Ее Светлость, поддавшись уговорам отца, соизволили почтить своим присутствием ежегодный Гильдийный бал. И взяли с собой Юго.
Ее Светлости полагается иметь свиту, но вот беда, Ее Светлость не доверяют больше придворным дамам - те слишком хороши. И жадны до сплетен.
Они завидуют и ждут, когда же Ее Светлость покинут этот мир.
Это больно - умирать, зная, что все, включая собственного отца, ждут твоей смерти, только одни дают себе труд скрывать ожидание, другие - не считают нужным быть вежливыми с той, кто уже ничего не значит. Конечно, Ее Светлость не имеют привычки изливать душу, но Юго не нужны слова, чтобы понять.
Он сидел в карете, между Ее Светлостью и тенью, словно между двумя отражениями одной женщины. Одинаковые маски из нежнейшей ягнячьей кожи, расписанной рябиновыми листьями. Рисунок повторяется на тяжелом бархате платья, и тускло поблескивают граненые гранаты.
Переливаются огнем рубины ожерелья.
И красные капли на платке, который Ее Светлость прижимают к губам, тоже выглядят частью узора.
Осень наступала. Юго слышал, как плачут журавли, расставаясь с этой землей. Зиму Ее Светлость не переживут. Сквозь скрип рессор и далекий, но опасный гул улицы, слышно было натужное хриплое дыхание.
Она и сама знала, что скоро уже.
На другой лавке, старательно не замечая некоторых... неудобств, испытываемых Ее Светлостью, восседал гувернер. Он был высок. Массивен. Солиден. Громко разговаривал, и голос его - Юго точно знал - пугал Йена, как и привычка ударять указкой по ладони.
Нет, никто не осмелился бы ударить Йена Дохерти, но он-то этого не знал.
Слишком маленький.
Но его уже хотели видеть взрослым и нарядили в неудобный костюм, расшитый теми же рябиновыми листьями. Повесили цепь на шею. Велели вести себя должным образом.
Единственной уступкой возрасту - специальное кресло с ремнями, которые не позволяют Йену вывалиться, но и заслоняют окно. А ему интересно посмотреть, что происходит снаружи. Но гувернер не одобряет любопытство.
Ее Светлости все равно.
Она взяла ребенка, чтобы напомнить всем, кем является. Но любить его...
- Почему он не улыбается? - спросила она сухим надтреснутым голосом, когда карета остановилась. - Подданные должны видеть, что он счастлив.
Ради этого спектакля Ее Светлость взяли сына на руки. Он тянется к ожерелью, камни, пожалуй, теплей этой женщины. Вчера они велели написать портрет. И Юго нашлось место на будущем полотне. Его образ уравновешивает композицию, так пояснил художник. Ее Светлость возлежат на кушетке, окруженная цветами и тропическими птицами - специально расставили чучела. В руках ее веер из крыльев чайки, которыми украшена высокая прическа. Взор Ее Светлости обращен к детям, которые беззаботно играют в тени ее величия.
Одобрили. Вероятно, из-за величия.
И другой, официальный, который должны были представить подданным.
Ее Светлость являются матерью наследника.
И войдут в историю именно так, как входят в двери зала: с гордо поднятой головой и нелюбимым ребенком на руках. Она застывает, позволяя собравшимся оценить себя.
Кивком приветствует хозяев, которые не слишком рады тому, что приглашение принято.
Идет к вызолоченному трону. Второму суждено оставаться пустым. Каждый шаг - как удар. Каблуки стучат по митлахской плитке, и Юго, которому доверили нести веер, знает, что с куда большим удовольствием она прошлась бы по костям своих врагов. В их число входит весь мир. И жаль, что леди не увидит, как сбудется ее желание.
Ей помогают взойти на постамент и сесть.
Тень устраивается у ног, и место Юго - там же. Ее Светлость держаться с молчаливым достоинством, глядя поверх толпы. И люди отмирают.
Болезненное дикое веселье, словно каждый из собравшихся в зале осознает, что веселиться осталось недолго. И музыканты играют в разнобой, но разве кто обратит внимание на подобные мелочи?
Хмель.
Вино.
Пир безумцев, которые надеются, что слепота защитит их от внешнего мира. Детская игра: если не видят они, то не увидят их тоже.
А Йена передают гувернеру.
Присутственное время - два часа. И Юго нервничает, он знает, что ребенка не кормили. Ее Светлость не хотела бы, чтобы сына стошнило при подданных. Воды тоже не давали: наследник не должен обмочиться. Его задача - присутствовать. И желательно, всем своим видом выражая радость. Но Йен слишком мал, чтобы притворяться. Он ерзает. Хнычет, не решаясь плакать во весь голос. А Юго только и может, что быть рядом.
Наконец, позволяют уйти.
В карете гувернер запихивает Йена в кресло и отворачивается к стене. А Юго без сожаления втыкает иглу в толстую ляжку, обтянутую шерстяным чулком. Человек отключается мгновенно. Проснется он с головной болью и провалами в памяти, которые, Юго надеялся, не останутся незамеченными.
Йен следит за происходящим внимательно, слишком уж внимательно для годовалого малыша.
- Тише, - просит Юго.
Его слух обостряется. И чутье твердит о близкой опасности. Цокот копыт. Голоса стражи... только треть от той, что Ее Светлость взяли на выезд. Этого мало.
И Юго вытаскивает ребенка, который слишком тяжел и неуклюж, чтобы спастись вдвоем. Карета вязнет. Ругань. Удары. Кажется, бросают камни.
- Только не плачь, - Юго ввинчивается под лавку, между коробами, и тянет малыша за собой. Тот ползет, прижимается доверчиво. Ему страшно.
Он слышит тех людей острее, чем Юго.
Коробки с трудом получается задвинуть на место... удары сыплются со всех сторон. Хрустит дерево. Визжат кони. Люди воют.
Если повезет, то вырвав двери, они удовлетворят свой гнев гувернером и не будут искать Юго... не должны.
Но вот рывок. И карета пробивает толпу. Возница нахлестывает лошадей, спеша убраться в безопасные пока еще лабиринты Замка.
- Вот и все, - Юго гладит рыжие волосы. - Хочешь есть? Конечно, хочешь. Сейчас выползем... запомни, если чувствуешь опасность, как сейчас, прячься. Лучше быть живым трусом, чем мертвым героем.
Вряд ли Йен понял хоть что-то.
Нарядный костюм изрядно изгваздался. Но это же мелочи, если разобраться.
- На вот.
Юго захватил с собой флягу, правда, молоко успело остыть, но лучше уж холодное, чем никак. Немного беспокоит тряска, но малыш справляется.
- Все, больше нельзя, - Юго с сожалением флягу отобрал. - Сейчас приедем, и тебя покормят нормально. А это - так... по-быстрому. Устал?
Йен был теплым и уютным. Лежал тихо, вцепившись в Юго, и постепенно дыхание его выравнивалось. Коснувшись хрупких пальцев, Юго с какой-то непонятной тоской подумал, что так и не нашел подходящую самку... и уже не найдет.
В этом же мире отношения слишком сложны, чтобы в них ввязываться.
Карету встречал лорд-канцлер лично. Как Юго и предполагал, Ее Светлость забрали сына, не посоветовавшись с отцом. И Кормак был зол.
Еще больше разозлился он, увидев весьма умилительную с точки зрения Юго картину.
Двое малышей на полу и спящий гувернер. Вина он выпил полбокала, но... разве кто-то станет слушать оправдания?
- Мы... мы вот... а он спать, - сказал Юго, глядя в глаза Кормаку.
Узнает?
Нет.
- А он плачет. И я не знал, что делать.
Кормак взял внука на руки.
Интересно, он к нему привязан как к генетическому продолжению рода или как к символу победы? Впрочем, какая привязанность ни была бы, но хоть как-то защитит ребенка.
- Ты паж? - этот вопрос был опасен. И взгляд, задержавшийся на Юго дольше обычного. Не следует недооценивать лорда-канцлера, хотя, как многие иные люди, он скорее доверяет рассудку, чем инстинктам.
- Д-да. У Ее Светлости, - Юго шмыгнул носом. - Там было... так страшно. Я думал, что они нас побьют. Совсем.
Внимание человека следовало переключить.
- Идем.
Шел Кормак быстро и не оглядывался. В детской уже, передав Йена на руки няньке, обернулся.
- Теперь ты служишь Его Светлости.
Пожалуй, это можно было счесть повышением. Юго не имел ничего против. Список его закончился, новых распоряжений не поступало, а малышу помощь пригодится.
Впрочем, злость на дочь не помешала Кормаку отправить два вооруженных отряда к Ратуше. Люди в алых плащах не стали возиться с арестами: конница с лету ударила по толпе, смяв задние ряды. И вооруженная пехота довершила дело. Дрогнувших, отступивших затаптывали. Потом, отделяя живых от мертвых, первых отправляли в тюрьму. Показательный суд должен был образумить людей.
Отчаявшись использовать иные методы, Кормак применил силу.
И страх.
Изуродованные тела выставили на Площади. Две сотни человек. Мужчин. Женщин. Стариков. Детей. Всех, кто попал под первый удар или же был слишком упрям, чтобы бежать.
Юго смотрел на них, как и весь Город.
Юго слышал шепот крыс: быстрая смерть лучше медленно. Скоро зима. И голод.
Холод.
Обреченность.
Приговор. И не лучше ли вынести его тем, кто сидит в Замке?
На площади оставляли красные кленовые листья. И алые ленты. И грязные тряпки, пропитанные кровью. А Народное Собрание готовилось судить тех, кто словом и делом посягнул на жизнь Ее Светлости.
Народное Собрание осуждало беззаконные действия.
Кормак потребовал особых полномочий, но лорды испугались. Четверо мормэров пригрозили выступить открыто в случае, если лорд-канцлер вздумает захватить власть силой.
Гильдии вышли из состава Народного собрания, и силы их пополнили добровольческие дружины. Комитет общественного спасения объявил Совету вотум недоверия и потребовал роспуска. Лидеры Комитета заочно были признаны виновными в подстрекательстве к мятежу.
Город выжидал.
Ее Светлость позировали.
Они вычеркнули из памяти ссору с отцом, и те пощечины, которыми были награждены за глупость.
Путь до Краухольда занял пять месяцев.
Сержант спешил. Но мир менялся слишком быстро, чтобы успеть за ним.
Столица увязла в сети патрулей, которых было слишком много, чтобы пройти незамеченным. Но у Сержанта почти получилось.
Три дня пути.
Разъезд. И требование остановиться. Предъявить документы. Бумаги имелись, но ушли в канаву. Кому интересны бумаги, когда нужны добровольцы? Или не совсем добровольцы, но те, кто способен с оружием в руках защищать народную власть.
Сержант отказался.
Ему не хотелось убивать сейчас, однако пришлось. Потом пришлось бежать, потому что разъезд оказался авангардом. Жеребца подстрелили. Сержанта тоже, но он привык, ко всему нынешняя боль ощущалось словно бы издалека, приглушенной, неважной. А вот без жеребца - плохо.
Травили с собаками.
Уходил по болоту. Ушел. Отлеживался на поросшей низким багульником гряде, зализывая раны. Наконечник стрелы, который, как назло, успел зарасти мясом, пришлось вырезать. Вырезал. Ослабел.
Ждал, усмиряя желание немедленно продолжить путь.
Восстанавливался.
Без лошади оказалось сложно. Медленно. Сержант пытался найти, но в деревнях всех лошадей реквизировали. Соваться же в лагеря было опасно. Он хотел пристроиться за обозом, но и там лошадей стерегли, а чужаков предпочитали отстреливать на подходе.
Разумный, в общем-то, подход.
Но обоз двигался в нужном направлении, и Сержант все равно держал его в поле зрения: мало ли какой случай выпадет. Так длилось недели две, пока до реки не добрались.
Переправу держал патруль. И Сержант, издали наблюдая за тем, как троица в красных платках дотошно обыскивает повозки, порадовался, что не примкнул-таки к обозу. Часть повозок осталось на правом берегу. И пяток людей из охраны, которым благоразумно скрутили руки.
Народное ополчение желало получать солдат.
Виселица, сооруженная неподалеку от моста, наглядно демонстрировала опасность прямого противодействия. Трое повешенных... и еще один в кандалах доходит, проникаясь идеями равенства и справедливости.
Даже издали видны вздувшиеся мышцы. Покрасневшая кожа, на которой расползались пузыри свежих ожогов. Неровные частые движения грудной клетки... часа три стоит.
На четвертый чувствительность в мышцах теряется.
Пятый и шестой - уже туман.
Редко кто выдерживал больше двенадцати...
Над наказанным вились мухи.
Переправлялся Сержант вплавь и уже на той стороне, в камышах, наткнулся на утопленника. Видимо, он тоже решил обойти мост, только неудачно. Зато в узле, который покойный заботливо примотал к телу, нашлась одежда, кошель с десятком серебряных талеров, и, главное, водонепроницаемая алхимическая туба с удостоверением личности.
Крэт Торнстон.
Средний рост. Светлые волосы. Светлые глаза.
Ученик.
Живописец.
Конечно, с живописью у Сержанта отношения были сложные, но в остальном такие бумаги лучше, чем вовсе никаких.
Крэта Торнстона, во избежание ненужных инцидентов, Сержант похоронил на берегу.
Дальше шел, держась дороги. Заблудиться не боялся. Напротив, теперь он четко понимал, куда должен идти. Но с лошадью было бы быстрее...
Несколько раз Сержант выходил на пепелище. Одно даже было горячим. Смердело мясом и паленым деревом, деловито копошилось воронье. При приближении человека, птицы поднялись в воздух с оглушительным криком, и на миг почудилось, что сама деревня, выжженная дотла, пытается убраться пути.
Сержант недолюбливал подобные места, хотя и знал, что к следующей весне земля затянет раны крапивой, снытью и диким малинником. Или уцелевшие люди - а мертвецов он насчитал всего десятка полтора - вернутся и отстроят деревню наново.
Знал, но недолюбливал.
На разоренном огороде получилось подобрать пару морковин и круглую, гладкую репу. В принципе, Сержант не голодал: в лесу хватало дичи. Но мясо надоедало.
Встречались на пути и деревни брошенные, не наскоро, но так, что становилось ясно - люди уходили без лишней спешки, деловито вычистив сундуки, забрав перины, подушки, тулупы, не говоря уже о прочих мелочах. В таких не оставалось иной живности, кроме кошек.
Пожалуй, Сержант мог бы отыскать след - уходили подводами или на Север, или на старые заимки, спрятанные в болотах и непролазных дебрях, укрытые карстовыми шубами скал - но для чего ему?
Он ночевал и шел дальше.
Города огибал стороной. Названия многих ни о чем не говорили, но красные флаги, вывешенные над воротами, были хорошим предупреждением.
Впрочем, там, где флаги не вывешивали, вряд ли ждал бы иной прием.
Люди готовились воевать.
И воевали.
Уже у самого Краухольда - осень завершилась внезапно, и третий день кряду шел снег - Сержант наткнулся на останки усадьбы. Ее пытались сжечь, и пламя прогрызло стропила, обрушило крышу и часть стены, но одно крыло, из белого камня, уцелело.
Все укрытие.
Прежде, чем убить, дом разоряли. Обломки мебели. Содранный кусками, зияющими ранами, паркет. И чудом уцелевшая каминная полка, верно, слишком тяжелая, чтобы вынести. Осколки витражей... от воспоминаний получилось отмахнуться. Оплавленные стекла Сержант пересыпал из ладони в ладонь, но вернул на прежнее место.
Смахнув пыль и пепел, Сержант поставил на полку кошку.
И в камине развел огонь.
Он засыпал с ощущением того, что как никогда близок к цели...
...над городской стеной гордо реял красный флаг. И патрули имелись.
Но Сержанта они точно не увидели.
- ...и мы будем требовать перераспределения народных благ! - парень в коричневом пиджаке, застегнутом на одну пуговицу, говорил громко. Его слушали.
Сержант тоже остановился.
Не следует выделяться. А среди этих людей, оборванных и злых, он был своим.
- Оглянитесь. Вот дома, которые слишком велики для людей, в них живущих. Зачем двоим или троим десяток комнат?
Дома здесь стояли добротные. Не из камня - из дерева. И нельзя сказать, чтобы роскошные - большинство разменяло не один десяток лет, некоторые и вовсе нуждались в ремонте, но людям, собравшимся послушать парня, эти строения виделись пределом мечтаний.
- А у вас нет крыши над головой.
Его поддержат, потому что каждому, кто ночует у костра, подобное положение дел кажется несправедливым.
- Они живут в неоправданной роскоши. Золото. Серебро. Фарфор. Вещи, не имеющие иного смысла, нежели удовлетворение мещанского представления о красоте. Одежда, которой слишком много... еда...
Снег летел и садился на коричневую ткань нарочито дешевого пиджака. Было холодно, но распаленный собственной речью парень не замечал неудобств. Рядом Сержант заметил еще пятерых. Не то сподвижники, не то охрана. Скорее всего - и то, и другое сразу.
Меррон среди них не было.
- Они балуют своих жен и дочерей, тогда как ваши дети нуждаются в самом необходимом...
Меррон была дальше.
И Сержант оставил говорившим речи.
- ...я прошу лишь о поддержке. Дайте мне стать вашим голосом в Городском Совете, и я добьюсь, чтобы вы были услышаны!
Дом на берегу моря. Небольшой. Аккуратный. С красной черепицей на крыше. И трубой, из которой сочилась тонкая струйка дыма. Сад под снегом. Виноградная лоза.
Окна затянуты инеем.
До двери - старый добрый дуб на тяжелых завесах и бронзовое кольцо-молоток - едва ли десяток шагов. Всего-то и надо - подняться на крыльцо в три ступени. И постучать.
Откроют.
А дальше что?
Теплая встреча? Сомнительно.
Он давал клятву защищать, но не исполнил. Не потому, что не сумел - не попробовал даже. Разменял на мир, который трещит по швам.
Предательство? Да.
Оправдываться? Сержант не умеет. И что остается? Или презрение, которое он заслужил. Или жалость, что хуже презрения. Или отвращение.
Тогда какой смысл?
Он стоял у ограды до сумерек, не боясь быть замеченным. Ждал. Дождался.
Узнал сразу, несмотря на темноту и расстояние. На нелепую одежду - зачем ей эта безразмерная шуба из летнего линялого волка? И высокая шапка-колпак, которая съезжает на глаза. Валенки тоже забавные, большие слишком. У нее же ножка узкая, а эти - растоптаны. И Меррон не идет - едет, как на лыжах.
К морю.
Села на перевернутую лодку, подперла подбородок рукой и смотрит.
Она за морем. Сержант - за ней.
Он научился держаться в тени, только Меррон все равно что-то слышала, оборачивалась, застывала настороженная, пытаясь высмотреть его. Не выходило. Разочаровывалась. Вздыхала.
Она носила мужскую одежду, и та ей шла больше женской.
Она взяла себе другое имя.
Спряталась.
Не от Сержанта. Иногда он позволял себе подходить ближе, настолько, чтобы ощутить ее запах. Как-то, в рыночной толпе, получилось коснуться жесткого меха.
Не стоило рисковать.
Увидит - прогонит.
У нее собственная жизнь, где Сержанту нет места. Город. Дом. Люди, которые приходят к Меррон. Ее ценят. О ней говорят, что молодой доктор ничуть не хуже старого, которому пришлось уехать. И надо бы сделать так, чтобы молодой остался. Где еще доктора найти? Потому и подкармливают. Сватают, подбирая невесту из окрестных девиц. И тогда Сержант испытывает приступы необъяснимой злости.
Хорошо, получается себя сдерживать.
Он постепенно приживался в Краухольде, благо, город имел изрядно закоулков, где мог бы укрыться бродяга. Но Сержанту не хотелось выпускать дом из виду, поэтому он, промучившись сомнениями сутки, пробрался-таки на чердак.
Первую ночь провел без сна, ожидая, что вот-вот будет раскрыт. Вторую - дремал вполглаза, прислушиваясь ко всему, что происходит в доме. Затем как-то и привык. Научился быть тенью.
Дом она покидала редко.
Чаще приходили к ней, но если уж покидала, то Сержант мучился, ходил по чердаку, не находя себе места, пока она не возвращалась. Шаги выдавали ее настроение. Все чаще - тяжелое, муторное. И Сержанта тянуло спуститься, успокоить.
Останавливало понимание, что его помощь - это совершенно лишнее.
Не следует желать большего, чем уже имеет.
Раз в неделю он уходил сам. Мылся - море было открыто, а берег безлюден. Стирал одежду, которая высыхала на нем, благо, чувствительность к холоду снизилась до минимума. Искал еду. С каждым разом становилось все сложнее. Краухольд менялся.
Людей становилось больше.
Сюда бежали, надеясь, что невысокие городские стены защитят от неведомой пока напасти. Сюда шли, пытаясь влиться в ряды народного ополчения. Сюда направляли, усиливая позиции...
Но город кое-как справлялся.
Вот только еду давали по карточкам. Или продавали на рынке из-под прилавка. Деньги у Сержанта имелись. Он покупал муку и жир - смешать, добавить кипятка и получится довольно сытно. Хватит, чтобы отогнать голод. Гречишный мед - Меррон. Ему не нравилось, что она начала кашлять.
Для нее же - яйца.
И свежая рыба, когда получалось поймать.
Подарки от благодарных пациентов, переданные через третьи руки. Верила ли? Главное, что принимала.
Эта жизнь даже нравилась Сержанту размеренностью. Жаль, что долго ей не продлиться.
Трижды заглядывал парень с площади, о чем-то говорил с Меррон, но подслушать не получалось. И Сержант едва сдерживал глухую беспричинную ненависть. Он не желал видеть этого человека рядом со своей женщиной. Трижды решался убить. Трижды останавливало то, что эти разговоры явно приходились Меррон не по душе. Она долго не могла успокоиться, расхаживала по комнате, бормоча что-то себе под нос.
А весной в городе торжественно открыли госпиталь.
Тогда же объявили о создании Первой Народной Республики: далекий от Краухольда Город воспрял ото сна и разорвал многовековые оковы. Совет распущен, члены его предстанут перед судом. Власть перешла к Комитету защиты общества, что предвещает скорые перемены.
Порядок будет восстановлен. И справедливость.
Люди ликовали.
Градоправитель добровольно сложил полномочия и, надев красный бант, объявил о первых всенародных выборах. Каждый мужчина в возрасте от двадцати пяти лет, проживающий в Краухольде и владеющий имуществом не менее, чем на десять серебряных талеров, имеет право избирать и быть избранным в Краухольдский Комитет.
О выборах писала и местная газетенка.
На последней странице печатали имена приговоренных. Никого из тех, о ком бы Сержант сожалел, не было. Впрочем, он мало о ком сожалел бы.
...а в госпитале появились первые пациенты. Обожженные. Обмороженные. Или отравившиеся гнилым зерном. Теперь Меррон чаще уходила из дому, и Сержант провожал ее до серого низкого строения, бывшего сарая, в котором ныне стояли деревянные кровати. На кроватях не было ни матрасов, ни белья. А укрывались те, кому случалось в госпиталь попасть, собственным тряпьем.
Топили здесь слабо.
Зато кормили той же запаренной мукой. Это было больше, чем могли позволить себе многие.
Докторов было трое. И Меррон. Она держалась наособицу, предпочитая уделять время немногочисленным пока пациентам. Каждую четвертую ночь она оставалась при госпитале, в крохотной пристройке, куда только и влезал, что топчан да тумба.
Раненых привезли в середине весны: Протекторат отказывался перерождаться в Республику.
Началась война.
Сержант знал этот запах - свернувшейся крови, гноя, плоти, которая разлагается. И привычно смешавшись с толпой, он помогал разгружать подводы. Отмечал раны колотые. Рубленые.
Драные.
По виду - дня три пути... и вереница мертвецов на дороге.
Эти сутки Меррон провела на ногах. Не ела даже. И вымотавшись до предела, не заметила, когда он подошел настолько близко, чтобы коснуться волос. Сержант точно чувствовал, что обрежет: доктора всегда стриглись коротко, спасаясь от вшей, которые в госпиталях заводятся непременно.
Спустя месяц госпиталь расширили, попросту растянув полотнище на сваях. Благо, тепло. И какая разница, где умирать? А мерли много. Каждый день шли подводы к местному кладбищу. Хоронили в глубоких канавах, складывая десятками.
Но раненых меньше не становилось.
Война бродила рядом, но пока не трогала Краухольд. Сержант был ей благодарен. Еще бы выставить прочь сброд, которого собралась в городских стенах. Голодная стая исправно служила голосом народа.
Добивалась справедливости.
И добилась: Комитет народных избранников, который возглавил тот самый парень в коричневом пиджаке, издал-таки эдикт об уплотнении. И обязал "перераспределить жилье сообразно нуждам общества".
К счастью, Меррон это не коснулось. Городу нужны были доктора. Или все-таки дело было в парне, который теперь регулярно заглядывал в госпиталь, точно проверяя, на месте ли Меррон.
Летом в город пришли жара и дизентерия.
Голод обострился.
На улицах стало небезопасно. И в конце концов, удача Меррон изменила.
Эти трое ждали в переулке. Им было все равно, кто пройдет, лишь бы этот кто-то имел при себе пару монет, или вещи, которые можно будет продать, или кусок хлеба... или просто позволил бы выплеснуть злость.
Они не стали предупреждать о нападении, но просто швырнули увесистую палку, метя по ногам. И Меррон упала. Падать она не умела, выставила инстинктивно руки, но растянулась на камнях.
Так быстро Сержанту убивать еще не приходилось.
Гнал страх, что он упустит кого-то из виду.
Что не успеет.
Позволит глупой случайности опять все испортить.
Успел. Она еще подымалась: встав на корточки, пятилась задом. Не оглядывалась. И был шанс уйти. Сержант им воспользовался, но...
- Дар? - она стояла на коленях и яростно терла ладони о жилет.
Поднялась медленно. Ощупала голени, убеждаясь, что кости целы. И только тогда обернулась.
Надо было уйти.
Еще сейчас возможно. Один шаг в темноту и...
Меррон приближалась, прихрамывая на левую ногу. Разум требовал бежать. Сейчас. Пока не сказано то, что будет сказано и убьет последнюю надежду.
- Конечно, кто еще...
Она же отобрала нож и, взяв за руку, скользкую от чужой крови, сказала: