Я появилась на свет в середине лета, в день, который уже не принадлежал светлокосой Ламиике, хозяйке молодых трав, но еще и не отошел под крыло мужа ее, могучего Тайпи, чья борода сплетена из соломы да конского волоса.
Я появилась на свет в полдень, когда солнце взобралось так высоко, что стало маленьким, как глаз жаворонка. И лишь отражение его в воде было ярким.
Я появилась на свет не на заднем дворе, где рождались дети невольников, не на конюшне или в овине, но на белой половине дома. Трое суток мучилась моя матушка, прежде чем разрешилась от бремени. Говорили, что она была тонкой и слабой, а может - чересчур молодой, я же, унаследовавшая кровь Ерхо Ину, напротив, оказалась слишком велика для нее. И оттого вскоре после моего рождения матушка ушла. К Пехто ли, что уж готов был поднести ей чашу черного меда, к своим ли богам, оставшимся неизвестными, так ли важно? Я осталась одна.
Отец мой, Ерхо Ину, верно, и вправду высоко ценил рыжеволосую невольницу, если согласился взять меня на руки да трижды обвязать своим поясом, тем самым, любимым, из бычьей шкуры, серебряными бляхами украшенном. Его Тридуба и по сей день носит. Он вынес меня к камину и, невзирая на недовольство жены, показал огню.
Имя дал сам.
Аану.
Лето.
И дал пять монет богам, выкупая для меня судьбу и удачу.
Полагаю, что позже не раз и не два пожалел он об этой своей слабости, однако, давши слово, Ерхо Ину умел держать его. И меня не отправили в деревню, как иных его незаконных детей. Напротив, в доме появилась кормилица, полногрудая неторопливая Иррике. Мне кажется, что я помню ее голос и запах, уютное тепло огромного ее тела, и ласку рук, и надежность их...
Года не прошло, как появилась на свет моя сестрица, и Иррике отдали ей.
Она стала не первой из моих потерь, но пожалуй, самой горькой. Говорят, я плакала три дня... не помню. Не знаю. Возможно.
И не тогда ли я стала осознавать, сколь разительно отличаюсь от иных детей Ерхо Ину?
Незаконная.
Но признанная.
Свидетельство давней слабости великого Тридуба.
И память о том позоре, который пришлось пережить его жене. Мои братья о нем не забыли, что до сестрицы, то... подобные вещи ее заботили мало. Пиркко-птичка была не злой, скорее уж равнодушной, предпочитая не замечать того, что хоть как-то нарушало уют ее существования.
Нельзя сказать, чтобы меня как-то особенно унижали, били или же пытались сжить со свету - Ерхо Ину, хоть и не испытывал любви к старшей своей дочери, но и не позволил бы нарушить слово, богам данное. Нет, мне повезло стать частью рода, пусть бы и везение это в моих собственных глазах выглядело сомнительным.
К десяти годам я уже прекрасно осознавала, кто я есть. К двенадцати - что меня ждет: та же тихая жизнь в Лисьем логе. Покорность. Служение.
Когда-нибудь - ключи на поясе знаком высшего доверия.
И власть над слугами.
День за днем. Год за годом.
До самой старости. До самой смерти.
Будут сгорать весны, будут других звать к осенним кострам, над огнем клянясь в любви и верности. И не найдется смельчака, который рискнет, взяв меня за руку, провести под горящей рябиной. А иного, законного брака, мне и вовсе ждать не следует. Разве даст за мною Ерхо Ину столько золота, жемчуга или лошадей, чтобы муж благородной крови позабыл о моем незаконном рождении?
И не будет мужа.
Не будет детей.
Не будет ничего, помимо трудов во славу рода, во спокойствие моих братьев и драгоценной сестры.
Было время, когда мысли подобные доводили меня до слез, до слепых глаз и прокушенных пальцев, потому как несправедливым казалось все. А потом... потом я успокоилась.
Могло быть и хуже... я не буду знать голода и горя.
Побоев.
Нищеты.
Я стану хозяйкой в доме, пусть и буду зваться всего-то ключницей.
Я научусь тому, чего не умеет и никогда не будет уметь сестрица, а жены братьев, пришлые, принятые в род, станут относиться ко мне с уважением.
Нет, я смирилась.
И тут отец говорит о том, что я выйду замуж?!
Он же, махнув рукой, велел:
- Налей.
И я поспешно наполнила кубок вином, подала с поклоном и не отшатнулась, когда твердые пальцы сдавили щеки. Ерхо Ину разглядывал меня пристально, с каким-то новым, жадным вниманием. И я остро осознавала собственную некрасивость.
Да, мне шестнадцать.
Хороший возраст, тот самый, когда сами собой загораются искры, что щедро раздает светлокосая Ламиике девочкам при рождении. Да только мне, видать, не досталось.
Для женщины я была чересчур высока и тоща.
Моя кожа от рождения имела неприятный смуглый оттенок.
Лицо было узко. И губы - чересчур толсты, а нос, напротив, тонок и длинен. Волосы имели оттенок жухлой листвы. И лишь глаза мне нравились. Пусть бы круглые они, рыбьи, как говорила сестрица, зато яркого зеленого цвета, не то листвяной камень, не то трава молодая.
И ресницы, хоть рыжие, зато длинные, пушистые.
- Что ж не спросишь, за кого?
Настроение Ерхо Ину переменилось быстро. Он больше не гневался, но напротив, пребывал в некоем несвойственном ему прежде благостном расположении духа.
И руку разжав, отпустив меня, он вытер пальцы о халат.
- За... за кого вы велите, отец.
- Велю.
Замуж... разве смела я мечтать о подобном?
Свой дом.
Своя семья.
И крохотный шанс быть счастливой, который я точно не упущу.
- Ты всегда старалась быть послушной дочерью, - он осушил кубок одним глотком и вернул мне, взмахом велев наполнить. Руки мои дрожали, и я едва не выронила кувшин, такой вдруг неподъемный, неудобный. Вино вот расплескала, и отец нахмурился, однако не стал ругать. Он сел и вытянул ноги к огню, снял кисет, расшитый бисером, вытащил старую кленовую трубку, чубук которой был изрядно изгрызен.
- Подойди.
Я приблизилась.
- Сядь, - отец указал на шкуру.
И я присела, готовая ждать столько, сколько понадобится. И сердце, такое глупое безумное сердце металось в груди. Неужели ошибалась Аану? И отцу не все равно, что с тобой будет?
Он желает тебе добра.
И любит... возможно, что хоть немного, но любит.
Разве это не чудо?
Он же, набивая трубку табаком - отец действовал осторожно, бережно, но пальцы его были слишком неуклюжи, и табачный лист крошился. От него исходил терпкий особый запах - табак отцу привозили редкого сорта, крепкий с синим дымом, что подолгу не выветривался из покоев.
- Что ты слышала о Черном Янгаре? - спросил отец, прикусывая чубук.
И сердце остановилось.
- Выскочка... подлец, каких свет не видывал. Наглый песий сын... - Ерхо Ину произносил каждое слово медленно, словно смакуя. И я не смела перебить его вопросом.
Янгар Черный?
Кто ж не слышал о Янгхааре Каапо?
И неужели именно он...
- Подай, - Тридуб указал на кубок, забытый мною на столе.
Он заговорил, когда я вернулась на прежнее место.
Этот год для семьи Ину выдался тяжелым.
Нет, не оскудели земли могучего рода, не отвернулась удача от моих братьев. По-прежнему выходили в море драконоголовые боевые корабли и возвращались с добычей, по-прежнему родила золотую пшеницу земля, а леса дарили меха драгоценные. И груженые доверху, выползали ладьи уже не на войну - на торг, чтобы вернуться с тканями, кожами, стеклом и фарфором. Вина везли и золото...
Пожалуй, в том и беда, что богат был род Ину.
Могуч.
И корни его уходили в прошлое, переплетаясь с корнями иных родов.
Двенадцать их было, проросших из пшеничного семени, что обронила мать всего сущего, когда делила меж людьми золотую удачу. А о тринадцатом вспоминать не принято.
Опасно даже.
Древняя кровь, сродняясь с кровью, объединяла. И оглянувшись однажды, понял вдруг кёниг Вилхо, что древо рода его - лишь одно из многих. Не самое высокое оно. Не самое раскидистое. И не самое крепкое.
Кто и когда заронил кёнигу мысль об измене?
Не о той, близкой, почти совершенной, что ткут безлунными ночами, связывая слово со сталью, ненавистью полотно расшивая, но еще о нерожденной, живущей сугубо в мыслях, за которые, как говорят, не судят.
Да и не посмел бы учинить суд Вилхо.
Тронь одного, и многие восстанут. А против всех не удержаться даже Янгхаару.
И тогда иной путь избрал Вилхо.
Позвал он в Олений город старейшин от хитрых каамов, вайенов, туиров и всех, кого еще недавно числил врагами. Встретил их ласково, поднес каждому чашу золотую.
Назвал другом.
Да набросил на плечи плащ белый, который только советники носить могут.
Вот и вышло, что Советников стало втрое больше. И что двое из троих глядят в рот Вилхо, ловят каждое слово, желая одного - не утратить тех крох власти, которые им кинули.
Нет больше Совета.
Есть сборище стариков, готовых ноги кёнигу лизать.
Так сказал мой отец, и сплюнул на пол да плевок растер.
- Мало ему, - Ерхо Ину качал трубку в ладони, словно в колыбели, изредка прикасаясь губами к чубуку. Дым поднимался над его головой, и отец виделся мне грозным, словно сам Пехто.
Тот тоже, говорят, черен и космат.
- Вечно ему мало, утроба ненасытная... боится, выродок...
И я замирала, понимая, что не дозволенные слова произносит Тридуба. И верно сильный гнев испытывает он, если забылся, посмел сказать подобное.
Но дело не в отце, а в том, что решил Вилхо связать древние рода новыми узами.
Дюжину свадеб сыграли в Оленьем городе, поскольку не нашлось никого, кто пожелал бы спорить с кёнигом. И быть может, сам Ерхо Ину смирился бы, когда б речь сыновей коснулась. Но нет, потребовал Вилхо невозможного - отдать Пиркко-птичку.
Отец говорил.
А мое беспокойное воображение рисовало новую сказку. И Ерхо Ину в своей внезапной откровенности, подкрепленной вторым кувшином вина, находил такие слова, что я будто видела все.
Огромный зал.
И золотую гору трона, на которой восседает кёниг.
Сверху вниз смотрит он на подданных.
Золотой великан?
Отнюдь.
Великана отец уважал бы. А кёниг еще не стар, но уже толст. И кожу имеет бледную, женскую, с румянцем на щеках. Бороду свою тонким гребнем расчесывает, смазывая маслами драгоценными, отчего пахнет она цветами. Рядится он в шелка и бархаты, золотые цепи на шею вешает.
И глядя в кубок, вновь мной наполненный, вслух удивлялся Ерхо Ину, как вышло, что этакое ничтожество на троне воссело?
Ответ был известен: крепок трон, пока сильны мечи, на которые он опирается.
А нет на Севере бойца лучше, чем Черный Янгар.
Замолчал отец.
И продолжил. Я же, вновь наполнив вином его кубок, закрыла глаза: так легче увидеть то, что за словами стоит.
- Нашли мы для дочери твоей жениха, - таковы были слова кёнига. Все, собравшиеся в тронном зале, слышали их. И отец ответил со всей учтивостью, гнев сдерживая:
- Молода она еще для замужества. Куда спешить?
Огляделся он.
Огромен зал.
И красная дорожка кровавой полосой его пополам разделила. Вдоль дорожки, на циновках советники сидят, старцы в белых шерстяных халатах, поверх которых собольи шубы наброшены. Кивают они каждому слову кёнига. И кланяются высокие шапки, драгоценными камнями украшенные, едва ли не касаются друг друга.
За спинами советников аккаи возвышаются. Не угроза, но напоминание: вот истинная власть.
- Пятнадцать зим исполнилось, верно? - смотрел кёниг на советников, на аккаев, на Янгхаара Каапо, что застыл тенью в тени же трона.
Пятнадцать.
Сватали с тринадцати...
- Молода. Слаба, - упрямо повторил Тридуба, радуясь, что, привезя дочь в Олений город, все ж не решился ко двору представить.
Ей-то хотелось, птичке-невеличке, да впервые отказал Ерхо Ину дочери.
Нехорошо было при дворе в последние годы.
Много золота. Мало чести.
А спокойствия нет и вовсе.
- Ничего, за таким мужем, окрепнет. Радуйся, Ерхо, сам Янгхаар, прослышав о том, до чего красива у тебя дочь, пожелал взять ее... в жены.
Он нарочно говорил так, чтобы упрямый Тридуба понял: свадьбе быть. А не быть свадьбе, так быть войне. Но Ерхо Ину был не из тех, кого испугать можно.
- Нет, - ответил он, глядя в снулые глаза кёнига. - Для своей дочери я сам мужа подыщу.
Не ожидал Вилхо подобной дерзости.
И верно, подумал, что в этой войне никому не победить. Да, силен Янгхаар, и под рукой его многие сотни служат. Скажи слово - и полетят, понесутся по-над полями, обрушатся на мятежного Тридуба. Однако и у него род могучий. Ответит ударом на удар.
А там, глядишь, и многие, кто терпел, стиснув зубы, поднимутся.
Крепки еще золотые рода.
И свежи недавние их обиды.
Не истлела еще память о детях Великого Полоза...
- Чем же наш жених нехорош? - спросил Вилхо, чувствуя, как давит на темя тяжелая корона. Улыбаться себя заставил. - Разве не силен он?
- Силен. Не слышал, чтобы был кто сильнее.
- Разве беден?
- Богат, - согласился Ерхо Ину. И закивали советники, спеша согласиться. - Говорят, будто бы у него и рабы каждый день мясо едят.
- Разве собой не хорош?
- А тут, - Тридуба развел руками, - не мне судить. Я не девица.
- Так в чем же дело?
- Всем люб твой жених, кёниг, - и Ерхо Ину не желал войны. Кровь прольется? Да, но на пашни Ину. И полягут в землю те, кому бы это землю к севу готовить, а вместо пшеницы драконьими зубами взойдут на ней мечи да стрелы. И пусть бы пошатнется трон, да только останется ли кто, способный возрадоваться этакой победе. - Всем хорош... вот только какого он роду? Уж извини, но стар я для сказок. И знать желаю, что за кровь в его жилах течет. Не гнилая ли? Не порченная? Не оттого ли не говорит твой жених о предках, что стыдится их?
Молчал кёниг.
И замерли советники.
- Ты просишь, чтоб отдал я дочь... но кому? Сегодня удача с ним, а завтра уже и нет. Сегодня он сыплет золотом, а завтра и медью побираться станет. Сегодня силен, а завтра... кто знает. И только прошлое может сказать, каким будущее станет.
Правду говорил Ерхо Ину. И Янгхаар, до того часа стоявший неподвижно, тряхнул головой. Шаг он сделал, из тени трона выбираясь.
Расступились перед хозяином аккаи.
А он заглянул в синие глаза Ерхо Ину, который, усмехнувшись, продолжил.
- И как мне отдать единственную дочь за пса безродного? Да говорят еще и бешеного.
Ударом ответил на слова Янгхаар.
Не сталью - кулаком. Пошатнулся Тридуба, но устоял. Сплюнул кровь, вытер нос и поинтересовался:
- Неужто это все, на что способен славный Янгар?
Собственный его удар мог бы череп быку проломить, да только ушел Янгар, перехватив руку Тридуба. Вывернул так, что затрещали кости.
На колени поставить хотел Ину.
Да только устоял Тридуба.
И отступить не отступил, стряхнул Янгара и, подмяв под себя, сдавил.
...я знаю, что отец мачту переломить способен. Но Янгар оказался крепче мачты.
- Крепкий, песий сын, - Ерхо Ину потрогал поясницу. - И верткий, что блоха...
...это было почти похвалой.
Как бы там ни было, но двое сцепились у подножия трона, силясь друг друга одолеть. Молод был Янгхаар, но ярость его ослепляла. Стар был Ерхо Ину, но еще силен безмерно.
Кто победил бы?
Как знать.
- Хватит! - крикнул Вилхо, и голос его был полон силы. - Оба уйдите с глаз долой... нет. Стой. Ты, Янгар, готовься к свадьбе. Быть ей через три месяца. А ты, Ерхо, подумай еще раз. Отдай за Янгара свою дочь. А не отдашь... не будет войны, но не будет и мира. Пока же мы не желаем видеть ни тебя, ни сыновей твоих, никого из рода Ину...
...пришлось Ерхо Ину покинуть Олений город.
А вскоре узнал он, что закрыты отныне гавани для кораблей рода, как закрыты города и села Вилхо для торговли с Ину, как заперты солончаки и шахты с черным жирным углем, который подвозили к кузням Ину, как многое иное, бывшее обыкновенным, вдруг стало недоступно.
- Дочь, - Ерхо Ину смотрел на меня с усмешкой. - Кёниг при всех приказал отдать Янгару мою дочь. И я исполню повеление.
Он огладил косматую бороду, в которой застряли зеленые табачные крошки.
Верно, в тот миг Тридуба радовался, что никто в Оленьем городе не знает правды: у Ерхо Ину две дочери. И одну из них не жаль.