Мне не однажды виделось во сне
И наяву в минуты просветленья,
Как смотрит вдаль, весь в инее рассветном,
Стоящий на ветру в полуулыбке
И серой пелерине на плечах,
Знакомый человеческим обличьем,
Прямыми волосами с лентой шелка,
Глазами цвета грозового неба,
Узором складок кожи на лице,
Великий и, конечно, безымянный -
Как вся земля, что под его ногами
Лежит с утра, рожденная восходом,
Как небо в белых брызгах облаков -
Беспечный, безупречный и далекий.
Он равен всем, но никому не равен,
И не жил никогда, а всех живее,
И переменчив так, что с каждым взглядом
Все кажется мудрее и прекрасней,
И за его спокойными глазами
Все глубже переливчатая тьма...

А вот второй, а может быть, и первый.
Его наряд небрежней и грязнее,
Взлохмаченные волосы немыты,
Как будто старше и темней лицо,
Но от него, неясный и прекрасный,
Исходит легкий бесконечный свет,
И, хоть его глаза того же цвета
И он ничуть не менее изменчив,
Но свет переливается за ними
И дарит все вокруг своим покоем.
Вокруг же только облака и горы,
А где-то далеко внизу - долина,
В которую он спустится однажды,
Да только не решается пока.
Он знает, что наступит его время,
Он спит в горах с открытыми глазами,
Встречает лета, осени и зимы,
И ждет весны единственной и верной,
А ветер треплет воротник из меха
И темные концы седых волос.

Вот третий. Он моложе их обоих,
И это ясно, хоть совсем не видно
Его лица под черным капюшоном,
А руки лишь немного выступают
Из рукавов, сжимая два серпа.
Он, кажется, едва одолевает
Желание кричать от страшной боли,
Но он молчит, и за его молчаньем
Лежат пространства выжженной земли,
Застывшие в веках немые тени
Ушедших в пустоту и ставших данью
Жестокой боли, черной и безмолвной,
Искусству духа времени и смерти,
Стоящего на неизменной грани,
Не в силах перейти через порог.
С тоской глядит он из-под капюшона
На вечность и великую свободу,
Не видя ни того и ни другого,
В надежде на одно - постичь однажды
Нелегкое искусство умирать.
  
Четвертый, что идти бы мог и третьим,
Застыл в мгновеньи неземного танца,
И сложно предсказать его движенье,
Да что там - невозможно никому.
Его черты туманны и неясны,
И словно выцвели его одежды,
И чересчур серьезны и недвижны
Две прорези едва заметных глаз.
Я знаю, раньше он был юн и весел,
Пускай и жил поболее всех прочих,
И черные глаза его сверкали,
А он смеялся, вскидывая руки,
Разметывая волосы по ветру,
Босой ногой росу с травы сбивая
В божественном невероятном танце;
С тех пор танцор, как видно, изменился,
И разве только флейта, как и прежде,
Покрытая блестящим черным лаком,
Заткнута так же наискось за пояс,
Да несравненно танца мастерство.
 
А это дирижер. Одет во фрак,
Не слишком молодой, совсем не старый,
Закрыв глаза, сидит в плетеном кресле
В прохладе зеленеющей веранды,
И каждый шорох здесь ему подвластен,
Играя свою партию в оркестре,
Послушном тихой музыке души.
Здесь дом его, спокойный и надежный,
И, кажется, он в нем совсем недавно,
И каждый день друзья заходят в гости,
Пьют кофе, говорят о том о сем,
А вечерами за фортепиано
Он сам себе, а иногда - кому-то
Играет превосходные отрывки
Из бесконечной и неповторимой
Мелодии, звучащей в вечном сердце
Под аккомпанемент поющих птиц,
И здесь, конечно, будет очень долго,
Ведь он не одинок, и больше жизни
Он любит свой покой, друзей и дом.

Шестой. Шестая, если быть точней.
За ней шумит негромко ветер в ивах,
Она присела на озерный берег,
Рукой касаясь ряби на воде;
Она похожа чем-то на танцора,
Каким он был, пока играли краски -
Черны глаза и волосы, и платье
Расцвечено зеленым, желтым, синим,
И босиком она танцует часто
На ряске, застилающей коврами
Залив среди высоких камышей,
Но даже в танце смотрит неотрывно
Вглубь озера, сквозь время и пространство,
И видит все, что было, есть и будет,
Что было бы и что не может сбыться;
Вода ей заменяет сон и пищу,
И много лет, а может быть, веков,
Она сидит на берегу и смотрит
На воду, в ней не видя отраженья,
И плачет по нему с ветвями ив.

Седьмой, чернобородый великан,
За спину заложив большие руки,
Под шум листвы стоит на ветке дуба,
И, хоть ее раскачивает ветер,
Нисколько не страшится высоты.
На длинном и широком одеяньи
Застыла птиц пестреющая стая,
И ни одной похожей на другую
Не вышито на шелке рукавов.
Закат сияет над высоким лесом,
И солнцу вслед он смотрит, улыбаясь,
Но средь деревьев не расслышать пенья:
Все птицы спят на рукавах халата,
Лаская опереньем пестрым взгляд,
И нет числа им, обменявшим голос
И жизнь свою на вечное забвенье,
На красоту, что никогда не сгинет
С волшебного рисунка ярких нитей,
И чутко стерегущим чародея
От седины в роскошной бороде.

Восьмого разглядеть не так легко:
Он скрыт от глаз молочной мглой тумана,
Он прячется в тени меж днем и ночью,
В холодной тишине часов затменья,
В баровых бликах неба без светил.
Его лицо под театральной маской,
Его наряд в кровавых пятнах света,
И силуэт, лишенный всякой формы,
Сливается с белесой мутной взвесью,
А тень улыбку маски превращает
В оскал вампира из больного сна.
Застыла неподвижная фигура,
Не всколыхнется плащ, подобный крыльям
Совы, бесшумно движущейся к жертве,
И в прорезях для глаз не шевельнется
Безумный взгляд невидимых зрачков;
К груди, как будто закрывая рану,
Одна его рука прижата с силой,
И поднимает нож рука другая
Над маской в снежном хаосе волос.

Девятый и последний смотрит в пыль
Дорожки перед парковой скамейкой;
На ней легли переплетенья знаков
Со смыслом непонятным и нездешним,
И он сидит, откинувшись на спинку,
Касаясь тростью сложного узора,
И, губу закусив в тяжелых мыслях,
От ветра крепче кутается в шарф.
Среди всех прочих самый неприметный,
Одетый в тон асфальтовой дорожке,
Он мог бы быть обычным человеком,
И только то, что, как и предыдущий,
Не может удержать он взгляд безумный,
И этому почти не помогают
Очки из непрозрачного стекла, -
Всего одно отличие от мира
Не даст от схватки в стороне остаться,
И он, готовый стать ее причиной,
Но не подозревающий об этом,
Бледнея, смотрит в знаки на пыли.