Я знал этого типа только по имени - Генрих. И, говоря по-правде, глаза бы мои его никогда не видели. Судьба-злодейка явно решила немного поразвлечься, когда подсовывала мне старого пьяньчугу и заодно единственного человека на всем огромном Прометее, который за полтора часа до старта, смог продать мне блок сопряжения для горного комбайна. Цену наличными он запросил такую, что глаза на лоб полезли. Зато тут же достал из кармана, промасленный пакет с этой железякой. Уже тогда он был здорово пьян, а как только я выложил на стол стопку синеватых купюр, вот тут старина Генрих разошелся вовсю.
- Ты там поосторожней будь! Гляди в оба глаза и рта не разевай! - говорил он.
- Спасибо за предупреждение, но я там уже бывал два раза и все как-то ничего.
- Там на Палосе всюду опасности, да такие, которых и опытный человек не ожидает,- опрокидывая в глотку бренди, учил меня Генрих.
- Иной раз опытный человек, хоть и ожидает, да не минет. В особенности как раз, когда опытный. - В тон ему отвечал я, главным образом имея в виду алкогольный цирроз печени.
Генрих посмотрел на меня с уважением:
- Понимаешь - молодец. Тогда и не пропадешь, может. Немного денег, что ли тебе обратно отдать? Нет, не отдам. Мне нужнее.
- Послушай, Генрих, до отлета час с небольшим остается, мне еще надо успеть...
- Посиди немного. За час с небольшим столько можно успеть.
- Да что там успеешь?
Старый пьяница покачал пальцем перед моим носом.
- Ни черта ты не понимаешь! За час с небольшим даже можно сдохнуть как собака.
- С этим я не спорю.
- Как собака сдохнуть, - упрямо повторил Генрих. - От голода и холода.
- Вряд ли на Прометее есть собаки.
- Дурак ты! - презрительно бросил мой собеседник. - А я еще хотел тебе денег отдать. Нет их на Прометее. Ничерта на этой станции нет. Железная коробка с людьми, как банка со шпротами, а вокруг пустота и звезды. И такие, как ты взад-вперед шмыгают.
- И что с того?
- А то, что я-то как раз за один час и десять минут я из крепкого парня почти что трупом стал. Меня с проклятой Палосы вытащил,Рамасота как раз, когда я уже совсем приготовился на тот свет ползти. Одного вытащил, едва успел. Остальные-то из наших уже умерли.
Я смотрел на Генриха, который как казалось, вот-вот был готов залиться пьяными горькими слезами. Про него мне рассказывали, что человек он с темным и мутным прошлым, бывший член одной из "групп самообороны", то есть попросту банды, названия и подвигов которой теперь никто и не вспомнит.
- А еще я лучшего друга предал. Может, убил даже. Ничего не помню. А ведь он мне вместо отца был. Он мне жизнь спас. А я его.... Запомни, Олаф его звали. Пусть хоть кто-нибудь еще его помнит.
- Запомню, - миролюбиво произнес я. - А зачем ты его убил?
- Из-за жратвы, наверное. Рамасота рассказывал, что я только потому и выжил, что девчонка какая-то с базы умников тайком еду носила. Пожалела нас, наверное. Он тогда уже мог наблюдать за нами с орбиты. Делал какую-то штуку, что бы нас забрать и смотрел. А мы эту девчонку даже не видели.
- Так может, ты друга... этого Олафа и не убивал.
- Да я же то, что было в конце совсем не помню, - с отчаяньем произнес Генрих. - Умники, когда увидели что Рамасота пошел на посадку, да еще свою шарманку включил, так по нам дали, что у меня ум за разум зашел, все перепуталось. В общем, что в памяти осталось, то и осталось. А про Олафа я его потом спрашивал, Рамасота в ответ только глаза отводил.
- Чертовщину ты какую-то рассказываешь, - раздраженно произнес я. - Белая горячка.
- А ты слушай и запоминай, что с человеком всего за один час и десять минут может произойти:
2
Помню, что шел вслед-вслед за напарником с винтовкой наперевес и думал о доме. Уж конечно, не о той, прошедшей курс гормональной терапии, собачьей конуре в которой жил когда-то в детстве, а о своем будущем доме: настоящем, белом, двухэтажном с красной черепичной крышей, террасой и садом вокруг. А потом Олаф как-то так ни то прохрипел, ни то прошипел: "Вода, малыш! Там Вода!". И очень не понравился мне его голос. А уж когда он, даже знака никакого ни подав, вдруг забросил винтовку за спину, словно дикий зверь рванулся куда-то в сторону, тут я словно бы и глазам своим не поверил. Никогда еще такого не было. А уж Олаф мне словно отец с матерью и старший брат в придачу. Я его давно знаю. Он и на отдыхе-то, за стаканом слабины в жизни не даст, ну разве что уж совсем наберется. Да и то, спьяну песни какие-то дурацкие поет и вся беда. А так он словно из железа сделан. Всегда делает именно то, что нужно и слова при этом лишнего не скажет. Девчонки на нем просто гроздьями вешались, особенно когда Олаф был при деньгах и в настроении. А их уж по мужской части не обманешь, они тебя насквозь видят: что у тебя за душей, и в карманах, и стоит ли вообще с тобой дело иметь.
А так что бы винтовку чуть ли не бросить и куда-то вдруг рвануть, такого за ним отродясь не водилось, а уж в каких переделках мы вместе только не бывали. Впрочем, дело у нас сегодня выгодное и плевое. Да и место здесь такое глухое и темное, будто мы не по лесу идем, а дома под мамкиным одеялом за теплым молочком ползем.
Все равно, видно здорово Олафа приперло, я и сам, по правде говоря, себя чувствовал, словно после крепкой драки. Будто на каждую руку по пудовой гире повесили да еще по одной в карманы положили, да еще одну заставили прожевать и проглотить. В общем, скверно я себя чувствовал. Хотя и удивляться тут нечему: наш гений-доктор перед делом уколы чуть ли не прямо в катере делал. А уж где он там своих препараты добывал, сам варил или у старой ведьмы в избушке на курьих ножках покупал - это один черт знает. После его уколов иной раз можно и головой подвинуться. Один из наших как-то ангела с крыльями увидел и еще минут двадцать с ним разговаривал, пока его самого от греха подальше тросами вязали. Я этой сцены до самой смерти не забуду: здоровенный такой детина на десантной палубе во всей нашей сбруе с гранатами и модульной винтовкой в руках в голос рыдает и сам с собой разговаривает.
Вот и тут чего-то док явно перепутал. И жрать хотелось невероятно, и спать, и еще больше хотелось пить. После высадки ни о чем таком я не думал, но это как раз дело понятное. Скрытный прыжок из стратосферы на парашюте кому хочешь аппетит отобьет. А тут все вроде хорошо. Приземлились мягко, на все четыре лапы, на деревьях не повисли, имущества не переломали. От других групп сигнал получили, что, мол, все благополучно, можно двигаться. Всего и осталось пройти полтора часа по лесу, и пойдет потеха. Умники и сообразить ничего не успеют, как мы уже с ними под абажуром кофе пьем. Может двери взрывать придется, может прикладом кого приложить. Самых умных умников мы с собой прихватим, данные исследований, кое-что из оборудования и все: свечкой на катере за облака.
Нравилось мне это дело. Бывало ведь, что и половина наших целыми не возвращалось. Из огнеметов по тебе жарят, из машин каких-то чудных пулеметами лупят, минами все завалят. Вот тут и доктора с его варевом поблагодаришь. Ни страха в тебе, ни сомнения и силища невероятная. Прешь вперед как носорог, головы, впрочем, не теряя. А уж прорвавшись, мы свое брали и огнем, и железом.
Потом, уже на базе про себя и товарищей такое вспомнишь, что с души воротит, кусок в рот не лезет. И почти у каждого так. Да и вымотаны все до предела. Сидим в столовой, по тарелкам вилками скребем и молчим, словно гости на чужой свадьбе. Иной правда никак успокоиться не может: все вспоминает, как он одному типу ножом брюхо пропорол и тот перед ним в крови ползал, или как девку симпатичную в кладовке зажал. И ржет как сумасшедший во все горло. Не знаю, как другим, а мне это ржание сильно не по вкусу. Про девок - скорее всего вранье, времени у нас всегда мало, а от десантной амуниции так запросто в момент не освободишься. А вот про вспоротое брюхо, тут особая песня. У меня ведь у самого на животе есть тонкая белая полоска над самым пупком. Старая история.
Думал я обо всей этой ерунде, пока Олафа искал. Слава богу, далеко он не убежал. Под корнями огромной, но совершенно обычной, надо сказать, земной сосны, между камушков и пучков какой-то странно красноватой, наверняка местной травы, бежала тоненькая серебристая струйка.
- Ну, ты, Олаф, даешь, - только и сказал я, присаживаясь на корточки, и как положено обшаривая заросли дулом винтовки.
Напарник ко мне даже не повернулся, он уже вытащил из кармана серую трубку фильтра и теперь, опустив ее в ручеек, жадно тянул прохладную воду.
Мне и самому жрать и пить хотелось невероятно, но все же разума я не терял. Стареет Олаф что ли? Это ведь не только его беда, если он и дальше так чудить начнет, то придется мне либо на адвоката тратиться, что бы завещание по всем правилом составил, у меня кое-какие деньги скоплены, надо что бы они хоть матери достались. Ну, раз уж с домом и человеческой жизнью не вышло. Либо искать другого напарника, а это уж совсем, скажу я вам, распоследнее дело. Ладно, совсем скоро мы доберемся до места, сделаем работу и домой в теплую постельку. Глядишь, вся ерунда и пройдет. Олаф мне и друг, и, можно сказать, отец, он мне, когда я как раз червячком на крючке был, с этого стального крючка снял, и жизнь спас, и в дело привел. И шрам мой на животе с ним связан. Без него не было бы никакого шрама и меня бы самого не было. Только так к этому относиться и надо. Иначе что же? Иначе получается так, что мы с Олафом плечом к плечу к плечу идем через лес к тому, населенному умниками, городку, кто его знает, может даже, жизнью рискуем, а я его почти уже хороню, уже думаю о том, как бы мне одному, без него свою судьбу решать.
- Сволочь? - вдруг еле слышно прошептал Олаф.
Через мгновение я уже ловил, брошенный мне фильтр. А еще через мгновение я рассматривал синюю поперечную полоску на ее поверхности. Олаф даже не стал дожидаться от меня реакции, не такой он был человек. Он просто выдернул фильтр из моих пальцев и молча показал на серебрящийся в траве ручеек. Господи, как же мне хотелось пить, кажется никогда в жизни я еще не испытывал такой жажды. Я склонился над хрупкой ниточкой воды и снял с пояса уже свой собственный фильтр. Машинально я заметил, что трава вокруг уже была примята, виден был даже след ботинка на рубчатой в точь-точь как у нас подошве.
- Вот черт! - вырвалось у меня при первом же взгляде на серую трубку с синей полосой. - Олаф, мой фильтр тоже почти отработан.
Рамасота, кажется, решил, что раз дело простое, то можно и фильтры нам сунуть старые. Учитывая, что и фляжки наши оказались пустыми - это уже могло грозить ему серьезными неприятностями. Рамасота был нашим техником. Чернявый такой невысокий малый с беспокойными глазами и отвисшим животом, вечно какой-то сонный и неопрятный. В общем-то, никто из нас его не любил, но дело этот парень знал и к работе всегда наше снаряжение готовил тщательно. А уж как он умел добывать всякие необходимые в нашем деле штуки. В жизни не встречал никого, кто бы мог в этом деле с ним сравниться. Даже не знаю, чего это он вдруг решил сэкономить на такой ерунде, как фильтры.
- Пей, Генрих, нам спешить некуда, - еле слышно сказал мне Олаф. - Времени у нас еще полно. Мы еще и перекусить успеем.
Я едва не подавился водой. Очень уж это было не похоже на того Олафа, к которому я привык. Тот, которого я знал, гнал бы меня вперед без остановки. Остаток времени мы валялись бы в кустах на опушке леса с биноклями в руках и кропотливо, до одури изучали обстановку. Но, сказать правду, думать обо всем этом в серьез я уже не успевал. Я тянул и тянул ледяную воду и все никак не мог остановиться, уж больно вкусной она оказалась в этом мрачном и глухом лесу. Краем глаза я видел, как Олаф снимает с плеч рюкзак, неторопливо словно бы нам и в самом деле торопиться было некуда, отстегивает клапан.
- Поищи-ка у себя насчет жратвы, - жестко приказал мне напарник.
Я послушно сунул на пояс фильтр и стащил со спины рюкзак. Чего там только нет в этих наших неприметных, раскрашенных камуфляжными зигзагами, рюкзачках. Вот тебе и широкая труба гранатомета и пакеты со взрывчаткой, баллончики с усыпляющим и отравляющим газом, запасной боекомплект и всякие хитрые приборы для подслушивания, подглядывания, открывания дверей. Любой мальчишка душу продал бы, за возможность заполучить себе такой. Должна там быть укладка с серо-зелеными плитками в пластиковой упаковке - нашей жратвой на всякий непредвиденный случай. Ну, к примеру, если умники напустят на нас стадо дрессированных, не боящихся пуль, медведей и те сумеют загнать нас всех на деревья. Штука питательная и даже довольно приятая на вкус: ни то пресный шоколад, ни то воскресный бифштекс у любимой тетушки.
Под пристальным, не предвещавшим ничего хорошего, взглядом Олафа я уже приготовился вытащить свой паек и лихо, зубами отодрать с него оболочку. Приготовиться-то я приготовился, да вот только никакого пайка у меня в рюкзаке не было. На самом дне специального кармана лежал кусок оболочки, по-моему, как раз зубами и оторванный. Этакий клочок вроде бы прощальная записка: "Ухожу навсегда. Не жди. Целую". То есть это все фантазии, ничего особенного на нем, конечно, написано не было, однако то, что я остался без обеда, и так было понятнее понятного.
- Этот ублюдок уже загнал кому-то наши пайки вместе с новыми фильтрами, - глухо произнес Олаф.
Я кивнул: это очень даже возможно. Такие пайки пользуются устойчивым спросом среди разной сволочи, крутящейся на наших стоянках. Да и достать их не такое просто дело. То, что Рамасота решил добавить к своей доле еще несколько монет - дело понятное. Вот только не стоило бы ему злить парней и зарабатывать за наш счет. Не в той весовой категории наш веселый техник Рамасота, ох не в той.
Мне показалось, что Олаф хочет чего-то еще сказать, но тот вдруг опустился на, поросшую мхом, землю и зашелся глухим булькающим кашлем, в густой лесной тишине показавшимся таким громким, что вот-вот с сосен иголки посыплются. Я стоял рядом с напарником, растерянно вцепившись в ложе винтовки, и смотрел, как тот рвет с лица маску.
"А ведь Олаф - совсем старик", - с ужасом думал я.
Из-под шлема на меня смотрели запавшие глаза безумно уставшего и больного человека. Щеки были покрыты неопрятной седой щетиной. Что-то путалось и у меня голове, я все никак не мог вспомнить, когда это Олаф начал отращивать бороду. Такого среди нас принято не было.
Я тупо разглядывал напарника и вспоминал его совсем другим. Таким, каким он был во время нашей первой встречи. Уже давненько все это было. Я только что закончил школу, успел проработать несколько месяцев электриком на нашей единственной фабрике и еще успел возненавидеть всю свою будущую жизнь. То есть такую, какой я ее себе представлял. В свободное время мы все тогда крутились в баре с пышным и загадочным названием "Империал". С тех пор я побывал во множестве кабаков самого разного калибра, но такой паршивой и грязной дыры я почти, что нигде и не видел. Разве что полуподпольные заведения на шахтерских базах, но это все-таки немного другое дело. В нашем "Империале" копошилась своя мутная, мрачноватая и разудалая жизнь. Там была дружба с пьяными объятьями и жутким клятвами. Была любовь, начинавшаяся за стаканом светлого пива и кончающаяся через месяц-другой за бутылкой дешевого бренди. Заключались грандиозные сделки по продаже старого автомобиля или участка земли под огород. Обсуждались, искореженные до полной неузнаваемости, новости из столицы. В общем, там протекала вся жизнь нашего убогого поселка.
Был в кабаке один веселый малый по кличке Испанец, он все время сидел в самом центре словно английский король, за столом, покрытым самой настоящей льняной скатертью. Когда не сидел и не тянул сквозь зубы светлое пиво, он разгуливал по залу в своей красной рубашке и узких темных брюках, заправленных в короткие, окованные железом, сапожки. Испанец считался, а может и был на самом деле бандитским боссом в наших краях. Вокруг него все время крутился всякий подозрительный народец, обделывались делишки, и мятые пачки денег переходили из рук в руки словно в какой-то карточной игре. И, в общем, тут уж ничего не скажешь, на общем серо-унылом фоне нашего поселка, он смотрелся ослепительно ярким пятном. Для девушек определенного рода, Испанец был просто не отразим.
И вот однажды после работы я закатился в "Империал" поболтать с приятелями и пропустить кружечку-другую пива. А когда вошел и разогнал руками сизый табачный дым, то сразу обнаружил две необычные вещи. Первой был высокий, худощавый, с коротко стрижеными, седыми волосами незнакомец, сидевший в сторонке и о чем-то разговаривающий Антоном Беком, местным торговым агентом. А вторая стала второй, а не первой просто потому, что вначале я не поверил своим глазам. Моя девушка Марта Фалькоп сидела на коленях у Испанца и, запрокинув голову, смеялась во все горло. У меня просто в глазах потемнело от такого зрелища. Дальше все происходило словно бы само собой. Я тянул Марту за руку, она во всю продолжала веселиться. Я что-то говорил ей и Испанцу. Ну а тот в ответ вдруг стряхнул девушку, вскочил на ноги и сунул руку в карман. А потом раз-два: Испанец просто всадил мне в живот свой шикарный, раскладной, инкрустированный серебром, нож.
Матерь божья, какая это была боль. "Империал" мгновенно затих в ужасе от произошедшего, и в этой тишине я бесконечно долго складывался пополам и валился на загаженный пол. Я лежал и чувствовал как боль и темнота заполняют каждую клеточку тела, не позволяя пошевелить даже мизинцем. В ушах звенело, перед глазами повисла какая-то рваная пелена, сквозь которую я едва различал, как пьяный от крови и спиртного Испанец ходит вокруг меня кругами с ножом в руках, грязно ругается и обещает прикончить каждого, кто попытается приблизиться и оказать мне помощь. И еще жутко завыла Марта. Этого пронзительного звука я уж точно не забуду до конца жизни. Я умирал и наверняка так бы и умер, но в, сгрудившейся вокруг нас толпе, вдруг показался тот самый тип, что разговаривал с Антоном Беком. Это был Олаф. Он внимательно посмотрел на беснующегося Испанца и на меня, потом вытащил что-то из кармана штанов, наклонился и вдруг толкнул в мою сторону прямо по полу плоский металлический предмет. Словами не описать, что я почувствовал, когда под пальцами оказалась крошечная рукоятка и спусковой крючок. Испанец увидел что-то и резко всем телом потянулся ко мне. Я же смотрел ему в глаза и поднимал руку с пистолетом. Боль была такая, будто в меня раскаленный рельс всадили вместе со стрелкой и будкой обходчика. А потом я стрелял и стрелял. Сажал в упор пулю за пулей Испанцу прямо в кудрявую башку и благодарил папашу-покойника за то, что в свое время тот обучил нас с братом обращению с такими штуками. Разряженный пистолет упал на пол, потом покачнулись окованные сапожки на высоких каблучках, и Испанец с грохотом повалился рядом со мной. Мир вокруг на некоторое время перестал существовать, а через неделю, когда я мог уже связно думать о собственном будущем и обходиться без помощи утки, появился Олаф и предложил мне работу.
Будто тысяча лет прошла с тех пор. А как все переменилось, теперь у меня нет ни дома, ни семьи, зато есть счет в одном не слишком болтливом банке, желание выжить и одна своего рода мечта.
- Сейчас, пойдем, - сказал Олаф, и мне вдруг показался, что в его голосе появились какие-то непривычные новые примеси. - Дорого это все обойдется умникам.
Не то страх пополам с усталостью, были в его голосе, не то просто смущение с растерянностью. Тон стал каким-то нехорошим: вроде бы вместо дорогого хорошего джина мне подсунули паршивое, настоянное на кошачьих хвостах, пойло. Что же делать, я поводил головой, как конь и старался не смотреть на напарника. Я разглядывал сплошные зеленый потолок из перепутанных хвойных лап, пока вдруг не увидел мутный голубоватый просвет.
- Олаф, что за черт! - едва не крикнул я, - Сейчас светло, сейчас уже утро!
Напарник вскинул голову, а потом мы оба ошеломленно уставились на часы.
- Красный круг, - растерянно прошептал я.
- И у меня, - мрачно подтвердил Олаф. - Все, этот ублюдок окончательно спятил! Вернемся, и я сам порву Рамасоту на куски!
Такого у нас еще не было. По плану мы должны были высадиться глубокой ночью, пройти через лес, взять умников со всем их городком, вонючими ночными горшками, лабораторией и прочей дребеденью на рассвете. Дождаться приземления катера, загрузиться и вернуться домой на корабль. Но идиот Рамасота ухитрился неправильно рассчитать время высадки, да еще забыл выставить наши часы, которые теперь дружно показывали красный круг вокруг циферблата, означавший, что время, отведенное на работу, полностью вышло.
- Стоп, Генрих! - сквозь сжатые зубы выдавил Олаф. - Надо обсудить это с другими группами.
Я согласно кивнул в ответ, улегся животом на землю и принялся наблюдать за окрестностями. Напарник за спиной едва слышно возился с нашей сверхзащищенной радиостанцией. Переговоры он вел едва слышно, как положено на искусственном, ломаном языке с обилием шипящих, который уже с двух шагов было не разобрать. Я же лежал и думал об Олафе и о себе. То, что Рамасота сошел с ума - это еще полбеды, такое у нас периодически случалось. А вот то, каким сегодня был Олаф. Насколько он сдал. Вот это, говоря словами нашей старой школьной учительницы, "повергало меня в небывалое смущение".
Уж очень мне не хотелось закончить так, как многие из наших парней: в виде неподвижной распоротой выстрелом или сожженной вместе со всем своим дорогостоящим оборудованием и банковским счетом туши. Такое в основном и случалось-то, если напарник оплошал: уселся отдыхать раньше времени, бросился что-нибудь искать под соседним кустом или просто оказался не в лучшей форме. Я ведь мечтал о том, что бы когда-нибудь уйти с этой работы с приличным капиталом в кармане, жениться обзавестись детишками и домом с приличными соседями. Забыть все эти прыжки из-за облаков, безумные пробежки по лесам и песчаным дюнам, стрельбу и всякие не слишком-то красивые вещи, которыми нам приходилось зарабатывать себе на жизнь. Мне каждый день виделся этот будущий дом: белый, с красной черепичной крышей, террасой и садом вокруг.
И ведь как раз у самого опытного и везучего из наших: Александра Бина погиб напарник. Погиб по собственной глупости. Не слишком-то удачно собрал самодельную мину, наверное, перепутал местами какие-то там провода. Парня разнесло на мелкие куски во время испытания в тихом месте, что, конечно, было очень удобно и для нас и для окрестной, ищущей пропитания, живности. Бин мне сам говорил, что если бы не Олаф, он обязательно выбрал бы меня. Бросать или менять напарника наши законы никак не позволяли. Только в случае смерти.
Вот так и предстал передо мной во всей своей отвратительной простоте этот выбор. Либо мы работаем дальше с Олафом, и тогда риск нашим жизням подскакивает до небес. Тогда и мечтать стоит по-другому: уютный дом превращается в пластиковый мешок и неглубокую могилу без надгробья, а любящая жена и детишки в семейство отвратительных белый червей. Либо в следующем же деле Олаф погибает, ну мало ли от чего, все случиться может, и я становлюсь напарником крутого парня Александра Бина, с которым точно не пропадешь. Выбор конечно тяжелый, все-таки Олаф мне как отец, но очень уж мне надо выжить. Дела у меня еще, понимаешь ли, остались в этом мире.
- Генрих, малыш, - вполголоса позвал меня напарник. - У остальных все, то же самое. Рамасота окончательно спятил.
Он вдруг еле слышно захихикал: - "Сначала думали: кончим гаденыша, а потом оказалось, что он нам сигналит во всю, как проститутка возле кабака, передает сигнал опасности, требует отмены операции. Да еще просит на голосовую связь перейти. Опасности никто, разумеется, ну разве что кроме как со стороны самого Рамасоты, никто из наших не наблюдает. Решили продолжать дело. Так что собираемся и вперед!".
- Хорошо хоть катер автоматический: вызвал и порядок, - несколько озадаченно произнес я.
Что-то здорово смущало меня во всем происходящем. Что-то странное. И словно в подтверждение этого я вдруг увидел под кустом шагах в пяти от себя рисованную морду, радостно улыбавшегося, зайца.
- Детская коробка для пикников, - произнес над ухом Олаф. - Такие продаются тысячами.
Точно, у умников ведь то же бывают дети, и они тоже любят пикники.
- Эй, Генрих! О чем ты там задумался? - улыбаясь, спросил меня Олаф.
"О том, что в следующем же деле собираюсь всадить тебе пулю в затылок", - мысленно ответил я.
- О доме, в котором пожить хотелось, - вместо этого ответил я вслух. - Такой, знаешь, в два этажа, с террасой и садом.
-Ух, ты! О настоящем доме? Слушай, Генрих, ты же хорошо рисуешь. Вот тебе карандаш, нарисуй-ка мне. Я знаешь ли уже не так молод, денежки кое-какие водятся, может и я себе такой устрою. Время у нас еще есть.
И его тут же согнул новый приступ хриплого булькающего кашля.
Я послушно поднял, выпавший из рук напарника карандаш, и сунул руку в наплечный карман, там должен был лежать тонкий пластиковый листок, он крепился к форме и на нем делались всякие пометки в случае ранения - один из следов армейского происхождения нашей экипировки. На нем вполне можно было рисовать. Вынимал я его, уже холодея от непонятного ужаса. Листок был согнут пополам и порядком засален и когда я развернул его, то увидел, сделанное моей собственной рукой немного кривоватое и вытертое изображение двухэтажного дома с террасой и, кое-как заштрихованной, крышей...
3
Через полтора часа ветхий, изъеденный коррозией, грузовик тяжело отвалил от причальной мачты Прометея. Я лежал в подвесной койке, зажатый между ящиком с инструментами и трубопроводом, из которого время от времени доносился такой жуткий, протяжный вой, словно он вел напрямую в ад. Через два-три дня я, как всегда, привыкну и перестану обращать внимание на непрекращающуюся ни на мгновение вибрацию, басовитый гул маршевого двигателя и надсадное пыхтение воздушных насосов и стану засыпать, как ни в чем не бывало, а пока приходилось обходиться видеозаписями, книгами и унылыми размышлениями о том о сем. На Палосе я бывал трижды, и ни разу не видел там чего-то такого, что могло бы погубить целый отряд, вооруженных до зубов, негодяев. Все там навевало чувство покоя и ленивой скуки. Ничто кроме работы там не могло заставить сосредоточиться или хотя бы просто обратить на себя пристальное внимание. И если бы не дикий рассказ Генриха, я ни за что не вспомнил о странной встрече на тихой, маленькой ферме, затерянной в глубине леса. Туда зачем-то затащил меня местный механик. Нас встретили добродушный бородач хозяин и его жена. Женщина лет сорока. В ней не было ничего особенного, кроме пожалуй грациозной, совсем не крестьянской походки и теплых голубых глаз, казалось, видящих человека насквозь. Они пригласили нас за стол, угощали свежим молоком и яичницей с луком. Женщину звали, кажется, Агнетта. Помню, как мой товарищ сказал со смехом:
- Это место мы называем "Заколдованный замок".
Хозяин и его жена улыбнулись в ответ. Видимо пышное название, так не идущее скромной ферме, казалось им удачной шуткой.
- Ты не поверишь, - продолжал мой веселый проводник. - Но из космоса весь этот крошечный домик с сараями, загородками и загонами временами выглядит, как целый городок. Даже антенны какие-то видны. Толком никто объяснить не может: ни то рефракция, ни то интерференция, ни то просто тень от облаков. И техника тут иногда барахлит. Такая вот аномалия.... Госпожа Агнетта, не угостите ли еще кружечкой молочка?...
Наконец дневная усталость победила, и я уснул в своем гамаке. Ночью мне приснился Генрих. Молодой и трезвый. А потом я увидел ту самую ферму. Теперь один из сараев превратился в , набитую странными машинами,лабораторию. И еще я увидел двух разговаривающих людей.
- Агнет, ты снова ходила в лес? - спросил высокий тощий человек, сидевший спиной к компьютерному терминалу.
- Да, папа, - ответила девочка.
- Агнет, я же объяснял тебе - это очень опасно.
- Они меня все равно не видят, папа, - девочка помолчала и добавила, - они там ходят словно слепые, иногда совсем рядом с городком, а ничего не могут увидеть.
- Конечно, - с видимым удовлетворением произнес отец. - Излучатель дяди Макса прекрасно работает - амнезия, полная дезориентация во времени и пространстве, никакие карты не помогают. Помнишь, Агнет, это как в сказке: всегда шесть часов и всегда время пить чай. Только наши лесные Шляпники и Мартовские зайцы этого не понимают, им все кажется, что время продолжает течь. И каждый час и десять минут получают новый импульс.
- Папа, им там очень плохо.
- Потому что это очень плохие люди. Они хотят разрушить наш дом, захватить нас, может быть даже убить, а ты пытаешься им помогать.
- Только отнесла им немного еды. Я просто положила перед ними на землю и отошла в сторонку. Они это не сразу разглядели, меня они вообще не увидели, хотя я совсем рядом была. А еду потом разглядели и так накинулись. Они думали, что это кто-то просто в лесу потерял. Эти плохие люди, они страшно голодные и болеют.
Высокий человек смотрел на девочку строго, но безо всякого раздражения, скорее даже с некоторым умилением, словно дочка рассказывала ему о, найденном на улице, котенке.
- Агнет, ты уже большая девочка и должна понимать: сколько бы ты им еды и питья не носила, очень скоро они начнут умирать. Это, знаешь ли, неподходящее зрелище для ребенка. Кроме того, в конце они могут стать еще более агрессивными.
- Но папа...
- Поэтому: повторится еще раз и я закрою все выходы с базы. Пока с этими из леса не будет все кончено. И вообще, тебе пора заниматься уроками, Агнет.