Дёмина Карина : другие произведения.

Внучка берендеева, второй семестр

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.34*38  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ознакомительный фрагмент. Полностью книга будет выкладываться на Литэре, подписка платная.
  Глава 1. Об вещах зловещих и обрядах тайных.
  Катилась зимняя гроза по полю.
  Малевала в белой круговерти лицо за лицом. Поднимала с земли снежные фигуры. И каждая виделась живою, плотной, настоящей.
  Шли мертвецы.
  Цеплялись друг за друга тонкими руками, вязали хороводы. И разевались рты, заходились немым криком. В пустых глазах горел подаренный бурей огонь.
  Но что было до того человеку, стоявшему посреди поля?
  Он не боялся ни грозы, ни рожденных ею призраков, смело заглядывая в лицо каждому. И те, теряя былой гнев, отступали, рассыпались колючей крупою, сроднялись с обыкновенными сугробами.
  Блеснула молния.
  Зазвенело небо сухим громом, будто кто по тазу ударил. И в воцарившейся следом тишине стало слышно хриплое натужное дыхание человека.
  Он еще помнил, что люди дышат.
  И приложив ладонь к груди, убедился, что вновь подаренное сердце, бьется. Человеку было удивительно слышать этот стук, но не чувствовать ни сердца, ни тепла. Он зачерпнул горсть колючего снега и потер лицо.
  - Не стой на ветру, сынок, - в отличие от человека, женщина мерзла. Она куталась в меха, однако драгоценные соболя не способны были защитить ее от дыхания зимы.
  - Я не чувствую, - человек стряхнул с ладоней снег. - Ничего не чувствую... с каждым разом все хуже. Отпусти меня!
  На эту просьбу небо отозвалось венцом из молний.
  - Нет.
  Женщина шла медленно, проваливаясь в рыхлый снег, и мертвецы расступались в страхе перед мертвой ее силой. Человек и тот отшатнулся, когда протянула она к нему белую руку. Холодные пальцы скользнули по щеке.
  - Ты совсем замерз, мой мальчик, - с печалью произнесла женщина.
  - Я умер.
  - Нет, - она покачала головой, и на щеках блеснули не то слезы, не то истаявшие снежинки. - Конечно же нет... что за глупости ты говоришь... мертвецы...
  Он схватил ее за руку, сжал, стянул расшитую бисером рукавицу и прижал к груди.
  - Я давно уже умер, мама...
  - У мертвецов нет сердца.
  - У живых зачастую тоже, - он произнес это с печальной улыбкой. - Их стало больше... посмотри... я смутно помню ее... как ее звали?
  Из снежного хоровода шагнула девица, даже мертвая, слепленная магией и бурей, она была красива.
  - Гордана... Гордана Неждановна... - женщина щелкнула пальцами, и белая фигура рассыпалась, только ветер завыл горестно.
  - Я ее любил?
  - Нет. Она не стоила любви... просто глупая девка... одна из многих. Сколько их таких еще будет?
  - Это ты мне скажи, матушка, сколько? - он смотрел на хоровод, пытаясь вспомнить, где и когда видел ту или иную девицу... а мужчину? Вот того, с лицом, перекроенным шрамом. Такое не забудешь. Ему мнилось, что не забудешь, ан нет, память была чиста.
  Пуста.
  Заснежена.
  И та, которая подарила ему жизнь, а с нею и забвение, не спешила помогать. Она гладила лицо, а он почти не ощущал прикосновений.
  - Хватит, матушка... я больше так не хочу... заемная жизнь... мы оба знаем, что долго она не продлится, - он перехватил ее ладонь, упоительно горячую, и прижался к ней губами. - Смирись. Отпусти. И живи дальше...
  - Без тебя?
  Она не желала. Она тоже слушала бурю, но в голосе ветра чудилось ей отнюдь не скорбь, скорее уж торжественная медь труб и грохот барабанов. Тяжкая поступь войска, готового повиноваться ее слову...
  ...не ее, но того, кто рожден был повелевать, пусть право это отобрали вместе с жизнью. Мнилось им, тем, кто решал и решил за обоих, что могут они творить зло, что никто не узнает правды, что...
  ...стерпели небеса.
  ...смолчала земля.
  ...и Божиня, коию мнили милосердной, глуха осталась к слезам матери.
  Приговорили.
  Но уцелела. Чудом ли? Чужим ли милосердием, сброшенным, что затасканная дрянная шубейка с барского плеча? Волею ли Темной сестры, к которой воззвала отчаявшаяся душа?
  Женщина не знала.
  Она помнила, как очнулась.
  ...перевернутые сани.
  ...хрипящую лошадь, из горла которой торчала оперенная стрела.
  ...мертвых людей... одной девке голову снесли да шутки ради на кол насадили. Другая лежала, раскинувши руки. И женщина помнила, что задранный подол, что белые бесстыдные ноги, что лицо, прикрытое тряпицей. Третья... четвертая... она ходила от тела к телу, останавливаясь у каждого, не испытывая ни отвращения, ни страха, лишь запоминая все.
  ...изломанного старика, поставленного стеречь ларь с деньгами. Ему размозжили голову, а руки переломали, и видно, что помирал старик долго. А старуха-ключница и того дольше. Чем она досадила разбойникам?
  Сперва ей думалось, что виноваты лихие люди, а после пришло понимание: среди мертвецов нет ни одного охранника. А ведь они, верные, как мнилось, обязаны были полечь первым заслоном.
  Заслонить от стрел.
  От копий.
  А они... мальчишка молоденький лежал, зажимая немеющими пальцами дыру в животе. Он был еще жив, и жизнь, которая едва теплилась в его глазах, завораживала. Женщина склонилась к самому лицу. Она с непонятным ей самой наслаждением вдохнула запах крови и плоти, того, что прежде полагала грязным, а после сунула унизанные перстнями пальцы в дыру.
  - Где? - спросила она, и собственный голос показался чужим, глухим, что воронье карканье.
  Мальчишка закричал.
  Ему было больно, но ее радовала эта боль. Она наполняла остывшее сердце силой, и когда то толкнулось в груди, застучало вновь, женщина вытащила руку.
  - Где, - она знала, что в ее воле и власти было продлить мучения несчастного, как и отпустить его светлой дорогой. И он, кажется, понял.
  - Т-там... - он с трудом вытянул руку. - Я... я п-пытался... я клятву... я...
  Она слизнула каплю крови.
  И подарила смерть.
  Не из милосердия. Ей нужна была эта жизнь.
  Подобрав полы собольей шубы, она пошла. Она шла долго и проваливалась в сугробы, но не ощущала ни досады, ни гнева, как не ощущала холода и боли. Она знала, что была мертва, что умирала мучительно: клинок пробил и шубу, и драгоценные ткани, и шелка сподних рубах, не говоря уже о белое холеной коже. Его провернули в ране, расширяя и выпуская черную кровь. А после вытащили.
  Почему не добили?
  Могли бы и голову отсечь... но нет... хотели, чтобы мучилась? Или приказ был таков? Плата за ее упрямство, за своеволие, за нежелание подчиниться высочайшее воле...
  Наказание.
  Умирать и слышать, как заходятся криком дворовые девки.
  Как хрипят.
  Воют.
  Стенают... и осознавать, что это она виновата, что, смирись, и все иначе бы повернулось. Но нет, застила глаза ей гордость боярская. Так платой за нее отныне - жизнь. И ладно бы ее, своей ей не было бы жаль. Сама б подняла чашу на пиру свадебном. Сама бы слово сказала, желая молодым долгих лет. Сама бы и выпила до дна, с кислым вином, с горьким ядом, слезою приправленным. А после бы ушла тихо, как уходили иные, те, которые до нее были...
  ...но нет.
  ...не за себя она боялась. За сыночка...
  Лежал под елочкой, на снегу и голенький почти. Мальчик ее сладкий, кудри сахарные кровью склеились, глаза бирюзовые в небо глядят. Улыбался... точно знала - улыбался. И значит, быстро умер. Милосердно. Конечно, за что на него, дитя сущее, гневаться? Вот и подарена ему было милостью царской легкая смерть.
  Она упала на колени.
  Закрыла глаза.
  Завыла.
  Горестно, что волчица... глухо... и тогда-то вернулась боль, а с нею - и сердце, стучавшее мерно, что механизмус, вновь ожило по-настоящему.
  ...удалось.
  ...нет, нельзя сказать, что была она беспамятна и не ведала, что творила.
  Ведала.
  Когда руками копала могилку в снегу, обламывая ногти о мерзлую землю.
  Когда укладывала на дно колючие еловые лапы.
  И на них - своего мальчика, в шубу завернутого. Когда засыпала его рыхлым снегом... когда выволакивала камни, окружая могилу. Шептала слова из книги проклятой, которая, о диво, при ней осталась. Не знали? В царских хоромах много сокровищ, которые никто-то сокровищами не считает. И эта книжица... случайно попалась под руку, выпорхнула, сыпанула пылью на руки. Раздразнила любопытство.
  Нет, тогда-то она и не думала воспользоваться.
  Увезти хотела.
  Чтоб не попала эта книжица в чужие руки, чтоб не причинила зла... спрятать.
  Изучить.
  А вот час пришел, и крови пролитой хватило. Чем не жертва? И не ею принесена. Осознав это, она рассмеялась.
  Уже позже, окончательно решившись, она шла, брела, не разбирая дороги... и добрела до деревеньки...
  ...ее не ждали.
  ...встретили брехливые собаки. Глупые создания, в которых жизни было - капля. И эта капля не насытила, как и толстый мужик с оглоблей, вздумавший заступить ей дорогу.
  Она срывала чужие жизни, что ромашки для венка, боясь лишь одного - что слишком мало их...
  ...несла.
  ...бежала босиком по колючему снегу, несла его, сплетенный древним знанием. Задыхалась от боли. И надежды. И страха, что надежды этой - не достаточно...
  ...лила молитву земле.
  И собранную силу в посиневшие губы своего мальчика. Звала. Клялась. Кляла и обвиняла. Рыдала, позабывши и о гордости, и о мести, желая лишь одного - чтобы ожил.
  Исполнилось.
  ...тогда это было сродни чуду. Дрогнули заиндевевшие веки, и снежинка сорвалась со светлых с рыжиною ресничек.
  - Мама... мне так холодно, - сказал ее мальчик, протягивая руки. - Мамочка... почему мне так холодно?
  - Ничего, - она обняла, прижимая к груди того, кто был ее жизнью и надеждой. - Скоро я тебя согрею...
  Знала ли она, чем обернется?
  А если бы знала... нет, ничего б не изменилось.
  Жизнь за жизнь?
  Пускай.
  Если ему, тому, кто был проклят, позволена такая плата, то и ее мальчик ничем не хуже.
  - Ничего, - повторила она, обнимая сына.
  Вырос. И только Морана знает, чего стоил ей каждый его год... посильная плата. Она не жаловалась. Она приспособилась. И хоронить. И воскрешать. И утешать.
  Уговаривать.
  Избавлять от лишней боли, ведь он, ее мальчик, так хрупок. К чему ему лишняя память? Лишние мучения? Она оставит все себе, ибо такова доля матери.
  - Отпусти, - взмолился он, склоняя голову к ее плечу. - Если любишь...
  Конечно, любит. Ради любви все... и ради справедливости... ради него...
  - Скоро, - пообещала она, перебирая тонкими пальцами кудри. - Скоро все закончится, мальчик мой... и ты оживешь. По-настоящему оживешь... я нашла способ.
  Гроза стихала.
  И мертвецы рассыпались белым крошевом.
  Отступали.
  - Я согрею тебя, - она набросила на плечи сына шубу, пусть в этом и не было смысла. - Поверь... пожалуйста... в последний раз поверь.
  - А если не выйдет?
  Он смотрел в ее глаза с такой тоской, что сердце сжалось.
  - Если не выйдет, - женщина облизала обветренные губы. - Тогда я позволю тебе уйти...
  - Спасибо, мама...
  Глупенький ее мальчик.
  Такой наивный.
  
  На другом поле кипело пламя.
  Оно летело по земле, оставляя черные следы ожогов. И снег вскипал. Шипела, плевалась вода, умирая в сердце огненного вихря. А он поднимался выше и выше.
  До самых небес.
  И те выгибались, страшась обжечься.
  Звезды горели яркие, что угли. А угли хрустели под босыми ступнями, словно лед. Пламя цеплялось за пальцы азарина. Огненными нитями собиралась в ладонях, свивалось в ручьи, а ручьи разрастались реками.
  - Не стоит бояться огня, - сказал Кирей и сунул руки в огненный вихрь. - Оно твоя суть.
  Арей стоял в отдалении.
  Он был бос.
  И простоволос.
  Он глядел на огонь жадно, но не решался протянуть руку.
  - Сути невозможно лишиться и остаться живым... собой, - Кирей подбросил с ладони огненную птицу. - Поэтому... ты или зажжешь огонь.
  - Или?
  - Или умрешь.
  - Сегодня?
  - А чем тебе вечер не нравится? Тихо, спокойно... небо вон какое...
  Завеса пламени окрашивала звезды алым.
  - Вечер неплохой... но как-то я... морально не готов пока...
  - А зря. Смерть, она такая... - Кирей усмехнулся. - Ждать, пока изготовишься, не станет. Страшно?
  Арей тряхнул головой и признался.
  - Страшно.
  - Ты свободен уйти. Держать не стану. Уговаривать тем паче.
  - Но я все равно умру.
  - В какой-то мере, - глаза Кирея полыхнули алым. - Возможно, ты умрешь физически. Когда то, что в тебе осталось, погаснет. И это, поверь, далеко не худший вариант. Но...
  - Но?
  Арей ступил на выжженную землю.
  - Если убрать суть явления, то само это явление перестанет быть собой. Понятно объясняю?
  - Не слишком.
  Пламя отпрянуло, но тотчас потянулось к новой игрушке. Оно, новорожденное, почти отпущенное на свободу - нить Киреевой воли была слишком тонка, чтобы обращать на нее внимание - было любопытно. Ему хотелось поскорей добраться до того, кто либо смел, либо глуп, либо и то, и другое разом.
  Вспыхнет ли эта игрушка быльем?
  Или же будет тлеть медленно и долго?
  Рассыплется ли пеплом на куски? Обернется ли драгоценным камнем, из тех, что рождались в недрах гор? Пламя помнило камни. И горы, в которых спало. Как помнило себя в сотнях и тысячах иных обличий. В нем нашлось бы место еще одному.
  - Ты есть огонь. Тело - это лишь оболочка. Вот, смотри, - Кирей развел руки и вспыхнул. Он горел, не сгорая, и тем нравился пламени.
  Оно даже готово было подчиниться ему.
  Ненадолго.
  Это ведь тоже своего рода игра: кто кем управляет?
  - Не бойся потерять оболочку. Не держись за нее. Иначе или лишишься, или останешься только с нею. А уж чем она заполнится, когда погаснет последняя искра... прежде чем сделать шаг, подумай хорошенько.
  - О чем?
  - Страх помешает.
  - И поэтому ты меня пугаешь? - Арей протянул раскрытую ладонь к огню, приветствуя древнюю силу. Возможно, древнейшую из всех.
  Боги?
  Пламя существовало задолго до богов.
  Оно могло бы рассказать о сотворении мира. И о самом этом мире, сухом и безжизненном, отданном всецело во власть огня...
  ...Арей слышал песню.
  ...о рождении мира.
  ...о великой пустоте, которая исторгла сгусток огня.
  ...о жидких камнях, о пламенных океанах, о том, из чего родились и земля, и воздух, и воды...
  - Я просто хочу, чтобы ты отнесся к вопросу серьезно.
  - Куда уж серьезней.
  Огонь тянулся. Он обещал боль, много боли, но разве не она сопутствует любому рождению? Кем Арей хочет стать? Ветром? Прахом? Льдистым камнем, который так ценят люди? Горой ли? Пламя исполнит его желание.
  Оно извечно.
  Исконно.
  - Собой, - Арей шагнул в раскрытые объятья вихря. - Я хочу стать собой.
  Рой огненной мошкары впился в лицо, заставляя стиснуть зубы.
  Пламя не обмануло.
  Было больно.
  Было...
  ...страшно.
  Когда тело его, пусть и оболочка - теперь Арей видел, что именно оболочка оно и есть, пустая и никчемная, изношенная довольно, вряд ли способная выдержать силу истинной искры - распадалось. Он чувствовал, как сгорает кожа.
  Плавятся волосы.
  Вдыхал смрад горящих костей.
  И жил.
  Несмотря ни на что, жил.
  Он слышал теперь песню огненных струн, и видел, как тянутся они в землю, сквозь землю, к самому ядру ее, где становятся частью огненных же рек. Он в какой-то миг получил право слышать голос каждой.
  Выбирать.
  Пламя не лгало.
  Никогда.
  Он и вправду мог бы стать им, предвечным огнем, запертым в базальтовых глубинах безымянных гор. Гневливым и ярым, несущим свою ярость наверх, сквозь щиты и трещины в этих щитах. Он бы выплеснулся потоками лавы сквозь узкие горловины спящих вулканов.
  Стал бы камнем.
  Пеплом.
  Мертвой птицей, рассыпавшейся в полете.
  Он стал бы алмазом.
  Рубином.
  Змеем морским желтоглазым, хранящим кладку крупных яиц, в каждом из которых дремала искра.
  Он стал бы...
  ...собой.
  Арей силой воли велел себе отпустить струны. Отступить.
  Вернуться.
  Он был пламенем?
  Пускай.
  Это верно. Все азары пошли от одной искры, но если так, то искра эта горит в его крови. Она не может погаснуть. Истина? Пламя молчало. Оно готово было принять Арея. А вот он... хватит ли у него самого сил сотворить себя? Если он уверен, пусть попробует. Человек - это ведь просто, куда проще вулкана или змея.
  Камня.
  Птицы.
  Человек - это только звучит гордо, а на самом деле, что он такое? Слабое никчемное создание. Неужели Арею вновь хочется стать таким? Он ведь свободен сейчас. А не ему ли знать, сколь дорога свобода.
  Абсолютная.
  - Нет, - это слово было рождено из огня и огню же стало ответом. - Нет... я.... Есть. Существую. Я...
  Он снова чувствовал жесткую спаленную корку ее под ногами. И сами ноги, обожженные, сожженные почти, но способные удерживать никчемное слабое тело.
  Это тело горело, но если не сгорело окончательно, значит, оставался шанс.
  Все просто. Надо лишь вобрать в себя пламя. Все, до последней искры. До капли. До крошки. До...
  ...он пил и не способен был утолить эту жажду.
  ...он впитывал огонь, страшась, что того не хватит, чтобы затянуть все прорехи в теле.
  ...он был.
  И стал.
  И устоял. И даже сумел сделать шаг, прежде чем рухнуть на разодранную ожогами землю.
  - Надо же, живой, - едва ли не с восторгом произнес Кирей. Он присел на корточки и руку протянул.
  - И не надейся.
  Арей прислушался к себе.
  Сила была.
  Прежняя? Нет. Иная... чистая? Живая? Та, которой он лишился, только теперь Арей понял, сколь самонадеянно он полагал ее истинною. Человеческая кровь разбавила ее, извратила, но теперь пламя вернулось.
  - Вставай уже, племянничек, - Кирей не позволил додумать. - Потом поклоны бить станешь.
  - Не дождешься, дядюшка.
  Но руку протянутую Арей отвергать не стал. Все ж гордость и глупость - суть разные вещи. И пусть пламя кипело внутри, однако же физических сил у него не хватит и на то, чтобы до края поля доползти. А за краем тропинка начиналась, сквозь лесок, через овраг...
  Нет, сам он не доберется.
  - И вот еще что, племянничек, - Кирей помог подняться. И подумалось, что ожоги он способен залечить столь же легко, да не станет. И не оттого, что презирает слабого родича, мало того, что рабом рожденного, полукровку, так еще и силы лишившегося.
  Нет.
  Теперь, странное дело, Арей лучше понимал того, кто глядел на него сверху вниз, с насмешкою и вызовом.
  Сам должен справиться.
  В этом суть.
  С огнем ли. С ожогами. С... прочим. Если сумеет - честь Арею и хвала. А нет, то хотя бы похоронят свободным человеком.
  - Что, дядюшка, - в тон отозвался Арей.
  Спекшиеся мышцы не слушались. И хорошо бы никого не встретить по пути, а то ж сочинят... придумают, переврут...
  ...и донесут куда надобно, и куда не следует вовсе.
  - Огонь - стихия непростая, - Кирей шел медленно.
  А ведь и ночь он выбрал непростую.
  И место неслучайное.
  И значит, не будет встреч и свидетелей. Хорошо...
  - Взять ты силу взял, но это полдела, если не треть. Попробуй теперь удержать. Приручить...
  Огонь загудел, соглашаясь, что он, конечно, готов терпеть слабую телесную оболочку, в которую его заточили - или наивно полагали, будто заточили - но до поры, до времени. Эту клетку ничего не стоит разрушить.
  - И если позволишь совет...
  - А не позволю?
  Кирей плечами пожал: мол, мое дело сказать, а твое - думать, надо ли тебе сказанное.
  - Держи себя в руках.
  Пламя свернулось в животе, теперь Арей ощущал его огромным змеем с огненною шкурой. О таком мама сказки рассказывала. О чешуе золотой, о следах самоцветных, о логове под корнями старого дуба, о крыльях грозовых, из меди созданных. Взмахнет змей крылами и полетит над степью звон-гром.
  Поднимется...
  - Вот об этом и говорю, - Кирей убрал руку и хлопком сбил с плеча огненный язык. - Тебе нельзя отвлекаться. Ни на что. Ни на кого. Стоит дать слабину, и огонь тебя сожрет.
  Призрак змея рассыпался золотой пылью.
  А пламя выплеснулось в кровь нежданною яростью: да как смеет он, родственничек непрошенный, забытый и потерянный, указывать Арею как быть? Небось, без его советов Арей жил.
  И жить будет.
  - И хорошо, если только тебя.
  Пламя Кирей лишь смахнул. И Арей опомнился. Да что это с ним? Откуда взялся гнев этот? И желание немедля изничтожить родича, дерзнувшего обратиться...
  ...дерзнувшего?
  ...обратиться?
  Не его, не Ареевы это мысли...
  ...живое пламя остывало.
  Отползало.
  Вновь обращалось в змея, и золотая чешуя манила близостью. Зря ли матушка сказывала, что нет в мире ничего, этой чешуи прочней. Не пробьют ее ни стрелы, ни копья, увязнут топоры боевые...
  ...нельзя слушать.
  Нельзя поддаваться.
  ...оттого и не одолеть змея людям. И Арей, если захочет, может змею уподобиться. Достаточно пожелать... чего он хотел?
  Свободы?
  Арей уже свободен. Мести? Его слово, и вспыхнет мачехино подворье костром погребальным. А следом полыхнут и прочие владения... и братец единокровный...
  ...нет!
  Арей заткнул уши.
  - Вот так, хорошо. Дыши давай, - голос Кирея пробился сквозь медовую песнь пламени, где Арею обещано было все, что лишь пожелает.
  Золото?
  Будет.
  Власть?
  Да хоть над всем миром.
  Женщина... любая захочет... не любая. Единственная, которая нужна, не захочет... не с убийцей, не с палачом... не с тварью, в которую он обернется, позволив себе малость.
  - Ты справишься, племянничек, - Кирей вновь подал руку, и Арей понял, что стоит на коленях.
  На выжженной земле.
  На расплавленной...
  Это он?
  А кто еще? А если бы...
  - Теперь понимаешь, что я имел в виду? - Кирей поднял рывком. - Ты должен держать в узде свои мысли. Желания. Все. Каждое слово, которое произнесено. Или не произнесено... пламя будет искать слабину. И если найдет...
  ...понесется по-над столицею медная гроза, сотворенная безумцем. И сумеют ли справиться с нею магики?
  - И как... долго?
  - Месяц. Два. Десять... за сколько управишься. Это же твой огонь. Тебе с ним и сражаться.
  Он не лгал, дорогой заклятый родич, который мог бы и до того упредить, но не стал. Случайно ли? Мнилось Арею, что не было ничего случайного в произошедшем.
  - А ты? Сколько ушло у тебя?
  - Семь дней, - сказал Кирей, но тут же добавил. - И семь мгновений при первом порыве. И за эти семь мгновений я едва не убил их всех...
  - Почему не убил?
  И это было важно знать, особенно теперь, когда змей нашептывал, что не стоит слушать того, кто добровольно отрекся от силы, спеленал ее, скрутил да в клетку упрятал.
  - Понял, что другой семьи у меня не будет, - тихо ответил Кирей. - И ты поймешь... не про семью. Другое. Когда поймешь, то и с пламенем справишься... только постарайся уж не задерживаться. Оно чем дальше, тем хуже...
  - А если...
  - Если не справишься, я сам тебе шею сверну.
  - Спасибо, дядюшка.
  - Да не за что, племянничек...
  Небо отряхнулось от красных сполохов, громыхнуло тяжко, грозя скорою бурей, а потом, поторапливая безумцев, которым вздумалось гулять в неурочный час, сыпануло ледяным крошевом.
  Начинался последний зимний месяц.
  В народе его звали волчьим.
  Глава 2. В которой ведутся беседы крамольные
  - Тужься, Зося, тужься! - Еська шипел на самое ухо, да так громко, что в ухе от егоного шипения звон появлялся, да хитрый, с переливами.
  Отвлекало.
  А я тужилася... да так тужилася, что, будь непраздна, прям на поле и родила б.
  И родила.
  Огненный шарик поднялся над ладонью, завис в воздухе на мгновенье, а опосля в грязюку и плюхнулся с гневливым шипением. Куда там Еське!
  Тот только вздохнул и отошел от яминки...
  - Зося, не сочти за грубость, но ты неисправима...
  А я ему с самого начала говорила, что не будет с этое затеи толку. Да разве ж Еську переупрямишь? Он толстолобый, аккурат, что бабка моя, оттого и нашли они общего языку, как это ноне говаривать принято.
  ...шел первый месяц весны.
  Марец-слезогон. Правда, туточки его именовали на свой лад - мартецом, но как не зови, а поганое егоной натуры не исправишь.
  Небо дождило, а когда не дождило, то взбивало рыхлые перины сизых туч, и рябенькое, слабенькое солнце тонуло в них. Оттого и дни были, мало что коротки, так еще и смурны на диво. Истаивал снег, да некрасиво, проплешинами, сквозь которые проглядвала гнилая трава. Земля хлюпала, давилась вешними водами. И разумом-то разумею, что сие - есть, как молвится, исконный порядок вещей, установленный от самого сотворения мира, а на душеньке муторно.
  Сверху капает.
  Снизу хлюпает. Сапожки мои, пусть и хороши, да все одно промокли. А с ними и сама я до исподнего, ни одной, самой махонькой, ниточки сухой не осталося.
  Домой бы.
  Если не в бабкины хоромы, которые она за зиму обжила на свой лад, так хотя б в комнатку свою общежитиевскую. К самовару да плюшкам, к варенью малиновому, медам и прочим сластям, с которыми и слезогон переживать легче.
  - Ты не стараешься, - Еська шмыгнул носом.
  Ага... засопливел, стало быть.
  Не буду жалеть.
  Сам сюда притащил, без принуждения, мол, тренироваться мне надобно. Оно, конечно, надобно, только вот... душенькою чую, что не мое это дело - огневики лепить.
  - Зослава, - Еська вытер нос рукавом и огляделся, убеждаясь, что полигон пуст. А каковым ему быть? Небось, в такую погоду хороший некромант и покойника из дому не выгонит.
  Серо.
  Уныло.
  Вода льется, земля, пробуждаясь, вздыхает, спешит затянуть оспины, моими огневиками оставленные, грязюкой. А завтрешним утречком, надо думать, погонит нас Аристарх Полуэктович по энтому полигону, да по яминам, приговаривая, что настоящему боевику погода не помеха.
  Может, оно и так, да только...
  - Не слушаешь, - Еська ткнул пальцем в бок, да так, что я ажно подскочила. - В этом твоя проблема, Зося!
  - Больно!
  Вот дурень, у меня ж бока - не перина, чтоб пальцами тыкать. Да еще и жесткими, будто каменные. Синец теперь будет. Да и ладно, я ныне к ним привычная, так ведь и насквозь проткнуть способный.
  - Зато за дело, - Еськин длинный нос дернулся. - Послушай, ты, кажется, не совсем верно оцениваешь обстановку...
  А чего ее оценивать?
  Вона поле-полюшко, от края до края, где изрытое, где пожженное, а где на нем лес колосится, да густенько, что пшеница на черноземе. И аккурат посеред оного поля мы с Еською, не то березы две одинокие, не то дубы, как сие любит Аристарх Полуэктович говаривать. Вона виднеются в низинке, что Акадэмия нашая, что общежитие...
  С самоваром.
  Варением.
  В животе забурчало. Живот оный скоренько припомнил, что Еськиными стараниями без ужина оставлен был. А обед, тот уж давнехонько минул.
  - Тебя хотят отчислить, - Еська, бурчание заслышав, только рученькою махнул и сел на мокрый камень.
  Вот новость. Меня с первого самого денечка отчислить хотят, да все никак оно не выходит. Учуся. Грызу, стало быть, науки всяческие. Другое дело, что науки этие - не калачи, и от иных организме моей польза сомнительная.
  - Да, зимой тебе повезло... - Еська сунул руки в подмышки. Ныне он, рыжий и мокрый, и близехонько на царевича похожий не был. Кафтан красный вымок. Порты полосатые грязюкою покрылися и плотненько, а на сапоги егоные, за между прочим, из турьей шкуры стаченные, и вовсе вид всякий утратили. - Отнеслись с... пониманием, скажем так.
  Ага, мне энтое их понимание по сей день в дурных снах видится.
  Как вспомню сессию тую, которую едино милостью Божининой и царскою, сдала. Высокая комиссия, собранная, чтобы нас экзаменовать, в глаза-то улыбалася, да только улыбочка та с холодочком была. А Люциана Береславовна так и вовсе кривилася, не скрывая, до чего ей моя персоналия неприятственна. И вопросы задавала, один другого хитрей.
  Я, отвечаючи, прям испрела вся.
  Полпуда весу скинула.
  И язык едва ль не до дыр истерла. Как вышла с экзаменационное залы - сама того не помню. Только что стояла в зале белом, ледяном, а потом раз - и за дверями резными.
  С одного боку Кирей подпирает.
  С другого - Еська. Лойко в руки флягу сует, мол, хлебани, Зославушка, чаечку... я, дурища, и хлебанула... кто ж знал, что чаечек в тую флягу, если и плеснули, то на самое донышко.
  Ох и повело... закружило... где ж это видано, чтоб девке честной первача совали? А этот гад еще и оправдывается, мол, хотел как лучше, и не первач сие, а едино настойка, на травах семнадцати настоенная, словом крепким заговоренная.
  Я ее тож, как отдышалась, заговорила.
  Словом.
  Крепким.
  После-то стыдно было, поелику не пристало девке этаких слов знать, да тогда...
  ...тогда не наука в голове моей была. И верно Еська подметил, что и ныне не об том я думаю.
  Села я рядышком.
  Дурное сие дело - на камнях сидеть, да только все лучше, чем грязь. Так и сидели. Пялилися под ноги.
  - Тогда теория была. Исключительно, - Еська первым заговорил. И из кармана монетку достал, медную, крохотную, о шестех гранях и дырочке. У кого и когда стянул? Сие мне не ведомо. Нет, может статься, что монету он честным путем выменял аль на рынке сама в руки упала, да вот сам давече каялся, что натуру егоную горбатую и могилою не исправить.
  И сидит, монетку с пальца на палец перебрасывает.
  Быстренько.
  Ловко.
  Пальцы-то у него, даром, что порченые, а все одно ловки, едва ль узлами не вяжутся. А может, и вяжутся, кто знает... и дальше сидим. Он с монеткою забавляется, я... я думаю.
  Я ж не дура, как иные полагают.
  Просто... муторно.
  И не месяц-слезогон тому виною, хотя и недаром так прозванный. Когда серо да сыро, то и со спокойным сердцем жизнь не в радость, а ежель на сердце этом раздрай, то и...
  Надобно, верно, с самого начала сказывать, да только где тое начало?
  На болотах ли осталось?
  В лесах заклятых, куда нас Фрол Аксютович вывозил для следственного, как сказано было, эксперименту. Чтоб показывали мы, где стояли да чего творили. Да только леса, даром, что вековые и дремотные, но прибралися. Снегом свежим раны затянули, кровушку пролитую присыпали. Мертвяков, тех еще раньше в некромантический корпус доставили, да, мнится, толку с того было мало. Лихие люди. Разбойные.
  Так сказано было.
  И нам велено оного слова держаться, а буде кто выспрашивать, так о том сообщить немедля.
  Нет, не в лесах дело. Не в болоте, таком смирнехоньком да нарядном. Разлеглося оно, укрылося снежной рухлядью. И сияет та на солнышке каменьями самоцветными, глаза слепит. Поди, пойми, тут я стояла аль на два шажочка в сторону. И если в сторону, то в какую?
  И чего творил Лойко.
  И чего говорил Ильюшка... и сам ли Арей навстречу подгорное твари шагнул, аль велено ему было... и отчего не побоялся... и мы...
  Вопросы из Фрола Аксютовича сыпалися, что горох из драного мешка. Навроде и простые, да только с каждым все муторней становилося. Будто бы энто мы виноватые. А в чем?
  В том, что болотом пошли?
  Иль в том, что тварь одолели дюже редкую, не испросивши наперед, кто и какою волшбой ея к жизни поднял? А может, и вовсе в том, что живые. Небось, с мертвыми - оно проще. Сложил костер погребальный. Молвил слово доброе, про тое, что человек ныне в ирий восходит достойный, и нехай Божиня примет душеньку его да по собственному почину и по заслугам земным соткет ей новое тело...
  Аль иное совсем. Что сгинули в болотах отступники и лиходеи, злое измыслившие супротив царствия Росского. Мертвые-то сраму не имут.
  А следом и головы б покатилися, и чуется, была б серед них первою - Рязенского урядника. Оттого и ходил Лойко сам не свой, смурен да мрачен. Ильюшка и вовсе черен с лица сделался. Небось, егоный батька давно уж на плахе душеньку отдал, да окромя его были и сестры малолетние. Девки?
  Пущай и девки.
  Но случись чего - не простые, но крови царское. Ее-то, может, и капля, да с иных капель и реки родятся. Нет, не пощадят малолетних. Не плахою, так болезнею неизведанной к Божине спровадят.
  О том я думала, стоячи посеред снегов белых.
  Слушала, как ветер гудит над головою, как вздыхают древние сосны, об своем припоминаючи. И звенел в ушах смех сгинувшей чародейки. Что, Зослава, думала, дойдешь и все-то закончится?
  Нет.
  Царева награда - она, что снег вешний. Ночью выпадет, да к утру истает, и будешь хлебать грязюку полною ложкой...
  Обошлось.
  Добрались мы тогда до самого клятого острова, каковой Фрол Аксютович вдоль да поперек излазил, разве что носом землю не рыл. Но без толку. Остров - как остров. Обыкновенный. Только дерева в безветрие все одно качаются, трещат да вздыхают, будто сетуют, до чего глупы люди.
  Тут, если и творилася волшба, то иного, не человеческого свойства.
  И не человеческому розуму до сути ее добираться.
  ...как бы там ни было, просидели мы на тех болотах две седмицы, и с каждым днем делался Фрол Аксютович все мрачней.
  А перед самым отъездом так он молвил, на нас не глядючи:
  - Осторожней будьте...
  - Будем, - огрызнулся Лойко, воротник шубы волчьей поднимая. Бледен он и худ сделался, а оттого нехорош. Поблекло золото волос, и сам за те две седмицы постарел, будто тянул кто из него силы.
  - Ментальные слепки, урядников сын, не просто так снимали. Находились те, кто говорил, что лишнее это. Нечего чародеев к делам царевым подпускать, - говорил сие Фрол Аксютович, на болота глядючи. И голос его был ровен да тих. - Что уж больно случай удобный...
  Смолк.
  И тут-то я уразумела, про какой случай он речь ведет.
  Про родню Лойкову, про сестер Ильюшкиных...
  - Что ж не воспользовались? - Лойко осклабился дурною шальной улыбочкой.
  - Не дури, - Фрол Аксютович оплеухами не раздаривался, но лишь глянул так, что улыбочка сама собою сошла. - И подумай, многим ли по нраву, что чародеи в Росском царстве наособицу стоят? Свой закон у Акадэмии. Своя правда. И суд свой. И правила... будто царство в царстве.
  Сам усмехнулся да печально так.
  - Издревле мы царям присягали. И служили им... а как не будет царя?
  Спросил и замолчал.
  Мол, для того головы Божининой милостью и дадены.
  Думала я, чего уж тут. Аж едва на мысли вся не изошла, пока телегою от заставы до дороги тряслася. А чего еще делать?
  Сверху - снежит.
  По земле - вьюжит. Лошаденка, какую староста дал - а выбрал, ирод, что похужей, оно и понятно, царские гарантии гарантиями, но хозяйство на них не выстроишь - бредет, нога за ногу цепляет. Чай не рысак, чтоб лететь по бездорожью. Слева Лойко сопит, того и лопнет, не то от злости, которое выхода нету, не то от обиды, не то от мыслей, каковые егоной голове тоже непривычные. Справа Ильюшка пальчиком оглоблю ковыряет, задуменный-задуменный, вперился взглядом в широкую Фрола Аксютовича спину и мозолит, мозолит... как до дыр не измозолил - сама не знаю.
  Фрол Аксютович, если и чуял чего, то ни словечком не обмолвился.
  Знай, песенку насвистывает, лошаденку погоняет...
  Одного разочку только, когда за Серпухами завыла грозно волчья стая, очнулся будто бы. Голову поднял, повел носом, принюхиваясь - а пахло дымком, мехами лежалыми да табаком-самосадом - и кулаком погрозил будто бы. Волки сразу и смолкли.
  Нет, ехали мы неспешно.
  Цельную седмицу добирались. Хватило, чтоб и в моей голове, которая, стало быть, не только косу носить сотворена, всякого забродило.
  Верно сказал.
  Чародеи царю клянутся кровью своею и жизнью. А бояре, стало быть, не указ им. Многим ли сие не по нраву? Ох, мыслю, каждому второму, ежель не каждому первому. Магик - это сила, да такая, супротив которой войско не соберешь... что некроманту войско? Дунет, плюнет, скажет слово заветное, и разлетится по войску черная лихоманка. Аль люди живые неживыми станут.
  Аль еще чего...
  Стихийники и того паче, про боевиков и вспоминать нечего... нет, пока стоит за троном царским Акадэмия, то и бунта бунтовать бояре не посмеют. Да и как забузишь? Чародейскую силу ни стеною крепостной, ни рвом не остановишь. Закроется ров. Осыплется стена. А то и хуже, разверзнется земля тысячью ртов да и проглотит усадьбу боярскую вместе со всеми людями. Оттого и сидят бояре тихо, плетут заговоры паучьи, а в открытую, ежель и держат войско, то малое...
  Тяжко.
  Мысли скрипели, что колеса тележные. И не только у меня.
  Первою ж ночью заговорили. А ночевали мы в Горбуньках, деревушке махонькой, чтоб не сказать, вовсе глухой, одичалой. Десяток дворов протянулись вдоль кривого речного бережка. И дома-то бедные, один другого ниже. Иные и вовсе без окон, с крышами, дранкою крытыми. Стены зеленым мхом поросшие, глиняными заплатами латанные. Да и сами домишки - как двоим развернуться.
  Фролу Аксютовичу, само собой, в старостиное, приличное избе местечко отыскалось. А нас, как студиозусов, стало быть в сараину определили. Сараина эта из досок лядащих строена была, зыркаста, что зубы старческие, и ветрами всеми продуваема. Сено в ней и то корочкой ледяною покрылось. Ну да грех жалиться, живы - и уже радость. Ежель закопаться поглубже да в одеяла закрутиться, оно и ладно будет.
  А лошаденку жаль, как бы не сколела до утра, мнится мне, что иной нам туточки не добыть.
  Бояре мои, ежель чего и думали про Горбуньковское гостеприимство, то вслух ни словечком ни обмолвилися. И девку, которая нам горшок с репою пареной и хлеба половинку вынесла - поблагодарили любезно. Оно и верно, нет беды хозяев в бедности, чего имеют, тем и делятся.
  Сало-то ладное было, крепкого просолу.
  Да и репа хороша уж тем, что горяча. Ели, ложки облизывали... на друг друга не глядючи, будто бы вороги один одному.
  Тяжко.
  - Думаешь, сдадут? - у кого Лойко спрашивал, у меня ли, у Ильюшки, который в сено закопался, что твой мышак, не знаю.
  Но ответил Ильюшка.
  Сначала-то рученьки из стогу высунул, скрутил фигу - не фигу, так, знаку тайную, полог растягивая. Тот и встал, синий, дыркастый - умения Ильюшке все ж недоставало - но какой был.
  - Нет, - он говорил тихо и как-то обреченно. - Не выдадут. Если до сих пор, то теперь и подавно...
  - Ну да...
  Лойко в горшок руку сунул, остатки репы выгребая.
  - А зачем тогда...
  - Затем, чтоб на рожон не лезли, - это уже было сказано со злостью. - И чтоб думали, прежде чем рот разевать. Слово-то за слово... если кого-то из нас на измене зацепят, всей Акадэмии плохо будет.
  Вздохнул и куль из мехового одеяла крутить принялся.
  - Он верно подметил. Боярам она поперек горла. Маги... ладно, когда из своих... это с одной стороны и честь великая, и сила роду, а с другой - поводок на клятве. Не пойдет маг, кровью в верности присягавший, против царя бунтовать...
  - А если царя не станет?
  - Тогда наследника беречь обязан.
  - А если... - Лойко в сено упал, как стоял, с горшком, прижал его к груди, погладил бок корявый.
  - А вот если... - Ильюшка замолчал, и правильно, не всякое слово сказано быть должно. - Тогда и появится лазейка махонькая... возьмем, к примеру, ректора...
  Тут-то я и сама в сено рухнула.
  Это ж про Михайло Егорыча он? Конечне... ректор-то у Акадэмии один...
  - Михаил Егорович второй в тронном списке после прямого наследника, - Ильюшка говорил шепотом, да только мы с Лойко каждое словечко слышали. - А мог бы и первым быть... если б не клятва. Мне отец сказывал, что не было между ними особой любви. Всего-то год разницы. А царь-батюшка болезным уродился... таким болезным, что долго его из терема на люди не казали. Оттого слухи шли, один другого краше. Что будто бы рогатым родился, азарское крови. Другие баяли, мол, не рогатый, а кривой... третьи его падучей болезнею наделяли... он-то и рос наособицу. Учился, да... отец...
  Голос дрогнул.
  И жаль мне его стало.
  Мой-то батька тоже помер, но не на плахе, честною смертью. И имя его ноне не запретно, и род наш, пусть и захудалый - где там Барсуковскому князьку до царского сродственника - а все честный. Ильюшке же, небось, и вспомнить родителя лишний раз невместно.
  А уж горевать по нему открыто.
  - Отец говорил, что долго дядьку Мишу едва ль не первым на царство прочили, что все ждали, когда ж... а он не помирал, жил... и как в силу пошел, то и стало ясно, что быть царем ему по праву первородства. Очень это дядьку расстроило. И с того расстройства его и отдали в маги. Силы-то он невеликой, но отучили за два года. И клятву не с прочими принес, нет, первым же летом кровь на камень пролил, ею и животом поклялся, что не будет учинять против брата злого...
  Замолчал.
  А я... что я? Я ж девка звания простого. Мне этаких откровениев и близко слышать неможно.
  - Против клятвы дядя Миша не пойдет. Не посмеет рискнуть. А вот если не станет ни брата, ни крови его, то кто помешает ему шапку царскую стребовать? По Правде - он первый в очереди...
  - И ты, - добавил Лойко, палец изо рта вытянувши.
  - И я... и сестры...
  Тихо стало.
  Слышно, как скребется в глубине стога мышь. И потрескивает дрянная крыша.
  - Давно видел?
  О таком не спрашивают, да только ночь глухая, дорога дальняя, и за спиною многое осталось. Потому, верно, ответил Ильюшка.
  - Давно... письма пишут. А там одно... живы и здоровы, чего и тебе желаем. Милостью царицы... прислали платочек расшитый... - он коснулся груди, где и прятал тот самый платочек, который ему дороже иных сокровищ был.
  Не дала мне Божиня ни сестер, ни братьев, и потому не знаю, как бы уживалися. Лаялись бы, друг друга ненавидючи, аль наоборот, душа в душу жили бы? И каково б было мне знать, что живут мои сестрицы родные в царевом тереме, навроде и в милости, а... поди, угадай, чем милость эта повернется.
  - Я им то же самое пишу...
  - Правильно.
  - Да... если магом стану, то... клятва, с одной стороны, ограничит. А с другой, быть может, и отпустят...
  Вновь тихо стало.
  А я... я сидела, грызла хлебную горбушку и думала, что свезло мне родиться в Барсуках, а не в столицах. И не иметь царское родни. И вовсе жизнь моя, ежель оглянуться, была проста да понятно. Чем сие не милость Божинина?
  Думать, как оно думается.
  Говорить вольно.
  И делать, как велит душа своя, а не высокая политика.
  - Дядька... все ж не думаю, что ему трон надобен. У него-то ни жены, ни детей... и навряд ли будут.
  - Тебе откуда известно?
  Ильюшка плечом дернул, отчего меховой куль развернулся.
  - Какая разница... иногда лучше не знать, чем знать. Просто... поверь, незачем ему на трон лезть. Не усидит долго. Да и на кой, когда у него собственный имеется? Нет, он за Акадэмию стоять станет до последнего. Понимает, что без царя не удержится. А вот другие... другие - дело другое. Им ярмо клятвы с шеи бы снять, волю вольную получить...
  На меня глянул, усмехнулся.
  - Это вон Зослава у нас в людей верит, в то, что порядочные они да добрые...
  Прозвучало сие нехорошо.
  Ну да, верю я в людей. И в то, что добрых промеж них больше, чем злых. И в то, что каждому Божиня воздаст по делам его, коль не на этом свете, то на ином. А коль выпадает ей подмогчи, так в том, может, и промысел высший имеется, как наш жрец сказывал. Он-то, чай, человек ученый, поживший немало... да только ж я не о том. Вера верою, а слепота слепотою.
  Добрые магики?
  Может, и добры которые, но только. Магик, он сильней любого человека. И годочков ему Божиней больше отмеряно. Но не всякое прожитое в мудрость идет, иное - лишь в седину.
  И понимаю я, об чем Ильюшка поведать желает.
  Стоит над магиками Акадэмия с законом ейным, блюсти который Михайло Егорович поставлен. А не станет его, сгинет клятва, так кто ж закона держаться станет? Нет, мнится, что Архип Полуэктович станет. И Фрол Аксютович. И тот некромантус, который нам личины менял. И иные сыщутся, которым сила заместо совести не стала. Да... сколько будет прочих? Тех, что сочтут, что где сила, там и право, а с правом - и власть.
  Что будет?
  - Куда ни плюнь, всюду дрянь... - Лойко под ноги сплюнул да плевок сапогом растер. - Не понимаю...
  - Пока Акадэмия цела, она целой и останется, - Ильюшка поднял одеяло по самый нос. - Это дядька распрекрасно осознает. Как и то, что цельность эта мешает многим, что снаружи, что изнутри. Стоит дать слабину, и все посыплется... потому и не тронули нас. И не тронут. Не посмеют...
  - Пока.
  - Пока, - согласился Ильюшка и вновь на меня поглядел, да так, с насмешечкой. - Но это не значит, что не станут гадить... главное, держаться будут в рамках закона. А значит, есть шансы...
  ...ох и правый он был. И правоту этую я в скорости на собственной шкуре всецело прочуяла.
  Нет, в глаза-то никто и словечка не сказал. И навроде оно все прежним чередом шло.
  Учеба.
  Лекции.
  Дорожка клятая, по которое нас Архип Полуэктович гонял, а мы гонялися со всем прилежанием.
  Кирей...
  ...Арей.
  Подумалось, и в грудях разом защемило, а на глаза слезы навернулися, отчего глаза энти я спешно рукавом замерзшим потерла. Ежель чего, скажу, что будто бы снегу насыпало. Со снегу плакать не стыдно, а по парню...
  Дуры мы, девки.
  Ох и дуры...
  Глава 3. Где речь идет о делах сердешных
  Носом я-таки шмыгнула, и Еська со мною, но, надо полагать, не от сердешных горестей - если таковые и случалися ноне, то я об том не ведала - а от обыкновенных соплей.
  - Так и будешь сидеть? - спросил он, мизинцем ноздрю заткнувши. Невместно сие для царевича. А Еська, что бы там ни говорили, все ж серед царевичей жил и, мыслею, жить станет.
  - Так и буду.
  Я уставилася на руки свои неумелые.
  С виду-то обыкновенные.
  Как у всех.
  Ладошка круглая, белая, вся тоненькими ниточками изрезана. Слыхала, что для иных людей они навроде письма тайного, по которому всю жизнь прочесть можно, и прошлое, и будущее.
  Не ведаю.
  Бабка моя вон, хоть и балуется с картами да гаданиями, а и то признает, что будущее каждый своими руками прядет...
  Пальцы... пять. Как оно и положено человеку обыкновенному. Может, ежели б шесть, то и ловчей были б? Я ажно призадумалась, помог бы мне шестой палец в науке... не, я и с пятерыми справится не способная. А мыслила-то... вот бисер они ловко ловят. И с шитьем управляются. И с иною хитрою женскою работой, которая мужским рукам не по силе... а вот, поди ж ты... неповоротливые.
  Неразработанные.
  Люциана Береславовна о том каждый практикум напоминать изволит, и этак с холодочком, мол, теперь-то ты уразумела, девка бестолковая, куда подалася?
  У самой-то Люцианы Береславовны ручки холеные, пальчики тонюсенькие, как только не ломаются от колец да каменьев. И не помехою ей перстни. Знаки нужные складывают верно.
  И быстро - не разглядишь.
  Нет, иные-то умудряются не то, что разглядеть, но и повторить, а я вот вошкаюся, вошкаюся, да без толку...
  - По-моему, проблема у тебя не в руках, - Еська наклонился и по лбу моему постучал. Звук вышел на диво гулкий, громкий. - А вот тут.
  Лоб я пощупала.
  Мокрый. Холодный. И волосина к нему приклеилася...
  - Не о том ты думаешь. И не стараешься. А я, между прочим, всю задницу себе отморозил. И кому я такой надобен буду? - в Еськином голосе прорезались плаксивые нотки. Этак побирушки на паперти медяшечку клянчат, о долюшке горькое своей расповедывая. - Сиротинушка я горькая... матушка бросила, тятьки не ведаю... лицом рябенький, спиной кривенький...
  - Прекрати!
  Я отвесила Еське затрещину, и после только спохватилася, что негоже на царева человека руку вздымать, это ж прямая измена, куда там всем разговорам крамольным.
  Но Еська от затрещины увернулся ловко.
  - Это ты прекрати! Расплылась... клуша деревенская!
  И носочком комок грязи пнул, да так, что разлетелся он брызгами.
  - Только и способна, что вздыхать и охать... подумаешь, недоазарин на тебя не глядит! Так второй имеется, полновесный, так сказать. Краше прежнего. А если рога мешают, так скажи, братья их быстренько свернут со всею радостью...
  - Ты не понимаешь, - обида сдавила горло незримой рукою.
  Я ж ничего не сделала!
  Все было... было как было... и не придумала я того разговору, как не придумала и прочего, чего случилось зимою... потому и понять не способная, с чего вдруг переменился Арей.
  Был один.
  Стал другой. Холодный. Чужой. Слова лишнего не вытянешь, а которое вытянешь - то лучше б молчал. Цедит, будто словеса эти ему дороже золота.
  Все, мол, хорошо.
  Сила возвернулась. И сторицею. И оттого занимается с Ареем сам Фрол Аксютович да на дальнем полигоне. Еще и Кирея третьим берут. Чего делают? Того мне не ведомо... я и не лезла бы, поелику негоже девке в мужские дела нос совать.
  Да только...
  Был Арей и не стало.
  Будто бы забыл про меня. Или, наоборот, не забыл, а дальнею дорогою обходит, когда ж случится встретить, то холодеет весь прямо, подбирается и спешит уйти.
  Спросила бы прямо, но... боюсь ответ услышать.
  Оно ж бывает. Горело сердце и перегорело. А насильно милым не будешь.
  - Не понимаю, - Еська кинул в меня комом грязи. - Вот точно не понимаю! Ты выжила, Зося! И не один, не два раза выжила! И дома... и в усадьбе той... на острове. При встрече с подгорной тварью... и потом тоже... подумай. Ты живая! Здесь и сейчас.
  Ну да, живая.
  И знаю, что надо порадоваться, что не иначе как Божиня за плечом моим стояла, да только нету радости. Пустота одна, будто бы это не Арей там, на поле, выгорел, а я...
  - Хорошо... не хочешь так, будем иначе, - второй ком ударился в плечо. - Ты, помнится, у нас берендеевой крови, а берендеи, слыхал, людей чуют. И значит, будь твой недоазарин скотиной...
  - Он не скотина!
  - Ага, редкого благородства человек, - фыркнул Еська, вновь в меня грязюкою запуская. Да что ж это такое! Я комок стряхнула. - Задурил девке голову, а теперь ходит, нос воротит, будто бы и знать ее не знает...
  - Он...
  От грязи я отмахнулась и встала.
  - Что? А может, нарочно? Кирея подразнить хотел...
  Нет, вот чего ему спокойно не сидится-то?
  - ...они ж друг друга любят, что два цепных кобеля... а ты, стало быть...
  Следующий ком грязи разлетелся перед самым моим носом.
  - ...дурью маешься. Вот, - Еська отступил, пропуская огненный шарик, каковой, в отличие от прочих, мною сотворенных, и не подумал в грязюку плюхаться. Он вился осою, то подлетая ближе, к самому Еськиному носу, то поднимаясь над головою... - А говорила, что не получается!
  Еська произнес сие и руку выставил.
  Зря эт он.
  Шарик загудел. Затрещал, а после как рассыпался искрами...
  - Твою ж...
  Тихо было на поле.
  Безлюдно.
  А жаль, Еська так матерился - соловьи заслушались бы. А мне совестно сделалось... но я ж не просила его за огневика рукою хвататься! И вовсе... сам виноватый!
  Но все одно совестно.
  - Больно?
  Еська глянул исподлобья и ничего не ответил. Руку рукою обнял, баюкает. А мне... что мне сказать-то?
  - Вышло, да?
  Он тяжко вздохнул.
  - Вот за что мне этакое мучение, Зослава, а? Чем я Божиню провинил...
  - Сам полез.
  - Я ж расшевелить тебя хотел... а еще, чтобы ты голову, наконец, включила. И думать начала.
  - Про экзаменации?
  - И про них тоже, - Еська руку протянул. - На вот, лечи теперь... но экзаменации, чую, проблема третья. Пока в твоей голове сердечные разлады, наукам там места не хватит. Поэтому начнем...
  Кожа на руке покраснела, пошла мелкими волдырями.
  - Ты сама его выбрала, так?
  Это он про Арея? От же ж... и тепериче не отцепится, а я и сказать ничего не скажу, потому как совесть мучит зело. Ожоги, они страсть до чего болючие. И лечить-то я умею, да больше мазями, нежели магией. И значится, ходить Еське с калечною рукою деньков пять.
  - И значит, увидела в нем чего-то этакого... помимо смазливой рожи.
  - Еська!
  - Увидела, стало быть. Другая, которая поразумней, небось, старшего взял б. А что, он, хоть и рогастенький, зато царевич. И при деньгах. На золоте бы ела...
  - ...на серебре бы спала.
  - Вот-вот. А ты от Кирейки нашего нос воротишь. Нехорош, стало быть, наследничек земель азарских...
  Вот как у него выходит, что навроде и со смехом говорит, с издевочкою, а все одно всерьез.
  - Хорош.
  - Но не лучше Арейки?
  Я вздохнула. Вот как ему объяснить? Не лучше. Не хуже. Иной он просто. Не по моей мерке скроенный. Выйди за такого и... да, жила б богато, боярынею, об чем мне бабка в кажном письмеце зудит, что комариха престарелая. Мол, где это видано, чтоб разумный человек золотой на медяшку сменял да еще и радовался... мол, Арей-то славный парень, и бабке он по сердцу, и верит она, что любит, да только одною любовею сытый не будешь.
  Жить нам надобно.
  И хорошо б своим подворьем...
  ...а хоть бы и тем, что царицею дарено. Но и его держать - денег уходит. Бабка-то о тратах писывала подрробне, по чем в столицах куры битые иль живые, зерно да мука, шерсть, пряжа. И все причитала, что с этакими ценами невместными того и гляди по миру пойдем.
  ...хуже стало, когда с рынку ей помимо купленного сплетни носить стали. Она-то и не верит навроде, а... знаю такое, десятеро скажут, одиннадцатый и призадумается.
  Она и призадумалась.
  ...как жить, когда в столицах житья не дадут? Ехать? А куда? К степям азарским? К морю? К горам? Куда ни поеду, а все далече... и бабке за мною будет ли дорога? Годы не те, и Станьку как бросить?
  Хозяйствие, к которому только-только привыкла?
  Кирей-то, поди, никуда не денется, иль в одной столице осядет, иль в другую нас заберет вместе с домом, подворьем и всеми курами, купленными на той седмице...
  Понимала я бабкины страхи.
  И совестно делалося, что не могу сделать так, чтоб ей хорошо было. Кирей... не было у меня братьев, а вот же ж появился, пусть и нелюдское крови, пусть и злость на него порой такая берет, что самолично прибила б, да только... свой он.
  Близкий.
  И не могу забыть того, что на острове видела.
  Велимиры.
  И его, огнем погребальным ставшего. И знаю, что тайна сие, которую Кирей никому, небось и матушке своей разлюбимой, не доверит, и молчу... и терплю...
  ...и Еське лишь вздыхаю.
  - Значит, выбрать ты выбрала. Так?
  Я кивнула.
  Просто у него выходит... выбрала. А ведь и вправду выбрала. И скажи теперь Арей, что знать меня не желает...
  ...не скажет.
  Откудова мне это ведомо? Сама не знаю. Просто чую, что не скажет.
  - А если так, то, примем, как говорит Люциана Береславовна, за аксиому, что сволочью конченной он быть не может, - Еська руку сунул. - Лечи давай, дева-воительница...
  - Лечу, - буркнула я.
  Признаться, лекарские чары мне давались проще огненных, то ли оттого, что объясняла Марьяна Ивановна подробно да толково, то ли оттого, что целительство бабьей натуре ближе.
  Но с ожогами все одно сладить не пробовала.
  - А если так, то переменился Арей не к тебе... скажем так, не к тебе одной... вообще странным стал, признаю, - здоровою рукой Еська поскреб переносицу. - Но причина тому - не ты. Думаю, дело в том обряде, который ему силу вернул.
  - С чего...
  - Думай, Зося! Без силы он одним человеком был. С силой - другим стал... и иных событий, которые могли бы перемены повлечь, я, уж извини, не наблюдаю.
  - Кирей...
  - Правды тебе не скажет. Погоди! - Еська ухватил меня за руку. - Не лезь. Если молчат, то на то своя причина имеется. И что ни ты, ни я ее не знаем, так может, им с того и легче...
  А мне?
  Кирей... каждый день заглядывает... женишок, чтоб его... любезный... орешки медовые, пряники сахарные, печатные... словеса разлюбезные... а про важное...
  - Злишься - это хорошо... злая баба лучше страдающей.
  Я ничегошеньки не сказала.
  - Зослава, - Еська вновь сделался серьезным настолько, насколько сие ему было свойственно. - Ты ударилась в страдания и позволила убедить себя, что ни на что не способна. А им только того и надобно. Матушке ты симпатична, не скрою. Но вмешиваться она не станет. У нее и без того проблем хватает... царь...
  ...а ведь царя батюшкой он не именует. А царицу вот... и искренне, это я чую. Выходит, она для них и вправду матерью стала... только мне-то с того что?
  Ничего.
  Не надобно еще и туда носу совать, ибо безносой девке замуж выйти ох как тяжко.
  - ...ему уже недолго осталось. Он на одном упрямстве держится. А насколько еще его хватит... даст Божиня, до осени сумеет. А нет... летом все решится, Зослава.
  Сказал и на ладонь свою дунул.
  - Вот, и все у тебя выходит, когда делаешь, а не думаешь, как бы половчей сделать...
  Я и сама подивилась.
  И вправду ладонь чистая, розовая, ни следочка на ней не осталося, кожа будто бы белей прежнего стала. Неужто и вправду я?
  - Пойми, им нужно кого-то выбить...
  - Меня?
  - А хоть бы и тебя. Тебя ведь Михаил Егорович посватал. А не справишься, значит, ошибся он. Если раз ошибся, то и другой. Матушка к тебе благоволит? Тоже ошибалась... а царицам ошибки не прощают...
  Я скрутила пальцы, как оно нам Люциана Береславовна показывала. И негнуткие, нехорошие, с трудом они в правильную фигуру связалися.
  Тепериче надо было силою наполнить.
  И отпустить.
  - ...хуже другое. Если тебя отчислят из студиозусов, то и защиты ты лишишься.
  Сила текла тяжко, не ручейком, как должно, скорей уж киселем переваренным, с комками. И комки оные застревали, мешались.
  Нет, не так.
  - ...многие рады будут.
  И мыслится, среди особливо радых станет батюшка Горданы, а с ним и боярыня Ксения Микитична...
  - Судить тебя не за что. Пока не за что, но дай срок и... - Еська хлопнул по ладони. - Сосредоточься. Ты обязана сдать практику. И ты сдашь ее! Даже если для этого нам полигон обжить придется...
  ...нет уж.
  Не хочу полигону обживать.
  Неуютно тутоки. И снежит... вот же месяц-слезогон! Удружил.
  - Но лучше уж ты постарайся, - добавил Еська, шморгнувши носом. - Выкинь из головы дурное и тужься, Зося... тужься...
  Глава 4. О царевиче Евстигнее
  Ножи входили в деревянный щит.
  Мягко.
  Что в масло.
  Только масло щепой не брызжет, да и щит... держится, холера, но Евстя чуял - еще немного и упадет, а то и вовсе рассыплется.
  - Долго будешь маяться? - поинтересовался Лис, которому глядеть на сие было муторно. Он ходил кругами, не способный остановиться.
  Сгорбился.
  Голову в плечи втянул. Поводит, ловит запахи. Что чует? Что бы ни чуял, Евсте этого не понять, а потому Лис и рассказывать не станет. Если кому и обмолвится, то братцу своему.
  Сколько лет, а эти двое наособицу. И не сказать, чтобы вовсе чужие - нельзя остаться чужим, когда живешь с человеком бок о бок, день за днем, когда видишь, как он ест, как он спит...
  - Если скучно, иди себе, - сказал Евстя, отправляя последний из десятки.
  Это прочим казалось, что ножи у него одинаковые.
  Разные.
  Как люди.
  Первый номер тяжеловат. И рукоять его поистерлась, но в руку ложится, во всяком случае Евстину. Второй вот при броске вправо норовит уйти, на волос всего, однако, не зная этой его особенности, в цель не попадешь.
  Третий...
  - Нельзя, - Елисей упрямо мотнул головой и присел на корточки.
  Уперся растопыренными пальцами в землю да так и застыл. Ни живой, ни мертвый. Глаза полуприкрыты. Голова опущена. Под тонкою рубахой обрисовывается горбатая спина. Этак и вправду перекинется.
  ...а четвертый, будто противореча братцу, влево уходит. У пятого на лезвии три зазубрины, и пусть Евстя пытался от них избавиться, выглаживал сталь точильным камнем, но зазубрины, что шрамы старые, вновь и вновь появлялись.
  Может, и есть шрамы.
  - Иди. Что тут со мной станется?
  Евстя подошел к щиту.
  И замер.
  Чужой человек разглядывал его ножи. Пристально так разглядывал. С интересом. Этак люди на медведей глядели. И на самого Евстю раньше, до того, как имя ему подарили и другую жизнь... смотрели и прикидывали, сумеет ли тощий паренек побороть хозяина леса?
  А если не сумеет, то сколько продержится?
  Один звон?
  Два?
  И вовсе стоит ли золотишком рисковать в этакой предивной забаве?
  - Не волнуйся, он нас не увидит, - человек поднял руку и за спиною Евстигнеевой поднялся щит. - И внимания не обратит, что ты ненадолго исчезнешь.
  - Ножи не трогай, - Евстигней терпеть не мог, когда кто-то руку к его клинкам тянул.
  И человек предупреждению внял.
  Убрал.
  Еще бы и сам убрался. Но он стоял за исщербленною стеною щита - точно развалится, если не с первого, то с шестого удара точно... шестой номер срывается с пальцев чуть раньше прочих, он всегда будто бы спешит. И воздух сечет с тонким гудением.
  А у седьмого на пятке черная бусина.
  Евстя умаялся, пока прикрепил. Зачем? И сам не знает, но клинку она по душе пришлась. Сразу дурить перестал, подчинился Евстиной руке.
  - Ты так ничего и не вспомнил? - спросил человек.
  Если подумать, щит - слабая преграда, такую разнесть - что дыхнуть... а он не боится. И верно, магией от него тянет, не огненной и не водяною, их дух Евсте хорошо знаком. И не ветра... ветер легкий, верткий, что восьмой номер, который всяк раз усмирять перед броском надобно. И за норов этот Евстя восьмой номер недолюбливал. Думал даже сменить, но... он же ж прижился промеж прочих. И как знать, как остальные к перемене отнесутся.
  - Кто ты?
  Под заклятьем маскирующим гость явился.
  Вот и не понять, кто перед тобой... кто угодно.
  - Друг.
  В это Евстя не поверил. Случалось ему встречать таких от... друзей... один принес мяса... Евстя тогда есть хотел, и так, что живот сводило с голоду... а этот с куском мяса. Прям сочился жиром тот кусок. И жир этот на хлеба краюху падал.
  А человек уговаривает, мол, жалко стало скоморошьего плясуна. И Евстя поддался б, да... Рябого принесло. Он, не разбираясь, добродею кнутом по рукам переехал... после и Евсте досталось.
  За дурость.
  Мясо то Рябой собаке кинул. И заставил глядеть, как сучит она ногами, захлебываясь блевотиной.
  ...никто не желал рисковать золотишком. А на Евстю в тот день ставили много.
  - Хотел бы я убить тебя или кого-то из них - убил бы, - сказал человек.
  Возможно.
  Но это не значит ничего, кроме того, что от живых он больше пользы поимеет.
  - Скажи, Евстигней, ты бы хотел вернуть свою память?
  - Не знаю.
  Девятый номер вот предсказуем. Он идеален во всем.
  - Неужели не хотелось бы понять, кем ты был?
  - Не знаю, - Евстя отвечал честно.
  Он и вправду не знал.
  Прошлое?
  Прошло.
  В нем всякое было. Так какой смысл нырять в омут еще глубже? Забыл, так забыл... Божиня даст - вспомнит. А нет, то и надобности в той памяти нет. Что она переменит?
  - Твоя память - это часть тебя, - человек, вот упрямец, не собирался отступать. - И пока ты не вернешь ее, быть тебе половиной себя...
  Да хоть четвертиною.
  - Что ж... - человек смолк. Он просто стоял, глядя, как Евстя укладывает ножи. Десятый, как обычно, заупрямился, в ножны вошел со скрипом. Воли ему... но не своеволия. И Евстя ласково погладил рукоять из оленьего рога. Сам точил.
  Сам крепил.
  И потому знает, что ждать от нее... и от прочих.
  - Пусть себе ты безразличен, но что скажешь за остальных?
  А чего за них говорить? Каждый за себя скажет.
  - Ты не думал, кто из них... царем станет?
  Никто.
  Евстя знал это. Когда понял? Пожалуй, когда девчонку на костер спровадили. Или еще раньше? Когда погиб Ежонок, которому всего семь было... мальчонка. Ерщистый. Строптивый. Уверенный, что уж он-то один ведает, как жить...
  ...сбежал.
  ...и волки пожрали.
  ...так сказали им, когда принесли из лесу тело, завернутое в плащ. Черный плащ с собольим воротником... матушкин... откудова он взялся?
  Она уж две седмицы не наведывалась. А плащ оставила, будто бы зная наперед, что пригодится. Да и то, неужто иного какого не нашлось? Почему-то именно этот плащ, из тяжелой ткани, чуть поношенный, самую малость даже потертый, врезался в Евстину память.
  И еще белая рука, из складок выпавшая.
  И похороны... костер погребальный... слова, которые говорил дядька... и понимание, что за словами этими - пустота. Будут иные костры... один за другим встанут... и другие плащи, небось, у царицы их много.
  На каждого хватит, чтоб с головою укрыть.
  - Надо же, - удивился человек. И выходит, без слов все понял. - Какой сообразительный... что ж не ушел?
  - Куда?
  - А хоть бы к скоморохам...
  Евстя провел пальцами по рукоятям ножей. К скоморохам? Вновь дорога без конца и края? Клетки. Люди. И медведи, ошалевшие от клеток и людей.
  Заборы.
  Собаки на цепи.
  Голод.
  Нет уж, он, Евстя, не настолько свободы жаждет. Жизнь нынешняя его спокойна и сытна.
  - И не боишься, что ты следующим уйдешь? - спросил человек, щепку из щита вытаскивая.
  Евстя вновь плечами пожал: а чего бояться? Смерти? Он столько раз на нее глядел, что и не упомнит уже... у его смерти блеклые медвежьи глаза.
  И из пасти воняет.
  И...
  Он видел, как дохнут задранные собаки.
  Или медведи... люди, которых угораздило выйти, удаль свою показывая... нет уж, лучше яд... или проклятье там... как-то оно милосердней. И, коль вспомнить, об чем жрецы говорят, у смерти тысяча путей. Всех не избежишь.
  - Вечно живым не останешься, - ответил Евстя и в щит пальцем ткнул.
  Странно...
  Сколько уж они говорят? А Лис как сидел, так и сидит. И не чует чужака... амулет хороший? Или заклятье посложнее.
  О свернутом времени Евстя только слышал.
  Откуда?
  Он наморщил лоб. Не помнит, стало быть, воспоминание это относится к той части Евстиной жизни, которая скрыта.
  ...время.
  ...пространство.
  ...закрытая секция...
  Ничего конкретного. Но сожаления нет. Евстя привык уже и к этим, случайным осколкам памяти, и к своей неспособности заглянуть дальше.
  - А ты фаталист...
  Возможно.
  - Братьев не жаль?
  Жаль? Жалости они не заслуживали. Волчата... давно уже не волчата. Выросли. Заматерели? Еще нет, но недолго осталось.
  Ерема... силен.
  Еська ловок, что лисица...
  Емелька вот наивен. И с силой своею не поладит никак. Но за ним приглядывают.
  - Что ж... на, будет время, прочти, - человек наклонился и подумалось, что теперь его легко убить. Один удар по шее... первый номер. Он войдет между позвонками, и...
  - Не стоит, царевич, - он поднялся. - Поверь, не успеешь.
  Не успеет, согласился Евстя. Бить надо было, а не думать. Возможно, в другой раз. Евстя не сомневался, что встреча эта была не последней.
  Он поднял сложенный вчетверо лист.
  К носу поднес.
  Вдохнул.
  Пахло от бумаги землей и еще самую малость - цветами, но какими... Евстя закрыл глаза. С силой он ладит, земля - не огонь, она иного подхода требует... нетороплива, неповоротлива.
  Но отзывчива.
  Очнулась.
  Потянулась теплом солнечным, сладостью ключей подземных. Развернулась.
  Прочертила дорожку следов перед внутренним взором. От щита и до края поля... через край... и дальше... мимо главного корпуса... мимо общежития... к старому дому, сокрытому пеленою заклятий... пройдешь мимо его и не заметишь...
  Дорожка оборвалась.
  Что ж, Евстя и не сомневался, что гость незваный был из преподавателей.
  Лист он развернул, скользнул взглядом по строкам, выведенным аккуратно... откуда бы не переписывали заклятье, была эта книга древнею.
  И запретной.
  Магия на крови... Евстя покачал головой.
  И думать нечего, из той же книги взято, в которой про подгорных тварей писано. Лист он сложил, убрал в кошель - после подумает, что с ним делать.
  - Эй, - он окликнул Лиса, который от голоса Евстиного встрепенулся, вскочил, озираясь. - Идем?
  Лис сонно отряхнулся.
  Придремал?
  Посреди бела дня?
  Нет, прежде с ним этакого не случалось.
  - Я... - Лис нахмурился. - Что тут...
  - Ничего, - солгал Евстя.
  Зачем?
  Он и сам не знал. Только ножи пригладил. В следующий раз он, пожалуй, раздумывать не будет... и все же не первый... десятый. Десятый номер его никогда не подводил.
  Глава 5. Где речь идет исключительно о тонкостях алхимическое науки
  -...доводим до стадии появления первых пузырей, - ровный голос Люцианы Береславовны заполнял алхимическую лабораторию. - После чего медленно помешивая зелье посолонь...
  В рученьке боярской появился резной черпачок с ручкою-утицей. Красивый - страсть. Клюв красный, глаза яхонтовые, теплые, не чета хозяйкиным.
  - ...помним, что в данном случае использовать можно предметы, сделанные из березы или осины, но ни в коем случае - не из дуба или ясеня. Почему?
  Утиный клюв указал на меня.
  Померещилося, что утица ажно крякнула, не то с сочувствием, не то поторапливая. Люциана Береславовна страсть до чего не любила, когда студиозусы отвечать медлили. Иль неверные ответы давали.
  Холодела.
  И лицо делалося таким брезгливым, будто не на человека глядела, а на вшу платяную...
  Но тут-то я ответ ведала. Даром что ли вчерашний вечер над "Основами практического зельеварения" проспала. То бишь, просидела...
  - Береза и осина - женские дерева, а дуб и ясень - мужские. В зелье же содержится сок беломорника, который также является мужской компонентой из числа агрессивных, а потому, пока зелье не перекипит, то и с иными компонентами... - слово это прям само на язык просилося, я и пускала. - ...равнозначного полу будет взаимодействовать агрессивно.
  Выдохнула.
  И подивилась. Как этакая мудротень из меня-то вылезла? Читать-то читала, в книгах-то сиим словам самое место, книги ж по-простому не пишут, а вот чтоб я да сама...
  Люциана Береславовна бровку подняла.
  Окинула меня взглядом, будто бы я - не я, но диво предивное ярмарочное, на потеху честным людям ставленное. И ласковенько так спросила:
  - И как именно вы интерпретируете термин агрессивности в данном контексте?
  Ох, если б не наука Ареева, не книжки, им оставленные, которые я из упрямства чистого бабьего читала... не Еська с егоными фантазиями да полигонами... нет, тогда б я не удержалася б, спросила: чегось?
  И тут только роту открыла, стою, чувствую себя дурищею распоследнею. Ага, вздумала книгою Люциану Береславовну удивить. Она-то, чай, на своем веку книг поболе моего перечитала.
  - Так... громыхнеть, - только и сумела выдавить, чуя, как полыхают краснотою уши. И не только уши. Вот уж и вправду, буду красна девица, куда там моркве летней.
  - Громыхнеть, - с непонятным выражением повторила Люциана Береславовна, поглаживая пальчиком утиную голову. - Полагаю, за этим... удивительным термином скрывается самопроизвольно начавшаяся экзотермическая реакция с высоким...
  Я только кивала.
  Реакция, агась.
  Экзотермическая. С высоким тепловым коэффициентом... который гдей-то там растет и прибывает, аккурат, что опара переходившая...
  Я знаю.
  Читала.
  Вот милостью Божининой клянусь, намедни читала! Правда, уразумела слово через два, но было там про реакцию...
  - Вот и замечательно, - от улыбки Люцианы Береславовны у меня колени подогнулися. - В следующий раз так и говорите... а то... громыхнеть...
  Она и опустила черпачок в варево...
  ...что сказать, и вправду громыхнуло так, что ажно стекла зазвенели. Над котлом поднялся столб огню, а после и дымом пыхнуло, черным да с прозеленью. Дым энтот, до потолка добравшись, пополз, потек, что твой ручей. Только ж ручьям обыкновенным по потолкам течь от Божини не покладено.
  А этот...
  - Все вон! - голос Люцианы Береславовны звенел струной. - Быстро! Бегом! Зося, шевелись!
  И для пущего шевеления, стало быть, она в меня остатками черпака и запустила. А я что? Просто диво такое... дым течет, переливается, уже и не прозелень - синева проглядывает, да густая, что сумерки осенние. Или не синева? Вот уже и аксамитовые нити блещут, и золотом червленым...
  - Зося!
  Тут-то я и очнулася, от крика ли, от утицы, которая полбу меня брякнула, но разом юбки подхватила и бегом...
  Дым множился.
  Пах он заливным лугом в распаренный летний день, когда мешаются запахи, что сытой землицы, что травы, что цветов... собери букет, Зослава... собери... разве не видишь, что все цветы...
  - Все! На выход...
  Гудели колокола, но где-то далеко, а трава на лугу поднималася, ласкалась к ногам, уговаривая прилечь, хоть бы на мгновенье. Я ж так устала, я... днями учуся, ночами учуся, сплю вполглаза... травяные перины мягки, легки. И надо лишь глазыньки сомкнуть... а где-то рядом кукушка годы считает. И я с нею могу загадать, долго ль проживу... надобно прилечь.
  И считать.
  Долго... конечно...
  Нет.
  Я стряхнула липкие объятья морока. Вот уж не было беды... и огляделась.
  Стою.
  Лаборатория пуста. Почти пуста. И значит, остальные успели выйти. Хорошо... мой стол от двери самый дальний. Дальше только возвышение, на котором промеж камней горел зеленым колдовским огнем костер. Кипел котел, вываливая новые и новые клубы дыму, того и гляди заполонит, если не всю Акадэмию, то лабораторию.
  Запах цветов стал тяжким.
  Да и в горле защипало. И голова вновь кругом пошла, и вспомнилося, что уже единожды случалось мне в дыму бродить. Тым разом свезло.
  А тепериче...
  Я сделала шаг к двери.
  Я видела эту дверь. Близехонько она. И далека... иду, иду, а она все дальше. И вот диво дивное. Шла я к двери, а встала перед костром.
  Гляжу.
  Любуюся.
  До чего хорош, до чего ярок. Тут тебе и темная болотная зелень, и яркая - первое травы. Бледная, что бывает на озерах посеред лета...
  ...нельзя смотреть.
  Зачарует. Заморочит.
  Высосет душу.
  И силы до последнее капли... и надобно уходить, бежать, хоть и не осталось сил...
  - Зослава!
  Кто меня зовет?
  Уж не то ли клятое болото, которое из памяти не выкинуть, как ни пытайся? И звенит в голове голос старой ведьмы, смех ее...
  - Зослава, ты где?
  Ищет.
  Прятаться надо. Тогда уйдет... баба с костяною ногою, с глазом деревянным, который хитрый мальчонка скрал, а после на золотую голову выменял, да не прибыло ему счастья. Откудова счастью на краденом прорасти? Нет, неправильно это...
  ...я не боюсь.
  Я закрою глаза и...
  ...и вновь стою на белом поле, только не снегом оно засыпано - крупною солью, которую с моря возят да торгуют втридорога. Соль блестит. Соль хрустит.
  Тает под ненастоящим солнцем.
  - Зослава, отзовись!
  Из соли вылепляется звериная харя, страшная - жуть. Разевает белесую пасть, зовет...
  ...мерещится.
  Спаси, Божиня, и сохрани... кровь берендеева, дедова... и что дед говаривал? Все мороки в голове живут, а стало быть, надо из головы их выкинуть. Нет ни соли, ни поля, ни зверя того... сгинул, как не было его. Об том Фрол Аксютович нам еще когда поведал, а ему я верю. Кому еще верить, как не ему?
  И луга нет.
  И болота.
  Позади остались, а есть лаборатория и чужое чародейство.
  Затрещали мороки, задымили, да только больше не было в том дыме красоты.
  - Зослава! Зослава, послушай, ты должна постараться...
  Кирей?
  Арей?
  Кого выбрать? Я выбрала... и не отступлюся... и стало быть, надо просто пойти на голос.
  - Зослава...
  А зовет, зовет... если помру, будет ли плакать? Или отыщет себе другую дуру? Другой такой не найти. Мыслей в голове - что блох на бродячей собаке. Суетятся, путают.
  Встаю.
  Иду.
  На голос иду, хоть бы вся моя натура протестует, желая одного - прилечь. Ежель не по нраву мне луг, так и пол сойдет. Каменный он в лаборатории, гладенький, правда, в пятнах да подпалинах, так оно ничего, подпалины уснуть не помешают.
  А по полу змеи ползут.
  Боишься ли, Зослава?
  Боюся. Змей - боюся. Еще малая была, пошла за малиною да и встретила гадюку, старую, жирную. Лежала та, млела на солнышке вешнем, и ничего-то мне не сделала. Да только после долго я видела во снах высокую траву, желтым куроцветом прибранную, да черное осклизлое будто бы тело. Голову треугольную тяжелую, блеклые змеиные глаза.
  Язык раздвоенный.
  Гадюки шныряли под ногами. И я остановилась. А ну как наступлю? Так-то змеи не тронут, оне, чай, не люди, чтоб без причины кидаться. И надобно утихомирить сердце, которое екает-екает... вспомнить, что морок сие.
  Просто морок.
  Но до чего живой!
  Вот проползла одна, и чую тяжесть тела ее, слышу, как шелестит о чоботы чешуя. А другая и вовсе обернулась вокруг ноги, и стоило шелохнуться малость, как зашипела, упреждая.
  Нет их.
  Не существует.
  Я же магик, я не просто так девка. Я подгорное твари не забоялась, а тут гадюки... что гадюка? Обыкновенная тварь, от которой слово я знаю крепко, да тут не поможет. Ежели магией сотворена, то магией и спастись можно, верно?
  Только какой?
  Щитом укрыться?
  Не спасет.
  Думай, Зослава. Еська ведь верно сказывал, голова, она не только для косы Божинею дадена. Не щит... а что еще умею? Зубную боль заговаривать? Гадюкам сие без надобности. Ожоги лечить намедни сподобилась... ожоги.
  Огонь.
  Змеи огня боятся.
  И не только змеи.
  А я... нет, столп пламени не сотворю, но огневики клепать ужо приловчилося. Ох, Еська, коль выберусь, в ноженьки тебе поклонюся...
  Огневик вспыхнул на ладони легко, будто бы только и ждал, когда ж я, тугодумная, докумекаю дозваться. Гадюки зашипели. Завозились. Ныне их на полу кишело, что на болоте в летний денек. Сплетались черные, бурые ленты, вязали узоры, один другого отвратней. Да я старалась не глядеть.
  - Кыш вам! - я подняла огневика повыше. - А не то...
  Зашкворчало.
  И огневик вспыхнул ярче. А после и вовсе закрутился, завертелся праздничным колесом, выплеснул снопы искр. Поднявшись к самому потолку, где еще вились черные дымы, он зашкворчал упреждающе...
  - Ложись!
  И ктой-то тяжеленный, что кабан, сбил меня с ног, навалился, вминая в самое гадючье собрание. Я только и сумела, что взвизгнуть тоненько со страху, да глаза зажмурила.
  ...покусають.
  Громыхнуло. И еще раз громыхнуло. Застучало меленько, будто бы в лаборатории дождь пошел. Мазнуло по лбу горячим. Запахло паленым волосом. И загудел растревоженный огонь.
  Еще один морок?
  - Вставай! - Арей рванул меня за руку. - Быстро!
  Морок.
  Откудова тут Арею взяться? Он же тянул меня, а я шла... мнилось - бегу, да только воздух кисельный бежать не дает. И выходит, что бреду, нога за ногу цепляю... того и гляди рухну. Но Арей не позволяет.
  А вокруг...
  Рыжее пламя лизало стены. Впивалось зубами в дубовые полки. И трещали, рассыпались глиняные банки, тлели пучки с зельями да травами, плавилось стекло... что-то падало и вновь же громыхало, наполняя лабораторию лютым смрадом.
  - Давай же! - Арей добрался до двери первым и, распахнув, толкнул меня. - Иди! Беги! Ну же...
  - А... ты?
  Не морок.
  Мороки не злятся. И не горят, будто свечи...
  - Иди!
  Он оттолкнул меня, сам же отступил и дверь захлопнул. Неужто и вправду думает, будто бы дверь запертая мне преградою станет? Нет уж... я...
  - Стой!
  Кирей вцепился в плечи, Лойко за руку схватил, повис, что гончак на медведе.
  - Стой, ты ничем ему не поможешь!
  За дверью гудело пламя. И по мореному дубу расползались пятна ожогов.
  - Успокойся... ничего ему не станется. Ему - точно ничего...
  Я с легкостью стряхнула Кирея. И Лойко. И...
  Фрол Аксютович откудова взялся? Не ведаю. Просто шагнул, махнул рученькой и поплыло перед глазами все. Падала я в вешнюю зеленую траву. И падала, и падала, и боялась упасть, знаючи, что в траве этой - гадюк видимо-невидимо...
Оценка: 7.34*38  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"