Собак употребляют в пищу не только, презираемые нами за это, корейцы.
Советские люди тоже не брезгуют.
Ну не то, чтобы там откармливать к столу, или покупать в мясных рядах. К нашей чести до этого никогда не доходило. Скорее по нужде, в силу, так сказать,житейских обстоятельств.
Проще говоря - с голодухи.
А поскольку на Руси голодуха гостья нередкая, то и собачки, а иногда и кошечки, разводимые нами, для услады души и сердца, оказывается в наших желудках с завидной регулярностью.
Потом, через год-два этот позорный исторический факт легко забывается, и народ на бескрайних просторах великой страны, как и прежде, считает себя самым добрым и совестливым сообществом на Земле.
Другим, менее гуманным народам, где житейский тон задаёт бездуховное "Общество потребления", широты нашей души осмыслить не дано, потому как о повальном голоде в своих странах они уже давно забыли.
В года же благословенные и урожайные, когда планы выполняются и перевыполня
ются, собак в основном поедают разного рода маргинальные элементы, ввиду абсолютного отсутствия средств на закупку белковосодержащих продуктов, что делает потребление некачественного алкоголя совершенно губительным для здоровья и неприв
лекательным для вкусовых рецепторов.
И ещё потому, что кушать, даже при беспросветном пьянстве, иногда, всё-таки, хочется. . Но и в годы печали, и в годы благоденствия, поедание собак в советских исправительных
учреждениях идёт с устоявшейся регулярностью.
Разными путями (как деньги и другие, запрещённые инструкциями, вещи) собаки попадают к зэковскому столу, делая его более разнообразным, калорийным и торжественным.
Сам факт такой трапезы превращает её в изысканное, экзальтированно -весёлое застолье, редкое без доброй выпивки, и большого числа участников.
А элемент некоторого ощущения режимно - нравственного полузапрета повышает остроту ощущений, и даже даёт участникам осознание некоторой исключительности,
потому что не каждому в лагере удаётся участвовать в таком застолье:
Во - первых - это недешёвый деликатес.
Во - вторых, кому попало вольный человек в зону собаку не привезёт.
А в третьих нужно место, инструмент, посуда, печь, помещение и стол.
Как раз низшим слоям лагерного мира, наиболее голодным и обездоленным, о таком застолье можно только фантазировать, потому что, как говорится, "не по Сеньке шапка".
Правду сказать, так некоторые из сидельцев брезгуют собачатиной. Но это уже от завышенного самомнения, или, неприличествующего обстоятельствам, достатка.
Совсем не значит, что люди, съевшие собаку, жестоки и бездушны. Ничуть не бывало.
Обидевшему собаку, без причины, могут и голову пробить. Никогда уважать не будут
человека, ударившего ногой собаку или кошку от злости. Извергов нигде не жалуют.
Так что репутация едоков не страдает, и муки совести их не терзают.
Как не терзают они и остальных жителей Земли, скушавших на обед шашлык из поросё
нка, с которым ещё утром любовно игрались.
Как говорят поедатели земноводных:
-Такова се ля ви!
Да! Ну, так вот...
Однажды в ночную смену, водитель лесовоза, оставил в будке разделочного звена
Толика Дробова, привязанную за ножку стола, собачку.
Собачка к утру развязалась и встретила прибывших по разводу зэков радостным лаем
и другими признаками выражения восторга и дружелюбия.
Она бегала от одного работяги к другому, громко лаяла, пытаясь лизнуть каждому руку или хотя бы зацепить бочком.
Съесть такую животину было невозможно, да и комплекции она была, из-за молодости, невзрачной.
С тех пор она жила в будке Дробова, всеми любимая и всеми подкармливаемая.
Собачка была, мягко говоря, не красавица, но очень добрая и приветливая.
Поначалу она жила без имени. А потом к ней прилепилась кличка Босяк, поскольку была она мужеского полу.
Звено Дробова целый день работало на площадке, разделывая на ассортимент за смену четыре - пять машин леса, и Босяку пришлось бы скучать в будке весь день, если бы не Вацек, который отирался в будке раздельшиков.
Работать Вацек не любил и не умел, а потому лагерная жизнь его протекала в праздности и размышлениях.
Он не был из уважаемых людей, как не может быть в лагерном коллективе, человек неприспособленный к выживанию при тяжёлых обстоятельствах. Но и плохого за ним не числилось. Уж во всяком случае львовский этап, с которым он прибыл, ничего компроментирующего о нём не говорил.
А потому Вацек и был пригрет в путёвом денежном коллективе, помогая трудягам по хозяйству и развлекая компанию.
За ним тянулось множество историй и легенд. Но главное, он был настолько умелый и интересный рассказчик, что даже некоторые офицеры приглашали его "на чаёк", чтобы получить удовольствие от общения и песен под гитару.
И, конечно же, никому из начальства не приходило в голову напрягать Вацека насчёт работы. Это выглядело бы просто ни к селу, ни к городу.
По национальности он был поляк, но родился и вырос во Львове.
С виду он походил на студента - спортсмена и, при росте сто восемьдесят пять, был породисто красив и ухожен. Лицо его было доброе, открытое, с налётом мечтательной грусти. Если бы фотографии поэта Гумилёва были неизвестны, то можно было бы для сцены и кино использовать лицо Вацека.
Карие глаза его светились неподкупной честностью и глубиной творческой мысли.
По натуре же и сути своей, был одним из самых прожжёных жуликов и аферистов, которых немало зачерпывает своим неводом правоохранительная система.
Однако был он настолько обаятелен, добросердечен и талантлив, что кроме позитивных чувств, у знавших его людей, никаких других и вызвать не мог.
Последний свой срок он получил подвизаясь ударником в ансамбле Софии Ратару.
Тогда, в начале семидесятых, нормальные инструменты были только у некоторых эстрадных групп.
Доставали их за границей, проявляя чудеса изобретательности.
Поэтому, когда Вацек узнал, что одной из львовских групп, нужны хорошие инструмен
ты, он предложил их руководителю купить у директора ансамбля, где играл Вацек, инструменты за девять тысяч рублей. Тогда это было почти два "Жигуля".
Директора же своего ансамбля он убедил дать "лохам" на две недели инструменты за восемьсот рублей, из которых Вацеку полагалось двести. Сделка состоялась.
Прошло почти три недели и директор попросил Вацека напомнить "арендаторам",что пора, как говорится, и честь знать.
Вацек объяснил счастливым приобретателям, что, поскольку, их группе новые инструменты еще из Югославии не доставили, директор просит за триста рублей дать напрокат инструменты на десять дней.
Эти взаимные аренды продолжались довольно долго, пока незадачливые собратья
по музыкальному цеху,потеряв терпение и инструменты, ни обратились в милицию с жалобой на афериста - директора, и тот был отправлен в КПЗ.
К благожелательному и, "обманутому" хапугой - директором, Вацеку претензий
у покупателей не было.
Даже на суде, потерявшие девять тысяч, потерпевшие были на его стороне, но судья,
исходя из анкетных данных и своего немалого опыта, влепил подсудимому Словецкому Вацлаву Казимировичу, двадцати пяти лет от роду, четыре года строгого режима с конфискацией имущества..
Вацек пояснял потом, что у него просто не хватило времени уехать к невесте,
известной впоследствии польской актрисе, в Речь Посполитую. Так он всегда называл Польшу.
Так, благодаря гуманности советского правосудия, в КОМИ АССР, на одной из
лесных командировок, в будке разделочного звена Дробова, состоялась встреча двух полюбивших друг друга существ: собаки неизвестной породы с сомнительным экстерьером, по кличке Босяк, и обаятельнейшего жулика страны Советов Вацлава Словецкого.
Они никогда, ни на минуту не расставались в течение рабочей смены.
И, если народ видел, как Вацек вальяжно шагает с ведром в столовую за водой, разговаривая с семенящей рядом по шпалам собакой с короткими ногами на длином туловище, то мало кто от души не радовался этому дурацкому зрелищему.
И Босяка и Вацека все любили за их похожий добрый и ласковый подход к людям; и ещё потому, что любому человеку нужно обязательно кого - нибудь любить.
Любовь же к Вацеку и Босяку ничего не стоила и ни к чему не обязывала.
И если бы кто - нибудь попробовал обидеть кого-нибудь из этой пары, или сказать нехорошее слово, то санчасть обидчику была бы обеспечена.
А уж подумать о том, чтобы Босяка съесть, что было обычным на зоне делом, не могло быть и речи.
Тут могли бы и инвалидом сделать.
И не только потому, что жалко собаку. Главное, это было бы неуважение к Дробову.
А уважение в лагере дороже свободы.
За долгие дни и месяцы общения между Вацеком и Босяком установилось полное взаимопонимание, и Босяк с вполне серьёзным видом внимал жизненным установкам старшего товарища.
Разговаривал с собакой Вацек как с человеком. Может для смеху, а может и для оттачивания языка.
- Запомните, мой маленький друг - говорил раздумчиво Вацек, лёжа у железной печки на лавке - людей надо любить, хотя бы только за то, что они нас с вами терпят и кормят.
Зэки быстро запоминали и разносили эти словесные пассажи, и потом говорили уже друг другу, передавая по кругу банку с чифиром:
-Я вам скажу, коллега, что всегда нужно говорить только правду - затем, помолчав, как это обычно делал Вацек, добавляли - иначе, кто же нам поверит, когда у нас появится нужда соврать.
Такие фразы он говорил только Босяку, как бы не замечая окружающих :
-Сэр, - так иногда он обращался к собаке - я вас умоляю, не врите всуе, ибо капитал доверия невосполним.
Эти присказки из Вацека сыпались ежедневно. И офицеры и охрана уже так разговаривали между собой и со своими домашними. А знаменитая фраза Вацека, которой он иногда приструнивал Босяка :
-Сэр!? Я отказываюсь Вас понимать! - дошла даже до начальства в Управлении
и, говорили, что сам генерал Мешков так шутил с подчинёнными, когда бывал в хорошем расположении духа.
Но, как во всех русских сказках и былях, однажды.....
Бригада поселенцев - ремонтников не вышла с вечера на ремонт и поддержание дороги.
Ночью лесовоз разворотил кусок, давно уже разбитой, лежнёвой дороги и улёгся поперек движения вместе с двадцатью кубометрами леса.
Дорожников так и не нашли, потому что пьяные они закрылись в домике, где проживали и повесили снаружи амбарный замок.
Немногие посвящённые знали, что обманом и уговорами они привели к себе женщину, ехавшую к мужу на свидание, а там уже, по отработанной схеме, опоили водкой с её легкомысленного согласия и, конечно, уже всем было не до работы .
Ночная вывозка леса была сорвана и разделочные бригады на лесобирже остались на день без дела.
Поскольку машин до вечера не ожидалось, дробовцы решили маленько выпить.
И понеслось...
Пили до следующего утра, не уходя на ночь в жилую зону, а водка всё не кончалась и не кончалась. .
Пожрать тоже было навалом : и сало, и колбаса ,и даже огромная кастрюля картошки с мясом.
Наутро выяснилось, что съели и Босяка .Однако, никто не признавался, и подумали на многочисленных гостей, которые гудели вместе с дробовцами.
Оптимисты, у которых всегда и в плохом видится хорошее, радовались тому, что,слава богу, не поели друг друга. Пессимисты же видели в этом плохой знак.
Настроение у всех было козье.+
Не то, чтобы там уж очень переживали за собачку и каялсь в душе, а было нехорошо оттого, что дали сами себе слабину по-пьяни, а это уже по лагерной жизни опасно. Так и под что угодно подставиться можно.
Больше всех, конечно, горевал, Вацек - он потерял друга и безмолвного собеседника.
Но через пару дней, к всеобщей радости, Босяка обнаружили грузчики. Он сидел, забившись между пакетами рудничной стойки, и завидев людей, пытался, скуля и повизгивая, спрятаться ещё дальше.
В будке у Друбова все облегчённо вздохнули.
-Мы своих не сдаём - кричал Тёня
-Это он собачатины испугался - внушал всем Фёдор.
- Хрен пройдёт, чтобы кто - нибудь Босяка обидел.
А Босяк снова всех облизывал и ласкался.
Все были счастливы.
Только один Вацек не выказывал радости, а серьёзно укорял Босяка:
- Сэр! - церемонно расхаживая по будке, разглагольствовал он - Вы поставили всех нас в неловкое положение, озаботив себя подозрением, что такие благородные и порядочные люди, как мы, могли Вас схряпать без суда и следствия. Полагаю,что Вы где - то глубоко в душе очень неправы! Уверяю, что Вам ещё будет очень стыдно за Ваше недоверие к нам, лучшим представителям этого подлого мира!
-Да! - продолжал он, тыкая пальцем в сторону собаки - у нас с Вами могут быть разные взгляды на кулинарные изыски, но вместо отстаивания своей точки зрения, Вы позорно спрятались от открытой полемики, как это сделал лучший друг физкультурников в начале войны. Я, конечно, не отказываю Вам в дружбе, сударь, но Вы разбили моё доверчивое сердце своими подозрениями.
Это был добрый день. И все себя чувствовали хорошо.