Аннотация: публикуется не полностью/не редактировано
Меня зовут Радио.
Точнее - Гошка-Радио, и мне двенадцать лет. Но в основном просто "радио". Так прозвал меня старший брат Вадим. Он злой. Тощий, рыжий и злой. Он старше меня и скоро поедет в город Баку учиться в военном училище, а потом пойдет на фронт бить фашистов. А еще у меня есть брат Женька, ему четырнадцать лет. Женька не злой. Женька у нас умный. Он получает в школе одни пятерки. Пишет стихи, и они с Ийкой вечно в школе стоят на сцене и кричат какие-то слова. Школа у нас новая, кирпичная, три года как открыли. Там есть актовый зал. Вот там Женька с Ийкой и выступают. Я несколько раз смотрел, - ничего не понял. Не то про море, да про пароходы, не то про проклятых капиталистов. "Проклятые капиталисты", - так говорил мой отец. Я уже начал его забывать. Я не помню, как он меня обнимал, или хлопал по плечу или по жопе, я не помню, какие у него руки: жесткие или мягкие, тяжелые или легкие, я не помню как он пахнет, и какой у него голос. Странное такое дело, не помню, и все тут.
Отец мой, Михаил, погиб. Сгорел в танке. Мама Соня взяла из рук почтальона похоронку, ушла в комнату к дяде Паше и не выходила два дня. Потом вышла, поправила косынку, повязала белый передник, и стала готовить щи. Щи в тот день были славные, не то мы оголодали, не то, в самом деле, очень вкусные были щи. Достали из погреба квашенку. И каждому в тарелку положили по вареному яйцу. Свежие из-под куры, с мягким белком. Я был очень доволен. И получил по лбу ложкой от Вадима, видно очень чавкал.
А вот Людка плакала сильно. Это я про похоронку опять. Орала как недорезанная. Людка - это моя старшая сестра. Ей уже восемнадцать лет. Она тоже злая, как и Вадим. Это дядя Паша так говорит: "Людка с Вадимом - злые. Их отец успел по шеям погреть, а вы сопляки, это мы с Женькой, - моченые. Но это не дурное".
Дядя Паша - это наш дядя. Нашей покойной матери Анны брат. Мать наша давно умерла, когда мне было отроду один год. Говорят, утопилась она. Говорят, бес в нее вселился, и кровь стал у нее через срамное место выпускать. Она и утопилась, вместе с бесом внутри ней. Я вообще-то не совсем понимаю, что это за бес такой? Отец потом женился на маме Соне, детей своих они не родили, а отец потом ушел на фронт. Дядя Паша говорит, что отец не хотел идти на фронт, и сам все сидел, ждал его у окна ночами, думал, что придет, сбежит, то есть с фронта-то.
Сам дядя Паша на фронте не был, он у нас инвалид. Он когда молодой был, то заболел какой-то болезнью. В районной больнице лежал, и было ему очень холодно. Он лежал, свернувшись калачиком, и трясся. Когда лихорадка миновала, он так калачиком и остался. Какая-то такая специальная болезнь. Как болеешь, так и застываешь. Он говорил, что рядом с ним лежал один воронежский аптекарь, так тот лежал все время ровно, вытянувшись на кровати, так вот и остался негнущейся палкой. "Что лучше и не знаешь, - говорил обычно дядя Паша, - крючком или торчком?..."
Дяде Паше, вообще-то, трудно живется. Он, если на ногах стоит, то только колени свои и видит. На стуле сидеть не может, - ему высоко. В доме сидит он на низенькой скамеечке. А в основном сидит мой дядя Паша все время на крыльце нашем, там ступеньки низкие, и разнообразие опять-таки. Лицо-то все как ни возьми - вниз, и взгляд у него все равно больно серьезный выходит из-под бровей, но я то знаю, что он очень добрый. На крыльце ему лучше всего, там он всю улицу вдоль видит до самых крайних домов, не в сторону озера да сахарного завода, а в противоположную, откуда солнце всходит. Ему помощь нужна, вот он и живет с нами. Мама моя, Соня, ему помогает, да и он ей помогает тоже. Дядя Паша у нас скорняк. Он шьет ботинки и ремонтирует соседям тулупы. Ему хорошо платят. У него в комнате возле окна стоит деревянная тумба, а в нее как бы воткнута деревянная нога подошвою вверх, культя называется, он натягивает на нее кожу и шьет ботинки.
Ну, это зимой, когда на улице ему сидеть холодно, да и работы зимой много, а ему взад-вперед ходить-то не престало, вот и сидит всю зиму внутри дома. Из окошка смотрит. А летом, когда тулупов никто не носит, да и большинство моих дружков, да и мамки их тоже, все больше ходят босяками, сидим мы с ним на крыльце, и я слушаю его рассказы. Я же "радио". А это значит, что я ору. Я не умею молча терпеть, когда меня лупят в нос или наступают на штанину. Я начинаю плакать. Злой Вадим говорит, что ору я словно оперу поют из радиорепродуктора, вот и прозвали меня - "радио". Так что чаще, чем я, на крыльце рядом с дядей Пашей никто не оказывается. Да я и не жалею, мне с ним не скучно, а наоборот.
Гошка-радио. Вообще-то меня Игорем кличут. Дядя Паша мне так и говорит: "Ты, Игорь Михалыч, добру цену всегда помни. Мама твоя Соня-то, не родная тебе мать-то. И мужа сваво потеряла, а вас всех тянет. Меня не станет, ты ее не бросай. Она очень хорошая". А я не очень-то разумею, когда он так говорит, потому что я маму Соню страсть как люблю. Она такая красивая. Глаза у нее маленькие, на солнце сощурит, так словно на лице два стянутых пупка, и когда улыбается тоже. Иногда обнимет меня уже вечером в постели, а волосы у нее так вкусно пахнут. Не знаю чем, но не надышишьси.
Война у нас в деревне не шибко ощущается. Вот другое дело в Воронеже. Там, дядя Паша говорит, много людей наших загубили сволочи, и детей малых. А у нас, что? Иной раз пролетит над деревней фашистский самолет. Мальчишки бегут сразу по подвалам. Каждый к себе в дом, а иногда и в тот, что ближе. Бабы ругаются, велят бежать в свои, говорят, что после каждой такой воздушной тревоги квашенки в подвале меньше становится. Дядя Паша никуда не бежит, он не может быстро двигаться. Продолжает сидеть на крыльце и смотрит в небо через осколок зеркала на ладони. И рассказывает потом мне, какой это был самолет. "Глупые бабы, - говорит он, усмехаясь, - нас никогда бомбить не станут. Из-за нашего металлургического завода. Он фашистам нужен целый. Какой смысл его бомбить, что бы потом заново строить? Он им пригодится". Мама Соня на него ругается и иногда бьет тряпкой, когда он так говорит. Говорит, что, мол, ничего фашистам не достанется, наши победят, а он все каркает. Дядя Паша смеется. Иногда мне кажется, что он специально так говорит, что бы она начала на него ругаться.
Дядя Паша у нас в деревне не единственный мужчина, еще есть Серега Ворона. Ворона - это у него фамилия такая. Я не знаю, почему он на фронт не пошел, дядя Паша говорит, что дело там не чистое. Ворона все время ездит на своей телеге, запряженной лошадью. У него есть лошади. Больше ни у кого в деревне лошадей нет. Дом у него на самой окраине, куда солнце садится. Мне мама Соня туда ходить не велит. А я хожу. Не часто, конечно, но хожу. Иногда вижу, как Ворона сидит у себя на крыльце и чего-то строгает. Стружки из-под ножа выстреливают, потом в воздухе замирают и падают в траву уже медленно. Он голову в мою сторону повернет, посмотрит из-под козырька, и у меня сразу гусиная кожа на руках появляется, и я тикаю обратно. Утром Ворона обычно с грохотом, поднимая пыль, пролетает мимо нашей мазанки в сторону озера и сахарного завода, а вечером обратно. Телега у него трясется, а он только, знай себе, встряхивает вожжами.
"Опять пьяный". - Говорит дядя Паша. А я не пойму, когда пьяный, когда не пьяный. Я знаю, что если на дорогу упал, то это пьяный. Но такого у нас в деревне уже давно не было. До войны - это да. Мужики падали. Некоторые так и помирали на дороге.
Еще дядя Паша говорит, что Ворона нам родственник. Не брат, не племянник, а дальний родственник. И что род наш, не отца моего, а его, дяди Пашин, да матери моей родной Анны, идет от немцев. Что был на Руси царь Петр Великий. Двести лет назад, и начал строить тут у нас корабли, да добывать металл для строительства кораблей и остальных целей, и нагнал сюды много немцев, и что многие немцы остались тут жить с местными бабами, и во многих в нашей деревне течет немецкая кровь. Я его слушаю, и мне неприятно делается, что я немного немец. Они ведь сволочи, немцы-то. И что про меня мама Соня думает? И вдруг она меня любить меньше будет, когда я немного сволочь.
Однажды сидим мы с дядей Пашей на крыльце, жарко, солнце нас не жалеет, на улице никого, и только соседский Митька напротив у забора своего стоит как истукан и на нас смотрит. Митька лысый и на нем нет штанов. На нем никогда нет штанов. Только рубаха. Он из-за этого никуда и не ходит, лет-то ему уже пять, а все без порток. Мать его - Дуня, похоронку получила, совсем с ума сошла. Кур всех передушила от злости на фашистов, померещилось ей, что они надо нею смеются, и осталась с одной капустой. Картошка-то в тот год не уродилась. Зимой они с Митькой чуть не подохли. От голода-то. Все соседи еду им с Митькой носили. Кто что сможет. А вот порток-то никто и не дал. У нас-то нет. До меня пока доходит, уж почти сито. Дядя Паша мне штопает, можно подумать я сам не умею, но у него все же лучше получается. Маме Соне-то некогда с этим возиться. Все хозяйство наше на ней. Куры, да боров. Огороды тоже. Люська ей помогает с огородом, с посадкой, а вот с курами нет. Люська орет много. Вот, кто радио-то. А не я. А вот собирать с огорода, это я мастак. Люська хоть и орет, что огурцы с травой, да репа порублена - не вылежит, я все равно люблю собирать. С тазом огурцов в избу зайдешь, мама Соня улыбается и говорит: "Что еще столько много? И, что, там еще осталось?" А я киваю, и радуюсь, как будто это я их вырастил. Вообще-то до этого момента половина огурцов только доживает. Сначала мы их маленькими обрываем,(уж больно охота), а потом надоедают, и те уже я ношу маме Соне в тазу.
Так вот сидим мы с дядей Пашей на крыльце, и вдруг раздается знакомое гудение. Я голову вверх задрал, а самолет-то уже над нами висит. Дядя Паша говорит, что, когда ветер в ту сторону, откуда он летит, то тогда мы его замечаем уже поздно. Дядя Паша закряхтел, зеркало из кармана вытащил, на колено ладонь положил, что б не тряслась, и смотрит.
- Мессешмитт, - говорит. - Высоко идет, ветер звук снес, - говорит. - Иди-ка Игорь Михалыч в погреб.
- Не пойду! - Говорю.
И он не стал возражать.
Самолет летел медленно, словно висел на месте. Только если глаза закрыть, а потом открыть, то он уже сдвинулся.
- Ух, ты, ёклмн! - Вдруг неожиданно громко сказал дядя Паша.
Я открыл глаза и увидел, что за самолетом тянется черный дым. Такого я еще никогда не видел. Я замер и только смотрел на самолет. Самолет пролетел еще немного, и я стал различать рисунок на его крыльях. Летел он неровно и стал качать крыльями, и вдруг, как будто оступился с моста, полетел резко боком вниз и упал в лесу за сахарным заводом. Я долго сидел и смотрел назад в сторону, куда упал самолет. Дядя Паша держал у своего носа зеркало и смотрел назад, в пространство между моей и его головой. Зеркало у него в руках аж плясало.
- Вот ведь дела! - Сказал он. - Гоша, сынок, мессер-то упал. - Сказал он, не отнимая зеркала от носа.
Я закрыл рот и не знал, что сказать.
- Посмотри-ка вокруг, Игорь Михалыч, - таинственно сказал дядя Паша, чуть наклоняясь в мою сторону, - никто не бегает? Никто не вышел из домов? - Я соскочил с крыльца и выбежал на середину дороги. Обернулся вокруг, но ничего не заметил. Подбежал к дяде Паше и плюхнулся рядом с ним, больно ударившись попой.
- Неа.
- Хорошо. И никому. Никому, слышишь, не говори.
Я, конечно, согласился с дядей Пашей, хотя, не понял, почему такую новость нельзя никому говорить. И еще раз несколько раз кивнул утвердительно головой.
Голосила Дуня, и голос у нее был как у нашего кота Наполеона, когда тот, бывало, орал под окном всю ночь.
Я вскочил с кровати и посмотрел в окно. Дуня стояла посреди улицы, выкрикивала "фрица поймали", отклячивала зад, ударяла себя по коленям, оборачивалась в другую сторону и визгливо орала то же самое. Я попятился от окна и сел на кровать. "Фрица поймали! Настоящего фашиста? Кто поймал? И как он сюда попал?"
- Гоша, сынок, - раздался из следующей комнаты голос дяди Паши. - Подойди ко мне.
Я пошлепал к нему в комнату и встал у его кровати.
- Помоги мне встать, Игорек, я хочу побыстрей выйти на улицу.
Дядя Паша ухватился за мою шею, и я вытянул его из постели. Он сел на краю, лицом в пол. Сполз с постели и пошаркал к стулу. На стуле лежали его штаны.
- А ты иди, - чуть повернул он лицо в мою сторону. - Иди на улицу и слушай что брешат. Фриц должно быть со вчерашнего самолета. Больше ему быть не откуда. - Эх, главное, что бы не забили на месте-то.
Я поморгал глазами, схватил свои штаны, и, впрыгивая на бегу в штанины, выбежал на крыльцо. Уже на крыльце завел помочу на плечо и огляделся. По дороге со стороны сахарного завода по улице вели человека. Мой брат Вадим, Толька, сын тети Пелагеи, что тоже собирался в военное училище, и Аркадий. Аркадию было шестнадцать лет, и он очень хотел на фронт. Он уже два раза убегал, но его возвращали обратно, так как отец его был какой-то очень важный полевой генерал, и каждый раз как-то его отлавливали. У ребят в руках были вилы. Я догадался, что ходили рано ворошить сено, что бы просохло за день. Мужчина меж ними был высокого роста, худой, но очень сгорбленный. Он шел, согнувшись вперед, спотыкался и загребал ногами пыль. Вадим держал его, обхватив за локоть с одной стороны, а Аркадий с другой. Толька шел сзади и нес вилы Аркадия. Свои вилы Вадим держал в правой руке. Рубахи у пацанов были рваные и перепачканы кровью. Пленный солдат не сопротивлялся. Мне показалось, что он очень устал, или был ранен, или его били.
Я даже и не слышал, как Вадим с утра-то ушел. Может он поэтому злой такой, что так рано встает. В комнате у дяди Паши на больших ходиках на стене я успел разглядеть, что времени было половина восьмого.
Они медленно шли в сторону нашего дома, а вокруг тети Дуни уже начала собираться толпа. Ну не толпа... Конечно... Но уже прибежала тетка Пелагея, Толькина мать, и Мария, мать Аркадия. Тетка Пелагея и тетка Мария встали, видно, ранехо, отправляя ребят ворошить сено, вот и прибежали первыми.
- Чего уставился, радио?! - Поставила руки в боки тетка Пелагея. - Не видишь, гада убивца поймали?
Пелагея тоже на прошлой неделе получила похоронку, и с тех пор я ее и не видел, вот только сейчас в первый раз.
Я не понял, зачем это она мне это крикнула. Мне было, конечно, очень интересно, все то, что происходило. Но я был во всем этом не причем. Меня больше волновало то, когда на крыльцо выползет дядя Паша, и что он скажет.
Вдруг с другой стороны деревни показалась черная фигура. В черных портках, да черной рубахе, в черной кепке. "Ворона". - Догадался я. Я его никогда и не видел пешковым, толь на телеге. А сейчас он шел, медленно и вперевалочку приближался к нашему дому. Я вертел головой и постоянно оборачивался на дверь. Наконец-то дверь отворилась, и появился дядя Паша. Он сразу спустился на одну ступень вниз, сел и крикнул вдруг очень громко, так как я никогда и не слышал.
- Замолчите, бабы!
Тетки обернулись в нашу сторону и замолчали.
- Идите все по домам. Вадим! Ведите его сюда. Игорь, - чуть повернул он ко мне голову, - поди, у меня в комоде в нижнем ящике кожаные обрезки, ремней хотел понаделать, принеси пару длинных, свяжем летчика.
Я бросился в дом, в светелке упал, почувствовал резкую боль в коленке, но тут же вскочил и бросился к рабочему комоду дяди Паши. Дрожащими руками я дернул на себя ящик. Ящик пошел боком и застрял. Я потянул снова. Не идет. Я сел на пол и стукнул по ящику обеими ногами одновременно. Ящик вошел обратно вовнутрь. Я сел перед ним на колени и стал равномерно тянуть на себя. Ящик открылся наполовину, и я уже мог запустить туда руки. В комнате у дяди Паши было темно, а внутри наполовину вышедшего ящика тем более. Я опустил туда руки, вытащил на пол пук кожаных обрезков. Начал дергать за концы, выбрал парочку подлиннее, вскочил на ноги и рванул к двери. У выхода из комнаты дяди Паши я остановился, обернулся назад, посмотреть на созданный мной на полу беспорядок. Потом подумал, что связать фрица важнее и побежал к двери.