Вскоре после слякотного Рождества установились прозрачные морозные дни. Стоило подойти к окну и постоять немного, то холод вместе с дневным светом проникал сквозь стекло вовнутрь дома, холодил нос и щеки, и щипал шею.
Елка пожелтела и уже сыпала иголками.
Вот уже третий день Густав сидел дома. Уши уже почти перестали болеть. Густав поднял руки к голове и осторожно нажал на уши. Да, уже нормально. Не болят. Уже можно попроситься, чтобы выпустили на улицу.
В городе, за зданием гимназии, окруженном корявыми шишковатыми деревцами, замерз пруд. В воскресенье Густав весь вечер катался на коньках. До чего же она хороша, эта Фрида! У Фриды желтые волосы, выпавшие из-под розовой шапочки почти прозрачными нитями, белое лицо и красные щеки. Весь вечер Густав катался вслед за Фридой, хватал ее сзади за хлястик на пальтишке или за рукав. Фрида останавливалась и улыбалась, морща нос и обнажая два неестественно крупных за отсутствием соседних зуба.
Вечер напролет нарезал Густав круги на корявом льду пруда, преследуя свою волшебную любовь. Долго искал в темноте за скамейкой мешочек с ботинками, не нашел - и поковылял домой в коньках. Скрежеща по дороге и подворачивая ноги. В половине десятого ввалился в натопленный дом и сел тут же на коврике у входной двери, почувствовав, что сил не осталось и доползти до кровати.
Инге поставила возле двери табуреточку, чтобы он сел. Губы у матери были поджаты и несколько поперечных морщин на лбу убегали под волосы. Густаву было стыдно. Он знал, что было очень поздно, и что мать очень расстроена и теперь будет шумно вздыхать. Но как, как?! ... было сделать так, чтобы это "стыдно" приходило к нему раньше, а не на пороге дома... Этого он не знал.
И вдруг морщинки на материном лице разгладились, и раскрылся рот. Мать медленно подняла руки и сняла с головы сына черную кепочку с маленьким блестящим козырьком. Положив кепочку на пол рядом с собой, она взяла Густава за ладошки, и уложила их ему же на колени.
- А теперь, - сказала она тихо и грозно, - не ше-ве-лись...
Лицо матери плавало в густом теплом воздухе. Голова у Густава была тяжелая и покачивалась. В нос прокрался запах чего-то жаренного, и в животе досадливо заурчало.
Инге поставила еще одну табуретку напротив сына и села. Просто села и напряженно смотрела мальчику в лицо. Усталость окутала Густава теплой ватой. Хотелось есть, но не было мочи сказать. Почему-то стало себя очень жалко. Задрожали губы, и огромные слезы покатились по щекам.
Густав плакал и плакал, до тех пор, пока не появилась боль. Сначала колющая, а потом, казалось, готовая разорвать на части боль появилась в ушах. Слезы высохли, и он заныл. Инге взяла его за руки. Густав мотал головой и ныл. Голос, подгоняемый болью, вылезал из груди сам, и его не возможно было сдержать...
Потом все было, как во сне... Боль постепенно прошла. Уши горели и пульсировали. Его подвели к зеркалу, и он увидел свое грустное розовое лицо со сбившимися в пучки волосенками и ... уши. Выросшие огромными, как у тролля, багровые уши. Опять полились слезы. Голову завязали толстым платком и сунули в руку необыкновенной вкусноты бутерброд с ростбифом. Густав не помнил, как он его ел, но ночью проснулся на впившихся в щеку хлебных крошках.
Где-то в темной тишине дома всхлипывала мать. Говорила что-то про стеклянные уши. Замолкала, всхлипывала, и голос снова набирал силу. Где-то на пике голоса опять звучало: "стеклянные уши!... я боялась, что сломаются!..." Что-то бубнил в ответ отец.
Перед глазами поплыли фарфоровые слоники из серванта. Много-много слоников. "Вот ведь как летят, размахивая своими стеклянными ушами... Я слоников не трогал... Нет... Значит это не обо мне... Не обо мне..."