Когда этот пришел, Ульне еще дышала. Она лежала, по-прежнему глядя в потолок, и глаза ее были открыты, а по щеке сползала нить слюны. Марта все время эту нить вытирала, но спустя минуту слюна вновь появлялась. И на кружевной подушке расплылось безобразное пятно.
Но не в этом дело.
А в том, что Освальд появился и, окинув комнату взглядом, велел:
- Выйди.
Вышла. Недалеко, в коридор, в котором бродила тенью Мэри Августа. В черном вся и с четками. Перебирает пухлыми пальцами, точно молится, но в выпуклых глазах ее - любопытство.
- Сдохла? - свистящим шепотом поинтересовалась она и, скрутив фигу, ткнула в дверь. - Вот тебе!
Сумасшедшая.
Как же быстро в Шеффолк-холле с ума сходят... и Марте стало невыносимо жаль, что ридикюль с печеньем остался в комнате. Печенье ее утешало.
- Я ее ненавижу, - доверительно произнесла Мэри Августа. - Это она все придумала!
- Что придумала?
Три вялых подбородка Мэри Августы дрогнули.
- Эту шлюшку подобрать... я сама могу родить! Я здорова!
Здорова.
Вот только Освальд, если и заглядывает в спальню жены, то изредка... тот, другой, в сером костюме, куда чаще, хотя это - тайна. Но тот другой - слабая замена, пусть и думает иначе. Мэри-Августе нужен Освальд, а ему на жену плевать. Впрочем, может и не в ней дело? Мэри Августа некрасива, конечно, но и до нее... а ведь и вправду... были ли у него женщины? И почему это вдруг стало важно?
- Он меня любит, - вцепившись в руку, заявила Мэри Августа. - Только меня! И теперь, когда старуха сдохнет, мы будем жить счастливо!
- Конечно, - Марта осторожно высвободила рукав.
А ведь и вправду недолго уже осталось. Не сегодня - завтра... послезавтра... и придется надевать черное, а Марта с рождения черный цвет не любила, нет в нем никакой радости.
...в Шеффолк-холле давно позабыли о том, что такое радость.
- Вот увидишь, - свистящий шепот Мэри Августы был полон ненависти. - Одна потаскуха сдохла... и вторая сдохнет... все сдохнут...
Ненормальная.
Сказать Освальду, чтобы запер ее?
...он открыл дверь и, глянув на Марту так, что сердце обмерло, велел:
- Зайди.
Зашла, на негнущихся ногах, вцепившись в измятые юбки, губу закусив, чтобы не заорать. А в комнате Ульне горели свечи... душно было...
- Ты выпустила? - он стоял, скрестив руки, разглядывая Марту со странным выражением лица.
- Я.
- Откуда узнала?
- Д-давно уже... Ульне... вонять начало... и в библиотеке планы старые...
...никто и никогда не следил за тем, что Марта читала. Они полагали ее глупой, и быть может, в чем-то бывали правы, ей и вправду куда больше нравились истории о любви, чем запыленные тома с чужими скучными мыслями, но...
- В библиотеке, значит, - он коснулся лица, и Марта выдержала прикосновение. - Планы старые... знаешь, это моя ошибка. Привык к тебе.
Не только он. Все привыкли к глупенькой Марте. Что старый герцог, что Ульне... и вот он теперь.
- А камеру чем?
- Он сам...
- Прыткий, значит. Сам... и дальше?
- Через камин.
- Камин... - он произнес это со странной интонацией. - Что ж, значит, судьба у него такая... ты понимаешь, что убила его?
Убила? Марта никого не убивала! Она выпустила! Помогла!
- И Таннис расстроится, если мы об этом скажем. А ей нельзя волноваться. Вредно. Поэтому, что?
- Мы не скажем.
- Верно, Марта. Мы будем молчать. Я и ты.
Его ладонь легла на шею, и пальцы пробрались в складки жира, сдавили горло.
- Я не убью тебя...
...дышать не получалось. Марта пыталась, но пальцы мешали. Он же смотрел в глаза, ждал.
- Я просто покажу, что способен убить, но не убью... две смерти за раз было бы немного чересчур... хотя с другой стороны... о вашей дружбе знали многие, и никто не удивится, узнав, что у тебя, Марта, с горя сердце не выдержало... сердце беречь надо.
Оно жило в груди, суетливое, толстое.
Билось.
Толкалось. И готово было остановиться, скажи Освальд хоть слово. Но он руку убрал, позволяя сделать глубокий вдох.
- Но мне понадобится твоя помощь, Марта. Надеюсь, ты поняла, что не нужно делать глупостей. Поняла?
- Д-да.
Марта трогала шею, не в силах поверить, что жива.
Отпустил.
И не убьет.
- К огромному несчастью, моя дорогая мама скончалась...
Ульне?
Ульне лежала на кровати. Глаза закрыты, а на губах улыбка... и перышко, рыжее куриное перышко. Освальд тоже его заметил и, наклонившись, снял.
- Для всех нас это трагедия... верно, Марта?
- Д-да...
...мокрое пятно на подушке слева... не справа, как было... слева. Конечно, слева...
- Ты что-то хочешь сказать?
- Нет, - Марта отпрянула и от него, и от кровати.
А пастора так и не вызвали, и теперь измученная душа Ульне предстанет пред очами Господа неотмытою от грехов.
Печально.
- Господь пусть будет к ней милосерден, - Марта перекрестилась и, сняв со стула вязаную шаль, накинула на зеркало.
- Будет, - Освальд произнес это с таким убеждением, что Марта вздрогнула. - Надеюсь, ты сумеешь устроить достойные похороны? Полагаю, многие захотят попрощаться с дорогой матушкой.
Он поклонился.
А Ульне улыбнулась... нет, мертвецы не способны улыбаться, это свет скользнул по желтому лицу... свечи... две свечи осталось, этот не любит, когда яркий... и смотрит, не уходит, следит за каждым жестом Марты. Оттого она становится неловка... расправляет одеяло, укрывающее Ульне, собирает с пола иссохшие розы... надобно вызвать врача, чтобы выдал свое заключение...
...и Освальд позаботится, как иначе.
Он все-таки уходит, ступая беззвучно. И дверь закрывается мягко-мягко, вот только с той стороны ключ проворачивается. Марте не верят?
- Вот и что ты натворила, а?
Шаль съезжает с зеркала. Дурная примета. И хорошо бы зеркала вовсе повернуть к стене... он распорядится.
- Он же тебя... - Марта шмыгнула распухшим вдруг носом, а глупое сердце затрепыхалось быстро, судорожно, кольнуло под лопатку. - Он же... ты ему, как родная, а он...
Она без сил опустилась на кровать, сжимая в руках ту самую, вязаную шаль, от которой тонко пахло розами и подземельем... глупая, глупая Ульне...
...поверила.
И смеется. Лежит, смотрит сквозь пергаментные веки, и смеется.
Над чем?
Или Марта, по скудоумию своему, все ж не понимает чего-то? Чего? Уж не того ли, что сама болезнь эта, беспомощность, жизнь вне жизни, была унизительна для Ульне? Что со смертью она получила избавление, и от тяжести прошлого, и от призраков своих, и от кошмаров?
И теперь, стоя за чертою зеркала, глядела на Марту.
Насмехалась.
Глупая... какая уж есть, а все одно слезы градом сыплются... жизнь закончилась... и пусть этот не убил сразу, но... сколько еще позволит? А может, и вправду к лучшему оно? Исчезнут заботы, суета, которая отвлекает Марту от собственного безумия.
Будет лишь покой.
Вечный покой... и она, встав на колени перед кроватью - распухли колени, и с трудом выдерживают вес немалый - сложила руки.
А молитв-то Марта не помнит...
...с матушкой-то проговаривала, каждый вечер перед сном. И утром тоже, до того, как пойти в лавку... в лавке первым делом окна отворяла, выветривала тяжкий смрадный дух, какой остается от залежавшегося мяса. И наново, насухо вытирала прилавок. Проверяла, радуясь тишине, весы, и литые, блестящие гири расставляла... на фунт. И на два... массивная пятерка, обвязанная веревочной петелькой. И вовсе неподъемная десятка, которую Марта вытирала платком.
И ведь счастлива она была, там, в мясной лавке, среди корейки и говяжьей вырезки, длинных аккуратных реберных лент, маминых колбас и сарделек в ажурных оболочках из нутряного жира. Отчего же пожелала себе иной судьбы?
Бедная, бедная Марта... ей стало так горестно, больно, что слезы сами хлынули... она и не слышала, как отворилась дверь, пропуская Освальда и доктора, того, который приходил прежде.
- Марта, - мягкие руки ложатся на плечи, тянут, заставляя подняться с колен. - Марта, успокойся...
...суют под нос нюхательную соль, и эта притворная забота заставляет плакать горше.
Над Ульне, которая навряд ли о чем жалела, если только о собственном доверии к тому, который...
...он так и останется под землей, призраком Шеффолк-холла, беспокойным духом и тайной. Одной больше, одной меньше...
- Присядь...
...кресло и снова шаль. Кто снял ее с зеркала? Нельзя так... или все одно, бог давно ушел из этого дома, а Марта и не заметила.
Плакала она и о собственной молодости, о загубленных мечтах, о трусости, что помешала воспользоваться единственным шансом и жизнь переменить, о том, что было с нею и о том, что могло бы быть... когда же слезы иссякли сами собой, Марта закрыла глаза. Пусть все будет так, как будет.
Она примет свою судьбу с гордостью.
В конце концов, она тоже немножечко Шеффолк...
Таннис позволяли просыпаться.
Она помнила эти пробуждения смутно, длились они недолго, и в них Освальд что-то говорил, наверняка ласковое, она не понимала слов, но сам тон его, убаюкивающий, нежные прикосновения... кажется, он просил поесть.
Таннис ела.
Открывала рот. Глотала. Жевала, перетирая безвкусную еду до боли в челюстях.
Позволяла себя переодеть, не чувствуя стыда. И принимала очередную чашку с напитком, который возвращал ее на морской берег.
Таннис ждала. Где-то вовне остался Шеффолк-холл со странными его обитателями, и Освальд, или все-таки Войтех, эти двое вызывали смутное глухое раздражение, которого, впрочем, недоставало, чтобы шагнуть за пределы картонного мира.
Кейрен.
Имя, за которое Таннис цеплялась.
И ожидание. Здесь, в молочном море, на нарисованном берегу, время тянулось иначе. Оно просто было, как была сама Таннис.
Прерывалось.
И на сей раз пробуждение было муторным, тяжелым. Таннис очнулась перед зеркалом, которое отчего-то было занавешено черной тканью.
Таннис сидела, обложенная подушками. Руки на подлокотниках чужие, желтушные с длинными худыми пальцами и бледными ногтями. Таннис пальцами пошевелила, убеждаясь, что руки эти все-таки ей принадлежат.
Грязные мятые манжеты. Красные следы на коже. Лицо под пальцами тоже чужое, с заострившимися чертами...
- С добрым утром, - Освальд перехватывает руку и сжимает. - Как ты себя чувствуешь?
Странно.
Равнодушно. Словно все еще осталась в том сне, но один картон сменился другим. Таннис дотянулась до ткани, с вялым удивлением осознав, что способна ощущать ее. В том сне все было одинаковым, гладким. Ногти же царапнули жесткое плетение, под которым чувствовалась скользкая поверхность зеркала.
- Голова кружится?
Кружится. Немного.
- Ничего, пройдет, - Освальд присел на колени.
В черном.
И смотрит так, с искренней почти жалостью.
- Таннис, ты ведь понимаешь, что так было нужно?
Как? Впрочем, не все ли равно? В ее безразличном мире необходимости не существует... ничего не существует...
- Скоро ты отойдешь, - он погладил щеку, и прикосновение это было неприятно.
Таннис закрыла глаза, пытаясь вернуться в сон, но у нее не вышло. Должно быть, она долго просидела перед зеркалом, прячась и от него, и от Освальда.
...хлопнула дверь.
...и снова... кто-то возился за спиной, но Таннис не обернулась.
- Я поменяла постель...
...кто это сказал?
Не важно.
...снова дверь и робкое прикосновение к руке.
- Мисс, хозяин сказал, что вы должны поесть, - молоденькая служанка в черном саржевом платье смотрит со страхом. - Мисс...
Таннис не хочет есть, но послушно открывает рот.
Надо.
И встать, когда девушка протягивает руку. Опереться на нее, такую тонкую, ненадежную... добраться до ванны... прохладная вода неуловимо воняет плесенью. Все в этом доме воняет плесенью, и Таннис тоже. Она подносит к лицу растопыренные ладони, отчаянно принюхиваясь к коже.
Воняет.
И вонь не смыть, пусть Таннис и старается, скребет спину длинной щеткой. Щетина ранит кожу, но это доставляет какое-то извращенное удовольствие.
Так правильно.
Почему?
Потому что без боли она, Таннис, навсегда останется в нарисованном мире. Вода смывает его, и Таннис сидит в ванной, даже когда вода остывает. И кожа на пальцах становится стянутой, морщинистой.
- Мисс, - жалобно просит служанка. Ей, наверное, надоело стоять в дверях с полотенцем...
...жесткое какое.
Царапает и без того рассаженную шкуру. Ничего, зарастет как-нибудь, зато дурманный сон, в который Таннис насильно спрятали, исчез.
Голод появился.
И стол накрыт на двоих. Освальд ждет. Он взмахом руки отсылает служанку, и кажется, та рада исчезнуть... странно, Освальд ведь красив, и должен нравится женщинам. А она боится.
Или чует запах плесени?
- Вижу, тебе стало лучше.
- Да, - низкий голос, грудной, к которому Таннис еще не привыкла. - Стало. Твоими заботами.
- Злишься?
- Ты меня опоил, - она сама доходит до кресла и в изнеможении падает на подушки.
- Исключительно ради твоей безопасности. Ты ведь девушка решительная, и как знать, на какую глупость решилась бы.
Снова в черном.
Нравится цвет или...
- Ешь, - он указал на сервированный стол. - Ты сильно похудела.
...и ослабела до того, что даже сидеть непросто. Но Таннис сидит, как учили, с прямой спиной и подбородок задрав. Вот только это представление, похоже, Освальда не впечатляет.
- Не бойся, травить не собираюсь... и в сон возвращать.
- Спасибо.
- Всегда пожалуйста.
Вежливый полупоклон и молчание. А есть хочется... если не ради себя, то...
...Кейрен обещал, что вернется. И надо учиться ждать, а у Таннис никогда-то особо с терпением не ладилось... ничего, как-нибудь, потихонечку...
Паштет из гусиной печени... речная форель... и ягнячье каре на ребрышках с карамелизированным луком... рыбный суп, еще горячий, острый до того, что каждую ложку приходится запивать.
В высоком бокале - желтоватый отвар.
Освальд следит, сам не ест, но и разговор не спешит начинать.
- Чего ты хочешь?
Мусс из клюквы и черной смородины, приятно кисловатый. И к нему - чай и сладкие корзинки со взбитыми сливками. Сливок совершенно не хочется, и Таннис сосредоточенно соскребает их на тарелку. Плевать, что так не принято.
- Вообще? - уточнил Освальд. - Или от тебя?
- От меня - я знаю, если, конечно, ты не передумал?
- Нет.
- Тогда вообще.
- Мне казалось, что ты и это знаешь.
...ну да, войти в историю. Ему всегда хотелось большего, чем окружающий мир мог предложить. И странно, что прежде Таннис не замечала.
- Мама умерла, - он сказал это очень тихо и отвернулся. - Мне... пришлось.
- Убить?
- Дать ей уйти, - Освальд взял с вазы яблоко и сдавил в руке, до хруста, до светлого сока, который потек меж стиснутых пальцев, по белому запястью, под белый же манжет рубашки. - С ней случился удар... здесь я уж точно не виноват.
Таннис кивнула, засовывая в рот очищенную от сливок корзинку.
- Она все равно была скорее мертвой, чем живой. Лежала. Дышала... но и только. Такой человек себя не осознает, а я... мне требовался повод.
- И поэтому ты убил старуху.
Освальд дернулся и зло поправил:
- Освободил.
- Освободил, - согласилась Таннис, пускай он это так называет, если легче. - Но на душе твоей погано, и ты решил со мной побеседовать. Больше не с кем?
А ведь и вправду не с кем.
- Знаешь, что самое смешное? - Освальд Шеффолк откинулся в кресле. - Я так и не побывал на море...
- За чем дело стало?
- Кто ж его знает, за чем... за всем, Таннис. Тедди... Ульне... планы эти... всегда хватало дел, а на море так и не выбрался. И не выберусь, наверное... мне нехорошо становится снаружи. Ты знаешь, что Подземники бояться открытых пространств?
- Откуда?
- Действительно, откуда... и хорошо, когда знаешь все это исключительно в теории. Я вот не сразу понял... там, под землей есть огромные пещеры, в которые и Шеффолк-холл упрятать можно. В пещерах - озера, черные, с неподвижной водой. В ней водятся слепые угри. Я назвал их угрями, но на самом деле это черви такие, с кожей бледной, прозрачной. Они покрыты редкой щетиной, и глаз не имеют. А вот пасть - это да... круглую...
Освальд погладил щеку.
- Они безопасны, питаются плесенью, слизывают с камней. Выглядят мерзко, а вот мясо вкусное, его сырым есть можно, до того нежное оно...
Таннис затошнило. Она как-то живо представила себе этих черверыбин с длинною белесой щетиной.
- Подземники их любят, и когда получается поймать, радуются... они как дети. И не понимают разницы между добром и злом. Живут, как живется, жрут себе подобных, ловят рыбин... только в те, огромные пещеры, не заходят. Там слишком... гулко. Пусто. Понимаешь?
- Вроде да.
Услышал ли? Прищуренные глаза и взгляд в стену. Нервная кривая улыбка, так хорошо знакомая по прежней жизни.
- Я вижу во сне эту пустоту. И море. И обрыв. Мне всего-то надо шагнуть с него. Я ведь никогда не боялся прыгать, а тут... пустота подавляет.
- Ты добрался до своего предела.
- Наверное. Но мне надо дальше.
- Чего ради? Войтех, послушай... ты хочешь спасти людей. А им оно надо? Ты их спросил? Ты когда-то правильно сказал, что их все устраивает. Они привыкли к такой жизни. Они считают ее нормальной и...
- Хорошо, что ты есть, - он повернулся к Таннис и прижал палец к ее губам. - С тобой не надо притворяться... знаешь, потом, когда все закончится, ты поймешь. Нет, помолчи, пожалуйста. Поймешь, что я был прав. Мир нужно очистить. Встряхнуть. И только тогда он изменится. Станет...
- Справедливей?
- Вряд ли... человечней, в том смысле, что людьми будут править люди.
- И что? Вспомни грязного Фила... думаешь, кому-то станет легче, если он до власти дорвется?
Смешок. И палец не исчезает, он гладит губы, обрисовывая контур их.
- Какая ты упрямая... будут всякие, и благородные, и грязные, и дураки, и умные... но люди, Таннис. Этот мир - наш. И нам писать его историю. А в ней, надеюсь, найдется страница для меня.
- Для Освальда Шеффолка.
- Пускай, я уже привык к этому имени.
- Не отступишь?
- Нет, - он убирает руку. - Хорошо, что ты есть, малявка. Иногда действительно нужно с кем-то поговорить... потом, когда все закончится, я...
- Отпустишь меня? Ты обещал.
Морщится. И отворачивается. Гладит подлокотники кресла. Не спешит отвечать.
- Отпущу. Но... Таннис, Перевал закроют и... если уйдешь, у тебя вряд ли получится вернуться.
А чего ради ей оставаться?
Кого ради?
- Ради меня, - Войтех облизывает измазанные яблочным соком пальцы. - Кем ты будешь там? Никем... останься. И я сделаю тебя...
- Женой?
- Нет. Жена у меня есть... пока еще... и придется ее терпеть некоторое время... возможно, она умрет при родах, и это будет печально. Однако я все равно не смогу взять тебя в жены. Прости, но... твое происхождение...
- Недостаточно хорошо для герцога?
- Именно. Ты все прекрасно понимаешь.
Таннис обняла себя. Все-таки этот дом менял людей, и сейчас она не ощущала прежней злости, ушел и страх, который она испытывала перед Шеффолком, осталось лишь удивление.
- К тому же о твоей связи со щенком знают слишком многие... ребенок, опять же... у королевы не должны быть... лишних детей.
Лишний?
Ну уж нет. В бездну первородную их корону вместе с королевством.
- Не злись, - примирительно произнес Освальд, - я всего лишь обрисовываю перспективы. Корона невозможна для тебя, но вот все остальное... подумай, Таннис. Ты станешь моей фавориткой. Наши дети унаследуют престол...
Он был серьезен.
Он был адски серьезен, этот человек, который выглядел почти нормальным.
Он точно знал, какой будет дальнейшая жизнь, его, Таннис, их детей... и наверное, всего человечества тоже. И это уже не выглядело смешным.
Страшным.
- И сына твоего... или дочь, не важно, я не обижу.
- Спасибо.
- Не веришь мне?
А ведь у него и вправду получится мир перекроить. В очередной раз шагнуть с обрыва, навстречу плотной зеленой воде. Он, небось, ощущает ее запах, и видит отражение, что свое, что людей, стоящих рядом... короны... знамен...
...сказки, которая не осталась в детстве.
- Верю, но...
- Дело в том щенке, Таннис?
Кейрен.
Он ушел и... Марта сказала, что ушел... Марта больше не появлялась во снах Таннис... и когда сны заканчивались, тоже не появлялась. Что с нею сделали?
Спросить?
И о Кейрене, но...
- И что он способен дать тебе? - Освальд подался вперед, опираясь локтями на колени, и черный костюм его пошел складками. - Убогую квартирку. Содержание. И выходное пособие в пару сотен фунтов, когда надоешь.
Больно.
- Или ты думаешь, что вправду что-то да значишь для него? Таннис, ты игрушка и игрушкой останешься. Он - нелюдь, ты - человек... у вас ничего общего.
...кроме прожитого года, а это триста шестьдесят пять дней воспоминаний.
А будет больше.
- Он сделал мне предложение.
- Вот как? - удивленно приподнятая бровь и ухмылка, которую тянет стереть пощечиной. - Поздравляю. Но... вряд ли его семейка одобрит этот брак, Таннис. И значит, ему придется уйти. Где вы будете жить?
- За Перевалом...
- За Перевалом, - мечтательно протянул Освальд. - В небольшом уютном домике... быть может, на берегу моря поставленном. Он найдет работу, для псов работа есть всегда, а ты станешь хозяйством заниматься. Розовая сахарная жизнь, правда?
- Заткнись.
- Нет, - он вскочил и обошел столик. Встав за спиной Таннис, Освальд наклонился, теперь он шептал на ухо. Раскаленные злые слова. - Кто еще тебе скажет правду, малявка? Для того ведь и нужны старые друзья. Подумай сама, загляни в себя. Ответь. Как скоро ему надоест эта жизнь? Он ведь к другому привык, домашний славный мальчик... избалованный... ты думаешь, он тебя любит? Нет, Таннис... у него отобрали игрушку, и он готов на все, чтобы вернуть ее себе.
Руки на шее.
Холодные. Скользкие. С шершавыми бляшками, не мозолей, но сыпи, которая не прошла.
- А когда игрушка вернется, то... как быстро ему станет скучно? Работа... и дом... ты... он ведь не умеет жить вне рода... он начнет скучать по шампанскому, омарам и белым накрахмаленным рубашкам. Костюмчикам своим, на заказ сшитым. Ужинам в кругу семьи... не той семьи, которая будет... нет, Таннис, признай, что ваш брак - это просто смешно!
Горько.
И он умеет делать больно, ее старый друг, который стал врагом. За что?
Не плакать.
И дышать глубоко, успокаивая себя. Как там учили? Вдох и выдох... и гнать сомнения, разбуженные этим тихим шелестящим голосом. Не поддаваться.
- Упрямая, - пальцы гладили шею, а Таннис не способна была отделаться от мысли, что им, пальцам, ничего не стоит шею сломать.