Бессонная ночь сказалась головной болью, которая то вспыхивала ярко, почти ослепляя, то отступала, оставляя знакомую тяжесть в висках. Стучали молоточки пульса, и Брокк то и дело прижимал пальцы к голове, пытаясь унять эту несвоевременную мигрень.
- Вам плохо? - его жена поднялась.
Сегодня на ней темно-зеленое платье, красивое, но... шилось оно явно для женщины в возрасте. Строгое и тяжеловесное, оно лишь подчеркивало юность Кэри.
Высокая. Стройная.
Изящная.
Девочка, написанная акварелью, дитя не то воды, не то ветра, чье настроение меняется слишком быстро, чтобы уследить за ним. Но Брокку нравится смотреть.
Неуверенность и робкая улыбка.
Рука, которая замирает над его ладонью. Рукава соприкасаются, а пальцы ее ложатся на перчатку.
Выдох. И взмах ресниц. Долгий выжидающий взгляд. Мягкое:
- С добрым утром.
И Брокк отвечает:
- С добрым. Хорошо спалось?
На щеках ее вспыхивает румянец. Знает? Конечно, его присутствие наверняка выдал запах.
- Спасибо, - румянец становится ярким, а пальцы на ладони дрожат. И Брокк чувствует дрожь, пусть бы это и невозможно. Его рука все еще мертва.
Смущение.
И прикосновение к губам, легкое, словно Кэри пытается спрятать улыбку. Или же запереть показавшийся ей неуместным вопрос.
- Вы...
- Я. Надеюсь, не побеспокоил?
- Нет, - она замолкает и смотрит под ноги, на темную ковровую дорожку, на туфельки, выглядывающие из-под юбок. В лестнице два десятка ступеней.
Всего-то два.
А стол чересчур велик, и Кэри оказывается по другую его сторону. Ее руку не хочется отпускать, и возникает неловкая пауза.
Еще вчера Брокк мог позволить себе не замечать жену. А сегодня... слишком быстро все изменилось. Один вечер. Одна ночь. А ему уже невыносимо сложно не разглядывать ее. Тонкая шея - волосы Кэри подобрала, закрутив на затылке строгий узел, - и пара светлых прядок, невесомых, слегка касающихся кожи. Кружево, сквозь которое проглядывает кожа. И тонкая нить вены. Тень на узком плечике... Кэри прикасается к нему, словно ей неудобно, что плечо это обнажено, и хочется подтянуть платье.
Острый подбородок с ямочкой.
Фарфоровые щеки.
Изящный нос с аккуратными ноздрями. Светлые брови и желтые яркие глаза.
- Что-то не так? - она вдруг пугается и подается назад, убирает руку, и Брокк чувствует внезапный ее страх, только не может понять, чем он вызван.
- Вы чудесно выглядите.
Не верит.
Недоверие - тень на ее лице. И ладошка, замершая на горле, прикрывшая острые ключицы.
- Это платье... очень открыто, - она убирает руку и замирает. - Я не привыкла к таким.
Оно лучше, чем те серые, которые Кэри носила прежде. Те делали ее бесцветной.
- Подарок Ее Величества, - тихо добавляет она, опуская взгляд.
- Вам... идет.
- Неправда.
- Неправда, - соглашается Брокк, с трудом сдерживая улыбку. - Но мне показалось, что вам приятно будет слышать.
- Друзья не должны врать, - Кэри сжимает кулачки.
И манжет приподнимается, обнажая худенькое запястье с застывшим рисунком живого железа.
- Больше не буду. Обещаю.
- Спасибо, - она наклоняет голову, благодаря за обещание. Верит, что Брокк его сдержит? Пожалуй... Друзья.
Нелепость.
И единственный шанс удержаться рядом, когда она перестанет в нем нуждаться.
- Если это платье вам не нравится, зачем вы его надели?
Она вспыхивает и сжимает в кулачке вилку.
- Друзья не должны врать, - напомнил Брокк. Настроение странным образом улучшалось, и головная боль не в силах была его испортить. Она вновь отползла, заставив поверить, что вот-вот исчезнет.
- Вы смеетесь надо мной?
Тень обиды. И прикушенная губа. Вздох. И долгий взгляд из-под ресниц.
- Ничуть.
- Другие, - Кэри вздохнула, - нравятся мне еще меньше.
- Веская причина. В таком случае, почему бы вам не заказать платья, которые бы вам нравились?
Удивление. И немой вопрос в глазах.
Кажется, стоит прояснить некоторые моменты.
- Кэри...
Она вздрагивает и роняет вилку, а потянувшись за ней, сталкивает бокал, который падает с оглушительным звоном, взрываясь осколками.
- Простите...
Кэри пытается собрать осколки.
- Все хорошо, - стол слишком велик для двоих, и Брокк не успевает ее остановить. Обходит, присаживается на корточки, перехватывает руку ее, такую неестественно хрупкую. Запястье бледное и косточки выделяются, а ладонь осколков полна.
- Я неуклюжая.
В желтых глазах стоят слезы, и Кэри часто моргает, чтобы не расплакаться.
- Уклюжая. Очень даже уклюжая, - Брокк гладит запястье.
- Опять врете?
- Приходится. Отдай, пожалуйста, пока не порезалась.
Она высыпает осколки на перчатку, и все-таки на коже вспухает красная капля. Кровь расползается по стеклу, окрашивая его розовым, а Кэри завороженно смотрит.
И пульс ее учащается.
- Сейчас, - Брокк не позволяет ей забрать руку. - Вставай.
Встает, смотрит на ладонь, на кровь, и часто-часто дышит.
- Больно?
Качает головой. Живое железо затянуло порез, но кровь осталась. И кажется, именно ее вид пугает Кэри.
Платок. Вода. И едва слышный вздох Кэри. Она не убирает руку, но отворачивается.
- Простите...
- За что?
- Я... этот запах... напоминает.
- О плохом?
- Да, - она выдыхает.
Бледна. Напугана.
Ее память полна чудовищ... и кажется, после войны не осталось никого, кто бы мог заснуть спокойно. Хотя Кэри и не была на той войне, ее собственная оказалась не менее кровавой.
Но она молода, а раны заживут.
- Сверр... иногда уходил охотиться... он так называл. А когда возвращался, от него пахло кровью. Ему это нравилось. Я ни о чем не спрашивала. Ему опасно было задавать вопросы. Но однажды он сам рассказал и... и показал. Мы поссорились и... и он сказал, что если я попробую сбежать от него, то он сделает так со мной.
Она подносит ладонь к лицу, пальцы растопыривает, разглядывает руку.
- Его больше нет, - Брокк не способен защитить ее от памяти и самое себя.
Кэри кивает, но, кажется, не верит.
Молчит.
Молчание становится тяжелым.
Она близка. И просто - руку протянуть. Коснуться, утешая. Обнять. Пообещать, что все дурное, что было в ее жизни, осталось позади... Кэри поверит. Ей хочется верить.
Непозволительная близость желтых глаз.
Непозволительная.
Близость.
- Извините, - она первой обрывает нить взгляда и отстраняется.
Правильно.
Нельзя пересекать границу, им же вычерченную.
И снова стол. Белая скатерть. Серебро. Стекло. Высокая ваза. И темные тепличные ирисы. Пурпур лепестков, теплый багрянец зева. Мягкая зелень толстых стеблей.
Кэри разглядывает цветы, чтобы не смотреть на него. А он поворачивается к окну, и морщится от головной боли. И забывшись, трет виски пальцами, пытаясь отогнать мигрень.
- Вам плохо, - Кэри встает, она идет.
Три шага всего. Глухой звук - каблучки ее туфель соприкасаются с паркетом. Блестят на полу осколки стекла, словно драгоценные камни...
- Это пройдет, - Брокк жмурится.
Нельзя отвернуться.
И сбегать глупо.
- Закройте глаза, пожалуйста, - рукав ее платья касается щеки. Холодный шелк. Темно-лиловое кружево, жесткое, словно вырезанное из бумаги. А пальцы мягкие. - Расслабьтесь.
Когда она рядом?
Вчерашний вечер вдруг все изменил. Но Брокк послушно закрывает глаза.
- У Сверра тоже случались головные боли... и раньше, когда он... - Кэри замолкает, но дрогнувший голос выдает ее волнение. - Ему помогало, когда я... хотя, возможно, Сверр и лгал. Ему просто нравилось, когда я рядом.
Печаль. Терпкая, как вчерашнее вино, которое так и осталось недопитым.
Но боль и вправду отступает.
Кэри массирует виски, касается волос, но прикосновения эти легки, едва ощутимы. От рук ее пахнет травой, и еще, пожалуй, весенним дождем, что плавит слежавшиеся за зиму снега, омывает каменные щеки дома, стекла... и самую малость - железом. Пряный аромат. И тянет прижаться к раскрытой ее ладони, пальцы губами поймать...
...друзья так не поступают.
Не стоит забываться.
- Вам лучше? - она отстраняется, вновь задевая его рукавом.
- Намного.
Уйдет.
И вновь наступит тяжелое молчание, которое Брокк не умеет заполнить. Ему не хочется отпускать Кэри, она же, словно ощущая это нежелание, медлит.
- Быть может... - бросив взгляд в окно, он подал руку. - Вы не откажетесь от небольшой прогулки? Дом я, полагаю, вы уже изучили, но есть еще парк и оранжерея...
- С радостью.
Радовать ее легко. И желтые глаза темнеют, обретая медвяный оттенок...
Брокк отворачивается.
Прогулка. Он целую вечность не выбирался из дому, чтобы не по делу, а просто так... день солнечный, ясный, пусть бы и холодный. Ветер пробирается сквозь тонкую ткань пальто, и Брокк ежится, поднимает воротник.
- Тебе не холодно?
Он не знает, как к ней обращаться, сбивается то на вежливое "вы", которое помогает держать дистанцию, то вдруг эта церемонность начинает казаться ему нарочитой, и Брокк отступает.
Путается.
И вновь возвращается к началу. Кэри же словно и не замечает его смятения. А может и вправду не замечает. Для нее здесь все внове.
- Отсюда дом похож на замок, - она прячет руки в меховой муфте, и ей к лицу и муфта, и пальто, и рыжая лисья горжетка, и маленькая смешная шапочка, украшенная вышивкой.
Здание из красного кирпича. Два крыла, две башни и острая крыша с медным флюгером. Ветра дуют западные, холодные, и на щеках Кэри горит румянец.
- Он очень старый?
Ей интересен этот дом, его потемневшие от воды и возраста стены, на которых распластались темные побеги винограда. Лишенные листвы, они глядятся трещинами, разрывами на красной ткани.
- Он начался с западной башни, правда, теперь от нее остался лишь фундамент. Ну и подвалы.
Вне дома просто.
Идти рядом, близко, но не настолько, чтобы близость эта ее смутила.
Дорожка. Лужи, в которых отражается солнце и кривые ветки кленов. Деревья тянутся друг другу, сплетаются в странное кружево, сквозь которое проглядывает блеклое осеннее небо.
- Весной здесь красиво...
Кэри кивает, останавливается и, подобрав юбки - становятся видны сапожки и тонкие щиколотки, обтянутые шерстяным чулками - перепрыгивает через лужицу.
- Леди так не делают, да? - она наклоняет голову, и шапочка съезжает на ухо...
Ребенок.
Она просто-напросто ребенок, которому нужен... кто?
Не муж точно.
- Не знаю, - Брокк, примерившись, перешагивает лужу. - У меня не так уж много знакомых леди.
Кэри отвечает важным кивком.
Дорожка вьется, то исчезая под толстой шубой листвы, которая в дождях утратила осеннее золото свое, побурела, слиплась, то выглядывая, пробираясь под зеркалами луж.
Белые статуи, отмытые дождем, следят за Брокком с каменных постаментов.
- Их привез мой прадед, он работал на Побережье...
...статуи нуждались в реставрации, а парк - в хорошем садовнике.
- А вам доводилось бывать на Побережье?
- Да.
Она замирает перед фигурой шута. Белый мрамор некогда был расписан цветной эмалью, но многие дожди лишили шута красок. Поблекла алая эмаль колпака, стерлась позолота, и кургузый пиджачок, задравшийся на спине, гляделся грязным. Шут же склонился перед Кэри в поклоне, вытянув руку, словно просил подаяние. Лягушачье лицо его с непомерно большим ртом было уродливо и меж тем очаровательно в своем уродстве.
- И море видели?
Кэри рассматривает шута, а он глядит на Кэри, и в мраморных глазах Брокку видится насмешка.
- Видел.
- Какое оно? - Кэри, высвободив руку из мехового плена муфты, касается облупившихся мраморных пальцев с кривоватыми ногтями.
- Бескрайнее, - Брокк не умел рассказывать, да и сейчас вдруг понял, что у него не хватит слов, чтобы описать увиденное.
...ломаная линия берега. Каменные юбки гор, что уходят под водяное покрывало. И белые башни крепости, которая слишком стара, чтобы и вправду служить защитой. Ветра давно взяли преграду ее стен, а дикий хмель обжился на камне, привязывая крепость к скале.
Тень драконьих крыл, лиловая, полупрозрачная, как кисея, накрывает и скалы, и крепость, и берег, ложится на море, которое словно прогибается под тяжестью этой ноши. И волны отступают.
Дракон скользит.
Синева.
Сверху - неба. Снизу - моря. И Брокк в какой-то момент чувствует себя потерявшимся в этой безоглядной синеве. Солнце слепит, разливая по поверхности воды озерца света, и он закрывает глаза рукавом...
- Если хотите, - Брокк поднимает взгляд. Нынешнее солнце ослабело, обрюзгло, сделавшись странным образом и больше, и тусклее, - я покажу вам море.
- Очень хочу.
Кэри принимает его руку и, проведя пальчиками по шву перчатки, задает новый неудобный вопрос.
- Она вам не мешает?
- Я привык.
- Но мешает, да?
- Немного.
Стесняет движения. Железные пальцы и без того не отличаются чувствительностью, а кожа, пусть бы и тонкой выделки, вовсе делает их неуклюжими.
- Тогда зачем вы ее носите? - Кэри не улыбается, смотрит в глаза, и ныне цвет ее собственных вновь меняется, яркие, как первые одуванчики.
- Затем, что многим неприятно видеть мое уродство.
Ей это странно. И Кэри теряется, она оглядывается на шута, будто он способен помочь, подсказать, но шут молчит, и Кэри пожимает плечами:
- Она не уродлива...
Не ложь.
Но и не правда.
- Странно, да... но не уродливо. Я вас обидела?
- Ничуть.
- Врете, - со вздохом говорит она и хмурится. - Почему вы все время мне врете? Думаете, что я ребенок?
Ребенок. Забавный и наивный.
- Думаю, - Брокк с трудом удержался, чтобы не прикоснуться к ней, - что многие с вами не согласятся.
- Но...
- Давайте сменим тему.
Подрастет - поймет, что мир - не то место, где все друг к другу добры... уже понимает, но ей пока кажется, что собственная ее жизнь - скорее исключение, нежели правило.
- Как вам будет угодно, - Кэри слегка наклонила голову. - Тогда расскажите о себе.
- Что рассказать?
- Что-нибудь, - она шла по дорожке, которая вдруг стала слишком узкой, и юбки Кэри, темные, тяжелые, касались ног. - Нам ведь следует получше узнать друг друга.
- Пожалуй.
Наивная детская хитрость.
И слишком взрослый взгляд, в котором, хвала руде, нет жалости.
- Что ж... - Брокк коснулся подбородка, не зная, с чего начать. - Мне тридцать лет и я Мастер-Оружейник. Вот и все.
- Тридцать, - задумчиво произнесла Кэри.
Много? С высоты ее почти-шестнадцати, Брокк - глубокий старик. И это тоже повод держаться подальше, не мешать ей жить.
- Вы не любите говорить о себе.
- Просто говорить нечего.
- А ваша семья?
Дорожка привела к ограде. Узоры серого железа, и тонкие пряди плюща. Он сохранил часть листвы, глянцевая зелень которой была слишком яркой, какой-то искусственной.
- Осталась лишь сестра.
- Вы ее любите? - Кэри потянулась к ограде, но у Брокка получилось перехватить ее руку.
- Осторожно, плющ ядовит.
Ее пальцы побелели от холода. А на кромке запястья лежит тень рукава, прикрывая бледную кожу с тонкими венами.
- И да, я люблю сестру, - Брокк, наклонившись, дохнул на руку. - Вы замерзли. Возможно, стоит вернуться?
- Чтобы вы спрятались в мастерской? Нет уж.
Легкая улыбка, светлая.
Друг.
Он всего-навсего друг. И не следует забывать об этом.
- Вы не хотите со мной расставаться?
Кэри не отводит взгляд. И снова глаза темные, не мед, но теплый янтарь...
...его было много на побережье. И поутру, после отлива, на песчаный пляж приходили люди. Они бродили, зыбкие фигуры в предрассветном мареве. Отсветы факелов в морской воде. Ненастоящий призрачный мир, гротескный, изломанный.
Фигуры то и дело замирали, наклонялись, резко, неестественно выгибаясь, хватали куски янтаря, которые складывали в корзины. И совокупное их движение, неторопливое, но меж тем постоянное, казалось Брокку танцем...
- Не хочу, - призналась Кэри. - Но если я вам мешаю...
Она замолкает и убирает руку, прячет в меховое нутро муфты, взгляд отводит, стараясь показаться безразличной. Уступает предлог.
Чего проще, сослаться на занятость и уйти, в конце концов, Брокка и вправду ждут дела.
- Ничуть. А семья... пожалуй, она была самой обыкновенной, - слова заполнят внезапную неловкую пустоту, да и нет ничего тайного в семейной истории. - До определенного момента. Признаться, отца я помню плохо, он погиб, когда мне было четыре.
Тропинка вьется вдоль ограды, пробирается мимо кустов одичавшей малины, которая переплелась с колючими же стеблями шиповника.
- Я на него мало похож... он был принят в род. Так уж вышло, что у деда не было сыновей...
- А ваша мать...
- Вышла замуж, едва ей исполнилась пятнадцать.
- Она была счастлива? - Кэри осторожно переступает через плети малины, выбравшиеся на дорожку. И замирает, с непонятным напряжением ожидая ответа на свой вопрос.
- Сложно сказать... я не спрашивал.
...вряд ли. В противном случае, разве ушла бы она из дому?
Брокк смутно помнил человека в черном кителе, резковатый его запах, вечно ледяные и какие-то жесткие руки, голос хрипловатый. Мама рядом с ним казалась хрупкой, нервной.
Она не плакала, но...
- Мой отец был на двадцать лет старше ее.
...и по словам деда отличался редкой сухостью нрава. Если уж сам дед, не особо склонный к проявлению эмоций, подчеркивал эту особенность Коннора из рода Высокой Меди, то, стало быть, он и вправду был сухарем.
А мама всегда горела, ей было тесно в рамках образа, который создал дед. Наверное, Брокк в нее пошел, поэтому и мается.
- После его смерти мама три года носила траур, - Брокк предложил руку, и Кэри приняла ее. Странно, он точно знает, что не способен ощутить ее прикосновение, но все же чувствует тяжесть ее ладони и тепло. - Черный цвет ей не шел.
Он уже помнит то время. И ее визиты. Бледные руки в черном кружеве перчаток. Широкие рукава, словно крылья летучей мыши. Высокий воротник и два ряда пуговиц, словно кто-то прочертил тропинку от маминого горла к широким юбкам. Слабый запах талька и перьев.
Жесткая ткань. И бледные щеки мамы. Тихий ее голос...
- Затем дед стал поговаривать о новом замужестве, она ведь была достаточно молода и... пожалуй, многие сочли бы эту партию удачной.
Кэри не перебивает.
Она просто держится рядом, и близость ее странным образом приносит успокоение.
А тропа вьется, сворачивает к старым фонтанам, которые изрядно заросли мхом. В чашах же, некогда казавшихся Брокку огромными, вода зацвела. И Кэри, поднявшись на цыпочки, всматривается в свое отражение.
- Сколь я знаю, мама и думать не хотела о том, чтобы снова выйти замуж...
...ссоры за запертой дверью, но Брокк слышит каждое слово. Он достаточно хорошо изучил дом, чтобы отыскать слабые его места.
- Но думаю, она понимала, что дед рано или поздно заставит ее.
...не из собственного желания, он все-таки любил маму, но во благо рода. И как бы все повернулось, исполни она его волю?
- И чем все закончилось? - Кэри касается зеленой воды и, подняв пальцы, позволяет каплям стекать. И по воде бегут круги, ширятся, гаснут, достигая каменного берега.
- Тем, что мама влюбилась. И сбежала из дому...
...дед пришел в ярость. Брокк и прежде побаивался его, сухого старика, казавшегося несправедливо строгим. Что бы Брокк ни делал, старик оставался недоволен. Он поджимал тонкие губы, щипал короткую свою бороду и раздраженным хрипловатым, словно простуженным голосом, произносил:
- Ты должен понимать, какая на тебя возложена ответственность...
В школе становилось легче. Брокк даже радовался, оказываясь за ее стенами. Учителя, конечно, были строги, но куда менее требовательны, чем дед. А учеба давалась легко, вот только благодарственные письма, которые Брокк привозил домой, не вызывали у деда радости. Он читал их, хмурился и говорил:
- Не позволяй себе расслабиться и поверить, что ты лучше прочих.
А вот мама радовалась... правда, радость проявляла как-то робко, отстраненно. Но то утро многое изменило. Брокк приехал накануне поздно вечером, и сразу был отправлен в свою комнату. Он привычно отдал письма, зная, что услышит, но все же спускался к завтраку, надеясь... просто надеясь, что дед, наконец, переменится, скажет, что Брокк достоин той роли, которая ему предопределена от рождения.
...чтобы заслужить похвалу надо стать самым лучшим.
И не стать, - быть.
Боясь неодобрения, Брокк одевался тщательно, долго возился с шейным платком, а камердинер хмурился, но не предлагал помощь. И это тоже было правильно.
К завтраку успел. Спустился в столовую, которая была привычно мрачна. Окна скрылись за бархатными щитами гардин, но в щели все равно проскальзывает свет, и дед, склонившийся над тарелкой, хмурится, трет виски.
- Садись, - он заметил Брокка не сразу, а заметив, указал на место, прежде принадлежавшее маме.
- А мама где?
- Нигде, - огрызнулся дед, махнул рукой, и лакей наполнил бокал вином. Брокк понял, что бокал отнюдь не первый. - Уже нигде. Бросила нас. Забудь о ней.
Забыть не получалось долго.
И та давняя обида вдруг проросла ядовитым плющом, заставила сжать кулаки, отвернуться, чтобы не видеть своего отражения в черной мутной воде.
- А я мамы никогда не знала, - просто ответила Кэри, она забралась на край каменной чаши и сидела, опираясь руками на спины резных дельфинов. - Сначала я на деревне росла... папа кормилицу нанял. Я ее не очень хорошо помню. Что теплая была. И добрая очень. Я ее мамой считала.
Она вздохнула.
- В пять меня забрали. Леди Эдганг сказала, что надеялась, я умру, а я выжила и всех позорю.
- Кого?
- Всех, - Кэри повторила то, что слышала, должно быть, неоднократно.