Глава 15. В которой повествуется о женской зависти, ревности и прочих прелестях существования в коллективе сугубо женском
- А вот вам вальта, - Евдокия выбросила карту, перекрывая Лихославову десятку, и поморщилась, когда он ответил.
- И вам, милая панночка...
И червового не пожалел. Валет хорош, белобрыс, улыбчив, чем-то на Лихослава похож.
- Ха, не напугаете...
Бубны были в козырях. И хитрая физия червового валета скрылась с Евдокииных глаз.
- Рискуете, панночка, - в руке Лихослава остались три карты, он поглядывал то на них, то на Евдокию, и по глазам нельзя было понять, о чем думает...
- Риск - дело благородное, - Евдокия прикусила кончик косы. На руках была одна мелочевка, и если Лихослав не заберет нонешний банк, или не сыграет на отбой, то вернуться все вальты, а с ними и десятки, к Евдокии.
Он же не спешил.
Думал.
Тарабанил пальцами по полу...
- Ежели так, то, может, ставки поднимем?
- Отчего бы и нет? - и Евдокия подвинула две шоколадных, позолоченных медальки к банку, в котором уже было с полдюжины трюфелей, остатки пьяной вишни и булочка с цукатами, немного, правда, надкушенная, но оттого не менее ценная.
Лихослав, почесав мизинцем подбородок, сказал:
- И не знаю, чем на такую щедрость ответить-то... - он положил карты на ковер. - Давайте иначе...
- Как?
- Если выиграю я, вы меня поцелуете.
Евдокия хмыкнула.
- А если я?
- То я поцелую вас.
- Интересно у вас получается, пан Лихослав... как ни крути, а целоваться придется?
- Вас это пугает?
- Ничуть.
В конце концов, играть на конфеты, которые при любом раскладе Евдокии останутся, уже поднадоело.
- Можем иначе, - Лихослав погладил карты... что у него там? Тузы ушли в отбой, из королей выпал пиковый и бубновый... дамы? Пара дам, от которых Евдокии было не отбиться? - Если выиграете вы, я исполню ваше желание... не шутейное, как прежде, а всерьез.
- Любое?
- В рамках разумного.
- А если проиграю я, то...
- Я вас поцелую, - отчего-то эти его слова прозвучали едва ли не угрозой.
...и холодком по полу потянуло, хотя окно Евдокия заперла. Почудился вдруг взгляд, настороженный, раздраженный даже... оглянулась.
Никого.
Пусто. И только покрывало непостижимым образом съехало с рамы, приоткрывая угол серого зеркала.
- Я вас не боюсь, - решилась Евдокия. - Согласна.
- Я не сомневался! Вы очень смелая женщина, - Лихослав поднял карты и, стукнув ими по полу, бросил на вальта бубновую даму.
От же ж!
И сидит, посмеивается... правда, улыбка какая-то кривоватая... и снова холодком по ногам, ощутимо так... и пальцы вдруг заледенели.
А взгляд, сверлящий спину, стал злым.
Или нет, это не злость - ненависть. Глухая. Застарелая.
Лихослав вдруг покачнулся и, побелев, прижал ладонь к груди.
- Вам плохо?
Мотнул головой, хотел что-то сказать, а не смог.
Да что здесь происходит? Вскочив на ноги, Евдокия оглянулась. Пуста комната. И все ж таки... покрывало медленно съезжало, будто кто-то с той стороны тянул его. Заколыхался огонек свечи, присел...
- Евдокия...
Лихослав схватил за руку, стиснул и на себя дернул, да так, что Евдокия едва не растянулась на полу.
- Тише. Держись меня. Обними.
За спину тянул. И Евдокия подчинилась, потому что...
...странно все...
...и свеча вот-вот погаснет, не устоит перед ледяным дыханием того, кто прячется в зеркале...
Стоило подумать, и огонек, вытянувшийся в тонкую рыжую нить, оборвался. В воцарившейся темноте, густой, кромешной, было слышно хриплое дыхание Лихослава. И скрип, не то двери, подпертой стулом, не то половиц.
Или зеркала...
Револьвер сам собою в руку лег.
- Нет, - Лихослав был рядом. - От него не будет пользы. Сиди...
Он держал за руку, и пальцы его были горячими, едва ли не раскаленными. А сама Евдокия замерзала...
...она знала, что такое холод.
И экипаж, севший задней осью в полынью. Кони храпят, танцуют, а вода расползается по застывшей реке, подтапливая казавшийся таким надежным, лед. Кучер спешит выпрячь четверик, и матушка злится. А Евдокия слушает многоголосицу волчьего хора, стараясь не думать, что до ближайшего жилья сотня верст... и ездит-то она верхом не слишком хорошо...
...ей пятнадцать.
...и мрачный ельник пугает. А прозрачное небо предупреждает о скорой метели. Та воет, злится, налетает с севера, сечет мелкою снежной крупой, ветром, наотмашь... ровняет дорогу, клонит ели к земле, и те хрустят, гнутся, падают...
...лошади кричат, почти как люди...
...буря все длится и длится, а с нею пробирается сквозь шубы, меха, лютый северный мороз. Ей тогда казалось, что все, жизнь ее недолгая оборвется... было страшно.
Почти как сейчас.
И покрывало соскальзывает с зеркала...
- Пр-р-р-очь, - Лихослав говорил низким голосом, от которого Евдокии хотелось зажать уши руками, лишь бы не слышать.
Ни его.
Ни тихого вздоха из темноты.
- Пр-р-рочь...
Смешок.
И вздох... близко, над самым ухом... прикосновение к волосам, скользящее, легкое...
Тишина.
Дыхание Лихослава. Спина его широкая, но какая-то сгорбленная. Он сидит, накренившись вперед, опираясь на прямые руки. Голову к груди прижал... а волосы растрепались. И Евдокия трогает их, гладит напряженную спину, уговаривая и его, и себя, что ничего-то страшного не случилось.
Свеча погасла?
Сквозняк?
Так свечи на сквозняке-то гаснут... а прочее - игра воображения... расшалилось оно...
- Евдокия? - голос Лихослава был низким, надсаженным.
- Тут я... - она убрала руку с его плеча.
Неловко вдруг стало. А от чего - не понять.
- Тут, - он развернулся и потерся лбом о плечо. - Ты тут... а там что?
- Не знаю...
- От него Серыми Землями пахнет.
Его дыхание опаляло, будто и не было ни халата, ни рубашки ночной... и стыдно, и страшно глупым девичьим страхом, неуместным в двадцать семь-то лет...
- Плохо пахнет...
- Оно ушло, - Евдокия провела по щеке, удивляясь тому, до чего жесткою стала щетина... - Ушло оно. И не вернется. А если вернется, то у меня револьвер есть...
- Пули серебряные нужны. Завтра принесу, - он не стал ни спорить, ни уговаривать уйти, будто наперед зная, что Евдокия не согласится. И ладно бы только она одна была, тогда бы уж точно не осталась в странном этом доме, но есть же Аленка.
Уперлась.
Должна, мол... а кому и что должна - не говорит. И тянет пожаловаться, на Аленку, на Греля, слова которого из головы не идут, на собственную жизнь, казавшуюся такой правильной, а тут вдруг...
- Ты что, Евушка? Испугалась? Это призрак... всего-навсего призрак... призраков не встречала?
- Нет.
Она не плачет, просто плохо вдруг стало, муторно до того, что хоть волком вой. А Лихослав обнял и держит крепко, и хорошо в его руках, спокойно как-то, пусть слезы все одно в глазах стоят. И Евдокия, позабыв о гордости, тихонько всхлипывает. Не из-за призрака... и вправду, нашла себе забаву - тумана бояться, но потому что... потому что хочется...
...а Лихослав утешает.
Бормочет на ухо слова ласковые...
И щекою о щеку трется. Колючий.
Теплый.
Родной... такой родной, что просто страшно...
- Расскажи...
- Про что?
- Про призраков...
- Сейчас, Евушка, погоди, - отпустил, и Евдокия руки разжала, хотя тянуло вцепиться в него, что есть силы, и не отпускать. Потому как темень, потому как жуть и на сердце неспокойно.
- Я здесь, - Лихослав коснулся лица пальцами...
...жесткими и острыми, будто когтями.
- Я здесь, - сказал. - Рядом. Свечу вот зажгу... живой огонь - лучшее лекарство... призраки или же мари - создания бестелесные... наш полковой ведьмак говорил, что это - остатки... не души, он как-то хитро так выворачивал... вот бывает, что в человеке много ненависти... или боли...
Огонь не желал зажигаться.
Щелкало кресало, рождало искры, но те соскальзывали с нити-фитиля. И Евдокия всякий раз вздрагивала, оборачивалась на черную гладь треклятого зеркала, вдруг да подернется она дымком, выпуская не то призрака, не то марь...
Но голос Лихослава, почти прежний, звучал спокойно.
- И тогда после смерти душа его отходит к богам, тело - в землю, а вот ненависть и боль остаются. С ними - и память... так появляется марь. Своих сил у нее нету, вот и тянет чужие... является людям, мучит, пьет их... от одной-то вреда немного... страху наведет, тоски... а вот ежели стаей... до смерти заморочат... прости, Евушка, не то на ночь рассказываю. Совсем глупый.
- Нет. Я... не из пугливых.
В темноте его рука жесткая, с какой-то чересчур широкой ладонью, а пальцы мерещатся коротковатыми...
И Лихослав осторожно высвобождает их.
- Я... скоро уйду.
- Не надо, - Ева подвигается ближе. - Останься... я... не хочу одна.
Ни сейчас, ни дальше...
И Лихослав, оставив свечу, обнимает.
- Засыпай... закрывай глаза...
- Расскажи...
- Расскажу... зимою там снег серый, будто не снег - пепел. А небо огнем пылает... ночи становятся длинными... и нечисть прячется в норы. Только навьи волки и рыскают, воют, плачутся на жизнь... и пастырь их ходит от одной клятой деревни к другой... зимою все разъезды прячутся. Только безумцы и те, кто ищет Хельмово око, рискуют идти ледяными дорогами... еще никто не вернулся. А по весне, которая наступает резко, дня в три, из моховых покрывал вылазят первоцветы. Но на Серых землях они багряного колеру. Говорят, что от крови... за них хорошо платят. Пять злотней за цветок, только выкапывать надо с корнем... вернее, там не корень, а бульбочка с горошину величиной, только очень хрупкая, чуть надавишь и лопнет.
...сказка почти.
Сказки Евдокии не рассказывали: некогда да и незачем.
- Из лепестков делают приворотные зелья... говорят, крепкие. Запретные. Но кого и когда запреты волновали? А вот сок бульб - целительный. Рану любую затягивает на раз... я знаю, сам лечился... когда навий волк подрал... наверное, я дурак, если такое на ночь рассказываю... я просто не знаю, о чем еще.
- Тебе там нравилось?
- Нравилось? - Лихослав гладил шею. - Пожалуй, что... нет, не то слово. Поначалу к Серым землям привыкаешь. И душу выворачивает. Без солнца, без зелени... и кажется, полжизни бы продал, лишь бы сбежать. И смешно за такое, и стыдно. Ведь не мальчишка же... некоторые по ночам плачут, а на слезы слетаются мары... этой-то погани, что соль, что заговоры - все едино, найдут лазейку, зацепятся за сны. Потом уже учишься и во сне от них закрываться. Иные заячьи лапы с собой носят... или уши собачьи... или вот еще вороньи перья... я пробовал - не помогает. Только если сам. Но однажды тоска уходит. Привыкаешь. Мир как мир... солнца нет? А какое оно? Зелень? Где-то в памяти и только...
Он говорил очень-очень тихо.
- И так, привыкнув, можно жить долго, годами.
Лихослав лег на пол, потянув Евдокию за собой. Она устроилась на его плече. Мелькнула мысль, что это уже... совсем неприлично, но Евдокия только фыркнула.
Ей ли о приличиях думать.
Тем более, что плечо это было мягким, пахло неуловимо шерстью, а еще старой волчьей шкурой, которую маменьке поднесли севряги, говоря, что будто бы шкура эта - заговоренная...
- А потом однажды замечаешь, что Серые земли по-своему красивы... и небо вовсе не пепельное, скорее уж стальное... или графитовое, если под вечер. На закате вспыхивает алым, неровно, с проталинами чистого золота... мох уже не бурым видится, но пурпурным... или красным, насыщенным, кровяным... мертвые деревья - черные... аксамитом - вода... и стрекочут под вечер беспокойники... а волчий вой - чем не колыбельная...
Он распустил Евдокиину косу и перебирал пряди.
- Чем дальше, тем... Серые земли пробираются в самое сердце, прорастают корнями древних погостов... мертвыми деревнями... там на колодезных журавлях ветер катается. И журавли скрипят, а скрип этот - зачаровывает...
- И если начинаешь слышать такое, то значит - пора уходить... и чем раньше, тем лучше, пока не пришла за тобой Вечная Невеста... все знают эту примету, только знать - одно, а уйти - другое.
- Когда ты...
- Изменился?
- Да.
- Где-то года полтора... да, полтора... аккурат перед той встречей с Волчьим пастырем... иногда мне кажется, что я и увидел его лишь потому, что стал... иным. Не знаю.
- Ты не ушел, потому что...
- Потому что нужны были деньги. Я не одержимый... одержимых там хватает, тех, которые остаются просто ради того, чтобы остаться. Я четко осознавал, что пора, но... все вдруг стало получаться. За эти полтора года я заработал едва ли не больше, чем за все предыдущие разом.
- И как, стоило оно того?
- Ты злишься, Ева?
- Злюсь, но... почему Ева?
- Почему нет? Дуся... это как-то... некрасиво, - он зарылся носом в волосы и дышал. Горячо. Жарко. От внутреннего жара, от предвкушения. - Но ты же не это сказать хотела.
Не это.
- Эти деньги, которые ты...
- Не спасли. Я, наверное, не очень хорошо умею ими распоряжаться... управляющий, которого я нанял, чтобы присматривал за делами...
- Проворовался.
- Точно. И сбежал... еще отец долгов наделал... и сестры тоже... их ко двору вывозили, а это - сама понимаешь, платья, украшения... и дом в порядок привести опять же... и потом приемы, балы...
...Серые земли, которые медленно исподволь опутывали Лихослава, морочили, привязывали к моховым своим просторам... кровь за платья?
Неравноценный обмен.
- Ева, - слово-выдох, и сердце обрывается, замирает. - Не злись. Это был мой выбор. И отвечать за него только мне. А ты мне поцелуй должна...
...целоваться в темноте?
Скорее осторожно касаться губами губ... кисловатый вкус табака и запах шоколада... кофе... и хлеба, того, который пекли на Выселках из муки грубого помола, примешивая к ней толчоную скорлупу ореха, отчего хлеб получался темно-коричневого цвета...
- Е-ева, - Лихослав отстраняется. В темноте его лицо - бледное пятно... и волосы растрепались, переплелись... светлые со светлыми, не разобрать, не отпустить.
Дотянуться до этого лица, кончиками пальцев... широкие плоские скулы. Тяжелый нос. И линия губ... он пытается пальцы поймать, и смеется, когда не выходит. На висках нити пульса натянулись, грохочут. И сердце его вторит, вот оно, под Евдокииной ладонью...
- Ева...
Ей нравится, как он произносит ее имя. Мягко. И нежно. И само это имя меняется, обретая все оттенки шоколада...
- Е-е-ва... Ева-а... - он дразнит.
Странной горечью, дыханием своим, которое тоже ласка, прикосновениями... и вспыхнуть бы от стыда, опомниться, только нет никакого желания.
Есть ночь.
Есть мужчина. И она, Евдокия, все-таки женщина, хотя бы этой странной ночью, хотя бы в этой кромешной темноте. В ней лишь острее ощущается близость его, беззаконная, что перед людьми, что перед Богами... боги-то еще простят, а вот люди...
...нет людей.
Не здесь. Не сейчас о них думать. В этой темноте страшно лишь остаться одной. И тянется Евдокия, цепляется за располосованные шрамами плечи, скользит, соскальзывает и снова тянется...
Дышит.
Сбивается через раз, захлебывается вязким, напоенным резкими травянистыми запахами, воздухом. Задыхается почти, и шепчет имя...
...в этот раз все иначе.
Нет спешки. И боли, которую хоть ждала, а все одно... нет ожидания чуда, потому что если по большой любви, то чудо обязано быть, а значит, не будет и горечи.
Разочарования.
В этот раз все по-честному...
- Ева, - он отстраняется и замирает, глядя в глаза. - Ева...
- Лихо...
Тихо сказала, шепотом, еще не стыдясь ни себя, ни внезапной, точно навороженной, этой страсти, которая не для благовоспитанных дев... будет время, потом, позже, оплакать и это свое падение, и глупость, и все то, о чем плачут женщины наутро...
...и утро будет.
Хорошо, что не скоро еще. И остается тянуться за его руками, дышать его дыханием, снимая его с губ.
Чтобы одно на двоих.
В ритме.
В танце, столь же древнем, как сам мир... и пусть Боги завидуют, а люди помолчат. До утра.
Полурык-полустон. И спина напряженная, со вздувшимися горбами мышц. Щека к щеке. И шея мокрая, его, и Евдокии тоже. Она слизывает капли кисловатого пота, и прячет лицо на его груди.
- Ева... - он раздирает пряди волос, перепутанных, переплевшихся, связавших их, если не на веки, как храмовые обеты, то всяко надолго. - Моя Евушка...
- Почему твоя?
Кажется, теперь ей все-таки стыдно, и стыд заставляет отворачиваться, искать на полу халат или рубашку... была ведь рубашка.
Куда подевалась?
Когда?
Лихослав не позволяет ускользнуть, держит крепко, к себе прижимает, повторяет имя на ухо, трогая его, пылающее от стыда, губами.
- Ева... моя...
- Ты меня презираешь?
Где-то далеко часы отмерили время, и бой их разносится по Цветочному павильону.
- Нет.
Хочется верить, но...
- Я ведь замужем не была, а... и снова вот... и наверное, на роду написано...
- Не жалей.
- О чем?
- Ни о чем, - он по-прежнему держит, и хорошо, потому что теперь можно сдаться, сказав себе, что у Евдокии нет иного выбора: подчиниться.
Остаться лежать.
На его плече и рядом, непозволительно близко... грехи она замолит, откупится от божьего гнева белыми голубями и еще дюжиной восковых свечей, тех, которые подороже... и смешно, и горько. Разве можно с богами так, как с пожарным инспектором? Правда, брал тот отнюдь не голубями...
...боги обходились дешевле.
- Ты красивая...
- Перестань.
- Почему?
- Просто... я не жалею. Наверное, не жалею...
- Так наверное или не жалеешь?
- Не жалею, - во всяком случае пока, а о том, что будет дальше, Евдокия старалась не думать. В конце концов, до рассвета еще несколько часов... и пол жесткий, но вставать не хочется. А Лихослав дотягивается до кителя и набрасывает его на плечи Евдокии.
От кителя пахнет табаком.
- И правильно, - он водит большим пальцем по переносице Евдокии, вверх и вниз, и снова вверх. По линии брови, и по щеке тоже. - Выйдешь за меня замуж?
- Сейчас?
- В принципе.
- В принципе выйду.
Сказала и... и почему бы и нет?
...потому что не стоит обманываться. Ночь - это ночь, а жизнь - совсем даже другое... и если Евдокию прошлое ничему-то не учит, то...
- Кто тебя обидел, Ева? - Лихослав крепче обнял. И говорил по-прежнему на ухо, касаясь губами мочки... и рука, лежавшая на живте, живот поглаживала, и наверное, не было в этом ничего-то такого особенного, поздно уже таиться от него, прикрываясь девичьей добродетелью, но Евдокия смущалась.
Краснела.
Радовалась, что краснота ее не видна. А сердце стучит... так и у Лихослава тоже, бухает, то замирая, то вдруг вскачь несется. Евдокия знает. И успокаивает его, всполошенное, прижимая ладонь к сухой жесткой коже.
...будто старый маменькин плащ гладишь, тот самый, которым она Евдокию от непогоды укрывала...
...и от страхов, когда Евдокия была мала и боялась, что молний, что грома, что теней под кроватью, не зная: бояться надобно людей.
...и спокойно вдруг, уютно.
- С чего ты взял, что меня обидели?
- Ты мне не веришь. И прячешься. Не от меня, ото всех... - губы Лихослава коснулись пылающей щеки. - Придумала себе личину и прячешься...
- Какую личину?
- Серьезную. Ты, когда думаешь, что тебя не видят, нос чешешь... мизинцем... а обижаясь, губу нижнюю выпячиваешь.
- Неправда!
- Правда. А когда видят, то застываешь прямо... такое лицо становится... ненастоящее. Не твое. И колючки торчат во все стороны.
- Нет у меня колючек. Выдумал тоже...
- Не выдумал. Торчат. Только я колючек, Ева, не боюсь...
Молчание.
И что ответить? Ничего. Забыть. Вычеркнуть и этот разговор, и то, что было... а ведь прав, обидели... и эта обида до сих пор жива, свернулась под сердцем черною гадюкой, студит кровь, травит ядом.
- Ева, - пальцы Лихослава зарылись в волосы, - если не хочешь говорить, не мучайся. Я подожду.
- Чего?
- Того, что однажды ты станешь мне доверять...
Поцелуй в висок.
И губы мягкие, теплые... и от ласки этой осторожной, от нежности на глаза слезы наворачиваются.
- Тише, Евушка... я не хотел тебя расстроить, не хотел... - он гладит щеки, и влажные ресницы, и наверное, глупо вот так, сейчас плакать, уткнувшись в горячее плечо. Но Евдокия плачет.
Правда, успокаивается она как-то быстро.
Слезы эти растопили обиду, и боль уняли, и вообще вдруг стало неважным то, что было много лет тому...
- Женщина с прошлым, - она вытирает глаза и улыбается, пусть пока улыбка и получается кривоватой, но в темноте - не видно.
- Главное, - серьезно отвечает Лихослав, - что и с настоящим, и с будущим.
- На самом деле - обыкновенная история о... дурочке и бравом офицере... и тебе действительно интересно?
- Должен же я знать, кого убить придется...
- Кровожадный.
- Есть немного. Особенно, ближе к полнолунию...
- Ты серьезно?
Не ответил, но потерся о плечо колючей щекой.
- Ты... не человек ведь?
- Человек, - возразил Лихослав, но добавил. - Большей частью... я ведь рассказывал, что меня навий волк подрал... вот с тех пор и появились кое-какие странности.
- Погоди, - Евдокия нахмурилась, вспоминая, что слышала о навьих волках...
- Немного волкодлак, - Лихослав отстранился. И спина закаменела. Ждет? Чего?
- Волкодлак...
- Превращаться я не умею, и разум не теряю... но иногда вот... щетина... и клыки тоже.
...и уши заостренные со щеткой по краю.
- Полковой целитель утверждал, что я безопасен. И здесь, в храме, тоже... я к троим жрецам обращался... они полагают, что со временем, когда навий яд из крови выйдет, то стану обратно человеком...
Он говорил глухо, отрывисто, не сводя взгляда с Евдокииного лица.
- Волкодлак, значит, - она хихикнула, с трудом сдерживая неуместный приступ веселья. - Волкодлак...
И не справляясь с собой, уткнулась в грудь, захохотала.
- Боги милосердные... один нормальный жених нашелся, и тот волкодлак...
Лихослав хмыкнул и осторожно, точно опасаясь напугать, коснулся макушки.