Мой мир и мое окружение меня смертельно утомили, и я, собравшись побывать на Курилах, попал на Гавайи.
Когда тебе предлагает сотрудница Аэрофлота на Фрунзенской набережной, высунувшись из окошечка кассы, вместо билета за тысячу долларов, билет в Штаты за двести баксов, туда-обратно, при всем твоем русском сумасбродстве, выберешь причудливое направление, тем более давно лежало без движения приглашение в Сиэтл, от "Майкрософт".
Разбитая, утомленная душа требовала поворота жизни, ее словно манили глаза, в которых зеленая тайга и дороги, уходящие в мягкие очертания сопок, или к побережью Пали на Молокайи, заросшим пальмами за встающим Килавей-маяком, - и ты, безмятежный, в каноэ под треугольным парусом стремишься навстречу по изумрудным океанским волнам.
Открытый лифт офисного небоскреба в Центре Сиэтла, такой же, как в Праге на Новоместной, поднял меня наверх до этажа офиса Аэрофлота. Из месяца, проведенного в штате Вашингтон, оставалась неделя, и беременная Ирина, жена моего троюродного брата, офицера-афганца, "беженца" из Одессы, привезла меня на своем ярко-красном "порше", чтобы я зафиксировал заранее свой отъезд по льготно-рекламному билету Аэрофлота. Полуеврейка с Магадана, Ирина, вытащившая брата-атлета, никогда не встречавшегося ранее мне в жизни, не захотевшего служить Самостийной Краине, отъехала в Арт-институт Сиэтла, где училась на компьютерного дизайнера по гранду "Майкрософт", - громадный живот не располагал к высотным восхождениям.
Что-то в еврейской душе есть от скорбного знания будущего. Когда говорят - Судьба, - подразумевают, что Будущее руководит Прошлым.
В Америке я встречался и разговаривал с разными людьми, я говорю не об американцах, совершенно не интересующихся другими людьми, а о тех, кто так или иначе связан был в прошлом с Россией, от знакомых брата, русских, украинцев, армян, до потомка первых эмигрантов, совсем не говорящего по-русски. Но я действительно почувствовал ностальгию по России в живом, сорокалетнем американце, работающем в представительстве Аэрофлота в Сиэтле, и говорящим совершенно без акцента, - он два года работал во Владивостоке в дни своей юности, и, не имея практики, стал забывать некоторые слова, - американец не коверкал их, просто пропускал, чувствовалось, относился к слову со всем почтением, не как к средству коммуникации, а как к средству общения, - он наслаждался словом, воспроизводя музыку языка и интонационный смысл русского слова. Все остальные, бывшие "русские", скрывали ее за ерничеством речи, - слишком долго они с презрением говорили на этом великом языке? Но, здесь не об этом.
Аэрофлотовский сотрудник развернул целую программу на оставшуюся неделю, от полета на Камчатку и на Владивосток за четыреста-пятьсот долларов, до отдыха на Гавайях за счет фирмы, - за шестьсот. Я ему напомнил, что у меня строгий чартер. Он ослаб, и я пригласил его вечером посидеть в открытом мною новом пивном пабе на сиэтлловском рыбном рынке, "Пайк". Великолепное место. Он благодарен был мне за общение на русском языке.
Поэтому, "пристегните свои ремни", наш "Боинг", созданный на крайнем Востоке, точнее на крайнем Западе, относительно моих представлений о географии, вылетает из Москвы на Лос-Анджелес, с посадкой в Сиэтле, в направлении Северный полюс.
Читатель, я не собираюсь играть с вами в каламбуры! Цели у меня совсем серьезные для такого вступления.
Акутагава Рюноске говорил, что "жизнь, как спичечный коробок, копеечный, - относиться к которому серьезно нельзя, но и игнорировать - опасно". С одной стороны литература, это просто вербальная игра в реальность, а с другой - донос на самого себя. А так как после каждого акта написания вербальной действительности чувствуешь полное опустошение...как после полового акта, отпуская в самостоятельное плавание оброненное слово, то через некоторый промежуток времени, смотря на него со стороны, задаешься вопросом... "А был ли мальчик?", - и ничто не связывает его с действительностью, если сам не пережил его.
В далеком детстве я с родителями переехал из Ленинграда в Уссурийск, где на окраине города был военный окружной госпиталь, окруженный высоким зеленым забором, за который в детстве мы лазили на территорию старого заросшего парка, где виднелись корпуса из красного кирпича. А в конце улицы Госпитальной, с заросшими травой и лиловыми дикими фиалками обочинами, вдалеке бараки голытьбы и частные домики, выходящие на заболоченную долину Суйфуна. На маленьких огородах, по межам, на склонах вала древнего городища, высятся кучки старой керамики, археологи ужаснулись, увидев этот мусор, он был времен Золотой Империи чжурженей, до-монгольской!
В первый же день, не имея еще знакомых, я вышел прогуляться около приемной госпиталя, рядом с массивными зелеными воротами и цветочной клумбой гигантских размеров, остро пахнущей к вечеру цветами львиного зева и душистого горошка. Там кончался асфальт, тополя и клены вдоль дороги, и дальше шла гравийка среди пустырей с полынью и степным вейником, в тупик к валу на долину.
На дороге у крайнего дома встретил мальчика своего возраста, назвал его по имени, тот откликнулся, я не удивился, что его фамилия совпадает с фамилией друга-"антипода", оставшегося в далеком Питере, на другом конце земли, - я был юн, и мир только раскрывался передо мной. Они были похожи лицом и поведением, я не говорю - характером, такие понятия еще не попали в мою юную голову, я не мог сравнивать сына питерского академика и сына электромонтера госпиталя, живущего в частном доме со старым фруктовым садом, для меня - все это было естественно, - судя по лиане винограда в дальнем конце его сада, жизнь Андрея была вечной!
Читатель, я не хочу, чтобы вы поверили в мистику событий, я не ставлю эту цель! Я пишу о путешествии в Америку.
Они были похожи во всем, хотя уссурийский двойник никогда не выезжал за границы провинциального города!
Из детских воспоминаний о Питере память переносит меня сразу на пригородную станцию Седанка, на берег Амурского залива под Владивостоком, где перистые листья вековых бархатов и серых ясеней, старинных стройных абрикосов закрывают надо мной дождливое небо июля в парке, больше напоминающем лес, - высокий папоротник в оврагах, где грунтовые тропинки размокли от дождя.
В лесу стоят корпуса филиала Военного санатория, - здесь помещены дети, отправленные по путевкам со всего Дальнего Востока, родители редко навещают свои чада, на взрослом Сад-городе курортная жизнь своя, а персонал не вмешивается в жизнь привилегированных детей, - они предоставлены сами себе.
Подъем склона от береговой линии, где внизу, за густыми кустами проходит железнодорожная колея Трансиба, до корпуса, недалеко от гребня сопки, где поверху идет шоссе на Владивосток, пустынен, - не слышно голосов, словно корпуса пустые. В тишине падают капли дождя в печальный сумрак дня, пробиваясь сквозь верхний ярус листьев, и выстукивает где-то крупный красноголовый дятел, и шуршат по намокшим стволам серые белки...
Познав впервые сильное влечение к девочке, мальчик как бы включил дремавшее сознание, всплывающее, словно Острова в Океане, уходящие, погружающиеся за горизонт, исчезающие, - с этого момента жизнь обрела реальность, словно завели часы, и каждое мгновение теперь можно было сверять по ним. Мальчик вошел без инициации в поток мироздания, и теперь навечно принадлежал ему. Часы познания на циферблате добра и зла, ответственность за события и слова в своей жизни, их оценка и направление. Я не говорю здесь о рефлексии и сомнениях, - сознание мальчика чисто и абсолютно реально, оно еще не пошло кривыми путями вербализованного социума, не шизофренировано. Его не интересует исчезновение прошлого, а будущее не страшит, - оно принадлежит вечности. В нем нет желаний Эго, центростремительных. Оно принадлежит воле более сильной, чем воля социума, - это пробудившееся детское сознание не затуманено страданием, хотя механизм которого теперь тоже включен, оно его только предчувствует, но активно притягивает к себе - скажи ему "умри", и оно, не задумываясь, принесет тело в жертву. "Что - это?", - не может объяснить наука, назовем ее, психология. Это и есть та грань, что делит иллюзорный, случайный, мимолетный феномен мгновенного осознания реальности, от самой реальности. Можно сказать, пробуждается душа, которая есть движение сознания по силовым линиям судьбы.
Событие приобретает материальную форму, становится вектором направления мироздания. Не объяснимо, Матрица умеет считать числа, но не имеет законченной формулы события, - оно задает только цель. Матрица содержит свершившееся и несвершившееся, как внутреннее напряжение Прошлого-Будущего, в котором нет направления времени! И если прошлое в матрице осознает будущее, то и будущее, в свою очередь, задает цели для прошлого, - Матрица реальна, и мы все принадлежим ей. Если Матрицы не существовало бы, то и ничего не могло бы свершиться, ничего материально, не было бы ни времени, ни сознания, - НеБылобыНичего.
Асфальт социума кончился, а дальше...идет гравийка, и в темноте по ней шагаешь, спотыкаясь, - чудесами и кровью отмечен этот путь.
Сверху по широким ступеням отеля "Шератон" к пальмам спускалась девочка лет двенадцати, одетая в легкую кофточку без воротничка, укороченные рукава с длинными свисающими кружевными манжетами открывали локти. Тонкая талия без ремешка, и укороченные до голеней просторные светлые штаны-бананы, а на ладышках браслеты в виде жемчужных нитей. Она сказала мне о чем-то по-испански:
- Tiene un hermano?
- Я не понимаю по-испански, - ответил я по-русски.
- Have you got any brother? У тебя есть брат? - спросила она по-английски.
Я смотрел на юное создание, остановившееся на ступеньке, черные волосы туго заплетены в две тяжелые косички, спускающиеся к вискам, челка над бровями и голубые глаза, в этом что-то было необычное, не могла она быть американкой.
- Нет у меня брата?
- Это правда? - Недоверчиво она смотрит большими глазами, подойдя вплотную.
Нас отделяет только одна ступенька, головка ее на уровне моего плеча, на открытой чуть смуглой шее серебряный медальон на черном шнурке в виде прыгающего дельфина с большой черной жемчужиной.
- А как тебя звать?
- Артур.
- Артуро..? - С неподдельным интересом она повторила.
- Можно и так.
- А меня Реин? А у тебя нет брата?
- Нет. И в России нет.
- А ты давно здесь, в отеле? - Она пододвинулась ближе, взяла меня за руку, не хочет, чтобы я ушел.
- Скоро будет неделя.
Да, явно я вчера вошел не в тот лифт отеля.
Она была слишком юной, чтобы бояться мужчин, или лебезить перед ними. Социальный статус "теткам" дают солидные мужчины, а девочки низводят взрослых мужчин до своего невинного возраста. Я не люблю детей, с их возрастными мутациями, смутным эго, разве когда они останавливаются на время в своем развитии с пяти до шести лет, - они милы и любопытны, или как такие - с двенадцати до тринадцати, - еще не ушли в рост и тело еще не пухнет, словно тесто в квашне, и гормоны еще не разогнали осмысленность во взгляде. От открытого бассейна за пальмовой лужайкой послышался голос:
- Ка-ансуэла!
- Это меня, - сказала Реин, уходя, и добавила, оглянувшись. - Еще увидимся.
В ее поведении с незнакомцем не было ничего неестественного, разве стал бы я разговаривать с ненормальной. С какой неподдельной чувствительностью она разговаривала со мной, словно знала давно, что я уже прожил жизнь, и что видел девочку ее возраста, и знала, что я ничем не могу навредить ее жизни - это проницательность близнецов-антиподов. Снисходительно относится она как к мужчинам, так и к женщинам, позволяя себе отвлечься, словно читая выдуманную историю виртуальной писательницы, - самой же ей незачем пока обманывать себя и других, обливаясь слезами над выдумкой чужою.
Живая-живая девочка! Она мудра, как легко подчинила меня себе. Реальная девочка смотрит на мир, без самолюбования и ущербной рефлексии. В этом - ее правда.
Когда я встретил Рейн Кансуэлу Форест, окружающее как-то отодвинулось само по себе на задний план восприятия, я уже не думал о прожитых на Островах днях, и сколько их осталось до отъезда.
На утро в дверь постучали, я получил от девочки приглашение с символикой Гавайского Королевского Отеля на морскую прогулку на катер, принесла ее суровая дама в глухом платье, испанка, как она узнала, где я живу?
Катер оказался большой морской яхтой, с обтекаемым корпусом и закрытым обтекаемым мостиком, возвышавшейся на внешнем рейде среди мачт прогулочных судов. Пройдя шлагбаум, на причалы, на обширную стоянку машин с разбитым асфальтом, я показал карточку крепкому парню с длинными светлыми волосами, вальяжно сидевшему под деревянным шезлонгом, тот как-то сразу подтянулся, поднявшись с сиденья, посмотрев на меня, указал на последнюю линию причалов, где возвышалось судно.
На корме яхты уже собрались немногочисленные гости, выделяющиеся яркой одеждой. У трапа в пестрой гавайской рубашке с голубыми крупными цветами и короткими рукавами, высокий, атлетически сложенный полинезиец, несколько пухловатый и с глазами, словно перевернутыми вниз, молча, открытой толстой ладонью указал на трап. Гуляя ночью по Вайкики, в конце осевого проспекта я его встречал в береговом клубе "Star beach boys", правда тогда на нем была черная футболка с короткими рукавами и синие, с белыми цветами по лампасами, длинные трусы-бермуды, - он известный серфингист, говорят, королевского рода.
На борту две высокие девушки-гавайки с длинными, слегка вьющимися каштановыми волосами приветливо встретили меня, погрузив на шею душистую цветочную гирлянду, и одна из них провела меня к гостям на корму, где представила хозяину яхты.
Я сразу понял, что это отец Рейн, по его стройной и крепко сбитой фигуре, и надменному лицу, как показалось, моего возраста аристократу, из тех, кто был "кабальеро", потомком главарей хунты, владельцем тысяч акров земли в независимой, до присоединения к Штатам, Калифорнии. Он небольшого роста и явно испанского типа. Длинные черные волосы, тщательно причесанные и туго затянутые на затылке в хвост, оттеняли слегка смуглое тонкое лицо - он пожал мне руку сухой крепкой ладонью и ...оставил одного.
На борту находился высокий седой, тщательно сделанный американец с аккуратно постриженными по верхней губе сивыми усами, с полным ртом идеальных белых зубов. На пальце у него сидит большой перстень с крупным бриллиантом. Двое молодых людей в легкомысленных одеждах, также тщательно коротко постриженных и причесанных, что еще больше придавало им вид нарочито отдыхающих, явно увивались вокруг него. Мне показалось, что лицо пожилого мне знакомо по телевизионным новостям CNN. Рядом с ним молодящаяся дама с идеальной по американским стандартам фигуркой. Ее-то я точно где-то видел, позднее понял, - это была Джейн Фонда, актриса из фильма "Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?". Все заняты были респектабельным мужчиной, все крутилось в свете его внимания.
Я отошел к борту со стороны моря, утренний бриз подтверждал мне, что все происходит в действительности, и день после вчерашнего вечернего дождя должен быть удачным. Быстро поднявшееся солнце било прямо в дугу пляжа Вайкики, застроенного высокими белыми отелями, открытыми в сторону Океана, создавая что-то романтическое, розово-белое. Среди пальм по бетонным дорожкам бегали маленькие немногочисленные в ранний час фигурки спортсменов, а на пустынной полосе пляжа работали машины типа пылесосов, взрыхляя, перетрясывая и очищая утрамбованный многочисленными отдыхающими песок, после них оставалась тщательно подметенная и уложенная полоса, а перед ними в прибойной полосе двигались, синхронно взмахивая металлоискателями, как косами на белом поле, кладоискатели-любители. В конце залива возвышалась скошенная трапеция Алмазной горы.
Появилась на палубе Кансуэла с распущенными вороными по плечам однотонного светлого топика, волнистыми на концах волосами, скользящими по уже наметившейся груди, что придавало ей детское очарование, подошла, взяла меня за руку, локтем оперлась на леера, из-под челки смотрит на меня снизу, глаза довольные и спокойные. Заработали мощные двигатели, палуба словно покрылась мелкой сдержанной дрожью, и яхта легко отчалила в сторону океанской волны, отворачивая от берега и быстро набирая скорость.
Ушли мы по траверсу за мыс Леахи, оконечности Алмазной горы, названной так в силу ошибки, и потому бывшей - табу, там попали в сильное канальное течение между О-Аху и островом Молокайи, волна под бортом из изумрудной, тропической, стала сурово-лазурной, алеутской, бездонной.
Яхта сбросила ход. На палубу выкатили крепкие матросы по числу гостей, все получили в руки тяжелые морские спиннинги и кожаные широкие ремни с креплениями для них, удочки ушли за борт, и каждый остался один, наедине с молчаливыми помощниками за спиной. Я возился долго, приказав лохматому аборигену-матросу сменить насадку, где болтался мертвый кальмар. Что мы ловим, я не знал, но по опыту рыбалки в Японском море лосося-серебрянки "на дорожку", долго выбирал механическую блесну. Подцепил на стальной крученый поводок длинную и узкую, тяжелую, слегка изогнутую противно по концам, с одной стороны золотистую, с другой, зеркально-белую полосу железа с жуткими по величине крюками.
Монотонно убегала за кормой дорожка с шестью кручеными тросиками лески, тянущейся от бортов.
Свечей в небо вдали ударил голубой тихоокеанский марлин, таинственный океанский странник, редкая теперь рыба даже для Гавайского архипелага. Спасибо американцу Хемингуэю, и его мужеству, - я не посмел выбросить за борт на виду у всех невыносимо тяжелый, рвущийся из рук спиннинг, даже грубо обхвативший меня сзади туземец, мгновенно вспотевший, тяжело дышал над моим ухом, - о, вы, "римские патриции" и их "верные рабы". "Моя" девочка в восторге кричала где-то за спиной.
И тут она спросила: расскажи - да расскажи, о жизни в России. А я почему-то начал рассказывать про девочку из санатория. Как крупные капли показались, как она моргала тяжелыми черными ресницами, и слезы скатывались непроизвольно из ее глаз на белеющие в сумраке вестибюля щеки. Я ходил вокруг нее, вглядываясь в ее огорченное мокрое лицо, смотрел на губы мокрые приоткрытые обижено, она никого не замечала, слезы капали со щек на глухое темное платье, на узкие белые большие атласные крылья воротничка и на стол приемной - пришла телеграмма о ее возвращении на Камчатку. Карина вдруг заметила меня, мечущегося вокруг нее, головка опустилась, туго завязанные косички упали перед лицом на грудь, глаза под челкой смотрели с такой мольбой, словно она просила о чем-то меня, - она заплакала навзрыд, отвернулась и убежала вверх по парадной лестнице. Я стоял, не понимая, что моя первая любовь в последний раз прикоснулась живой душей к моей девственной душе. Через несколько дней и меня увезли из санатория. Она снилась мне потом еще лет пять, я влюблялся в других девочек, но мне нравилось в них только то, что связывало их в поведении с той, ушедшей навсегда, и чем больше я понимал предназначение свое и их, тем острее боль той, первой любви, входила в меня.
И теперь, дождь медленный и тяжелый вызывает во мне воспоминания о старинном парке, спускающемся под пологом массивных деревьев к морю, и как мы убежали утром через дорогу на ту, солнечную сторону, где Ботанический сад, пролезли сквозь металлические прутья ограды, и где, взявшись за руки, мы бродили по посыпанным песком дорожкам, среди цветущих клумб счастливые.
Реин молча слушала мою речь на плохом английском, приспособленном больше к переводу специальных научных текстов, чем словам нежности и любви, тем более, она улавливала печаль и боль повествования, и что оно непостижимым образом связано как-то с ней самой. Неожиданно она порывисто обхватила мою шею руками и поцеловала в губы, да так страстно, что у меня в груди зашлось и потемнело в глазах. Когда я очнулся, она убегала по светлым плитам вверх, и ее миниатюрные ножки с жемчужными браслетами на тонких лодыжках выстукивали по лестнице музыку полинезийских барабанов, обтянутых акульей кожей.
Лужайка, затененная листьями высоких пальм, поднимающихся к балконам отеля, сверкала свежей травой, недавно политой водой, а под широким бетонным карнизом, в золотой клетке, символ "Шератона", большой красочный моногамный ара, беззубый вечный старичок, расправлял яркие зеленые крылья и что-то трескуче говорил вслед убежавшей девочке. Я подошел к клетке и посмотрел в умный глаз птицы, не торопясь, поднялся в сверкающий высокий холл, и в лифте к себе наверх.
Проспал ночь без сновидений, проснулся легко и сразу, словно и не ложился, потянулся в постели сладко, сразу начав новый день. Сегодня самолет вернет меня назад в Штаты, а там из Сиэтла в Москву, на противоположную сторону Земли. Я не верю в единственную и внезапную любовь.
После экспедиции на Сихотэ-Алинь, копаясь в генеральном каталоге, закрытом для публики, Хабаровской научно-технической библиотеки в поисках сведений из биографии Арсеньева, я нашел фамилию Карины, ее прадед был военным генерал-губернатором Уссурийского края, боевой офицер, переведенный с Кавказа, где женился на лезгинке. А на сколько я знал, ее отец - ведущий специалист Промстройбанка в старинном Елизово на Камчатке.
Кто решил, что мир - это "бесконечная череда соединяющихся между собой островков пространства...?" Может, мир един в своих проявлениях и в пространстве и во времени? Не разматывается, как нить Парки, а проявляется как кристалл, растущий по всем граням сразу. А прошлое, - где оно? Во времени, в свершившимся...? Но ведь и будущее разворачивается не в пространстве..., а в будущем проекте мира....