Голова трещала как обычно потрескивают березы в сорока градусный мороз. Порой казалось, что при каждом таком треске из головы непременно должны были вылетать искры. До отправления фирменного поезда "Аврора" оставалось еще целых двадцать минут. Хорошо хоть место ему досталось у окна, таким образом стол был в его почти полном распоряжении.
Напротив сидела дама лет сорока. Он было уже почти перевел свой взгляд с нее на соседа, но вдруг наткнулся на ее глаза - они были полны слез. Это совсем не вязалось с ее спокойным лицом и почти полностью расслабленным телом. Он пристально вгляделся в эти словно кричащие глаза ее. Она заметила, но ни как не отреагировала. "Вот еще у человека какое-то горе или беда", подумал он и внутренне напрягся.
Ему казалось, что эта женщина очень нуждается в каких-то простых и теплых словах утешения. И он наверное бы мог сказать ей что-то подобное, но стеснялся. Они не были знакомы, а существующие правила поведения почему-то не позволяли вот так запросто обращаться к друг другу. Исключения конечно были из этих странных правил, например при пожаре или разбойничьем нападении, но ни того, ни другого в данный момент не наблюдалось и даже по всей видимости не планировалось. И как не было соседке его напротив худо, он не мог переступить через общественные предрассудки и побороть свою внутреннюю робость.
Чтобы скрыть свою растерянность, он принялся глядеть в окно; на стоящих на платформе мужчину, лысого как бильярдный шар и двух его спутниц, весело щебетавших одновременно по своим мобильным телефонам и между собой
К окну подошел китаец и стал знаками показывать что-то своему сородичу, сидевшего справа от вышеописанной женщины. Тот увидел эти знаки, но ни как на них не отреагировал. Китаец за окном принялся просить его выйти на перрон, но наш китаец отрицательно помотав головой, целиком ушел в чтение книги по английскому. Китаец, что снаружи, еще несколько раз подходил и раз даже стучал по стеклу, но все было тщетно; На него обращали внимание все, кроме того, кто ему был нужен. Наконец тот угомонившись, отошел и встал посередине перрона, поглядывая изредка на наше окно.
Пробежал мимо окна же озабоченный гражданин, ни дать, ни взять - заяц. Он о чем-то долго и взволнованно толковал с проводницей. Наш герой, прокрутив в своей голове время несколько назад, словно еще раз увидел, как он сам проходит по коридору вагона, и что ни одного свободного места уже тогда не было. Поедет в лучшем случае ресторанным зайцем. Он сам однажды попал в подобный переплет; ехать нужно было, хоть ложись и помирай, но едь обязательно при этом, а у проводников лишних денег никогда не бывает, вот и набрал их подвыпивший проводник таких как он человек пять или даже шесть. Набрать то набрал, а поместить негде. Кого-то в себе купе, кого-то на место опоздавших, но остальных троих, просто некуда деть то. А стоять в коридоре опасно из-за контролеров, да и не всякий заяц согласиться переплатить две, а порой и три цены и ехать потом шесть часов стоя. Вот тогда-то и отправлены они были в вагон-ресторан. Ехал тогда он согласно полученной инструкции; плащ висел за одним столиком, словно кто-то отлучился ненадолго, а сам сидел за соседним столом и всю дорогу пил чай. Стаканов верно десяток, если не полтора, приговорил. Да такого наслушался, да насмотрелся, что ей богу, даже не жалел про эту свою поездку. Куда там почти всем этим театрам обеих столиц, вот где она правда жизни-то, хотя конечно же не вся правда. Именно после этого заходя по самой уж большой неотложности в вагон ресторан, всегда безошибочно выделял он простых пассажиров, утоляющих чувство голода или засухи в своей душе, от вроде бы не приметных вначале зайцев. А то, что пред последними иной раз стоял не стеклянный стакан в подстаканнике, а салат, а иной раз даже жаркое или водка, сути дела это само собой не меняло.
Неожиданно поезд тронулся. Поплыли вагоны поезда на Петрозаводск, куда еще даже не начиналась посадка. Видны были в окнах уже застеленные постели, готовые приютить уже достаточно озябших своих нынешних постояльцев. Катил тележку недовольный размерами полученных чаевых носильщик, весь вид которого как бы говорил за него - "знал бы, что так дело обернется, так и вовсе бы не повез эти чертовы чемоданы".
Редкие лужи на перроне, словно глаза его, смотрели на наш отходящий состав и не могли скрыть своего удивления; "Мол как не лень вам тащиться куда-то, нет, чтобы полежать как все приличные люди. И сами не спят, так и другим еще мешают. ...". Дальше выскочило вовсе такое слово, которым обычно не разрешено появляться в газетах и журналах, но которые так часто употребляет простой русский человек, что если бы провести подсчет, то очень бы удивились академики современной изящной словесности, обнаружив в первой сотне слов такие, которые они ни разу в жизни не слыхивали и значения оных не уразумели бы. (В первом же десятке было бы там и слово, которым наградила наш поезд самая обычная и благонамеренная из всех перронейших луж.)
Скорость возрастала. Перрон оборвался и потянулись какие-то грязные складские строения, где по всей видимости когда-то хранилось казенное имущество железной дороги, а ныне оставляют свой товар на ночь вокзальные торговцы, облепившие вокзал со всех сторон своими ларёчками, как в жаркий летний день мухи кусочек сахару на веранде. Наконец кончились и они. Теперь мимо мелькали стоящие еще составы и электрички, похожие на длинных зеленых гусениц, выползших сдуру из пригретой мартовским солнцем земли, да и впавших в оцепенение от вечернего холодка. Поезд наш летит дальше. И вот за окном самая обычная картина - сплошные серые бетонные заборы, которые тянутся похоже от Ленинградского вокзала Москвы до Московского в Питере, и единственно чем отличаются друг от друга так это размерами, цветом и наличием или отсутствием колючей проволоки. За заборами как обязательно-необходимое приложение в черте города мелькают тоже не чистые многоэтажные дома. Словно стареющие кокетки стараются выглядеть они лучше, чем есть на самом деле, но штукатурка на некоторых осыпалась, по лицу - стене идут трещины-морщины, а стекла в окнах до того мутны, что нет никакой возможности разглядеть, что же скрывается за ними; жилые ли это дома, либо люди там появляются только утром, а вечером улепетывают оттуда в свои домашние норки.
Неожиданно появляется откуда-то параллельная ветка, которая постепенно прибавляет вверх и уходит выше нашей. Грязен снег на этой насыпи, кое-где из под него выглядывает земля - не шутит ли солнышко, верно ли, что пора вставать и сбрасывать с себя уже надоевшее белое одеяло. Или это так, каприз ближайшей к нам звезды, и лучше еще несколько недель, а может и месяц, проваляться под снежным пуховиком.
Во все окно замаячила Останкинская башня. Как в сердцах заметила одна богомольная старушка, увидев башню впервые - "Свят, свят, нечто церковь закопали, только шпиль оставили, да и то без креста?!". И долго объяснял ей потом какой-то взъерошенный студент, что отродясь здесь не бывало церкви, да и каких же должна была она быть размеров, чтобы один шпиль у нее оказался за сотню.
Кончились владения вокзальные, исчезли различные строения и хлам железной дороги, и потянулся, потянулся город Москва. Дома, коптящие изо всех своих труб заводы, виадуки с ползущими по ним троллейбусами, похожими издали на синих кузнечиков, которым обломали лапки - вот они и не прыгают, а ползут, несущееся по шоссе параллельное нашему движению легковушка, окатывающая зазевавшихся прохожих водой из весенних луж, и прохожих, которые не найдя нигде под рукой каменюки, посылают своим обидчикам одни только проклятья, опять же преимущественно, не на книжном языке.
Поезд ныряет под линию высоковольтных передач, где опоры напоминают древнеиндийского бога Шиву, у которого одна пара ног, да зато рук целых три пары. В каждой ладони эти чисто уже российские Шивы держат провода.
Все реже и реже попадаются люди шатающиеся возле рельс. Возникают и тут же пропадают будки стрелочников, где каждый стрелочник стоит возле своей конуры и с видом генералиссимуса Суворова держит какой-то флажочек. Даже в купе чувствуется, что мыслит такой гражданин - вот, де, убери я хоть на миг этот свой знак за спину и все - сразу встанет ваш поезд как вкопанный и ни с места.
Думаешь себе, может он конечно и того, привирает немного, ну а с другой стороны, слава богу, что не убирает флаг-то, а то мало ли что на самом деле, вдруг и впрямь встанем.
Город переходит в пригород, появляются заросли, которые горожане обычно называют лесом. Мельтешат в глазах дачные домики и сарайчики, то мало этих дач, то вдруг как выскочат на поляну, что и не поймешь, где кончаются полсотки одного и начинаются парник другого.
Желтые краны, танцующие лезгинку, при нашем появлении вдруг застывают в том положении, когда обе руки на одной линии и направлены в одну сторону.
Въезжаем в лесные кудри земли, большая часть которых поседела, но в отличии от иной женщины, земля не может взять да повыдергать пяток другой берез из своей головы, чтобы скрыть от окружающих спешащую к ней старость. Дальше идут уже вообще какие-то дебри еловые, которые никто отродясь не чесал и похоже не мыл. Вместо бетонных заборов бежит за окошком зеленый металлический каркас с натянутой в нем проволокой, видимо на случай не санкционированного выхода зверей из лесу или, чтобы, не дай бог, какой перебравший русский человек не удумал улечься спать, свернувшись калачиком, а иногда и просто рухнув столбом, на шпалах.
Возникающие на несколько мгновений станции, уныло смотрят своими темными домами, как черными глазищами, на потревоживший их сон поезд. Невесть откуда взявшийся ручей катит свои мутные воды вдоль полотна, пока не находит непонятно для чего торчащую под нашей насыпью трубу, в которою он и устремляется, и судя по всему, благополучно перебирается на другую сторону.
Да многое меняется за окном, одно постоянно. Словно конвоируют наш состав железнодорожные столбы, на которых словно колючая проволока - провода, чтобы не удумал никто сигануть за них в бок с колеи, по которой проходит наш путь, согласованный с начальством и им же утвержденный.
Дерево инвалид на косогоре, ибо ствол его на высоте трех-четырех метров когда-то вдруг раздвоился, словно две руки о чем-то просили небо или большая рогатка, изготовившаяся пальнуть куда следует. И вот висит на дереве его же сломанная левая рука. Ветру ли чем дерево не угодило, или молния хвасталась перед кем-то своей меткостью, или еще какая еще причина была, да только странно видеть на живом дереве давно умершую и высохшую его часть, словно перевязан остаток руки у фронтовика. Кажется, что были бы обе руки целы, то ей богу, - помахала бы нам ими это мужественное дерево на прощанье, да не может, и скрывается из виду.
Между несущимся поездом и леском растет молодая поросль, словно щетина леса, которую железнодорожные рабочие согласно инструкции сбривают каждый год весной.
Раскинулось неожиданно водохранилище с небольшим островком в дали. Кое-где еще снег, местами лед, а по фарватеру недавно прошел сухогруз, который в здешних краях является также и ледоколом. Всюду видны следы рыбаков или заигравшейся детворы. Там, где прошло судно, между бесчисленными льдинами плавают бакены, наверное чтобы принявший на грудь у штурвала не заблудился, а хотя по ним нашел дорогу домой. Это ведь в море легко - плыви куда пожелаешь и всюду ничего особо плохого тебя не ждет, а здесь же пять метров не туда куда нужно и готово - морда корабля уже на берегу.
Откуда-то из-за горизонта появляется вторая линия столбов, но уже не бело-бетонных, а темно-деревянных. Словно первые это - гвардия, а вторые так себе обыкновеннейших сброд. Видно какой-то бывалый и не раз битый генерал не надеется только на своих гвардейцев, а на всякий случай еще дополнительный конвой пристраивает, как говорится много - не мало.
Эти вторые мрачнее первых, форма на них хуже и довольствие видимо не сравнить, так что только попадись в руки этих обиженных - ох и сорвут злобу-матушку (не на гвардии же им ее срывать).
Меж двух цепей столбов попался небольшой заводик, издали похожий на перевернутую вверх дном лейку. Если это и впрямь лейка, то вода давно уже вытекла, чего же она стоит дура дурой? Чего ее не вернут в нормальное положение? Не получат на то ответ пассажиры, которых тащит не смотря ни на что электровоз из Москвы в Питер.
Змеёю нырнула под нас какая-то речушка, на берегу которой железным крабом стоит с высоко задранной одной клешнёй шагающий экскаватор. Словно раздумывает - снова ли в воду лезть, либо еще поторчать, тут на берегу, пугая некоторых суеверных пассажиров вечерних поездов, принимающих его вид сперва за какого-то монстра из фильмов ужаса.
Темнеет. Зажигаются фонари на улицах редких поселений. Но цвет их какой-то холодный, искусственный, не радующий глаз. Светящиеся же окна, наоборот даже притягивают взоры, как бы говоря, а вот угадай, что сейчас делается в этом доме? Ужинает ли на кухне мирно семейство, уроки ли делает школьник, бабка ли лежит да кряхтит на печи или плетёт сеть рыбак? А может какая-нибудь Степанида Фирсовна гонит самогонку? Похоже, что именно последние приходит в голову большинству мужчин, глазеющих в окно, они даже облизываются и тихонечко вздыхают - далеко позади уже эта самая Степанида, да и не самогон это может, а переваривает она невесть отчего забродившее малиновое варенье.
Точно вымершие стоят два-три домика обходчиков дороги, ни света в окне, ни движения нигде, кажется даже следов совсем нет. Вот и думаешь - а кто же обходит пути-то, если вроде нет никого? Так что очень может быть статься несемся по не обхоженным путям.
Кто-то уже похрапывает в углу, кто зарылся по уши в книгу, соседка остервенело листает газету, словно должно было быть в ней некое личное ей послание, которое ей очень важно, но и на этой полосе газеты "Стрела" нет послания, и на следующей тоже нет. Похоже будь она одна в купе - разорвала бы газету в клочья.
Вот мужчина пытается открыть бутылку минералки открывашкой, что находится под столом. Но руки ли у него растут не оттуда откуда надо, или у приспособления для снятия металлических пробок с бутылок сносились зубы ничего не выходит. И тогда он, приставив пробку на край стола, в сердцах лупит по ней ладонью. Судя по многочисленным зазубринам края стола - не ему одному приходила в голову такая мысль.
Внимательно наблюдавший за ним один из китайцев, тоже берет причитавшуюся ему бутылку с водой и начинает внимательно изучать текст на этикетке. Неожиданно из его бутылки начинает выходить газы, издавая соответствующий звук. Повертев ещё немного её в руках, он ставит бутыль обратно на стол и принимается за содержание своего ужина, который ему, как впрочем и нам, только что принёс наш проводник в специальных пластиковых коробочках.
Внешне эти коробочки похоже на обыкновенные мыльницы, впрочем злые языки говорят, что качество их содержимого соответствующее. Не берусь судить, так как обычно не ем того, что дают в поезде и тем более не пью тамошний чай, ибо здоровья бог крепкого не дал, а без этого риск не доехать до места назначения довольно высок.
На верхней крышечки нашего ужина наклеена красочная этикетка с изображением боевого корабля и скромной надписи "Континент". Понимай как знаешь, то ли это фирма такая "Континент", что владеет таким серьезным плавающим и стреляющим чудом, то ли корабль так велик, что может без ложной скромности называться седьмым континентом, то ли ещё бог знает что может прийти в голову нашему человеку, живущему слава богу не где-нибудь в Эфиопии, а в стране самой всеобщей грамотности и многого чего ещё.
За окном теперь видно только наше же купе, только отраженное. А за этим вторым нашим купе, за нашим невесть откуда свалившимся двойником, а если хорошенько присмотреться, то и за тройником, то за ними - самая черная темень какая только существует на свете.
Как верно замечают люди постоянно мотающиеся на поезде в Москву и обратно, самая непроглядная темень на земле именно тут, где-то около Твери, если ехать соответственно зимой.
Ни звездочки на небе, ни огонечка, даже самого крохотного на земле, глухо, словно заехали сдуру в туннель и шпарим по нему всё быстрее и быстрее, будто не надеясь вообще из него выбраться куда-нибудь на свет божий.
Неужели там за стёклами есть вообще какая-то жизнь? Неужели там кто-то может даже бродить? Нет, не может. Даже от мысли таких - озноб пробежит по спине и передернешь плечами. Но мозг, который вот так просто на мякине не проведешь, нашептывает - бродит, ох, как бродит, да ещё порой бродит, где и почище этого будет. На что сердце, сгоряча, возражает, что не может быть хуже-то, куда уж более. Ну, да на то оно и сердце, чтобы порой дело говорить, но большей частью чепуху одну нести, недаром и зовут его иногда в народе - глупым.
Девятым чудом света нашим удивленным взорам предстаёт самый обыкновенный фонарь с четырьмя крошечными огонечками. Надо же, проносится в мозгу, есть все же смельчаки на свете, эка куда забрались молодцы, значит и нам здесь можно хоть немного дух перевести, не в туннеле значит летим, а это уже немало.
Сосед китаец ест как-то не по-нашему, он постоянно вскакивает, начинает что-то доставать из сумки, снова усаживается, но только начав рубать, опять зачем-то лезет уже в свою куртку, висящую возле двери. Поезд дергается и китаец, потеряв на какой-то миг равновесие, задевает спящего кавказца. Тот вроде бы ничего не говорит, но смотрит на бедного китайца так, что ей богу, лучше бы что-нибудь сказал.
Китаец опять садится, опять начинает есть, но теперь ему надо подтянуть джинсы и запить еду водой. Он хватает свою бутылку и выбегает из купе в поисках открывашки. Через минут десять он возвращается, бутылка минеральной воды "Елизаветинская" в прежнем своём закупоренном состоянии.
Второй китаец показывает ему знаком, что мол под столиком есть чем снять пробку. Но тот думает, что приятель показывает ему на ноги соседки, и ни как не может взять в толк, что же он нашел в самых заурядных ногах сорокалетней женщины, одетых к тому же в шерстяные толстые зимние штаны.
Наконец бутыль открыта. Но к всеобщему удивлению китаец не пьёт. Опять лезет за своей сумкой, раскрывает её, и застывает в раздумьях - зачем мне мол она понадобилась. Вроде пить же хотел ещё совсем недавно. Но как говориться: Восток - дело тонкое, а Китай - это тот самый что ни на есть восток и есть.
Наконец Тверь засияла своими огнями в ночи. По расписанию остановка десять минут, можно выйти на перрон, размять онемевшие части тела от трехчасового сидения. Да и яблочки с солеными огурчиками здесь очень не дурны. Да и воздуха опять же свежего тянет подышать из духоты вагонной.
Тороплюсь, надевая зимние сапоги, дважды наступил на ноги соседки и китайцу, оба спокойно приняли мои извинения. Лечу в тамбур. Что такое? Проводник дверь открыл на улицу, но никого не выпускает. Уже в тамбуре накурено так, что лучше обратно в купе.
- Что за шутки? Какого дьявола? - раздаются недовольные голоса обманутых пассажиров.
- К нашему составу прицеплен министерский вагон, который идти с положенной нам скоростью сто шестьдесят километров в час не может, максимум что он может выжать - это сто сорок. Поэтому чтобы нам очень-то в Питер не опоздать, стоянку сократили до двух минут, и велено на перрон никого не выпускать, - деловито сообщил проводник, и гася в зародыше недовольные реплики добавил, - Это в Ваших же интересах, чтобы не дай бог, никто не отстал от поезда"
Калининские бабки, сгрудившиеся возле нашей двери, кричали, перебивая друг друга: "Жаренные семечки. Соленые огурцы. Клинское пиво."
Среди пассажиров, ругавших и в хвост и в гриву министра и его мать, нашлось немало желающих полузгать семечки, да выпить пивка под рыбку или закусить водочку соленым домашним огурчиком,
Меня немного укачало, да и возможности дышать исключительно сигаретным дымом не было ни капли, и я всё-таки вышел на перрон. Капал нагретый дождь, каким он всегда и бывает по ночам в марте.
- Тоже мне Троцкий нашелся, в фирменном вагоне с семьей разъезжает, - отозвался про министра приятель проводника, прибывший к нему поболтать из соседнего вагона
- А чего он на самолете не летает, раз из-за него надо скорому поезду на полчаса опаздывать - поинтересовался я, правда таким тоном, что мол мне все равно ответит он мне или нет.
- Эка ты хватил, - рассмеялся проводник, - за самолет, чай, деньги надо платить, а поездом-то - бесплатно. Это ж наш железнодорожный министр-то, стало быть на халяву и едет, что б он был здоров, - весело добавил он и сплюнул.
Только я выторговал у одной бабки огурец за три рубля, как наш поезд тронулся.
- Ладно, бабка, в другой раз, - прокричал я ей и вскочил вслед за лихим проводником в вагон.
В коридоре я столкнулся с одной барышней предпенсионного возраста, которая с несвойственной её возрасту живостью, неслась купить жаренных семечек.
- Как же так, - удивляясь, говорила она, - Мне же очень нужно было купить семечек, тут, страсть до чего вкусные жаренные семечки.
- Министр сожрал твои семечки, - весело заметил ей кто-то из-за моей спины.
- Да и мой огурец тоже, он по всей видимости умыкнул, - кисло подумал я.
И вот снова я сижу за столиком и вглядываюсь то в черноту за окном, то в лица своих попутчиков, которые уже до дыр зачитали свои книги и газеты, но и в этих дырах тоже умудряются найти что-то для себя новое или интересное.
Позвякивают на столе бутылки с водой, дрожит занавеска, с какой-то неимоверной ритмичностью лупят колеса по рельсам, да покачивается из стороны в сторону вагон, как моряк, когда идет по суше, едва вступив на неё после полугодового похода, если конечно он не очень пьян при этом.
Чем ближе к Питеру тем чаще попадаются уже даже не фонари, а самые настоящие прожектора, а иной раз, даже не один такой заглянет в купе, а целых три.
Всё реже и реже периода сплошной темноты, то тут, то там нет, нет, да мелькнет огонек, а то и два.
Китаец уже весь искрутился, он то изогнется дугой, то начнет крутить головой, то ещё какие-то гимнастические упражнения начнет выделывать. Возникает такое ощущение, что если бы он ходил по коридору все время, то и устал бы меньше.
Усталость овладевает помаленьку всеми. Какая разница по большому счету стоишь или сидишь, или даже лежишь, ведь если все время в одном положении, то какие-нибудь твои мышцы, да работают, а стало быть через четыре-пять часов и устанут.
Неожиданно в голову приходит мысль, что если бы мне вдруг пришлось всю оставшуюся жизнь провести в поездах, то не была бы эта жизнь длинной - или бы сразу умер или хотя бы с ума сошел.
Подошли два милиционеры и попросили предъявить паспорта у двух китайцев и кавказца. Китайцы повиновались молча и дисциплинированно, а кавказец похоже сам считал себя кавказцем наполовину, поэтому чуть было не горячиться, но подумав не стал. Стражи порядка хоть и были в довольно растерзанном виде, то есть в самом обычном состоянии своего наряда, когда пуговицы на гимнастерке расстегнуты почти до пупа сверху, ремни свисают почти до колен, а у дым были расстегнута кобура в которой ничего не было, так и ........, в которой наоборот что-то было. Не смотря на всё это они были необычно вежливы и можно даже сказать предупредительны.
Соседка заметила после, что это наверное связано с наличием в поезде министра. И право же, какой служивый, если он не полный дурак, начнет нарываться на неприятности, если всего через несколько вагонов его величество министр, собственной персоной. А вдруг эта самая персона вздремнуть решила, а её какой-нибудь идиот, которому ты как обычно по запарке брякнешь не подумавши - "Не твоё дело, южная горная обезьяна!", побежит жаловаться и нарушит сон и покой этой коронованной особы.
Ох, как тогда может не поздоровиться товарищам из органов, ох, как можно просто под фанфары загреметь. Ведь даже самые крохотные начальники и их прислуга в России знают, что иное ответственное лицо сквозь пальцы посмотрит на невесть куда утекшие денежки из бюджета, образовавшие в нём дыру в несколько миллионов, да с последствиями на пять лет, но дюже лют и свиреп будет этот же государственный муж, если вдруг не обеспечат ему "зеленую улицу", мобилизовав для этого с полмиллиона "гаишников" и парализовав при этом движение во всем городе на несколько часов, или тем паче разбудят его вдруг по какому-нибудь пустяку.
Похоже, что стоянка в Твери была столь мала, что даже поезд не успел справить одну из своих естественных потребностей, прямо противоположенную приему жидкости во внутрь. Именно поэтому он всё убыстрял и убыстрял свой бег, пока наконец не понесся как угорелый.
Дорога иногда дает возможность отдохнуть, забыться, не думать о всяких мелочах, про которые не в дороге не думать ну просто нельзя. Но она же иногда и изматывает, как сегодня например. Моя теща в этом месте точно бы сказала: "Всю душу мне вымотало". Я тут наверное с ней даже соглашусь. Едем, едем, конца края нету пути. Да ладно бы за окнами пейзажи друг друга сменяли бы - и то дело, мозг бы зарегистрировал бы их и подтвердил, что на месте мол не стоим, и скоро, скоро наш Питер, из которого на кой черт вообще куда выезжать.
Но за окном опять темень. Мозг же и подливает масла в огонь.
- А вдруг, - говорит он, - не едем никуда, а стоим себе на месте, да подпрыгиваем для имитации движения, что тогда?
И нечем крыть на такую постановку вопроса, нечем крыть. Вот и проклинаешь уже в душе и темень, и духоту, и китайцев с министром, да и вообще чертову свою работу.
Китаец увидев, что все берут со стола бутылки с водой, решил видимо, что все что стоит на столе - можно брать, и не мудрствуя лукаво, схватил бутылку "Швепса" и начал так залихватски скручивать ей голову, то бишь пробку. Кавказцу это совсем не понравилось. Надо заметить, что схваченная и наполовину уже обесчещенная бутыль была именно его. Но малый был не жлоб, и сказал тому же китайцу, который под конец и сам понял, что попал пальцем не в небо, а в горлышко чужой бутылки, отчего сильно сконфузился,
- "Ладно пей, чего уж там, если пить хочется".
Второй китаец наблюдая эту живую сценку помрачнел и вышел из купе. Но не думай, мой уважаемый читатель, если ты конечно ещё со мной, а не отстал после первой же станции или уснул ещё на перроне в Москве, или, не приведи господи, вылез вышел прогуляться в Твери и не успел заскочить обратно, не думай, что второй сын великого китайского народа пошел делать себе как совершенно натуральный японец харакири, нет, ему просто приспичило посетить уборную.
Только на пятом часу я с удивлением заметил, что всю дорогу не издало ни звука знаменитое поездное радио. Это, как говорят в Одессе, что-то особенное.
Как ......... радио обычно передаёт песни в исполнении машинистов поездов на слова проводников. Причем трансляция идет в живую, без всяких там фонограмм, или как сейчас выражаются не только молодые люди "не под фанеру".
Кто-то даже божился, что иногда, если внимательно прислушиваться, то можно разобрать милые сердцу звуки булькающей жидкости, звон стаканов или металлических кружек, а когда в восьмой раз повторяют припев, что обычное дело, как объясняли знающие люди, то ясно различаются даже оглохшие на оба уха человеки характерные звуки открытия топок и забрасывания в неёё угля.
Вот почему и тянут, словно кота за хвост, две строки по десять раз, ибо начали петь вдвоем, так и заканчивать нужно тоже парой, а уголек между тем тоже бросать надо. Ну, само собой, иногда забежит к машинисту с помошником их друг пиит, который вроде бы должен не отрываться от песен для пыльной работы, от которой потом .... и появляется на нём сажа, но тогда хоть куплеты и не повторяются, как до этого по десять раз, зато и тема записи меняется.
Вместо там всяких "Стране нужны рельсы и шпалы" затянет этакой бычьей глоткой "А меня девочки хорошие не любят".
Короче, если бы Вы радио заработало, а Вы вдруг не выпивши, то чтобы Вы не делали, читали, спали, ели, не прошло бы и полминуты, как Вы бы вскочили и начали искать регулятор громкости, чтобы убавить, если не убрать вовсе дрянь, льющуюся из динамиков в Ваши оба уха.
Но вот тут-то всё и начинается. Ручка вроде бы есть, да не уменьшает страшные звуки, а наоборот, словно издеваясь над Вами, от одного только Вашего к ней прикосновения - захрипит, залает, орёт всё громче и громче. Прямо как в кино с Михаилом Ножкиным про пытки на Западе под названием "Музыкальная шкатулка", только на ходу и почти добровольная.
У лысого гражданина выпадает из нагрудного кармана записная книжка в кожаном переплете. Китаец, что напротив, решает ему помочь и быстро нагибается, чтобы поднять её с пола. Но и нынешний хозяин книжки делает тоже самое и одновременно с ним. Где-то на уровне колен происходит сталкивание двух голов лбами. Наш вроде покрепче. Китаец удивленно трёт свой ушибленный лоб рукой и издаёт несколько раз: "Ох, хо-хо". Наш - хоть бы хны, только улыбается.
Опять же куда там описанной Ремарком немецко-женской задницей, якобы вытаскивающей забитые на треть гвозди. Вот нашими лбами вместо молотков можно гвозди забивать двумя-тремя ударами по самую шляпку.
Ну, разве может болеть такая голова? Сразу появляется обидная для меня мысль, что у истинно русского человека голова именно по вышеуказанному болеть не может. А у меня сегодня утром ужас как болела голова, да так трещало что-то в ней, что московские милиционеры начали на меня очень подозрительно поглядывать - вдруг оттуда выскочит что не положено.
Да, и какая только гадость не залезет в голову за шесть часов сидения и тряски в "сидячем" поезде из Москвы. Хоть снотворное принимай прямо при посадки в поезд, чтобы зашел, обустроился, расставил вещи по углам и брык - спишь. А очнулся уже в Питере, так оно может и нужно делать исключительно для удобства самих пассажиров и нормального состояния их психики.