После отъезда дока все разладилось, было вроде бы и прежним, но все равно иным. Пустоты стало много. Дом большой. Шесть комнат. И никого, кроме Меррон.
Каждый звук - как удар по нервам.
Порой начинает казаться, что она в доме не одна, и тогда Меррон замирает, вслушиваясь в происходящее вокруг. Она умеет различать шорохи и скрипы, вздохи старого дома, рожденные деревом и ветром. Потрескивает паркет. Ноет дверь, которую потревожил сквозняк, и он же шевелил шторы, выпуская из закоулков разума затерянные, какие-то чужие страхи.
Меррон тянет спрятаться. В шкаф.
Платяной, благо, достаточно велик и ныне пуст. Летиция забрала почти все платья... а в шляпной коробке мыши свили гнездо. Но Меррон не боится мышей.
А кого?
Она не знает. Только по вечерам зажигает свечи, больше, чем надо. Свечи же ныне дорого стоят, особенно, если хорошие. Честно говоря, хорошие свечи на рынке уже не найти, как не найти и воск, бараний жир, бобровую струю и прочие важные ингредиенты.
И Меррон учится справляться со страхами.
Она ведь взрослая... от одиночества просто с ума сходит. Еще сны вернулись, не кошмары, но... лучше бы кошмары, от них не оставалось такого ощущения неудовлетворенности, чтобы одновременно и стыдно, и назад хотелось.
Успокоительные не помогали.
А в книгах, до которых получилось добраться, описываемые симптомы прямо указывали на начальную стадию "истероидного бешенство матки", которое, оставленное без лечения, грозило судорогами, параличом и полным безумием.
Пришлось менять распорядок дня. Теперь Меррон просыпалась рано, заставляя себя покинуть теплую кровать, умывалась холодной водой, делала дыхательную гимнастику - от истерии она не спасала, но помогала восстановить душевное равновесие - одевалась и спускалась в столовую. Завтракала одна и холодная еда была до отвращения безвкусна.
Но Меррон ела, заставляя тщательно разжевывать каждый кусок.
Запивала съеденное двумя пинтами имбирного чая с железной солью - через неделю от одного запаха подташнивать стало - и четверть часа проводила на полу с магнитом на животе.
И перебиралась в кабинет.
Конечно, все авторы сходились на том, что женщине с подобным диагнозом следует избегать любого, самого малого умственного напряжения. Однако Меррон рассудила, что лучше уж от истерии с ума сойдет, чем от безделья.
Как ни странно, но пациенты по-прежнему находили дорогу к домику вдовы Барнс, словно не видя разницы между доком и его племянником. Слушали. Или вот спорили. Или сомневались. Боялись. Грозились... смотрели с надеждой.
Док прав. Ничего сложного.
Все как в прошлом году... и раньше... день за днем. Пациенты. Книги, которые отвлекали от собственного состояния Меррон, отличавшегося отвратительной нестабильностью - сны то уходили, то возвращались. Лаборатория, которая постепенно разрасталась. Летиция Барнс пришла бы в ужас, узнай она, для чего Меррон использует ее дубовые шкафы со стеклянными дверцами.
Или вот столик для игры в лото...
Банки. Склянки. Глиняные горшочки. Кувшинчики со смолой. И пучки трав, тех, что заготавливали еще летом. Их надо бы разобрать.
Растереть корневища сабельника и залить топленым жиром. Недели две постоит и будет мазь от боли в костях. Если медного порошка добавить, то и для переломов сойдет.
Ромашка, багульник, корень фиалки и солодка - для облегчения дыхания. Одуванчик, мать-и-мачеха, душица и алтей - от кашля... Боярышник - сердце укрепит. Полынные настойки - нервы успокоят. Должны. В теории. Не помогают. И вымещая непонятное самой раздражение, Меррон давит мраморной ступкой раковины, растирая в белый порошок. Раковин целый мешок... еще и мел есть. Но злости больше.
В конце концов, одиночество выгоняет из дому.
Ведет в трактир, но переступив порог Меррон понимает, что зря пришла. Дока нет. Летиции нет. И никого нет. Зачем тогда? Но упрямство не позволяет отступить. И Меррон садится за стол. Ей приносят горячее пиво с яйцом и медом, кровяные колбаски, гречкой фаршированные, и сухие крендельки.
Свежая еда вкусна.
Отвлекает... хотя мясное следует исключить из рациона. Меррон прописаны молоко, творог и сырые яйца. Без пива.
Что за жизнь?
- Привет, - вихрастый парень, чье лицо смутно знакомо, без спроса присаживается рядом и выставляет на стол темную бутыль. - Ты Мартэйнн, правильно?
- Да.
У парня хорошее лицо, ясное. И улыбается он радостно, словно бы нынешняя встреча - событие, которого он ждал.
- А я - Терлак. Будешь пить?
- Нет.
Ей и пива хватит, тем более, не понятно, что в бутылке и, главное, какого этому Терлаку нужно.
- Да ладно, Марти. Тут все свои. Это - Одхэн.
Темноволосый парень чахоточного вида.
- И Брюс.
Брюс похож на Терлака, но выше и шире в плечах. И вид не такой благодушный.
- Мой братец, - заканчивает Терлак, разливая пойло по стаканам. Четыре принес.
- Извини, - Меррон свой отодвинула. - Мне нельзя. Здоровье слабое.
Одхэн фыркнул. Терлак засмеялся, показывая, что шутку оценил.
- Еще не привык жить один? - он фамильярно двинул локтем под бок. - Сколько тебе?
Двадцать два.
Много это? Наверное. Но не Терлаку лезть в жизнь Меррон со своими советами. Она спокойно допила пиво, жалея лишь о том, что колбаски остыли. Да и жевать под пристальными взглядами этой троицы было неудобно. Но Меррон не уйдет. Не сейчас. Позже, когда сама решит, что пора уходить.
- Ладно, - Терлак протянул руку, показывая, что готов на мировую. Пожатие было крепким, даже чересчур. - Я понял. Ты не пьешь. Куришь?
- Нет.
- Правильный, значит.
- Да.
Вспомнилась почему-то та сигарета, с травкой. И Сержант, поджидавший в коридоре. Глупый разговор... а потом нелепая свадьба и все остальное.
И то, что до свадьбы было, тоже.
Почему Меррон вообще с ним заговорила? Она никогда и ни с кем не разговаривала на балах. А тут вдруг... наверное, промолчи она, все сложилось бы иначе. Хуже? Лучше?
- Слушай, Марти, - Терлак не собирался отступать. Что ему нужно?
Не дом ли Летиции Барнс? Столовое серебро она увезла с собой. И фарфор тоже. И все более-менее ценное, конечно, если эта ценность была ограничена в габаритах.
Плохо, если дом собираются ограбить: Меррон вряд ли сумеет постоять за себя.
- Ты не злись. Мы - ребята простые. Дальше Краухольда не были...
- Я был, - тихо заметил Одхэн, но остался неуслышанным.
- ...поэтому и знакомиться пришли по-простому. Слышали, что дядя твой в Город отбыл...
...об этом, наверное, весь Краухольд слышал.
- ...и тут ты... один... сидишь. Скучаешь. Тоскливо, должно быть? А нам втроем интересно.
- Что интересно? - нет, все-таки внушала эта троица подозрения, однако, поразмыслив, Меррон решила, что вряд ли им нужен дом. Слишком многие видели их вместе с Меррон, и случись беда, вспомнят.
- А все интересно. Ты в Городе был? И Замок видел?
Была. Видела. Чтоб ему сквозь скалы провалиться.
- Может даже протектора... правда, говорят, что он здоровый, как Брюс?
- Больше.
Уходить невежливо и... чего ради? Пустого дома, где Меррон никто не ждет? Люди подозрительны, но если дело не в них, а в самой Меррон? Ей сложно верить кому-то.
Но разговор еще не означает веры.
И Меррон не стала возражать, когда Терлак заказал еще пива, а к нему - сушеных рыбешек, соленых до того, что без пива есть их было невозможно.
Разговор пошел почему-то не о Городе, и не о Меррон, как она того опасалась, но совсем о посторонних вещах. О близкой зиме. О ярмарке, которая, конечно, скучна, но в городе других развлечений нет. Разве что трактир вот... Одхэн занудно жаловался на жизнь. Брюс пытался рассказать смешную историю, но путался, забывал слова, и уже от этого становилось смешно.
Или от пива?
Но когда предложили накатить еще, Меррон все же отказалась.
До дома ее проводили.
И на прощанье сунули в карман листок.
- Тут хорошие люди собираются. Говорят о том, о сем, - сказал Терлак, похлопав по карману. - Послезавтра. Приходи. Будет интересно.
Листок Меррон кинула в камин.
Хватит с нее разговоров о том, о сем с хорошими людьми. Ей и без них есть чем время занять.
Терлак объявился через неделю. Возможно, он и раньше заглядывал, но Меррон случилось уехать: вызвали за город и поездка затянулась, хотя с первого взгляда стало понятно, что спасти измученную родами девчонку способно только чудо. И Меррон пыталась это чудо сотворить.
Никогда еще собственные руки не казались настолько неуклюжими.
А люди, окружившие Меррон в надежде, что чудо случится, бесили своей непроходимой глупостью. Они убили девочку. И повитуха, гладкая, ленивая в движениях женщина, которая два дня мучила несчастную, водила кругами по бане, окуривала, шептала заговоры, а когда не помогли, велела поминки готовить.
Живой похоронила.
Наверное, когда-нибудь потом Меррон научится быть равнодушной, и просто делать то, что должна, но произойдет это не скоро. И Меррон с трудом заставляла себя смотреть девчонке в глаза. У той не было сил даже на то, чтобы плакать, когда ее резали, да и вряд ли она в родильной горячке понимала, что происходит. А ребенок умер. И задолго до появления Меррон.
Девочка - на ее руках.
На этот раз чуда не случилось, и Меррон чувствовала себя виноватой. А повитуха, сменив обличье, помогала наряжать покойницу. Ровный голос ее, выводящий строки отходной песни, звучал в ушах Меррон до самого дома. Хотелось кричать. Плакать. Сделать что-нибудь.
Что?
Например, вымыться, растереться жестким полотенцем докрасна. Одеться. Налить смородинового вина из запасов Летиции. Забраться в пустое кресло перед пустым же камином.
Всех не спасти.
В другой раз получится... возможно. Утешение? Или понимание, что другого раза не избежать? Сколько их еще будет, девочек, девушек, женщин? Уморенных своими же.
Когда в дверь постучали, Меррон обрадовалась: кто бы ни пришел, он отвлечет от мрачных мыслей. За дверью ждал не посыльный, не поздний пациент, но Тарлак.
- Вечера доброго, - сказал он. - Отвратно выглядишь. Напиваешься?
- Отдыхаю.
- Пригласишь?
Меррон пожала плечами и открыла дверь. Возможно, это было неразумно с ее стороны, но вдвоем лучше, чем одной. В гостиной Терлак долго осматривался. Ну да... вязаные салфеточки. И вместо картин - вышивки в рамках. Картина тоже есть, исполненная акварелью, неумелая, но очаровательная - подарок племянницы. Статуэтки вот Летиция с собой забрала...
- Тебе ничего не хотелось бы тут поменять? - Терлак принял кружку с вином. Бокалы Меррон так и не купила.
- Нет.
- То есть нравится вся эта... обывательщина?
Что плохого? Тетя тоже любила всякие штучки, у нее как-то получалось с ними ладить, создавать уют. А Меррон не умеет. И остается - беречь созданный кем-то.
- Поездка была неудачной? - Терлак уселся в кресло, закинул ногу за ногу, и сделался до отвращения похож на Малкольма.
...в одном из тех прежних снов Малкольм умер.
- Вроде того.
О чем с ним разговаривать? О светлом будущем? Или переменах в мире? Всеобщем счастье, которое непременно наступит, если убить всех, кто этому счастью мешает. Тетя никому не мешала...
Тогда за что ее?
- Слушай, ты всегда такой неразговорчивый? - Терлак не собирался отставать. - Вроде нормальный парень. Неглупый...
...спасибо на добром слове. В последние годы так вовсе поумнел.
- ...а ведешь себя как...
- Как кто?
- Как один из этих, зашоренных, которым ничего не надо! Это им наплевать, что происходит вокруг! Мир меняется! Народ поднимает головы против угнетателей! И скоро вспыхнет пламя революции.
- Прольются реки крови, - вино было кислым и явно перебродило. Будет забавно, если завтра Меррон придется саму себя лечить. День на нужнике избавит от тоски и лишних мыслей, глядишь, истерия тоже прекратится. Чем не новое слово в медицине?
- Конечно. Нельзя построить новое, не разрушив старое! До основания! Чтобы избавиться от болезней нынешнего мира. Но ты не согласен?
- Нет.
- Хорошо, - Терлак допил вино и налил себе еще. - Замечательно. Знаешь почему? Потому что в мире, который мы построим, любой будет иметь право высказать свое мнение, каким бы оно ни было. Наша газета "Голос свободы" выходит раз в две недели. Напиши статью. Обратись ко всем и будешь услышан.
Терлак оставил первый номер "Голоса", напечатанный на сероватой рыхлой бумаге.
Воззвания.
Размышления.
Новости из столицы. Постановления Народного Собрания.
...об ограничении торговли.
...об изъятии излишков зерна, молока и мяса с целью перераспределения.
...о нормировании потребления отдельных групп товаров и карточной системе учета.
...обязательной регистрации...
...о мерах борьбы с расхитителями народной собственности и личностями, чья деятельность подрывает устои общества.
...о повышении налогов...
Отложив газету, Меррон поднялась в свою комнату. Писать? О чем? Она ничего не понимает в торговле, общественных устоях и налогах. В политике тоже.
Да и... неужели в их новом мире не будет больных?
Вспомнилась вдруг та девочка с тающим взглядом. И Меррон все-таки взялась за перо. Она не знала, выйдет ли у нее связно изложить собственные путанные мысли, да и сомневалась, покажет ли результат экзерсисов Терлаку, но молчание было невыносимо.
Легла она под утро.
А проснувшись, села переписывать и править. Сокращать. Изменять.
Спустя неделю Меррон все же решилась отдать статью Терлаку, который взял за обыкновение навещать "друга Марти" раз в несколько дней. И затаив дыхание, она ждала вердикта. А Терлак читал, медленно, точно мстил за собственное ожидание.
- Хорошо пишешь. Эмоционально, - сказал он, возвращая листы на стол. - Только... не обижайся, Марти, но кому это интересно? Повитухи, роженицы... ну да, проблема. Только мелкая. Обывательская.
Он ничего не понял. И значит, у Меррон плохо получилось объяснить.
- Писать надо о том, что интересно людям! О революции!
- Извини, - Меррон испытывала огромное желание швырнуть листы в камин. Неужели она и вправду надеялась издать это? Или что люди прочтут ее статью? Задумаются? Хоть кто-нибудь. И глядишь, в следующий раз доктора позовут тогда, когда женщину еще можно спасти. - О революции у меня вряд ли выйдет.
Пусть пишут другие.
- Послушай, Марти. Ты мне действительно нравишься. Такие нам нужны! Миру нужны! Очнись, наконец! Скоро так полыхнет, что... рано или поздно тебе придется выбрать, на чьей ты стороне.
- На стороне тех, кому будет нужна моя помощь.
Терлак ушел, хлопнув дверью.
Но "Голос свободы" доставляли регулярно, не то знаком особого внимания, не то в числе прочих жителей. Меррон не выбрасывала. Читала. Всё новости.
В последний день осени в Краухольде создали Малое народной собрание, признавать полномочия которого градоправитель отказался, однако как-то стеснительно, словно сомневаясь, что имеет на это право.
Ввели комендантский час.
И всем жителям мужского пола велено было пройти перерегистрацию в Ратуше. Новые бумаги выдавал Терлак, который не преминул сказать:
- Видишь, все меняется.
И выказывая расположение, поставил штамп, разрешающий Мартэйнну отдаляться от Краухольда на тридцать лиг. Для всех прочих расстояние не превышало десяти.
К зиме были созданы ополчение и народная дружина.
А по первому снегу в городские ворота вошла Красная сотня.
Всадников было триста. Их следовало разместить на постой и довольствие. Меррон с опаской ждала, что и в ее пустом доме появятся чужие люди, с присутствием которых она вынуждена будет мириться, однако обошлось.
Единственным неудобством стало предписание оказывать конникам помощь. Бесплатно.
С другой стороны, разве это не ее выбор?
Да и обращались не так уж часто.
Ближе к середине зимы у Меррон появилось стойкое ощущение, что за ней наблюдают.
Карточки ввели к концу лета, когда стало ясно, что хлебные склады, невзирая на запрет торговли зерном, рискуют остаться пустыми. Реки живого золота текли по иным, мощенным монетой руслам. Слишком много нашлось тех, кто решил воспользоваться ситуацией, понимая, что каждый медяк, вложенный в зерно, в скором времени обернется баснословными прибылями.
Цены росли.
Люди беднели.
Нищие тянулись к Городу, словно надеялись, что в его каменной утробе найдется место для них. А Город с готовностью принимал все новых и новых гостей. Иные исчезали бесследно, но оставшихся было слишком много - и цены на рабов упали.
А люди сбивались в стаи, подобные крысиным.
Воевали за территорию. За крохи еды. За милостыню, которую получалось добыть откупом. Гнали чужаков. Охотились.
Росло количество грабежей, изнасилований и убийств, зачастую совершенно бессмысленных, а порой и вовсе не имевших под собой повода иного, нежели косой взгляд.
Крепла ненависть.
Народное ополчение силилось осадить сброд, устраивая еженедельные рейды, вылавливая всех, кто казался хоть сколько бы подозрительным. И на следующий день, после скорого, но справедливого народного суда, случались казни.
Собирали всех. Чужая смерть удивительным образом стирала сословные различия. Лорды и леди становились близки народу как никогда. Люди благородного рождения видели, как вешают сброд и считали это справедливым.
Остальные же мысленно примеряли веревки совсем не на шеи приговоренных.
Это объединяло общество.
К концу лета, когда стало ясно, что голод-таки рискует пробраться в Город - даже не это обеспокоило Совет, но явная близость бунта - вышло постановление о ревизии излишков зерна.
Кормак пытался предотвратить его.
Но он, прежде грозный, мало что значил в измененном мире. Ему еще позволяли выступать, но... разве голос разума дойдет до тех, кто верит в собственную силу? В руках Совета войска. За каждым мормэром стоят рыцари и наемники, готовые уничтожить любого, на кого укажет хозяин. Хозяева делили власть, опираясь на право силы.
Им ли бояться выступлений черни?
Им ли думать о том, куда пойдут люди, лишенные хлеба?
В то, что ревизионные отряды будут действительно собирать излишки, ни Кормак, ни Кайя не верили. Эхо восстаний катилось к Городу, наполняя опустошенную Хаотом чашу гнева.
Того самого, народного, о котором так много говорили.
Восстания подавлялись. Быстро. Жестоко. Кроваво.
Но зерна в хранилищах не прибавлялось. Уходило прежними путями. Тот, кто вкладывался в войну, желал получить прибыль. По хлебным карточкам урезали нормы. И Совет впервые постановил разделить граждан по группам полезности.
Тогда же к Кайя явилась делегация гильдийных старейшин.
Мэтр Ортис, несколько запыхавшийся - подъем на вершину Кривой башни дался ему нелегко. Мэтр Вихро, в темной гриве которого появилась ранняя седина. И мастер Визгард, заменивший мэтра Эртена. В его чертах проглядывает отдаленное семейное сходство, вот только мэтр Эртен лучше умел контролировать эмоции.
Сколько всего намешано.
И презрение. И страх. И неудовольствие от того, что мастер Визгард оказался в месте столь неприятном. И понимание, что вести себя следует с почтением, несмотря на ту брезгливую жалость, которую люди испытывают к сумасшедшим.
В последнее время Кайя научился видеть оттенки эмоций.
Прежде он не замечал, сколь разнообразен тот же страх. Опасение. Тревога с учащенным пульсом. Адреналиновый выброс и почти паника, лишающая рассудка. Инстинктивный ужас. Этот был... осторожным. Пожалуй, подобный страх появляется при осознании того, что опасность существует, но неспособности адекватно ее оценить.
- Мы рады приветствовать Вашу Светлость, - мэтр Ортис пытался отдышаться. По полному лицу его катился пот, который мэтр вытирал мятым платком. - И хотели бы выразить свое почтение.
Мэтр Ортис боится иначе. Он видит грань. И скорее вынужден выбирать между двумя страхами - тем, которым грозит будущее, и Кайя.
Кайя не хочет их видеть.
Снова тяжело. Муторно. Он потерял время и порой не понимает, где находится и зачем. С памятью тоже странно. Исчезают куски. Кайя знает, что теряет важное, и пытаясь сохранить самое важное, рисует.
Лица.
Люди.
События.
Некоторые тут же теряются, например, слоны. Кайя уверен, что слоны имеют значение, но забыл, когда и где их видел. Или вот старейшины... нет, их помнит. Все помнит.
- А также просить вас... возглавить Совет, - завершил мэтр Ортис, протягивая свиток, перевитый алой лентой, украшенный связкой печатей, которые с сухим деревянным звуком ударяют друг о друга, Кайя принял. И положил на каминную полку, где уже лежал пяток прошений, и что-то еще - бумаги приносили часто, Кайя не давал себе труда определять, о чем именно просят.
А коту нравилось играть с печатями.
Да и гербовая бумага приятно шелестела, раздираемая когтями.
Письма он сжигал. Их пришло всего два: от Урфина и дяди, оба - вскрытые. Вряд ли в них было что-то важное... или скорее Кайя боялся, что важное было, такое, делающее бессмысленным всю его затею.
Письма вызывали приступы ревности и обиды.
...сны, в которых он вытаскивал листы из камина и читал приговор.
Два года - это очень много. И все устали.
Его просят понять, простить и дать свободу. Шанс жить нормально. Просыпался с криком. Долго приходил в себя, уговаривая, что сон - лишь сон. Разгребал золу, хотя прекрасно отдавал себе отчет, что писем не восстановить. Система, наверное, могла бы...
...система давала сухие сводки о мятежах, стычках и вероятных сценариях развития военных действий. Она рисовала карты на стене и стрелочками показывала перемещения войск. Примерно. Возможности системы были ограничены.
...о письмах Кайя не спрашивал. Об Изольде система отказывалась говорить.
...так зачем ему очередная грамота со связкой печатей?
- И вы вот так позволите разрушить мир? - мастер Визгард простер руку отработанным жестом. Видимо, ему приходилось выступать на Совете. Или не на Совете, но точно перед публикой, которая с благодарностью слушала эти выступления, придавая мастеру веры в правильность каждого слова.
- Да, - ответил Кайя, присаживаясь в кресло.
Оно осталось одно. Второе он скормил огню, потому как топить иногда забывали, а Кайя без огня грустил. Да и не любил он гостей.
- Вы будете смотреть, как лорды, ошалев от собственной безнаказанности, раздирают страну на части? Позволите им и дальше пить кровь...
...стало ясно, перед какой публикой привык выступать мастер Визгард. И заодно, каким образом обыкновенный мастер, не получивший высшего звания, занял пост старейшины. Гильдия не пожелала раскола, предпочла уступить тем, кто выкрикивал это имя. Их было много.
- Я бы понял, будь вы одним из них, - его не останавливали и мастер Визгард смелел.
Он помнил, как вчера говорил перед толпой, и толпа отзывалась, готовая поддержать его не только словом. И если так, то не за ним ли сила?
Чего бояться?
Пусть Ортис, лис, из тех, чье время уже ушло, дрожит. А мастер Визгард понимает: в новое время нельзя себя вести по-старому, поджимать хвост и гнуть шею перед титулом.
- Но вы... издыхающий лев, который только издали выглядит грозным. Мы зря пришли к вам.
Он покинул комнату с видом человека, который все для себя решил и от решения собственного не отступит ни на шаг. Что ж, пускай.
- Выйди, - велел мэтр Ортис кузнецу, и Вихро послушно удалился. Кайя мог бы сказать, что этот человек запутался, не зная, к кому примкнуть. Его пугали люди Визгарда своей агрессией и тем, что за словами их не видно было умения, но и медлительность Ортиса не привлекала.
Кузнецы примкнут к тому, у кого будет больше шансов на победу.
- Я прошу у Вашей Светлости прощения за слова этого глупого человека. Кликуша и пустобрех с деревянными руками, - это было сказано с искренним презрением. - Но он прав. Лорды потеряли край. Они не желают слушать нас, когда мы просим остановиться. И скоро в Замок придут не просить - требовать. Хлеба. Угля. Жизни. Прольется кровь.
Она уже льется, но пока далеко от Города.
Одни отбирают хлеб у других. Другие идут в леса и убивают первых. Третьи просто оказываются не там, где должны бы... где сила, там насилие.
Где слабость, впрочем, тоже.
В храме множество свечей. В городе не продохнуть от злобы. И скоро Кайя захлебнется ею.
- Город не переживет эту зиму, - тихо закончил мэтр Ортис. - Почему вы от нас отвернулись?
Предопределенность убивает страх.
- А почему вы отвернулись от меня?
У него наверняка приготовлен и ответ, и объяснения, настолько убедительные, чтобы в них поверить. Но к чести мэтра Ортиса, он промолчал.
Кайя молчать не хотелось. Ему теперь редко выпадает случай поговорить.
И слова он стал забывать.
Не только слова... лица... ситуации... всю память сложно перерисовать.
- Вы желали власти, но не желали властью делиться. Вам, конечно, хотелось перемен, но не тех, которые я предложил. Чего вы испугались? Того, что я получу своих мастеров, а они разрушат многовековой уклад? Возможно, так и было бы. Гильдии больше не сохраняют мастерство. Они его убивают. Вы трясетесь над знанием, над своими секретами, тащите их с собой в могилы... кто сменит вас, мэтр Ортис, когда вы уйдете?
Молчит.
И это молчание сродни признанию вины. Вот только Кайя не собирается менять приговор.
- Вам предложили сделку. Места в Совете. Право голоса. И всего-то надо - сложить оружие. Оставить без помощи человека, которому вы принесли присягу. Я ведь не зря ее требовал, мэтр Ортис.
Присяга - лишь слова. На кону были глобальные интересы.
Кайя услышал ее за рокотом волн, которые теперь били часто, без передышки, вымучивая, обессиливая до того, что Кайя не мог спуститься с крыши.
В эту ночь он и встать не сумел.
Лежал, разглядывал звезды, позволяя Городу разрывать остатки себя на части.
Блок хрустел, шатался больным зубом, проседая глубже, но не разваливаясь на части. И в какой-то момент Кайя потерялся. Он перестал существовать цельно, рассыпавшись на черноту, которой стало слишком много, чтобы мир выдержал. Эта чернота стерла остатки Кайя.
Наверное, он бы и сам сроднился с ней.
Но пошел ледяной дождь. И Кайя слышал, как капли пробивают тугой воздух. Ощущал их прикосновения к векам и губам. Холод камней. И узкий кошачий хребет под ладонью.
Слишком мало, чтобы вернуться.
Кот рокотал.
Звал.
А вторым ориентиром стала искра где-то так далеко... на краю сна.
Она была такой раздражающе яркой, что темнота схлынула, разжимая объятья. И Кайя сел. Набрал дождя в ладони и вытер лицо. Сгреб кота, промокшего и злого.
Сон?
Нет. Искра не исчезла. Манила. Звала.
Принадлежала Кайя. Но ему нельзя ее трогать, иначе случится плохое. Например, она погаснет. И Кайя останется один в темноте. Навсегда.