Треугольник на листе бумаги. Три вершины. Три медианы.
Точка резонанса. Зеркала-окружности. Стоит закрыть глаза, и Брокк отчетливо видит этот рисунок, пусть бы и сам лист, и стол, на котором он лежит, придавленный осколками кирпича, остались на барже.
...баржа - на реке.
Долгие сборы, Олаф мечется, наполняя старый саквояж грязной одеждой. Он комкает женские рубашки, сворачивает платья, перевязывая их чулками, которые похожи на разноцветных змей, и Олаф берет их осторожно, точно опасаясь, что оживут, вцепятся в руку.
Его женщина следит за ним из-под рыжих ресниц.
Не пытается остановить, но лишь хмурится, и полные ее губы мелко дрожат. Она вот-вот расплачется, и Олаф, роняя желтоватую рубашку, на сей раз, кажется, мужскую, становится перед ней на колени. Он пытается утешить, говорит что-то быстро, задыхаясь от спешки, и она кивает.
Инголф наблюдает за обоими.
И тоже хмурится, но причина его сомнений - на белом листе.
- Знаете, все-таки обидно, что завещание не составил, - нервная улыбка частью прежнего образа.
- А было, что завещать?
Пожимает плечами.
Саквояж несет Брокк, и при каждом шаге саквояж раскачивается, норовя врезаться в ногу острым краем.
- Дальше я сам справлюсь, - Инголф подает даме руку, и та прячется за спину Олафа. - Леди, я не причиню вам вреда.
- Надо ехать, - Олаф помогает ей забраться в карету. - Мы еще увидимся. Обещаю.
Ложь.
И уже сам Брокк, стирая треклятый чертеж, обманывает жену.
Во благо. Потом, позже, она поймет, почему нельзя было иначе. Или можно, но он не нашел способа... плохо пытался.
Не думать.
Попутного ветра "Янтарной леди".
Есть еще пара часов жизни, пусть и гремит в ушах огонь прилива. Река ярится, идет серыми волнами, заломами, и баржа танцует, норовя сорваться с привязи. Она тяжко, грузно подымается на дыбы, чтобы в следующий миг осесть в водяную яму, и холодные крылья воды расшибаются о борта. Сдирают остатки краски. Дерево трещит. Гудит металл, но держит.
- Знаете, господа, - Инголф стоит на носу, разглядывая водяную муть, и выражение лица у него странное, мечтательное почти, - я бы сейчас, пожалуй, напился.
- Не ты один.
Олаф переоделся и выглядит почти нормальным, не считая широкой белой ленты, которую он то складывает, то распускает, дразня ветер.
- Все-таки есть в заговорах нечто романтическое, - Инголф раскрыл руки навстречу ветру. - Я прямо вижу себя...
- ...на плахе.
- Больное у вас воображение, молодой человек.
- Ага, - Олаф зажал ленту между большим и указательным пальцем. - Мой доктор тоже так говорит...
Инголф фыркнул.
- Сколько у нас осталось? - он спросил, не поворачиваясь к Брокку.
- Часа полтора...
- Полтора часа спокойной жизни. Роскошь, однако...
- А напиваться поздно, - Олаф присел на старую бочку. - Но полтора часа - это хорошо...
- О чем оно поет?
- Пламя?
Эти двое разговаривали, не глядя друг на друга, но в то же время прекрасно понимая.
- Пламя... - Олаф мечтательно улыбнулся. - Ему тесно. Там гранит. Тюрьма. И камень давит. Оно хочет вырваться. Оно знает, что его скоро выпустят. И ждет... оно зовет меня.
Он замолчал.
Инголф же не торопился задать следующий вопрос: устоит ли Олаф перед зовом.
Если не устоит, то вся их затея лишена смысла.
- Я попробую, - Олаф бережно обернул ленту вокруг запястья.
...время тает льдом на черной воде. И грачи поднимаются над городом. Лишь оказавшись на берегу, низком, топком, пусть под грязью и прогибались гнилые доски настила, Брокк понимает, что спугнуло птиц: крысы.
Ошалевшие от страха, они спешили к воде, и достигнув кромки, метались. Они забирались на канаты, штурмуя баржи в отчаянной попытке уцелеть. Некоторые, самые, пожалуй, смелые, бросались в реку, плыли...
- От же ж мерзость, - Инголф пинком отбросил крысу с дороги. - Прошу простить, но крыс я с детства боюсь, поэтому...
Жила ответила на зов, смяв человеческое слабое тело.
- В этом есть смысл, - Олаф гладил ленту. Крыс он словно и не замечал, они же обходили его стороной. И если к Брокку еще совались, под ноги, а порой и на ноги, видя в нем новую опору, еще один шанс выжить, то Олаф явно пугал их. Медный пес взвыл, и голос его, отраженный низкими строениями заставил крысиные полчища замереть.
Нет, крыс Брокк не боялся, но под взглядом тысяч красных внимательных глаз, в которых ему виделся разум, пусть и отличный от человеческого, было неуютно. Крысы уступали дорогу. И тропа смыкалась за спиной Брокка.
Не нападут.
За пристанью стало проще. Крысы все еще попадались, но мелкие, суетливые, они сами норовили убраться с дороги.
...город притаился.
Люди, если и не слышали голос жилы, то все одно чуяли неладное. Прятались в домах, запирая двери, смыкая ставни, надеясь, что уж они-то защитят.
Слепые здания. Мертвые улицы. На перекрестке Сэундтон-лайн под мертвым фонарным столбом сидело существо, которое издали можно было принять за человека. Однако стоило подойти ближе, и сходство терялось.
Массивная грудь с широко расставленными ребрами. Острый киль грудины выдается, натягивая ноздреватую серую кожу. К ней липнет снег, и существо неестественно тонкими пальцами подбирает снежинки, чтобы отправить в узкий почти безгубый рот. Оно уродливо: приплюснутый нос с вывернутыми ноздрями. Глаза навыкате, кожистые змеиные веки, которые существо сжимает, в отчаянной попытке защититься от солнца.
К Брокку существо повернулось.
Зашипело.
И отползло, передвигаясь на двух ногах, но как-то не по-человечески. Время от времени оно, словно устав стоять, припадало на вытянутые тощие руки, опираясь то на левую, то на правую. И на шипение из-под земли выползло еще одно создание.
Они шли за Брокком, по следу, держась в тени и не смея приблизиться.
Очередной перекресток.
И свита разрастается.
Часы на королевской башне отсчитывают время. И существа замирают, прижимаясь к мостовой. Их пугает звук, и запахи, и свет, столь непривычный. А у Брокка заканчивается время. И он переходит на бег.
Бежать легко.
Жила бьется далеким пульсом. Еще минута. Или две. Что такое время? Оборот стрелки на циферблате старых часов, которые он взял с собой. Человек простит небольшую задержку...
...прилив.
Голос огня оглушает, и на долю секунды Брокк теряет способность дышать. Он останавливается у стены, растрескавшейся, почти развалившейся, и стоит, вбирая нити вязкой слюны, которая замерзает.
Воет свита, растекается, прячась в норах старых домов. Гулко ухает сердце.
...максимум.
И хруст гранитной подложки, принявшей первый удар огненной волны. Она пробует силы и, встретив плотину энергетических щитов, откатывается.
...спешить.
Перемахнуть через ограду, оставив на усыпанной стеклом вершине ее клок ткани. И оказавшись по ту сторону, втянуть гниловатый рыбный дух.
Саундон.
Гнилые лодочные сараи с обваленными стенками. И древняя, верно, видевшая еще исход, баржа, которая завалилась на один бок да так и лежала, зарастая грязью. Столбы, проволока, ржавые груды железа, и стаи грачей, что все еще кружили, оглашая окрестности гортанными криками.
В них Брокку слышался смех.
...время.
Содрать мешающий пиджак...
...ремни плотно въелись в шкуру. И если нарушить целостность оплетки - рванет.
Отправить следом рубашку. Белую ткань ловит ветер, тянет к дырам в ограде, из которых уже выглядывают молчаливые провожатые Брокка. И в слезящихся, задернутых кожаными шторами век глазах их, он сам - чудовище верхнего мира.
Вдох. Выдох.
...два замка и код.
Стеклянная ловушка размером с медальон. Она и сделана так же, створки - хрупкое место...
Корсет трещит под когтями. А сила бьется, пьянит... спокойно.
...Инголф должен был дойти.
...и Олаф, взявший себе вторую точку. Впрочем, нумерация - условна. И перед глазами все еще стоит тот рисунок, треугольник, растянутый над белым листом, под которым - план города.
...предполагаемая линия разлома.
...и тонкая корка земли, под которой бьется раскаленная лава.
Выдох и вдох.
Время.
На часах уже почти не осталось, и надо решаться, пока волна не пошла на приступ. Она же, чувствуя хрупкость гранита, волновалась. Брокк слышал ее голос.
...и сеть чужой воли, опутавшую жилу.
...Стальной Король шепчет, и голос его вплетается в напевы пламенных струн.
Предательство - мешать своему королю.
...хрустальная ловушка-шар распадается на две половины.
...пять секунд, прежде чем пламя проплавит оболочку и выплеснется... в лучшем случае пять секунд, о худшем Брокк старался не думать.
Должно получиться.
Он откинул крышку часов, еще дедовых, вяло подумав, что старик явно не одобрил бы сегодняшнюю авантюру.
...предательство.
Вдох. И снова. Выдох - медленно.
Часы легли на камни, и свита, осмелевшая, подобравшаяся на расстояние футов десяти, вытянула шеи. Приоткрылись треугольные рты, полные мелких желтоватых зубов.
...речные камни на берегу.
...и узкие полоски зрачков в лунах-глазах, блеклых, нечеловеческих.
- Не мешайте, - сказал Брокк, и свита зашипела. Самый крупный из подземников подался вперед, на полдюйма всего, и замер, напряженный, готовый равно и напасть, и убежать.
Мешать не будут.
А секундная стрелка замерла. Часы сломались?
Время сломалось, вытесненное огненным штормом, который кричит в тисках гранита, рвется с привязи королевской воли.
Вдох. Выдох.
И створки хрустального шара смыкаются над медальоном, обрывая нити. И Брокк тянется к силе, принимая ее, позволяя изменить себя.
Тело плавится.
Больно.
И лопаются струны кожаных ремней... со звоном падает что-то, катится к подземникам в протянутую раскрытую лапу.
- Стой!
Хотел крикнуть, но сорвался на рык, и неестественно тонкие пальцы сомкнулись на хрустальном шаре, подземники же прыснули в стороны, спеша спастись.
Пять секунд.
Четыре.
И три.
Упасть, покатиться, пытаясь спрятаться за пробитым гнилым боком баржи. Распластаться на земле, дыша тяжело, прерывисто. И заиндивевшая тина расползается по чешуе.
А снаружи, близко, разрывая хриплый хор грачей, раздается взрыв. Пламя выплескивается из хрусталя, со стоном, с криком, на который жила отзывается утробным ворчанием.
Натягиваются до предела путы. И гранитные стены истончаются.
Хрустят.
Рождают трещины, которые, расползаясь, сливаются друг с другом... и где-то на краю города, пока медленно, но с каждой секундой ускоряясь, расползается ткань мостовой.
...измена.
...и если не выйдет, то Брокку лучше умереть здесь. Он встает, как умеет, на три лапы, хвостом с трудом удерживая равновесие. Стучит сердце.
Стучат капли по спине, стекают с острых игл, и на бок, лаская чешую прохладой.
Выдох и вдох.
Время замерло. И старая лебедка, проржавевшая, облепленная паутиной, балансирует на ржавом штыре. В мертвой барже пахнет тиной, подземельем и огнем...
...а трещина на мостовой замирает, наполняясь алой лавой.
До краев и выше.
Пламя бьется-бьется, теряя искры с крыльев, раня о гранит, но гранит же ломая. И трещин становится больше. Древний сарай на самой окраине города проседает, вспыхивает, словно свеча.
...и грохочут, сливаясь воедино, три взрыва.
Эхо летит по опустевшим улицам, сбивая крысиные полчища в воду.
...река отступает, пятится от берега, оставляя за собой влажный след водорослей и гнилых коряг. Седые волны карабкаются на спину друг другу, чтобы скатиться, разлететься сонмами брызг. И кружит, пляшет на рытвинах воды баржа. Хрустят борта, но держат.
Серое по серому ползет.
...красное по красному.
Полосы. Полозом жила вздымается на дыбы. И город раскалывается, идет трещинами. Вскипает и снег, и тягучий черный асфальт. Камень вспыхивает и сгорает с тонким немым криком. Уши бы заткнуть.
Кровь из ушей.
Из носа и горла тоже. Металлическая шкура держится крепко, сползает с трудом, выворачивая наизнанку никчемное человеческое тело.
Вдох и выдох.
Пол шершавый под коленями. Камешки впиваются, ранят, но мелкая неуемная эта боль приводит в чувство.
...вставай, ничтожество.
Выдох.
...земля дрожит, готовая просесть, и где-то совсем близко один за другим открываются черные провалы, из которых вот-вот хлынет лава.
Вдох.
Черный алмаз в металлических пальцах, которые потеряли способность двигаться, и другая, еще живая рука, мало лучше. Не гнутся, проклятые, а надо спешить. Огненная жила, стряхнув узду чужой воли, готовится ударить.
Наотмашь.
До грохота прибоя, до звона в ушах.
До тошноты.
...и вздрагивает земля под ногами, поднимается, сбрасывая Брокка, а камень, выпав из ладони, катится по грязному полу.
- Проклятье... - каркающий ломкий голос. А грачи молчат.
Улетели?
Взвиваются струи пара. Качается-качается старая лебедка и, осев, тянет ржавые штыри, которые выходят из стены медленно, беззвучно. И лебедка падает, разламывая и без того разломанную переборку.
...камень.
...черный кристалл, который спрятался среди мелкой щепы...
...треугольник. Три вершины и три окружности.
Точка пересечения.
...Саундон.
Зеркала. И пальцы все же ловят скользкий кристалл, который притворяется мертвым. Еще одна ложь. Брокк подносит камень к губам. Вдох... и выдох, раскрывая тонкую вязь наружной оболочки, растапливая ее собственной силой.
Кэри опаздывала.
Она спешила, подгоняла храпящую лошадь, и белая пена падала под копыта, на белый же снег. Ветер в лицо, докрасна, до крови. И кровь на прокушенной губе. По подбородку, по шее, застывая живым железом.
Песня огня. Он близок, и животные чувствуют.
Крысы.
Крыс Кэри ненавидела еще с той, прошлой жизни.
...кладовка и мешки с крупой, старые, пропыленные. Запах прели и плесени. Темная бочка, примостившаяся в углу, и дверь, от которой страшно отступить. Кэри держится за ручку, зная - не откроют.
Она виновата и наказана.
Ей следует знать свое место, так сказала леди Эдганг, и заперла в кладовой...
...темно, но глаза привыкают к темноте, и Кэри постепенно различает, что мешки, что бочку, что квадратную балку, с которой свисают пучки трав. Она улавливает и движение, поначалу робкое, но обитатели кладовой быстро понимают, что Кэри - безопасна. И выползают из щелей.
- Прочь!
Кэри топает ногами, но крысы ее не боятся, они забираются на балку, бегают, тревожа травы, и труха сыплется на лицо, за шиворот, колючая, от нее еще чихать хочется. А крысы суетятся, пищат, и кажется, вот-вот сдвинут с места старую бочку.
Что-то мелкое, теплое касается ноги.
И коготки цепляются за шерстяной чулок... Кэри взвизгивает и бросается на дверь, колотит, но та заперта... крысы смеются над ней...
Бегут. Ныряют под копыта ошалевшей лошади, которая пятится, дрожа всем телом. На соловой шкуре вскипает пена, и Кэри, впиваясь пятками в бока, рычит:
- Вперед!
Лошадь идет боком, выворачивая шею, хрипя, не способная справиться со страхами.
- Пошла! - Кэри слышит дрожь струны. И далекий голос часов на Королевской башне. - Вперед!
Рысью.
Галопом. По опустевшей обезлюдевшей улице... и хорошо... никто не видит... и не время думать о том, что выглядит Кэри сущей безумицей. А она и вправду вот-вот сойдет с ума, не от страха, но поддавшись мягкому голосу огня.
Кто его слышит?
Все.
Крысы. Лошадь, что споткнулась, заплясала, норовя вскинуться на дыбы. Она давится пеной, а рот ее разодран трензелями, но страх сильнее боли.
Слышат люди, скрывшиеся в коробках домов.
И нелюди. Большеглазые уродливые твари держатся в тени, собираются стаей. От них несет падалью, и запах этот отвратен.
...плачет огонь.
Близкий.
И далекий. Плененный... и разве это справедливо, лишать пламя свободы?
...помнишь, Кэри, как искры садились на твою ладонь?
С визгом, со стоном лошадь вдруг приседает и начинает заваливаться набок. И резкий медный запах крови отрезвляет, но ненадолго. А кольцо тварей - сколько же их? - подбирается ближе. Длиннорукие, с неестественно выгнутыми кривыми спинами, с покатыми лбами и зеркалами глаз, они вызывают отвращение самим своим видом.
Они свистят.
Рычат.
И скалят мелкие неровные зубы.
Нападут?
Уже. Свистит камень, и стекло витрины разлетается вдребезги. А лошадь пытается встать, ломая тонкие спицы костяных стрел. И Кэри пятится, понимая, что если дрогнет - налетят стаей.
- Прочь!
Голос ее заставляет тварей отпрянуть.
На шаг.
И все же шага - слишком мало. Шаг назад. Шаг вперед. И ближе, их манит агония лошади, и близость другой, живой жертвы, которая выглядит слабой...
- Прочь! - Кэри прижимается спиной к фонарному столбу и, медленно присев - любое резкое движение спровоцирует тварей - нашаривает камень. - Вон пошли.
Понимают ли?
Понимают. Скалятся, точно смеются... подходят ближе и еще... крадучись, не в силах устоять перед запахом крови. И костлявые пальцы перебирают камни мостовой, вытягиваются руки, сами существа почти пластаются на земле. Замирают.
Касаются темной лужи.
А лошадь уже не хрипит. И надо бежать... обернуться... если обернуться, то ничего они не сделают, но Кэри не способна и пошевелиться. Стоит, сжимает бесполезный камень.
...отражается в десятках выпуклых белесых глаз.
- П-р-р-рочь...
...пока есть еще время, которое тает снегом на горячей крови. Она подается назад, и громко, резко хрустит под каблуком осколок стекла. И массивная тварь отмирает.
...глухой рокот.
Близкий.
И кривые ребристые когти твари скребут металл доспеха. Она визжит, пытаясь повиснуть на спине, от злости, от ярости и страха, не понимая, куда делась прежняя, слабая добыча... и Кэри, изогнувшись, хватает существо за ногу, рвет, желая одного - освободиться.
Она задыхается от вони.
И едва сдерживает рвоту: красная кровь твари имеет вкус плесени... и само существо верещит тонким жалобным голосом, катится, замирает и в следующий миг скрывается под живым ковром из сородичей. Мелькают руки, ноги, а визг переходит в хрип.
...чавканье...
...и чей-то жалобный скулеж.
Прочь.
Время уходит...
...время близится, оживая в огне, только там - настоящее.
И сейчас, в ином обличье, Кэри остро чувствует, как сгорают секунды.
Пепел.
Стон раскаленного камня, по которому разбегаются трещины. И грохот обвала, где-то далеко, на границе скал. Белые хлысты пара, что вырываются из-под земли. Клекот пламени, не способного выжить вне жилы.
...стая идет по следу.
На двух ногах, на четырех, то замирая, прислушиваясь к тому, что происходит под землей, то срываясь в колченогую рысь, спеша догнать Кэри. Она больше не боится, но все равно вздрагивает от мерзкого шелестящего звука. Когти стачивают камень.
По крохе.
По искре, истончая его, хрустально-хрупкий. А воздух нагревается. И снег - уже не снег. Дождь бежит по чешуе. Плавятся сугробы.
Все-таки Кэри опаздывала.
Она пролетела мост, условную границу с парой трехэтажных башен. И древний колокол качнулся на ветру, эхом королевских часов. В колокол звонили, предупреждая о подходе барж, но теперь широкое покрывало воды оставалось чистым.
На мосту Кэри задержалась.
Витрины. Тени в витринах, не люди - манекены, обряженные в готовое платье, серое, сизое, скроенное по одним лекалам, и каждая витрина - отражение себя же. Твари же, пробиравшиеся по мосту едва ли не ползком, у витрин замирают. Они отражаются и злятся, не узнавая себя, но видя лишь иную тварь, шипят, выгибают спину.
Жалкие.
И жуткие. А жила дрожит, поет натянутой струной, которая вот-вот оборвется. И тройной взрыв, слившийся в один, встряхивает город.
Точка.
Трещина.
И нежный звон стекла: витрины осыпаются одна за другой. Мостовая сияет отраженным светом. И нарисованные глаза деревянных манекенов следят за Кэри.
Как тихо.
Странно.
И когти цокают о камень. Шаг и еще, и быстрей, потому что тишина становится опасной. Она стирает и шаги, и тени. Твари замолкают, предчувствуя удар. А огненная жила, ошалевшая от боли, вскидывается.
...рвется камень, легко, как гнилая ткань. Плавится, тянется тонкими нитями, точно кто-то до последнего пытается сшить разрыв, неумело, начерно.
И лава сочится, красная земляная кровь.
Наступать нельзя. И дышать следует через раз. А лучше и вовсе отступить к краю, где толстая подложка скал защитит от огня...
...Сверр говорил, что музыка почти не слышна на краю.
Он знает.
И Кэри тоже. Она слушала, слышала и позволяла музыке вести себя. От проталины к проталине... по зыбкому граниту, который здесь - почти лед... и жарко, невыносимо жарко, даже сквозь плотную чешую. Капли лавы садятся на плечи.
Кусают.
И стекают, вырисовывая на шкуре особый узор...
...а музыка зовет. Каменный лог играет на струнах металла. Железо.
И золото.
Громогласная звонкая медь. Серебро. Обманчивой сухой звук стальной струны... и много иных, зовущих детей своих.
Кровь к крови.
Пламя к пламени. И надо суметь остановиться вовремя.
Кэри останавливается, и там, на краю озера лавы, которое только-только подернулось пленкой застывающего металла, и здесь... где здесь?
Город.
Мост позади. И впереди квартал, а она опаздывает...
И снова бег, по дрожащей мостовой. Кажется, что дрожит она под немалым весом Кэри, но на самом деле - рвется, подпирает каменный потолок разъяренная жила.
Кэри слышит ее гнев.
Крик.
И собственный застревает в горле. Мостовая расползается, с хрустом, со стоном...
Переулок.
Перекресток.
И огненная лоза карабкается по фонарному столбу. Из трещины с сипением выходит газ, но не загорается, наверное, хорошо, что не загорается, иначе взрыв случился бы...