Безумный дом, в котором все дни безумны, и Таннис теряет им счет. Она знает, что в доме этом не так уж давно, но теперь ей кажется - вечность прошла.
В этой вечности она и вправду привыкла.
...к ледяному равнодушию Ульне и белым ее нарядам. К отвращению супруги Освальда - та не давала себе труда скрывать его. К истеричному веселью Марты и ее бесконечному рукоделию.
...к холоду, который поселился в ее комнате. Старый камин растапливали, но к середине ночи дрова перегорали, пламя гасло, а сквозь старые рамы сквозило.
...к комковатой перине, ледяным простыням и грелке, которую приносила Марта. Она появлялась каждый вечер, она вовсе следовала за Таннис по пятам, раздражая нарочито веселой болтовней, лязганьем спиц и печеньем... Марта заботливо поправляла одеяло и совала под них нагретые кирпичи, обернутые тряпьем, приговаривая:
- Так теплее, Освальду не понравится, если ты простынешь. Хочешь молочка? Молочко с медом полезно для расстроенных нервов...
Таннис пробовала отказываться, но ее не слышали.
В этом доме можно было кричать во весь голос, и все одно остаться неуслышанной. И устав бороться - дом тянул силы - Таннис просто кивала. Марта радовалась. Она спешила на кухню, чтобы вернуться с подносом. На подносе стоял одинокий стакан с горячим, зачастую подгоревшим молоком, сдобренным изрядной порцией меда. И Марта садилась на край кровати, смотрела на Таннис.
А в светлых ее глазах появлялось выражение престранное.
- Не верь ему, - сказала Марта однажды.
Сколько дней прошло?
Десять? Пятнадцать? Первое время Таннис пыталась их считать, но устала... она так быстро уставала здесь, кажется, просыпалась уже утомленной. И долго лежала, борясь с желанием остаться в постели. Никто ведь и слова не скажет...
Под одеялом тепло.
И если накрыться с головой, то можно притвориться, что нет этого страшного места, что Таннис лежит в своей квартирке, и вот-вот Кейрен позовет ее к завтраку.
Запретное имя.
Закрытая память, на замок и ото всех...
- Кому не верить? - Таннис говорила, потому что должна была говорить, иначе она станет безумна, как остальные.
Она заставляла себя вставать и умываться едва теплой водой. Одевалась - в гардеробном шкафу появился десяток простых платьев из плотной шерстяной ткани. Сшиты они были по фигуре, сидели хорошо, но Таннис искренне и люто ненавидела каждое.
Платья делали ее похожей на жену Освальда.
- Ему, - Марта прижала пальчик к толстым губам. - Мы убежим. Я помогу тебе...
Надежда вспыхнула.
И погасла.
Куда бежать?
- Не поддавайся, - Марта забрала пустой стакан. - Если ты сойдешь с ума, то с кем я останусь?
Сама с собой.
И она уходит, прикрыв за собой дверь. Со скрипом задвигается засов. Становится тихо... почти тихо. Ветер в трубах. Огонь. Старый паркет, да и сам этот дом, он словно гниет изнутри, заживо. А люди вместе с ним. И Марта права, сдаваться нельзя, иначе Таннис умрет.
А ей хочется жить.
Наверное.
Она лежит в постели, натянув одеяло по самые глаза, упершись пятками в грелку, которая уже почти остыла. Лежит и смотрит на расписной балдахин...
...Освальд сказал, что все решится к Рождеству...
...Кейрен...
Будет искать?
Или отпустит, решив, что Таннис имеет право... на что?
На жизнь.
И кто сказал такую глупость? Она опять потерялась. Где она, настоящая? Кто она, настоящая? Девчонка из Нижнего города, которая замахнулась на чужую судьбу? Воровка? Или бомбистка-неудачница? Предательница?
Содержанка.
Беглянка... Освальд сказал, что ее след оборвется за Перевалом, и даже если Кейрен...
...нельзя о нем думать, а не думать не получается.
Эта память дает силы.
Она принадлежит Таннис и только ей...
...день за днем... целое ожерелье дней, которое вывязывали вдвоем. А в часах выйдет еще больше, и Таннис хватит воспоминаний, чтобы уснуть. Сон, правда, вязкий, пропыленный и комковатый, как перина. Сквозь него Таннис слышит ворчание старого дома. И ветра свист...
...окна узкие, но выбраться можно. Только как спуститься по отвесной стене?
И дальше сад, древний, одичалый, скорее похожий на сказочный лес, в котором скрываются сказочные же чудовища...
...просто собаки, верьенские волкодавы с обрубленными ушами. Их спускают на ночь, как любезно предупредил Освальд.
А дальше - ограда. Узкие пики решетки, с остриями поверху.
Город.
И люди подземного короля, обжившие лабиринты ближайших улиц. Они не следят - присматривают за домом.
Сбежать не выйдет... не отсюда... и надо ждать, а ожидание выматывает.
День за днем.
Ночь за ночью... очередная подходит к концу. Огонь погас, а ветер выдул те крохи тепла, которые оставались в комнате. Вытащив из-под кровати клубки пыли, сквозняки играют с ними...
...как Освальд играет с ней, Таннис.
Бессмысленно просить о пощаде.
Утро приходит с востока. И солнечный свет вязнет в толстом стекле. Пора вставать... еще немного и за дверью раздадутся шаркающие шаги. К Таннис горничная приходит в последнюю очередь, но так даже лучше. Таннис встанет сама.
Только соберет остатки сил.
И с тошнотой справится. Выберется из-под душного одеяла, со странным наслаждением прижмет ступни к ледяному полу. Этот холод позволяет очнуться, стряхнуть полудрему, липнущую, точно паутина.
Паутины много.
Ею зарастают углы комнаты, лепнина потолка и грязные канделябры. Свечи лежат в черной коробке... и Таннис, стаскивает огарки с тонких пик, и обдирает капли воска, застывшего, ломкого. Огарки оставляет на столе.
Холодно.
Холод цепляется за щиколотки, поднимаясь выше, он видится Таннис бледными плетями плюща, цепкого, ледяного. Кожа покрывается гусиной сыпью, но Таннис стоит у окна.
Смотрит.
Гладкая стена. Плотная вязь винограда.
Собаки.
- Я выберусь, - говорит она шепотом и пугается даже этого тихого звука голоса. - Я выберусь отсюда...
...когда-нибудь.
Наверное.
Стянув ночную рубашку, из грубого полотна - ее собственные исчезли, словно Освальд пытался так оборвать нить, связывавшую Таннис с недавней ее жизнью - Таннис бросает ее на пол. Детская месть, но единственная, доступная ей.
Нагая кожа, покрытая испариной, остывает быстро.
...Кейрен не любит зиму и мерзнет постоянно. Таннис купила ему перчатки, пусть не столь роскошные, из оленьей кожи, которые он носит обычно, но вязаные, теплые.
Забыть.
Вычеркнуть, смыть ледяной водой, оттирая с потом и память. Стиснуть зубы. Взять щетку и горький, с мятным запахом порошок. Из мутного зеркала на Таннис смотрит женщина с потухшими глазами. Женщина эта чистит зубы резкими размашистыми движениями, в которых угадывается скрытая злость. И нельзя позволить почувствовать ее.
Таннис сплевывает белую слюну в рукомойник.
Одевается.
Прячет себя и свою злость под полотняным панцирем рубахи... колючие чулки, тяжелые туфли, что оковы. Каблуки их подбиты двенадцатью гвоздиками. И звук ее шагов разносится далеко.
Накрахмаленные миткалевые юбки хрустят.
И толстая шерсть платья плотно обхватывает талию, грудь, дышать тяжело, каждый вдох - с боем, но Таннис готова драться.
За себя и...
...забыть.
Волосы пригладить, набросить темную шаль, почти вдовью. Смешно... она и замужем-то не была. Думала ли?
...думала.
Примеряла свадебное платье, пусть и знала, что не сбудется. Кто она? Человек... просто-напросто человек... случайная знакомая... подруга... содержанка... и лучше думать так, потому что иное - не для этого страшного дома.
- Вы уже проснулись? - горничная говорит раздраженно, она стара и устала, у нее ноет поясница, и выходных не было уже который год. Но Освальд неплохо платит, а потеряй она место, и куда пойдет?
Никуда.
Приходится терпеть. И наклоняться за мятою рубашкой.
- Вы спуститесь к завтраку?
Она никогда не называет Таннис по имени, тем самым подчеркивая, что такие, как она, не достойны имен. И это еще один укол, болезненный, несмотря на деланное равнодушие.
- Конечно.
Иначе Освальд будет недоволен.
Завтраки проходят в тишине. И только Марта время от времени принимается рассказывать очередную нелепую историю. Ее голосок звенит, но гаснет быстро, как пламя в камине. Супруга Освальда перебирает четки. Ульне задумчиво любуется не то скатертью, не то старым, почерневшим серебром.
Сам Освальд, когда ему случается присутствовать, молчалив, явно погружен в собственные мысли.
...почему он не умер? Не остался в памяти Таннис тем мальчишкой-соседом, который...
...сливы... и настойка жостера... первое платье... косички сам заплетал, а нынешний, холодный, равнодушный, без тени сомнения горло перережет, как только заподозрит, что Таннис решила бежать.
Не решила.
Научилась мысли запирать, о том, что есть жизнь за пределами странного дома... о Кейрене. Он, наверное, думает, что Таннис исчезла за перевалом.
Пусть думает.
Ему было больно, а он плохо умеет справляться с болью, но свыкнется... и эта девочка, его невеста, яркая, солнечная. Она сумеет отогреть.
Будут счастливы.
Если есть справедливость в мире, хоть кто-то да будет счастлив. А что перед глазами плывет, так не от слез... в последнее время постоянно хочется плакать, и Таннис моргает часто, тянется к бокалу с водой. Здесь она тухлая, пахнет мерзко, но тоже привыкнется.
- Сегодня, - скрипучий голос Ульне отвлекает. - Мы будем делать рождественские венки...
В этом доме молятся по расписанию, собираясь в древней часовне, под насмешливым взглядом рисованного ангела. Его крылья выложены из кусков стекла, а лицо почти стерто, остались лишь глаза и улыбка, не по-человечески язвительная.
...Кейрен похоже улыбался, рассказывая о чем-то, что его злило.
Они с ангелом похожи.
Хотелось бы думать, и Таннис мысленно обращается к крылатому, занесшему меч над ее головой, просит о... о том, чтобы все наладилось. Глупая просьба.
И ангел карающий не оттого ли смеется над нею?
Супруга Освальда стоит перед каменным алтарем долго, сама - почти изваяние. Склоненная голова и жилистая шея, узкие плечи, которые в черном платье выглядят еще более узкими. Четки скользят в неподвижных пальцах. Губы шевелятся.
О чем она просит?
О покое для отцовской души?
Или же о смерти для Таннис... ненавидит, люто, яро, не способная изменить что-либо. Ее даже жаль. Немного. В этом доме не принято жалеть.
Ульне никогда не встает на колени, пусть и перед богом, если он есть в этом храме. Крест вот имеется, а бог... Марта молится, не прекращая жевать. И подбородки ее мелко трясутся, она то и дело замирает, воровато оглядывается, точно опасаясь, что кто-то подслушает ее молитвы.
Слушать незачем. Все и так знают, что Марта хочет сбежать.
Почему ей позволено жить?
...узкая длинная комната с единственным окном, выходящим на глухую стену. И окно это затянуто морозом. Привычная корка льда на переплете.
Сквозняк.
Присевшее пламя в древнем огромном камине, в который горничная подбрасывает дрова. Она сидит на корточках, и саржевые юбки расплескались не то тенью, не то чернильной кляксой. Женщина выбирает полено и баюкает в руках, потом медленно, точно в полусне просовывает между прутьями каминной решетки.
Таннис следит за ней.
И за Ульне, которая привычно застыла у окна, глядя в пустоту. На ней очередное белое платье со старомодным круглым воротником. Голая морщинистая шея, и плечи, тоже голые и тоже морщинистые, прикрытые пуховой шалью. Пальцы Ульне перебирают петли узора. Она притворяется равнодушной, но Таннис готова поклясться, что эта женщина видит все, происходящее у нее за спиной.
Марту, которая сражается с очередным шарфом, непомерно широким и длинным.
Супругу Освальда, послушно собирающую ветви остролиста и можжевельника. На черных ее юбках позолоченные ленты смотрятся неуместным украшением, и Таннис знает - будь воля этой женщины, ленты отправились бы в камин, а следом за ними - ветви можжевельника.
И колючий остролист.
Делать венки Таннис умеет. И сгибает тонкие прутья, перевивает медной проволокой и теми же золотистыми лентами. Вывязывает банты. Крепит золоченые шишки...
...свечи.
- У тебя замечательно получается, деточка, - цокает языком Марта, и Ульне, обернувшись, одаривает кивком, надо полагать, одобряет.
Супруга Освальда кривится, и когда обе старухи отворачиваются, наклоняется к Таннис и шипит:
- Мой муж меня любит!
Ей так хочется в это верить.
Таннис молчит.
- Он знает, что я не способна подарить ему ребенка, - на ее бледном лице появляется обиженная гримаса. - Я слишком больна... опасно...
...он врет ей, как некогда врал самой Таннис. Сливами, платьем, косичками... заботой, которую она полагала искренней... и наверное, она была искренней, вот только когда Освальду понадобилось уйти, он ушел и не оглянулся.
- Мне приходится терпеть тебя... - недоделанный венок выпадает из рук женщины, и ветви рассыпаются, а можжевельник теряет черные ягоды. - Но когда-нибудь твой ребенок назовет мамой меня...
Таннис закрывает глаза.
Ненависть заразна, и тянет воткнуть в глаз женщины ветку... остролиста.
Или можжевельника.
И золотую ленту на шее затянуть потуже, запирая злые слова.
- Леди, - старик в напудренном парике возник из-за ширмы, и при его появлении замерла престарелая горничная. - Вас хотят видеть.
Он обращался к Таннис. И смотрел на Таннис. А глаза были пустыми, как и у всех в этом доме... стеклянными, точно, теми стеклянными, которые продавались в лавках цирюльников по полдюжины за шиллинг...
- Он любит меня, - прошипела вслед супруга Освальда, завязывая ленту узлом, не замечая израненных остролистом пальцев.
Любит?
Он способен любить?
Таннис думала об этом, глядя в бледное лицо человека, которого, оказывается, никогда-то не знала. Он же смотрел на нее... в руках держал перо, и кончик его касался блеклых губ.
- Садись, Таннис.
Низкое кресло, жесткое. И древняя подушечка не делает его мягче. У кресла изогнутая спинка, на которую не получается опереться, и Таннис приходится держать спину прямо.
- Я доволен тобой.
Между ними - широкий стол.
Бумаги. И шар стеклянный из тех, которыми пользуются шарлатанки на ярмарках. Но они заполняют шары пророческим дымом, этот же - пустой. Тонкое стекло испещрено медными узорами.
- И рад, что нам удалось достигнуть взаимопонимания.
- И я... рада.
Рисованная улыбка. Чужой голос.
И старый канделябр на семь свечей, а горят - лишь четыре... детская загадка. Сколько свечей осталось? Кейрен такие любил, логику развивают, так он говорил.
А Таннис злилась.
Поначалу у нее не выходило найти правильный ответ.
- Надеюсь, тебе нравится здесь?
Забавный вопрос. Нравится ли безумцам лечебница? И заключенным тюрьма? Нравится ли медленно терять рассудок среди пыли и ненависти?
- Да, - Таннис смотрела на свечи. - Все очень... дружелюбны.
Он улыбнулся. А улыбка прежней осталось, и на миг полыхнула надежда, что Войтех рассмеется, сбросит чужую маску и скажет:
- Обманули дурачка, на четыре кулачка... дурочка ты, Таннис, если поверила...
Как есть, дурочка, круглая, если продолжает надеяться на чудо. Не засмеется, и улыбку убрал, руку протянул отодвинув с пути канделябр. И свет свечей преломился в выпуклых боках стеклянного шара.
- На мою супругу не обращай внимания. Женская ревность...
- Конечно.
- Таннис, я не причиню тебе вреда, - сказал Освальд, поднимаясь. - Да, я хочу тобой воспользоваться и это может выглядеть циничным... и грубым...
Он ступал медленно, и некогда роскошный ковер скрадывал шаги.
- Однако я честен с тобой.
- И ты меня отпустишь?
- Мы оба знаем, что нет. Но я оставлю тебе жизнь, - Освальд остановился за креслом, и руки его легли на виски. Таннис замерла.
Ледяные влажноватые пальцы. А если они проберутся в мысли, в те мысли, которые она очень тщательно скрывает?
- Более того, я постараюсь сделать так, чтобы жизнь эта была приятна...
Пальцы подслушивали пульс.
- Ты очень красивая женщина, Таннис... сильная... умная...
- Я не отдам тебя Гренту, обещаю. И сделаю так, что он будет служить тебе, верно, как пес...
...который по знаку хозяина перервет ей горло?
- Тебе ведь нравятся псы, Таннис?
Пальцы убрались, но след от прикосновения, холодный, липкий, остался.
- Или дело в одном, конкретном... - Освальд развернул кресло.
Он силен. И зол, но злость скрывает. Только Таннис хорошо его изучила. Левый уголок губы чуть приподнят, и усмешка получается кривоватой. Глаза прищурены. Пальцы упираются в широкий подбородок.
- Оставь его.
- Я бы оставил, - он смотрит пристально, и Таннис приходится держаться.
Держать лицо. А она никогда не умела держать лицо, и в карты Кейрен всегда ее обыгрывал. Говорил, что эмоции выдают...
- Видишь ли, малявка, - Освальд опирался на край стола. - Твой четвероногий друг все никак не угомонится. Он развил слишком уж бурную деятельность...
Ищет?
Не поверил?
И радость погасла. Нельзя позволить ему найти, потому что... и псы умирают.
- Ты ведь понимаешь, насколько это мешает мне? - Освальд скрестил руки на груди, и вялые бледные пальцы поглаживали черную ткань домашней куртки. Ему к лицу черное...
...и бархат тоже.
- Ты сказал, что не тронешь его!
- Не трону. Постараюсь не тронуть, - кивнул Освальд. - Честно говоря, мне и самому сейчас невыгодна его смерть. Все-таки следователь... и род сильный... когда ты успела связаться с таким-то, Таннис?
- Какая разница?
- Ты права, никакой. Итак, о чем мы? - он покачнулся, едва не задев локтем канделябр. - О том, что твоего щенка надо успокоить. Поэтому завтра мы идем в театр.
- Мы?
- Мы, Таннис. Я и ты... там, насколько я знаю, щенок появится. И ты постараешься донести до него, что нашла себе нового... друга.
Кейрен...
- Таннис, девочка моя, - Освальд наклонился и сдавил щеки. - Ты будешь очень убедительна... настолько, чтобы он угомонился. В противном случае... мне и вправду не хочется его убивать.
Кейрен не поверит и...
Умрет.
Или поверит, но тогда... от боли думать не получалось. Таннис дышала.
Вдох и выдох.
Дурнота, мучившая ее последние дни, подкатила к горлу, и Таннис стиснув зубы заставляла себя забыть о ней. Об Освальде, который наблюдал за ее лицом. Обо всем, кроме необходимости дышать.
Вдох и ребра растягивают грудную клетку...
...в книжной лавке ей попалась брошюра, оздоровительное дыхание по патентованной методике доктора Вайса... чистые легкие - залог долгой и счастливой жизни.
Хотя бы долгой.
И немного, самую малость - счастливой. Поэтому - вдох, глубокий, чтобы ткань шерстяного платья затрещала, а в груди появилось характерное покалывание, каковое, по мнению доктора Вайса, наглядно свидетельствует о раскрытии внутренних энергетических каналов.
И задержать воздух. Долго. До цветных кругов перед глазами. До рези в горле.
И медленный выдох.
- Я... - голос чужой, но Таннис умеет им управлять, - сделаю все, чтобы он отстал.
Солжет.
И причинит новую боль, которой Кейрен не заслужил. Но лучше так, чем шило в печень... он думает, что сильный, сильнее человека. И это правда...
...шило в печень... так Войтех учил.
В печени много кровеносных сосудов. Кровотечение не остановить... и даже с живым железом не остановить, но...
- Не трогай его, пожалуйста.
- Не буду, - Освальд подал руку, и Таннис приняла его.
Не она, кто-то другой, забравший ее тело.
- Но я хочу, чтобы ты поняла, насколько все серьезно. Идем.
Идет.
По коридору.
И туфли ее - дюжина гвоздей на подошве, Таннис знает, она считала - громко стучат.
Цок-цок.
Кто там?
Никого, только призраки Шеффолк-холла. Выстроились вдоль стен, корчат рожи, прячутся за портретами украденных Освальдом предков.
Лжец.
И все здесь лжецы... чего ради? Высшей цели? Спросить? Ответит. Но Таннис больше не верит ее словам. Хорошо, что ей все еще не больно.
Вот и дверь.
И ключ, который Таннис видела на поясе Ульне, этот - сделан недавно, сияет свежей медью.
- Ты не должна говорить о том, что увидишь здесь.
Ставни распахнуты. В комнате холодно и все-таки душно. Или просто Таннис задыхается. Она забывает, что нужно дышать, глубоко, по пантентованной методике доктора Вайса. Умным он, должно быть, человеком был... целая методика.
Вдох и выдох.
Мертвые розы... множество мертвых роз. И очередной букет теряет силы в огромной напольной вазе. Сухие же стебли иных, темно-зеленые, покрывают пол. Под ногами они ломаются с громким сухим звуком, и Таннис не может отделаться от ощущения, что идет по костям старого дома.
Хрупким серо-зеленым.
С запахом кладбищенской земли... жирной, на ней всегда крапива росла хорошо, и мать из нее варила суп. Таннис нравилось за крапивой ходить, пусть бы кладбищенский сторож и грозился полицию позвать.
- Мой отец исчез сразу после свадьбы, - сказал Освальд, остановившись у туалетного столика. - Матушка очень переживала... и переживает до сих пор.
Зеркало, затянутое пылью и паутиной.
Манекен.
И белое платье с фижмами... кружево пожелтело, потемнел подол, но платье выглядело все еще нарядным, как и фата, свисавшая с дверцы шкафа.
Освальд приоткрыл дверь.
- На самом деле печальная история, - он протянул руку, и Таннис, ступая по мертвым розам, вошла в шкаф. - Об обманутом доверии. Вперед.
Он протянул свечу, от которой осталась треть длины. И Таннис взяла.
Ступеньки.
Камень.
Подземелья. Крадущиеся шаги того, кто ступает за Таннис след в след.
Шаг в шаг.
Если толкнет... поэтому пустил первой, опасался. Хорошо. Пусть боится, бесстрашный подземный Король. А лестница все тянется и тянется. Сколько здесь ступеней? Никак не меньше сотни.
И камера. Железные прутья. Мертвецы, которые и после смерти не обрели свободы.
- Он прожил несколько лет, - Освальд забрал свечу и поставил на столик. - Поверь, это достаточно серьезное... наказание. К слову, он до сих пор в розыске.
Он перехватил руку Таннис и дернул, подталкивая ее к решетке. Петля обвила запястье, сдавила.
- Что ты...
Кожаный шнур притянул Таннис к решетке.
- Не пугайся, - Освальд затянул узел. - Я вернусь... через некоторое время.
Таннис дергала рукой, понимая, что не справится.
- Я просто хочу, чтобы ты подумала, поняла, насколько все серьезно.