Жизнь дается человеку... И прожить ее надо... Hикуда не денешься!
Неофициальный девиз гильдии докторов.
Окончательно встать на ноги получилось к середине лета.
И дело было вовсе не в ранении. От него - вооружившись зеркальцем и свечой, Меррон осмотрела себя настолько тщательно, насколько смогла - остался небольшой шрам слева. И не шрам даже, так, пятнышко. Пальцем накрыть можно.
Меррон накрывала. Давила, пытаясь понять, что же находится под ним. Она вдыхала и выдыхала, прислушиваясь к звукам в груди, но ничего нового не слышала.
На руках тонкими белыми шрамами виднелись следы от скарификатора.
И горло саднило от трубки, которую док давным-давно из горла вытащил - теперь Меррон и сама способна была глотать - но эта трубка все равно ощущалась ею остро. Как и собственная беспомощность.
Док утверждал, что она не столько от ран, сколько от лечения.
Большая кровопотеря.
Холод.
И весенние дожди, начавшиеся раньше обычного. От них в повозке стало сыро, и Меррон знобило, пусть бы док и укрывал ее всем, что имел.
- Вы из-за меня уехали? - спросила Меррон.
Она уже могла привставать, опираясь на локти. Собственное тело было тяжелым, неподатливым, а руки похудели. И теперь желтоватая кожа облепляла мышцы и кости. Отвратительно.
Хорошо, что кроме дока Меррон никто не видит. А доку, кажется, все равно, как она выглядит.
- Нет, Мартэйнн, - док называл ее только так и обращался, как обращаются к мужчине. - Из-за тебя тоже, но...
За время болезни Меррон - она велела себе привыкать к другому имени, но получалось пока плохо - он постарел. Или быть может, виной тому было то, что док оказался за пределами лаборатории, Замка и Города, отчего Меррон чувствовала себя виноватой.
- Богатые люди злопамятны. И пока они заняты переделом власти и прочими важными делами, таким как мы, разумнее будет куда-нибудь уехать.
- Куда?
Дорога представляется Меррон этакой бесконечностью. С тетей они путешествовали в экипаже, стареньком и скрипучем. На крышу грузили коробки и тюки с вещами, внутри ставили то, что по тетиному мнению требовало обращения особо бережного. И Меррон всю дорогу только и думала о том, чтобы ничего не разбить, не измять... злилась на Бетти.
Не надо вспоминать о ней, иначе зажившая рана начинает болезненно жечь. И тоска накатывает, беспричинная, оглушающая. Хотя если не вспоминать, все равно накатывает.
Меррон не чувствует себя целой. Ей рассказывали, что такое случается с людьми, потерявшими руку или ногу. Не способные смириться с потерей, они страдают в разлуке с отрезанной конечностью. Но у Меррон руки и ноги на месте. Так чего же не хватает?
- Краухольд. Это небольшой городок на юге. Я там родился... но это было так давно, что вряд ли кто вспомнит. Оно и к лучшему. Маленькие люди не должны привлекать излишнего внимания.
В фургончике хватало места для двоих, тем паче, что большую часть времени док проводил вовне, управляя невысокой, но крепкой лошадкой. Она была послушна и флегматична. Брела себе по дороге, иногда по собственному почину пускаясь рысью, но вскоре остывала и возвращалась к прежнему неторопливому шагу.
Док не спешил.
Он останавливался на ночь, сам распрягал лошадку и пускал пастись, нимало не заботясь о том, что ее украдут. Не боялся он и разбойников либо иных неприятностей, поджидавших таких вот беспечных странников, которым Меррон представлялся док. Впрочем, в его неторопливости и той привычке, с которой он проделывал множество дорожных дел, угадывался немалый опыт.
- Когда мне было чуть больше лет, чем тебе, - док готовил еду на костре, и порой, когда погода позволяла, вытаскивал Меррон к краю фургона. Смотреть на огонь все интересней, чем на полотняную стену. - Я тоже думал, что изменю весь мир к лучшему. Сотворю революцию в медицине. Найду способ спасти если не всех, то многих.
Он собирал отсыревшие ветки, порой притаскивал из лесу целые коряжины и, сбрызнув алхимическим раствором, поджигал. Огонь был ярко-красным и горячим.
- Мне было тесно в том мире, который меня окружал. А тут война... поход во Фризию. Великолепный шанс. Где, как не на войне, обрести нужный опыт?
Док ловко вгонял металлические штыри в промёрзшую землю. Перекидывал через кострище каленый прут с котелком, который наполнял снегом.
- Я думал о том, что получу бесценный опыт. Воочию увижу те ранения, о которых лишь читал. Что в городе? Ну ножевая драка... дуэль изредка. Да кто ж меня, только-только учебу закончившего, пустит к благородным? А война... там всегда докторов не хватает.
Снег таял. Вода закипала. И док сыпал крупу, добавлял травы и ком белого свиного жира, который хранился в горшке с трещиной. Жиром же смазывали пересохшую кожу Меррон.
- Соберу материал. Напишу трактат. Сделаю имя... слава... что еще надо человеку для счастья? Разве что не видеть того, что люди с другими людьми творят. Хотя да, я многому научился. Например тому, что спасти всех не выйдет. Ты со временем сам поймешь.
Она понимает.
Кем-то приходится жертвовать. Например, Бетти. Или ею самой. И чем дальше, тем отчетливей Меррон понимала, что сама по себе никому не нужна была. Ни леди Мэй, ни Малкольму, которые объявились узнав о грядущем замужестве, ни лорду-канцлеру... ни даже ее несостоявшемуся убийце.
Обида ли являлась причиной, сама рана, которая не ощущалась, но была, лечение ее, едва не убившее Меррон, сырость или все вместе - но она заболела.
Сперва появился кашель, мучительный, раздирающий горло. Потом - жар. Меррон горела, но огненная кошка не позволяла сгореть вовсе. А когда жар сменялся ознобом, возвращала тепло. Кошка ложилась на грудь и пила дыхание.
- Уйди, - просила Меррон. - Не видишь, я вдохнуть не могу.
Кошка запускала когти в грудь.
Конечно, ее не было, и однажды разорванное легкое драли не огненные когти, а обыкновенная пневмония. Но с другой стороны, так ли важно, отчего умирать?
Видимо, кто-то, существующий вовне, решил, что время Меррон пришло. И позвал ее.
А док не позволил уйти.
Теперь он останавливался часто, разводил костер и заваривал травы, заставляя Меррон дышать паром. И просто дышать, но иначе, чем обычно. Каждый вдох, каждый выдох был мучителен, а док и слышать не желал, что у Меррон чего-то там не получается. Она должна, если хочет жить.
Кошка соглашалась.
А док втирал в спину мазь, желтую, мерзко пахнущую, от которой кожа краснела и шелушилась. Мазь проедала путь внутрь Меррон, прогревая легкие. И с кашлем из них выходила зеленоватая слизь. А док не отставал: катал восковые свечи и собирал пилюли из многих ингредиентов. Меррон приходилось их заучивать. Она не хотела. Ей слишком плохо, чтобы учить, но док глянул строго и спросил:
- Ты же не собираешься сдаваться?
Не собирается.
Он оставлял книги. И Меррон читала, вслух, потому что иначе не способна была понять написанное. Она учила. Закрывала. Пересказывала. Открывала и читала вновь, цепляясь за остатки мечты.
Как ни странно, но становилось легче.
И средства дока, пусть и странные, помогали. Болезнь долго сопротивлялась, то отступая, дразня надеждой на полное излечение, то возвращаясь. А когда ушла вовсе, то выяснилось, что сил у Меррон еще меньше, чем было.
- Ничего, - сказал док. - Вернутся. Зато ты теперь точно знаешь, что чувствует больной пневмонией. Это полезно. Пневмония встречается куда чаще колотых и резаных ран, особенно в Краухольде. Хорошее место. Тихое. Правда, раньше я не особо ценил тишину.
Краухольд - маленький городишко на морском побережье. Несколько сотен домов. Путаные улочки. Рыночная площадь. Ратуша и дом городского главы, над которым поднимался желтый флаг с черным вороном и рыбой.
Рыбу здесь и ловили.
Выходили не на кораблях - на широких, неуклюжих с виду лодках, на которые ставили косой парус. Издали эти белые паруса гляделись акульими плавниками.
Окна Меррон открывались на море. И комната ее была уютна, как и сам домик, принадлежавший почтенной Летиции Барнс. К своим тридцати трем годам она успела выйти замуж, овдоветь, что было не удивительно, учитывая возраст многоуважаемого мэтра Барнса, с некоторой выгодой продать его булочную, и с тех пор вести уединенную замкнутую жизнь в пряничного вида домике.
Одиночество, от которого рукоделие уже не спасало, подвигло Летицию Барнс пойти навстречу просьбе старой знакомой, отрекомендовавшей дальнего родственника ее племянницы по материнской линии, как человека крайне порядочного и, главное, холостого и неустроенного, отягощенного заботой о болезненном племяннике. Бедный юноша, определенно сирота, нуждается не только в лечении, но и в ласке, которую способна дать лишь женщина. И не одному юноше. Тридцать три года - это еще не повод, чтобы позабыть о себе...
Неторопливая преисполненная чувства собственного достоинства Летиция представлялась Меррон этаким живым воплощением Краухольда. Здесь не принято было говорить о вещах неприятных, творившихся где-то вовне, но сама жизнь текла неторопливо, подчиняясь собственным глубинным ритмам.
Приливы.
Отливы.
Герань на широком подоконнике, пара желтых канареек в гостиной и непременный полуденный отдых, который Летиция полагала крайне необходимым для здоровья. Особенно такого слабого, как у Мартэйнна. И вообще юноше следует поберечь себя! Читает, читает, учится... и дядя не спешит останавливать, хотя должен бы понимать, что такое рвение до добра не доведет.
Куда спешить?
Мальчик молод, вся жизнь впереди... пусть сперва на ноги встанет.
Меррон и встала. Сама - в первый день лета, вцепившись в резное изголовье кровати, простояла почти минуту и только тогда позволила себе сесть. Через неделю она сумела сделать шаг. Еще через две - добралась до массивного стола. Дверь стала следующей целью... потом лестница. И гостиная, которая представлялась почти непреодолимым пространством. Хуже только путь наверх, в комнату. Но к середине лета Меррон действительно встала на ноги.
Тогда же появились кошмары.
Прежде она видела сны, но не такие яркие. В тех прежних не было места людям, смутно знакомым Меррон, а то и вовсе незнакомым, и смерти. Люди умирали долго, страшно. Меррон слышала их крики, видела кровь, вдыхала запахи дыма, раскаленного железа и паленой плоти. Вонь камней и человеческих внутренностей, которые на камни выпадали.
Иногда ей становилось страшно.
Иногда - нет. Словно она уже и не была собой.
А кем? Меррон не знала.
Хорошо, что сны приходили не каждую ночь, наутро Меррон ощущала себя... пустой. И разодранной. Но теперь она точно знала, что тот, потерянный кусок себя, остался во снах. Меррон хотела спросить дока, но постеснялась. Вдруг эти кошмары - признак сумасшествия?
Она читала, что некоторые люди умирают, а потом возвращаются, но уже не собой, а... кем? И не выйдет ли так, что вернувшаяся Меррон станет опасна? Вдруг ей захочется убить не только во сне?
И увлеченная этой мыслью, Меррон разглядывала вилки, столовые ножи, кочергу, щипцы для камина пытаясь уловить в себе те признаки безумия, которые заставят использовать эти мирные предметы для убийства. Не улавливала.
Постепенно смирилась, решив, что по сравнению со всем, что с ней случалось, сны - наименьшая неприятность. Меж тем выздоровление вновь изменило распорядок дня Меррон. Теперь она помогала доку, благо, в больных он недостатка не испытывал. Как любой иной небольшой и замкнутый в себе городишко, Краухольд жил слухами. И новость о докторе, прибывшем из самого Города, враз облетела жителей.
Что удивительно, Меррон, за время собственной болезни, заучившая симптомы иных, какие только встречались в книгах дока, оказалась беспомощна. Она слушала людей, но... слова оставались словами. Люди - людьми. А болезни существовали на страницах медицинских трактатов.
Это приводило ее в отчаяние.
И заставляло вновь учить. Слушать. Сопоставлять. Смотреть. Выискивать иные, скрытые признаки в оттенках кожи, в ее сухости или же излишней влажности, в опухлости языка либо же налете, мышечной вялости, в звуке дыхания, сердцебиения... в сотнях и сотнях примет.
А док добавлял работы.
Различать травы. И собирать. Цветы, листья, коренья... сушить. Растирать. Смешивать с маслом либо жиром. Скатывать пилюли, которые должны были быть одного размера... делать восковые свечи и настои. Док показывал, как правильно использовать тот или иной инструмент. Не только шить, но и резать, рассекая кожные покровы, мышцы, зажимая кровеносные сосуды, выбирая осколки костей или же складывая эти самые кости. Больше не было свиных туш, но были люди.
...переломы, разрывы, разрезы. Треснувшие ребра и страшные рваные раны, оставленные взбесившейся собакой. Первый мертвец, тот самый, порванный, которому док помог, а потом сказал, что лишь затем, чтобы научить Меррон.
- Водобоязнь заразна, Марти. И неизлечима. Такому человеку проще подарить милосердную смерть.
Умер укушенный ночью, и Меррон все-таки расплакалась, не от жалости к нему, а от внезапного понимания, что таких вот, которым она не сумеет помочь, будет много. Возможно, больше, чем тем, кому помочь сумеет. Но разве это причина, чтобы отступать?
Потом был лесоруб, почти раздавленный деревом. И человек, попавший под телегу... роженица, которой навряд ли исполнилось пятнадцать лет, измученная родами, уже смирившаяся с неизбежным. Док разрезал ей живот и вытащил ребенка, слишком большого для нее.
Ребенок был жив. Он кряхтел и дергал синюшными ручонками, а Меррон не знала, что с ним делать. Док же велел отдать Летиции. У Мартэйнна была иная задача - он помогал зашить роженицу.
У Марти рука легкая.
- Если не будет родильной горячки, то выживет, - сказал доктор мужу, который явился на следующий день, чтобы понять, стоит ли платить за помощь или потратить деньги на поминки. - Но если выживет, рожать ей больше нельзя. Лет пять-шесть, а то шов разойдется.
Муж кивнул, но Меррон внутренним чутьем поняла - не верит. Если та девочка, которая была счастлива уже тем, что жила вопреки всему, вернется домой, то в следующем году умрет при новых родах.
И Меррон бессильна помочь.
А Мартэйнн обживался в Кроухольде. Его узнавали зеленщик и бакалейщик, мясник, молочница и торговки рыбой. Старый алхимик, в лавке которого пахло травами... он и сам постепенно уверялся, что именно это место и является домом. Всегда было.
Просто Мартэйнн об этом не знал.
Единственно, яблони здесь не росли. А жаль...
Малкольм очнулся в подвале и удивился тому, что он делает в месте, столь неподходящем. Гудела голова. Малкольм хотел ее потрогать, но обнаружил, что руки связаны. Ноги, впрочем, тоже.
Лежит он на полу, надо сказать, весьма и весьма грязном. Нарядный мундир промок, как, впрочем, и рубашка. И от холода, неудобства, Малкольма сотрясала дрожь.
Он попытался вспомнить, как попал сюда.
...встреча в городе...
...единомышленники... трактир... разговоры... обычные такие разговоры. Бессилие властей... воля народа... волнения... они были бы на пользу. Слух, что хлеба не хватает... слуха правдивый, потому как Малкольм точно знал - склады почти пусты. Но разве в нем дело?
...жирные сволочи в Совете не желали делиться властью...
...народные избранники ничем не лучше...
...необходимость объединятся... лозунг... речи... народ поддержит, боясь голода... на самом деле народ глуп и готов поддерживать всех, довольствуясь обещаниями красивой жизни... чем сильнее лорды будут давить, тем лучше... им не выстоять против народа.
...газету издавать собирались. И Малкольм принес новую статью. У него хорошо получалось писать. Говорить, впрочем, тоже. Если кому и выступать с трибуны, то именно Малкольму. Остальные должны признать... не признавали... спорили.
Пили.
А потом Малкольм очнулся в подвале.
Он заерзал, пытаясь перевернуться на бок или хотя бы переползти на более сухое место. Унизительно! Кто бы ни затеял это похищение, Малкольм с ним сочтется.
Сначала уговорит - все-таки ораторский дар его истинное благословение - а потом сочтется.
Его возня увенчалась сомнительным успехом: теперь в поле зрения Малкольма попала стена и факел, закрепленный в нише. Кладка старая. Отсыревшая.
Грязная.
Наверняка, здесь и крысы водятся. Крыс Малкольм побаивался.
- Эй, - Малкольм извернулся и сел, все-таки разговаривать лучше сидя. Лежащий человек внушает жалость и подозрение. - Кто бы ты ни был, выходи. Будем разговаривать.
Голос отражался от стен, плодя эхо.
- Ты ведь не убил меня, значит, я тебе нужен. Я готов выслушать твои требования. И готов их обсудить. Два разумных человека всегда найдут выход из сложной ситуации.
Но тот, кто вышел из сумрака, вряд ли мог сойти за разумного, Малкольм даже усомнился, человек ли он.
- Ты мертв, - это первое, что пришло в голову.
Человек кивнул, соглашаясь: да, мертв, но Малкольма это не спасет.
- Да она сама на нож напоролась! Никто не собирался ее трогать...
Сержант приложил палец к губам. И посмотрел так, с укоризной: нельзя врать тому, кто умер. Оттуда ведь видно.
- Это же не я ее... это не я...
Малкольма подняли и повесили на крюк. Оказывается, мертвецы нечеловечески сильны. И боль причинять умеют... Малкольм и не предполагал, что смерть - это так долго.
Он ведь в самом деле не хотел никого убивать...
...тогда за что?
Эта смерть была хорошей. Подарила несколько новых имен и долгий сон, в котором Сержант чувствовал себя почти счастливым. Он остался в подвале на несколько дней, и только появление Юго вытащило из дремоты.
- А у меня двое, - сказал Юго, протягивая хлеб и флягу с яблочным соком.
Спиртного он не признавал. А Сержанту было все равно, что пить.
- И работаю я чище.
Наверное. Останки уже начали пованивать, и запах этот привлекал крыс. Но будучи животными разумными, они ощущали опасность, исходившую от Сержанта, и потому держались в стороне. Ждали, когда этот не-человек уйдет.
- Вынесем его? - Юго сунул в рот мертвеца ромашку. - Чтобы люди видели?
Пожалуй, эта идея Сержанту понравилась, и он кивнул.
- Все-таки ты больший психопат, чем я. И что ты станешь делать, когда твой список закончится?
Сержант не знал. В списке еще хватало имен, но... какая разница, что будет дальше? Главное, сейчас у Сержанта имелась новая цель. Правда, за пределами Города.
Юго понял.
Он - интересное создание. И полезен. Учил Сержанта убивать медленно. Только сказал, что руки неловкие, тренировать надо. Сержант тренирует.
С каждым разом у него все лучше получается.
- Езжай, - сказал Юго, подумав минуту. - Ты слишком приметный. А мне доработать надо...
...его список тоже был большим.
Правда, не таким личным.
Расставание несколько опечалило Юго, хотя следовало признать, что шаг этот разумен. Выходки Сержанта уже привлекли ненужное внимание, породив множество самых разных слухов.
Как и полагается слухам, они имели мало общего с реальным положением дел. Однако изуродованные трупы почтенных и не очень почтенных граждан, которые с завидной регулярностью появлялись в общественных местах, вызывали панику. Паника приводила к увеличению количества патрулей, и нельзя было гарантировать, что среди всех тех идиотов, из которых сии патрули состояли, не отыщется кто-нибудь излишне внимательный.
Да и мало ли какая случайность приключится?
Хотя все равно жаль... весело было.
Особенно в тот раз, когда труп в саду городского управителя оставили, в беседке с белыми розами. Розу Юго в зубы и вставил. Так, смеха ради...
Сержант, правда, смеяться разучился. И разговаривать тоже.
Дичал.
А как одичает вконец, так и поймают, тем более что и сам нарваться бы рад. Вечно рискует, главное, даже там, где по-тихому дело решить можно. Но везет же!
Юго просто диву давался, до чего ж везет!
Хотя и на собственную удачу было бы грех жаловаться.
В Замке не обратили внимания на появление темноглазого темноволосого малыша Лесли, который был так рад угодить Ее Светлости...
...угождать требовалось постоянно: раненое самолюбие женщины отчаянно боролось с гордостью и все чаще побеждало. Капризы. Придирки. Истерики, которые прекращались быстро, но все, кому случалось стать их свидетелем, чувствовали близость новой грозы.
- Вы улыбаетесь, леди? Что именно показалось вам смешным? - холодный тон и детская обида.
Кажется, что смеются над нею.
И над ней действительно смеются. Обсуждают. Жалеют. Злорадствуют. Вспоминают былые обиды и вновь пересказывают набившую оскомину шутку: Его Светлость предпочли тюремные апартаменты обществу дорогой супруги.
Это не пощечина - хуже.
Чего стоит красота, от которой прилюдно отворачиваются?
Да и что осталось от красоты? Беременность уродовала этих женщин, и наблюдений Юго хватило, чтобы понять, насколько это ненормально. Измененная генетика плода тянула из матери ресурсы. Ее Светлость похудели, и многие поговаривали, что до родов она не доживет.
...стоит обратить внимание на цвет глаз. Юго обращал - желтоватый отлив свидетельствовал о неладах с печенью.
...а отеки - верный признак нарушения работы почек.
...шелушащаяся кожа и волосы, которые поутру собирали с атласных подушек в огромном количестве. Носовые кровотечения. Растрескавшиеся губы. И кровящие десны. Неспособность жевать более-менее твердую пищу...
Пожалуй, лишь возможность наблюдать за этими изменениями и примиряла Юго с необходимостью развлекать женщину. Она была достаточно упряма и зла на весь мир, чтобы выжить.
А роды случились раньше срока.
И ребенок - Юго пробрался в комнату, благо кормилицы и няньки после ухода Кормака были слишком заняты выяснением старшинства, чтобы обращать внимание на любопытного мальчишку - выглядел обыкновенно. Младенец. Красный. Слабенький совсем. Кричать и то не способен. Лежит в кружевах и смотрит на Юго рыжими глазами.
Дохерти все же пришел взглянуть на сына. Юго едва успел нырнуть под кроватку, благо, кружевной полог до самого пола свисал. Он слышал шаги. И воцарившуюся вдруг тишину - няньки разом прекратили ссору. Тишина длилась недолго.
В какой-то момент Юго отчетливо понял: если ребенок подаст голос, то умрет.
Смолчал.
Умный младенец. В отличие от нянек.
- Не признал, - свистящий шепот был достаточно громким, чтобы слышали все, кто был в детской.
Признал или нет - какая разница? Главное, что не убил.
- Я за тобой присмотрю, - пообещал Юго и, просунув руку между прутьями кроватки, коснулся стиснутого кулачка.
Дети не виноваты в том, что взрослые никак не поделят мир. Но со взрослыми Юго как-нибудь разберется, хотя бы с теми, которые в списке.
Тан Неик боялся темноты, вероятно, этот страх был рожден престранной эпидемией, которая унесла жизни многих достойных людей. Но как бы там ни было, отныне в спальне тана всю ночь горели свечи.
И пара борзых - собак, в отличие от людей, не подкупишь - лежала у ног хозяина.
А он дремал, сунув руку под подушку.
Арбалет? Кинжал? Или сразу меч?
Люди так предсказуемы в своем страхе.
Юго двигался неторопливо, уверенно, и собаки, которым случалось уже встречать этого человека, сочли, что он вправе находиться в комнате. Если, конечно, не приблизится к дорогому хозяину.
Он не стал приближаться. Напротив, остановился у туалетного столика. Погладил парик, сделанный столь умело, что многие и не знали о его существовании. Коснулся шкатулки с драгоценностями... шпильки, кольца, браслеты... приоткрыл и понюхал флакон с туалетной водой.
Выбор пал на пудру.
Резная пудреница, родом из Саккарема, была украшена крупным изумрудом. Но содержимое ее равнялось по стоимости камню. Легчайший беловатый порошок ложился на кожу идеально ровным слоем. И скрывал что желтизну, что пигментные пятна.
Ее Светлость изводили саккаремскую пудру банками. А вот тан был бережлив. И все равно, заветного порошка осталось на самом дне. Юго добавил еще.
Щепотку.
Ее хватит.
Тан Неик умрет к полудню. Завтра как раз заседание Совета, и тан попытается примирить враждующие партии... смерть их окончательно разделит. Ну и развлечет.
Против всякой логики, Юго вернулся не к себе, а в детскую комнату. Там было пусто. Куда подевались няньки и кормилицы? Впрочем, одна была, улеглась на софу, сунула голову под подушку и спала. Храп ее заглушал слабый писк младенца.
Этак они ребенка уморят.
Дуры.
Прежде Юго не испытывал столь иррациональной злости.
- Вставай, - он ткнул кормилицу в толстый бок, позволяя лезвию проколоть кожу. - Заорешь - убью.
Сразу сообразила. И рот захлопнула.
- Я... я не буду вам мешать! Забирайте!
Она решила, что Юго пришел за младенцем. Неужели в ее голове не хватает мозгов, чтобы понять, чего стоило появление этого ребенка на свет? И во что обойдется им всем его смерть?
- Вставай, - повторил Юго. - Иди и покорми его.
Поднялась, к счастью, страх лишил ее способности думать и глупые мысли о том, чтобы позвать на помощь или самой справиться с Юго, в голову кормилицы не пришли.
Утиным развалистым шагом она подошла к кроватке, взяла младенца, приложила к груди... он ел жадно, словно опасаясь вновь быть брошенным.
- Наелся, - равнодушно отметила кормилица, возвращая ребенка на место. - Все равно не жилец. Хилый больно.
Юго и раньше предполагал, что у некоторых женщин мозги в молоко переходят. Он дал женщине быструю смерть, главным образом потому, что нашел еще одно дело.
- Это долг, - сказал он младенцу, вытряхивая его из мокрых пеленок. - Вырастешь - вернешь.
Кроватку Юго сдвинул поближе к камину. Он надеялся, что мертвая кормилица - то происшествие, которое заставит Кормака обратить внимание на детскую. Глядишь, порядка прибавится.