлась она Церковь Вознесения Христова. Дедушка служил там пономарем. Звонил в колокола. Мне рассказывали, что звонил он очень хорошо: его колокольный звон узнавали издалека прихожане нашего и окрестных сел. На сороковой день Пасхи отмечается праздник Вознесения Христова. Значит, в Тарасовке это престольный праздник. Бывало, съезжались, сходились в этот день к нам в Тарасовку родственники. Ко всем. К каждому. Было очень празднично. Песни, веселье, игры, танцы, гармоника, бубны. До поздней ночи. Ведь и время - расцвет весны.
Сыновья дедушкины - мои дядюшки - с детства пели в церковном хоре. А потом - их жены, их дети (правда, не все) тоже посещали хор, церковные службы. Мои старшие сестры - Поля и Анюта - тоже пели некоторое время. Моя мама Варвара Федоровна не пела, только молилась. Она "не знала грамоту", потому и не вдавалась в суть и содержание церковного пения.
Михаил Григорьевич - мой отец - был самый грамотный среди братьев. Родился он, кажется, в 1892 году. Читал церковную литературу: ее много осталось после его смерти. Знал порядок церковной службы, молебнов.
После революции его грамотность была использована и востребована: он побывал учителем (начальная школа была в бывшем доме попа). Когда в селе открыли лавку, отец стал лавочником. Потом взяли его в церковь псаломщиком, и "дослужился" он там до должности дьячка. Из-за этого ко мне на все детство и приклеилось прозвище "Дьячок", а если грубо надо было назвать, говорили "Дьяк". На местном наречии произносилось "Д^ак" - "Дяк". Отсюда получилось прозвище-перевертыш Кидя.
Отца в селе уважали. После его смерти (отец умел в 1930 году, когда мне было 3 года) его друзья уделяли мне внимание, помогали. Особенно заботился обо мне Филипп Волков - лучший друг отца. В селе он работал почтальоном. Всегда давал мне детские газеты: "Колхозные ребята", "Пионерскую правду". Или специально приходил в школу, чтобы после уроков подстричь мои патлы.
Отец, как рассказывали мне сестры, был добрым, отзывчивым. Никогда не обижал маму и вообще никого. Выглядел по деревенским меркам очень культурно: зимой носил аккуратный белый полушубок и подшитые валенки. Был общительным, любил быть с людьми. В селе о нем, насколько я знаю, сохранились только хорошие вспоминали. Был он отзывчивым, что сердило маму, потому что часто не умел отказать в просьбе. Мать была посильней характером и руководила им во всех делах. Он ее уважал и ни разу, как она говорила, не обидел. Она же на него поругивалась иногда. Мне рассказывала мама, что, когда ездили они за покупками в Стародуб, то отец часто останавливал лошадь на улице и принимался читать объявления и вывески. И сколько бы ему их не попалось, обязательно все прочитывал. Маму это сердило.
Из всех моих дядьев самого высокого положения достиг Андрей Карман - военный человек, авиатор. Офицером стал еще до войны. А во время войны был каким-то начальником на военном аэродроме. В 1943 году при освобождении Тарасовки заезжал в село на грузовике с охраной. Мы, пацаны, в это время решили перезахоронить казненного палицаями молодого партизана Васю, зарытого возле реки, в грязи. На сельском кладбище состоялся митинг. Дядя Андрей сказал речь и дал мощный салют из пулеметной "счетверенки", установленной в кузове автомобиля. А вечером разрешил и мне пустить трассированную очередь. Здорово!
Еще один дядька - Иван по прозвищу Курлэшко (так он был прозван в честь какого-то местного стародавнего разбойника) так же был человек в своем роде выдающийся. Имел своеобразный характер, вел себя свободно, независимо. При любом удобном случае подчеркивал, что он личность и потому имеет право поступать вопреки общему мнению или установленному порядку. И никто не возражал. Я помню только один случай, указывающий на это его своеобразие. Пришло однажды указание из района организовать коллективное посещение кинотеатра в Стародубе. Шел фильм "Великий гражданин". О ком-то из политбюро. Кажется, о Кирове.
Объявили: раньше уйти с поля с работы, приготовиться и собраться у клуба. Там будет готовы грузовики колхозные с дощатыми сиденьями. Собрались. Гармонист и бубенщик с ними, женщины в пестрых одеждах, мужчины в смазанных дегтем сапогах - чоботАх. И отправились.
На первом же повороте машина остановилась, ей загородил собою проезд дядька Иван. Прямо с поля: в лаптях, с грязными онучами-портянками, в суконном армяке и рваной шапке с опущенными ушами. Забрался в кузов. Никто и ничто не могло его заставить образумиться. "Я советский колхозник, трудящийся. Мой костюм рабочий - не позор, а гордость!" - заявил он в ответ на увещевания. Такой вот был человек. Откалывал он номера и похлеще, но здесь я не хочу об этом вспоминать.
Раз уж заговорил о дядьке Иване, то уместно будет упомянуть и еще одного своеобразного человека - его тестя Галича, закоренелого хозяина-собственника, скупого до потери человечности. Когда его дочь Агафья вышла за Ивана, Галич тут же мысленно вывел ее из своей семьи. Однажды она в обеденный перерыв забежала к родителям и по привычке заглянула в шкафчик, где раньше всегда находила что-нибудь схватить и отправить в рот. Галич грозно нахмурился и с нажимом на каждом слове произнес: "Иде работаешь, там и жри!".
Родственников по материнской линии помню хуже. Дедушку Федора, отца матери, не помню и совсем мало о нем знаю. Бабушку Настю, мамину маму, смутно помню. Сохранилось в памяти, что любил ей свою голову совать в колени.
У них были дети: Варвара (моя мать), Меланья, Агафья, Настя. Был еще сын Яков, который погиб в 1914 году во время империалистической войны.
Мать моя - Варвара Федоровна Шершень - (нас потом в деревне звали "Шершневы") родилась в 1893 году около Дня Святой Варвары, который отмечается 27 декабря. Работящая была и этим славилась. Но абсолютно неграмотная. Знала только одну букву "о". Бывало, спрашиваю: "Почему, мама?" "А она кругленькая", - отвечает. Много работала по дому. Чтобы заработать на жизнь, батрачила у богачей, часто нанималась на работу в другие села за десятки километров. Карманам, родителям отца моего, за трудолюбие она и понравилась.
В 1913 году родители - Карманы и Шершни - договорились о сватовстве, о женитьбе Мишки Кармана на Варьке Шершневой. Послали нарочного за Варей к богачу, у которого она тогда работала, километров за 30. Нарочный (родственник) привел ее пешком, да еще подшутил над ней. На обратном пути нашел тяжелый точильный камень и заставил ее нести эту тяжесть. А когда пришли домой, подтрунивал над ней, говорил всем, что Варя сама нагрузила себя добровольно на радостях, когда узнала, что ее сватает Мишка Карман. В 1914 году родилась сестра Поля, в 1916-ом - Анюта, в 1924 - Митя (умер), в 1926- мы с Мишей. Мой брат-близнец в скором времени умер.
Старшая сестра Поля в 1934 году вышла замуж за Федора Руденка (фамилия самая распространенная в Тарасовке). Жил Федор с матерью-инвалидом: у нее из-за болезни ноги отнялись. "Хромиха", как звали ее в селе, была из-за своей инвалидности человеком тяжелым, лютым, и сестра Поля часто приходила к нам плакать от горя и обиды. А вот меня эта калека очень жаловала, баловала. Особенно когда у них в хате появились дети. Я всегда по дороге из школы забегал к ним и играл с детьми.
В апреле 1930 года отец наш умер в Стародубской больнице от тифа. Тогда он занимал какую-то должность в сельсовете (церковь уже к тому времени закрыли). Перед болезнью с селянами ездил за лесоматериалом для строительства школы в лес. Ее построили из тех бревен в 1935 году, и я заканчивал в ней 7 классов. Там в поездке, отец и подхватил болезнь. Мы в семье тоже все переболели тифом, не перенес болезни только он. Отца я помню плохо. Вспоминается, что любил он меня угощать конфетками. Если бывал в Стародубе, то обязательно покупал и прятал где-нибудь на чердаке. А потом по одной выдавал. Это было лакомство-диковинка для меня.
В день его похорон меня посадили на телегу возле гроба. Помню, как в могилу бросали жестяные кресты с изображением распятия Христа. Как мне потом рассказала сестра, за несколько дней до этого на кладбище была совершена антирелигиозная акция. Должно быть, комсомольцы ее проводили. Сорвали со всех деревянных крестов маленькие жестяные распятия и побросали их наземь. Вот во время ближайших похорон, а это были как раз похороны моего отца, набожные люди и побросали их в могилку, чтобы не попирались они ногами. Потом мы с мамой ходили некоторое время ежедневно на кладбище. Помню: однажды маленький зверек выскочил из отверстия в насыпи могилы. Мать сказала мне, что это батькина душа нам знак подала.
Начало учебы
В этот год шла в селе коллективизация. Мать вынуждена была вступить в колхоз. Назывался он "Красный Коммунар". Разобрали и увезли с нашей усадьбы, со двора, сарай, амбар. Из разобранных построек селян в колхозе строили скотники, амбары для зерна, склады. Помню, как наш конь Иванчик часто забегал домой, удирая из колхозной конюшни.
Анюта, сестра моя, училась в семилетней школе в селе Мишковка, что за 7 километров от Тарасовки. Осенью и весной ходила пешком туда ежедневно, а зимой в Мишковке жила у знакомых на квартире. Я все время торчал около нее, пока она готовила уроки, возле нее и научился читать.
В 1933 году, на год раньше срока, пошел учиться. В то время в школу детей набирали с 8 лет. Но... 1 сентября все мои друзья, а так получилось, что они были старше меня на год, ушли на занятия. Я остался один. В ноябре случились заморозки, и я захотел исследовать первый ледок на нашей речушке Глинке. Исследовал... да так, что с головой окунулся. А возле нас речка была глубокая. Вытащили меня соседи. Вечером вернулась мать с работы, расплакалась. Дескать, "пропадет хлопчик, сиротинушка моя". Посоветовалась с людьми и утром взяла мать меня за руку и повела в школу. Учительница первоклашек Евгения Александровна (говорила она с заметным противным дефектом, отчего не всегда разборчиво, за что ее прозвали "Кулдычка") маму и слушать поначалу не хотела: ведь шла вторая учебная четверть. Но когда проверила, как я читаю, как считаю, взяла. Выдали мне книжки, тетради, карандаши.
И пошла учеба. Сестра Анюта вечером возвращалась из Мишковской школы, а я заранее в окно, что выходило из хаты на улицу, выставлял ей для отчета свою раскрытую тетрадь с выполненной домашней работой. Она останавливалась, прямо через стекло проверяла, забегала в хату, хвалила меня, радовалась, ласкала.
В 1934 году Анюта закончила семилетку. Дядя Андрей взял ее в Гомель. Мама снарядила ее по бедности и отправила с дядей, с надеждой, что она там будет учиться дальше. Обещал дядя помочь, но Аня стала у него в доме нянькой для малых его детей...
Остались мы с мамой вдвоем. Сестра Поля (в деревне ее звали Палажка или Палага) жила отдельно.
Поля с детьми.
Муж ее Федор, с которым мы дружили, был направлен в Стародубскую МТС на курсы трактористов. Прозвище у Федора в деревне было "Бохан" или "Боганец" (так у нас называли буханку круглого деревенского хлеба). К Федору это прозвище очень подходило: он был такой приятный, справный. Стал он трактористом. Работал в тракторной бригаде, которая обслуживала несколько колхозов. Я часто бегал к нему километров за пять-шесть. Он останавливал трактор, я залезал к нему.
Бохан (в галстуке) с членами тракторной бригады.
Трактор "ХТЗ" (харьковского завода) был еще без кабины. Согнувшись, я сидел возле зятя. Пыль, грохот, гарь. Но я был так доволен. Иногда на ровной борозде давал "порулить". Для мальчишки это было счастье, ну предмет гордости. Друзья, у которых были отцы, завидовали мне, что у меня такой зять.
Чтение
Я много читал. Прочитывал все, что попадалось. Но книг тогда было мало. Выручали друзья, односельчане. Даже знакомые из соседних деревень давали мне книги. То что было в школьной библиотеке, а состояла она из одного шкафа, я прочитал быстро, и сам не заметил как. Это были мои первые книги. Среди их авторов Гюго, Твен, Скотт, Верн и др. Очень любил газеты. Первой из них была детская газета "Колхозные ребята". Издавалась она при "Крестьянской газете". Мне она была родной, понятной. Позже привязался к "Пионерской правде". Просил мать подписаться на эти издания. Непросто это было сделать: денег-то в доме не было! Но мама меня понимала и газеты выписывала. Помню, как она берегла каждый номер и как мне попадало, если я свои газеты разбрасывал. Тяга к прессе у меня была большая. Если я заходил к своим друзьям, родители которых выписывали газету, даже взрослую, меня от чтения трудно было оторвать. У Павки Лозовского мать всегда новую газету вешала на стену в качестве украшения. По деревенским понятиям газета и была украшением: там были картинки, рисунки. И вот я, бывало, приду, разуюсь, становлюсь на лавку и, задрав голову, долго читаю.
Завидовал я ребятам-авторам. Ведь подписи под заметками - это фамилии моих ровесников. Решил как-то и сам попробовать написать заметку. Рассказал, что в нашем классе есть хорошие ученики, но есть и плохие. Кляуза такая получилась. Из редакции ответили письмом, аж мама перепугалась: думала что из Гомеля от дяди что-то нехорошее. Мне написали, что такое есть в каждом классе, в каждой школе. Посоветовали, о чем надо писать, как писать, пригласили в юнкоры. И когда семиклассники нашей школы подготовили к поступлению в зооветтехникум полуслепого взрослого колхозника, я написал об этом в газету. Напечатали. Это был мой первый "прорыв" в прессу. Случилось это, кажется, в 1936 году.
В 1935 году в селе построили школу-семилетку. Из того, когда-то завезенного отцом, леса. Приехали новые учителя. Школьная жизнь мне стал нравиться еще больше. Был постоянно в отличниках. К праздникам и знаменательным датам за отличную учебу и активную общественную работу меня всегда премировали. То ботинки выдадут, то новую фуражку. А однажды ситчику на рубашку вручили. Но он так понравился сестре Поле, что мне пришлось поплакать, но уступить материал племянникам. Помню, были в школе ходики. Висели они в седьмом классе. Уроки начинались строго по часам: когда в школу собирались ученики со всей округи, директор ставил стрелки на 9.00 и велел звонить в колокольчик! Помню, когда уже учились в выпускном классе, иной раз шалили: во время урока за спиной учителя указкой сдвигали минутную стрелку и так сокращали на несколько минут занятия.
Как только в колхозе открылся клуб, я сразу же стал участвовать в самодеятельности. Читал на вечерах стихи, играл в пьесках, пел в хоре и сольно "По долинам и по взморьям", другие революционные песни. А потом и почетное поручение: по вечерам в колхозном клубе для колхозников читать вслух газеты, журналы. Особенно хорошими слушателями были старики. Бывало, прихожу, а они ожидают: "Ну-ка, Егорушка, поведай нам, что там в какой державке делается!" Помню, один из них послушал, как я читаю, а потом по голове меня погладил и сказал: "Вот бы отец твой порадовался".
Обновление деревни
В эти годы в село бурно вживалось все новое: появились тракторы, сложные молотилки, сеялки и другие сельхозмашины. Эти перемены, нас селян, удивляли и радовали. Но если одни осторожно присматривался к новшествам, другие стремились быть в гуще этих изменений. Очень активным был колхозник Алексей Сапенок. Любил всегда быть впереди. Особенно в новшествах. Вот купили новую молотилку. Установили, начали молотить. И видим, вместо "барабанщика" (так назывался человек, подающий снопы во вращающийся барабан), уже Алексей "шурует". И не пускает к себе никого. И так везде. И прозвище он получил "Летело". А сыновья его - мои друзья, тоже носили это прозвище.
Прогресс и культурная жизнь
Культурная жизнь стала интересней: один-два раза в месяц привозили кинопередвижки. Сначала крутили немые фильмы, а потом уже и звуковые. Привозили кино на автомошинах-полуторках, борта которых были украшены кинорекламными красочными плакатамих. Мы, детвора, - главные зрители. Когда в село въезжала "красивая киномашина", то мы ее сопровождали огромной гурьбой до клуба. И село знало: сегодня праздник: кино. Когда демонстрировался немой фильм (в клубе, а до того, как построили клуб - в школе, летом же где-нибудь в сарае), киномеханики (кинушники) часто назначали меня громко читать надписи на экране. Получалось у меня с выражением.
Когда мы, ребятишки, узнавали, что в соседнее село приехало кино, вечером бежали туда. Назавтра смотрели у нас. А потом ходили в следующее за нами село, к соседям с другой стороны. И многие фильмы потому знали наизусть.
Пионером я был активным. В 1938 году на колхоз дали одну путевку в открывшийся районный пионерский лагерь. Послали меня. Лагерь располагался в селе Солова. По тем временам - чудо. Питание отличное. Там я узнал, что такое кофе, какао.
В 1939 году опять путевка. И опять "заработал" ее я. В лагере перезнакомился с ребятами, потом переписывался с ними, особенно со стародубскими. В деревне удивлялись: к нам часто стал носить письма почтальон. Но не только хорошие воспоминания остались у меня о том времени. Помню такой случай из лагерной жизни. Мы приготовились к празднику. За селом километрах в трех собрали хворост для костра. Сложили его вокруг растущей елки конусом. За день до праздника в тихий час - тревога: горит наш костер. Как я бежал! Прибежал раньше всех, что мог, разбросал. Погасили, потом готовили заново. Подожгли местные, которые смотрели на нас, как на чужих. Завидовали нам и дети и их родители. Дружба с ними не клеилась.
Друзья и проказы
А дома вокруг меня всегда были мальчишки. Маму мою за доброту, приветливость, юмор они любили. Нам было вольготно. Играли, конечно, в войну. И вот помню, в 1938 стали вооружаться самопалами. Даже Давидок, колхозный кузнец-инвалид, увлекшись нашей идеей, подпольно нам помогал. Мы ему за услуги качали горн (поддувало): это тяжелая работа. Находили старые стволы и в кузнице обрабатывали по своему проекту. Так и вооружились. В селе стали слышаться выстрелы. Но вскоре нас разоблачили. По пути в школу мой друг Миша из самопала выстрелил во двор к соседке. А там были куры, и заряд попал в петуха (справедливо - ведь мужик, а тут "война"). Муж соседки схватил погибшего петуха и в школу. Прямо к директору Григорию Созоновичу Феськову (это бывший офицер царской армии, был в плену у немцев, поэтому преподавал у нас немецкий язык. Учил тому, что мог припомнить).
И приказал директор всем мишкиным друзьям принести и сдать самопалы. Конечно, нам жалко было расставаться со своим "арсеналом". Вот мы тогда нашли гильзы от винтовочных патронов и прикрутили проволокой к дощечкам. Это и сдали.
- Ого! Настоящее оружие! - произнес директор. А мой друг Ян шепнул мне на ухо: "Видел бы он те!"
Более разумно подошла к нашему разоружению моя мать, никогда не видавшая настоящего оружия. Несмотря на отсутствие военных знаний, она отыскала настоящие мои самопалы и бросила в речку. Говорила потом: "Аж дым пошел!"
Родителей мы не очень боялись, хотя угроза хорошей порки нас, конечно, сдерживала. Но были в селе авторитеты, которые могли воздействовать на нас одним словом или даже взглядом. Таким был дед Мисник, являвшийся для пацанов и строгим контролем, и добрым советчиком. Свои воспитательные функции он исполнял добровольно. Ребятишки его и побаивались и уважали. Родители, пользуясь этим, жаловались ему на непослушных своих сынков, но чаще нас просто пугали, мол, будешь проказничать, скажу Миснику. И действовало это безотказно. Он не был злым и никогда ни на кого не поднял руку, но достаточно ему было произнести слово, чтобы утихомирить шалуна. Если возникал у нас спор, и кто-то говорил "дед Мисник" сказал, то возражений не следовало. Я тоже думал, что он всегда прав. В общем, был он авторитетом и образцом. Но однажды вышел вот какой случай.
Мать взяла меня на колхозный вечер. Вечера такие проводились у кого-нибудь на квартире, в хате. Я сидел на печке и незаметно все оттуда созерцал. Взрослые пели, плясали под гармонику. Потом вдруг заспорили. Разговор завертелся вокруг замужней дочери Мисника. Все в открытую говорили, что с ней гуляет женатый бригадир. А дед Мисник, не обращал на это внимания и продолжал плясать под гармонику, притопывая и приговаривая: "Абы дни писали..." То есть, лишь бы бригадир трудодни начислял.
Совсем по другому относились в селе к нашему соседу Елисею. ("Лисею" - по-тарасовски). Из бревнышек (не из бревен) смастерил себе хатку маленькую. Прошло время, и он нашел себе пару, женился. Шли годы, а детей у них так и не родилось. И вот это вызывало к ним отчуждение, непонимание, насмешки, у каждого свои догадки. Считались они из-за своей бездетности как бы неполноценными в крестьянском понимании. И над ними подсмеивались. Если где-нибудь мы мальчишки, нашалили в садах, в огороде, что-то испортили в колхозной технике и не были уличены, пойманы, в селе издевательски говорили: "Это лисеевы хлопцы натворили". А мне было жаль его. Но во время оккупации он стал сотрудничать с немцами. И тогда мы уже его опасались.
Мы потихоньку взрослели. Друзья мои стали покуривать. Не мог же я оказаться в стороне от этого соблазна! И даже на своем огороде посадил табак. Мать думала - цветы. (У нас с матерью было много земли. Аж три участка, но в разных местах).
Табак у меня получался на "пять". Все операции его приготовления освоил: правильно сушил лист, толок в ступе коренья. Соседние дедушки любили у меня потчеваться. Приходили в гости покурить. Мать, конечно, разобралась что к чему, но особенно не преследовала. "Хоть мужиком в хате пахнет", - говорила она.
Сельский труд
Летом посильно работал в колхозе. Еще бывало, не закончились экзамены (испытания), а бригадир Егор Руденок стучал к нам по утрам в окно и кричал: "Варвара, скоро твой дармоед закончит задницу протирать в школе? Уже сенокос начинается!" Наше дело было граблями ворочать ряды скошенной травы, когда они подсыхали сверху. И так до тех пор, пока они не были готовы к сгребанию. Длинные были ряды.
Любил очень купаться. Плавать научился быстро. И плавал неплохо, лучше многих. И вот что я придумал и предложил друзьям. Концы скошенных рядов упирались прямо в реку, в ее берег. И тот, кто раньше всех закончит свой ряд, то есть дойдет до берега, тот первый и ныряет и последним вылезает из реки. И вот мчимся наперегонки, только грабли мелькают. Искупаемся и снова бежим к началу рядов своих, к старту, так можно сказать.
Бригадир удивлялся: за полдня дневную норму выполнили и всех чубы мокрые от речки. И так было, пока сено не высушили на всей территории, на всей площади. А потом сгребали его. Со взрослыми складывали сено в копны. А вот метать стога не приходилось. Не дорос. Война помешала. Еще собирали колоски после жатвы жита. На конной молотилке погоняли на кругу лошадей. А осенью мать радовалась: на трудодни нам привозили зерно, картошку и овощи и все, что распределялось в колхозе.
Хлеба (ржи) после уборки, обмолота приходилось сначала по 700 граммов на трудодень, потом по 800, а в 1939 году уже по одном килограмму. Бывало килограммов 300-350 хлеба мы с мамой и получали. Да еще ячмень, просо и остальные продукты. Даже мед. Яблоки, фрукты. В колхозе была своя пасека, свой большой сад. А потом зерно мололи: была своя паровая мельница, и был старый ветряк в соседнем селе. А кашу пшеничную и пшенную толкли дома в ступе. В колхозной маслобойне давили коноплю на масло. Замой в доме всегда была работа. Но учебе это не мешало.
Домашнее хозяйство
Трудней всего было с дровами. Надо было просить кого-нибудь из взрослых брать меня с собой в лес. Моим делом было присматривать за своей лошадью и лошадью того, кто брал меня, следить за упряжью, увязкой дров. Лесники у нас были страшные. Рубить, а тем более пилить добрые деревья для дров не давали. Отбирали пилы, топоры. В конце концов, привезешь какого-нибудь хвороста, а мать недовольна: "Привез сорочье гнездо!" Еле протапливала печку. Едва хватала тепла, чтоб еду сварить. У нас в хате зимой всегда было холодно. Даже иной раз вода в ведре замерзала. Мать горящие угли рассыпала по старым сковородкам и расставляла на всех подоконниках. Двойные рамы в селе редко у кого были. Окна чуть-чуть оттаивали и то на некоторое время. Поэтому самым желанным временем было наступление весны. Очень ее ждали. Бывало, зимою мать спрашивала: "Егор, когда уже будет твой хавряля (февраль, значит)? Скорее уже, теплее стало бы".
Помогал ходить за коровой Дымкой, так назвали ее за светлую масть. Она ежегодно весной давала нам теленочка. Любил за ними ухаживать. Сена давали на трудодни и сами его заготавливали: в садике нашем (две яблони, две груши, несколько слив и вишен) траву скашивали. Каюсь, иногда с матерью зимою ходили ночью к стогам колхозным и в мешки себе дергали сено. Зато всегда было свое молочко. Держали поросенка, кур. Куры под моим присмотром становились ручными, что очень тревожило маму. Их запросто могли украсть. Поросенок, теленок тоже были за мною. Бегали следом, были ласковые. А потом осенью плакал, когда их превращали в мясо. Кормил корову и водил ее поить к колодцу. На развлечения времени почти не оставалось. Только книги! Коньков у меня не было настоящих. Проволоку натягивал на кусок-деревяшку. Лыжи из старых бочек сделаны. Ребята со мною любили играть в войну, стрелять из самопалов, иногда соблазняли покурить. А когда касалось катка, дадут покататься немного на своих коньках, сделанных отцами, а потом, заберут и ехидно провожают: "Иди-иди. Тебе же надо уроки готовить"...
Отношение с односельчанами
С селянами у меня были прекрасные отношения. Я всем старался в чем-то помогать. С охотой. Помню: иду по улице, а впереди толпа. Подошел. Лежит корова, издыхает. Люди ахают, суетятся. Узнаю: корова проглотила целую картофелину, которая там, в глотке или дальше, застряла. Решение возникло у меня молниеносно. Снимаю рубашку и засовываю руку осторожненько корове в глотку (руки у меня тонкие). Нащупал картофелину, она там плотно сидит. И начал я ее ногтями большого и указательного пальцев крошить аккуратно. Одни начали меня осуждать, другие, вступились за меня, стали их одергивать. А мне тем временем удалось раскрошить клубень. Корова пришла в себя, поднялась и побежала. Рука моя была в крови. Но все обошлось. А хозяйка кровы, тетка Проня (Ефросинья или Прасковья) вечером принесла бутылку самогонки и целовала меня. Ефросинья эта, по прозвищу Калуга, мало походила на женщину: крупная, повадки мужские. На шумные сельские праздники всегда чем-нибудь отличалась. Где толпа подвыпивших мужчин, там и она. Рукава заворачивала, матюкалась, размахивала руками, если назревала драка. А в драке лезла напролом, но никогда ей в переделках не попадало: мужики были мужиками и вели себя с ней "по-джентельменски". А обычно в быту была она простая веселая баба. Любила при гармонисте барабанить в бубен и хорошо это делала. Меня, после того как я спас ее корову, зауважала очень.
Признаюсь, что мы и сами гнали хорошую самогонку. Это зелье помогало нам находить помощников в каком-то хозяйственном деле, которое я по малолетству или из-за недостатка сил не мог сделать. Я с зятем Федором быстро освоил технику и процедуру самогоноварения. До мелочей. Такой у меня характер, что я люблю во всем дойти до сути, стараюсь, выполняя какую-то работу, следовать продуманному плану. Потому и подготовку солода, и заделку и сам химический процесс осуществлял очень скрупулезно. Умел определить зрелость, крепость. Умел правильно ее развести. Моя самогонка в деревне считалось одной из лучших.
Учеба. Старшие классы. Педучилище.
Но деревенские и домашние дела не мешали мне в главном - учебе. И мама меня в этом всегда поддерживала. Стать учителем (а у нас с мамой это была совместная мечта) я решил, еще тогда, когда встретился со своей первой учительницей. А когда я понял, что могу учиться на "отлично", то для меня это стало и увлечением и делом чести. С одной стороны учителя хвалили, мама была довольна и не переживала, друзья мной гордились, а с другой - приятно было помогать товарищам, когда они просили разъяснить непонятное, или выручить их во время контрольной, дав списать. Перед экзаменами (тогда они именовались: "испытания") директор школы брал с меня обещание сдать все только на "отлично". И я давал такое обещание. И пути назад после этого уже не было.
1940-й год. Заканчиваю свою Тарасовскую семилетнюю школу. В свидетельстве только отличные оценки. "Похвальная грамота" в придачу. Давно решено - далее Стародубское педагогическое училище. Пешком за 22 километра несу свидетельство и документы. Директор педучилища Петр Осипович Рыженков посмотрел мои документы, похвалил меня. Но... в приеме отказал. Дело в том, что мне тогда было 14 лет. Через три года - в 1942-м, когда стану выпускником училища, - будет семнадцать. Значит, мне, как несовершеннолетнему, не доверят работать с детьми. Это был для меня удар! Но к счастью завхозом в педучилище работал в ту пору Сергей Руденок из нашей Тарасовки по прозвищу Дедок. Тот пошел к директору, расхвалил меня: "хороший хлопчик", "сирота", "в селе его любят", "вечерами в клубе помогает" и т.д. И я был принят.
В Стародуб на учебу явился с большим самодельным "чемоданом" - ящиком с ручкой. Поселили в общежитии. Все бы хорошо, да на занятия оттуда ходить километра два. А обувка у меня была плохая. Ботинки старые, с постоянно новыми дырками. Достались от сестры Анюты. Пацаны в комнате подобрались компанейские, все на год старше меня. Мой односельчанин Павел (Павло) Бородавка уже учился на втором курсе. Мы с ним в Тарасовке были только два отличника на всю школу. Скверная моя сельская речь, "имидж", манера держаться дали себя знать: отличником сразу не мог стать. Ведь в деревенской школе даже учителя говорили неправильно, а были и такие, кто нас, учеников, если пытались говорить по-городскому, высмеивали. Однажды в первых классах, я, сравнивая что-то с чем-то, сказал вместо "як" "как". Учитель прикрикнул на меня: "Какать на двор!". В училище на специальном стенде, установленном в коридоре, ежедневно вывешивались все полученные нами за день "отлично" и "плохо". Переживал я, редко видя себя в левом столбце. Но пришло и мое время, когда фамилия моя твердо обосновалась в первом столбике.
Каждую субботу после занятий отправлялся пешком в Тарасовку, а в воскресенье после обеда - назад. В "хотыле" за спиной каравай домашнего хлеба, литр молока, кусок вареного мяса, домашний сыр и десятка денег. Скажу для сравнения, что в ту пору в столовой училища обед стоил 75 копеек, ужин, завтрак по 25 копеек. Хлеб лежал на столе бесплатный. Тяжело было тащить припасы за 20 километров, но для себя же. Весь путь занимал четыре часа с лишним.
В воскресенье мы (а было нас несколько человек) в своей Тарасовке ожидали студентиков из Андрейкович, потом по пути к нам присоединялись студенты из Мишковки, Хомутовки, Дохнович. Таким гуртом до Стародуба было идти и веселей и легче.
Стародуб
А город Стародуб после села казался чудом: магазины, двухэтажные дома, мощенные дороги, златоглавые церкви. Наше училище (сейчас это, кажется, завод "Реле") в Стародубе было самым красивым зданием. Рядом городской Парк имени Щорса. В училище прекрасный актовый зал. Мы - студенты - с учителем чистописания Игнатием Федоровичем Замотаевым поставили на сцене спектакль "Богдан Хмельницкий". Игнатий Федорович блестяще сыграл Богдана.
В кинотеатре "Волна революции" я посещал каждый фильм. Из общежития по льду озера, и вот оно - кино. Ранней весной лед на озере подтаял, и я однажды провалился. Промок весь. Хорошо еще, что я, когда одним из первых вселялся в общежитие, выбрал себе койку возле печки. На курсе редактировал и выпускал стенгазету. Весной 1941 года отлично сдал экзамены за первый курс.
Однажды меня вызвали с урока: заехала ко мне сестра Аня. Она ехала из Гомеля в Тарасовку в гости. Преподаватели мои ей рассказали, что я за год хорошо подрос в ученье, умею держаться при общении с собеседником, овладел правильной речью, хорошо учусь и буду хорошим учителем. Потом Аня уехала к маме в Тарасовку, а через несколько дней и я явился домой на каникулы.
Аня приготовила мне сюрприз: поездку в Гомель. Это была для меня большая радость. Я ведь еще не знал больших городов. Провинциальный Стародуб казался мне большим населенным пунктом. Только в 1940-м году я впервые увидел поезд. Помню, рассказывал о нем друзьям, оставшимся в селе: "Такой, как если все наши хаты поставить друг за дружкой на длинные, бесконечные железные полосы - рельсы. Эти домики на колесах вагонами называются. И тянет их машина с громким ревом, а из трубы дым валит". Аня немного погостила в Тарасовке, и вот в одно из воскресений июня мы с ней едем на попутной сельской подводе на станцию. Что такое? В Стародубе люди на улицах оживленно разговаривают, некоторые плачут. Заскочил в педучилище. А там все хмурые, в слезах. Это было 22 июня 1941 года. По радио сообщили, что немцы бомбят наши города. В Гомель меня Аня, конечно, не взяла. Уехала одна, а я вернулся в Тарасовку.
![[Фото предоставлено П. Булеем]](/img/k/karman_w_g/1/tarasowka.jpg)
![[]](/img/k/karman_w_g/1/polja.jpg)
![[Тракторная бригада. Снимок тридцатых годов.]](/img/k/karman_w_g/1/4.jpg)
![[Фото предоставлено П. Булеем]](/img/k/karman_w_g/1/shkolawtarasowke.jpg)