Жил я первые восемь лет своей жизни на углу Среднего и 12-й линии, там где когда-то был клуб им. Урицкого и музыкальный магазинчик, а нынче, говорят, какой-то театр Сатиры. Квартиру нашу описал в одной из последних своих книг Виктор Конецкий. Там до революции квартировал главком балтфлота, адмирал с немецкой фамилией. В мое время командирские хоромы превратились в огромную коммуналку на пять разновеликих семей.
Самой маленькой был некто Некрылов, имя-отчество я не запомнил. Был он старым одиноким и скупым, с размахом справлял только большую нужду. Служил где-то вахтером, что очень походило и к самой его комнате, располагавшейся возле парадного входа, и к черному эбонитовому телефону (номер 134560) висевшему на стене около его двери. Голос помню. Очки помню. Фамилию помню. Всё.
Самой большой была наша семья. Папа, мама, бабушка, мамин младший брат - мой дядя - с периодически меняющимися женами и я. Когда-то сразу после войны дед получил тут огромную пятидесятиметровую комнату, которую впоследствии разделили на три. В одной теперь и жил я с родителями, в другой бабушка с дядей Сашей и то Лидой, то Леной.
На другом конце т-образного коридора в двух угловых комнатах с выпирающим чагой эркером обитали Марья Ефимовна с мужем. Следующими были Клара Марковна с Ритой, бледной милой обладетельницы порока сердца лет тридцати, не имеющей своих детей и при этом страстно их любящей, чем я и пользовался со здоровым детским эгоизмом. Возле кухни в бывшей зале, тоже поделенной то ли на три то ли на четыре комнаты, вечно ссорились три сестрицы - мать, дочь и бабушка. Марина, Ира и Мария Николаевна. Я их называл сестрицами, потому что смахивали они сильно на пушкинских героинь. Две были стервами. А Марина доброй красавицей. Родилась она в день смерти Сталина, но душа отца народов явно переселилась в кого-то другого. Играть мне было не с кем - других детей в квартире не завелось, поэтому я играл с ней. До появления первых ухажеров. Тогда уж окончательно переметнулся к Рите.
Квартира была действительно огромной. С кухней в тридцать метров, туалетом до половины заваленным поленьями и украшенным стоящим на небольшой сцене унитазом, похожим на трон. В ванной по будням пыхтел дровяной титан, обеспечивая кипятком одну из семей - жечь дрова каждой фамилии позволялось только раз в неделю, по выходным умывались холодной водой, а сильно интеллигентные ходили в баню на 5-й Линии за костёлом.
Потолки заканчивались на высоте хвоста самолет Ту-104. Под пять метров. Наверное, благодаря этим потолкам я и вырос к моменту поступления в первый класс настолько, что пионеры били мне морду как равному, не веря что я еще первоклассник. Отбивался бешенно, но бестолоково. Со временем был принят в компанию на правах младшего шпаненка...
Первого сентября 1974- года пошел в школу. Одиннадцатую (вот с того момента и пишу всегда это числительное правильно - с двумя "н"). Одиннадцатая была английской, новой, красивой. И с еженедельным уроком шахмат. Туда брали не всех. Особенно противились тем кто жил чуть дальше положенного и не откликался на красивые фамилии типа Иванов-Петров. Нас с Сашкой Фишбейном приняли именно за умение переставлять фигуры на черно-белых клетках. Обоих - зря. То есть Сашка гроссмейстером стал, но уже в Америке, а наша семья через полтора года переехала в другой район и школу мне пришлось поменять.
Однако те первые месяцы я помню хорошо. Учительницу мою звали Вера Константиновна, шахматного тренера Мирон Осипович. У англичанки тоже было имя, но в памяти отпечатлся только сильный британский акцент, с котором она его произносила. А еще я запомнил преподавательницу географии, не имевшую ко мне никакого отношения. Запомнил только внешне. Она была настолько хороша собой, что могла б каждый день спасать мир и еще б оставалось на ночь для секса
Мама отвела меня в школу первого сентября. Бабушка - второго. После чего я заявил что дорогу запомнил, и если они хотят, чтоб я в эту школу ходил и дальше, прошу более не провожать.
Пробирались мы дворами. Между 15-й и 16-й невдалеке от гаражей рос огромный дуб. Возле него мы подбирали желуди, ждали сказок от в огромном количестве водившихся тут котов, а я уже впечатленный географичкой, пытался угадать в ветвях русалочий контур...
2.
Если пройти по моей улице в сторону Малого, а потом набраться храбрости и перейти его, то можно было заглянуть в зоомагазинчик. Ни зверюшек, ни птиц там, конечно, не водилось, но иногда встречались рыбки и всегда клетки. В те молочные годы я еще не знал что зоомагазин не обязан содержать фауну, а мясные отделы гастронома мясо. Впрочем в те годы в моем городе мясо бывало. И рыба тоже, особенно по весне. Зимой бананы и апельсины, а однажды отец по дороге с работы купил и притащил домой ананас. Настоящий, безо всякого блата. Их продавали на 8-ой линии в ларьке напротив стоянки такси. Ананас очень щипал уголки рта и, в общем, не понравился мне. Разве что внешне. Я и тогда уже любил необычную внешность. Так что в те годы бывало всякое, не хватало только денег.
Отец всегда ходил на работу пешком. Его НИИ находился сразу за Смоленкой в начале Уральской улицы.
- Папа у меня работает в ящике! - гордо заявлял я дружкам.
- Это как? - удивлялись они
- Ну как... приходит на работу садится в ящик и начинает работать.
Недалеко было, да и экономия. В те годы в Союзе экономили, если не воровали.
Два раза пешком прошелся - и в кино бесплатно на детский сеанс. Пешком - отец, в кино - я. С Димкой Алексеевым.
У меня был друг Димка. В нем совпало очень многое! Во-первых, игрушечная железная дорога. Во-вторых, он жил двумя этажами выше меня, то есть навестить друг друга мы могли не замочив ног. И еще в третьих. В третьих, его папа работал врачом на атомном ледоколе "Арктика", и у Димки дома хранилось куча альбомов с фотографиями льдин, северного полюса и белых медведей. Он вполне соглашался со мной по поводу необходимости хоть раз в неделю после школы не возвращаться домой, а пробраться зайцем в кинозал нашего придворного клуба посмотреть Ивана Васильевича или очередные приключения желтого чемоданчика.
А еще мы собирали сигареты.
Нет не чтоб курить, а дворнику в подарок, и старшеклассникам на отдачу.
То есть папиросы.
Чуть дальше по Среднему в сторону метро, стояла фабрика имени того самого Урицкого, с нее серыми макаронинами свешивались водосточные трубы, вот если выхлоп такой трубы оказывался повернут к стене, значит там находилась добыча. Работяги с вахтой не шутили. Работяги перед сменой поворачивали трубы к краснокоричневой стене, а потом с крыши спускали в них пачки только что набитого табаком "Беломора". После смены собирали. То что оставалось.
А еще у нас был двор. Размером в два футбольных поля, наверное. Или в одно. Я тогда был не очень крупным и не знал что размер не главное, и двором хвастался именно так, сравнивая его с футбольными полями. Двор делился на три части. В первой были качели, песочница и скамейки для бабушек. Во второй росла трава, цветы, кусты и что-то еще, там можно было гулять нам - тем кто постарше. Третья часть, прямоугольная такая, была огорожена черной металлической решеткой метра в полтора высотой, без входов. Внутри росли только деревья, травы на темнокоричневой земле не наблюдалось, зато бугорками прорывались наверх шампиньоны. Бабушки просили иногда нас насобирать грибков на супчик.
Особым шиком считалось пройти по узкой металической ленте, венчающей забор по всему периметру. Иногда получалось. Ребро Димка сломал только один раз.
Выходить из нашего двора было почти незачем. Почти.
У нас не имелось спортивной площадка и горки. Поэтому выходили. Там в дальнем конце был проход между высоких слепых стен. За ним обнесенная сеьткой баскебольная площадка,ю потом помойка - бетонная клетка с крышей специально предназначенной для прыжков в насыпанную рядом кучу песка, и потом, налево гора. Такая каких много в больших дворах питерского центра - сильно усеченная пирамида с квадратным основанием. Говорят во время войны, в них были бомбоубежища. Сейчас гаражи, а когда-то давно, еще до исторического материализма, там хранили лёд. Ледники, то есть это.
Зимой мы с этих гор катались на чем попало. Летом тоже. на велосипедах и самокатах, а самое интересное - в катушке от какого-то кабеля. Потом так голова кружилась!
Драться ходили за Большой проспект. Туда где прачечная. Ближе ни одного большого двора. А значит ни одной одной достойной внимания банды. Ну по количеству.
3.
Во всех нормальных городах улицы, проспекты, бульвары и авеню. На крайний случай переулки и тупики. У нас, да еще в Ростове, линии. Вот одна сторона улицы - 12-я линия, а другая уже 13-я. И тем, кто на другой не повезло. Потому что мы на двенадцатой. А их сторона при артобстреле будет особенно опасна. Ну не при настоящем артобстреле, а снежками. Хотя сильно их обижать не надо. Соседи все-таки. Мы и не обижали. Тем более снежки получается делать только, если пригревает. Не так как при настоящей оттепели, когда снег превращается в ноздреватую покрытую крапинками сажи манную кашу, а чуть-чуть. Чтоб в шарик слипался с трудом, а попадая в быстро движущуюся и ловко уворачивающуюся мишень, не ранил а разлетался на отдельные снежинки, щекоча и смеша. Такие снежки редко. В такие дни весело, потому что небо вдруг становится синим как летом, а воздух чуть молочным, матовым. И драться не хочется.
Зимой можно было ходить на каток. На Большом проспекте недалеко от Андреевского рынка был каток. Сам проспект он такой... Не очень обычный. Посредине проезжая часть, а по бокам два бульвара. Довольно широкие. Для ледяной площадки места хватало. Сейчас на каток не ходят, а раньше очень. Раньше парков с аттракционами на всех не хвататло, ну и пользвоались тем, что есть под руками для адреналина и других всяких штук. Летом в реку-озеро с разбега, или еще лучше, раскачавшись на веревке. Зимой лыжи-коньки. Лыжи скучнее - нужен серьезный склон, чтоб свистело в ушах, а коньки умения требуют. Но все равно без них никак. Девочки в белых курточках с зелеными пластиковыми штуками такими в руках, ну которые на лезвия надеваются. Мальчишки в чернох хоккейках. Я тоже в них. Только катаюсь плохо. Вперед могу, а назад не очень и разогнавшись на поворотах падаю. А кумир того времени - наш ленинградский конькобежец Евгений Куликов. Ему как-то дали клюшку в руки, так он и с клюшкой всех хоккеистов обогнал. Только шайбу не забил. Тренировка что ли у СКА была.
Вообщем спорт тоже любили.
Ну денег не было, атттракционов не было. По телевизору Громыко, Брежнев, фильм "Офицеры". Ну и хоккей. А летом футбол. Как там в тьмутараканях без высших лиг жили - я вообще не понимаю.
Правда с хоккеем я путался поначалу. Когда к нам канадцы с Бобби Халлом приехали, я все считал что штрафной удар - это когда судья шайбу вбрасывает, а двое хоккеистов по ней должны клюшкой ударить - кто первый - и попасть судье полосатику между ног. Вот так и думал, что между ног у него ворота и есть. Ну наверное считал, что штрафной этот судья сам себе назначет. Это ведь вообще в 72-м году было, что я тогда понимал. Но, разобрался быстро. Друзья, двор...
Так что спорт - он был важной штукой. Хотя СКА не радовал. И Зенит не радовал, но не так сильно как СКА.
Мама меня на стадион впервые привела. На углу, от нашего дома по диагонали, было какое-то ПТУ, а на нем афиша. Мы когда по выходным выходили погулять, ну что б подальше от бабушкиного ворчания, мы на эту афишу смотрели и выбирали себе какое-нибудь кино. А тогда я увидел афишу футбольного матча: "Зенит - Черноморец"!
- Мама!
Мама посмотрела с собой ли у нее вязание и согласилась. Тем более что по дороге огромный Приморский парк, то есть воздухом хилое питерское дитя вполне надышится.
Мы сели довольно высоко, на угловой трибуне. Мужики, походящие на работяг одноименного со стадионом завода, аккуратно пили пиво в паре рядов от нас, иногда кричали "Шайбу-шайбу" и, дымя папиросками, посматривали то на маму то на поле. Я посматривал на них, жалел, что у меня нет папироски, тоже кричал "шайбу-шайбу" и очень гордился что у меня такая мама, которая даже интереснее футбола. "Зенит" выиграл три-два, а мама связала мне почти целый носок. Левый как и выигрыш любимой футбольной команды.
Я тут вспомнил. Должен быть какой-нибудь сюжет, а не просто описание. Чтоб скучно не стало. Ну вот. Мама впервые посмотрела на траву стадиона, потом мы встали и тут один из мужиков не очень уверенно сказал:
- Магуля?
Мама обернулась и радостно заулыбалась
- Эрик!
Так появился дядя Эрик. Для меня он означал шоколад, который я не любил, для папы - головную боль, для мамы - приятные воспоминания, не более того.
Теперь немного про имена, а то они, поди, звучат странно.
Магуля - это уменьшительное от Магда. Дед член партии, морской офицер, командир подводной лодки, в период повального увлечения октябринами, нинелями и даздрапермами устоял лишь наполовину, он долго пытался найти для дочери что-нибудь по-революционнее но так чтоб походило на нормальное человеческое имя. Новодел ему не нравился, а заграничные коммунистки все больше оказывались Розами да Кларами. И тут где-то кто-то рассказал на политзанятиях про какую-то Магду. И вот это созвучие ему понравилось.
А правда хорошее имя!
Только бабушке, в тайне от мужа отнесшей младенца в церковь, пришлось сильно сверх ожидаемого умащивать попа чтоб нашел теперь и в святках что-нибудь похожее. Сошлись на Марии-Магдалине. В паспорте и жизни к счастью, она осталась Магдой, для близких и друзей Магулей или просто Гулей.
С Эриком история проще. В белорусской деревне Суховаровке половина жителей были Суховаровы, а половина половины Арлекинами. Причем обычно Арлекинами Арлекиновичами. Так когда-то решил помещик (тоже кстати Суховаров - большим театралом слыл). Изживалось это имя из поколения в поколение очень постепенно.
А в жизни конечно Эрик. И если что в морду.
Он учился с мамой в Военмехе. Был старше на курс. Любил футбол. И всегда очень нравился женщинам.
А сейчас они просто встретились.
4.
От Кировского стадиона на выход идти долго. Через парк, мимо прудов и ресторана "Восток" с единственным на то время в Ленинграде цыганским варьете. К трамвайному кольцу. Потом, если народу на футболе было много, у выхода к будут конные милиционеры. Особенные такие, красивые и сильные очень. Они обязательно придут на помощь если что, даже прискачут и шашкой! Хотя шашки у них нет. Просто прискачут. И еще они не берут взяток потому что честные.
Трамваи обычно красно-белые, двадцать первый и тридцать третий, по номерам фанатских секторов - один на Васильевский ко мне, другой на Петроградскую. И оба сильно переполнены, так и кажется, что деревянный мостик над Невкой, нынче снесенный, развалится в щепу.
По дороге можно кормить белочек, давно привыкших к белым ночам и поздним трапезам. И ветер с Залива. Хорошо!
Но мы пошли вдоль Невы, без белок. Совсем не торопясь. Мама с дядей Эриком о чем-то болтали, вспоминая незнакомые мне имена, я просто швырял камушки в воду. А на утро сильно затемпературил.
В Ленинграде заболеть легко. Влажно ветренно, то тепло - то холодно. Гланды всегда рыхлые как тот весенний снег, дёсны слегка кровоточат. Чуть что - и ангинна, два раза по чуть что - и воспаление легких. Потом правда вырастаешь и болеть перестаешь, легкий алкоголизм прогоняет иные хвори прочь. Болеть в Ленинграде принято осенью и весной. Летом не принято, но иногда приходится. В это траз пришлось мне. Болеть хорошо когда школа и например зимние олимпийские игры в Инсбруке - я вот обязательно каждые четыре года заболевал на две недели. Но тут было почти лето, а я все равно затемпературил. Димку Алексеева ко мне в первый день на всякий случай не пустили, и он только передал мне один вагончик от железной дороги и фотографию белого медвежонка. Я лежал на бабушкиной высокой с металлическими летнесадовскими решетками кровати, на трех пуховых подушках и, потягивая чай с малиной, смотрел в потолок. Я очень любил смотреть в потолок. Он был так высоко, что казалось это белое полярное небо, о котором иногда рассказывал Димкин папа. Трещины складывались в нелепых, страшноватых зверюшек. Паутинка в углу, ее давно никто не мог смести, напоминала далекую дождевую тучу. Я видел такую прошлой осенью на даче, она сначала висела пушинкой у горизонта, а потом вдруг быстро-быстро накрыла всё и пролилась разом за несколько минут. Я лежал, смотрел на этот потолок, и в горле у меня, раздирая миндалины, ворочалось колючее горячее яблоко, которое никак не получалось проглотить.
- Наверное это рак горла, и я скоро обязательно умру, - сказал я себе.
Недавно бабушка смотрела какой-то фильм, а я подсматривал или больше подслушивал. Там кто-то умирал, бабушка сказала что от рака горла. Теперь вспомнилось. Тем более что болело сильно.
У меня обычно все сильно болит. Один-два дня температура под сорок, и боль. А потом только слабость. Лежишь себе, слушаешь радио. Или пластинки со сказками. Очень хочется выскочить из-под надоевшего тяжелого одеяла, но нельзя - бабушка следит. В комнате открыты окна, чтоб проветривалось.
На второй день горло прошло, и ко мне пустили Димку, он забрал вагончик, медвежонка, но принес две игрушечные рельсы. Я рассказал ему про футбол, и мы решили в следующий раз обязательно пойти на стадион вместе.
К четвертому дню я совсем выздоровел и пошел гулять во двор. Мама вечером обняла меня, и сказала, что больше на футбол со мной ходить не будет, потому что я после него заболеваю.
- А тогда может дядя Эрик? - спросил я, - он любит футбол.
- И он нет, - ответила мама, - и вообще дети обычно простужаются, когда родители, вместо того чтоб думать о них, начинают слишком много думать о себе.
Этого я не понял и решил, что на футбол мы с Димкой пойдем с его заполярным папой, когда того отпустят с Арктики.
А дядя Эрик еще иногда заходил к нам домой, приносил мне шоколад, который я дарил то Димке, то Рите, то дядисашеной жене, которую звали иногда Люда, а иногда Лена.
Однажды папа спросил, почему дядя Эрик никогда не приводит с собой жену или детей, хотя они у него есть. Дядя Эрик улыбнулся не очень ловко и ушел искать ответ, но так его никогда и не нашел. И к нам тоже больше не возвращался. А мама поцеловала папу и сказала, что он ворчун, но самый её любимый ворчун. И меня отправили спать к соседке Рите.
В то лето я на футбол больше не попал. Димкин отец так и не вернулся со своего ледокола до самой осени, а кроме него нам с сдругом на Кировский стадион было идти не с кем. А в конце зимы мы переехали в другой район. Но до той поры еще много всякого случилось.
Например Нева.
Одно дело переезжать Неву на автобусе или троллейбусе. Другое - на трамвае. Трамвай просторнее, не воняет бензином, сильно дребезжит, продувается и поэтому, кажется - совсем не отделяет тебя от того что снаружи. Вот от Невы к примеру.
Трамвай вообще очень ленинградский зверь. Сейчас он кажется мне очень крупным макетом на колесах. Весь из реек и планок, промасленая калька вместо оконных стекол, стены из консеврных банок.
Когда-то на каждом трамвае были разноцветные фонарики. Если стоишь поздним зимним вечером на остановке, то можно по их цвету узнать что за номер у трамвая, только что появившегося из-за поворота, там далеко-далеко.
Ну вот. На трамвае не так как на автобусе. А еще совсем-совсем другое дело - это переходить реку по мосту пешком. Берега далеко. Стоишь посередке, ноги на ширине плеч, а между ботинками у тебя линия и по ней сцепляются два пролета, вздымающиеся ночью черными крыльями. Потом смотришь вниз - а вода плещет все ближе и ближе.... Трудно оторвать взгляд, особенно когда ты маленький.
Но мы с Димкой пошли на Неву зимой. Чтоб перейти ее по льду. Мы играли в ледоколы. Он был, конечно, "Арктика", а я... А я был Ленин!
5.
До Невы можно по-разному добраться. Например по прямой. Ничего особенно интересного, если не считать, конечно, массивной похожей на гигантскую бабушкину шкатулку из карельской березы, церкви на углу набережной. Она называлась кафе "У Лукоморья" и вправду напоминала о какой-то страшной сказке. Я ее боялся. Ну и вообще, ходить по своей улице как-то скучно. Особенно если ты идешь на подвиг. Когда на подвиг - дорога должна быть необычной. Поэтому мы с Димкой решили первым делом зайцами доехать до начала Среднего, до улицы Репина. А потом побежать по ней, широко - самолетом - расставив руки и касаясь варежками то левой то правой стены,обегая по пути прохожих, словно лыжники флажки.
Улица Репина - она как в Таллине. Папа мне рассказывал про Таллин. Улицы в нем узенькие-узенькие: два велосипеда с трудом разъезжаются. Ну вот. Я в Таллине не был пока, но у нас была своя такая улица - Репина. Пять метров шириной всего. И по ней мы выбегали на Неву к Румянцевскому скверу. . Там красиво просто. А когда на подвиг идешь, надо чтоб красиво. Тогда сам собой сильнее гордишься. Потому что жальче погибать. Хотя погибать мы не собирались, ну может быть только я. Я ведь был "Ленин", а его эсерка Каплан застрелила, и он потом умер. Хотя я был не настоящий Ленин, а только ледокол.
Папа мой мог бы Ленина видеть - он еще до революции родился - но папе не разрешали, наверное потому что он не был октябренком. В общем, мы прибежали на Неву. И пошли за мост Лейтенанта Шмидта там обычно лед целый. А если к заливу, то у берега всюду корабли какие-нибудь, и рядом с ними не замерзает. А если к Зимнему, то там милиция...
На лед спускались по гранитной горке. У нас таких много, туда летом маленькие всякие катера пристают. Шли поминутно оглядываясь - а видит ли кто, какие мы смелые. Потом посмотрели друг на друга, насупившись, взяли по длинной палке, принесенный с собой ранец со всяким там, и вышли на реку.
Сначала ничего особенного. Как в Приморском парке на пруду. Лед. Берег. Санки б еще. Потом набережная и дома за парапетом отдаляются, ты перестаешь себя чувствовать жителем города. Ты начинаешь быть частью реки. Вроде и недалеко отошел, но уже как будто там за гранитом - другая, чужая жизнь. Дома превращаются в плоские декорации, немедленно появившаяся в воздухе колючая снежная пыль затуманивает и, почему-то, заглушает ставшие игрушечными трамваи и автобусы. Солнце и небо белеют и почти исчезают... Становится холоднее. С Балтики на Ладогу спешит, похохатывая, ветер. Заберется под пальтишко, щекотнет и умчится дальше по своим делам.
Мы с Димкой шли осторожно. Палками проверяли путь, потом ставили ногу. Смотрели друг на друга и подталкивали взглядом к новому шагу. Страшно.
Лед тут неровный, совсем не такой, как на озерах или маленьких речках. Из бело-серого поля повсюду торчали острые, иногда прозрачные - ветер не давал обжиться снегу, осколки, размером с тарелку или с таз. Казалось, что Нева замерзать не хотела, все время вспучивалась, ломала прозрачную, поначалу тонкую, пленку, выплевывала маленькие льдины. Нева сильная. Она не может сразу смириться... Только мороз еще сильней.
На берегу на нас никто не смотрел, кажется, увидеть нас и не получилось бы. Мы превратились в настоящих полярников. Связь с большой землей исчезла, еды оставалось мало - два бублика. Впереди показалась темная полоса ежедневно пробиваемой буксиром и замерзающей к вечеру воды.
- Ну! - шепотом крикнул Димка. - Теперь надо перейти через нее.
- А если лед треснет?
- Обязательно треснет, мы же ледоколы! - губы у Димки дрожали.
- И мы утонем? - я дрожал весь.
- Нет конечно! Мы же ледоколы! - Димка тоже затрясся целиком.
- Давай сначала бублики съедим на всякий случай. Чтоб ранец хоть легче стал.
Мы сели есть бублики. Спиной друг к другу, чтоб не показывать как медленно мы грызем. Только они все равно кончились. Мы еще даже некоторое время пожевали дырки. А потом... решились. Все равно с берега никто за нами не приходил. Даже конный милиционер, который мог бы успеть. А чтоб отступать стало некуда, мы еще и ранец перебросили на ту сторону. Недолетел конечно. И пошли. Точнее поползли. Сначала я, а потом Димка. Ну ведь я был Ленин.
И ничего. Даже не треснуло. Лед был прозрачный, но толстый, а вода под ним оказалась черная. Смотреть не стоило. Но он выдержал. По пути мы подобрали ранец и потом уже быстрым свободным шагом, отбросив палки, догуляли, подпрыгивая, до набережной Красного Флота на той стороне.
На берегу нас встретил какой-то дядька, грустно сидевший на гранитной скамье.
- Вы кто? Откуда такие - икнул он
- Мы с того берега. Я - "Ленин", а он "Арктика"! - гордо ответил я.
- Чего-о-о? - красное от мороза, наверное, лицо дядьки начало синеть. - Какой-такой Ленин!?
- Да он не настоящий Ленин, он другой! - вступился Димка и потянул меня за рукав в сторону трамвайной остановки. Мы ледоколы! Корабли такие.
Всю дорогу до дома мы молчали, иногда гордо поглядывая друг на друга, снова и снова переживая приключение.
А возле подъезда Димка вдруг помрачнел и сказал:
- А ледоколы мы с тобой все-таки плохие.
- Это еще почему? - удивился я.
Димка хлопнул меня по спине и, помчавшись пешком к себе на четвертый этаж, крикнул: