Камышников Владимир Андреевич : другие произведения.

Наше время, часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Отец родился в 1918 году летом, в самый разгар гражданской войны. В четыре года остался без отца. С семи лет начал работать подпаском за питание и одежду. Он с уважением вспоминал того мужика, у которого он работал и называл эту свою работу подпастух. Жил на заимке все лето и осень, пока скота не перегоняли в деревню. У нас зимой не пасут скот - снега глубокие бывают.

  
  
  
  
  
  
  

Владимир

Андреевич Камышников

  
  
  
  

НАШЕ ВРЕМЯ,

рассказ о русской жизни,

часть 2

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Томск 2021

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ОТЕЦ

   Рассказ
  
   Отец родился в 1918 году летом, в самый разгар гражданской войны. В четыре года остался без отца. С семи лет начал работать подпаском за питание и одежду. Он с уважением вспоминал того мужика, у которого он работал и называл эту свою работу подпастух.
   Жил на заимке все лето и осень, пока скота не перегоняли в деревню. У нас зимой не пасут скот - снега глубокие бывают.
   Утром шел к реке в кочки, ловил коней, седлал и выгонял молодняк. После двадцать седьмого года, когда образовался колхоз, работал возчиком в колхозе. Просился из колхоза, чтоб его направили на курсы трактористов, но его не отпускали, он убежал в район и стал учиться. Потом работал трактористом в МТС.
   Женился рано, в восемнадцать лет. И в тридцать восьмом году у него родился сын - Коля. В тридцать девятом году отца взяли на действительную службу. В сороковом году родилась сестра Валя.
   Отец попал на Дальний Восток в авиационную часть, в батальон аэродромного обслуживания. Выучился на шофера и стал работать на бензовозе. Привозил бензин с железнодорожной станции и заправлял самолеты.
   Когда началась война, их часть оставалась на Дальнем Востоке. Рядом были японцы, Квантунская армия, и была опасность, что они нападут на Советский Союз.
   В августе 1941 года, вспоминал отец, собрали карабины у шоферов, упаковали и отправили на фронт. Он говорил, что они тогда уже поняли, что там происходит, на фронте.
   А ведь перед войной пропаганда не допускала и мысли, что война будет на территории Советского Союза. Склады оружия, продовольствия и обмундирования располагали ближе к западным границам. Чтобы в случае победоносной войны зря не возить.
   Конечно, эти склады в первые дни войны были захвачены врагом. Об этом писал Г.К. Жуков в своих мемуарах, и мой отец подтверждал это в течение двух лет своей шкурой на передовой в болотистой, залитой грязью траншее.
   Перед самым захлопыванием кольца вокруг Ленинграда их часть успела в него перебазироваться. Здесь отец опять возил грузы, заправлял самолеты.
   Ехал ночью перевернулся на лесной дорожке, сам живой, а в кузове сидел лейтенант, он погиб. В этой аварии и смерти лейтенанта, наверное, был виноват отец, хоть он и ехал в полной темноте, без света фар. Его осудили на 10 лет лагерей, и отправили в штрафную роту бессрочно, пока не убьют или не ранят.
   Это все произошло осенью 1942 года в сентябре месяце. И началась собачья жизнь штрафника.
   Роту часто перебрасывали с одного участка на другой, а он все был жив. Наконец разместили окончательно на плацдарме, который назывался Невской Дубровкой.
   Отец рассказывал, что командиром у них был разжалованный полковник осетин из кавалерии. Он ударил по лицу какого-то большого человека, который назвал его трусом.
   Этот бывший полковник оказался очень рассудительным и умным человеком. Берег своих солдат. Отец вскоре стал его ординарцем. Пол года он провоевал в этих страшных местах, и его ранили при прорыве блокады в начале 1943 года. Пошли в атаку штрафники, разорвалась мина и всего залепила мелкими осколками. Он сам дополз до медпункта, и его после прорыва блокады отправили лечиться в тыл в Сталинск, теперешний Новокузнецк.
   Осколков из него вытащили предостаточно, но не все. По его словам - некогда было, много раненых ожидали своей очереди.
   Много лет спустя, когда умирала мама, летом, у отца случился инфаркт миокарда и следом второй. Я все лето был рядом с ними. Похоронил маму и к сентябрю уехал. С отцом остался его брат Василий с женой. Дядя Вася мне позвонил в конце сентября. Отец не мог спать, задыхался, у него была сильная стенокардия и, как потом, оказалось, начинался отек легких. Он лежал в районной больнице, хладнокровно ожидая смерти.
   Я сразу собрался и приехал. Зашел в больницу.
   Вид у него был неважный, таких больных, если он или она не член ЦК КПСС, не лечили тогда, он это знал, и видно было, что смирился с неизбежностью.
   Я не стал его успокаивать, не умею врать в глаза, фальшивлю. Поговорили. Я поехал в деревню, встретиться с дядей, переночевать, чтобы утром вместе рано утром на автобус и в аэропорт. Отец должен взять с собой медицинскую карточку с записями его болезни, результатами анализов и лечения, чтобы в городе, где я жил не начинать устройство в больницу с нуля.
   Я приехал в деревню, дядя Вася и тетя Дуся солят капусту особым способом, я видел это впервые. Обычно капусту режут, пересыпают солью, и уплотняют, чтобы она дала сок и закисла. Они же делали не так. Вначале резали, потом на одну минуту в дуршлаге опускали в крепко соленый раствор, вынимали, давали рассолу стечь, и накладывали в стеклянные банки, уплотняя капусту. Сок появлялся без всяких усилий. Способ хорош, но для тех мест, где есть хорошая незагрязненная вода. Я помог им с капустой, со скотиной и утром, рано, в семь часов поехал на автобусе к отцу.
   Карточку он не нашел ни в больнице, ни в поликлинике и мы поехали без нее. Пока шли на автостанцию, я понял, насколько болен мой отец. Он не мог идти, задыхался. Двести пятьдесят метров мы преодолевали более тридцати минут. На автобус, слава богу, не опоздали, а то пришлось бы ждать неизвестно чего.
   Путь наш лежал по старинному тракту, а аэропорт расположен примерно в километре от него. Можно идти пешком или ждать автобус, но он может и не остановиться на перекрестке.
   В России многое так зависит от удачи, от везения, от того, с какой ноги встал, от кошки, от женщины с ведрами, от того с какого бодуна шофер или кассирша.
   И нам повезло.
   Самолет вылетал рано, а мы еще не имели билетов.
   Спросите, почему я не купил заранее? Может, не хотел отца везти к себе?
   Нет, дорогие мои! Потому что билеты можно купить, имея паспорт, а паспорт отца был для меня на пути в деревню недоступен.
   Много, чего придумано в России, да и по всему миру, чтобы, как любят говорить толстомордые люди в ящике - они-то видно с вкладышем как матрешка - простой человек, а тем более крестьянин помучился.
   А ведь именно крестьяне живут в маленьких деревнях, и любые контакты с внешним миром у них связаны с преодолением, иногда героическим, немалых пространств.
   Я соотнес болезнь отца, его скорость и тот километр, который нам надо будет пройти до аэропорта, и понял, что самолет улетит без нас.
   Что делать? Просить шофера автобуса завернуть в аэропорт. И я пошел к нему.
   Если он откажет, думал я, тогда придется ночевать или ехать на поезде. Как все-таки жестко относятся в России к старшим. Может быть не во всей России, а только среди русских это безразличие распространено.
   Мне вспомнилось, как однажды еще студентом, я ездил на зимних каникулах в Казахстан со своим другом Володей Журавлевым. Его родители жили в Семиречье. Красивые места, горы Джунгарского Ала-тоо, незамерзающие речки без счета, родниковая вода в снежных берегах. И воздух весенний, напоенный запахом яблок и какой-то невыразимой свежести. Живет там редкая порода русских людей, черноволосые с голубыми глазами - казаки семиреченские.
   Назад мы поехали вначале в Алма-Ату на автобусе. Там легче было купить билеты на поезд. Ехали долго с раннего утра и до поздней ночи. Дорога хорошая, с одной стороны степь с другой чуть в отдалении горы. Иногда в степи попадались голые невысокие сопки по виду похожие на детские рисунки гор. Пусто кругом, редкие поселки.
   И вот, стоит на обочине дороги пожилой казах в лисьем малахае, автобус останавливается, он поднимается в автобус, а там ехали в основном казахи, весь автобус встает, предлагая старику сесть на их место.
   Почему такое не увидишь у нас, у русских? Обычно наши старики обвиняют молодежь, мол, мы такими не были. Наверное, это так, но и старики тех лет были другими, наверное.
   Все это пронеслось у меня в голове, но никакого другого подхода к шоферу, кроме простой просьбы заехать в аэропорт, я не придумал. Он на удивление согласился, но при условии, если пассажиры согласятся. Я обратился к ехавшим в автобусе. Их было немного, человек шесть или семь. Они спали, в автобусе было тепло, и они согласились.
   Что повлияло на такое единодушие или вид моего отца или просто сон не хотелось прерывать спором, не знаю. Но им спасибо, большое.
   Все получилось как в сказке. Мы доехали, я успел купить билет, хотя регистрация уже окончилась. Бывает в наших аэропортах еще и не такое. На регистрации нас обругали, я прошел через металлоискатель, а отца задержали. Перед тем как идти через металлоискатель, я ему сказал, чтоб он вытащил из карманов все железное. Ножичек, ключи, монеты, ремень все это было предварительно снято и выложено, но металлоискатель гудел как бешеный. Подскочил милиционер, я крикнул отцу, чтоб он раздевался догола, а милиционеру и служительнице аэропорта сказал, что железо у него внутри в виде немецких осколков. Они поверили нам, пропустили и мы полетели.
   Вот так с приключениями к обеду закончилось наше путешествие. Я пошел договариваться в вузовскую поликлинику, чтоб сделать отцу рентген и кардиограмму, надо было что-то иметь, хоть какие-нибудь документы для обращения в НИИ кардиологии, который был и есть до сих пор в нашем городе.
   Через два дня, получив кардиограмму и пройдя рентген, пошли в приемное отделении этого НИИ. От трамвайной остановки было недалеко совсем, но отец опять выбился из сил.
   Принимал молодой мужчина. Он просмотрел кардиограмму и рентгенограмму грудной клетки и уверенно сказал, что возьмут на лечение в НИИ. Потом заметил в груди осколки. Спросил у отца, не в легких ли они. Отец ответил, что осколки под легкими, что они с войны, тогда некогда было их вытаскивать, и ему они в жизни не мешали.
   Врач вскочил с места, выбежал из кабинета. Вернувшись через некоторое время, также уверенно отказал, ничего не объясняя. Не постыдился инвалида теперь уже почти забытой войны.
   Мы ушли. Отец, видя, что я расстроен, стал меня успокаивать, что видно все, хватит, пожил. Я молчал, что я мог сказать. Отек легких прогрессировал, а мы, думая, что он простыл, ставили ему горчичники.
   Доставив отца домой, пошел искать какие-то другие пути помощи ему. И провидение завело меня в другой НИИ - НИИ курортологии в приемное отделение. Заведующая приемным отделением моложавая красивая женщина средних лет выслушала меня и согласилась отца посмотреть. Я пошел снова за ним. Он начал отказываться. Я струсил, потому что знал его характер. Если он решил умереть, то его не уговоришь жить. Аргумент нашла моя жена.
   Она сказала ему,
   - Что Вы, папа, первый раз в жизни сволочь встретили?
   - Как это Вам так удалось прожить счастливо?
   Уела она его здорово, и ему ничего не оставалось, как пойти со мной.
   Кое-как добрались. Она посмотрела кардиограмму, послушала его и назначила лечение. Это было во времена, когда все или почти все было в дефиците. Когда врачи боялись назначать лекарства, которые могли помочь, но которых не было в аптеках - боялись жалоб. Я постарался ее убедить, что жаловаться мы не будем, и она мне поверила и выписала целую кучу рецептов.
   Я увез отца домой и пошел на работу. Там на меня уже давно смотрели косо, потому что последний год из-за болезни родителей я работал через пень колоду. Вечером побежал по аптекам. Мне опять, на этот раз страшно, как бывает один раз в жизни, повезло. Нужно было купить пять видов лекарства, и я все купил. Понемногу, но все.
   Принес домой, отец выпил и лег спать. Очень хорошо уснул, первый раз за много дней, когда он не мог совсем спать, задыхался.
   На второй день почувствовал себя намного лучше, занялся грибком на ногтях ног. А к концу недели засобирался домой. Мы с ним еще раз сходили к нашей спасительнице, и я повез его домой в деревню. Он думал жить, тень смерти улетучилась - купил гостинцы апельсины и яблоки, я посадил его на автобус, а сам вернулся назад.
   Отец добрался хорошо и стал жить, постепенно возвращаясь к обычному крестьянскому труду. После этого он жил еще пять лет и умер на 77 году во сне.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

МАМА

Рассказ

   Когда-то давно, сейчас уже кто-то и не помнит, была война. Она шла целых четыре года. В первый год немцы завоевали половину страны, дошли почти до Москвы и зачерпнули воды из Волги. Три последующих года их гнали в шею и, наконец, к маю 1945 года выгнали и закончили эту кровавую потеху.
   С войны вернулись тогда немногие, а целыми совсем единицы. Вернулся мой отец, вернулись два моих дяди оба Василии. Один брат отца, а другой брат мамы. Воевали в разведке. Один в полковой, другой в армейской.
   Мамин брат пришел с орденом Красной Звезды и с медалями, а брат отца старшиной.
   Орден Красной звезды был серебряный и мой старший брат Коля выпросил этот орден и сделал из него блесну на щук. Еще он хотел выкрасть мою серебряную медаль за школу, но мама не дала, так что моя медаль до сих пор жива, и может быть, мои внуки ее увидят.
   Мамин брат был в полковой артиллерийской разведке. Он с разведвзводом полка тяжелой артиллерии всю войну провел в самых страшных местах, но остался жив и даже не ранен. Тяжелая артиллерия бьет по целям противника сама, располагаясь от передовой линии фронта на расстоянии в несколько километров, а разведка всегда впереди. Впереди пехоты или вместе с ней. Пехота в окопе прячется, а разведчики ищут место повыше, чтоб хорошо было видно. И корректируют огонь гаубиц.
   Мой дядя Василий был ординарцем командира разведвзвода артиллерийского дивизиона в этом полку и за войну сменил более десяти командиров, которые убыли, это его словечко, или по ранению или были похоронены, а один убитым был оставлен в лесу. За корректировщиками охотились немецкие снайперы и била артиллерия и пулеметы. Нужно было тянуть и исправлять проводную телефонную связь и оказывать помощь раненым и отстреливаться от противника.
   Орден он получил за подавление пулемета. Он взял у пехотинца противотанковое ружье и прострелил пулемет, за это он по ходатайству пехотного командира был представлен к ордену. А его непосредственные командиры не успевали отмечать солдат наградами, так как мало было богом им отпущено жизни.
   Почему не брала пуля бравого ефрейтора, бессменного ординарца - загадка. Единственный осколок залетел в глаз и стал показывать свой острый характер только в старости. Сыт, пьян, нос в табаке и мосол в похлебке - говаривал мой дядя, когда его родная сестра, моя мама ругала за пьянство.
   Он мама росли в детском доме с двадцать седьмого года. Их родители умерли один за другим.
   Первой умерла Наталья - моя бабушка, которую мне не пришлось увидеть. Мама говорила про нее, что была она белая-белая в отличие от моего деда Михаила, который был как головешка черный.
   Дед был сильным и через свою силу и погиб. На масляную неделю катал он пимы в бане за ним пришли звать драться на кулачки, и он распаренный пошел. Победил его край в этой битве. А был мороз, и он простыл, случилась горячка, а потом перешла в чахотку, он долго болел и, в конце концов, помер.
   Мама рассказывала, как он ложился под телегу и руками и ногами поднимал ее, а старшая мамина сестра Ирина мазала колеса дегтем. Мама говорила, что у матки в избе висел узелок с салом и дед мой в лечебных целях отрезал понемногу и ел.
   Мою маму бог наделил очень щедро. Она была умна, красива и при всем этом чрезвычайно добра. Одно пожалел для нее всевышний - это счастья. Рано осталась сиротой. Старший ее брат Кирилл после войны болел - не мог никак прийти в себя после отравления газами. Старшая сестра Ирина была замужем, но тоже не взяла к себе Марийку и Васю, который был младше мамы на два года. Их обоих определили в детский дом.
   Детский дом располагался в районном городке на берегу красивого пруда, который сохранился со времен сереброплавильного завода купца Демидова.
   На берегу речки Касмалы, на опушке соснового бора, которых на Алтае великое множество стоял деревянный просторный дом. Вот он и стал родным домом маме и ее брату.
   Речка была перегорожена плотиной, она заполнила приглубую котловинку в бору, вокруг которой и расположился уютно Павловск. Он был назван в честь императора Павла, короткое правление которого последовавшее после смерти его матери Екатерины II было отмечено основанием большого числа городов по России.
   Семь лет прожила мама в детском доме. Окончила семилетнюю школу, училась хорошо, и ее направили в мое родное село учительницей начальной школы. И было ей тогда пятнадцать лет. Про жизнь в детском доме она много не рассказывала. Было и плохое и хорошее. Драки, поножовщина, но были сыты, обуты, одеты и учились.
   Здание детского дома сохранилось до нашего времени, сейчас там аптека и школа. Много лет спустя, эта школа устроила вечер встречи воспитанников детского дома. Как следовало из приглашения, встречаться они должны были в сквере, который располагался в некотором отдалении от школы. Мама приехала, сидела долго там, на лавочке, но так никого и не дождалась. Пошла в школу и, оказалось, что встреча проходит там, а про сквер написали по московскому шаблону - встреча в сквере у Большого Театра. Никого из своих сверстников мама не встретила, и остался только осадок не то от обмана, не то чего-то еще.
   Такое она испытала не один раз, из-за своей способности не смотря ни на что верить людям. Так до конца своих дней, а умерла она летом в августе, не дожив несколько дней до своего семидесятилетия.
   До самой смерти она осталась наивной, всеверящей, доброй и красивой женщиной.
   Царствие ей небесное!
   Хоронили ее в год слома того строя, который ее воспитал, и выучил, при котором она прожила всю свою жизнь, и в справедливость которого искренне верила.
   Она рассказывала, что перед войной, когда она, работая учительницей, жила на квартире у Чехмонихи. Та ее спрашивала, правда, что она любит и верит Сталину, мама отвечала, что правда. И она не кривила душой. Так это было.
   Бог им судья: и Сталину и другим головорезам. Все умерли, правда, несколько позже своих жертв и похоронили их в богатых гробах, а в остальном та же сырая земля.
   Детский дом давал кров, еду, возможность учиться, но не учил жить. Мама, когда вышла замуж столкнулась с массой работ, которые крестьянские дети выросшие при мамке и папке умеют выполнять чуть ли не с момента рождения. Много получила она незаслуженных упреков, много пришлось ей выстрадать из-за этого.
   Однажды, мы с мамой пытались помочь косуле, забежавшей в наш садик, выбраться на волю. Дело было в начале лета, в июне. В этот год была высокая коренная вода - подъем воды на Оби - из-за бурного таяния ледников в горах Алтая. Все живое из Обской поймы ринулось на возвышенные места. Эта косуля так напугалась, что пробежала целых три километра от увала и, проскользнув как-то между штакетинами забора, очутилась у нас под окном.
   Несчастная испуганная козочка, когда немного успокоилась, попила воды из корыта. Воду в деревянном долбленом из половины бревна корыте держали для пчел. Их ноги хорошо приспособлены к естественным природным материалам и им доставляет просто видимое удовольствие, попив воды, отдохнуть на краешке мокроватой, впитавшей в себя воду кромке.
   Косуля совсем успокоилась, но тут мы со своей добротой - хотели ее покормить, дать горбушку хлебную. Увидев своего главного врага, да еще двух косуля перепрыгнула через забор, отделявший наш садик от крутого обрыва к речке, и уже через мгновение бежала по огородам к той их части, которая примыкала к степи.
   Наш дом стоит, все еще стоит, а садика, к сожалению нет. Его сожгли люди, жившие в нашем доме.
   Россия богата такими Геростратами. Вся Россия - памятник этому ушлому, хитрому и пухнущему от безделья племени. Они "бярут", им все должны, и люди, и государство, но они никому не должны. И их много.
   Не верится, что бог всех людей создал равными, и у всех был один прародитель Адам.
   Садик наш был небольшой, но необыкновенно уютный. С западной наветренной стороны он был обсажен высокими густыми кленами. Мы не садили тополя, они сильно шумят на ветру и рядом с ними как-то беспокойно, а клен он домашний, теплый и лохматый как Шарик у крыльца. Много было смородины, яблоней и малины. Среди деревьев была устроена поляна, открытая солнцу с южной стороны, деревья с юга были посажены вдоль берега речки, что от уровня полянки ниже примерно на десять метров. Так что эти деревья не затеняли полянки.
   На полянке росла травушка-муравушка, заботливо нами сохраняемая - русский газон. Она рано зеленеет и до поздней осени радует глаз и ноги своим мягким зеленым пушистым ковром. Эта полянка была отдана пчелам, на ней стояло на курьих ножках, когда десять, когда пятнадцать ульев с апреля по октябрь, а иногда и до ноября, если было тепло.
   Пчелы все лето трудились, и один только взгляд на них побуждал меня с раннего возраста что-то делать. Я не признавал и не мог вытерпеть никакой праздности, никакого бесцельного или более того вредного времяпрепровождения.
   В нашей семье воевали мой отец, два его брата и брат моей мамы. Не вернулся один только старший брат отца Сергей. Тоже артиллерист разведчик в звании майор. Он погиб на Украине.
   Бабушкин старший сын Сергей родился в 1914 году в канун германской войны, на которую призвали моего деда Ивана и его братьев. Они уехали на войну с батареей. Мой дед был на батарее связистом, возил с собой на повозке провода и телефонные аппараты.
   Все они остались живы, побывали в окружении, вышли к своим. Дед вернулся домой перед большевистским переворотом с георгиевскими крестами и вскоре ушел вновь к атаману уральского войска Дутову.
   Он и его два брата Кузьма и Василий родом были из-под Оренбурга. Когда красные разбили войска атамана Дутова, Кузьма и Василий ушли с остатками казаков в казахскую степь, а мой дед с женой и детьми походом по степи на конях добрался до Алтая. Здесь в моей родной деревне осел и, видимо по пьяному делу, проговорился. Вот его и трясли красные, добиваясь от него чего-то. Чего они добивались, я не знаю, бабушка не говорила.
   Много позже я узнал об этом, и очень меня поразило, что дед-то мой герой германской войны, оказывается, был в Белой армии и воевал как раз в тех местах, где погиб Василий Иванович Чапаев. Помните в кинофильме "Чапаев" лихо строчит из пулемета Анка-пулеметчица, а белые казаки валятся с коней как мешки с опилками. А мне, его внуку, было радостно смотреть эти кадры, а потом было стыдно и больно, когда я, рассказав все бабушке, узнал от нее об атамане Дутове, да и о самом Василии Ивановиче Чапаеве и о деде.
   Позднее, уже в двадцатых годах мой дед где-то проговорился о своих знакомцах по Уралу, и его местные большевики стали ночами допрашивать. Повесят вверх ногами в каменном без окон и с железной дверью сарае для хранения керосина и всю ночь допрашивают. На день отпускали, знали, что от четверых детей не убежит. Дед мой, георгиевский кавалер, не выдержав унижений, отравился. Бабушка осталась одна с четырьмя детьми.
   Наверное, тогда я впервые задумался об особенности судьбы нашей семьи.
   Бабушка до смерти рассуждала о причинах и последствиях поступка деда. И иногда она говорила, а чаще благодарила бога, что потеря средств из-за отмены денег большевиками и имущества, которое растаяло после смерти деда, уберегло ее и ее детей от высылки в Нарым, а значит и от почти неминуемой смерти. От смерти спасла нахлынувшая бедность, подкрепленная самоубийством деда.
   Смерть дала жизнь. Чтобы жить, надо было умереть. Совсем в духе того времени. "И как один умрем в борьбе за это".
   Это насаждалось и было в умах и настроениях России весь прошлый век. Было у меня. Неужто дед знал, и потому жертвовал собой ради жизни детей?
   Отец мой был вторым сыном, после него родились мой дядя Василий и тетя Нюра.
   Второй мой дядя - Сергей был на четыре военных года старше моего отца, когда умер дед, ему исполнилось восемь лет.
   Бабушке пришлось трудно привыкать к нищете. Первое время было кое-какое имущество и ценности, но они ушли, испарились. Отец вспоминал, что она что-то шила, вязала, потом, продав, выручала какую-нибудь копейку или кусок хлеба. О том, что какую-нибудь помощь оказывали власти женщине с четырьмя детьми, и речи не могло быть. По крайней мере, среди тех, кого с благодарностью потом вспоминала бабушка, и отец, о властях не было ни слова.
   В двадцать седьмом году началась на Алтае коллективизация, сопровождаемая раскулачиванием и ссылками в Нарым, бабушке комбедовцы предлагали взять, что она хочет из имущества раскулаченных, но она отказалась, ничего не взяла.
   В конце девяностых годов прошлого века мне попалась в руки среди старых вещей на чердаке в доме моего брата неисправная швейная машина марки "Зингер" с удлиненным челноком. Это была конструкция машин предшественниц современных, с вращающимся челноком. Она досталась жене брата после смерти ее матери. А сватье она перешла от ее родителей, которые ее взяли из вещей раскулаченного крестьянина. Интересно, что Валя, жена брата не помнила, чтобы эта машинка когда-нибудь шила. Я, грешник, ее отремонтировал, теперь работает.
   Дядя Сергей пошел в подпаски к богатому крестьянину за питание и одежду и жил со скотом на заимке. Ярки - так называлось это место на речке Куличиха в пятнадцати километрах от деревни. Домой приходил редко, только когда бабушка через хозяина звала что-нибудь помочь.
   Бабушка с трудом привыкала к бедности, никогда она до этого не ощущала себя такой беззащитной и бессильной. Жили крепко, работали, хотели жить еще лучше и вот пришли новые времена свободы равенства и братства в нищете, пьянства и разврата.
   Дети ее другой жизни и не помнили, разве только дядя Сергей. Может, эти воспоминания, и работа с малолетства, почти что задаром, и привели в стан врагов его отца. К двадцать седьмому году, в период раскулачивания и становления колхозов он в недалеком селе Макарове возглавлял комсомольскую ячейку. Бабушка его не одобряла, поэтому видимо, я так мало знаю о его головокружительной карьере. Перед войной он жил в Ашхабаде и работал в должности заместителя наркома образования Туркменской ССР.
   Как такое могло быть? Загадка.
   Когда началась война, он оказался на фронте, в звании майора, командовал разведывательным батальоном, участвовал в Сталинградской битве и погиб на ее завершающем этапе уже на Украине. Его тяжело ранили, он потерял много крови, операцию не выдержал и умер. Был награжден орденом Боевого Красного Знамени, и в письме его однополчан было много хорошего написано о нем. У него осталась жена с тремя сыновьями.
   Много позже, в шестидесятые годы они приезжали к нам в гости в деревню. Бабушка была еще жива. Они продолжали жить в Ашхабаде, и до этого времени там помнили дядю Сергея и поддерживали его сынов.
   Двое в нашей деревне из плена вернулись, немного пожили, потом их арестовали "по линии НКВД", и больше их никто не видел.
   Рассказывали, как попали в окружение и там встретились - земляки! Вместе выходили. И их сонных немцы поймали, посадили в сарай, и они просидели три дня. Кормили их сносно, но они все же боялись и ночью убежали. Одно бревно было гнилое, они его выдавили, и кое-как вылезли в пролом. Трудно в это было поверить, но они говорили, что от голода сильно исхудали, и потому смогли пролезть. Потом они вышли к небольшому городку в Белоруссии и там жили и работали на лесопилке до прихода Красной Армии. И уже вместе со всеми воевали до конца войны.
   Говорят, что останавливалась на тракте машина, и вышел из нее мужик похожий на Кузьму Клочихина, поклонился борку, речке и три раза поклонился деревне, все говорят, высматривал свой дом. А дом его двухэтажный взяли под контору колхоза, когда его и всех его детей и жену сослали в Нарым в двадцать восьмом году. Потом говорили вроде как Маруся Чекрежова, тоже сосланная девчонкой видела его там. Живут, говорит хорошо, держат скотину луга богатые, сено не ленись, коси, дожди все лето идут, засухи не бывает. Только одно плохо, что неволя, нельзя никуда поехать, только жить, где велели.
   Потом говорили, что он вроде с фронта пришел с орденом. Дядя Игнат обижался на него. Проезжал, мол, и не мог попроведовать, боялся, что мы его выдадим или еще что. А может, люди и обознались. И не он это был. Мало ли выслали и угнали неизвестно куда мужиков из нашей деревни. А то и убили как моего деда.
   Много лет спустя, когда я уже жил в большом городе, у меня были взрослые сын и дочь, мне пришлось разговориться с соседом по дому сына. Сосед был на пенсии, жил уже несколько лет один после смерти жены. До пенсии он работал учителем труда в деревенской школе. Эта деревня расположена примерно в ста километрах от центра Нарымского края, где нашли свой конец многие мои и не только мои земляки. Ссыльные тоже работали в колхозах, которые обслуживала местная МТС. И замполитом этой МТС был отец нашего соседа.
   За потерянный в траве гаечный ключ, за поломку трактора, за сон от усталости, за многое другое можно было получить десять лет лагерей. И с какой обидой он вспоминал свою жизнь, что его преданность партии не была оценена. Как бы он много мог сделать. Работая учителем в деревне, где, как известно все друг друга знают, он по его собственному признанию, пил, но при этом чему-то учил детей.
   Вот и удивляемся, откуда сегодня столько?
   А это все просто вывалилось из не то кровавых, не то пьяных рук подобных учителей, которые мяли, и корежили народ, натравливая нацию на нацию, отца на сына, жену на мужа, "прививая моральные принципы коммунизма", будучи сами по своей сути аморальными.
   Чего стоит движение Павликов Морозовых или массовое разрушение комсомольцами - юношами и девушками церквей. Это разрушение происходило, чуть ли не в одночасье, по единому порыву исстрадавшейся души все разрушить красивое, духовное и оставить лишь рабское: поел (поклевал, похавал), поспал, поорал, читалка, столовка, комбед, наркомпрос, наркомсос.
   ...Дядя Игнат, сколько его помню, работал на радиоузле дежурным. Радиоузел был соединен проводами с каждым домом, где по замыслу кремлевского горца устанавливали репродуктор. Страна в один миг могла услышать каждое слово, каждый вздох, один и тот же вздох, одно и тоже слово. "Смело, мы в бой пойдем, за власть советов, и как один умрем, в борьбе за это".
   На столбе у радиоузла висели два громкоговорителя-колокола, так что радио говорило и играло не только в каждой избе, но и на улице с шести часов утра и до двенадцати часов дня и с шести часов вечера и до двенадцати часов ночи. Радиоузел сообщил нам о полете Гагарина, мы впервые услышали сигналы первого спутника.
   Радиоузел располагался в бывшем доме священника, который стоял недалеко от церкви, которая в тридцатом году была переделана в клуб, для этого просто снесли колокольню и купол. В доме священника кроме радиоузла разместились почта, библиотека и сельский совет. Дом стоял на бугре и был виден с любого места в деревне.
   Постоянное электроснабжение появилось у нас в середине шестидесятых годов. А до этого было электропитание только для освещения от колхозной дизельной электростанции. Электричество зимой было не круглосуточно, а в те же часы, когда работал радиоузел.
   А весной электростанцию увозили в полевую бригаду за пятнадцать километров от деревни, и она с весны и до конца октября снабжала электричеством дойку колхозных коров и работу механизмов по очистке и сушке зерна нового урожая.
   На электростанции работал Иван Усольцев. Происходил он из чалдонов, из тех, что пришли в Сибирь с первыми казаками, чуть ли не с Ермаком Тимофеевичем. Таких фамилий в деревне было четыре: Усольцевы, Дорофеевы, Клочихины и Поповы.
   Была небольшая электростанция и в клубе. Она работала во время киносеанса, и чтобы шум от ее работы не доносился до клуба, располагалась на некотором отдалении от клуба, под горой в яме, накрытой простеньким навесом от дождя. Киномехаником работал мой старший брат Коля. Я ходил в кино бесплатно.
   Такова деревенская традиция и она касалась только детей ближайших родственников. Мои родители за кино оплачивали, как и все другие односельчане. Это было так заведено, потому что в деревне практически все жители были родственниками и, распространив это правило на всю родню в селе, клубы не имели бы никаких доходов.
   Родня. Мы, ребятишками любили рассуждать на крылечке старого магазина кто кому и через кого родня. Деревня наша старинная и мы редко не находили между кем-либо из нас родственных связей.
   Когда хоронили мою бабушку и копали мужики деревенские могилу, а мы с братом указывали место, где ее нужно копать, кормили, наливали сто грамм и наблюдали, как строится ее последнее пристанище, один из мужиков Гена Пшеницын сознался, что он часто чтобы пройти бесплатно в кино глушил мотор электродвижка и, дождавшись, когда мой брат, ругаясь, побежит его заводить, проходил в клуб вместе с друзьями бесплатно.
   Коля до этого разговора не знал об этом и очень удивился. Я, говорит, бывало, переберу его, мотор, отрегулирую. Все, казалось, сделаю как надо, а он все равно заглохнет. Пойду вновь заведу, он и работает до конца сеанса.
   Теперь нет ни Николая, ни безбилетников - все умерли, не дожив и до семидесяти.
  
  
  
  
  

ДОРОГА

   Рассказ
   Это повесть о русской жизни, в которой нет и не было сюжета и, наверное, никогда не будет, а была дорога. Отрывки, куски судеб, часто не связанные друг с другом. Их, эти куски не объединяет ни общность времени, ни пространства, ни семейные, или национальные связи - они разные.
   Если и есть что-то общее, кроме бесконечного пути, который "надо пройти, а там...", то это язык, русский язык, все еще богатый и могучий. И совсем не странно, что язык богат у бедного, "завтра снова в дорогу" народа, который когда-то давно махнул на себя рукой, и едет, идет "куда глаза глядят", а иногда и проползет по-пластунски и как водится "до тридевятого царства, три десятого государства".
   ...Случайные попутчики, люди из разных сёл и городов, облепивших с обеих сторон этот древний путь, бескрайняя степь, будто кулисы на сцене, молчаливо взирающие на действо, и поэтому так необходимы для достоверности картины.
   В это время года по всей степи куртинками или даже немалыми полянами оживляет пустынную местность солонцовая осочка. Не простая - особая травка, мало похожая на что-либо земное. Она будто занесенная на землю откуда-то, и, наверное, поэтому отсвечивает фиолетовым неземным цветом далёких звёзд. И сама степь от этого тоже как нечто неземное, покинутое людьми - космос без конца и края. Промчался поезд минута и вот уже ты один, а вокруг ничего...
   ... Я ехал в командировку. Командировки я ненавижу:
   - Зачем поехал? Зачем эти мучения, мухи, грязь, помои вместо чая, компания отпетой пьяни? Зачем? Ради чего?
   Купе на четверых, разговоры о водке, о деньгах, о воровстве. Поезд пассажирский, останавливается у каждого мало-мальски заметного столба. Публика меняется наперегонки с проплывающими за окном видами. Так уныло за окном. Какие-то разрушения, мусор и неухоженность. С попутчиками я стараюсь, как можно меньше разговаривать, предпочитаю наблюдать со стороны и часто бываю, вознаграждён за терпение, проследив за какой-то интересной разновидностью человеческого проявления чувств, не участвуя ни на той, ни на другой стороне, если это был спор, и, не будучи слушателем, если это был рассказ.
   Я смотрю за окно, погружаюсь в прошлое. Лица неясны, почти неразличимы, стёрты, а характеры наоборот ясные, освобожденные от плена сиюминутности и излишней обязательности.
   Начался дождь. По стеклу потекло, оно запотело, превратилось в экран волшебного фонаря, где, сменяя друг друга, поплыли, а потом и замелькали все быстрее и быстрее неясные размытые дождем картинки.
   Исполинский лес с деревьями то машущими своими руками, то сгибающимися в глубоком поклоне, то, уверенно начиная вращение на одном месте. Пустое пространство отражалось совсем уж в сказочных видах. Полосы, круги, даже текст из непонятных знаков и букв, начертанных неверною рукой.
   Но как-то так мельканье прекратилось, смена декораций стала более незаметной, и выплыло откуда-то из-за кулис заплаканное лицо мальчика лет трех-четырех.
   Он был этот мальчик, по-видимому, в том возрасте, когда молодой человек уже вырос из младенчества, но его еще не захватила обстоятельность и напускная серьезность будущего школяра. Он еще был сама непосредственность.
   Дети в этом возрасте напоминают телят, обиженно мычащих и всем своим видом показывающих несогласие с устройством мира их окружающего.
   Вот и он плакал навзрыд, крупные прозрачные слезы катились по его румяненьким щекам, а иногда брызгали струйками на лицо и руки его матери, которая пыталась его успокоить.
   В этой нарисованной мной картинке нет ничего необычного. Если бы не неожиданность, которая изменила настроение мальчугана, не смотря на всю свою ничтожность и необязательность в отражении его будущей судьбы.
   Мать целовала его заплаканные щеки и с улыбкой повторяла:
   - Какое большое горе, - с улыбкой говорила она. Матери не было видно, но улыбка в голосе ощущалась.
   Ребенок все равно плакал, так безутешно, что мне, не слышавшему ничего и непонятно что видевшему, было его жаль.
   В вагоне где-то играла музыка и мать там за стеклом, наверное, сказала, что вот играет музыка, не плачь, послушай.
   Он остановился, прислушался. Но недолго, снова заплакал. Но слез становилось все меньше, он уже не всхлипывал и скоро все его маленькое лицо отражало ту всепоглощающую власть мелодии. Он пел, пел в душе.
   Скоро, совсем скоро лицо его совсем успокоилось, музыка играла, но он ее не слышал...
   Дождь кончился, мимо окна опять замелькали перелески, голая степь, соленые озера и безлюдье до горизонта.
   Обычная российская картина. Такова Россия. Вспышка интереса - все напрягутся, чтобы увидеть, почувствовать, все поверят, что наконец-то пришло, что нашу безысходность российскую, наше громадье, наше большое, большое счастье или несчастье наконец-то кончилось.
   Но это недолго. Занимает недолго. Тут же забылось, прочно, будто и не было. Опять безразличие, как жили, и так до следующего раза, до следующей вспышки, до горя с треском или до счастья с блеском...
   Прошлое иногда отступает, я думаю о предстоящем, но как-то вяло, по необходимости. Прошлое занимает и не оставляет сил ни на что другое.
   - Так ли?
   Появление молодой женщины живо извлекает меня из небытия. Она только что вошла и еще не унявшееся волнение дает о себе знать неровным румянцем на лице и шумным дыханием. Когда она успокоится, снимет с себя плащ, и я узнаю, что зовут ее Надя, или Валя или ещё как-то, она возвращается к мужу, он офицер и служит в Чите. А ездила она к родителям, увозила на лето детей. Мальчика пяти лет и девочку девяти. Может быть, я раньше знал эту женщину и сейчас пытаюсь ее вспомнить.
   Женщина успокоилась, сняла плащ, уселась через стол от меня. Моя соседка спросила, как её зовут. Оказалось, что зовут ее Аня, она учительница, дальше я не хотел слушать. У них началась обычная женская беседа обо всём. Сосед сверху храпел. Но, увы, тембр ее голоса пронизывал мое нежелание и вот я уже в ее власти.
   Она рассказывает о детях, о муже, о том, что он очень строгий, любит порядок. Она не против порядка, но дел всегда много, перескакивая с одного на другое, оставляешь что-то недоделанное. Он, натыкаясь на это, раздражается. Конечно, ему это не нравится, но что делать?
   - Однажды был такой случай. Я пекла пирожки, а обычно я делаю много, чтобы всем хватило. В этот раз я решила угостить соседку - одинокую пожилую женщину. Удивительно, она прожила жизнь, старше меня на целых тридцать лет и совершенно беспомощна в бытовых делах. Я взяла белую бумагу, чтобы завернуть пирожки, торопилась и несколько листков упали на пол. Я подумала, что вымою руки и подниму. Но забыла. Он увидел, и спрашивает - кто это бумагу рассыпал? Будто не знает кто. Я не растерялась и сказала, что бумагу берет он и пишет на ней, а я не пишу, а только электроэнергию подсчитываю. Причем здесь электроэнергия, я и сама не знаю, но его это рассмешило, и скандал погас, не успев начаться.
   - Потом я думала об этом и поняла, что женщину ее глупость нередко выручает или даже, мне иногда кажется, украшает.
   В вагоне было очень жарко, окна не открывались, на стекле была надпись "Закрыто на зиму". Женщины потели и с надеждой и даже с осуждением смотрели на меня. Мало, по их мнению, я потратил усилий на его открытие. А я знал, что пробовать открывать руками бесполезно, нужна большая выдерга и желательно топор.
   Когда-то с детьми и женой мы ехали в таком же душном вагоне. Доведенные до отчаяния духотой мои ребятишки завядали на глазах. Я пытался открыть окно. Тянул его за двуручную скобу вниз, но окно не поддавалось, не двигалось. Тогда я решил разобрать оконный блок, благо, что он весь на болтах.
   Отвертку и гаечные ключи с молотком и выдергой я с собой взять не догадался, поэтому пошел к проводнику вагона и она, проводник дала свой набор вагонных ключей.
   Открутив винты держащие панель внизу окна, куда окно уходит при открывании, я увидел то, что мешает окну идти вниз. Это было непреодолимое препятствие для того набора инструментов, который был у меня в руках. В раму, по которой движется вниз, вверх окно, был вбит гвоздь 200 миллиметров.
   Кто придумал эту изощренную пытку за государственный счет. Ведь эти гвозди забивал железнодорожный пролетарий. Не бесплатно забивал, а по наряду. Злорадствовал? Может быть, от классового чутья духоты?
   - ...Какая станция? - громко спросил пассажир с верхней полки. Названия станции над зданием вокзала не было, да и интерес скоро пропал. Поезд, постояв немного, вновь тронулся. За окном вновь однообразно поплыла степь.
   Бабушка, дед и прадед, ее рассказы, киргизская степь. И вот уже нет вокруг меня громыхания и суеты жизни, и будто кто-то другой в моем обличие рассказывает мне обо мне ж самом.
   Иногда, кажется, что вот этого я не слышал, а может, этого и вовсе не было.
   Наш дом, мой друг Витька, его брат Колька и их отец - дядя Игнат. Это из мира моего крестьянского детства, мира наполненного солнечным светом, не всегда радостным, а чаще печальным, размышляющий мир, мир радости среди горести, мир грез, безответной любви, холодного ветра и долгой зимы.
   Шел 1954 год, и было мне тогда немногим больше трех лет, мы жили в небольшом красивом селе на берегу мелкой речушки. Место очень живописное. Пологие горки, увалы, сосновый бор, луга, озера, березовые колки, Обские протоки, сама матушка Обь и все это великолепие, все эти драгоценные капельки собраны вместе в не менее прекрасном уголке степи.
   Ковыли, полынь, богородская трава, мальва, душица, неумолчный степной шум, состоящий из скрипа кузнечиков, писка сусликов и тарбаганов, криков птиц, пенья соловья в лесных суборьях, чавканья карасей в переполненных рыбой озерах, драками и возней разной живности в траве, кустах и в воде.
   Мы местные ребятишки с малого возраста погружались в этот кипящий котел жизни и вместе с животными, растениями, рыбами и птицами пили вдоволь его горячую кровь, наливаясь природной силой. Как мы, так мне кажется и нас, дикая природа не считала чем-то чужим и с удовольствием принимала в свои объятия.
   Была зима. Я стоял на лавке у окна, открылась дверь, и вошел мой отец, его брат - дядя Вася и вместе с ними вошла моя бабушка. Мой отец и дядя были большие, черные, а бабушка была маленькая, худенькая. До этого дня я как будто ее и не знал. Но это, конечно, было не так, я родился и вырос на ее руках, но просто по малости лет за время ее полуторогодового отсутствия забыл ее. Бабушку привезли от ее дочери Нюры из Средней Азии, из города Кувасай, что под Ферганой. Она там заболела. У неё сильно болела голова. Ее лечили, прикладывая к голове тряпку, смоченную ледяной водой. От болезни, а может и от такого лечения, она ослепла, и плохо слышала.
   По дороге мой отец и дядя Вася купили одинаковые кожаные пальто и очень ими гордились. Со всей деревни приходили смотреть на обновки, поздороваться с Ивановной - так уважительно звали мою бабушку.
   В те годы еще была жива война в одежде, в жизни и воспоминаниях. Война была совсем недавно, к мирной жизни как, оказалось, бывшим фронтовикам было трудно привыкать. Мы слушали рассказы наших отцов и матерей о войне, о голоде, холоде, несправедливости, смотрели на них, и нам казалось, что и мы были там в этом аду.
   В кинофильмах тех лет показывалась легкая веселая война с непрерывными победами, геройством, немцами-дураками и веселым глупым самопожертвование наших красноармейцев ради спасения самолёта, танка или чего-то еще.
   А наши родители о войне говорили другое. Говорили, как о чуде, что они остались живы, о ранениях, голоде и холоде, плохом оружии, пренебрежении командиров к жизни солдат и о многом совсем не геройском.
   Жизнь после войны была тяжелой: ни одежды, ни обуви, ни питания. Носили тогда или довоенное, или в чем пришли с фронта, или из госпиталей. Гимнастерки, шинели, штаны-галифе. Это не было бедностью, а наоборот, как нам казалось, было символом тридцатипятилетней сильной, победившей страшного врага страны - Советского Союза. Эта одежда подчеркивала надежность страны, у которой народ отдал за нее все и готов отдать последнее - свою жизнь.
   Пришел март, а с ним и первые в том году, теплые деньки. С крыш закапало, запахло оттаявшей на припеке землей. Кое-где проглянула серая, прошлогодняя трава. Не бурьян, который качается на ветру и морозе всю зиму, а низенькая, приземная, шелковистая летом и жалкая сейчас трава.
   Сороки, отточившие за зиму до совершенства свои способности воровать, что плохо лежит, а зимой за этим охотников много, а этого, что плохо лежит, все меньше и меньше, почувствовали вдруг ненужность этих способностей. Они в недоумении, говорливы, обсуждают, неожиданно свалившееся на них, обилие еды. Жалко им, что прежняя ловкость больше не нужна, но что поделаешь.
   Это и у нас так. Бывало в сенокос, начинаешь литовкой косить, так к вечеру наломаешься, а утром - не встать, все болит. На прокос лучше и не смотреть. Не скошено, а срублено, а что не срублено, то смято. Но пройдет два-три дня, неделя и все так подойдет, так все будет соответствовать, как точно и гладко чмокает патрон, входя в патронник хорошо чищеной берданки.
   Но сенокос не вечен. В последний день жалко, что пришла пора все оставить, забыть уму и телу, и литовке так трудно доставшееся умение.
   Мирная жизнь казалась тогда им пришедшим из ада, как подарок, как ослепительное счастье. Они торопились. Счастье, как известно, явление недолгое. Пропаганда уже твердила о новой холодной войне, которая вот-вот перерастет в горячую, что Америка спит и видит под своей рукой порабощенную Россию. Наши вожди такие честные и справедливые, а американские империалисты и германские реваншисты, хитрые и подлые, без совести и чести. Повторяя эту фразу, можно смеяться над ее детской наивностью, но не смеётся. Ведь именно она была долгие годы, да и еще и сейчас остается, основой не только бытового мировоззрения, но и государственной политики.
   Неужели власти знавшие, видевшие жизнь за границей искренне верили, в чем убеждали нас. Буквально - американцам мало того, что они издеваются над своими неграми и индейцами им надо еще, и поиздеваться над русскими. Столько лет вранье отравляло жизнь моего послевоенного поколения. Отравляло тайно, исподтишка, потому что многие об этом и не подозревали, а всерьез обсуждали тяжелую жизнь у них там и прекрасную, действительно после войны лет пятнадцать она именно такой и казалась, у нас. Воистину, не у всех была такая бабушка как у меня.
   Конец февраля, горшки на подоконнике с рассадой. Еще даже и не с рассадой, а с землей, в которую закопаны семена. Ростков пока нет, уже неделю, не всходит. Так бывает каждый год, первый этаж, уплотненная застройка, высокие широты, низкое солнце заглядывает только в одно окно квартиры на полчаса вечером, на заходе.
   Но ростков нет, нет и листьев, которым нужно солнце. Зачем солнце земле, голой земле? Неужели семечко и в земле чувствует солнце? Не знаю. Может быть.
   Последнее солнечное затмение застало меня на Алтае. Мы с моим отцом, теперь давно уже покойным, царство ему небесное, ехали на телеге вдоль бора, когда это началось.
   Был ясный летний день, утренняя свежесть растаяла и начала подниматься жара. Ветра не было совершенно. Дорога шла на небольшом расстоянии от бора, метров двадцать-тридцать по степи. Бор справа, вековые сосны на толстой хвойной подушке, в ней готовились, ждали дождей и туманов грибы.
   О затмении мы знали и с интересом ждали его начала. В какой-то момент я ощутил, услышал и почувствовал необычайное оживление среди птичьего населения бора. Оказалось, что он кишит птицами. Этот птичий гомон, скорее истошный крик на разные голоса не был монотонным, он то усиливался, прорезались истерические нотки, то ослабевал, почти затихал, тогда становился слышным шум сосен.
   Тревога владела природой. В какой-то момент стало казаться, что и придорожная трава, сухая и пыльная хочет как-то ужаться, сделаться незаметной.
   Конь явно был не в себе, все озирался, и, всхрапывая, пытался оглянуться, заржать. Он вел себя так, как если бы сзади его преследовали волки.
   Когда лунный диск начал наползать на солнце, уменьшая его, поднялся ветер, он шумел где-то высоко, выше сосен, не касаясь земли. Темнота при ярком небе съела тени.
   Мир без теней - мир смерти. Все живое умерло, затихло. Конь храпел и рвался в бор, потом упал на колени и жалобно заржал.
   Когда солнце, наконец, освободилось, и стих ветер, все живое, что так горячо протестовало совсем недавно, молчало, будто все умерло.
   В тот год был плохой урожай пшеницы, мелкое зерно, не налилось, и не было меда. Пчелы изроились, из каждого улья летели и летели рои.
   Сена, правда, поставили хорошо, управились до затмения...
   ...Моему сыну, было, пять лет и нашей собаке, Шарику, тоже пять лет. Они - друзья, не смотря на разницу в возрасте. Для собаки пять лет - это уже не детство.
   Они неразлучны, только спят порознь. Шарик на улице в конуре, а Саша дома в кровати. Едят, правда, тоже отдельно. Шарик не подпускает никого к своей чашке и недогрызенным костям, но также с видимым удовольствием Шарик бросает кость и пускается в самые непредсказуемые приключения организуемые моим сыном.
   Играют в мяч или отбирают друг у друга веник, борются. Шарик часто поддается, хотя он явно сильнее. Но ему нравится лежать на спине, вывалив на сторону язык из полной зубов черной пасти, и отбиваться всеми четырьмя лапами.
   Но, иногда, как и при любой борьбе, случается, что одно неловкое движение и вот уже плачет Саша или с истошным визгом отпрыгивает собака. И всегда это, судя по тону, смертельно. И обидно, глаза полны слез и у того и у другого. Саша неловко схватился за ногу собаке, та от боли завизжала, укусила Сашу, и оба плачут. Я их успокаиваю и провожу разбор инцидента.
   Саша сидит на одном колене, а Шарик здесь же, оперся передними лапами на другое и слушает, что говорит Саша, все ли так было, как он говорит. Иногда возражает, а Саша, вторя ему:
   - Да, тебе не больно! Зачем ты меня укусил?
   Конечно, укусил - это преувеличение, но обидно. Постепенно обида проходит, слез больше нет, и я решаюсь на воспитательную беседу, благо, что оба не дошли еще до неудержимого желания вновь сцепиться в схватке, слушают внимательно.
   Я указываю на черту, наискось пересекающую черную пипку носа Шарика:
   - Что это? Как ты думаешь?
   И не дожидаясь ответа, видя, что сын заинтересовался, начинаю рассказ.
   - Это память о неуважительном отношении Шарика к старшим. В то время когда появился Шарик, у нас уже несколько лет жил кот Вася. Он был большой, вальяжный и очень обидчивый. Обижаются все, но Василий был еще вдобавок и злопамятный, мстил за обиды. Вот ты Шарика обидел, лапа у него, наверное, и сейчас болит, а он на тебя не обижается уже, простил и забыл. Кот был не такой.
   Когда появился Шарик он первое время жил в коробке от ботинок, такой он был маленький. Я его принес, выпросив у его мамы. Она мне отдала, может, увидела, что ему у нас будет хорошо. И вот, я, сынок, когда слышу, как он плачет от обиды, вспоминаю его маму и думаю, что как ей жалко своего сына, которого обижают ни за что.
   Смотрю, губенки задрожали и вот-вот хлынут слезы. Продолжаю рассказ, делая вид, что не вижу ничего. Шарик выдает, он не умеет делать вид, начинает скулить, лижет Саше нос.
   Живет себе Шарик в коробке и растет как в сказке, не по дням, а по часам. Спит, ест молоко, любит кашу, чего сейчас о нем нельзя сказать. При слове каша, Шарик делает отсутствующее выражение лица, будто это не о нем, и он никогда не знал, даже и не слышал ничего о каше.
   Шарик подрастал, у него появлялось все больше и больше увлечений, он живо интересовался из чего, из какого материала сделаны двери, ножки стульев, ноги мои и твоей мамы. И, конечно, от его внимания не ускользнуло, что в квартире живет кот. Василий тогда был больше Шарика и в редкие, удачные моменты, когда Шарик со всей своей непосредственностью вскарабкивался ему на спину передними лапами, приглашая побороться, то кот не принимал вызова и стремился сбросить седока, убегал.
   Постепенно они разделили сферы влияния. Пол остался в распоряжении Шарика, а верхнее пространство, шкафы, столы, холодильник, шторы - все это стало жизненным пространством не терпящего фамильярного, запанибратского отношения, кота.
   К сожалению котиному, он летать не мог, перебираться от убежища к убежищу без пола было трудно, и поэтому он нередко попадал в лапы подросшего сильного щенка, который никак не мог понять, почему кот не хочет с ним играть, ведь это так здорово.
   И вот однажды этот молодой силач поймал на перебежке от шкафа к холодильнику кота и начал его валить по-борцовски.
   Но то кот вызова не принял, и первый раз за все время его мучений принятых от собаки, ударил лапой Шарика по носу.
   У собаки когти на лапах тупые, она, когда бежит, то царапает когтями землю, они постепенно стачиваются, поэтому мало пригодны для царапанья. У кошки же когти спрятаны в лапе, и она их достает, как хулиган из кармана нож, когда хочет напасть или защититься. Они острые как ножи. И вот таким острым ножом Васька располосовал нос нашему Шарику.
   Как он бедный плакал, как его было жалко. Но ничего не поделаешь, играть насильно не заставишь. Да и для игр нужно искать ровню, а кот был хоть и меньше Шарика к этому времени, но намного старше и умнее. И ему, конечно, было обидно такое отношение к себе со стороны глупого щенка, не уважающего мудрость.
   - Ну, помирились, идите играйте, да осторожнее, не повредите себе ничего...
   ...Вспомнился один случай обидного унижения и какого-то иступленного разочарования в человечестве. Этот случай открыл мне истину, что такое человек и что такое пролетарий. Разница здесь простая - человеку всегда есть что терять, например, совесть, честь, человеческое достоинство. А пролетарию? Он или не имел ничего или подрастерял.
   Был субботник в апреле - праздник безвозмездного труда. Как тогда говорили - традиционный, в честь очередного дня рождения вождя пролетариата Ленина. У нас в это время еще во всю тает снег, бегут ручьи, и из-под снега вытаивает многое, что самый передовой народ самой лучшей страны в мире за зиму набросал. А набрасывал этот народ много.
   Субботник близился к концу, мусор был собран в кучи, и осталось его погрузить лопатами в ковш механической лопаты, а она его мусор ссыпала в кузов автомобиля.
   Среди мусора оказался полуразложившийся труп собаки видимо сбитой зимой в морозы машиной. До этого момента лопата исправно спускалась до земли и мы, а точнее я, потому что остальные уже разбежались, загружал мусор, поднимая его на пол метра и опуская в ковш. Здесь же лопата вдруг перестала опускаться, и этот пролетарий в день рождения своего дорогого вождя самого передового класса решил, что пришло время получить давно ожидаемое удовольствие наблюдать из кабины, улыбаясь сморщенным лицом, как я, "а еще в шляпе", кандидат наук, руководитель вычислительного центра поднимаю труп собаки, обливаясь стекающей с него жидкостью.
   Много позднее я понял, что жизнь мало предоставляла этому, по провозглашению, передовому классу и несчастному по сути, случаев торжества от великости происхождения. Компенсации за муки от презрения к жизни, к работе, за то, что мучили его учебой в школе, экзаменами, всеобщим образованием, преследовали за пьянство, за воровство, за то, что жена насильно забирала все деньги, мучили своим неожиданным появлением дети, за непрекращающееся принуждение быть человеком он не получал.
   Утомлённые всем этим, под постоянным преследованием от насмешливого упоминания о его первичной роли как опоры общества, как представителя самого передового класса в самом передовом обществе они жаждали хоть на миг соединить свое убогое с провозглашенным.
   Я тогда при погрузке трупа собаки все же выполнил то, за что я взялся - убрал за братьями моими меньшими их останки.
   Почему я терпел? Сколько раз это было со мной за мою жизнь?
   Пролетариат тогда разместился вольготно не только среди рабочего люда, но наиболее широкое распространение получил в среде интеллигенции, особенно среди придумки тех времен - "технической интеллигенции".
   Последний термин - изобретение коммунизма - обозначает людей с образованием высшим техническим и пролетарской этикой и моралью. Это благодаря их работе наша страна самая большая в мире, с таким немногочисленным населением имеет сейчас, наверное, самые загрязненные территорию, реки и озера, спившийся народ, зараженную наркоманией молодежь, дедовщину не только в армии, но и в рабочих и ПТУ-шных сообществах.
   Никогда не забуду слышанную в юношестве историю. Это было время очередной ломки образа жизни миллионов людей в нашей стране. Вдруг разрешили выдавать паспорта колхозникам. Они с этого момента почти приравнивались в правах к остальному населению страны Советов и могли уйти из колхоза и даже уехать в другое место на жительство, например, в город.
   Интересно, что опять в шестидесятых годах, как и в девятнадцатом веке в веке двадцатом века отменили теперь уже во второй раз крепостное право. До этого из колхоза можно было убежать только через службу в армии. Завербоваться после демобилизации на какую-нибудь стройку коммунизма. Ребята так и делали, а потом, устроившись, приезжали в деревню за своими невестами в гости.
   Теперь не надо было этого делать. Сел на автобус и уехал. Паспорт получать стали в районе в шестнадцать лет и ехали в краевой центр учиться в ПТУ. Железнодорожное, строительное, где кормили, давали общежитие и обмундирование. Немного платили деньгами, которых хватало на поездки домой, редко, порядки в ПТУ были военные. Воспитатели, замполит, мастера. И вот тогда появились первые бегунки из этих училищ. Бежали от несправедливости, от издевательств мастеров из рабочих и издевательств таких же ПТУ-шников, местных, городских из рабочих пролетарских семей.
   В то время до нас докатывались слухи о поголовном пьянстве и извращениях в рабочих бараках и общежитиях. О насилии над женщинами, о беззащитности молодости перед урками. Через несколько лет и мне пришлось со всем этим столкнуться вплотную, но тогда слушать это было как-то дико, как-то не верилось, что это все о людях.
   Старший сын Василия Ерохина Николай был старше меня на четыре года. Он родился в сорок шестом году. Отец его, здоровый кряжистый мужик, заядлый рыбак и пчеловод, пришел по ранению с фронта. Ранили его в бою, когда он и еще один наш земляк из соседнего села, Семенихин захватили мост через реку Днепр целый, не взорванный. Чуть ли не руками передушили охрану - пулеметчиков. Василий не поберегся, его ранили и без памяти увезли в медсанбат, а Семенихина наградили - он стал Героем Советского Союза. Что поделать, это русский обычай: с глаз долой - из сердца вон.
   Николай в шестнадцать лет после восьмилетней школы, которая была в нашем селе, поехал в краевой центр учиться на токаря. Его приняли, а к октябрьским праздникам он сбежал оттуда. У него перед этим украли форму, взяли на глазах и сказали:
   - Молчи!
   Форму продали здесь же в общежитии воспитателю, купили водки, пили, а Колю заставили тонким голосом лаять на лампочку. Он пробовал отказаться, тогда они били его лицом по столу, возили по окуркам и объедкам, а потом один из них финкой пригвоздил его ухо к столу. Коля стал лаять. Сын героя лаял на лампочку под пьяную дурь молодых пролетариев. Наутро он убежал. Денег не было, до села сто километров. Добирался два дня. Иногда ехал, а больше шел.
   Дома ждала его уже милиция. Его оговорили, якобы он украл одежду у нескольких человек и отрезал и унес из общежития телефон. Пришлось Василию ехать в краевой центр и платить за пьянство этой компании.
   Сейчас и в селе люди испортились. Пьянство, воровство. Но тогда этого не было, почти не было. И нам, ребятам, выходившим в городскую жизнь, было как-то не по себе. Но мы ехали, сталкивались с этой страшной жизнью. Бежали прочь из колхоза.
   ...Первый теленок, которого я помню - телочка Зорька, пестрая - белое со светло-коричневым. Она отелилась зимой в самые морозы и зиму жила с нами в избе внизу, на первом этаже. Я играл с ней, игры были больше по ее инициативе, бодались, бегали. Она, разыгравшись, вскидывала вверх задние копытца, одновременно скользя передними по полу - козловала. Ей так понравилось бодаться со мной, что она, когда и выросла, продолжала это делать с удовольствием, бодала и катала меня по земле.
   Лиха беда - начало, вот и гусак, видя такую расправу, пристраивался рядом и бил меня крыльями. Я сопротивлялся, пытался встать на ноги, плакал, но не мог с ними справиться, а они это понимали и пользовались этим.
   Животные брали надо мной верх, пока я не подрос. К годам шести изменилось все. Телята, гуси, а утки и куры еще раньше почувствовали ко мне сдержанное уважение и старались не показывать явно своего неподчинения, а если это и делали то исподтишка. Что поделаешь - подурковать каждому охота, особенно похвалиться своей силой.
   Как красиво это делает гусак, - он кидается на жертву, громко гогоча, раскрыв крылья, вытянув вверх шею и всем своим видом показывая очевидность намерения, напасть и уничтожить, но, обозначив, таким образом, нападение, не встретив ответного страха, спокойно возвращается к гусихам, сам себя громко расхваливая при полном их молчаливом одобрении. Но если он чувствовал страх, то нападал, бил крыльями, больно щипал клювом, и шипел. Как он шипел!
   ...Бабушка любила рассказывать и еще больше любила, когда ее рассказы слушали. Я любил слушать ее сказки и побывальщину. Поэтому мы подходили друг для друга как нельзя лучше. Бабушка знала много, много умела. Болезнь, конечно, ограничила ее общение и дела и волей-неволей ее недюжинный ум неграмотной, но очень любознательной крестьянки сконцентрировался на сказках слышанных ею в разное время от разных людей и на воспоминаниях. Все-таки тогда я недооценивал этого, думал, что это обычно и доступно всем. Но время показало, что мне досталась необычная бабушка, и родился я в необычной семье.
   Бабушка не помнила своих родителей. Ее ребенком украли адаевцы - казахское племя, кочующее по северному и северо-восточному берегам Каспийского моря, между реками Волгой и Уралом, в местах, где проходил царскую службу украинский поэт Тарас Шевченко. Эти места непосредственно примыкают к территории уральского казачества. Казаки и отбили у адаевцев беленькую девочку. Бабушка выросла у приемных родителей - в семье Борзых - как родная дочка. Ее выдали замуж в 1905 году в богатый дом прасолов - "тысячный дом".
   Главой семьи был свекор Панфер Харитонович - грамотный и набожный мужик. Он поздно женился, почти в пятьдесят лет, раньше не мог - служил на Кавказе. Взял черкешенку крещеную Наташу. Она была тихой и доброй женщиной, плохо говорила по-русски, родила трех сынов: Кузьму, Василия и Ивана. За Ивана и вышла замуж моя бабушка. Старшие сыновья были к этому времени женаты, и в этот год у Василия родился сын Левон, который в дальнейшем стал моим отцом-крестным. Панфер Харитонович с сыновьями занимался доращиванием и обучением лошадей двухлеток, которых он покупал у киргизцев. После того как кони были объезжены и в телеге, и в санях, и верхом продавал казакам и армейским ремонтерам.
   Прадед умел выбрать среди коней особо одаренных, поддающихся дрессировке и учил их ползать по-пластунски. Эти кони ценились особо у казаков и были нарасхват.
   Интересно, что Николай Семенович Лесков в романе "Очарованный странник" описывает жизнь в степи примерно в тех же местах. И ремонтера, и киргизцев, и их обычаи, и их беспредельную волю, широкую как степь.
   Вошёл проводник и предложил чай. Я отказался, а женщины засуетились, стали готовиться к обеду. Я вышел в коридор и уставился в окно. Стучали колёса, бежавшие наперегонки берёзки, осинки, потом полузасохший тальник в лощинке, вырубка на краю околка, покосившийся прошлогодний стожок.
   Было такое же, как сегодня, степное жаркое лето. На пустыре на восточной оконечности нашего огорода через дорогу от глинобитной кузни начали строить дом. Хозяин - хромой мужик, Дорофеев Игнат хромал уже давно. Он был ранен зимой сорокового года на финской войне. Подстрелила его "кукушка" - финский снайпер.
   Строить начали на том месте, где не так давно стоял дом его деда, которого раскулачили, и сослали в Нарым, пока дядя Игнат служил в армии. Хоть служба и лишила его всего имущества, но уберегла от высылки. Из госпиталя он вернулся хромым в начале сорок первого года, когда уже почти не высылали.
   О ранении дядя Игнат рассказывал неохотно.
   Пришла его очередь, и он с еще одним красноармейцем стали пробираться к старшине на кухню за обедом. Они вылезли из окопа, наспех сооруженного из коряг и снега со льдом, и поползли по неглубокой снежной канавке. Морозы стояли под сорок градусов, и без горячего питания трудно было не уснуть на таком морозе.
   Об этом и мы ребятишки знали, что спать на морозе нельзя. А если уснул и никто не разбудил, то или обморозишься или замерзнешь совсем. К этому возрасту некоторые из нас, в том числе и я не раз уже отморозили свои уши и щеки. Руки у нас чуть не каждый день "сходили с пару" и наши матери отогревали их в ведре с холодной из речной проруби водой.
   Огонь разводить командиры не разрешали. Мол, советский солдат все выдержит. Первое время даже заставляли питаться всухомятку, без горячего. Щи говорил дядя Игнат даже днем не то, что по ночам снились, кислые-кислые, горячие-горячие. Вот тебе и солдатская присказка: щи да каша - пища наша. По дыму днем и по искрам ночью били финские минометы и артиллерия. Да, и компания думали командиры, закончится за одну неделю или самое большее за десять дней - можно потерпеть. И солдат терпел.
   Моя бабушка рассказывала про своего деверя Кузьму. Он пришел в 1905 году живой с русско-японской войны. Воевал в Барнаульском полку под китайским городом Мукден.
   По его словам ехали туда почти целый месяц. Была совсем недавно в удивительно короткие сроки построена Транссибирская железная дорога. За пять коротких лет без экскаваторов на лошадках, мужиками путь от Екатеринбурга до Владивостока. И вот русские солдаты сыны этих самых мужиков в поезде рассуждали, успокаивая себя, что, мол, японца победить легко - "он бусурман, у него нет души, а заместо нее пар, потому что он рисоед, а мы аржаники".
   Так и на Финской войне видно рассуждали командиры в теплых кабинетах, что победа им достанется, потому что финнам она достаться не должна, они ее просто недостойны - это достойно мудрости седоусых пролетариев-коммунистов: наше дело правое, потому что оно верное.
   Мороз есть мороз. Будь ты русский или финн все равно тебе холодно. А если нет горячего питания, и ты плохо одет, и тебе негде погреться или того хуже ты обморозился, то быть весёлым трудно.
   Еще ругань, ругань со всех сторон. Ты главный виновник неудач, из-за тебя мужика блестящий генерал не стал маршалом, полковник генералом, из-за твоей трусости и жажды жизни "насяльники" не получают орденов.
   Обмороженных становилось все больше и больше, госпитали были переполнены красноармейцами, им отрезали руки, ноги, лечили от воспаления легких, отправляли домой. Войне конца было не видно. Наконец до кого-то дошло там наверху, что греться и есть все-таки хоть иногда надо. Дали приказ. Стали готовить горячую похлебку и жить, как говорил дядя Игнат, стало веселее.
   На позициях ночью, да и днем в укромном месте где-нибудь под елью в блиндаже разводили огонь, грелись. Густая хвойная крона ели, спускающаяся до самой земли, создавала подобие шатра или юрты, причем дым и тепло поглощались деревом, и снаружи нельзя было заметить ни с какого расстояния костер. Для костра выбирали дрова, которые не давали искр и дыма: березу или тальник. Сосна или ель не годились для этого. Пламя их было неспокойным с искрами. И очень часто такой костер выстреливал углями. Спать около такого костра было опасно. Сгореть не сгоришь, но одежду пожжешь.
   Мы ребятишки, родившиеся сразу после войны, когда еще гремели бои в Корее и Африке, не сомневались, что и нам скоро воевать. Рассказ дяди Игната мы слушали, но как-то не верилось, что на войне нет никакого героизма. Всё ждали, что расскажет как он или кто-то другой бросился с гранатами под танк или закрыл собой амбразуру дота, и как его за это наградили орденом. Но он продолжал рассказ о мучениях и несправедливостях, чего конечно с нами быть никак не могло.
   Дядя Игнат и его товарищ выбрались из окопа и проползли по канавке, потом удачно перебежали в ближний лес, который языком подходил к озеру, по берегу которого располагались позиции. За спиной громадная снежная поляна - озеро, не видно ни конца его, ни края, а впереди в лесу позиции финнов углом уходящие вглубь леса. В лесу недалеко в лощине - командный пункт батальона, полевые кухни и санитарный взвод с молодыми медсестрами-добровольцами из Москвы, которые к этому времени от мороза, и крови прозрели, и героизм их поубавился, и они были совсем не прочь каким-нибудь способом покинуть фронт.
   Тетя Нюра - его жена ворчала на него, если он долго с нами разговаривал, а сама с тоской смотрела на него. На его тонкую шею, на лицо, на котором никогда не бывало румянца, и с тревогой слушала, как хрипло он дышал.
   Товарища дяди Игната на обратном пути убила "кукушка". А дядя Игнат не сразу это понял, поэтому, бросив бачок, в котором плескались щи из капусты, и, взвалив товарища на себя, пополз назад в санвзвод. Там его обругали за то, что приволок мертвого, и им придется его закапывать, и отправили назад на позиции.
   Здесь-то его и подстерегла "кукушка".
   Потом он с отдыхом, почти всю ночь полз до санитарного взвода назад, потом до утра ждал перевязки. Дежурная медсестра была чем-то занята у командира батальона в настоящей землянке с печкой, спиртом, нарами и дверью. Кровь сначала шла, густая, потом перестала, но начала сильно мозжить кость. Он терпел, не кричал, грыз рукавичку. Потом ему лечили ногу и сильнейшее воспаление легких. И от того и от другого он так и не оправился до конца своей жизни.
   Задетая пулей кость ноги так и не заросла, и дядя Игнат после каждой бани скреб это рваное отверстие ножницами. Я его как-то спросил: а не больно ли ему скрести ведь это же внутри ноги, а он отвечал что щекотно. Нога у него была тонкая, и когда ему говорили, чтобы он ехал в "край", в больницу то он шутил, что все время, которое бог ему отвел для ожидания врачей, он использовал, и из дому он уйдёт только в могилу...
   Тишина в купе отвлекла меня от моих мыслей. Соседки мои улеглись после обеда поспать и мне, ничего не оставалось, как стоять в коридоре или лезть на свою верхнюю полку. Я выбрал коридор.
   Пришла на память давняя история. Её кто-то очень давно мне рассказал. Была она из тех, которые сразу запоминаются, и над которыми потом долго размышляешь. Она была о космосе.
   Космос - это нечто пустое вокруг тебя. Не пространство, а ощущение пустоты и недостижимости на первый взгляд возможного. Со мной в раннем детстве произошёл смешной для взрослых и трагичный для меня случай. Мне было года четыре, а моему другу Витьке на один год больше. Он пользовался полным моим доверием, и как мне кажется сейчас, напрасно.
   Вот с этим моим другом мы пошли среди бела дня ранней осенью воровать яблоки в колхозном саду. Знали, что там есть сторож, что он стреляет солью. Правда, о действительных случаях подобной стрельбы и попаданий в особое место пониже спины никто из нас не слышал, но в их реальность почему-то верилось. Мы живо обсуждали, как эту соль надо в речке отмачивать, как безопаснее всего подходить к саду, как убегать, если застукают.
   Охранял сад сторож. Это был пожилой человек, которого почему-то все звали по фамилии - Перцев.
   В деревне у нас тогда было не принято обращение по фамилии, обычно при встрече или за глаза называли по имени и фамилии или по прозвищу. К фамильному обращению приучила нас школа. Учителя на уроках вызывали отвечать по фамилии:
   - Иванов, к доске!
   Наши матери с этим боролись, они выросли во времена, когда такое обращение считалось проявлением неуважения к человеку. Они нас называли Ванечка, Колечка, а ко взрослым обращались не иначе как Маруся, Игнаша, Корнюша.
   Как-то я был у брата дома, сидели обедали. Зашла Валя Гурова, жена Михаила Гурова, здоровенного доброго и покладистого мужика. Ее в селе не уважали за неряшливость и лень. Вполне можно было не делать того, что сделал Николай - пословица у русских есть, вредная: встречают по одежке, провожают по уму. Он из горницы принес стул, придвинул к столу и пригласил Валю с нами обедать.
   ... Колхозный сад располагался на стрелке между двумя крутыми ярами, перегороженной с открытой стороны высоким забором. Мы по кустам подобрались к яру, спустились в него и поднялись по его противоположной стороне в сад. Подползли к яблоне. И только успели едва-едва дотянуться до самых нижних, неспелых, однобоких яблочек, нас заметили. Кто заметил - я не знаю, но это был не Перцев, точно. Этот человек подлетел к нам на коне, но мы всё же успели кубарем скатиться в яр.
   Была осень, и яр наполовину заполнился шарами перекати-поле. И мы, имея по малолетству невысокий рост, провалились в это мягкое, колючее пространство. Оно держало нас внутри, мы могли двигать руками, ногами, переворачиваться, не ощущая собственного веса, но не могли выбраться ни вверх, ни вниз, ни куда бы то ни было в сторону. Мы были в невесомости. Это был наш космос, без конца и края. Бесконечный. Серый и колючий, враждебный и непобедимый космос.
   Подобное чувство я испытал ещё раз, слушая рассказ одного случайного в наших местах человека. Веря рассказчику и не веря, я постепенно погружался в эту новую бесконечность, без чувств и запахов, в этот новый бесконечный мир наполненный тревожным ожиданием.
   Вспомнился эпизод одного из рассказов Джека Лондона о человеке, который убил последнего мамонта. О том, как Джек Лондон смотрел на толстые подошвы его ботинок и верил этому человеку и не верил. У моего рассказчика не было обуви из мамонтовой шкуры, у него между рёбер было отверстие и оттуда, если поманить чем-то вкусным, выглядывала черная головка со смышлеными глазками и с победным визгом циркульной пилы проглатывала угощение:
   - Вжик!..
   Вы спросите, по какому случаю, он разделся. Да всё очень просто. Мы были с ним летом на родине в родной деревне. В детстве нас особая дружба не связывала, ну а в это лето мы оказались одни из того нашего прошлого, из детства.
   Наша деревенская жизнь замерла на шестнадцатом году, когда мы, как думалось, уезжаем ненадолго поучиться уму-разуму и скоро совсем скоро вернёмся назад. Но так и не вернулись. Свежесть тех чувств, забытые запахи и ощущения всколыхнули воспоминания. Мы ходили с ним по любимым местам. Бродили и купались на обмелевшей речке нашего детства Куличихе, ходили за грибами в бор, зная, что в это время никаких грибов ещё не бывает.
   Рыбачили на другой многоводной и глубокой речке Протоке неводом. Мы как в детстве спустились с сумасшедшей кручи увала по тропинке заросшей за наше отсутствие охватными берёзками. Там под увалом у Святого Ключа мы сушили одежду, и он мне рассказывал свою необычную историю.
   Поначалу было как-то не по себе, даже временами страшно, но потом я привык, и стал относиться с уважением к этому существу, выкопавшему норку в человеческом теле. А может быть, это было не существо, а часть тела, а может и души моего товарища. По крайней мере, он не пытался от этой головки избавиться...
   Я не сразу записал его рассказ, а только через много лет по памяти.
   Прилетели с Земли на космическом корабле на другую планету люди. Планет и звезд великое число.
   Корабль приземлился не очень удачно, с незапланированным в центре управления полётами шумом, и ударом, пришедшемся как-то сбоку. Этот удар не повредил почти никаких систем, но, как, оказалось, несколько деформировал корпус, из-за чего заклинило выходной люк.
   Космонавты были люди опытные, запасов пищи и воздуха было достаточно, газоанализаторы показывали, что планета имеет атмосферу сходную с атмосферой Земли, поэтому довольные почти удачной посадкой улеглись спать. Утро вечера мудренее.
   Спали долго, около суток. Просыпались, ели, пили и снова ложились. Дежурного не назначали, так как по сведениям с Земли, планета была необитаема и, следовательно, опасности ждать было неоткуда.
   Наконец выспались и, как водится у людей, всех потянуло на улицу. Солнце у планеты было свое, двойное, похожее на кисть винограда, на которой осталось две небольшие ярко светящиеся виноградины, соединенные веточкой с маленьким листочком-облачком. Если смотреть сквозь закопченное стекло или светофильтр, то облачко имело сиреневый цвет с прожилками, но настоящий цвет облачка не давали рассмотреть эти два маленьких, но чрезвычайно жарких солнца.
   Свет этого прелестного солнца еще на подлете к планете создавал ощущение покоя, и люди чувствовали прилив необъяснимого счастья, освободились от преследовавших их весь долгий многолетний путь ощущения неизбежности беды. Они чувствовали примерно то же, что чувствует человек, зайдя после долгой дороги зимой в мороз и вьюгу в хорошо натопленную русскую избу, в которой даже и в наши дни все еще пахнет кислыми щами и пирогами, невесомо усаживается на лавку у стола. С ним что-то происходит, что-то необъяснимо счастливое в этой атмосфере любви и покоя:
   - Дай бог, долгой жизни русской избе!
   Я как-то пришел к мысли, что потерянные в последнее время ощущения тепла печи, ее уюта, ее дыхания, вкус еды ею приготовленной, спокойствие, которое она придавала семье в самые трудные времена, не лучшим образом отразилось на характере, на физическом, психическом и нравственном здоровье русского человека. Мне стало казаться, что чего-то не хватает, что мы люди современности незаметно обкрадены, что мы еще чего-то не нашли и наше что-то впереди и мы это ищем, выбиваемся из сил, стремимся достичь, но никак не достигнем, не можем жить как наши предки жили многие тысячелетия.
   Хотя это чувство стремит нас вперед, но и отбирает силу. Этого не было у русских на протяжении тысячелетий. Изба, печка, полати, дети, щи, сало, хлеб с квасом, по праздникам вино - это было у всех и этого было достаточно. Все были схожи, и эта схожесть разливала спокойствие по русским равнинам.
   А на этой планете все вернулось. Так, по крайней мере, ощущал себя Петр - механик корабля, рассказ которого я передаю своими словами.
   Деформация корпуса, конечно, немного, омрачала его хорошее настроение, он старался отогнать тревогу, убеждал себя, что люк, в конце концов, откроется, и они выйдут на волю.
   Он, чтобы успокоится, вспоминал родителей, деда и бабушку, их дом в деревне, речушку по колено воробью, крутую гору, выгорающую до черноты от жаркого летнего солнца и омут детства - Крутояр. Как он забегал с мороза в избу, бабушка толкала его отмороженные руки в ведро с холодной водой, вспоминал деда за какой-нибудь работой.
   Его размышления прервал командир корабля Сэм. Он только что удачно связался по радио с Землёй, ему пообещали за удачную посадку очередное воинское звание и награду. Сэм с юмором относился к этим знакам внимания Земли. Он и думать забыл уже, что ему удастся живым вернуться домой, да и по его подсчетам ему, видимо, в этот раз присвоили звание генералиссимуса.
   Сэм пришёл, чтобы посоветоваться с Петром, наметить, так сказать, план действий по открыванию люка. С Земли ничего не смогли подсказать. Люк для большей надёжности закрывался стопорами с электронным и механическим управлением. Стопоры рычагом были соединены с ручкой, ось, которой сломал год назад пьяный штурман. Он задумал выйти в открытый космос и "лично поговорить с чёртом", который, по его словам, маячил без конца в его иллюминаторе. Белая горячка прошла, но дверь люка в полёте ремонтировать было опасно, да и высадки скорой не предполагалось.
   Белая горячка или состояние, когда человек не нуждается в обществе, собеседнике для таких длительных путешествий является в какой-то степени благом. Все члены команды, какой бы многочисленной она не была, надоедают друг другу очень быстро. Ссоры вспыхивают и гаснут. Это продолжается, постепенно забирая из сути спора его жизнь, его темперамент. Вялые ссоры, вялые споры. А споры с самим собой, даже ссоры, ссоры без компромисса, ссоры с доказательствами, с подробным анализом, возможны только внутри человека, внутри его я.
   Это беспощадные споры, они способны забирать, высасывать подобно насосам лишнюю энергию, скапливающуюся во время вынужденного безделья. Несомненно, это способствует поддержанию мирной обстановки в команде, но истощает и без того уставший организм.
   Петр подробно рассказал Сэму возможные варианты открывания дверей, но ни один из них не был возможен без применения кувалды весом хотя бы килограмма в три. Кувалды по инвентарной описи на корабле не должно было быть...
   Командир поручил Петру подумать, из чего изготовить кувалду, и пошёл проведать остальных членов экипажа. Радиста он нашёл у врача экипажа. Они что-то пили из кружек, привыкая к гравитации. Гравитация на планете была видимо немного меньше чем на Земле, но их уставшим организмам и эта тяжесть была не по силам.
   Кувалду сделать было не из чего. Конструкторы корабля постарались - каждая деталь была рассчитана на прочность при минимально возможной массе.
   Петр и не думал о её изготовлении. Просто она у него была. Также как и зубило, сделанное из пальца гусеницы трактора, а в грузовом отсеке в мешке с сахаром был спрятан топор, обыкновенный топор с березовым витым топорищем.
   Этот топор был средних размеров и был куплен Петром в тот год, когда он начал строить себе дом из ангарской сосны. Дом и сейчас, наверное, стоит на берегу Ангары. У воды под горой баня и мостки в реку. Вода холодная. Не мог он себя никогда заставить прыгнуть в Ангару. И сейчас в глазах парок над быстрой стальной полоской воды в полынье у берега.
   Кувалда тоже была спрятана. Её нужно было достать. Петр проносил свои инструменты в корабль, наполненный электроникой вперемежку с умнейшей и образованнейшей командой, украдкой. Он не боялся насмешек, а опасался, что доложат в центр управления полётами, а те проследят, чтобы непредусмотренные предметы были удалены с корабля, а могут удалить и строптивого их запасателя. Охотников полететь всегда бывает много. Ещё Петр опасался подвести своего друга детства Сэма, по рекомендации которого он простой инженер-механик по эксплуатации строительных и дорожных машин стал космонавтом.
   Кувалда была спрятана в одном из шкафов с электроникой. Петр, когда принёс кувалду, засуетился, стараясь избежать расспросов, и сунул в первый попавшийся ему шкаф, привязав её бечёвкой к какой-то толстой трубе. И как на грех этот шкаф располагался рядом с рабочим местом штурмана. Штурман или пил, или спал, привалившись креслом к шкафу и не было возможности незаметно этот шкаф открыть.
   Делать нечего - Петр пошёл к штурману. Дверь была открыта, штурман проснулся и собирался рассмотреть, как следует, себя в зеркале. Щупал изображение, радостно хмыкал, а иногда как-то странно всхихикивал. Петр подошёл к шкафу, открыл его, отвязал кувалду, достал ее из чехла и под удивлённым взглядом штурмана вышел. Но кувалда не понадобилась...
   ...Когда Петр приблизился к люку, то дверь люка таинственным образом мягко вдавилась в стену, затем тихонько опустилась на землю. Петру открылся через проём люка простор неведомой планеты. Ещё он увидел, что какая-то тень промелькнула и скрылась в зарослях фиолетового кустарника. Петр спустил в открывшийся проём верёвочную лестницу и, повинуясь какому-то безотчетливому призыву, сошел на землю планеты.
   Петр зашёл в кусты и сделал то, что обычно делал на Земле, при этом все время, чувствуя, будто он не один. Постояв немного, Петр вернулся на корабль и пошёл докладывать командиру, что люк открыт.
   Сэм вёл воспитующую беседу со штурманом. Штурман утверждал, что Петр вытащил из шкафа навигационной электроники кувалду. Сэм ему не верил, качал укоризненно головой и кивал в сторону батареи пустых бутылок. Петр зашёл и сообщил, что люк открыт, трап спущен, воздух сладок, рядом растут тенистые фиолетовые кусты неизвестного растения.
   Они втроём пошли к выходу. Проходя мимо каюты врача, они как обычно услышали пьяный голос:
   - Опять кто-то открыл форточку! Я так никогда не выздоровлю!
   Сэм очень официально обратился к нему:
   - Доктор, мы собираемся выйти из корабля, и нам бы хотелось знать, не повредит ли сие действие нашему здоровью?
   - Не мелите чепухи, командир. Ваш протеже Петр успел таки угробить люк. Мы теперь из корабля не только здесь, но и дома, на Земле не выйдем, - Но, тем не менее, доктор вышел в коридор и проследовал за остальными.
   Когда они подошли к люку, то на улице совсем рассвело. Двойное виноградное солнце сияло на сиреневом небе. Спустились по верёвочной лестнице, попробовали почву под ногами - твёрдая, трава фиолетовая, густая, шуршит как-то незнакомо, с каким-то струйным нежным-нежным звоном.
   Сэм, а за ним доктор и штурман направились к кустам и занялись тем же самым, чем недавно занимался Петр, и что в долгом полёте для них было недоступно. Оказалось, что это так неожиданно приятно.
   - Интересно, заметил Петр, никто из нас не сказал, что здесь всё как на Земле?
   - Мне как-то не по себе, я, наверное, ещё болен, пойду к себе, сказал штурман и удалился. За ним ушёл доктор. Командир тоже засобирался, вспомнив про неотложные дела.
   Петр, оставшись один, осмотрелся. Поляна, на которую приземлился их корабль, имела форму круга с приподнятыми краями, точнее это было дно гигантской впадины геометрически правильной формы. Похоже на стадион с пустыми трибунами. Поляна заросла травой, была залита ровным солнечным светом и приглашала на прогулку. Чувства его тоже не противоречили желанию природы планеты, и он пошёл.
   Как-то быстро улетучились из сознания годы, проведённые в полёте, и одиночество, и космос и ему уже казалось, что он на родине, летом идёт по лугу, скоро покажутся кусты на увале, а там Протока и Обь. Трава шуршала под ногами и он не чувствуя земли всё шёл и шёл туда, где край поляны приподнимался и переходил в возвышенность или даже невысокую гору - отсюда было не разобрать.
   На вид материал, из которого была сложена гора, окружающая поляну со всех сторон, мало напоминал камень или почву. Это был, по-видимому, какой-то мягкий материал похожий на бархат. Солнечные лучи тонули в нём без следа. Если трава под солнечным освещением имела множество оттенков, начиная от бледно-зелёного и, кончая тёмно-фиолетовым, то поверхность горы была однотонной. Однородная окраска горы, отсутствие каких-либо бликов на ее поверхности говорило о том, что эта поверхность гладкая и не имеет ни оврагов, ни складок, по крайней мере, значительных. Но эта странная гора давала тень на солнечную сторону вытянутую и не достигавшую несколько поверхности земли.
   - Висячая тень, - пробормотал Петр.
   - Что ты сказал. Повтори, я не разобрал!
   - Командир, гора дает тень, которая висит в воздухе. Не достигая земли.
   До горы было недалеко, и Петр решил не гадать, а разобраться на месте. Трава была невысокой, идти было легко и радостно. Опять мысли его унеслись далеко от этих странных мест, на родину. Какое сейчас там время года - гадал Петр. Несколько лет проведённых в полёте, теория относительности Эйнштейна сделали своё дело и теперь, чтобы ответить на этот простейший вопрос, нужно было засесть за точные математические расчёты. Можно было конечно, спросить у штурмана, но после того как Петр вытащил у него из шкафа кувалду к штурману лучше не лезть. Да и он, наверное, сейчас уже как обычно в стельку пьян.
   Если дома сейчас лето, то кто-то идёт по поляне к Обской протоке, из-под ног взлетают и выпрыгивают кузнечики, иногда он смотрит на небо и конечно, не видит, что отсюда из космоса ему машет рукой его земляк.
   На этой планете кузнечиков нет, отметил про себя Петр. Здесь вообще никаких живых существ не видно. Ни мух, ни комаров. Жить можно, а жизни нет. Как-то странно это. На Земле сразу бы новое место было обжито и плотненько поделено.
   Он подумал о садах, так называли у них там лесополосы, посаженные в степи среди полей для снегозадержания и для защиты от ветров. Каких только насекомых и птиц не было в этих садах, не избегали их прохлады летом и зайцы, да и у лисицы были здесь свои интересы.
   Трава становилась всё ниже и под ней всё отчётливее проступала фиолетового цвета почва. Похожа на синяк на лице после хорошего удара, а ноги... Петр понял, что ног у него больше нет. На ощупь они есть, он стоит на них на чём-то мягком, а визуально их нет. Куда-то подевалась и синюшная почва, впереди и сзади она была, а под ногами её не было. Не было её и на ощупь. На чём же он тогда стоял? На чём же стоит довольно нелёгкий корабль? Это быстро промелькнуло в голове. Петру стало не по себе, и он решил вернуться...
   Корабль, как ни в чём не бывало, стоял на краю поляны у того края горы, стоял прямо, как-то выправился, сам он этого сделать не мог, значит, выправилась почва под ним... Чувствуя приближение чего-то непонятного, он ускорил шаги. Корабль, тем не менее, не приближался, а удалялся, и по мере его удаления, гора приседала, становилась ниже, и скоро стало видно пространство за горой. Такая же гладкая, без выемок и складок безжизненная равнина, покрытая травой.
   Наконец горы исчезли совсем, и Петр один как великан возвышался посреди степи, а корабль удалявшийся видимо из-за распрямления поверхности планеты остановился и теперь уверенно приближался с каждым шагом. Кустарник у подножия горы тоже исчез и пейзаж, заполнявшийся светом виноградного солнышка, представлял собой не знающую ветра травянистую поляну.
   Петр, решив сорвать стебелёк этой странной травы, наклонился, но трава, будто в страхе, кинулась прочь от руки... Непроизвольно, бросив взгляд назад, Петр не обнаружил в траве своих следов. Мятой травы не было...
   - Вот если бы так вел себя "татарин", - подумал он.
   - Ты еще шутишь! - в голосе командира чувствовались тревожные нотки.
   Будто наяву мелькнула картина: он и мама идут босиком в бор за грибами вдоль речки, по песчаному усеянному "татаринами" бережку. Трудно высмотреть было место, куда поставить ногу, так густо он расположился. Речка журчала рядом старательно моя мытый-перемытый до блеска песок древних ледников, постепенно подгрызая высокий левый берег. Не берег, а десятиметровый обрыв из кипенно-белого песка.
   Когда подходит грибная пора, когда пройдет теплый дождик, и утрами зарядит туман, у нас в бору преют грибы. Место наше степное, сушь и пыль. Солончаки и озера, пресные и горькие. Бор наш особый, ленточный. Сосны растут на песчаной гриве, оставленной, как считается ледником. Правда это или нет, но верить не хочется. Наш красавец бор, такой теплый и уютный рождением своим обязан грубой силе холода и льда.
   Ленточный - значит узкий, тянется по степи на сотни километров, а поперек его пройдешь за час или два. Посреди бора, вдоль него протекает мелкая, по колено воробью речушка. С песчаным дном, с солнечными зайчиками на промытом желтом дне в некрутых много раз перемытых берегах. Трудится - пересыпает, перемывает песок, множит русла. Старые обильно засыпаются сосновыми иголками, зарастают, хвощем и чередой, потом появляются березки и сосенки и, наконец, в этих старых покинутых рекой руслах вырастают в тепле и безветрии среди головокружительной крутизны берегов первые грибы - маслята.
   Много, шляпки чистенькие. Ножки и пузички сжелта. Груздяночка из них вкусная, с луком польским, со слизуном, на костре возле брода у речки, у омутка, где живут ужи. Идешь к омутку по песчаной осоке набрать в котелок воды тут они, и зашуршат по сторонам, спешат нырнуть от греха подальше. Так и слышится по всему берегу:
   - Бульк! Бульк! Бульк!
   Лето! Хоть тысячу раз повтори - не надоест!
   Зайдя в корабль, он застал командира за дальномером.
   - Что увидел? - спросил Петр.
   - Садись!
   Дальномер давал увеличение в сотни раз.
   - Когда ты шёл, то почва под тобой прогибалась, причём не в момент, когда ты на неё ставил ногу, да ты ногу на неё так ни разу и не поставил, а немного опережая тебя. Ты шёл по воздуху, или у тебя под подошвами образовывалась воздушная подушка. Снимай-ка ботинки, посмотрим.
   - Зачем ему мои ботинки? подумал Петр, но послушно снял сначала правый, а потом и левый ботинок и аккуратно поставил на пол.
   - Что у тебя за носки? Рвань какая-то.
   - Рвань? Да я утром надевал новые совершенно, - говоря это, он смотрел на свои ноги, на изъеденные носки и ему стало плохо...
   ...Петр вновь пришел в себя и обнаружил, что лежит один в небольшой каюте, скорее в большом шкафу. По стерильной чистоте и по кормушке в двери понял, что его поместили в изолятор. Он заболел? Заразился? Но чем и где? Он ничего не помнил.
   Петр сел на кровати, свесил ноги и поискал глазами тапочки. Тапочек не было, он подумал, что они под кроватью и взгляд коснулся его ног или того, что от них осталось.
   Когда-то в юности он одну навигацию плавал матросом на речном теплоходе по Оби. Теплоход был грузовой, таскал баржи. В обязанности Петра входила уборка палуб и кают теплохода и причаливание. Уборку палуб он производил дважды за день шваброй и забортной водой. Швабра представляла собой палку, с привязанным на одном из её концов пучке верёвок полуметровой длины. Вот в две такие шевелящиеся швабры превратились его ноги.
   Петр протянул руку к ноге, верёвки живо втянулись внутрь ноги, и на ноге осталось множество норок. Норы, норы. Норы в его ноге. Ему вновь стало плохо. Пчелиные соты, да это скорее похоже на пчелиные соты, шестиугольные и с которых срезана аккуратно, чтоб не повредить расплод, верхушка и в их глубине видно как этот расплод шевелится.
   Слово расплод на языке пчеловодов означает личинок пчел, подрастающих в медовых сотах. Некоторые из пчел заняты сбором нектара не для превращения его в мед, а для кормления личинок.
   Петр снял рубашку и брюки и подошёл к зеркалу. Сотами было покрыто всё кроме шеи и лица, и отовсюду смотрели чёрненькие головки со смышлеными глазами. Соты пчелиные из воска, жёлтые, а эти с острыми выступами, скорее похожи на поверхность головы вымолоченного и заветренного подсолнуха, сероватые с нечистой поверхностью. Но никакого отвращения Петр при виде своего странного тела не испытывал, а, наоборот, в нём зрела уверенность, что это не может быть просто так, а это начало чего-то важного и главного, того, что как видно для них приготовила эта таинственная планета.
   Разглядывание пришлось прервать - что-то больно ущипнуло за глаз. Стучали в дверь. Долго. Потом ломились, пинали. Я почему-то знал, что пришли с обыском. Знал и как-то без интереса ждал, чем всё закончится. Кричали истошно. Их почему-то было жалко. Может потому, что их преданность неведомому их совершенно обессилела. Они неспособны были осознавать себя живыми существами, с хрупкой головой и мягкими покровами. Любой ценой!
   Я не мог им помочь. Дверь открывалась наружу, и моя сила не шла ни в какое сравнение с их напором. Они стали стрелять. Я лёг на пол. Дверь покрылась рваными дырами, летели щепки, вата обшивки. Пули, пробив дверь, впивались в стены, одна пробив дверь ванной комнаты, срикошетила от сливного бачка, ударила в плафон. Посыпались стёкла, и из обломков выглянула совершенно целая и весело светящаяся электрическая лампочка.
   Из пробоин в двери понесло запахи с лестницы. В пороховой гари растворился кошачий запах, и как-то по-новому пахнуло прошлое. Наконец всё закончилось. Дверь упала. Резкий запах сапог возвестил о начале расправы надо мной. Пинали долго, молча, ничего не спрашивая. И так всё было ясно. Устав, пристегнули наручниками к трубе.
   - Как в кино, - видно вслух подумал я, и получил удар ногой, каблуком в щеку и глаз.
   Видно, что наклоняться было неохота, поэтому пинком уставшей ноги поставили, как я думал, точку. Но это была запятая, она обещала продолжение, и оно не заставило себя ждать.
   - Сейчас спросят кто я такой? Что им ответить? Двери нет, а я жив, значит виноват.
   Они спросили. Только не это. Их почему-то интересовала наша электрическая плита. Та самая, на которой, я готовил каждое утро завтрак, обед и ужин. Эта плита несколько минут назад приказала долго жить. Попросту у меня на глазах расплавила свои железные блины, которые тут же исчезли. Плита была холодная, я шёл её включать. Как следует, не уяснив что, произошло, я кинулся к двери, в которую стали ломиться.
   И вот я отстёгнут от трубы в прихожей и пристёгнут к трубе на кухне. Плита зияет дырами в местах, где были конфорки. В глубине видны провода и какой-то колыхающийся туман или дым.
   - Что это? - спросил толстый человек с синим лицом.
   Я пожал плечами. Неожиданно возникшая боль вернула меня к действительности...
   Охваченный страшным предчувствием он бросился к зеркалу - как и его ноги, лицо его было похоже на такую же корабельную швабру. Пучок чёрненьких верёвочек, увенчанных на концах головкой со смышлеными глазами и пастью утыканной острыми зубками, колыхался в поисках поживы. Они мгновенно сгрызли деревянную раму зеркала и принялись за стекло. С видимым удовольствием, пережевывая остатки зеркала, пучок потянулся к столу, где стояла нехитрая посуда, а остальные бодренько хрустели наручниками...
   ...Очнулся он от звука журчащей вода. Этот звук не походил на тот, что производила вода в доме, где он жил. Это не была вода бегущая из неплотно закрытого или наоборот открытого крана. Это был голос свободного, не обремененного обязательствами потока речной воды, воды прозрачной и холодной.
   Этот звук ему показался знакомым, в нём не было ничего угрожающего, ужас перед свершившимся стал понемногу проходить и Петр открыл глаза.
   Он сидел на песке в тени вётел у речки его детства. За год до отлёта в космос он побывал на этом месте... Но уже и тогда этого места не было. Уже и тогда его смыла река, которая иногда, весной, на несколько дней, становилась полноводным ревущим потоком, всё сметающим на своём пути. Речка в это время безжалостна к своим берегам, она их моет и целыми глыбами растворяет в своем бурном круговороте. Берегам достаётся по очереди. То правому, а через пол километра и левому. По берегу выстроилось наше село.
   Село, потому что когда-то была в нём церковь. Без церкви это уже деревня, хутор, заимка или выселки. Церковь, конечно, благополучно переделали в клуб, разрушив купола и колокольню, а позднее дорушили до основания развезли по селу даже фундаментный бутовый камень.
   Камень в наших степных местах в диковинку. Песок, иногда глина и много чернозема - это наша благодатная земля, а камень привозной. Правда иногда в колодцах попадается небольшой слой плитняка песчаного, да в Воровском логу сильные дожди, летние ливни иногда вымывают россыпь разноцветных камешков. Но это бывает редко, следом, обвалившаяся глина закрывает россыпь, поэтому ее мало кто и видел. Да и сам лог своей глубиной и угрюмостью мало расположен к встрече гостей. Его двадцати саженную глубину облетают стороной даже птицы...
   Наша речка бежит в песчаных берегах, под высоченной кручей и подъедает её с каким-то животным азартом.
   Эта круча в детстве часто мне снилась. Будто я лечу вниз до обидного неудачно, кувыркаюсь и никак не достигну дна. Или ещё сон, где меня при падении давит заднее с зубами колесо гусеничного трактора. Долго снились, а теперь не снится...
   Сижу я под вётлами... День жаркий, а здесь прохладно, от речки доносит прохладой, все спит, сморила жара. Пескари уткнулись носами в песок, борются со сном и с течением. Жирные, нагулявшиеся за лето на свободе в прозрачных речных струях, без страха быть съеденными...
   Помню, что только что был в космосе, на другой планете... Остался без ног, да и практически без тела. И здесь же мысли о только что прочитанном письме. Будто сегодня я ещё в городской квартире утром получил письмо из деревни. Что сон, что явь уже и не разберёшь. Расскажу по порядку.
   Из какой деревни, точнее села я получил письмо, спросите вы, почему не говорю названия? А зачем? И так всё ясно. Из моей родной, с родины, где я родился, вырос и которую не без сожаления покинул. В деревне у меня дом, остался от родителей. Правда этого дома тоже нет, его смыла та же самая речка вместе с ветлами, под которыми я сейчас сижу.
   Ещё и сейчас, правда уже реже, мне представляется, как я возвращаюсь назад. А долгое время, уже живя в городе, я чувствовал своё житьё бытьё временным, ненастоящим, что всё это подготовка к настоящей жизни на воле. Но время берёт своё. Теперь, чтоб вернуться насовсем, и не мечтаю, очень уж тяжёлыми якорями обзавёлся. Словно в подтверждение моим мыслям чёрненькая головка выглянула из норки на левой ноге и стала с любопытством оглядываться.
   Смотрю на эту космическую верёвку, а мысли о деревне, о письме. Письмо пришло от племянника Сени, пишет, что давно меня не видели, зовёт в гости. Они приехать не могут, скотину оставить не на кого, корова недавно отелилась. А я считаюсь более свободным и поэтому могу в любое время, по их мнению, приехать. Попутно Сеня намекает, что зовёт меня и мой друг и одноклассник Игнат, приезжай мол, немолодые мы, мало ли что. Рано Игнат взялся за такие намёки, а впрочем, чем чёрт не шутит. Надо ехать...
   Взял на работе несколько дней в счёт отпуска, пошёл на вокзал, купил билет на поезд, всё через три дня, в понедельник, еду. Как и должно быть, перед отъездом навалились дела, которые обязательно надо было сделать до отъезда за оставшиеся два дня.
   Была суббота. Обычная суббота - начало двухдневного отдыха после пяти дней труда, если бы не моя дорога. Было утро. И было... лето, бодро шествовал один из тех беззаботных месяцев, когда одна только мысль о труде приводит вас в отчаяние. Все говорит, что не может говорить - шепчет об отдыхе, о речке, о лесе, о тепле и жарком ветре. Все это воспринимается остро, как первый раз в жизни. Это из-за долгой зимы, жестокости морозов и ветров, и неуверенной скромности зимнего солнца. Все чувства весной просыпаются и протестуют, за невнимательность к ним.
   Работать для продолжения жизни приходится на двух фронтах. На заводе и на мичуринском участке. Так у нас называют дачи, что, на мой взгляд, правильно обозначает сам предмет. То, что представляет собой массовая дача в России, три сотки или шесть земли на неудобьях.
   Неудобья - это болота, косогоры, сыпучие пески, голая глина и так далее по волнам безобидной фантазии прошлых и нынешних властей в их представлениях о дачной местности. Домик, сколоченный из ящичных дощечек, переполненный автобус или электричка для поездок туда на отдых и обратно - отдохнувшим.
   В России есть что дать, и дали, до сих пор дают...
   Такой предмет - готовый полигон для экспериментального опробования идей Мичурина. От самых простейших - "И на Марсе будут яблони цвести", и до самых сложных типа "Каким долгим должно быть время, чтобы понять это?".
   Как и Мичурина, эксперименты полностью поглотили дачников. Одна выращивает в городской квартире в ванной комнате всю зиму на отбросах ведрами дождевых червей. Другой поднимает на пятый этаж по лестнице мотоцикл после поездки на дачу.
   Благодаря дачникам, с высокой, непостижимо высокой точностью вычислена и используется при государственном планировании необходимого количества пригородных поездов вместимость вагона электрички. И не мудрено - они, электрички, с момента своего появления на железной дороге находятся в состоянии постоянной проверки и уточнении их вместимости, а специалисты утверждают, что плотность в вагонах превышает хваленую плотность в поездах японского метро.
   Эксперименты - дело увлекательное. Они забирают человека целиком. Особенно на собственном огороде. Вот известный ботаник Мичурин, когда не смог справиться с проверкой точности хода станционных часов на железной дороге занялся экспериментами с яблоками. Казалось бы, простейшая работа: приехал на станцию, посмотрел на циферблат своих часов, сравнил с часами станционными, если надо подвел стрелки вперед или назад и, пожалуйста, поезжай дальше. Не смог. Не хватило чего-то. Его уволили. А сорта новые яблонь вывел...
   Современная власть поощряет эту увлеченность, содержит себя гордо, вполне на уровне современности - достойно.
   Когда в электричке или автобусе кто-нибудь начинает ругать власть, я вступаю в разговор, и доказываю, ко всеобщему удовольствию и удивлению, что власть наша Российская еще ничего, могла быть и похуже.
   Примерно это выглядит так. Я говорю о том, что перед Новым Годом милиция просыпается, у нее появляется зрение сто процентов, и она видит отчетливо и ловит надежно всех кто, в наших таежных местах не имея на то права, срубил елочку. Почему это происходит? Просто поступил о ясное указание властей, можно отличиться и схлопотать благодарность, повышение по службе или орден. Только не зевай! И не зевают. Настолько эта команда властей увлекательна:
   - Ловить и наказывать, чтоб неповадно было, чтоб лесу было хорошо! Чтоб елочки покупали, чтоб не разворовывал народ общенародное достояние.
   Зимой перед Новым Годом не только в кедрачи, но и в любой другой лес путь закрыт. А в кедрачи обычным, не отягощенным приближенностью к власти, людям закрыт всегда и навсегда.
   В лесу родилась елочка. Летом руби, никто не заметит, в крайнем случае, отдашь пол-литровый билет за порубку леснику, а зимой перед Новым Годом, когда елочки дорожают:
   - Низзя!
   Поэтому, если будет от власти команда:
   - Ловить и не пущать всех, кто попытается посадить весной картошку, то, что тогда будет с этими людьми зимой?
   И после некоторой паузы сам отвечаю:
   - Бог за зиму многих приберет.
   Здесь публика задумывается и говорит тихонько, что власть такого не сделает, что она еще ничего, вполне хорошая.
   И после этого повисает тишина. О чем думают? Я же думаю о ничтожности нашей жизни и ее обусловленности любыми капризами власть предержащих.
   Кто-нибудь скажет:
   - Ведь не убивают.
   А другой добавит,
   - В России есть что дать, всем хватит... И им, и нам...
   - Жить можно...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЖИЗНЕННЫЕ ОФИГЕНИЯ

Рассказ

  
   Мои домочадцы спят или делают вид, что спят. Поедем драть на грядках траву, может после этого что-то и вырастет. Земля у нас удивительная. Трава растет, но все остальное... Земля как отрава несмертельная - не травиться, а чахнуть. В конце-концов, что-то у нас вырастает. И осенью мы ломаем голову, как это все доставить в город, и приступить к следующему этапу ломки головы - где это все хранить? Нужен погреб. Каждая семья в нашей стране, особенно в Сибири должна иметь запас на всякий случай и иметь возможность самостоятельно его возобновлять.
   Как-то недавно я в который раз уже перечитал повесть Н.В. Гоголя "Тарас Бульба". Даже не перечитал, а так - просмотрел. Что в первую очередь бросилось в глаза - это беспечность жителей города Дубно. Они не имели никаких запасов и при осаде города запорожскими казаками почти сразу стали голодать.
   Может и в России так жили когда-то, но то время если и было, то я его не захватил, да и от родителей и бабушки о таком не слышал. Соль, спички, сахар, мука, картошка - это все должно быть запасено на год вперед. Как так получилось, и кто научил?
   Наука наукой, но если нет погреба? Копают у нас погреба везде. В скверах и парках крышки погребов под деревьями как грибы.
   Вот и я после зимы проведенной без овоща, который называется луком, его не было в магазинах нашего города в течение целой зимы, летом выкопал погреб. Правда, далековато от дома, но зато надежно, "Егорка" туда не добирался. А значит, и не мог приказать снести. "Егорка" - это первый секретарь обкома партии в то время. Он сначала в нашей области оставил о себе память на долгие годы пока не стал известен всей стране...
   Отрава - не смертельная, но все же вредна. Так на поле совхоза, которое по соседству с нашим болотом и мимо которого мы добрый десяток лет ходили исправно, что-то тоже выращивалось, но осенью запахивалось плугом в землю. Наверное, если бы употребляли этот урожай по его прямому назначению, было бы еще хуже. И страшно представить, что было бы, если бы совхоз, таким образом, не маскировал отраву в земле, то глупые дачники могли бросить свое болото и расположиться на этом ровненьком поле, и только бы и пострадали от своего незнания.
   Домочадцы все еще спали, не последнее значение для такого длительного сна имеет ожидаемое истязание на шести сотках после мялки в электричке. Пусть спят. Я бы не поехал, но жена у нас - "железный Феликс".
   - Грядки ждут, - скажет она и вдохнет в каждого неподъемную дозу энтузизизма.
   - Где эти грядки, что на них растет? - ответим мы и поплетемся вслед за ней под тяжестью принятой дозы.
   Характер у нее тяжелый и острый не лишенный остракизма.
   Уже, будучи довольно в серьезных годах я стал писать. Вначале стихи, а потом и прозу. И, конечно же, почти сразу стал нуждаться в читателе. В читателе не простом, а скорее как у того попа, который нанял Балду, появилось желание иметь редактора, читателя и критика. И жертвой была выбрана жена.
   Скажу сразу, она победила - не стала ни тем, ни другим, ни третьим. Но это потом, а по началу я, зная ее характер, заходил издалека, пытался завлечь и запутать. Вот один из первых наших разговоров, когда я и мои писания подверглись изумительной силы остракизму.
   - Ну, почему глупость? Ведь, правда, ты относишься к искусству просто очень.
   - Я с тобой об искусстве вообще не разговаривала, - отвечает мне Элла.
   Элла - моя первая и единственная жена. Несколько лет такая наша взаимная преданность отсвечивала какой-то старомодностью, а сегодня в век пост... - морализма, застенчивости, интимности выглядит уже трагически, напоминает нечто запоздавшее из вымерших эпох.
   Она меня много лет назад присушила к себе, живем вместе страшно сказать уже более тридцати пяти лет.
   Сказать, что за эти годы я ни разу не посмотрел, ни на одну другую женщину будет неправдой. Смотрел, но почему-то всегда сравнивал с ней.
   Какой-то деловой подход - скажете вы. Наверное, ни любви, ни увлечения только сравнение. И ни разу в их пользу почему-то.
   - Почему ты со мной не разговариваешь об искусстве. Считаешь меня неспособным, чтобы понять, - продолжаю я разговор.
   - Ты сам на эту тему ни разу не начинал, - отвечает мне она,
   - Ты любишь всякие матерные темы
   - Ну, почему же? Я закончил писать роман, голова освободилась, и я могу подумать о чем-нибудь другом. Введи меня в эту тему, в тему искусства.
   - Нет, - категорично отвечает она.
   - Почему, - мне становится интересно ее поподробнее раскрутить. Она человек открытый и мой сарказм или даже ерничанье ощущает не сразу. Потом, поняв, обижается. Но я люблю эти пикировки и не могу отказать себе в этом удовольствии.
   - Просто у меня другие занятия, зачем я буду куда-то вводить.
   - Элла, если бы у тебя была возможность собирать картины, то что бы ты стала собирать?
   - Рамки, - понимая, что я опять вцепился в нее, отвечает тем по ее мнению, что я не ожидаю. Мне подойдет любой ответ, поэтому я продолжаю:
   - Как рамки?
   - Так, чтобы повесить - большой, маленький, большой - маленький.
   - Я имел в виду, может быть из какой-нибудь эпохи, или направления, скажем декаданс?
   - Ничего бы я не собирала, я бы смотрела и брала то, что мне нравится, без разницы, какой эпохи. Вот понравилось...
   - А можешь назвать, какие картины ты хотела бы иметь?
   - Я, я взяла бы картины...
   - Гойи, например?
   - Нет! Я предпочла бы картины - природа, которая меня чем-то задела, что-то напомнила, красивые женщины...
   - Голые?
   - Нет, старинные, наоборот, в красивых платьях... И вообще отвали от меня вместе со своими вопросами!
   - А вот голое женское тело тебя не интересует?
   - Пожалуйста, ты о нем сам расскажи!
   - Ха-Ха! А что мне о нем рассказывать?
   - Не зря ж тебя эта тема так занимает.
   - Меня эта тема особо не интересует.
   - Как же, взволновала, ехидно указывает она.
   - А вот, например, батальные сцены? - продолжаю наступление.
   - Нет... Мне дома достаточно баталий.
   - А вот, например, отдых какой-нибудь, - говорю я, стараясь увезти от опасно обостряющегося разговора.
   - Например, рыбаки, охотники...
   - Нет.
   - А техно? Тоже не интересует? Там скажем автомобили, промышленный пейзаж, современный город?..
   - Это у тебя фолдер один - это треп, фолдер два - это бэсэды?..
   - Не понял, что такое "бесэды" и "фолдер"?
   - Понял! - засмеялась она.
   - Совсем уже заступился.
   - Элла, роман вот уже допечатывается и ты его прям сегодня будешь читать?
   - Да, прям в три ночи!
   - Понятно...
   Все же мне удалось мою Эллу уговорить почитать и поредактировать мою рукопись. И сразу же с первой страницы начались наши разговоры. С моей стороны они не имели цели закрепить ее желание читать, что я написал. Я по-прежнему играл, кусал тихонечко, ерничал и смотрел, как костер разгорается, а вскоре уже и бросается головешками.
   В начале моей рукописи, как в начале любой другой было название, несколько вариантов. Я и предложил Элле выбрать какое-нибудь из них.
   - Какое тебе нравится? "Энцефлинт", "Кургузье"?
   - Ну, нет! Это какой-то изврат, ставит диагноз, ставит надо сказать верно, Элла и наотрез отказывается дальше читать мой текст.
   Чтобы несколько изменить фон обсуждения, сделать его чуть благожелательней я начал:
   - Иду как-то раз по базару, как Балда поискать кой-какого товару,... Что хотел я купить?.. Не упомню, - все это я произношу особенным замогильным голосом, не располагающим к серьезности.
   - Давно это было. Но себя я простить не могу. Время стыд мой не смыло. Издали увидел, как деваха на стол взгромоздилась, легко пискнули ножки на заледеневшем полу, но выдержали. Она вешала одежду, которую продавала. Платья, брюки и еще какие-то вещи занимали по высоте разное положение исходя из какой-то неизвестной мне методе...
   Что было дальше Элла знала. И поэтому, обозвав меня неприличным словом, которое я здесь привести, не могу, ушла...
   А было вот что. Мне иногда стыдно, но всегда и смешно.
   Я, подойдя к этой девахе и осматривая развешанный над столом и лежащий на столе товар, спросил:
   - А это что стоит? - спрашивая, я намеренно или случайно указал на нее. Ей это явно понравилось, потому что я услышал бодрый ответ, сопровождаемый ее и ее подруг смехом:
   - Это не продается!
   Развеселив хмурых, невыспавшихся молодок я предпочел скорее удалиться, понимая, что это можно по настоящему купить, увы, не за деньги, а стоит это настоящей любви...
   ...Я приготовил завтрак и теперь сидел и о чем-то думал. Неожиданно погасла лампочка. Было уже достаточно светло, всё же лето не зима. В доме напротив горит лампочка над одним подъездом, над вторым не горит. Но там, я знаю, она разбита. Кому-то помешала.
   Иногда мне кажется, что древнегерманское племя вандалов не кануло в лету на Апеннинском полуострове вместе с разрушенным их руками Древним Римом, а стало первоосновой русского народа. Какая-то нездоровая страсть к разрушению не только у взрослых, но и в детях уже сидит с рождения. Маленький ребенок, еще не ходит, только едва ползает, а уже начинает рвать и ломать все что поддаётся. Материны волосы, игрушки, лицо сестрёнки, одним словом не важно что, но все что не сломано, не изорвано, не истоптано вызывает в нем не просто раздражение, а какую-то необъяснимую ярость.
   Хочется сказать животную ярость, обидеть ни в чем не повинных наших младших друзей - животных, но останавливает то обстоятельство, что животные если и разрушают, то только тогда, когда видят хоть какую-то в этом целесообразность.
   Я наблюдал жизнь одного с неуемной энергией жеребца. Его стойло представляло собой бревенчатую избу с двумя дверями и окном. Одна дверь была высокая для его выхода, а другая низенькая, в которую он мог бы выползти, но не выползал, так как был очень заносчив. В низкую дверь входил конюх, каждый раз опасаясь за свою жизнь.
   Жеребец не любил одиночества, его невесты были на работе и появлялись в деннике только ночью да их в его денник пускали иногда по одной, когда этого требовала кобылья природа. Поэтому появление конюха он воспринимал как положительный факт, хотя имел отвращение и даже ненависть вообще ко всему живому кроме кобыл.
   Так вот этот жеребец не трогал свою дверь, а настойчиво выбивал маленькую, видимо считая, что она и является главным препятствием их встречам с конюхом.
   ...Иду на лестничную площадку, смотрю, крутятся ли электрические счетчики. Они стоят мёртво. Значит, света нет во всём подъезде, или даже во всём нашем доме. Такое бывало редко до того момента, пока на месте детских песочниц не возвели шестиэтажный дом.
   Песочницы перенесли на дорогу, а дорогу ликвидировали, будто ее здесь и не было. Теперь машины для вывозки мусора, машины для вывоза пустых бутылок из приемного пункта стеклотары маневрируют между ползающими карапузами летом, а зимой разрушают последние детские радости этой площадки машины по уборке снега.
   Энергетические аппетиты этого дома переполнили чашу терпения трансформатора. Он стал время от времени отключаться из-за перегрузки. Но сейчас трансформатор, похоже, не виноват. Соседний дом, где горит лампочка над одним из подъездов, ест энергию с того же трансформатора.
   Иду проверить предохранители под лестницей в шкафу. Когда подключили новый дом тоже через этот шкаф, они часто перегорали. Я, вместо них, наматывал толстую медную проволоку и смотрел, как она накалялась до красна, а потом перегорала. Тогда я наматывал две проволоки, они тоже не выдерживали. Тогда я остановился, помнится на трех.
   Открыл дверь под лестницу. Она запирается на гнутый гвоздь. Пытались закрывать на замок, но замок быстро куда-то исчезал. Кто-то настойчиво сыплет здесь под лестницу мусор, ненормальный видно. Может кому-то мстит. Это явление интересно, но это как-то можно понять, но как можно понять воровство из открытых, без замочков почтовых ящиков квитанций на оплату квартиры? Что эти воры делают с этими квитанциями? На ящики замки ставили, но существовали они недолго: час или два. Неужели это русское родовое?
   Протиснулся в подлестничное пространство боком через кучу мусора и пищевых остатков, поблагодарил по-русски американских проектировщиков жилья для бедных афроамериканцев, не забыл наших разведчиков, укравших у них эти проекты и строителей, которые с легкой руки очередного генсека застроили этими хрущебами страну, вспомнил завод, построивший наш дом без подвала, с коммуникациями, идущими прямо под деревянным полом. Вспомнил министерство, которое дало деньги заводу на общежитие, а он ухитрился построить какой никакой все же дом. Открыл шкаф и увидел, мои проволочные предохранители целы, а рубильник отключен. Я, не задумываясь, его включил.
   На лестничной площадке ничего не изменилось, так как лампочки не успевают перегореть, их воруют быстрее. Наш подъезд не закрывается - соседка торгует спиртом, об этом знают все кому положено знать: алкаши и милиция. Одни ходят регулярно, другие нет.
   Как так, скажете вы? А вот так! Она, может, торгует под охраной власти? Нам это не нравится, но власть - есть власть. Надо подчиняться.
   Замок на подъезд как-то поставили, но примерно на второй день его жизни он исчез, бесследно. Так и живем.
   Зашел домой - свет был и тут же погас. Что за черт! Я пошел опять под лестницу. Пробрался через картофельные очистки. Так и есть, опять отключен рубильник. Я его вновь включил. Зашел в квартиру. И что же вы думаете, свет был и тут же исчез. Я быстро выскочил на лестничную клетку и поймал Лешку.
   Лешка - мужик, лет на пятнадцать старше меня. Работал на заводе сантехником. У него была жена, тёща, сын где-то в тюрьме и дочь - школьница. Жена его работала тоже на заводе мотальщицей и зарабатывала больше Лешки. Тёща имела полупарализованные ноги и агрессивный нрав. Она едва двигалась, но выходила на улицу, на лавочку и следила за внучкой. Кричала,
   - Вериника!
   Лешка не пил, не было удачи - деньги у него строго изымались, как только он их получал. Он иногда занимал у меня три рубля на бутылку водки, а потом мучился, не мог никак отдать. Я регулярно подписывал ему бумаги с рекомендациями для освобождения его сына из очередной отсидки. Садили его за буйный нрав. Любил пьяный подраться. Ему всегда доставалось больше чем тому, кого он обидел, и за обиду которого потом сидел.
   Лешка любил рыбалку, ходил за грибами и ягодами. Работал на своем мичуринском и мичуринских участках многочисленных жен и детей его сына. Характер у него был покладистый, он никогда не отказывался мне помочь прочистить канализацию в колодце перед домом или приделать покрышку от колеса автомобиля на входную дверь в дом, чтобы она автоматически закрывалась зимой и не допускала перемерзания батареи в подъезде.
   Последнее обстоятельство было удивительным. Потому что обычный пролетарий ненавидит любой труд, даже за деньги, и ничто не заставит его работать без денег и принуждения со стороны начальника. Отец шинкарки тоже был сантехником, и колодец был ему также близок, как и нам, но он никогда не помогал нам, а спокойно наблюдал за нами из окна.
   В общем, Лешка был хорошим соседом. Поймав его, я спросил,
   - Ты что делаешь?
   Он был совершенно трезв, но имел какой-то бешеный вид загнанного волка. Того гляди, укусит. Он ответил, что раз у них нет света, то пусть и у всех не будет. Его ответ, честно говоря, меня не удивил. А удивила проскользнувшая в голосе, глазах и его лице ожесточенная затравленность забитого судьбой человека готового на все. Готового убить, разрушить, как самое последнее средство, после которого смерть. Затравленность загнанного в угол без перспективы выбраться животного. Животного, не понимающего за что так с ним?
   Много лет спустя, произошел другой, не менее курьезный и загадочный случай по своей необъяснимости и абсурдности.
   Каждую осень перед включением центрального отопления коммунальные службы города проверяют целостность труб. Для этого нагнетают воду под высоким давлением, намного выше, чем бывает давление в отопительный сезон. Тем самым выявляют худые трубы, ремонтируют их и эта процедура позволяет пусть не избежать, но уменьшить количество аварий зимой. Труб гнилых много, а на ремонт как всегда нет денег, да и русский авось играет не последнюю роль.
   Если трубы не выдерживают, то выручает небольшое изменение в порядке проверки. В манометре заменяют циферблат на другой, с более серьезными цифрами, и при давлении в одну атмосферу он способен показать контролерам и три и даже пять - любое необходимое число. Так проверяется наш дом - трубы исправны, но почему-то всю зиму через дырки пропускают пар и в результате дом становится пятиэтажной парилкой.
   И вот перед очередной такой проверкой Лешка ножовкой отрезал у себя в квартире гнилые трубы и сообщил об этом коммунальщикам. Они записали это в журнал и пообещали отремонтировать. Лешка отрезал, одни пообещали, другие пустили горячую воду. Вода хлынула из труб, стала заливать квартиру. Самого Лешки дома не было, с утра убежал куда-то на рыбалку. Взвыли многочисленные его домочадцы. Плакали внуки и внучки. Они как раз в это время жили у деда - их родители в очередной раз сидели по тюрьмам.
   Я был дома и видел, когда сантехники прошли в подвальчик в другом подъезде нашего дома, и после этого зашумело в трубах. Я сразу же побежал им сказать, что надо выключить. Но вода успела сделать свое дело. Горячая вода.
   Вот так этот обычный, хороший, добрый человек, затравленный своей жизнью и семьёй - в старости внуки и дети не скрывали своей неприязни к нему, боролся по-своему с недружественным, злобным и несправедливым окружением. Воевал, не хотел смириться. Искал виноватых, и не мог найти. Справедливость, стремление к правде сохранились с детства в его душе и мучили его всю его жизнь...
   ...Надо сказать, что в нашей семье принято издавна мужчинам готовить еду. Откуда это пошло я доподлинно не знаю, не последнюю роль здесь, думаю, сыграла долгая служба вере, царю и отечеству, а потом и просто отечеству.
   Войны и лишения приучали не кобениться, жалеть своих родных, семью, по возможности, налаживать сносное существование. Правда, жалко смотреть на детей, родители которых и там и сям работают, и участвуют, и митингуют, всем помогают, и деньги зарабатывают, а семьи нет, дети заброшены, кусок хлеба только и видят, а сейчас еще и всякую заграничную отраву едят бесконтрольно. Поневоле вырастают ищущие благодати на стороне, не в семье, а в вине и развлечениях. Сейчас этого предостаточно. Да и компьютер предоставляет все удовольствия в избытке. Отсюда эгоист или наркоман, или алкоголик. Тепло семьи - основа основ. Мало только этого тепла на холодных Российских просторах осталось...
   ...По крестьянской привычке я встаю очень рано, зиму и лето до света. Вот и в это воскресенье мне не спится. Нет у меня ни коровы, ни овец, да и живу я в городе в маленькой квартирке, где мне и одному места мало. Дети выросли и, как говорится, разлетелись. Сын и дочь.
   Сегодня у нас в гостях сын. Приехал навестить родителей. Хочу ему приготовить что-нибудь из того, что он любит. Готовить я люблю и сколько я себя помню, шутка в смысле помню, я всегда был семейным поваром. Включил радио, послушал последние новости по "Радио Свобода", параллельно по Российскому радио. Сравнил информацию. В мире ничего особенного не происходит, выключил "Свободу" и оставил приглушенный звук московского радио.
   Обычно в русских семьях вкусная, да и невкусная пища выходила из добрых рук хозяйки. Если она домовита, то везде что-то варится, солится, тушится. Центр избы - печка улеплена детьми, здесь же мычит теленок, ему не дают покою вкусные запахи, с печи за хозяйкой наблюдает кот, ждет терпеливо своей очереди. Во дворе проснулась, но не ревет, терпеливо ожидая хозяйку, скотина.
   Этого всего сейчас почти нет. Это было в детстве моем далеком. Иногда даже не верится, было ли это? И сохранилось ли подобная благодать хоть где-нибудь сейчас? Печи есть, хозяйки тоже, а благодати давно не приходилось видеть.
   У меня осталась родня в деревне. Племянник и сноха. Брат пять лет назад умер, немного перевалив, несколько дней всего, за шестьдесят лет, за пенсионный возраст. Мало живут мужчины в России. Женщины живут дольше. Войны большой давно нет. Никто не голодает. Что влияет? Говорят - пьянство. Может быть, но умирают рано и не только пьяницы.
   Сноха моя, Валя, вспоминает брата часто, говорит, что если бы был живой, то пусть бы сидел за столом и ничего не делал, и то было бы лучше, чем жить одной. А живой был - не ладили. Она обижалась на него, а он на нее. Так, по разным причинам. Сейчас, говорит, что после его смерти поняла, что даже пельмени никогда не делала сама - катала сочни, а он лепил.
   Может к месту все же говорят: кататься любишь - люби саночки возить. Да, не только сладкое, но и горькое, а без этого либо беспросветное горе, либо безоблачное "со-су-ществование". Со-то вместе, а существуют порознь. Остается единообразным в наш постмодернистский век только прием пищи, все остальное, без исключений и изъятий, индивидуально.
   Вернемся к нашей кухне.
   У меня было уже двое детей, отсутствие почти полное жилья, обязательная трехгодовая отработка после окончания института, при нищенской зарплате "молодого специалиста". И вот, с тех давних пор, каждое утро, начинаю что-нибудь готовить. Мне это, в общем-то, не в тягость. Что-то надо утром делать с 5 часов до восьми-девяти, особенно когда не удается написать ни строчки.
   С моими кушаньями постепенно познакомились все подруги жены по работе и просто по ля-ля. Они ее уважают за неподдельный интерес к их судьбам и за участие в их делах.
   Образ матери у нас традиционно окружен таким обаянием, так велика ее роль во всей нашей жизни, в жизни детей, так ей много надо передать детям. В последней фразе чувствуется фальшь, может правильнее будет так:
   - Так ли уж много ей надо передать детям?
   Вот это самое главное чего не хватает нашему обществу. У нас дряхлеющая преемственность. Все меньше и меньше требуется передавать знаний, умений и навыков для жизни. Уходят знания, накопленные за столетия. Где бондари, горшечники, пряхи, ткачи? Кто сможет льняное полотно выделать? А лечение травами, теплом, заговорами?
   Нечего передавать, да никто и не просит передать, рассказать. Мораль патриархального общества, мораль, которая как панцирь охранявшая ту упругую жизнь, вдруг ощутила под собой пустоту, ее изощренность стала ненужной.
   И, мораль, волей неволей упростилась вначале до размера фигового листика, а потом и его ветер сдул. Петр Первый начал брить мужчин. В начале прошлого века приказала долго жить понева и длинные русые косы. Комсомолки-доброволки. Сейчас брюки, мат и курево окружили плотным кольцом современную эмансипашку...
   Припомнилось мне как я, однажды зайдя в магазин без какой-либо особой цели, застал продавщицу за обычным в наше время занятием - она раздевалась. Она сняла с себя свитер, позируя перед зрителями, показав во всех подробностях как освобождается грудь, шея, голова, затем по очереди руки. И, наконец, освободившись от оков, она обратила свой взор на меня.
   Я спросил:
   - А дальше? - она, видимо думая о том же, весело ответила:
   - Еще чего!
   Мне было стыдно за этот вопрос, но слова слетели с языка без какой-нибудь малой задержки. С моего и с ее языка.
   Этот магазин, как и военкомат, я долго обходил стороной. Как-нибудь расскажу про приключения в военкомате.
   Наверное, права моя жена, говоря, что свинья, то есть я, грязи найдет!
   Говорят, что человек, беседующий сам с собой на верном пути в дурдом. Я заметил за собой это свойство еще в детстве. Летом на рыбалке, зимой на хоккейном поле часто свои размышления сопровождал беседой с самим собой. Научился не соглашаться с мнением другого, спорить и иногда приходить к соглашению в результате диалога и поиска компромисса в первоначально заведомо различных взглядах на обсуждаемую тему.
   Это мне помогало, и пусть даже это и путь в психбольницу, но обсудить что-либо часто не с кем. Пропадает охота что-либо обсуждать, если собеседник категоричен, будто только он обладает правом на мнение в последней инстанции. Но обсуждение тем и дорого, и только тогда от него бывает толк, если предварительно собеседники об этом думали. А этого требовать от собеседника нельзя, это может быть в редких случаях, когда тема обсуждения носит общий характер - природа, погода - когда тема для обоих одинаково важна или безразлична.
   Наверное, я смог бы приготовить любое неизвестное мне блюдо с третьего раза. Почему с третьего, а не с первого? Потому что с первого не очень понятны будут те особенности вкусовые, которые заставили эти продукты так готовить, чтоб получилась новая индивидуальность кулинарии. Но познавать новое мне ни к чему - кормить особо некого. Поэтому я варю чаще всего жирные щи или тушу картошку. Из сладкого только чай, кофе и манную или рисовую кашу. Пеку пироги с рыбой, картошкой или капустой.
   Пирог с морской рыбой я научился так печь, что никто не чувствует привкуса йода, и считают эту рыбу, например селедку, речной. Секрет здесь прост. Рыбное филе нужно присолить в полу размороженном состоянии, добавить лук, перец и немного тертой картошки или вареного и охлажденного риса, перемешать и на пол часа поместить в закрытую фарфоровую посуду - тарелка на тарелку...
   ...Сегодня Саша, так зовут моего сына, попросил приготовить лапшу с бараниной и грибами. Мы с удовольствием едим баранину, не смотря на то, что она пахнет псиной. Сказывается степное происхождение. Валя, моя сноха, когда вышла замуж первое время не ела баранину из-за запаха. В семье ее родителей баранину не любили. Но постепенно привыкла. И сейчас удивляется, как это так она брезговала таким вкусным мясом.
   Грибы, грибы. Как мы любили с мамой их собирать в бору вдвоем.
   ...Я вновь, уже в который раз поймал себя на мысли, что говорю сам с собой. Я и слушатель, я и рассказчик. Говорят это признак сумасшествия. Пусть так, но это лучше разговоров в компании про водку или баб под громкий с неестественным надрывом смех...
   Детство у каждого трепетное воспоминание. Мама, первые книги.
   ...Я напрягаю свой четырехлетний разум, слушая радио. Очень смутно война в Корее, но ясно помню до сих пор тревогу об исходе боёв в Бельгийском Конго в провинции Катанга, плохой Мобуту и хороший Патрис Лумумба, Алжир, Хуари Бумидьен, Гана, Индонезия, пять миллионов коммунистов, президент Сукарно его свергает Сухарто и расстреливает коммунистов, социализм шагает по Африке и Азии освобождающихся от ига империализма - вот что оставила память о тех годах.
   У меня была политическая карта мира - лист бумаги многократно сложенный. На этой карте Африка была раскрашена в цвета европейских стран: Франции, Великобритании, Бельгии, Португалии, Испании. Сегодня этих цветов на карте нет, почти нет - Африка стала полностью независимой, но значительно в меньшей степени счастливой.
   Я сидел на полу в избе рассматривал карту и мечтал о таком же счастье для всех угнетенных, какое имели люди в России. Я, который через несколько лет, в городе, на первом курсе института впервые в жизни увидит, купит и очистит от кожуры три лимона, два из них съест, подумав при этом, какая же это дрянь и как их едят другие.
   А другие-то ели апельсины, а я к двадцати своим годам и не подозревал об их существовании. Я считал себя и всех в России безмерно счастливыми, и мне было немного совестно, что этого счастья не видят угнетенные народы. Смешно и обидно, что тогда не о собственном счастье мечтали в сибирской глуши полураздетой и полуголодной, а мечтали о счастье угнетенной Африки.
   Наш двухэтажный дом был построен в те времена, когда не устраивали фундамент, а ставили дома на лиственничные стулья. К этому времени нашему дому пошла вторая сотня лет, снизу дом сильно подгнил, и его пришлось разобрать и из того, что не сгнило построить одноэтажный домишко. Строили его ребята из Западной Украины. Главным у них был молодой парень - Юрко. Они в нашей деревне работали два года. Строили людям. Потом пропали.
   Видно было, что тосковали они по родине. Однажды Юрко говорил моему отцу, показывая рукой на землю и на солнце:
   - Таке солнце, таке земля - должен виноград расти!
   Может солнца и достаточно на Алтае, но зимние морозы под сорок градусов и малоснежье уничтожают даже то, что казалось, привыкло к ним.
   Юрко после войны был в банде, постреливал из-под леса по милиционерам, его пытались поймать, но он исхитрился скрыться у нас в Сибири.
   Когда разбирали дом, снимая венец за венцом, то из тайников посыпались деньги всех эпох и правительств, которые пережил наш дом. Царские, Временного Правительства, какие-то мелкие похожие на билеты в трамвай, серебряные монеты и полный дедовский бант георгиевского кавалера, все четыре креста.
   Пока дом перестраивали, мы жили в сарае, все лето. На месте, где стоял старый дом, разбили небольшой сад. Он долго не рос, все никак земля, больше ста лет не родившая, не хотела принимать новую жизнь, а может просто из-за того, что нужно сильно на Алтае поливать водой летом. Вода в речке недалеко, но носить ее нужно в гору и кроме сада был огород, да и колхоз хоть и не кормил, но не давал скучать без работы даже нам ребятишкам.
   Бабушка по причине болезни, а я по малости лет не участвовали в работах в колхозе, но по дому я, как и другие дети работал с момента как себя помню. Пас гусей, точнее не пас, а выгонял днем на речку, когда они среди дня заявлялись попытаться выпросить какой-нибудь еды. Рвал лебеду по речке, выбирал молодые веточки, потом ее запаривали горячей водой, посыпали отрубями и давали, есть свинье. Чесал свинье бок, чтобы она легла, а я тогда высыпал из ящика поросят, чтобы она их покормила. Выгонял теленка из дома и пригонял домой, полол грядки и картошку. Искал по деревне и в окрестностях заблудившуюся корову, телят и гусей.
   В начале шестидесятых годов после поездки Хрущева в Америку страну захлестнула волна возделывания пропашных культур. Это и кукуруза, и бобы, и сахарная свекла. Бобы не вызревали на Алтае и их скоро перестали сеять, а кукуруза и свекла прижились. Кукуруза возделывалась механизированным способом, а вот свекла требовала большого ручного труда. Это две прополки с прорывкой, с оставлением от растения до растения интервала в десять пятнадцать сантиметров, копка осенью лопатами, обрезка ботвы и погрузка на автомашины.
   Каждой семье давался увесистый оброк с символической оплатой, и тут уж всем и взрослым и детям приходилось жить на этой полосе земли. Наверное, примерно такое же было на плантациях хлопка в Узбекистане и Таджикистане - подневольный, но нужный труд.
   Полем мы бывало с мамой свеклу, солнце жарит, вода теплая, молоко сварилось. Свистим, чтобы подул ветерок, иногда он нас пожалеет и подует и так приятно почувствовать его внимание. Сразу становится легче на душе. Гоны длинные, больше трех километров, рядки путаются, и если прополол чужой рядок, то никто тебе не поможет, не вернет твой труд. Никто не виноват. Сам дурак...
   Одно время овец в нашей деревне пас муж моей троюродной сестры Виктор Шушунов. Помните Есенин: "...в старомодном, ветхом шушуне...". Насколько это красиво, настолько некрасивым был этот мужик. Все у него было нарочито большим. И рот, и руки, и ноги. И, по-видимому, немалый ум хранился в его голове. Недаром овцы в руках этого пастуха за лето становились похожими на телят.
   Овец стригут два раза в год: весной и осенью. В этот день их не пасут, а держат весь день в загоне. Хозяева приходят, открывают ворота, заходят осторожно в загон, и по мете ищут среди нескольких сотен овец своих. Они ходят среди овец, те грудятся плотно то к одному, то к другому краю кошары.
   Найти свою овцу - это, я вам скажу, непростая задача. Картина перед глазами меняется ежесекундно. Вдруг чего-то, напугавшись, все враз бегут сплошным потоком. От белых, черных, рыжих изрезанных и изорванных ушей рябит в глазах, от запаха мокрого теплого овечьего навоза доходящего до щиколотки начинает сначала приятно, а потом и всерьез кружиться голова.
   Среди овец не только обликом, но и независимым поведением выделяются козлы и козы. Недаром тупых и беспричинно самоуверенных называют козлами. Очень уж у них без всякого на то основания горделивый и независимый вид. Каждой минутой своей жизни, каждым поворотом головы они подчеркивают свою презрительную заносчивость. Овцы бегут по земле, а козлы по спинам овец, хотя козлов никто не ловит, их летом и осенью не стригут. С них чешут пух весной.
   По радио идет реклама. Москва-тур зазывает голь-перекатную посетить Египет и Арабские Эмираты. Потом идет поток рекламы чудодейственных и моющих средств.
   Найти свою овечку по мете трудно, надо иметь хорошее зрение. Поймать еще труднее. Ловкость и сила. В тот год Виктора мужики, шутя конечно, поругивали. Что поделаешь, умел пасти.
   У нас была мета, сейчас она у племянника, правое ухо пень, а левое - пень и поротень. Пень - это срезанный кончик уха, а поротень - это разрез вдоль уха до средины. Мета хорошая, надолго. У кого-то была мета - дырка на ухе, или две дырки. Благодаря такой мете, за лето уши превращались в ленточки, в лохмотья. Почему? Да все очень просто: овца бежит по бурьяну, бешеная, чего-то напугается, вот ей ветками ухо и порвет. Метят овец зимой - нет мух. От мух заводятся черви. Режут ухо овечьими ножницами и присыпают древесной золой и завязывают тряпочкой, чтобы ухо снова не срослось.
   Я выключаю радио и в тишине думаю, что, видимо, больше тайн в области управления обществом для нашей власти не осталось. Все, что ни делается в России идет на благо развития страны и спокойствия населения. Один я путаюсь в трех соснах. Не могу понять, почему мы, освободившиеся от "нахлебников" из союзных республик, хотя я их никогда не считал таковыми, сократив армию и военную промышленность, уменьшив затраты на науку, здравоохранение, образование, уменьшив в несколько раз пенсии, так плохо живем? Почему у государства нет ни на что денег и, приходится их занимать за рубежом? Почему наше хозяйство так трудно развивается?
   Обнищавшее население страны "в результате дальнейшего развития экономики России", прекратило, почти полностью, читать периодические издания, тиражи газет и журналов с многомиллионных упали до тысяч, самая читающая страна превратилась в самую слушающую и смотрящую "ящик" страну. И этот "ящик" в основном занят рекламой и передачами типа "хорошие новости", что, видимо, по мнению властей, должно поднимать настроение народа и "сплачивать нацию".
   Власти в любой стране, а в России особенно, высокого мнения о своем интеллекте. Что-то божественное проявляется в их облике, когда они показываются по "ящику". И, замечу, недаром, действительно, весь вал вранья из "ящика", и не только рекламного, живо обсуждается населением, люди искренне ощущают свою причастность к политике, соглашаются, спорят и совсем не чувствуют как их в очередной раз одурачили.
   Ладно, простое население, но сюжеты студенческих КВН? Веселые и находчивые? А романы, фильмы и учебники для студентов?
   ...Высокое качество - это высокое качество! "Радио Свобода" обсуждает соотношение пользы и вреда генетически модифицированных продуктов питания...
   Вновь искры из глаз. На этот раз я очнулся.
   - Так недолго и пожар устроить, - подумал я и вновь тряхнул до искр головой.
   - Очухался! Давай рассказывай, как ты уничтожил станцию 11-бис?
   - ??
   - Ты не понял? Режима, добавь ему!
   В глазах плывут разноцветные круги. Растения с жирными зелеными листьями, блестящие какие бывают в воде. И рыбы рядом, недалеко от меня, протирают плавниками глаза. Удивленно что-то рассматривают в углу аквариума. Интересно, видел ли я таких рыб? Вроде таких рыб не бывает. В углу аквариума груда блестящего металла. Может это и есть 11-бис?
   Что им от меня нужно? Вновь как бы автоматически, автопилотно, включаю радио. Не то радио что по эфиру, а то радио, что по проводам. И, удача! Опять Москва-тур, но теперь правда речь идет о Греции и о грецких бесплатных шубах, точнее проезд бесплатно, а шуба за деньги. Только доберись из нашей "Тмутаракани" до Москвы, а там и до Греции рукой подать.
   Увы, уже не воодушевляет. Давно не воодушевляет, с тех самых пор, когда в Москву приходилось ездить по самым обычным поводам. Купить одежду, обувь, продукты питания и все-все остальное. В провинции не было ничего. Наши внуки в это уже не поверят. И москвичи, дорогие москвичи, как они нас ненавидели, называли мешочниками, строили, просто возводили китайские стены между Россией и их особым, на рубль дороже телом. Одна лимита чего стоит.
   Во время московских командировок не раз и не два приходилось ожидать окончания оживленного обсуждения заказываемых из распределителей для москвичей продуктов. Это в стране с самым передовым и справедливым строем, где написаны сотни и тысячи тонн книг со словами о равенстве и братстве и львиную долю этих книг написали как раз те самые москвичи.
   Лимита, придумка кремлевских старцев надолго разделила людей России на москвичей и всех остальных. Не на голом месте, и не только стараниями власть имущих появилась ненависть к москвичам и Москве. Хорошо и много постарались и сами москвичи, а уж современное радио и телевидение только что не пахнет московским снобизмом: "...Я московский пустой бамбук..." Выражение "лица кавказской национальности" своим происхождением и последствиями, своей специфической популярностью среди людей, имеющих по статусу небольшую власть, но использующих ее на полную катушку обязано москвичам и не только правительству Москвы.
   А уж, какие сладострастные интонации звучат в словах "я коренная москвичка", и чувствуется подтекст "а вы лица немосковской национальности". Мне почему-то стыдно это слышать, а должно быть стыдно москвичам.
   Но должно ли?
   Столица - олицетворение страны - это не утверждение и не вопрос. Это новое слово в филологии. Что есть страна? Я - нищий доцент, кандидат наук, мой нищий сын, моя жена с пенсией недостаточной для оплаты квартиры? Не мы опора, на нас не удержишь державу, мы едва стоим. Так может страна - это то, что благоухает внутри Садового кольца? А все остальное русское море, превратившееся в грязное смрадное болото, только отравляет атмосферу агнцу кремлевского выбора?
   Может быть. Ведь недаром в старых фильмах герои с горящими глазами в буденовках, а позже в армяке или фуфайке вопрошали:
   - А ты видел Ленина? - и слышали не менее возвышенный ответ:
   - Да, я видел Ленина.
   Или так:
   - А ты видел Москву?
   - Да, я видел Москву!
   Однажды на радио обсуждалась тема вклада регионов в бюджет страны. Регионов доноров по стране мало, это Москва и некоторые нефтяные регионы. Ведущая радио, недалекая, судя по ее высказываниям, москвичка-женщина возмущалась этим, объясняла нищету провинции ее нераспорядительностью и ленью. Мол, Москва так много дает в бюджет, что ей должны все быть благодарны. Москва страдает оттого, что много отдает своих собранных налогов на пользу остальной страны, что страна нахлебница у Москвы.
   Беседующий с ней человек не сразу, но, все же, пожалев ее, помешал ей долго выставлять себя полной дурой перед радиослушателями, остановил ее, и сказал, что все или почти все деньги в Москве - по месту регистрации и выплаты налогов предприятиями. Хоть и работают они в разных концах страны, но налоги отдают столице, такие законы. Кто разработал и утвердил эти законы? Опять же "дорогие мои москвичи".
   Несчастная женщина-ведущая, мало, в чем сведущая, но говорит на всю страну. Других не нашлось? Или просто "особо ни с кем не спала!"
   Что ж, деньги всем нужны, особенно в Москве...
   ...Болело лицо, кровь уже не капала, подсохла. Свободной левой рукой я нащупал в кармане спички в правом кармане. Попытался достать, повернул на теле штаны и двумя пальцами нащупал спички. Это не укрылось от них. И я получил еще один удар, но сознание не потерял.
   ...Когда-то давно мне довелось целый день ехать в автобусе по казахской степи между Талды-Курганом и Алма-Атой. Это было давно, еще в той коммунистической жизни, когда мы все были равны, а москвичи, уже и тогда, были ровнее. За окном однообразный зимний пейзаж. Степь, слегка местами, присыпанная снегом. На востоке горы, будто нарисованные детской рукой заоблачные хребты Джунгарского Алатау. Иногда автобус останавливался, казалось без видимых причин, в пустой степи, но кто-нибудь входил или наоборот выходил.
   Если входил пожилой человек, казах, то все находившиеся в автобусе казахи как по команде вставали, освобождая ему место. Он с достоинством заслужившего уважение одним только своим возрастом человека садился.
   Было ли у русских такое? Наверное, было в те времена, когда никаких автобусов не было. Почему мы не уважаем старость, почему не любим москвичей, а в последнее время и жителей Кавказа?
   Помните, жил старик со старухой, на берегу синего моря, тридцать лет и три года. Жили они одни, и никто их жизнью не интересовался. Ни дети, ни внуки, одна только золотая рыбка и то - пообещала, а потом пожалела.
   Может так всегда было в России?
   В московских распределителях многие годы, а по стране в ларьках для ветеранов "давали" дефицит. Что давали в Москве ветеранам я доподлинно не знаю, а догадываться гадко, но москвичи не отказывались и были довольны. Они знали, что в остальной стране этого, точнее ничего, нет, но не возмущались. Они были допущены к кормушке, и принимали это как должное, как заслужённое и толпами послушно следовали за взмахами палочки кремлевских дирижеров: "Дороги-е мо-и москвичи-и-и!"
   Сейчас москвичи об этом забыли, возмущаются, что очередь на получение бесплатных квартир в Москве движется долго и квартиры не в центре, и не подозревают "дорогие мои москвичи", что во всей остальной стране бесплатного ничего нет, а квартир в особенности. Можно ли после этого рассчитывать на уважение, столица?
   Ветеранам давали гречку и билеты в железнодорожных и автобусных кассах, без очереди. Они брали гречку, лезли своими центнеровыми тушами через матерей с детьми и просто через людей, искренне считая себя достойными так делать и иметь недовольство, что их не уважают.
   Так их оценила власть - на драку собакам, а у убеленных сединами не хватило разума, что власть специально озлобляет против них людей, сталкивает лбами стариков с их детьми и внуками и они продолжали с позором вырывать для себя килограмм гречневой крупы, квартиру, машину или еще что-то.
   Вот вам и старшее поколение. Аксакалы? Как они после всего этого рассчитывать на уважение. И это годы, десятки лет.
   ...Дети мои выросли быстро. Я и не заметил, как сам стал стариком. В радио вновь проснулся или проснулась Москва-тур, а за ней встрепенулись конторы быстрого чтения, чудодейственных бальзамов и памперсов.
   В детстве, много лет назад, реклама по радио была редкостью. Помню только, как зазывали в Москву в Хрустальный переулок на заочные курсы стенографии. Это для тех, кто торопится и не успевает, для тех, кому нужно быстрое чтение и письмо. Только не мне. Я даже на кухне быстро готовить не люблю.
   Телевидения тогда не было, но мне запомнился своей сюрпризностью, а это обязательная - удивить - черта действенной рекламы, рекламный ролик, показанный однажды перед кинокартиной.
   Лето, стоит влажная жара. По редкому сосновому бору с огромными бесформенными рюкзаками без дороги пробираются двое мужчин. Все залито солнцем, ветра нет, льется пот, они устали.
   Куда идут? Непонятно, но интересно узнать. Наконец они останавливаются, ставят аккуратно рюкзаки, В руках одного из них появляется пила "Дружба", он начинает пилить сосну. На экране его напряженное лицо, сыплются опилки, наконец, сосна начинает падать. И здесь происходит непонятное. Второй мужчина вдруг срывается с места и бежит под падающую сосну. Зачем? Все становится ясно, когда показывают рюкзаки. Сосна падает на рюкзаки. Он бежит их спасать. Камера выхватывает то приближающуюся к земле сосну, то бегущего мужика, то рюкзаки. Напряженное ожидание развязки. Наконец все обошлось. Сосна упала, рюкзак выхвачен, мужчина жив.
   Но это еще не все. Они расстилают на свежеспиленном пеньке газету и из рюкзака достают хлеб и маргарин. Мажут маргарин на хлеб и с невыносимым удовольствием едят. И здесь, наконец, понимаешь - перед тобой реклама маргарина. И реклама - хорошая, убедительная. Но не та, которую задумывали ее заказчики. О, если бы они знали!
   Это было во времена всеобщего дефицита. Власти тогда убеждали людей, что сахар - белая смерть, в масле - холестерин, что вместо масла намного выгоднее есть маргарин или даже комбижир. Из чего производились два последних продукта неизвестно, как и неизвестно было тогда и неизвестно сейчас, из чего делалось, и делается масло. Реклама маргарина была хороша, и может быть, поэтому его, маргарина, вскорости не стало. Говорили, что его съели китайцы, я не знаю, да это и неинтересно.
   Я выключил радио и, не стой Ефима Шифрина, сразу почувствовал, как где-то далеко с облегчением вздохнула турбина...
   ...Твое настоящее имя?
   - Ю шунь?
   - Ю - это фамилия или имя?
   - У меня нет отдельного имени или фамилии. Ю шунь - это мое имя.
   - Как звали твоего отца?
   - Семь Ён.
   - Семен?
   - Да, Семь Ён. Он был из России.
   - Так ты получается наполовину русский!
   - Нет, моя китаеца! Мама - китаеца, деда - китаеца, бабушка - китаеца. У русских глаз широкий, а у китаеца узкий, как у меня.
   - Здесь я вижу, что у тебя высшее образование, и ты владеешь русским и английским языками. Чего же ты из себя неграмотного корчишь?
   - Не бейте! Простите! Все, все скажу! Спрашивайте!..
   ... По коридору вагона шла большая группа молодых ребят. Мне пришлось посторониться. Они прошли, захлопнули двери, запустив облако туалетных запахов.
   В детстве в нашем селе в магазине появилась книга. Она стояла на верхней полке за прилавком в углу. Я книгами рано стал интересоваться, кстати, как и многие тогдашние ребята и девчата. Прочитав название, я попросил продавца, тетю Зою Дягилеву, дать мне "Рассказы о Валентине". Название это меня нисколько не удивило. Я подумал, что это какая-нибудь героиня войны, вроде Зои Космодемьянской или прославленная летчица. Тетя Зоя удивилась, осмотрела полки на всякий случай и сказала, что такой книги нет. Я в свою очередь тоже удивился, так как отлично видел эту книгу. Она не видела, а я видел. Это как лишние ноги.
   Про лишние ноги я прочитал когда-то фантастический рассказ. В рассказе человек столкнулся с некоторым несоответствием. Он стал задумываться. Если подошвы ног человека занимают меньшую площадь на плоскости пола, чем проекция тела на пол, то, как тогда объяснишь, что в битком набитом автобусе или троллейбусе есть место для тела и некуда поставить ногу? Объяснение одно - существуют лишние ноги. Есть ноги, но нет туловища.
   Может и сейчас книги просто нет? Дня через два я подумал, что тетя Зоя забыла про мой глупый вопрос, вновь пошел в магазин. Опять спросил, и все повторилось вновь. Это сильно озадачило ее и еще больше меня. Когда я через несколько дней вновь спросил эту же книгу, то тетя Зоя сняла с полки эту книгу, и спросила меня:
   - Тебе, Вова, нужна эта книга?
   Я подтвердил, но книга в ее руках превратилась из "Рассказы о Валентине" в "Рассказы о В.И. Ленине". Оказывается все это время я "смотрел в книгу, а видел фигу". Меня подвело скорочтение - чтение не слогов, а слов и фраз.
   Этот урок я помню до сих пор, как черт от ладана уклоняюсь от всего быстрого и скорого. Не люблю быстрого бега, шахматного блица. Больше по душе долгий бег, с экономным расходованием сил, а еще лучше простая ходьба. С тех пор при чтении с удовольствием разглядываю буквицы. Иногда, полезно почитать по слогам.
   Света? Милая света. Опять ты выплыла красивая и прелестная в этаком розовом...
   Жизнь наша в России - это потери, потери пока не увидишь прозрачное дно...
   ... Я женат уже давно, много лет. У меня двое детей, они выросли, отучились и уехали. Живут в других городах, а дочь даже и в другой стране.
   Есть женщина - так, ничего серьёзного. Мы с ней зиму вместе по выходным катаемся на лыжах. Летом она на юге, загорает, приезжает с изумительным оттенком белой кожи на местах ее тела, доступных вороватому взгляду. Только так можно на неё смотреть. Так она красива. Я попробую её немного описать. Но только издали. Страшно её приближать - потом не оттолкнешь. Но захочет ли она? Даже мысленно. Не оскорбительно ли будет красоте, её красоте, побывать в моих обыкновенных мыслях. Да и смогу ли я нарисовать ее образ, не исказив богом созданное великолепие?
   Всё же попробую.
   Фарфорового оттенка холодная кожа, властное обладание пространством. Всё вокруг неё смолкает поражённое и делается незаметным, незначительным.
   - Уже утро? Как я долго спала. Лёня, принеси мне кофе, почему ты не одет? Где твой галстук? Нагрел мне воды? Никто не приходил? А кому ты звонил?
   И весь этот водопад вопросов, на которые и не ожидается ответов, произнесенные божественно-прекрасным, грудным, завораживающим голосом этой проснувшейся крупной, породистой и прекрасной лани, каждое движение которой, каждая черточка её лица говорят:
   - Как я прекрасна... Пусть ветрена, пусть и порочна, но разве это заметно? Но как красива! Как все смотрят на меня.
   Она в халате, длинном до пят. Халат разрисован синими птицами, поющими в райском саду. Это она так говорит. Халат не подчёркивает достоинств её тела, именно тела, а не фигуры как у многих. Она его надевает из милости, по привычке. Это тело не испортить одеждой. Может он, как и я однажды, прильнув к её груди, не может, а, скорее всего, не хочет убежать, освободиться.
   Я знаю свою ненужность, своё мебельное предназначение, но мне не обидно, издали легче рассмотреть и понять, и полюбить. Рядом с ней я стараюсь реже дышать и не смотреть на неё, хочу и боюсь, что прогонит.
   Вот она бессовестно потянулась - я тряхнул по-конски головой, даже удила зазвенели, нечаянно встретил её испытующий взгляд - проверила мои впечатления. Осталась довольна. Что ж, я всегда у её ног. Правда, мне приходится зарабатывать на продолжение жизни. В это время она без меня.
   Её деньги не интересуют. У неё их много. Она иногда жалеет меня, требует бросить работу, швыряет по-кошачьи в меня деньгами. Но я не беру. Деньги портят отношения, а я не хочу её потерять. Она мне дороже - это и моя красота, и моя жизнь.
   Как она улыбается, эта кошка, готовящаяся к прыжку. Она всегда готовится, но до прыжка так далеко и он ей и не нужен. Зачем? Всё давно у её ног.
   У неё нет любви, она никого не любила, наверное. Я у неё слуга, мальчик для поручений, сказочник и её личный поэт. Ей нравится моё присутствие, долгое и незаметное участие в её делах. Я её, как это может показаться странным, не люблю. Боюсь потерять, но представить её в своих объятиях также невозможно и грешно, как прикоснуться к бабочке, к её крыльям, нарушить божественный узор, стряхнуть легкую пыльцу невинности и красоты.
   Белокурое фантастическое явление. Столько лет рядом со мной, как незаслуженный подарок. Стыдно и гадко за своё несовершенство. Она это знает. Иногда прогонит утром, а к вечеру вновь позовёт. Зачем я ей?
   Стихи мои не слушает, поднимает на смех иногда даже самые безобидные произнесённые мной слова. Иногда зло скажет, будто почувствовав мою обиду:
   - За красоту надо платить!
   Я и плачу. А иногда и плачу. Недаром эти два слова имеют одинаковое написание, созвучны, различаются совсем немногим - смыслом и ударением. Скорее одним ударением...
   На неё я не обижаюсь, я ею дорожу и очень сильно её жалею. Пытаюсь ей намекнуть, что уже не девочка и может быть пора... Сегодня, например, читал ей вот это вполне безобидное стихотворение:
  
   Горжетка, чуть потертая местами,
   Шкурка горностая на плечах,
   Улыбка добрая в задумчивости тает -
   Влюблённости последней добрый знак.
   Носик, покрасневший на морозе,
   В руках цветы - подарок от судьбы,
   А взгляд кричит, что в жизни, в этой прозе
   Лишь простаки достойные любви.
   Перо на шляпке и вуаль чуть припорошит
   Ранний тихой осени снежок,
   Коснётся нежно щек и, может, спросит:
   Красавица, не бойся, твой дружок -
   Твоя удача и твоя потеря,
   Любовный трепет жаркий по ночам,
   Судьбе спасибо, тебе надо верить,
   Что счастье предназначено цветам.
  
   Стихотворение вызывает у неё бурю возмущения:
   - Да как ты посмел? Жестокий! Я что, такая старая?
   Я уже не рад, не знаю, что делать. Утешаю её. Говорю:
   - Успокойся, Светочка, это не о тебе, Нет никого прекраснее тебя.
   Она плачет, вся в слезах, слёзы крупные, льются вокруг дождём, я украдкой ловлю эти соленые брызги её дрожащей, несчастной души:
  
   Райские птички живут лишь в раю,
   А рядом с простою судьбой - увядают,
   Люблю и жалею, родную мою!
   Но что я могу? Я ответа не знаю.
   Это я произнёс шепотом, успокаивая её, но ещё больше разозлил. Как вольготно чувствует себя зло в этой прелестной и просторной оболочке. Зло, как и её лицо, волосы, руки, голос, предельно и поэтому, наверное, делает её и внутренне неотразимой. Она подавляет тебя, тебя уже нет, и ты молишь бога об одном, чтобы не воскреснуть, не огорчить её.
   Она много младше меня. Годы щадят её божественную холодность, изморозь не коснулась ещё её кос.
   Жена? Здесь всё в порядке. Она спорт не любит. Щелкает всё своё свободное время семечки. Горы шелухи, забытые кучки на столе, на стульях, на подоконнике. Немытая посуда в самых неожиданных местах. Всё это ждёт меня.
   С её безразличием, к какой никакой чистоте я смирился. Правда, не сразу. По началу пытался как-то бороться, просил её этого не делать, даже иногда были у нас скандалы, но потом я встретил мою подругу, и сил не осталось больше на выяснение отношений с женой. Я просто стал убирать за ней, как за малым ребёнком. Она это никак не восприняла, она это даже не заметила.
   С некоторого времени я жду звука расщёлкиваемой семечки через удивительно правильные промежутки времени. Это не отпускает, я жду всегда, даже если жены нет рядом.
   Свою жену когда-то я любил. Сильно любил, долго добивался. Когда-то я написал ей стихотворение:
   Вот и стало легче на душе,
   А недавно тучи зло ходили,
   Лязгали колеса, в кураже
   Я искал, а годы только плыли.
   Каждый день похож был на себя:
   Росчерком пера из крыл гусиных,
   А потом в листке календаря
   Возникал твой образ, мной любимый.
   Образ не давался, уходил,
   Снова возникал из тьмы сознанья...
   Как тебя, моя судьба, просил!
   А пришла лишь только на прощанье.
   Ночь и день - зачем мне это все?
   Если все давно, давно забыто?
   Мой корабль разбит, в моей душе
   Островок один - тобой открытый.
   Я не плачу - встретил я тебя...
   У меня твой образ в сердце милый.
   Все пройдет, но жить мне не любя,
   Ты не дашь, кораблик шаловливый!
  
   По первым буквам можно прочитать: "Валя! Красотка! Не моя, увы!".
   "Кораблик шаловливый" давно со мной, он все знает о моей подруге, считает, что это так, от дури. Не препятствует, даже, наверное, рада. Она погружена в семечки и сериалы и вечерами ей никто не мешает.
   А начиналось все так, давно, еще в студенчестве. Я тогда не прочь был пофилософствовать и вот одно из моих повествований на тему жизни и любви.
   Когда нас спрашивает незнакомец:
   - О чем вы думаете? - предлагая этим самым участие, помощь, или может просто, чтобы прервать затянувшееся молчание. Ему можно что-то ответить приличествующее случаю.
   Это легко и жизнеутверждающе - "не ухудшай свою жизнь, не делай ее хуже":
   Ролики катаются, шарики звенят,
   Облака летают и леса горят -
   Жизнь идет по миру, оставляет след:
   Счастье, счастье - виру!
   Майна, майна - бед!
   Но жена! Это другое дело, она претендует на вас, на ваше тело и вашу душу. Она - жена, вы на ней женились. По охоте или по принуждению. По принуждению нельзя, можно, если в клетке, в тюрьме. Но как оказалось что и в этом случае возможно "не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже". Достаточно вспомнить "Леди Макбет Мценского уезда" Лескова. Какая женщина! Убила соперницу, оберегла от нее свою любовь, свою собственность. Если не она, то и никто пока она жива!
   Вот поэтому-то большинство мужчин, тех, которые в штанах, убеждены что, если уж женщина решит выйти за кого-то замуж, то этому не помешает никто и ничто, даже смерть.
   Хотя некоторое время сопротивляются неизбежному.
   Известен случай происшедший с одним легкомысленным мужчиной, который решил жениться, а потом передумал, узнав, что у невесты приданого нет, ну, почти нет. Любовь его погасла как сырая спичка, выпустив струйку неприятно пахнущего дыма. Он от омерзения сбежал, но транспортное сообщение с этим местом неожиданно расстроилось, пошел дождь со снегом, ему захотелось, есть, тепла и опять "не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже" заставило вернуться и пропасть в жарких объятиях любимой.
   Но не все так фатально, наверное, бывают и несчастные случаи. Бывают, но мы о них ничего не знаем, хотели не знать...
   На какие только ухищрения не пускаются женщины, чтобы заполучить намеченную жертву в полное свое распоряжение. Чего только стоят эти платья с глубоким вырезом, эластичные ткани через которые вырисовываются все подробности рельефа их чудовищно притягательного тела, эти губки и пупки, эти руки, летающие перед вашим порядком, затуманенным сознанием. И уже здесь иногда приходит мысль, чтобы эту пытку кончить, чтобы исчезли, а они, как правило, после свадьбы, исчезают, я говорю о таинствах движений, видений и запахов вы соглашаетесь, что пора согласиться - "не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже".
   Но этот выход из ада, как, оказалось, являлся настоящим входом в чистилище, там перед сатаной только и начинается испытание, выправление, правка изгибчатых, хранящих сокровенное от любопытных глаз. А женщины знают, что если это удастся, что если сопротивление будет преодолено и трясущаяся и виляющая хвостом рыбина под названием муж с крючка не сорвется, а это уж обязательно, то после любимый мужской принцип "не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже" создаст на долгие годы любовную идиллию.
   Идиллия - суть правило постоянного ожидания подвоха, в виде вопроса-допроса. Например:
   - Ты меня любишь? - это вопрос, а как ответ? Что ответить? Сказать, что любишь, то спросит:
   - За что любишь?
   Дальше вопросы пойдут по теории перекрестного допроса, с целью запутать на несоответствии косвенных для данного случая обстоятельств. Но если перекрестный допрос учитывает сказанное, то здесь еще учитывается и им придается первостепенное значение, и взгляд, и интонация, с которой произносятся ответы. И бесконечные возражения, типа:
   - Неправда! Ты лживый!
   - За что ты так меня ненавидишь? Я отдала тебе лучшие годы жизни!
   - Ох! Как ты обидел мою маму! Я тебе этого никогда не прощу! -
   Совершенно обезоруживают эти ваши логические построения. Поэтому готовые, отрепетированные доводы о недолговечности абсолютизма, что абсолютные монархии канули в лету, что пора и в семье установить пусть не демократию, а демократия - это власть народа, а народ это понятно - вы, то хотя бы ограничить абсолютную власть не слышатся, пропускаются мимо ушей. Перебивая эту мысль или подобную другую, следует новый вопрос, на который вообще не существует ответа:
   - Я стала некрасивой, я противна тебе?
   Если ответить честно, то не поверит, если соврать, то будет еще хуже.
   - Куда же хуже? - спросите вы. О, глубина хужести неизведанна. Если счастья ищут все и ищут тысячелетиями и на эти поиски потрачено, страшно сказать, сколько человеко-времени, а результата отчетливого до сих пор нет.
   Собственно саму хужесть специально не ищут, в нее проваливаются и из нее уже не могут выбраться, и ничего сообщить - связь прерывается - адские области за озером, а озеро называется Скверно. Без вопроса типа, что, мол, верно? А просто за озером Скверно:
  
   И облака и небо, и желтый лик земли,
   И осень свежим хлебом, овинные дымы,
   Увы, склонилось солнце, не помириться нам,
   Луна тускнеет, молим бесчувственностью снам,
   Чтобы вернулось счастье, и беды все ушли,
   Но на душе ненастье, хоть помыслы честны.
   Как жить нам дальше с милой, родименькой женой,
   Как нам изгнать сатира, что облик портит мой.
   Но это все мечтами останется на век,
   А мы с тобою, с вами, отравим жизни бег.
   Понятно, что на ад от хорошей жизни добровольно не идут. Но есть ли что-то в нашей жизни добровольно. Начиная от рождения и до смерти, кто-то или что-то способствует "родному человечку".
   Я ведь тоже женился. Тоже долго сопротивлялся. Но когда я приходил к ней домой, а жил я в общежитии, то контраст дополнительно подчеркнутый ее атласным с павлинами халатом и томным взглядом влажных со сна глаз и я прокуренный, в пыли и в запахах жареной селедки давал себе слово больше не приходить. Но приходил не контраст, а я, вновь и вновь.
   В общежитии меня потеряли не сразу, еще иногда кто-нибудь спрашивал:
   - Ты не видел: труп Иванова нигде не валяется? Ушел три дня назад за хлебом, и до сих пор нет.
   Но постепенно стали забывать, а я стал отвыкать от быта общаги, от окурков, грязи, от объявлений типа:
   - Граждане! Не бросайте бычки в унитаз! Их потом трудно раскуривать! - это может быть смешно, но за пять лет учебы порядком надоело
   Ее мама уже без настороженности звала пить чай. Я пил чай, не отказался бы и от обеда, но обед, видимо, был возможен при более явном обозначении намерений.
   Голод не тетка - обозначил. Договорились после получения его диплома - свадьба, а это год безбедной жизни. Ура!
   Год пролетел, и что же? Жениться я не хотел! Но она сказала, что беременна и я понял, что назад хода нет, и стал ее мужем. Вы, наверное, догадались, что она не была беременной, она ошиблась. Ну, что же, бывает...
   Она спрашивала иногда:
   - Я сильно толстая?
   Отвечая, поначалу, не думал, говорил что-нибудь, например:
   - Нет! Конечно же, нет! - на что она со слезами укоряла его:
   - Вот видишь, что ты со мной сделал, почему ты так меня не любишь?
   На это ответа он не находил, а поворачивался и уходил в общагу. Через какое-то время она нечаянно встречались и мирились. Он снова возвращался, ее мать делала вид, что ничего не произошло и все повторялось через некоторое время.
   Однажды он вернулся раньше с занятий - заболела преподавательница по квантовой теории, открыл своим ключом дверь и, стараясь не шуметь, разделся. Услышал разговор своей любимой с ее матерью, говорили о нем. Он понимал, что подслушивать нехорошо, но не смог устоять перед открывшейся возможностью без ремарок узнать, что о нем думает его жена и теща. Вот что он услышал.
   Теща:
   - Что ты в нем нашла? Я думала, когда он ушел, то это все. А ты его снова привела?
   - Что же делать, ты вот как-то живешь без мужчины, а я не могу. Мне нужен мужчина...
   - Но от него нет никакого толку. Он ничего не зарабатывает, и зарабатывать не будет. Физик! Что это за специальность такая? Его даже продавцом в палатку не возьмут.
   - Даже твой Магомед не возьмет?
   - А ты откуда знаешь про Магомеда?
   - Ладно, уж, я и про Петра Семеновича знала. Ты его бросила? Старый стал? А меня учишь! А сама без мужика не можешь.
   Дальше продолжать подслушивать становилось неприличным, ему пришлось открыть тихо дверь, чтобы громко хлопнуть закрывая.
   Вот и узнал свою цену, что ж не так и низко его оценили. По крайней мере, я теперь понимал круг своих обязанностей, и это меня как-то успокоило, успокоило самое главное мою совесть. Это оправдало мое двуличие, мою лживость. Я начал понимать, что теперь делать, чтобы "не ухудшать свою жизнь, не делать ее хуже".
   Но как вы видите, так было не всегда. Света перевернула мое спокойненькое существование. Тихо перевернула, внешне как будто этого и не желая.
   Света была увлечена политикой, последними известиями. Она со мной об этом часто заговаривает, чтобы ещё раз ахнуть от моей неосведомлённости.
   Света - работник моды. Это не модельный бизнес, а модная в данный период времени работа. Кем только она ни была и чем только она ни занималась. Её красота как сертификат товара высочайшего качества открывает любые двери.
   Красота - великая сила.
   Познакомились мы много лет назад. Тогда она была женой модного юриста. Недолго. Потом был полковник, старше её на двадцать лет. Он покорил её зычным голосом, простыми манерами и сермяжной правдой. Надоел очень быстро. До этого были ещё, даже пролетарий.
   Пролетария она хотела поднять до своего уровня - я говорил, что она любитель политики и последних веяний "последних известий". Может её сподвиг на этот подвиг, в то время входивший в моду после долгих запретов Михаил Булгаков. Все читали его "Мастера и Маргариту" и "Собачье сердце", перечитывали, испытывая настойчиво возникающий диссонанс в душе между привычным: седоусый рабочий, пролетарское чутьё, класс-гегемон и реальным, много раз виденным - булгаковскими Швондерами и Шариковыми. Особенно "швондеризм" как он заматерел -
   строгай!
   У него, у мужа Светиного, по ее словам было собачье сердце. Пролетарий, сразу почти бросил работать - зачем работать, раз деньги есть, и целыми днями лежал на диване в грохоте музыкальной установки. Она выдержала три недели. Он не уходил, но у неё в это время появился лейтенант - "мальчик молодой, я хочу потанцевать с тобой". Лейтенант нашел какие-то убедительные слова, которые растопили "собачье сердце". С тех пор почти всегда, то есть каждый божий день, она встречала его заплаканное, седоусое, рабочее, благодарное лицо, проходя мимо помойки, где он в ожидании очередной революции, что-то набирал в пакет.
   Она любит Хакамоду, постричь свои роскошные волосы хотела под неё, или не хотела, всё у меня спрашивала. А я что не отвечал, всё невпопад.
   И так - не так, и эдак - не так.
   Больше Хакамоды она любит женские журналы. Рассматривает картинки и просит меня пересказать, что в них в журналах написано. Мне приходится читать эту женскую муть.
   Зачем она мне? Я не сразу это понял. Она моя жизнь, мои воспоминания. Мне приятно ей угождать, она это знает, и с удовольствием часто невинно, а иногда и зло этим пользуется. Первое время она сдерживала себя, боялась отпугнуть. Наверное, я ей всё-таки нужен? Постепенно её аппетиты росли и, однажды я вдруг обнаружил, что стираю её бельё, убираюсь в её квартире, готовлю ей ужин, обед и завтрак не успеваю из-за работы. Да и моя жена сама тоже никогда не готовила.
   Я ни разу на Свету не обиделся. Да и как обижаться, я согласен, еще многое сделать, лишь бы ещё хоть на чуть-чуть умножить, приносимую мною пользу, а иногда, я даже думаю, что и удовольствие. Но это не любовь, а какая-то отцовская ответственность, чтобы любимого ребёнка не обидели.
   Говорят, что женщина прекрасна в гневе. Наверное, это так. Моя мучительница прекрасна всегда.
   Вчера она передвигала вазу с зимним букетом на шкафу. Ставила её на место. Утром я протирал пыль и сдвинул немного вазу. Она, конечно, попеняла мне за мою неаккуратность и невнимательность. Потянулась вверх, чтобы поправить вазу, платье послушно двинулось вверх, за плечами и стали видны синие трусики. Она заметила мой взгляд, ей это явно было приятно, и не торопилась привести одежду в порядок. Зато я долго не мог успокоиться. Что это со мной было?
   Что это было? Иногда мне кажется, что она воспринимает меня не только как слугу и друга, и держит около себя не только из-за страсти ощущать постоянное искреннее обожание... Но это так, фантазии. Я не мечтаю даже о большем и, наверное, на большее не соглашусь.
   Давно когда-то, в другой жизни, в школе, в выпускном десятом классе была дивчина, украинка по матери и немка по отцу - Галя Дик. В буквальном переводе с немецкого - толстячка.
   Она не была худышкой. Чуть продолговатое белое чистое лицо, густые черные брови, темно-русые волосы, голубые томные, чуть игривые, иногда насмешливые глаза, римский нос, особая порода чувствовалась в ее королевской осанке, высокая красивая грудь, силуэт идеальной красавицы. Редкая изумительной силы красота. Её любили все и парни и девушки. Два года мы учились в одном классе. Она была отличница и сидела на первой парте, так что ничто не мешало мне глядеть на неё несколько сбоку все два года, день за днём. Как жаль, что тогда я не мог писать стихи, а она очень любила стихи Сергея Есенина. Много позже я написал и посвятил ей много стихов, но она так об этом видимо никогда и не узнает.
   И вот однажды на уроке её о чем-то спросила учительница. Галя потянулась через стол, чтобы показать учительнице что-то в классном журнале. И я, и не только я увидели то, что скрывало платье. Мы долго и бессовестно смотрели на запретное, пока одна из её подруг, очнувшись, вдруг пошла и разрушила это видение.
   За свою жизнь я видел многое, но свежесть тех ощущений не прошла. Я помню её запах, запах её пота, свежесть её здорового тела. Она видела, что мне не безразлична, видела мои страдания, жалела меня, но ответить не смогла или не захотела. Надо сказать, что это был уже не первый мой любовный опыт, были до неё и более удачные отношения, но этот стоит особняком. Как недосягаемое, как запретное. Окончив школу, мы разъехались учиться дальше. И больше не встречались.
   Что-то подобное я чувствовал и сейчас. Подумалось, что стар уже для таких взвихриваний. Света, вот удивительное создание, что-то почувствовала, почувствовала, может быть, что я думаю не о ней, удивилась, разве такое возможно, когда есть она, и подошла ко мне.
   - Что это у нас? - сказала она, якобы удивлённо всматриваясь и вороша мой сивый чуб. Она видела его сотни раз, но только сейчас обратила на него внимание.
   - Ты седеешь, дорогой?
   - Надо же, как это я стал вдруг дорогим? - подумал я.
   - Ты себя не бережешь, - заключила она и уселась в свое любимое кресло-качалку.
   - Так что же выходит, я не так уж тебе и безразличен?
   - Или здесь что-то другое?
   - Что?
   В последнее время все чаще и чаще в ее глазах появляется отблеск участия. А началось это на нашей с ней прогулке на лыжах. Мы ходим недалеко от дома в рощу. Роща довольно большая и чувствуешь в ней себя как в лесу. Мы скатываемся с горы и по лужку, около речки пробегаем три круга, время от времени останавливаемся, чтобы отдохнуть и на что-нибудь глядим и мирно беседуем. Обязательно стоим и у березки, которая сыграла в этой истории одну из главных ролей.
   Несколько лет назад на нас напала, по крайней мере, внешне это выглядело именно так, собака. Собака напала на нее. Я первый покатился с горы и услышал ее крик. Резко затормозив, я обернулся и увидел, что Света машет палкой на громадную рыжую собаку, в зубах которой вторая ее лыжная палка. У меня палок нет, я привык обходиться без них. Поэтому, изо всех сил устремившись к Свете на выручку, я по пути хватал торчащие из-под снега сухие сучья, пытался даже что-то отломить от дерева, но все было зря. Отломить не смог, а палки были слишком малы или намертво припаяны морозом к земле, и когда я был в двух шагах от собаки, и она поняла, что пришло подкрепление, и явно не к ней, я, машинально или, может быть, падая, я тогда не отдавал ясного отчета своим действиям, так был напуган, схватился за тоненькую, тоньше руки, но уже высокую березку и хлестнул ею собаку. Это неожиданное вмешательство со стороны, с которой собака никак не ожидала нападения, решило успех схватки в нашу пользу. Собака, с визгом смертельно раненого существа, убежала и, остановившись под горой, с ужасом смотрела на нас. Света успокоилась, взяла нежно березку из моих рук, погладила ее, прижалась к ней щекой, и вот тогда в ее глазах и промелькнула так не подходившая к ее царственному облику тень жалости.
   - Тебе, наверное, больно, он такой грубый, я накажу его.
   И, правда, некоторое время она меня не замечала, разговаривала со мной в третьем лице:
   - Он сегодня будет подавать обед?
   Или еще лучше и обиднее:
   - Он постелет также отвратительно постель, как и в прошлый раз? Я так устала, он сегодня когда-нибудь уйдет?
   Все проходит - и это прошло. Я на нее не обиделся, я чувствовал свою вину и перед ней, и перед березкой. Я понимал, что эти существа достойны другого к ним отношения. Мое ротозейство могло плохо кончиться. Стоило только бы собаке укусить Свету, и мир, так хрупко устроенной женской прелести и одиночества, в одно мгновение бы рухнул бездыханным.
   Это несправедливо, и, слава богу, что этого не произошло. Мой цветок остался цел и невредим. А березке, побывавшей в моих руках, повезло меньше. Она самостоятельно не смогла выпрямиться, ей пришлось помогать, и с этих самых пор мы всегда около нее остановимся со Светой, я всегда молчу, она ее гладит, и что-то тихонечко говорит. Как в хорошем театре, с великолепной игрой актеров, все равно не покидает мысль, что это неправда, что это игра, так и эти часто повторяющиеся сцены.
   Но впоследствии, как это нередко случается с самовлюбленными людьми, к которым я отношу и себя, меня постигло, как наказание за мою недалекость, страшное разочарование. Я понял, что совсем не знал Свету, что очень уж простым мне представлялся ее внутренний мир. Она, несомненно, это чувствовала и, бедняжка, терпеливо сносила мое издевательское к ней отношение.
   Я увидел что Света, нет, не плакала, в ее слезы я давно уже не верил, она молилась, просила у березки прощения за меня, за мою грубость, шептала, что у меня не было другого выхода. В тот момент я еще не понимал до конца трагизма этого поступка. А, видимо, в этот самый момент - момент схватки с собакой и счастливого освобождения, на нее, на ее невыносимые прелести в первый раз повеяло затхлостью смерти.
   Она впервые поняла и очень отчетливо представила, что в один миг все может прерваться навсегда, и после этого уже ничего никогда не будет, а будут пустота и тлен. Позже она мне говорила, что видела, как разбухают и лопаются ее покровы, как опадает на землю бесформенной гниющей кучей ее плоть, и остается скелет, грозящий кому-то воем ветра в пустоте глазниц. Мне тогда стало не по себе... Но что я мог?
   Предельная острота ее переживаний всегда поражала меня. Какие бури проносились в ее прекрасной головке. Просили выхода, ей хотелось достойного собеседника, она его искала, мужья, любовники, все не то и вот, наконец, я. Это просто смешно, я не годился даже в самой малой степени, хотя считается, что поэт - ловец человеческих душ. Не знаю. Может быть.
   Березка росла и почти на глазах стала мощным деревом. Первые годы она заставляла меня летом ходить и полоть траву вокруг ее корней. Света летом в лес не ходила, боялась клещей. Зато я не боялся, точнее мне уже было поздно бояться. Они меня кусали, я лечился, приходило лето, меня снова кусали, я снова лечился. Сколько можно!
   И вот в один из дней наших прогулок она это обнаружила. Света увидела, что березка уже не девочка, что платьице ее износилось, все больше серых заплат пришивает судьба. Это открытие я мог бы предвидеть, если бы был поумнее. Можно, наверное, было ее уговорить кататься на лыжах где-то в другом месте. Но, увы, этого не случилось. А случилось то, что она поняла, что стареет. Это осознать и принять ей было невыносимо. Как позже оказалось, она этого и не приняла.
   Некстати оказалось и мое стихотворение. Я взял гитару и запел:
   Молочный туман ранней осени дремлет,
   Притулившись под боком у ночи хмельной,
   Мельник-господь толчет месяц мелко и мелет,
   Засыпая звездами и пылью цветной.
   То раскрасит под утро небосвод в голубое
   С оторочкой из кипени белых берез,
   Облачка набегут, покидая постои,
   Отряхнувшись от сна, от несбывшихся грёз.
   То зелёную хмурость натянет под утро,
   И с холодным дождём заведёт хоровод.
   Целый день не видать света белого, мутно,
   Лишь для ночи найдёт горсть сияющих звёзд.
   И опять хорошо всем под небом, под лунным,
   Свежий воздух напомнит нам близость зимы.
   Вновь под тихий аккорд, аккорд музыки струнной
   Так захочется жить, все невзгоды забыв,
   навсегда их простив...
   Света заплакала навзрыд впервые при мне так, по-бабьи, скорее по-волчьи, прямо завыла. Я не знал, что мне делать, бросил гитару, стал, как мог, успокаивать. Мы так всегда, обидим, не поймем человека, а потом извиняемся, просим прощения.
   Света успокоилась, достала простенький, с картинками провинциальный альбом семейных фотографий и стала мне показывать и рассказывать. Родом она была с Дальнего Востока из семьи, предки которой переселились в начале прошлого века с Украины. Где-то под Хабаровском у нее жил племянник. Она с ним, как, оказалось, поддерживала отношения, писала письма и получала от него не на домашний адрес, а до востребования на почте. К сожалению, эта тайна была не единственной. Зачем, только, женщинам тайны?
   Племянник ее, не смотря на то, что был племянником, он еще был и в преклонных летах, и поэтому просил Свету принять семейный архив. Она поехать не могла, так как даже сама мысль о прикосновении к грязи вагонной была ей невыносима. Самолет она боялась с тех пор как узнала, что за бортом самолета не только холодно, но и почти нет воздуха, там невозможно дышать. Поэтому она обратилась ко мне, чтобы я съездил к ее племяннику.
   На поезде до Хабаровска от нашего провинциального городка всего-то пятеро суток езды, а на самолете с пересадками получится около двух. Я решил лететь на самолете. Купил билет, оформил отпуск без содержания, до отлета еще оставалась уйма времени, поэтому я зашел домой собрать себя в дорогу, сказаться жене. Собрав небольшую сумочку, поцеловав на прощание жену, я пошел к Свете доложить, что готов.
   Света жила в двух минутах от моего дома за озером. Одни ее окна выходили на озеро, а другие на старинную церковь. Церковь долгое время использовалась как архив. Местные экскурсоводы без зазрения совести распространяли байку, что якобы она была построена не по канонам православным, и поэтому не была освящена и не действовала. Сейчас церковь действует, на колокольне повесили несколько маленьких колоколов, скорее колокольчиков, они так зажигательно и весело сзывают на службу прихожан. Света в церковь не ходит.
   Когда я поднялся на второй этаж, тронул дверь, она подалась, и я тихо вошёл.
   - Забыла закрыться, - подумал я тихонько пробираясь в гостиную. Заглянув в открытую дверь, я застал ее за необычным занятием. Света сидела на стуле вычурной, необычной конструкции и рассматривала внимательно свои ноги. На полу спереди и с боков от ног стояли зеркала, комната была ярко освещена.
   Заметив меня, она смутилась, подняла с пола зеркала, поставила на обычное место стул.
   - Я готов, еду через четыре часа.
   Она сначала обрадовалась, но потом, узнав, что я лечу на самолете, стала, вяло как-то, возражать, пыталась остановить меня, просила отложить поездку. Рассказывала мне о том, что если случится авария, и я окажусь за бортом самолета, то я умру от удушья, мое лицо посинеет, язык вывалится и страшно будет на меня взглянуть.
   Я тогда не придал значения этим словам и отвечал, что какая уж большая разница в каком виде лежать в гробу? А оказывается, она тогда уже думала о приближении смерти. Что бы мне догадаться?!
   Обычно такой всегда послушный, в этот раз я остался непреклонным, утешал ее, что все будет хорошо, взял ее письмо к племяннику, его фотографию, адрес, поцеловал на прощание и рванул в аэропорт.
   Добирался я больше трех суток, устал как собака. То погодные условия, то неисправности, а под конец еще и пешком сорок километров по заснеженному лесу, в общем одно и тоже. Надоело!
   Разыскав дом, где жил Светин племянник, я представился, отдал письмо человеку, напоминавшему того на фотографии, которую мне перед отъездом дала Света. В доме, на бревенчатых неоштукатуренных стенах, по деревенскому обычаю висели в общих рамках фотографии родственников. Была там и фотография Светы школьного возраста. Краси-и-вая, с толстой косой повернутой на грудь. Рядом стоит высокий чубатый парень. Чистое простое лицо, белая рубашка, штаны подпоясаны командирским ремнем, который носили в тридцатых годах прошлого века до реформы армии, вернувшей военным вразумительную иерархию, знаки различия, офицерство, и офицерские звания.
   Племянника звали Константин Семенович, но мы сразу с ним условились обращаться друг к другу по имени. Константин оказался неплохим собеседником. Из разговоров с ним я немало узнал о детстве и юности Светы. О ее первой, и, наверное, единственной любви. Парня, что на фотографии рядом со Светой, звали Саша. Они вместе после школы поехали, оказывается в Москву поступать в университет. Поступили, Света закончила и приехала по распределению в наш город. А АлексКорну нужно было еще пол года учиться. И в эти полгода и случилось непоправимое. Что случилось на самом деле, как оказывается, Константин тоже не знал. Света в письмах не касалась этой темы, молчала, а родители Сашины уже несколько лет как уехали куда-то на Украину. Так что узнать было не у кого.
   Перед моим приездом Константину привезли дрова березовые, распиленные на аккуратные сутунки, и мне пришлось задержаться на три дня. Я расколол дрова и сложил в дровяник. Береза была с сухого солнечного места, пахла летом, горячим ветром и прохладой у корней. В последний вечер мы долго не ложились спать, разговаривали о деревне. Я ведь родился, и до армии жил в большом хлеборобном степном селе, и все мои предки были связаны с землей, хлебом и конями, так что жизнь и заботы крестьянина я знал не понаслышке. Говорили мы и о рыбалке, об охоте, о сенокосе. Я рассказал ему, что в сырое лето мы подсаливали сено, оно тогда, даже плохо высушенное, хранилось до зимы, не горело. Он удивлялся, обещал попробовать.
   Печку топили долго, пили чай и как-то сблизились. Время от времени разговор перескакивал на Свету, мы оба пытались понять свое долгое ее непонимание. Любила ли она хотя бы Сашу? Даже этого мы не знали. Похоже, что и любила, и не только его, сама выбирала себе женихов и мужей. Но любили ли они ее?
   - А ты любишь Свету, - спросил меня Константин.
   - Что ты, что ты! - замахал я руками, как я могу?
   Потом мы легли спать, я долго не мог заснуть, мне подумалось, что и меня Света сама выбрала. В тот год я ходил на лыжах один, жена сломала осенью мизинец на ноге, и все еще, хотя была уже зима, наступала на эту ногу с осторожностью. Мне часто встречалась на лыжне красивая женщина, всегда шла быстрым шагом, всегда одна. И как всегда всемогущий случай свел нас и познакомил. Я шел за ней метрах в пятидесяти. Была ранняя зима, и снега было совсем немного. Морозов добрых еще не было, и под снегом образовалась небольшая корочка замерзшей земли, смешанной с опавшей листвой, а дальше талая земля. Иногда палки лыжные так крепко втыкались в этот тонкий слой смерзшихся листьев, что вырывались из рук, и приходилось за ними возвращаться.
   Вот и на этот раз примерно посередине длинной и пологой горки у этой женщины вырвало палку из руки. Она не остановилась, а проехала дальше по спуску. Я палку захватил, махнул ей рукой, что, мол, везу, не беспокойся, и тоже съехал с горы, и вручил ей палочку с поклоном. Ей это видимо понравилось, она покраснела, протянула руку:
   - Будем знакомы, Света, - так началась наша дружба.
   Лежал я и думал, подстроила она все или все вышло случайно. Я бы сам никогда не насмелился подойти к такой красавице. Мне тогда казалось, да и теперь еще кажется, что не только моя или чья-то любовь, а даже самое простое приближение к ней ее смертельно обидит. Обидит ни за что, просто из-за невозможности ситуации. А этого допустить я не мог.
   Наступило утро, Костя меня проводил до поворота на шоссе, по которому я и дошел до автобусной остановки, потом ехал, потом летел и снова ехал и вот через девять дней я наконец-то и дома. Пошел сразу к Свете, позвонил, мне никто не открыл. Я позвонил еще, вдруг Света в ванной. Вышла соседка, она меня видела за эти годы много раз, взглянув на меня, отвела глаза и шмыгнула за дверь. Это мне не показалось подозрительным - Свету соседи не любили, очень уж она была непохожа на них.
   Что делать дальше я не знал. Позвонив без всякой надежды в дверь, за которой исчезла соседка я, как ни странно, получил ответ
   - Свету неделю назад схоронили...
   ...Пришёл понедельник. И конечно, совершенно неожиданно. Я многое, что хотел, не сделал, но билет куплен, пора ехать. Беру сумку с подарками и еду на вокзал. На перроне никого, мало сейчас путешествуют люди, дорого. А когда-то купить билет, а потом попасть в вагон было нелегко. И удача в этом деле граничила со счастьем.
   После окончания первого курса я отправился домой в деревню на этом же поезде с двумя моими одногруппниками. Мы купили билеты в общий вагон и как только подали состав я, ещё на ходу, вскочил в вагон, чтобы занять места. Ловкий, наверное, был я тогда.
   Подошел состав, я вошёл в пустой вагон, занял своё место, а когда состав тронулся, я взял постель, постелил и лёг спать. Когда спишь, не так мучают запахи и многолетняя грязь вагона. Поезд идёт до моей станции 12 часов, так что высплюсь, даст бог, хорошо.
   На столе лежал, как это часто бывает в поездах на великом сибирском пути толстый в меру замызганный журнал. Я стал его листать, а потом, благо свет позволял начал читать, постепенно вник в суть написанного.
   Журнал принадлежал какой-то организации старающейся примирить или пригасить мировые конфликты. Сейчас крещёный и некрещёный миры изобилуют различными организациями, фондами защиты живой природы. Они ведут исследования по сохранению многообразия видов живой природы, наций и обычаев, языков, религий и верований. В последнее время озаботились сохранением ландшафтов.
   Созданы национальные и мирового значения Красные Книги по самым разным поводам, в которых фиксируются исчезающие виды живых существ или наоборот возрождение давно, как считалось уничтоженных болезней.
   И что толку? Толку нет никакого.
   Жизнь становится проще. Проще язык, одежда, питание. Не требует комфортная жизнь, чтобы выжить быть таким изощренным, какими были наши предки в холодной России.
   Это упрощение, уменьшение многообразия жизни начался, видимо, очень давно. Пожалуй, с момента, как бог создал жизнь, если жизнь на земле была создана богом. Этот процесс шел и идёт безостановочно, ничего тут не поделаешь. Природа излишеств не терпит.
   Исчезли на наших глазах массовые профессии, превратились в экзотические изделия кузнецов, бондарей, горшечников. А совсем недавно в каждом маломальском сельце был свой кузнец, да и бондарь с горшечником встречались чуть реже. Шорники, пимокаты, печники - где все это?
   А умение на телеге летом или на санях зимой возить воза сена, дров, мешки с зерном и картошкой? А управлять конем или быками на спуске с крутой горы.
   Этого всего сейчас не надо. И умение, выработанное тысячелетие, назад, отшлифованное и поэтому доступное многим как-то сразу стало ненужным.
   Каких-то сорок с небольшим лет назад еще можно было встретить меня или другого парнишку идущего осенью рядом с возом соломы или сидящего на возу.
   По себе знаю главная мысль, чтоб воз не съехал набок, не завалился, чтоб конь не растрепал на спуске к речке, чтоб конь не зауросил, не заупрямился и вывез из топкого места у речки и преодолел саму речку, чтоб протерпел, не потянулся мордой к воде, чтоб напиться - в это время колеса телеги могут утонуть в рыхлом песчаном дне речки, их замоет и конь не вытянет воз.
   И вот когда воз дома, конь распряжен и рысью трусит с тобой на спине к речке, чтоб напиться, а потом и на полянку, где я его спутаю волосяным путом, которое ожерельем опоясывает его шею, то в душе просыпается гордость за себя, за то, что смог как-то неуправляемое с первого взгляда дело как-то разрулить на этот раз. Но остается сомнение или предостережение, что раз на раз не приходится, завтра все может быть намного хуже.
   Много тогда живущему в деревне надо было знать и уметь. И все это терялось при переезде в город. Городская жизнь давала другие знания. Невеселые и нездоровые.
   Появление человека вредило многообразию природы, но не всегда. Иногда он, человек помогал распространиться живым существам, которые до его появления встречались крайне редко.
   Скажем, червячок аписторх, живущий в печени человека посредством того же человека заражает своими личинками рыб, которые поедает человек, и в его печени появляются новые черви. Без человека этот цикл прерывался, и долгие годы и столетия этого червя в бассейне Оби было ничтожно мало, а сегодня почти вся рыба чебаковая его личинками заражена.
   Так что человек иногда приносит нежелательный прогресс.
   А клещевой энцефалит распространился из-за появления способов быстрого перемещению по территории Сибири и Дальнего Востока человека. В самолетах и поездах человек умудрился перевезти на себе, в вещах и одежде, а живучесть клеща позволила прижиться и размножиться во всех мыслимых и немыслимых уголках Сибири.
   Понятно, что появление клеща не лучшим образом отразилось на здоровье людей, население и без клеща не росло уже давно.
   Но все же болезни в наше время пусть не побеждены полностью, но их власть уменьшена.
   Так думается, или хочется думать.
   Хотя, нет-нет да появляются заболевшие давно побежденными болезнями. То чума, то оспа дают о себе знать.
   Но все же, опять начинаю с этих очень выразительных слов, главное не болезни, а нечто появившееся совсем недавно. Оно, было, существовало и раньше, но было доступно только узкому кругу людей.
   Это появление увеличенных стандартов жизни в промышленно-развитых странах и установление стабильных пусть и не очень высоких доходов семей в других так называемых аграрных странах.
   Благостное экономическое положение большинства населения мира должно было, казалось отцам основателям Совета Безопасности умиротворить неспокойных, направить их энергию на созидание. Но не тут-то было. Им мало хорошо жить, им надо немедленно жить богато и чтоб богатство было поровну всем. Идея давнишняя, но даже фотография без контрастности выглядит как расплывчатое пятно. Не разобрать, что на ней. Куда стремиться? И люди выберут ничегонеделание, как это было в СССР.
   В шестидесятые годы бытовала песенка, я приведу ее отрывок, он хоть и небольшой, но лучше толстой книги характеризует время, когда всем все поровну:
   Не хочу работать я,
   Ни в малейшей дозе!
   Я не трактор, я не плуг,
   Я вам не бульдозер!
   А ты рот не открывай,
   Газеточки почитывай,
   И ты давай, давай, давай,
   Меня перевоспитывай!
  
   Нельзя миру скатиться в пропасть справедливости. Нельзя всем поровну. Все же людьми движет зависть. Разве не зависть родила лозунг "Хочу все знать!" и он этот лозунг не одно столетие движет молодых, да и пожилых к знаниям.
   Зависть почему-то считают вредным свойством человека, но зависть рождает мечту, а мечта это такое великое чувство, без которого любовь просто невозможна. Любви бы не было без мечты, любви бы не было без зависти. Только зависть здесь особого рода, он не к кому-то другому, а к себе уже познавшему любовь, а завидует тоже ты, но еще только мечтающий о любви.
   Но зависть может быть бедных к богатым, не очень богатых народов к богатым народам. Коллективная зависть. И с этим что-то надо делать. Нельзя мириться с тем, что некоторые мусульманские страны, например, исключают право еврейского народа на существование...
   Дорога, дорога, что только в голову не придет.
   За окном вдоль пути побежала довольно укатанная проселочная дорога. Белая пыль заботливо покрывала придорожную траву и кусты. Обогнали телегу, пегая лошадка, размахивая давно не стриженой гривой, задорно бежала, пожилой мужчина сидел на доске положенной поперек пуртика пустой телеги...
   Зависть. Никак не выходит из головы, не могу найти ответ. Как успокоить людей в этом несправедливом мире и при этом не уничтожить зависть?
   Вспоминается один мой друг, пожилой литовец, пастух. Звали его Витаутас, а в детстве там у нас, где он родился просто Витей. Я с ним, когда приезжал в гости был с утра до вечера на пастбище. Мы разговаривали, у нас были общие темы - детство. Он вырос в наших краях. Отец его был литовец, сосланный в Сибирь после войны, а мать русская, наша деревенская. За что сослали отца у нас все знали, но быстро забыли. Тогда многих садили просто так ни за что. Когда разрешили уезжать калмыкам, то уехали и они.
   Пас он коров на небольшом огороженном поле, засеянном клевером и тимофеевкой около небольшой речки, ручейка. Поле по нашим сибирским меркам для его стада было явно недостаточным, да оно еще было и разделено изгородью на две равные части. В одной части пасли коров, а вторая отдыхала. Ее поливали, подсевали траву и готовили к пастьбе через месяц.
   Используемая для выпаса часть также была разделена на несколько участков электропастухом - оголенный провод на высоте примерно метр от земли под небольшим напряжением создает для коров непреодолимую преграду.
   Виктор обратил мое внимание на одну из коров. Молодая, года три четыре корова встала на колени, и что-то пыталась выкусить на - соседнем, отделенном от нее электропастухом участке.
   - Запомни это место и эту корову, а вечером увидишь, что произойдет.
   Ладно, прошло утро, поднялось солнце, прохлада испарилась, будто ее и не было вообще. Жаркий летний день. Ближе к полудню коровы, одна за другой теряли интерес к еде, трава их больше не занимала, некоторые просто стояли мечтательно, а другие трубно, с полными животами мычали.
   - Пора гнать на стойло, - сказал Виктор и открыл ворота.
   Коровы выходили, направлялись к реке, шумно раздувая ноздри, пили, а потом удобно устраивались на берегу, недалеко от воды и начинали жевать свою вечную жвачку.
   В нашем далеком детстве слово жвачка использовалось только в отношении коров, овец и неаккуратных людей - ты как жвачное животное, говорили тому, кто все время таскал со стола куски и жевал. А люди жевали смолу от сосны или лиственницы, а когда начинала поспевать пшеница или рожь, то жевали их молочной спелости зерна и это, то, что жевалось, называлась серка. Русский язык всеми силами старался, а люди до нашего времени поддерживали это старание, отделял животных от человека.
   Тогда бы никогда не сказали, что собака или овечка родила, а сказали бы, что собака ощенилась, а ягушка окотилась, а корова отелилась, кобыла ожеребилась. А ведь уровень официальной образованности тогда был куда ниже.
   Посуда, из которой ест животное, считалась поганой, помните:
   - Не пей, Иванушка, козленочком станешь!
   Но это так, к слову пришлось.
   Миновал полдень, и солнце бодро катилось в послеобеденной духоте. Коровы некоторые належались, забрели по брюхо в воду и стояли, охлаждая разгоряченные тела.
   Время сиесты приближалось к концу, и коровки все чаще поглядывали в сторону пастбища, но команды от пастуха не было, а они были дисциплинированы и верили пастырю больше чем даже себе.
   Конечно, если бы это были овцы, то среди них, точнее среди козлов присутствующих в овечьем стаде пусть в небольших количествах нашелся бы хотя бы один "буйный" и повел овец. Среди коров их "буйных" не просто "мало", а нет совсем.
   Наконец Виктор взял бич, щелкнул оглушительно, как мы в детстве натренировались, я за ним повторил менее внушительно. Коровы удивились, услышав два хлестких удара бича вместо привычного одного и все, ускоряя шаги, пошли, а потом прям, кинулись не на ту полоску пастбища, на которой были с утра, а на соседнюю.
   Я следил за тем местом и той коровой, которой до обеда не удалось съесть облюбованную травинку. Она бежала со всех ног к своей мечте. И она, и другие коровы с жадностью набросились на траву.
   Что это? Голод? Зависть? Мечта?
   ...Мамин старший брат Кирилл после первой мировой войны еще ее у нас тогда называли империалистической или еще германской, пришел контуженный, нюхнул немного германского газа и к двадцать седьмому году был еще холостой. Он ходил по окрестным деревням и ремонтировал утварь: ведра паял, лудил самовары, чашки. Ему что-то платили и вот за это его назвали кулаком и быстренько осудили, как врага народа на пять лет. Он попал в лагерь в Норильск. Вот вам и Куршавель!
   Отбыл, отработал свой срок в этих местах, о которых неизвестный поэт сказал:
   От злой тоски не матерись,
   Сегодня ты без спирта пьян.
   На материк, на материк
   Ушел последний караван.
   Но уехать сразу не смог. Трудно было попасть на пароход.
   Годы, шли, караваны уходили, а он так и оставался не зек и не вольняшка, а застрявший в вечной мерзлоте.
   Вместе с ним отбывал свой срок человек, которому отмерили десять лет лагерей. Ему еще оставалось сидеть пять лет. И дядя Кирилл его ждал, потому что тот пообещал помочь попасть на пароход, который увозил на юг вверх по Енисею тех, кто смог на него попасть. А для этого мало иметь разрешение на отъезд, мало купить билет, нужно было быть на пароходе задолго до официально объявленной посадки вместе с блатными, ворами и МГБэшниками.
   Он ждал и дождался. В общем, через десять лет слегка тронувшись умом от издевательств и несправедливости лагерных начальников, от неба сидящего круглый год на плечах, от незаходящего нарезающего без устали круги солнца вернулся дядя, Кирилл домой в деревню Арбузовка.
   Деревня располагалась в Касмалинском бору в сорока километрах от Павловска, где известный в прошлом промышленник и купец Демидов построил медеплавильный завод. Там до сих пор остался пруд и горы шлака. Окрестные крестьяне все за деньги возили медную руду на переплавку из Сузуна мимо моей родной деревни. Интересно, что в моей деревне сходились два пути. По одной дороге возили руду, а по другой из Кулунды возили соль, которую говорят, использовали повара самого царя Николая II. По лугам местами сохранились еще остатки той дороги: сваи мостов по речкам и заросшие травой канавы по краю бывшей дороги.
   Почему дядя Кирилл и старшая мамина сестра Марина, которая к этому времени была уже замужем, не взяли младших брата и сестру к себе, мама не рассказывала, а я не спрашивал. Одно знаю точно, что мама на них не обижалась. Такое у русских не редкость, роднятся в счастье, а когда горе - чинятся, кому вперед помогать. Недаром и пословица: муж любит жену здоровую, а сестру богатую.
   Моя родная деревня стоит в сосновом бору, каких на Алтае великое множество. Боры тянутся с запада на восток по степной и лесостепной частям Алтая. Сосны растут на песчаных гривах, которые будто детской рукой полосами насыпаны по чернозему степному. Часто да почти всегда по бору течет маленькая речка на восток и впадает в Обь.
   Если посмотреть на географическую карту юга Западной Сибири, то увидишь, что с левого берега вплоть до Васюганских болот впадают в Обь только малые речки. Они начинаются за двадцать-тридцать километров от Оби и не успевают в степи за такое короткое расстояние стать полноводными и ручейками летом или бушующим моющим омута потоком весной и незаметными совершенно занесенными в логах снегом зимой впадают в Обь.
   По западной части бора обычно течет речка в направлении бассейна бессточных озер Барабинской и Кулундинских степей. И иногда в бору эти две речки текущие одна на запад, а другая на восток берут начало из двух соседних родников разделенных корнями одной сосны под песчаным бугром изрытом барсуками.
   У нашего села, не доходя трех-четырех километров до Оби, бор пересекает речку и выходит на ее левую сторону, неся за собой песчаную гриву, которой собственно и обязан своим рождением. В этом же месте впадает в речку другая, называется Куличиха. Она течет не по бору, а в глубоком и широком логу, заросшем по верху березовым негустым лесом и непролазным кустарником по дну. По берегам приросли роскошные ветла. Иногда лог расширяется, и речка петляет среди кочковатой, местами с выходами соли древного моря луговины. Перекаты перемежаются омутами, с глубокой, таинственно-спокойной темной водой.
   Темноту воде придают склонившиеся над ней ветлы, а вода чистая, вкусная и холодная. Вода холодна, потому что рождена она не за тридевять земель, а только что тоненькой струйкой скатилась в речку из подводного родника. Родники в речку идут с правого, материкового берега, а в нашу речку с левого тоже материкового.
   У места слияния этих речушек выходит из материкового правого берега лог. Он как ножом разрезает многометровую кручу до самого ее каменного дна. Камешки эти видны не всегда, а только когда после сильного ливня бешеный ручей обнажит на несколько часов их разноцветность. И вновь она скроется в зарослях мать и мачехи.
   Я один раз только и видел эту россыпь...
   ...Вернулся дядя Кирилл оттуда, откуда редко кто возвращался. Встретился с живыми, не погибшими еще с водки членами комбеда - комитета бедноты. Эти комитеты набирались из самых бедных крестьян, и занимались они раскулачиванием. Это преступление долгие годы преподносилось как подвиг, как громадное завоевание советской власти.
   Ему ничего не вернули, да он и не требовал. У него были отобраны дом, лошадь, скотина, плуги и все, что крестьянину требуется в жизни. Дома к этому времени уже не было. Его успели разобрать и сжечь в бригадной печи на полевом стане.
   В деревне Арбузовка был организован колхоз, и он успел под руководством мало правивших председателей, проедал последние остатки имущества кулаков.
   Дядя Кирилл не узнал деревни. Прошло всего десять лет, шел 1937 год, но как эти годы состарили ее. Исчезли обычные для сибирской деревни двухэтажные четырехкомнатные просторные дома, срубленные из охватных сосновых бревен.
   Такой дом с высоким подполом, на первом этаже, разделенном на две комнаты, каждая размером пять на десять метров, русская печка с камельком посредине был далеко не редкостью на Алтае. Труба печи выходила на второй этаж, который, как и первый, имел две комнаты. Далее труба выходила на подизбицу, где специально из кирпича выкладывался боровок. Это часть трубы длиной два-три метра лежащая на потолке и в ней осаждается сажа и соответственно не засоряет русскую печку, не сыпется на шесток у чела, а когда топят камелек, то не засоряет сажа его колодцы.
   С подизбицы труба выходила на тесовую крышу. Тесовая крыша устраивалась из тонких досок - теса, в два слоя. Нижний слой - кромленые доски с желобками для стока воды по краю доски. Верхний слой строганные, кромленые и фугованные тесовые доски с желобками по краям. Если дождь не очень сильный, то дождевая вода, попадая на крышу, течет по желобкам верхнего слоя досок. Если ливень, то включается и нижний слой. Если дожди идут долгое время, то доски разбухают, щели между ними уменьшаются или исчезают совсем и ни одна капелька дождя не попадает под такую крышу. Тесовая крыша очень красива и стояла в наших местах пятнадцать лет. Потом она требовала ремонта - замены сгнивших в досках сучков и других слабых мест.
   На первом этаже дома одна комната была спальней для старшего поколения семьи для тех, которым нужна для сна горячая печка и здесь же спали на полатях ребятишки, а зимой она превращалась в детскую для новорожденных телят, ягнят и поросят. До колхозов в нее брали зимой в холода и жеребят.
   Если заболеет корова или овечка их тоже лечили в этой комнате, и они какое-то время жили вместе с людьми. Жеребят не стали брать, не потому что ушла у крестьян куда-то жалось, а просто иметь коня, было в то время уголовным преступлением.
   Вторая комната на первом этаже была горницей, она была украшена полотенцами, фотографиями членов семьи, картинками, а если приходили гости, то она превращалась в гостиную.
   Много чего нельзя было иметь в собственности. Крестьянский дом имел высокое просторное подполье, где всю зиму хранилась картошка, стояли колодки с пчелами. Остальные запасы соленья овощи хранились в погребе. Варенье крестьяне варили редко, не было сахара вволю, больше предпочитали ягоду сушить, или квасить вместе с капустой, или мочить с яблоками.
   Еще очень почиталась ягодная мука из боярки или черемухи. Как вкусно было, есть хлеб, макая его в эту муку. А кисели? Зимой для ребятишек не было ничего вкуснее, чем пареная калина или тыква или брюква. Жили сытно весело. Работа крестьянская была привычной, а здоровому человеку и в удовольствие.
   Главная работа была весной, летом и осенью. А на зиму оставалась заготовка дров и поездки на луга за сеном у мужчин и прядение с ткачеством и вышивкой для женщин. Свободного времени было предостаточно. Как рассказывала моя бабушка Мария - отца моего мать, всю зиму женщины собирались в каком-то доме с рукодельем: пряли, вязали, разговаривали, пели песни. А мужики собирались отдельно и всю зиму ночью играли в карты.
   Так вот таких двухэтажных домов почти не осталось. Более половины деревни было раскулачено, хозяева высланы в Нарым и больше так и не показались в родной деревне. Остались одни бедные семьи, которые и существовали из милости зажиточных мужиков. А их не стало, то и эти оставшиеся растерялись. Не к кому пойти попросить зерна на кашу, никто за работу не нальет стакан самогонки. Дров нет, сено не накосили, скотина дохнет и в колхозе и дома. Озимые вымерзли - посеяли по самому елбану, где никогда снег не держался.
   Согнали коров и телят в одно место. А тут и зима приспела. Начали срочно ладить ферму для скота. Закопали столбы, между ними заплели плетень и обмазали его глиной. Крышу накрыли соломой. Не тепло, но зимовать можно. Коровы за ночь надышут, а от подстилки тепло идет - гниет солома от мочи. С коровами и телятам теплее. Но тут новое несчастие.
   Почти как описывает М. Шолохов в своем романе "Поднятая целина" прислали из города учителя, так он кинулся бороться с антисанитарией и запахами на ферме. Заставлял проветривать каждый день, менять подстилку, не подстилать новую поверх старой, после того как уберешь глызы, а полностью убирать до чистой земли и стелить немного соломы. Вначале требовал экономить солому и сыпать торф, но в деревне торфа не было, и никто не знал, что это такое - отстал. Подохли, которые были слабые телята, да и несколько коров. Убрали учителя на повышение уполномоченным райисполкома. Быстро в гору пошел молодой дурак, уверенный в себе.
   Так постепенно деревня приходила в упадок, двухэтажные дома разбирали на дрова. Жить в них не захотели новые хозяева - много дров нужно и бабы отказываются полы мыть. Как жили в тесноте - так и остались жить в стопочках - одна комната посредине печка.
   Дядя Кирилл не стал жить в деревне, а ушел в бор построил себе домик и жил там один. Советская власть его не донимала - знали, что он не в себе. Так он и прожил в бору двадцать лет, не зная, что такое деньги или магазин.
   ...У меня растет внук Коля. Ему уже десять лет, мы с ним друзья, без притворства, не как старый с малым. Он постепенно взрослеет, умнеет и все больше и больше узнает, его интересы широки, хочет скорее научиться все делать своими руками. Разговариваем на разные темы от простого мальчишества, детскости до серьезного, политического.
   В этом нет ничего необычного. По крайней мере, для меня. В его возрасте я в этом копаться тоже любил, правда, в одиночку, у меня не было тогда уже деда. Разложу на полу политическую карту мира и рассуждаю о тяжелой жизни угнетенных народов Африки и Азии. В те годы еще не исчезли колонии, и карты были раскрашены куда беднее, чем современные.
   Наши с ним разговоры больше становятся похожими на научный спор равных, просто один из нас больше рассказывает - словоохотливый, а другой больше слушает - вежливый.
   Интересы его простираются широко. Касаются таких областей, которые мне малознакомы или совсем неизвестны. Мы живем в овражном улусе почти в центре большого города. У нас дом на земле, с огородом, русской баней и русской печью. Сад перед домом представляет собой кончик языка сибирского леса глубоко вошедшего в не так чтоб очень индустриальный городской мирок. Вокруг, правда, реденько вековые лиственницы и сосны. Часты встречи с гостями из леса - клесты, дятлы, совы и даже тятерки нередки в нашем саду.
   Дом мы купили еще до рождения Коли и перешли жить из квартиры обычного для наших мест пятиэтажного дома. Пришлось в доме многое достроить. Предыдущие хозяева были большие мечтатели. Прожив десять лет, они так ничего и не сделали для удобной и здоровой жизни в нашем холодном климате.
   Первым делом я построил баню. Строил по одному из давнишних, проверенных жизнью проектов. Выкопал яму для слива воды. Яма получилась неглубокая, с пологими стенками. Земля в этом месте рыхлая и хорошо впитывает воду. Отступил около метра от изгороди, выровнял площадку, прокопал неглубокую траншейку для стульев. Стулья - это своеобразное основание, фундамент бани и представляют собой березовые сутунки высотой около метра. Они устанавливаются на землю в траншейку, по дну которой проложена береста и обшиваются снаружи и изнутри досками, а все пустоты засыпаются утрамбованной землей.
   Земля высыхает, и вся конструкция превращается в теплую стенку, которая служит примерно десять лет. В стенке, в каждой из четырех ее сторон, предусматривается по одному отверстию диаметром примерно пять сантиметров, для проветривания пространства под полом летом - чтобы не завелся грибок. Грибок все равно заводится, но видимо сквознячок портит ему удовольствие грызть баню снизу и пол выдерживает пять - семь лет. На зиму продухи затыкаются тряпьем.
   На стульях рубится в лапу один бревенчатый венец - сани. По углам саней продалбливаются отверстия под шипы и в них устанавливаются четыре столба. Каждый столб имеет по два продольных паза, в которые шипами входят бревна стен.
   Каждый столб сверху оканчиваются шипом, для бревен верхнего обвязывающего венца. На этот венец в паз ложатся доски потолка, а на нижний венец, доски пола.
   Дверь устраивается с подветренной стороны, небольшая, так что когда входишь нужно пригибать голову. К этой же стене бани пристраивается холодный предбанник, с полом, потолком и дощатыми стенами. Окошко в бане небольшое - пропиленные и вырубленные до середины два соседних бревна в стене, со вставленным в него стеклом. В предбаннике у нас два окна.
   Печь железная, с баком для горячей воды, камнями для пара и топкой с поддувалом. Вдоль одной из стен полок - широкая полка, чтобы лечь свободно и греться, а если есть кому, то и попариться лежа.
   Мы с женой любим попариться, потихоньку привлекаем и Колю. Ему пока жаркая баня не очень нравится.
   Я стараюсь избегать, в беседах и действиях назидательности старшего. И если все-таки и съезжаю на эту очень уж привлекательную колею, то в моей голове, надеюсь достаточно быстро, всплывает эпизод из давно виденного фильма. Мальчик лет пяти-шести, мать и вот друг его матери, средних лет мужчина дарит с многозначительной улыбкой на лице мальчику шоколадную конфету, которая оказывается пустой оберткой шоколадной конфеты. Мальчик разворачивает подарок, недоуменно смотрит на дядю, а тот смеется, спрашивает:
   - Дядя, вы - дурак?
   Родители Коли работают, а мы с женой, его бабушкой на пенсии, свое отработали и теперь:
   Проходит жизнь по мигу, по минутке,
   Тихонько, как течёт в реке вода.
   Восход, закат, денёк и ночью - сутки
   Неповторимости прекрасной череда.
   Есть у нас собака, черная с гладкой шерстью, с пастью полной острых зубов и невыносимой любовью и заботой о всех нас несмышленышах. Зовут собаку Тимофей, Тема.
   Тема - лайка, северная, ее предки знавали Северное Сияние и заструги, и нарты, и юколу. Тема рыбу любит, особенно селедку, видимо кровь предков дает о себе знать. Линяет он очень поздно, в сентябре и все наше сибирское лето мучается в жаркой своей волчьей шубе. Роет норы, прогрызаясь сквозь деревянный пол в конуре. Не любит неволю, двери, заборы, старается везде сделать ходы. Не выносит, когда его поливают водой, хотя с удовольствием купается в реке. Настойчив, самолюбив - лает часами, добиваясь своего.
   Мы его жалеем, но отпустить вольно на прогулку опасаемся, он нет-нет, да и проверяет встречных на испуг. А если кто-то ответит - испугается, то начинается игра, он обозначает подготовку к прыжку, прижимает переднюю, часть тела к земле, напрягает задние ноги и, кажется, вот-вот прыгнет. Кошки, гуляющие вдалеке, вызывают у него ярость, но в тоже время он дружен с соседским рыжим котом, разрешает подъедать за собой...
   ...Вот я наконец-то и дома, в деревне. Остались позади и стук колёс поезда, грязь и вонь не дешёвого вагона, холодная трясучка в автобусе. Шестьсот километров по нашим меркам ерунда, а по меркам Европы... Я снова в доме моего детства.
   В доме сейчас никто не живёт, он осиротел более шести лет назад. Сначала умерла мама, а за ней через три года отец. А дом всё тот же - крепкий пятистенник с русской печкой с камельком ниже шестка. Дом отдыхает после почти двухсотлетнего труда по сохранению, обогреванию, воспитанию и обучению бесчисленных отпрысков нашего крестьянского рода.
   Зашёл к Вале, снохе, ей нездоровилось, отдал подарки, взял ведро картошки и немного яиц. Сказал, что ночевать буду дома, а завтра приду обедать. Валя живет одна, брат помер. Недолго, совсем мало живут пацаны военных лет, но какой добрый след оставляют рожденные перед той войной.
   Вечером пришли гости. Узнали, что я приехал и пришли поговорить. Сначала пришёл Игнат - мой одногодок. После школы он никуда не поехал, остался в деревне, работал трактористом в совхозе, а как совхоз вместе с тракторами, комбайнами и прочим инвентарём исчез, растаял как дым, и даже запах выветрился, стал работать у себя, дома. Нельзя сказать, что он рад такой перемене его судьбы, но принял достойно, приспособился, держит скотину и рыбачит.
   Раньше он отмахивался от меня, когда я ему пересказывал рассказ моей бабушки о жизни до советской власти, о том, как работали много летом и отдыхали и гуляли зимой, что не надо было тогда ходить каждый день в мастерскую в эту пыль и грязь или в вонь скотного двора. Мужики тогда зимним утром в виде прогулки себе и лошадям ездили в хорошую погоду на луга за сеном. Вдоволь коровам и овцам и еще и в запас на буран.
   Вечером частенько собирались играть в карты. Ребятишки после школы чистили скотные дворы, выкидывали вилами с подстилки глызы. Потом играли в "глызку" - русский хоккей. Женщины собирались кучей для рукоделья и заодним попеть песни. Молодежь тоже отдельно в избе собиралась для игр и пляски. Здесь завязывались нешуточные отношения. И всё это на глазах людей.
   Колхозов совхозов нет, но и та жизнь, дорежимная вряд ли вернется...
   За Игнатом пришли мои племянники Семён и Сергей. Один сын моей сестры, а другой брата. Брат и сестра мои умерли вслед за родителями. Царство им всем небесное.
   Я варил на плите в чугунке картошку и яйца. Когда они сварились, я слил воду в ведро, яйца переложил на тарелку, а картошку поставил в чугунке на деревянной дощечке на стол. Достал соль, сахар, нарезал пшеничный и ржаной хлеб. Достал сало, нарезал его тонковатыми, но не тонкими пластиками. Чайник на плите камелька пускал густой пар из носика. Заварил чай и сел к столу.
   Мы ели картошку, посыпали её крупной солью, брали по кусочку хлеб и сало, запивая всё это великолепие, сладким чаем. А соль, крупная сладила картошку и как-то возвышала для языка эту простую пищу.
   Такое заведение в нашей деревне, картошка, хлеб и сладкий чай. Разговорились. Игнат спросил, зачем я ем ржаной хлеб, что не хватает денег на белый? Я ответил, что стоят они примерно одинаково, но ржаной хлеб вкуснее. Он попробовал кусочек и покачал неодобрительно головой.
   По деревням на Алтае люди моего поколения ещё не забыли голодовки лихого времени, до сих пор считают "чёрный хлеб" предвестником чего-то нехорошего. Говорят:
   - Придёт ещё время, наешься "чёрного", а пока - ешь белый.
   Я долго сопротивлялся настойчивым попыткам жены приучить меня к ржаному хлебу и, в конце концов, сдался, стал его есть. И надо сказать через короткое время уже ел его с удовольствием.
   Игнату было легче устоять. Ржаного хлеба здесь в округе днём с огнём не сыщешь. Племянникам хлеб явно понравился, они помалкивали, не вступали в наш разговор, и скоро хлеба на столе не осталось. Я пожалел, что купил одну булку.
   После того как обсудили ржаной хлеб, современную невесёлую деревенскую жизнь перешли к любимой теме русских мужиков - проблемам страны и даже Вселенной. Оказалось, что в деревне очень популярны американские фильмы про звездные войны.
   Налили по граненому стакану, другой посуды у меня не было, самогонки, выпили и Игнат продолжил.
   - Нашей деревне почти, что триста лет. За это время на могилках схоронили целую пропасть народа. Там лежит мой дед, бабушка, отец и мать. Да и мне скоро туда же отправляться. Володя, ты помнишь моего деда?
   - Как же помню, дед Игнат, я его хорошо захватил. Он же нам зимы две пока не заболел, на льду карусель устраивал. А сейчас, карусели что-то не видать. Не сделали?
   - Не хотят. Я прошлый год вморозил ось в лёд, надел колесо, привязал жердь. И что ты думаешь, ночью развели на колесе костёр и сожгли. Зачем? Можно костёр было развести и рядом. Так, для пакости.
   - Так вот мой дед Игнат говорил, что на нашем кладбище и его дед похоронен.
   - Так ты что, Игнаша, чалдон что ли?
   - Выходит чалдон. Мы когда хоронили дядю моего деда, стали копать ему могилу, а умер он, помните ребята в Крещение, в самый мороз. Да ещё с утра поднялся такой буран света не видно. Костер пожжем, немного глина отойдет - копаем, целые сутки копали. Ночью буран утих, и где-то на метровой глубине нам встретилась кость ноги. Мы её обкопали, хотели вытащить. Но так и не смогли один конец её выдолбить. Пришлось рубить. Грех конечно, но так было. Так вот её длина была больше метра. Какого же роста весь человек был?
   - Я сейчас подумал про питекантропов, про их зверскую рожу, неужели наши предки были такими?
   - Наверное, были и такими, Сеня, были и другими.
   - Если скелет человека пораженного рахитом или скелет борца сумо будет найден через тысячу лет? Что подумают? Питекантропы? Так ведь. В те годы книжек не писали.
   - Так-то так, но здоровых, обыкновенных людей же больше, так почему же встретится скелет больного? Вероятность такой находки ниже.
   - Так, но как быть с кладбищами расположенными рядом с приютами олигофренов? Можно возразить, что в те дальние эпохи не было таких приютов? А почему не было? У многих стадных животных забота о больных и слабых присутствует и сейчас, и, наверное, это могло быть и тогда. Например, слоны. Как слоны заботятся о малых и старых. Почему мы человеку отказываем в этом? Из-за того, что он древний?
   Игнат так увлёкся, что если бы мы его не знали, то могли бы подумать, что перед нами профессор университета.
   - Игнаша, подожди, давайте выпьем.
   Я давно уже всем налил, нарезал огурцов, поставил капусту. Рассказ Игната всех так увлёк, что и не заметили, как ночь вступила в свои права.
   - Интересно излагаешь, осталось только понять, - вновь взял в свои руки нить разговора Игнат.
   - Давайте выпьем за человека и за то, чтоб он жил всегда в одном виде в том, в каком его создал всевышний, в виде Адама, и чтоб подруги человека, происшедшие из его ребра, помнили это, и не омрачали ещё больше его жизнь в дальнейшем.
   - Я тоже после этих фильмов кое-что почитал, - вступил в разговор до этого молчавший директор местной школы Василий Яковлевич.
   - Мне попалась в нашей библиотеке книга о находках всяких древностей, в том числе и останков древнего человека. Если вы не против, то я тоже расскажу, что знаю. Память у меня пока есть, поэтому спрашивайте, если какие-либо научные слова будут непонятны.
   - Останки древних людей находят в пещерах. А ведь эти самые пещеры и были их местом жизни, их ночлегов и укрытий от всяких опасностей. Неужели они не могли похоронить умершего где-то вне их дома? Неужели они были дурнее нас?
   Я думаю, что нет!
   В те годы жизнь человека и мужчины и женщины чаще всего заканчивалась на охоте, от травмы, нанесенной зверем, от усталости, от холода и голода. Редко кто доживал до своей естественной смерти. Чаще, наверное, доживали инвалиды. Они никогда или очень редко выходили из пещеры, находились около огня. Их жалели. Жалела мать, бабушка.
   Хоть они и были откровенной обузой, но их право на существование признавалось соплеменниками. Может инвалида, скрывала мать, может, повзрослев, они старались жить в пещере скрытно, ворую время от времени остатки пищи и прячась в каком-нибудь темном углу.
   Электричества тогда не было! И пещера освещалась плохо. Поэтому вероятность, найти останки подобных существ, несмотря на их малочисленность, все-таки выше, чем вероятность обнаружения останков нормально развитого существа.
   Останки людей более близких к нам эпох также находят в пещерах, вместе с создаваемыми ими орудиями для охоты, рыбной ловли и земледелия. Подобные орудия труда сопровождали, да и сейчас кое-где сопровождают жизнь современного человека как первобытных племен Африки и Южной Америки, так и почти любого русского крестьянина. Единственное отличие - в материалах, из которых изготовлены эти орудия. Вместо естественных камня, кости, дерева или травы используют металл, пластмассу. Останки этих людей позволяют сделать вывод о высоком внешнем сходстве их с современным человеком. Орудия труда древности удобно держать в руках и современному человеку.
   Это продукт ума или рук? Можно ли на основе найденных инструментов и орудий сделать вывод об уровне интеллекта существа их сделавшего?
   Скажем, холод: африканец, впервые почувствовав холод, будет разводить костер, а растения или животные африканские, скорее всего, погибнут. Но это с одной стороны. То есть, это надо, если надо.
   Но люди племен тропической зоны Африки, Азии и Южной Америки до нашего времени не испытывали потребности ни в жилище, ни в орудиях труда, ни в одежде, ни в видах занятий европейского человека. Они предпочитали и предпочитают до сих пор заниматься, осмеянным нашим "развитым" обществом, собирательством. Добывают корни, плоды растений, ловят животных. Орудия ловли охоты изготавливают из подручного материала и бросают их, как только проходит в них надобность.
   Живут буквально тем, что бог подаст. И бог подает им достаточно. Им хватает. А живут они также как жили бы мы, не будь крепко привязаны к дому (из-за холода), к источнику средств существования (одежда, питание). Много свободного времени и вот, пожалуйста, его съедают книги, телевизор.
   Останки представителей этих первобытных племён, найденные археологами через сотни лет из-за отсутствия рядом с ними орудий труда и предметов быта их современника "цивилизованного человека" могут послужить основой для вывода о их слабом интеллектуальном развитии, или даже как об отдельной отрасли семьи приматов.
   Наверное, расхожее мнение, что история развития человека - это суть процесс эволюционного развития приматов от более простого состояния неразумного к более сложному состоянию разумного человека не безгрешна.
   Доказательства ее достоверности также слабы, как и доказательства обратного, божественности происхождения жизни сразу и навсегда. Археологические находки ничего не опровергают и ничего не доказывают.
   Мы выпили, закусили капусткой. Пришла Анна, принесла пельменей, я стал их варить, а Сеня взялся спорить с академиком Павловым. Он хорошо запомнил его изуверские опыты над собаками. Надо сказать, что Сеня был очень слаб, когда речь заходила о крови или операции. Он падал в обморок, если было необходимо поставить ему укол. И вот Сеня начал.
   Что доказал изувер Павлов издеваясь над собачками? Он пытался доказать то, чего нет и быть не может. Он пытался доказать отсутствие у животных высшей нервной деятельности, и что животными движут одни только инстинкты. Доказать он не доказал, но вдоволь поиздевался над собаками и за это стал академиком.
   Если предположить, что животными движут только инстинкты, то, как быть с опытами, проводимыми ежедневно крестьянами по всему миру с домашними животными, в том числе с собаками. Приведу два примера, очевидцем и участником событий в них я был сам.
   Моя собака по имени Тёма - кобель, лайка пяти лет от роду. Взял я его месячным щенком зимой. Рос он первое время, до тепла в доме, а позднее жизнь его стала проходить на открытом воздухе. Лайки очень энергичные собаки, хорошие охотники, но очень уж не сдержаны на язык.
   Любит он поесть что-нибудь вкусное, например, кость, мороженое, мясо, пирожки. Если ему предложишь поесть кашу, то он, когда голоден, немного поест без удовольствия, и будет ждать чего-то более приятного.
   Летом, если он ничего не дождется, и сороки с кошками не съедят его пищу, то к вечеру чашка опустеет. А зимой в мороз каша превращается в лёд очень быстро. Мне приходится его заставлять уговорами поесть более энергично. Он меня слушается, но до определённого предела. Потом начинает огрызаться, показывать, что я много на себя беру, и первенство моего разума он так и быть признает, раз мне так хочется.
   Может быть, это происходило потому, что я свою собаку никогда почти не наказывал физически, и у нас с ним довольно равноправные отношения. У него нет рабской боязни меня.
   - Теперь ответьте мне, неужели вот такое изощрённое поведение есть результат рефлекторного процесса?
   - Академик Павлов конечно, не прав, вступает в разговор Василий Яковлевич, но в учебниках он даётся как светило науки и мы его в школе должны изучать и искренне верить в его теорию. Хотя я сам помню такой случай. Была жива еще моя мама. Она держала корову. Вы же знаете, я корову не держу. Зимой она корове готовила теплое питьё и подкормку. Это обычно была варёная мелкая картошка, свёкла или тыква. Немного посыпала это пойло отрубями, и бросала кусочек хлеба. Всё это делала в избе, а потом выносила корове.
   В тёплые дни зимой корова стоит в деннике, или гуляет по ограде на солнышке, дожидаясь, когда её попотчуют. Мама выносила ей ведро, корова степенно подходила и начинала, шумно отдуваясь, пить и, загребая языком куски, есть.
   Иногда мама кусочек хлеба не бросала в ведро, находясь в избе, а выходила на улицу с ведром. Корова сразу же направлялась ей навстречу. Мама говорила мне:
   - Смотри, что будет, затем откусывала от хлеба кусочек на глазах у коровы, бросала его в пойло, и корова, только что торопливо шедшая к ведру, останавливалась, и как мне кажется, с брезгливой гримасой отворачивалась и уходила.
   Неужели и брезгливость тоже рефлекс? А как же тогда быть с солдатом, которому стало неприятно, когда он разбил чашку, из которой пил воду, принесённую мальчиком, когда этот последний заплакав, сказал:
   - Куда же теперь по ночам будет писать моя сестрёнка?
   Брезгливость солдата, который является человеком, которому разрешена теорией Павлова высшая нервная деятельность, была бы ещё выше, если бы он видел для чего обычно использовалась эта чашка.
   Конечно, крестьянским детям трудно верить физиологу Павлову. Они в школе изучают эту науку, как и всякую другую ненужную, по их мнению, в жизни только из уважения к учителю, чтобы не получить двойку, чтобы не расстраивались родители.
   - Трудно человеку присвоить себе единоличное право на "высшую нервную деятельность". И, может быть, и не существовал период, когда жил человек не умеющий мыслить. Что касается собак и коров, то это так. Интересно, что синички зимой, которых я кормлю - сыплю, горсть или две семечек в кормушку под крышей на крыльце, знаками и истошным чириканьем показывают мне, что пора бы и вспомнить о них. Учат меня. И судя по всему, не в восторге от моих умственных способностей.
   - Ну, ты загнул дядя Игнат, какой там разум у синичек. У них и мозга-то нет почти.
   - Сеня, Сеня, а ты веришь в то, что ты сказал? Вот ведь человек! Так уверен в своей исключительности, присвоил себе право, именно присвоил, решать судьбы мира, не советуясь с другими его обитателями. Почему человек, сливая всякую гадость в реки, озёра и моря не поинтересуется у их обитателей:
   - Ну, как вам там?
   - Дядя Игнат, тебе надо было в милиции служить, как ты быстро меня обвинил. Я верю тебе, но тогда что же и они также как мы разговаривают, ругаются, учатся.
   - Наверное, точно так, как и мы.
   Он ходил с двумя костылями. И всем говорил, что ему в жизни несказанно повезло. Он остался жив на финской войне, хоть и вынес себя сам с поля боя и оказал первую помощь и не обморозился. На финской большинство раненых вывозили без помех для лечения в тыл. Ни плена, ни окружений, таких как в следующую войну, не было. Повезло и потому что его не взяли на войну с Германией, с которой он бы не пришел, скорее всего.
   В нашу деревню из двухсот с лишним ушедших на фронт вернулось восемь человек. Это из деревушки в сотню дворов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПРЕЛЕСТНЫЙ УГОЛОК

Рассказ

  
   Почему-то все воспоминания, приятные и дорогие связаны с моей родиной... С моей деревней...
   И почему?..
   Богатства там никакого не было. И интересу большого нет в тех обычных местах. Природа есть, наверное, местами, получше... Слышать слышал, но встречать не приходилось.
   Село и вокруг - пятачок, совсем небольшой. Обь, в Обь впадает наша речка, примерно в трех километрах от села. В месте впадения стоит другая деревня, большая, больше нашей. Она состоит из трех деревень: на левой стороне Кучук, на правой стороне, на горе когда-то была Семеновка, сейчас ее называют тоже Кучук, а под семеновской горой на невысоком затапливаемом в половодье берегу Сибирка. Иногда затапливает и коренная вода, приходящая в июне, когда начинают таять ледники в Алтайских горах.
   Люди в Сибирке, в этих, неуютных на первый взгляд, условиях живут уже триста лет. И не хотят переселяться. Каждый год весной на неделю, две, а то и на целый месяц переселяются вместе со скотиной и птицей на потолок, под крышу, плавают на лодках в магазин, на почту, в школу и на работу.
   Что держит? Держит приволье. Приволье замечательно для всего живого. Рыбалка, купанье, огород, удобренный обской водой, свежий воздух, свет, климат смягченный многокилометровым разливом вод Оби.
   Обь слоится в наших местах на много-много рукавов - острова, протоки, затоны, озера. Птица, рыба, зверь, люди и все это в согласии и счастливом времяпрепровождении.
   Острова некоторые появляются на один год, следующее половодье от них ничего может и не оставить. Также Обь поступает и с берегами. То моет берег правый, то ест берег левый, а приращивает противоположный. Камня в наших местах днем с огнем не сыщешь, вот и резвится матушка река. Раззудись плечо, размахнись рука - чем не русский характер.
   Зачем моет? А как говорится: мы все пропьем, но флот не посрамим!
   Есть острова-долгожители, на них растет лес, вековой - толстые охватные березы и осины, ветлы по самому берегу. Редко сосна. Среди ветел на песке заросли сладкого корня - солодки. Солодку задолго до сахара использовали с чаем, когда надоедал мед.
   Мед здесь по Оби льется рекой. Цветет и выделяет нектар каждая травка, радуясь короткому, но такому обильному лету. А поднимись на гору и попадешь в степь - звенит от жара сухая равнина.
   На эти острова-долгожители с весны правдами-неправдами переправляют скот. Телят первогодок и овец везут на лодках, а бывалый скот и лошади своим ходом плывут через протоку на вольные луга на все лето. Дойные коровы тоже не отстают. Плывут, фыркают, только шум стоит. Никто их плавать не учит, а вот как-то умеют.
   Теперь хозяйки все лето утро-вечер на лодку и доить корову на остров, а с молоком назад.
   На острове приволье. Трава любая. Вода - пей, не хочу! Ветерок и поэтому гнуса такого летом нет, меньше чем в удаленных от Оби местах.
   Если все же пауты и комары доймут, то коровы и кони попасутся утром, потом забредут в воду - только головы торчат и стоят или лежат у берега в мелководье. А вечером снова пастись.
   Кони любят ночью не спать, а щипать росную травку в полусне.
   Если что-то еще надо скоту для счастья, то и это тоже есть!
   Осенью скот переплывает назад домой на зимовку. Телята, за лето подросшие, плывут вместе со всеми, редко какой теленок зауросит, тогда его тоже на лодке перевозят.
   В Сибирке живут, конечно, особые люди, это речные люди, а наша деревня недалеко от Оби, но жители уже полустепные. А в бору деревни там уже степняки. Мы как-то с братом наловили много в реке рыбы, летом. Куда девать? Протухнет. Рыба быстро протухает. Жарко и жалко. Особенно чебак - час, два, понюхаешь, и уже голова пахнет. Вот мы подхватили рыбу и поехали на мотоцикле в бор, пятнадцать километров деревня Верх-Кучук. Остановились у магазина, и давай предлагать, дешево. Подходят, смотрят - рыба, но не берут. Не берут и все. Нам бы карасей - говорят. Так и ничего не продали, пришлось посолить, а потом и закоптить.
   Карась для степняков привычен. Там озера, карась кипит. Мы тоже ловили карасей. Но карася не поймаешь в любой день. Он ловится неводом хорошо, когда чтобы выметать икру поднимается из ила, в котором он скорее роется как свинья - ищет червей и личинок, чем плавает в воде. В воде он бывает недолго, вымечет икру и снова в ил зароется. И это время приходится на цветение шиповника, на начало лета.
   Да и вода в озерах быстро зеленеет, зарастает тиной и ряской. Мы с братом рыбачили неводком, забредем, надо выводить на берег - не можем, силы не хватает, тонны тины и водорослей.
   Интересно карасей ловить зимой в ледянках. Ледянка - это своеобразный насос. Ледянку устраивать начинают с осени. Лед у нас промерзает примерно на метр. Вот осенью выбирается озеро неглубокое, метр-полтора глубиной, копается на дне яма с лодки лопатой с длинным черенком, ставится тычка, чтоб зимой найти было легче.
   Карась на зиму скатывается в самое глубокое место озера - в выкопанную яму, лед зимой все толще и толще и вот к декабрю-январю достигает нужной толщины и в ямке остается воды меньше чем пол метра.
   И вот когда зима установится, снег, лед, все заметет, но до буранов зимних, когда перемерзают родники и рыба начинает задыхаться в протоках обских, то наступает время этой интересной механической или гидравлической рыбалки. В это время рыба спит, и ни на какие удочки, мормышки или блесна не реагирует. Можно конечно поймать неводом или сетью. Но это тяжелая работа. Долбить лед, проталкивать подо льдом шестом сеть или невод, холодно, ветрено. Ледянка не в пример легче.
   Долбится во льду две лунки - над ямой узенькая, а в стороне метрах в пяти-десяти широкая прорубь. Лунки соединяются полуметровой во льду канавой, которая заполняется водой, как только пешня продолбит слой льда насквозь.
   Лунки продолблены, канава залита водой - все снасть готова. Теперь на большую лунку устанавливается сачок с редкой проволочной сеткой, а из маленькой лунки воду начинают штыковой лопатой гнать по канаве, вода из маленькой лунки поднимает со дна ил и вместе с ним и карасей.
   Карась сонный, едва шевелится, осовел, только успевай опорожнять сачок. И это в самые морозные и трудные зимние дни свежая рыба. В магазине такую не купишь.
   В начале января на крещение у нас бывают самые сильные морозы и буран с ветром. Метет и сверху и с низу, крутит и мороз и вот, когда это все сходится вместе - замерзают родники. Родники несут в протоки кислород, а без них кислороду под такой толщиной льда взяться не откуда.
   Наша протока идет вдоль крутого коренного берега Оби. Берег высок и крут и зарос кустарником, перевитым хмелем среди берез и осин. Обь от него отступила и оставила протоку как напоминание о себе. Протока довольно длинная речки не речка, озеро не озеро. Она одним концом соединяется с Обью, а другой конец мелкий, обсыхает и соединяется с рекой только в половодье. Тогда наша протока превращается в стрежень, и по ней несутся воды Оби, промывая ее русло дочиста.
   Хотя вода в протоке не течет, хотя один конец ее пересохший стоит лето все же рыба в протоке речная: щуки, чебак, лещи, налимы. Эта рыба очень чувствительна к количеству кислорода в воде, и если его мало то начинает погибать.
   Караси тоже водятся в протоке, они легко зимнюю кислородную голодовку выдерживают, а вот их собратья, появившиеся недавно и чрезвычайно расплодившиеся амурские караси дохнут почем зря. Иную весну кучи их трупов гниют на берегах наших проток и озер.
   Так вот в самую страшную буранную погоду в крещенские морозы мужики, на лошадях завернувшись в тулуп, в валенках и прихватив что-нибудь накинуть и на лошадь, едут проверять, не пора ли, не задыхается ли рыба?
   Этот период от момента, когда замерзнут ручьи и до момента, когда они все же прогрызут ледяную преграду и вновь понесут воду и кислород в протоку небольшой неделя, две недели, и чаще всего только раз в году. И рыба, надо сказать, погибает только слабая, а здоровая спокойно пережидает удушливый сезон и весело встречает весну.
   Мужики первым делом разводят прямо на льду большой костер, потом долбят прорубь целую майну, метра три-четыре в диаметре и проволочным сачком на длинной жерди процеживают воду не в пространстве майны, а подо льдом, куда желающая проветрится рыба, я так подозреваю нетерпеливые рыбьи красотки, подходят. Боятся шума, но интересно. Она дышала, рассказывает - как свежо, и мне охота! Подходят и попадают в сачок.
   Мужики, какой год так зря и проездят, не добудут ни рыбки, но кислороду майной и бурлением сачка добавят в воду богато.
   А если и добудут, то кислороду доставят тоже в избытке. От такой рыбалке протоке больше пользы, чем вреда.
  
  
  
  

КАЛЕЙДОСКОП

Рассказ

  
   Не голова, а калейдоскоп. Как-то я вспомнил виденное когда-то выступление ансамбля русских народных инструментов. Что-то забылось, но хорошо помню не по детски напряженные лица музыкантов-детей. Их инструменты - балалайки самого разного размера от обычных небольших, на них играли совсем маленькие сидевшие на полу и огромная балалайка, опиравшаяся острым штырем в пол, ее держит мальчишка с тупым непроницаемым лицом.
   И вот смотря на эту застывшую звучащую картину, на которой даже движущиеся руки казалось, принадлежат мертвецам, я поймал себя на мысли, что это не русский народ, не его мелодия, не его жизнь, а обычный придуманный не очень умным человеком лубок - "...нарисуем, будем жить".
   Дети: мальчики девочки сидят на стульях, видимо как-то эти стулья поднимаются амфитеатром - каждый последующий ряд выше предыдущего.
   Звуков музыки я не слышу, ощущаю общую напряженность, важность момента.
   Балалайки - оркестр русских народных инструментов, так он называется. Но если мы посмотрим игру ансамбля: маленького, большого скрипачей в каких-то национальных одеждах, то можем без подсказки определить, что это играют, например, "западэнцы" или это играют итальянцы или может быть румыны. Если увидим оркестр духовых инструментов, саксофон, музыкантов с черными лицами то станет совершенно понятно, что это афроамериканцы. Бледнолицый ансамбль - значит англичане. А здесь, если бы я не знал что другого просто здесь в этой глуши не может быть, то я бы не поверил, что это русские люди, русские дети, уж так не похоже на Россию.
   Вспоминаются кадры кинофильма по роману Михаила Булгакова "Собачье сердце", Шариков, как он играл на балалайке. Как он играл на своей собачьей русской душе. Балалайка была в его руках как звоночек под дугой, у тройки, мчащейся по дороге, по колдобинам, по раскатам, когда седоков она тройка вываливает в снег.
   И это несоответствие содержания происходящего и его изображения, а даже не содержания, а названия "русский народный ансамбль" оно тогда меня поразило, я пожал плечами.
   И нигде, я уверен, на всех просторах России вы не увидите этот ансамбль, не услышите то, что он исполняет. Хотя исполняют такие ансамбли неплохо, играют русскую музыку. Но вид самого ансамбля, его игра на трех струнах, все время занято музыкой, без вкраплений действа, производит гнетущее впечатление несвободы, подневольности музыкантов и думается, что это даже не лубок, а картина, запечатленная мертвецов.
  
  

МЕСТЬ

Рассказ

  
   Вспомнилось почему-то лето конца пятидесятых годов прошлого двадцатого века. Мне было тогда семь или восемь лет. Сейчас декабрь, 29 декабря, солнце повернулось пока еще неуверенно на весну, на лето, день подрос на целых три минуты. А тогда лето было в самом разгаре - сенокос.
   Сенокос - это тогда было событие для всех, все население сел и деревушек кроме глубоких старцев и маленьких детей устремлялись на луга. Косить с первого июля, и через семь дней как трава подсохнет, зашуршит, потемнеет сверху валков, но останется нетронуто-зеленой с изнанки позовет согребать и метать стога.
   Я в то лето считался уже не маленьким, и первый год работал, - возил копны. Луга в пойме Оби, среди проток и озер, ровные, чистые. Обь их заливает водой и удобряет илом один, а то и два раза в год. Первый раз в половодье весной снеговой водой, и второй раз, когда начинает таять снег в горах Алтая - эта вода называлась тогда коренной. Она приходила на зеленые луга уже в июне и стояла недолго, успев устроить для всего живого пир. Особенно большие подарки обещала она рыбьему населению - все, что было недоступно, все, что раньше было сушей, отдавалось им на разграбление как войскам, захватившим город.
   В те годы механизации на сенокосе было мало - тракторные и конные сенокосилки и для сгребания сена в валки - грабли конные и тракторные. Остальное все вручную. А этих работ набиралось немало.
   Это и косьба литовками травы в лягах, в кустарниках, потом сгребание этой травы в кучки. Копны из этих кучек и валков делались тоже вручную. И, наконец, стогометание. Это заключительная операция на сенокосе. Хороший стог сено сохранит до зимы, а то и до следующей зимы, а в плохом стогу сено сгорит, и его середина к весне провалится.
   Стог устраивают на бугорке, на сухом месте. Сено укладывается метчиками сухое, пластами, утаптывается стогоправом, верхушка делается заостренной, чтобы скатывался дождь и хороший стог похож на свеклу хвостиком вверх.
   Сено подвозят к стогу копновозы - мальчишки 7-9 лет на конях, охлябью на потнике или на голом хребте. Кожа в первые дни на заду сбивается, засыхает в коросту, а потом постепенно за неделю примерно заживает и зад привыкает.
   Из сбруи на коне хомут, к левому гужу привязана веревка длиной метров пятнадцать с петлей на конце. Копновоз должен подъехать к копне со стороны стога, окружить ее так, чтоб веревка не срезала копну и после того как подкопнивальщица-женщина подцепит и очешет граблями копну, подаст веревку нужно ее просунуть в правый гуж и вставить деревянную занозу.
   Конь все это время бьется ногами, головой и хвостом с паутами, слепнями и крючками. Особенно страшны крючки, от их укуса кони падают в обморок. Они под кожу откладывают яйца, из которых на другой год выводятся крючки.
   Под впечатлением такого массированного натиска гнуса кони на месте не стоят, бьются хвостом, лягаются ногами, норовят упасть и покататься по земле. За все это подкопнивальщица злится на копновоза, ей жарко, за работу ей заплатят гроши или совсем ничего, так что иногда либо копновоз, либо конь получат от нее граблями по спине. Сильный слабого не разумеет. Вот такие женщины в русских селеньях. Вот так они работали с ребятишками, так их приучали к взрослой жизни своими потычками.
   Уважение к взрослым, основанное только на их возрасте, обычно характерное для детей с момента их рождения после такого лета испарялось, не оставив следа. Первый опыт ничем не прикрытой ненависти, колхозный "дедовщины". Бороться бесполезно, постепенно понимаешь - надо хитрить, понять раз и навсегда, что все окружение враждебно, приспосабливаться и терпеть.
   Может потому русские и хмуры, а американцы улыбчивы.
   После того как копна будет подцеплена, нужно ее довезти, не развалив, до стога. Если она не дай бог развалится, то виноват, будет копновоз, хотя причин этому может быть несколько. Неправильно поставили копну, - сдвигали валок, не закручивая. Или копна состоит из одной осоки и аира. Конь от ужаса, творимого гнусом, не везет, а дергает, ждет очередного укуса и постоянно хочет упасть на бок и покататься по земле.
   Если, наконец, копновоз, напомню, малец в 7-9 лет, привез копну, то начинаются издевательства у стога. Поставил близко или поставил далеко, веревка застряла и развернула копну, сидишь на коне не так. И это все идет от мужика возраста 30-40 лет, то есть в 4-5 раз старшего этого несчастного парнишки. Страшно по настоящему было и то, что у метчика в руках вилы, и они все время грозят пропороть тебя или коня.
   Читатель подумает, что мы работали, чтобы увеличить благосостояние семьи. Как бы не так. В деревне с конца двадцатых годов благосостояние от труда мало зависело. За труд начисляли трудодни и разрешали иметь огород и пасти скотину в деревенском стаде. А на трудодни в конце года обычно ничего не доставалось. Говорили, опять должны государству остались.
   Да наш труд и трудодней приносил за весь сенокос так мало, и видимо, поэтому ценился меньше любой другой работы в колхозе. Эти расценки устанавливали не в колхозе, а были они государственные. Значит и "дедовщина" была чьей?
   Читатель! Догадался?
   Бросить эту работу, обидевшись, было можно, но мы не обижались, а старались как-то приспособиться, привыкали с малолетства выживать в этой атмосфере зла и порока.
   Тогда обиходным явлением было двойное состояние психики человека. Как у шпионов. Говорить одно, видеть другое, делать третье. Видели, что страна катится в никуда, понимали, что увеличение непроизводительных затрат приводит лишь к проеданию ранее созданного капитала, но на собраниях хвалили правительство, политбюро, потому что так надо.
   Бытовала такая шутка: включи холодильник через телевизор и у тебя все будет. Дефицит на все товары, самые простейшие, которые умел делать и применять человек, начиная с каменного века или еще раньше и почему-то разучился при коммунизме.
   Жил тогда в нашей деревне Корней Щекаев. Вот такая простецкая фамилия. Жил на горе недалеко от того места, где жили мы. Деревня наша расположена очень живописно, на берегах меленькой рыбной речушки, виляющей в заросших ягодным кустарником берегах.
   Огороды в деревне были верхние и нижние. Нижние располагались на пойменных берегах нашей речки, и на них росло то, что требовало частого полива в наше короткое, но чрезвычайно жаркое лето. Лук, чеснок, капуста, морковка и другие сибирские овощи и фрукты. Почва на нижних огородах была песчаная, супесь - речной песок, смешанный с речным плодородным илом. Речка разливалась, и каждый год обновляла это почву, уносило ненужное и награждало плодородием.
   Слой этой почвы был невелик, а под ним располагался чистый, без ила песок. Эта подстилка совершенно не держала воду, поэтому лишняя от полива вода просачивалась и уходила и растения, поэтому всегда имели, если их поливали, конечно, самую нужную им приятную землю и росли. Росли чисто и быстро.
   Нижние огороды были по братски поделены, и наш огород своей границей подходил к нескольким огородам, в том числе и к огороду Щекаева Корнея.
   Жили, не тужили. Росло, убирали, зимовали и летовали, через городьбу здоровались, друг другу не завидовали, было всего вдоволь. Это было время, когда закончились времена, когда огороды отбирали, если не выработал определенного количества трудодней в колхозе или еще по какой-нибудь холере. А эти годы - конец пятидесятых и шестидесятые, когда "кремлевский горец" сдох, а сменяющие его вожди, наконец, закончились, и на престол взгромоздился со всей своей неопрятной толщиной Никита Хрущев, и на них, вот на эти годы и приходятся описываемые события, были тихими.
   Интересно, что хрущ - это по-украински майский жук, вот и получается, что Хрущев вначале возвысил, а потом и съел своего однофамильца.
   Хрущев со всей своей крестьянской непосредственностью, с энергией мало знающего и ничего не читавшего и не читающего человека на вершине власти не растерялся. Он не только стучал ботинком по трибуне - об этом известно почему-то всем, а съездил в Америку и многое там увидел, чего не видели толпы побывавших там российских умников, и по приезду домой стал внедрять в жизнь.
   В Америке он хорошо знавший крестьянскую жизнь был поражен тем контрастом полей Америки и России. Трехметровая кукуруза, дающая невиданный урожай зеленой массы и чахлые поля России, засеянные травами.
   Магар в это время уже не был необходим в тех масштабах как при Сталине, из лагерей выпустили невинные миллионы, из специальных поселений разрешили свободно уезжать на родину некоторым, не всем, репрессированным народам, и магарная каша перестала дымиться в лагерных котлах.
   "Хорошо б бежали наши кони, если бы не рвали удила..." сказал когда-то Николай Островский. В это время понужать коней перестали, и таратайка российская остановилась передохнуть. И вот чтобы вдохнуть в нее новую жизнь, превратить вновь в "птицу-тройку" Хрущев решил и сразу же стал воплощать в жизнь увиденное в Америке.
   И чудо, у нас на полях стала расти и давать неплохие урожаи кукуруза, не каждый год, ранние морозы и холод весной иногда не позволял ей вырасти, но если уж она вырастала, то на зиму хватало корма всем и корова, и овцам, и коням и еще оставалось крысам зайцам и мышам.
   Стали в Сибири садить сахарную свеклу, и в России наконец-то вдоволь стало не только хлеба, но и сахара.
   В районном центре была чайная, где можно было хорошо поесть, шофера проезжающих машин могли там пропустить рюмку другую водки, что при крейсерской скорости тогдашних автомобилей не возбранялось, а было полезно. Так вот в этой чайной на столах был нарезанный хлеб горой и его ели столько, сколько каждый хотел.
   В это же время Хрущев увидел в Америке дома для бедных - наши пятиэтажки, которыми была застроена вся страна, они были тесными, но люди вышедшие из бараков, из коммунальных квартир попадали в свой дом, рай. Это позже их стали презрительно называть "хрущебы" намекая созвучностью на трущобы. Впрочем, я тогда о существовании "хрущеб" еще и не подозревал.
   И вот в это время однажды летом под вечер пришли две молодые женщины. Пришли не с добром, пришли ругаться.
   Это были дочери Корнея Щекаева. Они приехали к отцу в гости и пришли к нам с обвинениями, что наша семья захватила часть их огорода.
   Захват по их оценкам равен был примерно метру. С ними не ругались, выслушали и проводили с богом.
   Был вечер, поэтому назавтра отец пошел сам убедиться в этом захвате и я увязался с ним. Оттяпали часть огорода или не оттяпали мы так и не поняли.
   По краю огорода кроме городьбы была выкопана канава, выкопана давно, видно для закрепления владений. Городьба недолговечна, может в половодье унести речка или просто от старости сгнить и испариться. А канава это надежно.
   Городьба должна где-то проходить. Но где? На их стороне канавы или на нашей стороне. На дне канавы городьба значительно уступала бы в высоте и быстрее сгнивала из-за того, что на дне было несколько сырее, чем на ее бортах.
   На этом спор и закончился. Мы перенесли городьбу на свою сторону.
   Но кто бы мог подумать тогда, что обида затаенная этой семьей напомнит о себе через несколько лет.
   Младший сын Корнея Щекаева, Коля был на год старше меня. Когда нам стукнуло по семь лет, стали работать в колхозе сначала на сенокосе, а потом и на других работах, которых на селе великое множество.
   Дружить мы с ним не дружили, и вообще этого Кольки Щекаева как-то не было видно. Он в хоккей не играл, в футбол тоже. Чем он занимался, я не знаю. На рыбалке, на которой мы с весны до зимы пропадали в каждый свободный от работы день, Николай Щекаев не был замечен ни разу.
   Только и осталось о Щекаевых в памяти, кроме скандала об огородной грани то, что Витька Дорофеев украл у них из чемодана, который был под кроватью сто рублей.
   Сто рублей тогда, а это было дореформенное время, были значительными деньгами. Они соответствовали примерно сорока булкам хлеба.
   С таким количеством хлеба в наше время бомж может прожить летом месяц припеваючи. Картошки на огородах нарыть, яиц вытащить из-под курицы, а то и саму курицу. Правда, тогда бомжей мы в деревне не видели, а сами не воровали, потому что у всех примерно было одно и то же имущество и еще для нас много значило мнение односельчан.
   Почему украл сто рублей Витька? А вот Витька и все! Никто не поймал его, никто не видел, а Щекаев Корней решил, что Витька и на этом все. Отпечатков пальцев никто не снимал. А вот просто так это прилипло к нему. И все. Витька - вор, так и закрепилось.
   Витькин отец Игнат Дорофеев со своей больной ногой часто проходил мимо дома Щекаевых - радиоузел находился от них через дорогу, Витька отцу приносил завтрак по пути в школу. Может это и было причиной подозрения.
   И вот Витька Дорофеев и тот сосед по нижнему огороду решили мне мстить. Это было написано на их мордах. И видя это я, наверное, тогда впервые в жизни стал подыгрывать им, чтобы в ходе такого натурного эксперимента проявить, высветить в первую очередь для них самих мерзость задуманного. Я понимал, что натуральность разворачиваемых событий потребует жертв с моей стороны, но поставленная цель стоила того.
   Конечно, подготавливая и подвигая их к проявлению мести через подлость, а именно подлостью они и мстили, на открытый бой не шли, я до конца не был уверен в их намерениях и рад был бы убедиться, что я не прав, что подлости они не искали. Но, увы...
   Один из них показал себя летом, в начале июля, а другой через полгода, в - начале января.
   Летний Никола и зимний Виктор.
   Как все было...
   Июль, сенокос, мы лежим в холодке под березкой. Поели. Суп, сваренный на костре, пустой, без мяса. Зато с польским луком и щавелем. Выпили бутылку молока, которую захватили из дома, Съели по огурцу. Огурцы к сенокосу, к началу июля уже появляются на навозных грядках. Мы едим их с удовольствием, к середине июля они нам уже надоедят, охота будет помидоров, и в огурцах в это время мы выедаем только середину.
   Я на колхозном сенокосе первый год. Мне почти семь лет, но возить копны я умею, на домашнем сенокосе научился. Главная трудность это залезть на коня, то есть сесть верхом. Это делается так.
   Я долго хожу с уздой за конем, пытаюсь закинуть на его шею повод, чтобы потом, пригнув его непокорную голову к земле надеть узду. Конь мною спутан вчера с вечера. Путо только на передних ногах, он прыгает, поворачивается ко мне задом, намекая, что если что-то лягнет. Я упорно хожу за ним, жду, когда ему эта игра надоест, он меня не считает за серьезного мужика и, наверное, в этом есть частица правды. Охота плакать, но нельзя, люди засмеют, да еще как-нибудь назовут. Ведь был у нас в деревне Гитлер... А прозвали за что? За имя - Гена.
   Наконец коню надоедает эта мазурка, и он сдается, даже сам, без принуждения наклоняет голову, я надеваю узду, застегиваю ремешок под подбородком, снимаю путо, забрасываю путо на шею и надеваю на козелок пута петлю, забрасываю повод на шею коню и, держа конец повода - хлястик в руке начинаю карабкаться по ноге, хватаюсь за гриву, изо всех сил подтягиваюсь, одновременно закидываю ногу. И вот я на коне. Понужаю его, рысью подъезжаем к озеру, я его пою и потом, не слезая с него, обуздываю. Для этого голову подтягиваю уздой в бок так, чтобы достать до удилов. Расстегиваю удила, сую ему железкой в рот, он нехотя открывает рот, устраивает удила поудобнее, я застегиваю вертушок и вот мы готовы до самого обеда на съедение комарам и паутам, на матерки и потычки всех кто нас с конем старше, а нас старше все.
   Метчики в нашей партии, так называлась бригада, Пашков Николай и Бабкин Николай. Они ровесники, рождения довоенного, старше меня всего-то лет на пятнадцать-двадцать, а кажутся до того внушительными и авторитетными. Бабкин Николай спокойный, уравновешенный, не заматерится, а уж руку поднять на кого бы то ни было... Напротив другой Николай в издевательствах видит удовольствие и развлечение. Он несколько раз ткнул вилами коня под ребра, до крови. Конь его боится, храпит, когда подъезжаем с копной к стогу. Меня он несколько раз огулял черенком полустоговых вил, я увертывался, скользил на шею коня, чуть не до головы, но все равно попало мне.
   Пожаловаться было некому, да и считалось позорным жаловаться на это. Это как вроде воспитание. Также как громкий похабный смех и похабные действия.
   Пашков бил не только меня, не только колол вилами моего коня, он не забывал и о других копновозах. Но меня он ненавидел особо. Ненавидел не за мои какие-то проступки, затронувшие его, я просто еще не успел за свои семь лет что-либо сделать. Ненавидел он меня за моего брата и за отца. Отца он ненавидел, что тот живой пришел с фронта, а его отец погиб. За то, что брат отца и брат моей матери тоже вернулись живыми, за то, что брата моего любили деревенские девки, а его не любили, и еще за то, что мой брат был удачливый во всем и в работе, и в рыбалке, да и в любви тоже..
   Сказать, что я этого в свои семь лет не ожидал, нельзя. Я ожидал, конечно. Были для этого основания. Было неравенство. Тогда оно мной только начинало ощущаться, потом в школьные годы это чувство окрепло. Я несколько раз пытался выйти в тираж, то есть быть как все, но не мог подравняться, хотя и иногда хотел.
   Один раз в классе, наверное, пятом я с деревенскими ребятами целый день и вечер ходил в их стае. Для меня это было в новинку, а для них всегда. Что только мы не сделали! Вывернули в клубе пол, набрали окурков, попавших туда в щели между досками, разламывали, курили, рвали огурцы в чужих огородах, переворачивали телеги. На другой день я не пошел и не ходил больше никогда.
   Я любил и люблю работать. Люблю любую работу, даже самую грязную. Уборка, мы работаем с моим одноклассником Ваней на разгрузке машин с зерном. Возим от комбайнов, возим с тока в зернохранилище. Он остер на язык, а работает абы как. Я часто говорю ему, чтоб он рассказывал побасенки, так тогда называли у нас анекдоты, а я уж буду разгружать. Он так и делает. Эта моя тяга к работе вызывает какое-то подозрительное недоверие у сверстников, тогда у большинства из них было отвращение к труду в колхозе. Их можно понять. За тот труд ничего практически не платили. Трудодни называли палочками и часто ничего кроме отметки в тетради учетчика колхозники не получали ничего.
   Придется, пояснить, что такое трудодни? Это было одно из гениальнейших изобретений властей прошлого века. Замечу, что оно было не единственное по своей гениальности. Суть этого изобретения в том, что люди работали, а платили им не деньгами, не какими бы то ни было материальными ценностями, а палочками, черточками в бухгалтерской тетради. Они спрашивали друг друга:
   - Сколько ты заработал трудодней, - или по-другому:
   - Сколько ты заработал палочек?
   Так за целый день копновоз мог заработать треть трудодня, а метчик - два трудодня.
   Контора суммировала в конце года трудодни, и делила доход колхоза на количество трудодней. Если конечно был доход, то колхозникам выдавали деньги и натуроплату, так называли выдачу зерна, иногда сена, отходов. Чаще всего ничего не давали:
   - Опять должны остались? - говорили тогда колхозники ничего кроме палочек в тетрадку не получив за свой труд.
   Правда, тем, кто выработал норму трудодней, разрешали иметь огород - разрешали не помереть с голоду.
   Изобретение трудодней, наверное, было гениальнее изобретения ГУЛАГА и уж конечно не менее эффективное. Одно то, что колхозы не требовали от государства тратиться на прокормление трудников, на их охрану, что охраной был голод и еще то, что колхозники и их дети никуда не могли поехать, сменить место жительства, им не положены были паспорта, а без паспорта тогда, да и сейчас не устроишься на работу и не сможешь начать маломальскую жизнь. Большевистская барщина.
   Исключением были ребята, которые после службы в армии завербовывались на стройки коммунизма. ГЭСы, магистрали, ЛЭПы и прочие были той форточкой, через которую утекала молодежь, из деревень оставляя невест, порождая безотцовщину надежнее, чем ее способна была порождать совсем недавно закончившаяся война.
   Мой собеседник дремал, не там, на сенокосе, а здесь, сделав сон причиной для остановки утомительной беседы. Там, на сенокосе, он в который раз начинал разговор о заработке, о трудоднях, сколько мы заработали с начала сенокоса...
   Он тогда уже второй год возил копны, был более опытным, чем я. Он все подзуживал меня сходить узнать. Невдалеке лежали на траве наши метчики Николаи и вместе с ними бригадир Иван Шевляков хороший, деловитый и справедливый мужик.
   Результат подобного похода собственно был ясен еще до его осуществления. И никаких сомнений у меня, да я думаю и у него, не было. Но, тем не менее, он настаивал. И мне тогда почему-то так сильно захотелось высветить истину, редко это удается, она обычно скрыта за человеческой многозначительностью и недоговоренностью, убедиться самому и убедить его в истинности его и их сволочизма. Хотя, размышляя позже, я пришел к выводу, что, подталкивая их на проявление этих крайних нечеловеческих, или наоборот человеческих, потому что чьих же еще, чувств я сам был не меньшей сволочью.
   Сам я тогда в первый раз, может быть и, не ведая о том, переступил через запретное, убил в себе что-то большое, человеческое. Я впервые тогда не просто понял, а удивился самому существованию моего недавнего неведения. Я понял, что убить в человеке человека - это просто и легко.
   Он это помнил, как зверь заглядывал мне в лицо, чтобы понять помнил ли я, ему хотелось отпущения грехов, но я не мог этого сделать. В этом мы с ним были ровней, и не важно кто первый начал тогда...
   Помнил ли это Николай Пашков? Откровенная жестокость против слабого, учила, готовила и, наверное, за все это испытанное в раннем детстве, когда многое воспринимается как учеба, когда взрослых уважаешь только за одно, что они взрослые, надо благодарить.
   Да, да! Не удивляйтесь! Именно благодарить!
   Этот урок, а он был таковым, меня обезопасил, научил обходить острые углы, не биться головой в стену, когда рядом открытая дверь.
   А Зимний Виктор пошел уже по проверенному сценарию, опять я ловил подлость на живца, правда, живцом пришлось выступить самому.
   Был Новый Год, наверное, 1959 или 1960-й. Была елка в школе, я ее украшал, правда, не один, были мои одноклассники, и не только и вот среди этой команды был и Витька Дорофеев.
   Тогда впервые за всю историю нашего села на елку развесили гирлянду из разноцветных электрических лампочек. Это было чудо. То есть чудо была не гирлянда, не сверкание разного цвета, а сами лампочки, маленькие, помните как у Высоцкого "... такого не пошьют" таких в нашем сельпо никогда не продавалось.
   И я решился.
   Конечно, "лов на живца" для проявления "момента истины" требовал высшей степени натуральности. Много позже я прочитал замечательную повесть Владимира Богомолова "В августе сорок четвертого" и порадовался за себя того десятилетнего, насколько продуманной была создана обстановка, что не проявиться "момент истины" мог только в одном случае, если ее, этой истины не существовало, если не существовал замысел долго готовившейся подлости.
   Я решился украсть лампочку у него на глазах..
   Читатель может сказать, что необязательно было воровать, можно было посвятить в свои планы директора школы или на крайний случай учительницу. Это все так, но десятилетний мальчик из холодной зимы пятидесятых годов мог ли ими восприняться серьезно, мог ли кто-то из них проникнутся всей глубиной и трагизмом проблемы, съедающей его маленький разум. Нет, так рисковать я не мог.
   Но вы скажете, что когда благодаря Виктору Зимнему воровство откроется, можно было бы объяснить, зачем это все было устроено, и какие благие мотивы двигали мной. И этого сделать было нельзя, потому что для большей убедительности и естественности воровства я распространил свою заинтересованность в этом "хищении". В каком-то журнале я встретил модель ракеты с пульсирующей лампочкой, которая имитировала работу ее реактивного двигателя. И вот для построения этой модели мне и была нужна эта лампочка. Я не применил слово "злополучная", хотя читатель со мной согласится она, эта лампочка будет виновницей неприятных минут, а может быть, я этого, конечно, не мог знать тогда, оставит несмываемое пятно позора на моей только что начавшейся жизни.
   Но, как говорится, ставки сделаны, господа!
   Что было дальше? Вы уже догадались. Я взял лампочку, он сказал "кому надо", потом был позор возвращения лампочки перед строем всей школы.
   Вот и все. Из этого я вынес мало. Наверное, ничего. Но понял, что мой "грех - способствования" нисколько не меньше "греха свершения". Может быть, если бы я так не старался, то они и не проявили свой сволочизм, не отомстили бы мне, нашей семье.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ПЛЁСО

Рассказ

   В глазах поездка нынче летом на родину, к племяннику, на Алтай.
   Как убирали сено у бора, сухое колючее и хрустящее, сено из трав сухой алтайской степи.
   Полянка небольшая, сгребли, свозили копна, сметали стожок.
   Сено звонкое, воздух, ветер осязаемо, прозрачны, дыхание жаркое земли, стрекозы на бреющем полете, а под соснами грибы.
   Сходил на речку, попил воды. Речка по бору, дно песчаное, мытый-перемытый песок, небольшой плес на повороте, ветлы над водой смыкаются ниже и выше по течению, а здесь солнечно, по дну перекатываются солнечные зайчики, которые отражаются от зеркального бурунчика волны от ветельной ветки в воде.
   Увидев меня, в воду попрыгали ужи и уплыли в тень от греха подальше. Ондатра, рыскающая в воде под наклоненными ветками, фыркнула и уплыла в тень. И все успокоилось, явно так ожидая, когда я уйду.
   Постояв немного, напившись еще раз впрок воды, я пошел в гору - пора было уезжать, как всегда нет времени на красоту, а на какие-то дела его, времени, предостаточно...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КРАСНАЯ МЕТКА

   Рассказ
   На этот раз дела, в угоду которым я расстался с красотой речки, были довольно приятны - предстояла рыбалка на другой степной речушке.
   Летом в межень эта речка на перекатах едва течет. Степь сухая, дожди редки и речка, хоть и течет в глубоком логу и собирает во множестве впадающие в нее родники, не становится многоводной. Воду ее выпивают стада коров и овец, высушивает солнце.
   Но такая маленькая речка, а летом даже ручеек благодаря своим омутам рыбная и прекрасно служит для купания ребятишкам и взрослым нашего села.
   На ней вырос, научился плавать, рыбачить и я. Здесь на стрелке этой речки и той текущей из бора на ровном степном заросшим солонцовой осочкой поле мы играли в футбол. С тех пор прошел не один десяток лет, но процессы жизни на этом поле в соленой земле происходят так медленно, что канавки по краям поля и пеньки от вкопанных штанг футбольных ворот сохранились до сих пор.
   Рыбачили мы небольшим неводком, метра три длиной. Такие неводки у нас называют "край берега". Красивое название подстать людям его придумавшим.
   Идем по берегу, последовательно проверяем омутки. Кое-что поймали: щучки, чебачки, карасики и конечно пескари. Куда же без них, без этих жирных, неповоротливых и ленивых сомиков.
   И вдруг нам навстречу длинная и тонкая лента с красной меткой на голове. Змея.
   Речка берет свое начало в степи где-то за тридцать километров от нашего села у деревеньки с именем Куличиха. Сейчас эта деревенька исчезла, как и многие другие с красивыми и не очень названиями. Вот видимо оттуда из Кулундинской степи пожаловала к нам эта гадина.
   Одного племянника зовут Корней, а другого Сережа. Сережа старше на год Корнея, но этого ему вполне достаточно чтобы командовать, оценивать ошибки младшего брата в резких и сочных выражениях. Корней спокойный парень, не обижается, только посмеивается.
   В воде мы были с Корнеем, а командир на берегу, на высоком месте, чтоб легче было командовать.
   Связываться со змеей, даже если это уж редко кто у нас захочет. Змеи у нас появлялись в половодье со степи. Говорят кого-то, укусила змея когда-то, но кого точно никто уже не помнил. Редкие встречи, а еще реже неприятности от змей.
   Омут, где плавала змея, был очень уютен, вдоль берегов небольшой ширины шла полоса лопухов - лилии и кувшинки цвели, среди листьев и цветов шныряли водомерки, рачки бокоплавы, несколько лягушек при нашем появлении прыгнули в омут, не побоявшись плавающего и их врага - змеи.
   Выше и ниже омута речка превращалась в ручеек такой глубины, что если бы пескарь задумал перебраться в другой омут, то ему пришлось бы ползти на животе, наполовину высунувшись из воды.
   Командир оценив обстановку скомандовал нам начинать тонь, не змея мол это, а уж. Но мы не согласились. Начали вспоминать, что действительно у настоящего ужа на голове какие-то полосы - так было написано в родной речи, а у нас водились ужи без полос - не настоящие видимо, но извивались исправно. Красная метка у ужей среди нас не была отмечена.
   Пока мы спорили, змея куда-то подевалась, и это окончательно убедило нас в невозможности с тем прежним дозмейным удовольствием рыбачить.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

УСОЛЬЦЕВО ОЗЕРО

Рассказ

   Это озеро, точнее озера, одно из них называется Усольцево. Рядом с ним через неширокий перешеек Кочковатое и Кругленькое. Кругленькое в жаркое лето высыхает полностью и тогда на дне его растет лебеда.
   В двух километрах от них еще одно озеро - Чаичье. Оно когда-то, еще и на моей памяти было большим озером, крутобережным. Оно интересно еще и тем, что сюрреализм появился в моем сознании не от художников или поэтов, а от видов этого озера.
   По нему блуждали, плавали под ветром берега-острова. Они плавали, и на них в это же самое время рос березовый лес, непролазная черемуха.
   Ребята хвалились, что им удалось озеро переплыть на этом острове. Я им не верил. Может зря.
   Усольцево озеро глубокое, лопухи растут только край берега, не густо. Середина озера чистая.
   Но это все было давно. В пору моего детства. В середине прошлого века. Сегодня от этих озер остались рожки да ножки.
   Правителям прошлого время от времени приходили на ум идеи одна лучше другой.
   Запрудили реки, залили луга, где тысячелетиями пасли скот и косили сено. Электроэнергия. Но ее есть не будешь. Деваться не куда - луга нужны. Вот и решил очередной генсек осушить болота, где они есть, а там где их нет - оросить степь. И пошла по всей стране сумасшедшая работа.
   Прошло с тех пор уже не мало лет, а все еще последствия дают о себе знать.
   Горят торфяники под Москвой, каждый год, и что с этим делать никто не знает. Гниет рыба в водохранилищах на Волге и Оби, вот вам и электроэнергия.
   Залита многократно гептилом и засыпана радиоактивным пеплом жемчужина России - Алтай - вот вам и космос, и мирный атом.
   Досталось и нашим озерам. Пробурили скважины и стали поливать поля. Озера сразу высохли. Бросили поливать, пустили воду из скважин в озера, налили доверху, отключили насосы и через день-два озера вновь высохли.
   Легко справились с красавицами природными. Стали сильнее, а вот после войны пришлось потрудиться много больше у нас в Городе, уничтожая Белое озеро.
   Это озеро расположено в самой почти высокой точке города, оно переполнялось родниками бьющими на его дне, и из него вытекал ручеек, даже маленькая речка и, добродушно журча летом, текла по улице. Зимой же речка перемерзала, исходила наледями - обычное дело для сибирских рек. Весной, намороженная за зиму гора льда, таяла и иногда заливала подвалы домов.
   В подвалах жили люди. И сейчас в Городе живут в подвалах. А "город гордится", что удалось сохранить деревянные сто лет не знавшие ремонта дома. А сохранились они по совсем непатриотичной причине - просто в городе мало строили нового пусть и тесного жилья - "хрущеб". Рядом был Почтовый - из тех самых "голубых городов", которые "снятся людям иногда" и "у которых названия нет" и доля Города в территориальная плановой системе строительства жилья страны там и утопала.
   И вот после войны "идя навстречу пожеланиям трудящихся" председатель горисполкома "памятник воздвиг себе", но в отличие от поэта - рукотворный.
   "Он собрал своих орлов" из гужевой артели и железнодорожников и они деревянными сваями забутили родники. Те перестали пополнять озеро, нашли себе выход в овраге.
   С тех пор озеро пополняется из водопровода.
   Спустя лет двадцать после этого эпохального события озеро осушили, и экскаватор пытался найти выходы тех родников, но безуспешно.
   Победили. Потому что верили эти люди, ни минуты не сомневались, что "на Марсе будут яблони цвести", а уж в том, что удастся Землю превратить в марсианскую пустыню тем более.
   Но не удалось. Что-то осталось. Кое-что.
   Но, у них еще все впереди...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЛЕНИНГРАД

Рассказ

  
   Ну, что я помню, что я знаю из истории своей семьи?
   Знаю из рассказов бабушки...
   Знаю из рассказов мамы...
   Дяди Васи... Другого дяди Васи о войне. Из их пересказов слышанного от других людей. Много рассказывал и пересказывал мой брат. Из рассказов отца, всегда скупых и острых.
   Рассказы отца. Их было мало и они не касались обыденности, суровый характер отца ее эту обыденность в душу не пускал. Есть и есть, что об этом говорить. Простые дела, которые событиями и назвать нельзя никогда не занимали его.
   Война, удаль, вера, честность и мораль он о них думал, размышлял, они не были раз и навсегда ясны.
   Начну с одного разговора на гулянке. Это тоже что сейчас говорят "на вечеринке". Перевод неудачный с американского.
   Собрались его друзья фронтовики. Тогда в пятидесятых годах нефронтовиков было как-то незаметно. Одни стыдились, что не успели по молодости лет, другие которые успели, но не были тоже стыдились, наверное.
   Гуляли зимой, на престольный праздник. Никола-зимний нашего села святой. Гуляли мужикам - самогонку, женам красного вина - головки бутылок с красным сургучом. Белая была в самом начале, немного, для вкуса. Самогонка хлебная, чуть с бела, духовитая, но не душная. На столах просто: гора на блюде вареной рыбы, мясо, студень, капуста, пироги только успевай подкладывать.
   Отца лучший друг Степан, уже порядком пьяный по своей контузии просит ковшик поглубже - руки ходят ходуном, плещет вино, рассказывал об окружении, как его гоняли по лесам. Винился, что хотел сдаться в плен.
   Отец хоть и пил со всеми сидел трезвый и изредка вступал в разговор, больше слушал. Рассказ Степана видать задел его за живое. И он, прерывая его начал свой рассказ. Шум за столом его не заметил, и продолжался.
   Схватились два Николая спорить. У нас в селе многих называли Колями, в честь села и святого Николая-угодника. Похожи не только именами и рождаются похожими, чаще всего белобрысые, постепенно с возрастом буреют. Только в нашей семье через одного появляются с черной головой - память о двух бабушках-кавказках.
   Спорили о том, как лучше всего остаться живым на войне. Так, чтоб не трусить, за это известно - штрафбат. И вперед не лезть, пулю в атаке не поймать, на мину не наступить. Как под горячую руку командиру на смертельное задание не попасться.
   Отец слушал Степана и, наверное, слышал и их. Может не Степан, а как раз они подвигли его на рассказ. То, что он начал рассказывать получалось, что никто не знал, хотя об этом в те годы нельзя было не знать.
   И он начал, обращаясь к Степану, в полголоса.
   - Я ведь, Степа, тоже хотел в плен сдаться. Так допекло. Ты должен помнить, как война началась, я еще срочную служил на Дальнем Востоке, уже дослуживал. На бензовозе заправлял самолеты. Война началась в июне, а мы уже в июле или в начале августа сдали карабины, они были нам положены и были пристегнуты в кабине. Их упаковали и отправили на фронт.
   - А я в августе уже блудил по лесам под Минском. Эшелон разбомбили, живые что успели - разбежались.
   - Собрали карабины, - будто не слыша Степана, продолжал отец.
   - И через неделю или две и сами - погрузили в эшелон машины, горючее, бомбы и снаряды и поехали.
   - А самолеты?
   - Наверное, своим путем, по воздуху. Я этих летчиков больше не видел. Прибыли в Ленинград. Еще блокады не было. И начали обслуживать бомбардировочный полк. Я служил в батальоне аэродромного обслуживания. Не на передовой. Бомбил немец и нас, но не каждый день. Зенитки отгоняли. В общем, жить было можно и если бы не голова, которая думает о маленькой, несчастной, но такой родной жизни. Безнадега, 1941 год.
   - Вожу я разные грузы. Бензин, мешки с мукой, галетами. Ленинград уже голодал, а летчиков кормили неплохо. И нам шоферне тоже доставалось.
   - Один раз в Ленинграде смотрю морда знакомая - Сашка Азарин, ты его должен помнить, из Ильинки. Мы с ним в МТС вместе на ремонте сколь зим вместе были. Помнишь?
   Степан кивнул. Как-то так, что не было понятно, помнит он или уже не слушает, а думает о своем.
   - Остановился, обнялись. Он из госпиталя шел обратно в роту, на позиции. Я его немного подвез, отдал свой сухой паек, выпили - был у меня давно припасенный, еще с Дальнего Востока, с довоенного времени мерзавчик... Потом распрощались, он чуть не заплакал, и мне стало как-то не по себе.
   Еду дальше. Время потерял. С этим было строго. Шофер в поездке вольная птица, если бы не время. А время я тогда потратил, что не нагонишь.
   Стало темняться, фары нельзя включать, немного в снегу дорога темнее, весна уже была, подтаивало. Разогнался. Тогда же машины были не то, что сейчас. Тормоза механические, я ими и не пользовался, тормозил мотором. А тут из-за поворота танк, я в сторону и перевернулся.
   А в кузове как на грех посадил троих. Лейтенанта и задавило свиными полутушами, американскими. Здоровые у них свиньи, подвид наших быков. Я с тех пор таких не видел.
   Меня в трибунал и десять лет лагерей. Потом заменили штрафной ротой бессрочной, пока не убьют или не ранят. Вот тогда я и стал первый раз думать о плене.
   Наслышан был о штрафниках. Летчиков часто в штрафной батальон. Сел, подломил шасси - штрафбат, не отбомбился над целью - штрафбат. Назад никто не приходил.
   Приговорили, а не посылают, в камере накапливали больше недели, полную, как селедок. Кормить почти не давали ничего. Баланда жидкая.
   Построили и под конвоем на позиции. Объявили, что сзади заградотряд и за любое расстрел. За все, что только в голову взбредет командиру. Тоже штрафной был ротный.
   И вот тогда я понял, что пока не наступит завтра не поймешь, как хорошо тебе было сегодня.
   День, да через день атака. Мало кто живой оставался, а все без толку. Рубеж немцы держали хорошо. Винтовки грязные соберут, пополнят и снова атака. Иногда немцы убегут, а мы только в их окопы они артиллерией и накроют. Назад нельзя - расстрел, а сидеть на месте - ждать пока убьют. А немец, если начал гвоздить, то пока всех не перебьет, не успокоится.
   Много было узбеков. Как они туда попали? По-русски ни слова. Соберутся в кружок, нам холодно, а им еще холоднее и ревут. Жалко их сейчас. А тогда пинком в атаку приходилось выгонять. Для их же пользы.
   Так и жил больше года. Все пуля никак не брала. И дождался. Мина лопнула и всего, с головы до пят залепила осколками.
   Отец замолчал, и поплыла тишина - некоторое время назад за столом разговоры стихли, все слушали отца и смотрели, как ходил у его виска родничок, двигался в такт ударам сердца - врачи выдолбили кость, чтоб осколок достать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГДЕ МЕНЯ ПОМНЯТ

Рассказ

   Вот что я помню, и что я знаю из истории своей семьи? Что я знаю - знаю из рассказов бабушки, знаю из рассказов мамы, дяди Василия - отцова брата, из рассказов отца.
   Ну, и из разговоров, которые вели они между собой, с родственниками, соседями, односельчанами и редкими гостями, приезжавшими в разные времена к нам в гости или к кому-то и приходившие к нам попроведовать.
   И вот это как-то у меня в голове что-то такое сформировалось. Память моя - дырявая и история получается с дырами.
   Начну с того, что последние сто лет, почти наша семья жила какой-то своей частью и сейчас еще живет в деревушке, назову ее условно по имени одного из моих сродных дядей Семеновка.
   Семеновок по Руси великое множество. Они все похожи друг на друга, если смотреть издали. А изнутри одному человеку понять их невозможно. Нельзя в них жить одновременно. Нужно в эту жизнь прорасти. Вот и моя история будет с вырванными корнями.
   Описать изнутри жизнь и одной Семеновки правдиво трудно, а может и нельзя. Все что видишь и что случается вокруг тебя ты, осмысливая, пропускаешь через сито своего разума, через гребешок твоего мира и отбрасываешь или как-то приглаживаешь все, что из него этого маленького собственного мирка выпадает.
   Поэтому из моего описания вряд ли читатель почерпнет целостную исторически правдивую картину жизни одной семьи. Так какие-то фрагменты событий, мысли участников переданные словами.
   Деревушка наша расположена недалеко от Оби, на Алтае. Это северо-западный край Алтая на границе с Новосибирской областью. Здесь Обь покидает свою родину - Алтай и течет уже дальше по Сибири.
   С детства запомнилось, что погоду, которую сообщало радио, мои земляки ожидали не такой, какой она будет в Барнауле, а какая предполагается в Новосибирске.
   Деревня небольшая сейчас. В детстве моем она была чуть больше по числу населения, а по площади, наверное, меньше.
   А когда-то, в старое время, в царское время, до колхозов она была намного больше. От этих мест раньше заселенных остались ямы, заросли крапивы, которые долго отмечают те места, где когда-то жили люди, где были скотные дворы, и осталась удобренная навозом, теперь уже перегноем земля.
   Недалеко, в километрах пяти, в бору была деревушка, выселки - Малоречка. Ее сейчас нет. Ее снесли уже на самом закате коммунизма. Успели. Еще бы немножко и она бы сохранилась. Настойчивость председателя колхоза - и деревни нет. Дома разобрали, и место, где жили люди, распахали. Теперь там поле.
   Молога малореченская. Родина под пашней.
   А может настойчивость не председателя, я это доподлинно не знаю, может быть какого-нибудь партийного секретаря, как у нас говорили "партейного секлетаря". Это, поверьте мне, "дорогие мои москвичи", не от отсталости.
   Может по воле еще какого-нибудь гада, не знаю, но деревни нет. По ней сеют пшеницу, гречу. Но все же нет-нет, а крапива покажет, где жили люди, где хозяйки доили коров, пацаны чистили глызы, а мужики складывали сено на зиму. Где были колодцы, огороды.
   Вернемся к нашей семье. Это только последние сто лет она живет на Алтае, в Семеновке, но не только. И в окрестных деревнях тоже жили отпрыски нашей фамилии.
   Девки замуж выходили, парни женились и Семеновка с россыпью окрестных деревень - это наша палестина, палестина нашей фамилии, счастливое место.
   Фамилия наша давнишняя, в "Толковом словаре" Владимира Даля происходит от названия птички или от наименования разбойников, варнаков, место пребывания которых было недалеко от реки, в камышах.
   Фамилия указывает на изначальный вид деятельности. Не только на разбой, но и на рыбалку. Рыбачить в нашей семье любили, любят и сейчас.
   Камыш в степных местах великое богатство. Нет деревьев, на строительство скотных дворов, кошар, на крыши шел тогда, да и сейчас еще по степи идет камыш.
   Так было или не так, но чувствуется, что это фамилия людей вольных, по крайней мере, последние двести лет, от моего прапрадеда, деда Харитона не были крепостными.
   Кого мы помним?
   Первое, конечно, это наш пращур Харитон. Он родился раньше АлексКорна Пушкина и, наверное, участвовал в войне с Наполеоном.
   Почему участвовал? Да можно было бы удивиться, если бы он не участвовал. Все последующие войны с турками, немцами и японцами без моих родственников не обходились.
   Харитон отец моего прадеда Панфера Харитоновича, которому в 1915 году было сто лет, а младшему сыну Ивану - моему будущему деду было 30 лет, а старшему сыну Кузьме было 45 лет.
   В семьдесят лет у Панфера Харитоновича родился младший сын, а в 55 лет появился первый ребенок. Силен был мой прадед.
   Женился он, когда ему было за пятьдесят, тридцать почти лет он был на службе царской, в казачьей сотне на Кавказе. Наверное, не слишком рассчитывал живым остаться. Может потому и не женился.
   Нам трудно представить, что тридцать лет служба царская. Тридцать лет солдат, ну, он казак был, тридцать лет - конь, тридцать лет - шашка, винтовка, засады, броски, ползком. И это мой прадед Панфер Харитонович.
   Вернулся. С женой. Как говорили тогда, наверное, это я в фильме видел про Петра Первого, про его Алексашку - на шпагу взял. Турку - турецкую девушку, звали ее Наташа. Может она и не турка была, бабушка моя - ее сноха говорила, что она по-русски так и не научилась говорить.
   Трех сыновей родила, в том числе и моего деда Ивана, а еще были Кузьма и Василий.
   Кузьма - старший, успел повоевать в 1905 году с японцами, Василия как-то обошла война, и та и другая. А мой дед Иван тоже повоевал, связистом был.
   Те, еще первые телефоны, в Первую Мировую. Попал в окружение, долго выходил, бабушка говорила сорок дней. Ночевал по стогам, была осень, не зима. Потом снова воевал. А когда армию распустили, вернулся домой Господин Георгиевский Кавалер. Жили тогда не на Алтае еще, а жили в селе Старо-Яшкино под Бузулуком.
   Из этого села, дед уходил на фронт, туда и вернулся с полным бантом крестов. Думал - герой, а оказалось наоборот. Новой власти поперек горла.
   Обидели его. Не его одного. Иначе бы не началась Гражданская война.
   Отмена денег, заслуг, воровство и бандитизм власти. В общем, дед, когда его позвал его воинский начальник - атаман Дутов вместе с братьями пошел к нему.
   Воевал. Вернулся к рождению своего второго сына Корнея - моего отца. А первый сын - Сергей родился в 1914 году, он к этому времени уже большенький был, встречал папку, за кресты дергал.
   Вернулся он, когда уральские казаки разбиты, были и бежали кто куда. Братья его не вернулись домой. Бабушка рассказывала - ушли они в степь до лучших времен. Так и сгинули где-то.
   А дед погрузил на подводу всю свою семью. Пароконная подвода, вместительная, на смену двух лошадей взял и пошли они походом на Алтай.
   Десять дней по степи, где по дорогам, где прямо, в обход сел и городов, кордонов красных прорвались на Алтай.
   На Алтае незадолго до войны в 1903 году побывал мой прадед ходоком. Места ему понравились. Степь, а рядом Обь, с широченными лугами и пастбищами.
   Предки мои издавна занимались выращиванием на продажу коней Человек, который этим занимался, именовался тогда прасолом.
   Мои дед и прадед были прасолами. Они скупали полуторагодовалых жеребят у киргизов племени Адай, кочевавших по реке Урал потом, обучив и дорастив, продавали крестьянам и казакам.
   Особо растили строевых меринов для армии и для казачьих войск. Учили - не бояться выстрелов. Бабушка рассказывала, что у свекра ее было шомпольное ружье и вот он стрелял из него раз за разом все ближе к коню, давал понюхать ствол. Кони вначале дрожали, рвались из загона, но постепенно привыкали и только глаза их, фиолетовые загорались огнем.
   Еще учили коней ползать. Я поначалу не то чтобы не верил, но не мог представить, как это длинноногий конь ползет по земле. А потом мне попалась книга Исаака Бабеля "Первая конная", где описан случай такого подчинения казаку.
   Много позже в поезде в вагоне мне повстречались два человека. Пожилой мужчина и молодая женщина. По виду немного смахивающие на жителей Кавказа, но все-таки чувствовалось, что они не кавказцы.
   Разговорились. Мужчина был уже на пенсии, а женщина была его внучкой, окончила медицинское училище и работала медсестрой.
   Она, как и все красивые женщины обладала той непонятной притягательной силой, которая вызывает у меня, наверное, как и у других мужчин, досаду, что нельзя всех их захватить.
   Отец мой утверждал, что стремиться к этому надо.
   Она была так хороша, и, видя мое изумление и восторг, наверное, это происходило с ее собеседниками не первый раз, но все еще ей не надоело. Да и такое обожание надоесть не может, наверное.
   Встречи в пути разнообразны, разговоры ни к чему не обязывающие, но коротки. Остановка, станция или полустанок одни вышли, другие зашли. Вот и все.
   И в этот раз уже почти перед самым их выходом мужчина у меня спросил с неприкрытой гордостью, что, мол, вы хотите знать кто мы такие. Я подтвердил, что теряюсь в догадках. Он и объявил, что они цыгане. Он ушел на пенсию, а работал школьным учителем.
   Вот тут-то я и скажи, что ваш дед у моего деда лошадей воровал. Узнав, что мой дед был прасол, я сказал с ударением на последнем слоге, он меня поправил - надо говорить прасол с ударением на первом слоге. Вот так поупражнявшись в русской речи, мы расстались.
   Я их почему-то иногда вспоминаю. Может оттого, что издавна во мне живет интерес к другим людям, даже не обязательно нации, другого города или деревни.
   Прибыли мои в Семеновку. Постепенно война кончилась и началась новая мирная война, как тогда говорили, слом старого строя.
   Все было предано анафеме. Даже чистый воздух. Пейзаж без дымовой трубы с черным смоляным хвостом считался отсталым. Но пейзаж это после, после того как дед отравился, оставив бабушку с четырьмя малыми детьми, старшему было десять лет, а младшей Анютке два года.
   Почему отравился Господин Георгиевский кавалер? Не по пьянке и не из-за несчастной любви, а из-за пыток устроенных местными чекистами. Откуда-то узнали, что он Георгиевский Кавалер и вдобавок еще товарищ атамана Дутова, что воевал против красных.
   В пятидесятых годах дом пришлось перестраивать - низ подгнил, и не было материалов для ремонта - лес был стратегическим товаром, его нельзя было купить, как, кстати, и многое другое. Можно было только украсть. Воровать не хотели, вот и разобрали дом по бревнышкам и из двухэтажного собрали пятистенник с сенцами и бревенчатым двором.
   И когда дом разбирали, то кресты нашли. Дед их спрятал между венцами сруба. Так часто делали - дома в те годы не штукатурили.
   Когда это происходило, мне было четыре года, поэтому я не смог воспрепятствовать их постепенному исчезновению. А жаль! И обидно за беспамятство потомков героя.
   Вот такие интересные дела!
  

ПОСВЯЩЕНИЕ

Рассказ

  
   Прощение. Возможно ли оно?
   Я думаю, что невозможно. Нельзя ничего простить. А прощать надо, забывать, терпеть. Но простить, вырубить из души нельзя.
   Разве потерять память.
   У африканских племен до сих пор существует обычай посвящения в мужчины племени. Для этого придуман и нашими писаками в красках описан этот ритуал со всеми его глупыми и бессмысленными ужасами. Иногда мне кажется, что этот ритуал специально разыгрывается перед так называемыми цивилизашками чтобы получить деньги или просто известность.
   А посвящение в мужчины без каких-либо придумок или налета театральности происходило, да и сейчас еще происходит в России.
   Вот в одном из таких посвящений участвовал я. Причем там не кого-то, а меня посвящали в мужчины.
   Произошло давно, более полувека назад. Тогда я, в одночасье, в шесть лет, повзрослев, выходил на равных, с находившимися там раньше меня и прошедшими такую же школу людьми, взрослую жизнь. Я начинал работать за деньги, я становился добытчиком.
   Этот год мне памятен еще и тем, что осенью я собирался идти в школу. Мне правда в сентябре до семи лет не хватало трех месяцев, но мама, как я узнал позже, была уверена, а я и не сомневался, что в школу я пойду. И пошел. Не бросил, как предполагали учителя - бывшие коллеги моей мамы.
   Мама в пятнадцать лет после детского дома и семилетней школы работала 10 лет в Семеновке учительницей.
   Работал дома я уже не первый год вполне серьезно. Сенокос, прополка и полив огорода - летом, пилил и колол дрова, чистил снег и глызы - зимой. Но это дома, среди родных. Если поругают, то и пожалеют. Дома есть дома. А здесь, в бригаде, за деньги - это совсем другое - страшное и большое своей неизвестностью.
   Место первой самостоятельной работы за деньги в колхозе у пацанов чаще всего было - на сенокосе верхом на коне возка копен сена с луговины к стогу. Происходило это так.
   Конь, на шее хомут, к левому гужу привязана длинная веревка с петлей на конце. Вершний, он назывался копновоз, на рыси подъезжал к копне со стороны стога, окружая ее слева направо веревкой с таким расчетом, чтоб конь встал мордой по направлению к стогу, и веревка не подрезала копну. После этого женщина, она называлась подкапнивальщицей, подбивала веревку под низ копны ближе к земле и конец веревки петлей вставляла в гуж, втыкая в петлю занозу. Копновоз потихоньку двигал коня, веревка натягивалась, выравнивалась и тогда, сторожко наблюдая как она, копна едет, направлял коня к стогу.
   Не доезжая до стога метров двадцать-пятнадцать, копновоз справлялся у мужиков, метавших стог о месте постановки копны. Выбор места был связан с удобством их работы, чтобы тяжелый навильник или даже двойной навильник - берут сразу вдвоем большой пласт сена иногда целую копну и подают наверх, куда скажет стогоправ несколько облегчить.
   Стогоправом обычно была женщина, она утаптывала стог и делала его похожим на цилиндр, на верх которого поставлен конус. Такой стог хорошо со своих боков скатывал влагу, не гнил и вполне, если сено метали сухое, сохранял необходимые для животных свойства.
   Я думал, что вот в такой на первый взгляд работе мне предстояло в жаркий июльский день принять участие, а оказалось совсем не то и не так. Оказалось, что работа должна была меня принять, меня как своего или извергнуть меня как нечто ненужное.
   Я не хотел опозориться сам и опозорить своих родных. Я хотел работать хорошо. Село это не город. В селе даже маленькие на подушке сказанные тайны становятся известными всему селу, обсуждаются и оцениваются. Иногда злыми словами, но не зло. Обвиняют и оправдывают одновременно. Спорят и соглашаются, что виноват и тут же соглашаются что прав. Доброе учение в участии.
   Как я рассказал, то читателю покажется, что работа копновоза проста, но это только со стороны. Какие только трудности в этой работе не подстерегали маленького пыжащегося казаться взрослым и полезным мужичка на этой острой и потной спине колхозного коняги?
   Копна, копне - рознь. Одну вези хоть рысью, хоть махом - не растрясешь, сено ветвистое, клевер или визиль, хорошо возится еще тимофеевка, а осока как мыло, скользит и рассыпается. А осоки на Обских лугах много. Вдоль озер и речек растет широкой полосой, заглушая все другие травы. Не любят ее крестьяне, не ловко с ней работать, а скотина ест, если она не очень крупная и не старая.
   К копне приноровиться трудно, но можно. А вот к коню? Здесь вопрос. Конь - живое существо и откровенно считает, что, заставляя его возить жарким июльским днем противно шуршащее и от этого делающее день еще жарче и невыносимо душным, люди откровенно над ним издеваются. А тут еще облака жаждущих его, коня крови насекомых. Боль от их укусов чувствует человек, а коня любой укус или даже попытка - жужжание приводит иногда просто в бешенство. Он забывает все и в лучшем случае бьет себя по бокам и брюху головой, лягает копытами, грызет зубами, а иногда падает со всего размаху на бок, и катается по земле, стараясь раздавить размазать обидчика.
   А за кровью коня в июле охотников хватает. Самый страшный из них крючок - длинная муха похожая на осу с загнутым вниз туловищем. Она прокусывает шкуру коню и поселяет под ней яйца, из которых в тепле конского тела за зиму родятся и вырастут, чтобы весною вылететь из конского тела новые крючки.
   Заслышав жужжанье крючка, конь приходит в совершенное неистовство от собственного бессилия и готов сорвать свою злость на всем белом свете. И конечно уж и думать забывает, что на спине у него сидит тоже весь покусанный со сбитым покрытым коростой задом парнишка.
   Копновоз, если он не хочет оказаться под конем, когда тот, сбесившись, начнет кататься по земле должен следить и отгонять появившегося крючка и паутов, которые не так вредны, как крючок, но кусаются тоже больно.
   Крючка можно отогнать, паута тоже, но слепня никогда. Слепень летает бесшумно, почти не гудит и, садясь, не выбирает место для укуса, а вцепляется сразу и сидит пока не напьется или пока его не убьют.
   О заде стоит сказать особо. Целый день скачки рысью на потной спине коня приводит к тому, что кожа на заду сбивается в первый же день. Седел копновозам испокон веку не положено было, да и в колхозе их столько и не было. А аллюр - рысь самый задобойкий аллюр. Если скок коня, который называется галоп или как у нас называли мах намного быстрей, то рысь намного больней.
   Через неделю короста сходит, и зад привыкает к избиениям, но эта неделя дается нелегко.
   И вот на лягающем и махающем всем чем можно чудовище под названием колхозный конь парнишка шести-семи лет рысью подъезжает к копне, и если объехал ее с запасом и не подрезал веревкой и встал, направив махающую морду на стог, то все равно замученной жарой женщине придется подбивать под хрустящую и колючую пышущую жаром копну веревку, а потом еще конец ее просовывать в гуж или, в крайнем случае, подавать копновозу, чтобы он это сделал. А пока она возится с копной конь, искусанный, в полуобморочном состоянии, не стоит на месте, он бьется, машет, кусает и переступает всеми четырьмя ногами и не всегда поочередно. И иногда веревка попадает ему промеж задних, а то и передних ног.
   В общем если борьбу выигрывает жара и пауты с крючками, то бедной женщине ничего не остается, как дать граблями по конскому боку, да еще и копновоза как бы нечаянно зацепить.
   А ему обидно, он старается, это первый его опыт работы не в родной семье. Его честные глазенки, наполненные в первые дни посвящения слезами, высохли, и даже ужас отчаяния успел смениться ожесточенной твердостью.
   Хоть он и небольшой, но эту перемену ощущают все и конь, который все чаще выгибает шею и косится глазом на седока, проверяя его настроение, и те мужики у стога, которые еще совсем недавно понужали паренька вилами, попросту глумились над ним, стиснули зубы и молчат.
   А он еще в обиде, она глубоко, она не ушла. И не уйдет. Он отомстит. Они об этом знают. И будут ждать, чтобы, получив заслуженное, наконец, успокоиться.
  
  
  

ИМЕНА РУССКИХ АДМИРАЛОВ

Рассказ

   Когда-то О'Генри советовал иногда прерывать мечтания воспоминаниями, например, вспоминать имена русских адмиралов. Или еще бесконечное воспоминание о формах жизни придуманных Чарльзом Дарвином вообще дает, мудрую приятность времяпрепровождения с постоянным возвышением над человечеством от величия вдруг нахлынувшего ума и открытий. И мечтания после таких воспоминаний крупные, целые континенты и моря ждут решения, мудрые выводы ввергают вселенную, да, да, именно вселенную в строгий причинно-следственный порядок. И так пока жена не позовет ужинать или надоедливый котенок не вонзит в вашу ногу крохотный коготок. И этой коготок так некстати вонзившийся разрушит нахлынувшую идиллию вашего существования в виде доброго всепрощающего повелителя природы, и котенок полетит как мячик для гольфа в ближайший угол.
   - Мяу!?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

МОСКВА

Рассказ

  
   Совсем и не столица, оглядываюсь без трепета, который должны были бы внушать эти стены и столбы, уже начавших светиться окнами, домов "дорогих моих москвичей".
   А я не москвич, и для Москвы я никто, так недоразумение. Неудачник я. Почему так? А очень просто - "не коренной москвич" и даже не живу в Москве. В Москве хотят жить все, вот почему есть "коренные" которые живут по праву и те, что "понаехали тут". Я ни то ни другое.
   А ничего другого нет, я тоже "понаехал" на один день, даже на вечер, на ночь.
   Мне никто не поверит, как не поверил мальчишка москвиченок, предки которого очутились в Москве после очередной смены "коренных" на понаехавших, "заслуженных". Он, очутившись в нашей "Тмутаракани", видно остро испытал к нам, бессловесным жалость "столичия". И совсем не ожидал, а поверить просто не мог, что не все хотят жить в Москве.
   А если все-таки найдутся такие, среди миллионов русских и татар? Нет? Не знаю? Может быть?
   Голова кружится, устал, мне бы поспать в тепле. Но не пускают. "Не заслуженный".
   И правильно делают. Что такое я? Так песчинка, из-за которой рушится великолепная теория Чарльза Дарвина о происхождении всего живого на земле. О том, как со временем червяк поизвивавшись превратился в змею, а та после нескольких тысяч линек стала обезьянкой, а уж потом, помучившись со своим слабым интеллектом она, обезьяна то есть превратилась, превращалась, превращается во что?
   Вот тут-то и дала сбой эта великолепная теория. Эволюция остановилась и Чарльз Дарвин и возивший его по морям и океанам корабль "Бигль", бесплатно возивший, стали совсем некстати, ну, прямо не ко двору, столичному.
   Признать, что "коренные" и "понаехавшие" произошли от одной и той же жуткой краснозадой обезьянки, закольцованным признать было просто невозможно.
   Очевидно, что в кольце - опять кольцо, а в том кольце на золотом крыльце совсем не то, что на сельце под горкой у леска...
   А там живут?
   Живет тоска...
   И это вечная тоска была всегда, там, у леска, и что Москва и "москвичи" здесь жили, ели калачи, а остальная шантрапа искала в Англии попа, чтобы молиться бдеть и греть мечты - повыше улететь и может быть чуть-чуть тогда через года, когда, когда приблизит Дарвина обет к Москве российских далей бред.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

РАЗМЫШЛЯЮ

Рассказ

   Поначитался на ночь, а теперь утро, мысли замучили. Яму копали в шахте, глубиной километр. Копали не лопатой, а взрывали. От взрыва выбросило хороший чайник, из нержавейки. Чужой чайник, откуда? Вроде рядом никого не было? Неужели это чайник из древних возрастом несколько миллионов лет пластов земли?
   Поверить в чудо? Пройти мимо? Интересно? Не интересно? Что это все разделяет и как-то вдохновляет?
   Вкусно - поел и умер. Интересно как живут львы? Лев прыгнул и все...
   Есть или был бог? Была ли вечна жизнь? Ответа нет. Но интересно. Думать, что ты думаешь о главном и большом интересно, и уж конечно не каждому даны такой высоты думы, образы завораживают значительностью названий.
   Не просто разгребли мусорную кучу, древнюю, перегнившую и почти не смердящую, а археология. Сказка о рыбаке и рыбке, в сказке чудо, воскресла старуха и разбитое корыто - верим, все верим, интересно, но не очень. Другое дело религия. Слова по отдельности понятны, а смысл струится как от потухшей свечки дымок. Чуть пахнет воском. Покойник. Отмучился.
   А чайник, чтоб не забывали.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СЛОН И МОСЬКА

Рассказ

  
   Есть слон, есть Моська, но нет моськоватых слоников. Нет, не ищите - не найдете. Как-то очень экспериментально чисто действовала Дарвиновская теория происхождения видов. Легче все живое и неживое объяснить "по щучьему хотению и по моему велению" - ошибкой или наоборот так захотелось. Кому? А кто его знает. Главное получилось и неплохо.
   Горбатая обезьяна и человек. Она постаралась и выпрямилась, стала человеком, стала улыбаться и хотеть не только есть, пить и бабу, а еще это же самое с интеллектуальным душком. Обставили древнее и первобытное, закрыли, замотали кулисами, если не подвернешься не во время, то и целым проживешь.
   Может даже и стрекозой, если муравей накормит и обогреет зимой.
   Может быть и зайцем. Всем, что выпаривают божественные соты, все, что выходит из этого пчелиного райка, находят себя среди равных и не собираются стесняться себя и уж тем более превращаться в кого-либо.
   Недаром религия не дает шансов на жизнь волшебному, чудесному, если только оно не свое, не райское, не свет.
   Но в этом же пчелином райке созревает не похожее друг на друга разнообразие.
   Теологи спорят с дарвинистами, потому что, по их мнению, они обладают фактами, а дарвиновская теория, не смотря на всю ее видимую логичность построения - "камень на камень кирпич на кирпич умер наш Ленин, Владимир Ильич" - не имеет убедительных доказательств, кроме приведенного о кирпиче.
   Но откуда все-таки все пошло?
   Не знает никто. Откуда-то появилось нечто отличающееся от камней и воды, имеющее очертания и задерживающее свет и самое главное - живое и может быть впервые теплое не только от солнца. И от этого живого все и пошло. И идет до сих пор.
   Главный довод теологии против теории эволюции то, что нет, нигде не встречаются ни в живом виде, ни среди ископаемых останков промежуточные формы. Например, есть слон, есть Моська, а между ними должны быть по дарвиновской теории моськоватые слоники, но их нет. Ни разу никто не нашел. Может, и найдут, но пока их нет.
   Есть homo sapiens, есть обезьяны, а между ними нет никого. И в раскопах тоже кости обезьян и человека.
   Так что же получается - все произошло одномоментно, по указанию свыше, по велению божественному?
   А как же тогда изменчивость внутри вида, например, у муравьев или у пчел?
   Заглянем ненадолго, дольше не позволят хозяева - съедят, в муравейник или в улей к пчелам.
   Что же мы там увидим?
   Тысячи одинаковых до тошноты однообразно движущихся кусачих насекомых? И да, и нет!
   В муравейнике большая группа крылатых муравьев, а в улье пчелы не только разного размера, но и разных занятий и забот. Одну громадную пчелу, по-видимому, кормят заботливые подружки, а другая группа пчел настойчиво выдворяет из улья разъевшихся собратьев.
   Если проследить за развитием эмбриона млекопитающего или человека, то можно увидеть как он, этот эмбрион постепенно от насекомого развивается к хвостатому существу, чтобы, наконец, превратиться в человека. Вполне по теории Дарвина, только в утробе матери.
   Наверное, если развитие эмбриона остановить на какой-нибудь стадии, то с участием знающих нечто такое, чего не знают современные доктора, можно получить, например, стрекозу? Если чуть позже - может быть собаку?
   А если эти божественные "соты", то место где мир выпаривался и выпаривается до сих пор, существуют? И кто-то дирижирует этим процессом и определяет на жизнь только жизнеспособные организмы?
   То становится вполне понятным отсутствие промежуточных форм жизни. Они просто не появлялись на воздухе, а жили кратковременно в утробе матери и, преобразуясь в жизнеспособное существо, выходили в мир.
   И вывод, наверное, прост - бог раньше людей знал о теории Дарвина и виртуозно пользовался ею. Убедиться в этом легко - так красив и многообразен мир!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

???

Рассказ

   Где-то, как-то бы мне надо найти человека, который спасет меня от моей душевной болезни?
   Она, моя жена, говорит, что я должен к себе обратиться. Увы, сам собой, сам себя? Такие болезни не лечат...
   Болезнь сложна, ее даже лечат иногда оперативным путем - продалбливают в голове дырку, вставляют стекло и наблюдают - какие там проползают черви...
   Вот и опять сижу рядом со своей цыпочкой, своей Светочкой. Она рядом и изо всей силы своей хрупкой души меня ненавидит. Она рвет на клочки простыни. Зачем? А как вы думаете, зачем?
   Не знаете. Вот и я не знаю. Такое занятие.
   Может меня лечит?
   Я решил ее все же спросить:
   - Зачем ты, душа моя, рвешь эти несчастные простыни? - Спросил и жду ответа. Ответит или нет?
   - Смотри внимательно и называй вещи своими именами. Я не рву. - Что она хотела сказать этой странной прозвучавшей в тишине фразой, я не знаю? Может быть, имеет в виду, чтобы я не называл себя человеческим именем? А называл тем именем, того мира в котором, как ей кажется, я живу.
   - В каком мире, дорогая Света, я живу?
   - В светлом и хорошем, но ты его запакастиваешь. - Какое некруглое прямо квадратное слово. Но ничего, проглотим!
   - В светлом и хорошем - это надо понимать в лживом и гнойном мире, где подлость вместо славы и гадость...
   - Угу! Ты здесь своих детей родил! Зачем же ты это сделал?
   - Это было сделано не здесь. Это было давно, я тогда был молодой и был очень веселый и добрый человек. Я всегда улыбался и мечтал от этой, как я считал недостойной мужчины привычки, избавиться. И в какой-то момент, что-то произошло и я сделался хмурым, мои большие черные глаза исчезли и взамен у меня теперь маленькие свинячьи глазки, с какой-то восточной враждебностью взирающие на мир. Почему, Светочка, это произошло? Ведь ты всегда была со мной?
   - Естественный процесс для вашей семьи. - Это она имеет в виду мою семью, моих отца, мать и брата.
   - Чем тебе не угодила моя мать? - лениво, чтобы продолжить разговор с заведомо известным концом, спрашиваю я.
   - Мать здесь не причем. Это линия твоей фамилии, недаром ее название происходит от наименования логова варнаков. Мать у вас была инородным телом.
   - Она, Светочка, свою свекровку, которую она всегда утверждала, что любит, называет инородным телом. То есть ты мою мать считаешь ведьмой, что-ли? Разве можно так говорить?
   - Дешевые рассуждения, они тебе ничего не стоят. Заигрался! Отцепись!
   - Что же мне делать? Душиться до срока? - Это я уже сам с собой разговариваю. Это обычное заведение у сумасшедших.
   - Или гвоздем выковыривать глаз? - Я это произношу, Светочка что-то мне возражает, но - как-то так бессильно и бесцветно, по обязанности хорошо воспитанного человека.
   - Ласковых буден дымок незаметный,
   Скупая слеза заскользила в пыли...
   - Хи-хи-хи! Иди, умойся! - ехидное вкралось диссонансом в начавшийся - рождаться стих.
   - Хохот, ха-ха! Причем здесь умойся? Вот я когда беру дрова для печки в дровянике, то там пыль и вот в нее бывает, скользит слеза в пыль.
   - Нет, она не может скользить туда, она скользит по твоей грязной и пыльной щеке. Щеку протирай!
   - Щека у меня чистая, ее мне Светочка...
   - Нет в пыли ты сказал.
   - Мылся сегодня?
   - Сегодня не мылся, еще не успел я. - Напевая, продолжаю:
   - Я только проснулся. Пирог вам испекши! Идите, поешьте. И в поле, друзья! Там ждет вас прополка, и солнышко зорко следить будет... Что же поем чуть и я!
   - В окно глянь, бело, снег лежит! Опять дуркуешь - скрывай. Светочка опять не удержалась и проявила свои генетически погруженные способности. О них недалекие люди говорят: Из пана пан - это пан, а из хама пан - это хам.
   - Дурь всех видна. Ей не сделать заслон.
   - Особенно твоя.
   - А уж моя дурь всегда на примете. Только завидят - бегут со всех ног, чтоб только чуть-чуть бы той дури отведать...
   - Ох! Если б я мог! Ох! Если б я мог!
   - Хи-хи!
   - А дурь моя светлая, добрая, детская, нет в ней ни лживых, ни странных минут. Света сидит... - А Света тоже что-то произносит и я ей:
   - Это я о себе, прости... - продолжая утомительный пикет.
   - Грязными щеками и пирог грязный! Истратился весь. Что попало собираешь.
   - Что попало? Нет, это не что попало.
   - Что попало, что попало! - Скороговоркой произносит Света.
   - Просто у меня нет идеи. У меня депрессия.
   - Зачем же ее записывать депрессию? - Не сдается она.
   - Ее, зачем записывать? Она, знаешь, всегда со мной.
   - Вот я утром встаю, и что ты думаешь у меня в глазах?
   - ???
   - У меня в глазах виртуальный штык. Представь себе: неправильный треугольник, стороны этого треугольника несколько искривлены, а один из углов загнут, причем он в боку как бы находится этот угол. Он немножко не равносторонний треугольник и там свешивается капелька. В этом треугольнике - другой треугольник вложен. И они вот этой вот капелькой соединяются. Во второй вложен третий, четвертый и так до бесконечности. Треугольники имеют окраску цветов радуги. Обычная окраска с богатой гаммой расцветок. Интенсивность окраски нарастает по мере уменьшения размеров.
   Когда ты приближаешься к этой картине, то видишь одно количество треугольников, а если удаляешься то другое. И кажется, что этот штык выдвигается и ударяет тебя в левый глаз, сыплются искры, на картине появляются капли, как после дождя на стекле висящие, и из каждой из них...
   - Свистящий зуб опять потерял, - перебивает меня Света.
   - ... вырастает новый штык, - не сдаюсь я, - что это, видение для нормального рассудка?
   - Я не в курсе твоих блужданий! Слава богу!
   - Света, послушай, что я написал о живописи.
   Иногда говорят, что и фотография искусство. И делают умный вид, или стараются быть достаточно вежливыми, чтобы не показать свою жалость из-за непомерных претензий ремесла. Да! Да! Хорошее, часто очень точное и полезное, застывающее время ремесло. Но не искусство.
   Почему? Все очень просто. Есть и живопись как низкокачественная фотография. Особенно сейчас, когда техника фотографии доведена до совершенства - на ней не увидишь мазков ни вблизи, ни вдали, она запечатлевает мгновение жизни лучше и подробнее чем мельком может увидеть глаз. Но глаз человека видит, человек слышит, обоняет и ощущает и все это накладывается на поэтику его существования и вот только после этого он видит.
   Вот почему один и тот же месяц на небе может быть кровавым для одного и в счастливых слезах для другого...
   - Ну, как?
   - ??
   - Света, у нас новая сотрудница Вериника. Ее привел к нам работать, кто бы мог подумать, ее собственный сын. Ему двенадцать лет. Оказалось, что он сын нашего местного околоточного драчуна Пашеки.
   Вот послушай, что он нам рассказал, когда уговаривал ее принять на работу.
   "Вы не верьте. Люди наговаривают. Мама хорошая. Во всем виновата тетя Катя.
   Тетя Катя одевается по моде. У нее тоненькая кофточка, которая не скрывает, и как говорит мой папа - неуловимо подчеркивает безобразие ее болтающихся форм. Кофточка короткая, и из-под ее нижнего края виднеется синий, кривой пупок чуть выше колыхающегося в синих джинсах живота.
   Тетя Катя подруга моей мамы. Моя мама - Вериника и тетя Катя вместе учились в школе и теперь, когда пьяные передают свои знания мне. Их опасно не слушать, я слушаю, наука - простая, не то, что математика или русский, не такая толстая. Надо просто знать и уметь изворачиваться, перекладывать с больной головы на здоровую. Если, например, училка спросит:
   - Кто свернул голову попугаю? - а голову свернул, конечно, я и об этом все знают, и учительница знает тоже, то я отвечаю одно и тоже, как бы она не изменяла хитрым вывертом вопрос:
   - Не знаю!
   - Не знаю!
   - Не знаю! - при этом все время повышаю громкость и, когда она громкость приблизится к визгу тети Катиной песни "...поедем, красотка, кататься..." начинаю реветь.
   Учительница беспокоится, суетится, глазки бегают, вижу, что она уже и не рада своему любопытству, чувство интеллигентской справедливости поднимает в ее душе волну теплого всепрощения за мою тяжелую, как ей кажется дуре, жизнь. Сквозь слезную пелену она начинает сморкаться, достает агроменный платок, как простынь задристанная моей сестренкой. У нее постоянная дрисня. Отчего не понятно. Она сосет у мамки сиську. Наверное, молоко прокисло от пьянки.
   Училка вспомнила и об этом, она приходила к нам и видела Пашеку - моего папку. Он как раз заявился домой. Принес пол бутылки водяры, и они тут же с мамкой разлили, но выпить не успели, как завалилась тетя Катя, а за ней училка. В дверях у нас нет замка и ручки тоже. Дверь открывается наружу и без ручки, кто не знает, ее открыть не может. Нужно просто хорошенько пнуть ногой она и приоткроется.
   Пока мама встречала гостей простым вопросом, на который они затруднялись с ответом тетя, катя по причине невменяемости и большого желания спать на полу, а училка просто от остолбенения:
   - Хто это тут пришел? Чо надо? Выметайтесь! - Пашека быстренько опростал оба немытых стакана и уполз от греха под стол, выгнав оттуда моих младших братьев, двух или трех не помню
   - Да и кто бы их считал, - говорит моя бабушка. Ей сто лет в обед и она каждое утро вновь со всеми знакомится и удивляется, что нас так много, вчера было меньше.
   Наука - наукой, но все же она мне не помогла, когда дядя Костя из первого подъезда поймал меня на своем балконе, куда я залез, не зная, что он там спит пьяный. Переваливаясь через перила, я наступил ему на что-то мокрое, на нос или рот. Нос у него агромадный, говорят всегда такой был, не знаю, не видел. Я его первый раз увидел уже, после того как тетя Дуся, его жена давнишняя, сейчас у него, мамка говорила, две, одна утренняя, а другая вечером приходит, прищемила дверью, когда он в щель у косяка подглядывал, засунув глубоко нос, потому что иначе не видно, на их игру, на контрабасе с моим папкой.
   Дядя Костя схватил меня за шиворот и отправил вниз. Бросил меня он со всей силой, какая у него была, я не разбился, зацепился за ветку ветлы раскинувшейся над нашим заплеванным в окурках двором.
   А лазил я за великом дяди Костина сына Петьки, который задолжал мне три рубля за бутылки. Бутылки я нашел на балконе у новых жильцов на третьем этаже и давно уже четыре дня не отдавал. Я решил за долг взять его велосипед, старый, без переднего колеса. Заднее колесо было с восьмеркой и не крутилось, а рама немного вертолетилась, после того как по нему проехала мусорка. Петька бросил, велик на дороге, а шоферу лень было отвернуть. Переднее колесо я видел в железном гараже у дяди Толи. Там пол земляной, можно подкопать.
   Все же наука мамкина и тети Катина - женская, ею хорошо овладела моя старшая сестра Света. Она нигде не работает, а ночью отдыхает за деньги, так говорит мама, думая, наверное, что я дурак, не знаю что сестра проститутка в апартаментах. Я к сестре не хожу туда, там стоят морды и отшвыривают без разговоров. Пашеку даже побили за сопротивление.
   Мама хоть и пьяница, но выглядит молодо, лучше чем моя сестра, у нее хороший обмен веществ не то, что у нашей училки. Утрами мамка чихает, говорит это для здоровья, что ее мама - моя бабушка чихала утром до сорока раз. Надо, говорит, смотреть на яркое, на лампочку или солнце. Солнца у нас утром, да и днем не бывает.
   Я пробую чихать тоже, смотрю на все - не получается. А надо научится - жизнь большая".
   - Нет, не надо. - это уже я говорю от себя. - Так и получается в нашей жизни - не хочешь уберечь себя от сумасшествия, все какие-то страсти переваливаешь в своей душе. Хочу этим летом съездить хоть на месячишко на родину, в деревню. Порыбачу, отдохну.
   - Вчера, когда ты уснула, я ходил вокруг нашего дома, смотрел, как люди празднуют, купаются моржи и моржихи в озере.
   - Ты то в воду не полез?
   - Нет, я просто ходил вокруг. Интересно вот что. Там вчера произошла реверберация - то, что было сверху - стало снизу, и что было снизу, переместилось на верх. Произошло перемешивание понятий в темноте при неверном свете ртутных ламп.
   - А не в твоей дурной голове?
   - Нет. Вот буква А. Как обратно сказать этот звук?
   - Также и будет А, - отвечает Света.
   - Допустим. А звук АБ? Как в обратном направлении - Ба, что ли? Нет. Не - так. Это тоже будет один звук. Но в обратном произнесении он уже в отличие от звука А не будет таким же, как был при произнесении в прямом направлении. Почему?
   - Брось! Иди лучше рви простыни.
   - Вот, вот! Я раньше не был чужд своей семье. А сейчас ощущаю отчуждение. Теми делами, которыми я занимаюсь серьезно, вы к ним относитесь снисходительно. Я даже не имею поэзию в виду? В чем дело?
   - Когда произошел вот этот самый раскол? Когда я стал не вашим? Пришлым каким-то? Когда вы перестали меня серьезно воспринимать? Когда вы стали считать меня чем-то чуждым. Ответь, пожалуйста!
  

ОБ ИСКУССТВЕ

Рассказ

  
   Искусство, некоторые соображения. Что же такое искусство?
   Произведения искусства - поэзия, проза, архитектура, изобразительное искусство, кино, театр... Что я еще забыл? Наверное, все.
   Вот это все и есть искусство.
   Иногда говорят, что и фотография искусство... Почему? А просто из жалости к претенденту, чтобы его не обидеть. Ему хочется, а нам что ли жалко?
   Снимки, особенно современные красивы, с этим не поспоришь. Все же тем, кто занимается фотографией это снисходительность окружающих совсем ни к чему. Фотография, особенно хорошая, как говорится профессиональная сама по себе богатство. Богатство, но другого рода. Не искусство. Хотя когда фотография используется, как инструмент в кино она фотография становится носителем и составной частью целого, которым является искусство. Таким же необходимым элементом как краска, кисть в руках художника. Перо поэта и бумага, на которой он пишет, имеют такие же заслуги перед искусством, как и фотография - они являются средством передать другим, дать почувствовать другим то тайное, что несет с собой искусство.
   И вот это, что чувствует человек, а может быть и животное, даже скорее животное, вперед даже человека, соприкасаясь с произведением искусства, особый подъем неизведанных может быть никогда чувств и желаний и являет собой настоящее искусство. Это как звук от удара по клавише рояля рукой опытного пианиста - красота, гармония.
   Художник, создавая на картине образ, часто рисует не по памяти, а смотрит на так называемую натуру: природный живописный вид, человек, животное. Это он делает скорее, чтобы легче было выписать детали, и чтобы основное время и силы можно было потратить именно на искусство, на это самое чувство, зашифровав его в наклоне головы, положении рук, улыбке.
   И человек, и природный вид все это на картине художника может быть в виде плохой фотографии, и тогда говорят, что картина не получилась. Фотография вне конкуренции по сравнению с фотографической картиной.
   Образ созданный художником - его можно увидеть, образ созданный поэтом нельзя увидеть, можно, правда, увидеть текст на бумаге, буквицы, начертание которых далеки от поэтического образа, но можно услышать, а затем и представить. Образы созданные художником или поэтом или композитором будут образом искусства, и если это действительно искусство, то они не требуют особых усилий на их представление в этом и заключается разница между образом произведения искусства и отображением реальности пусть даже технически высокого качества, например фотография.
   Иногда на картине какие-то непонятные фигуры: треугольники, линии, широкие мазки краски или даже черный квадрат, но в них почему-то заключена какая-то магия, которая останавливает зрителя, он смотрит и видит что-то свое, потаенное. Будто бы невидимый пианист ударил по спящей до времени клавише и донесся звук сердца, который отозвался в душе как благодарность за богатство, за обогащение души от прикосновения к этому тайному и тонкому.
   Когда экскурсовод в картинной галереи пытается рассказать о том, что хотел сказать той или иной картиной художник, что он при этом думал, о чем мечтал или еще, говоря о поэте, обычно упоминают его очередную подходящую по времени музу, то все это выглядит грубо рядом с великолепной гармонией наблюдаемой и чувствуемой зрителями. Сам художник или поэт немало удивятся, услышав такое о себе, ведь они по большей части и не могут объяснить, почему они создали тот или иной шедевр.
   Изображение того или иного в поэзии, прозе, музыке или живописи становится художественным, если кроме информационного содержания несет нагрузку искусства, нагрузку художественного, нагрузку того, чем дорожит или страшится или любит или ненавидит живое и теплое - наша жизнь. А иногда мне кажется и неживое. Вот, посмотрите какие изящные, какие прекрасные линии у леса, если он стоит на хорошем месте и насколько лес угнетен растущий на болоте. Иногда кажется, что он противен сам себе и стесняется при встречах.
   Художественный образ появляется в уме, в разуме, как бы всплывает и требует мгновенной его фиксации, при этом он безостановочно изменяется, движется и растворяется еще до того, как художник мог понять его внутреннюю закономерность, смог его отнести и сопоставить с чем-то из известного, существующего. Уловить особое, исчезающее в дымке бессознательного и расплывчато передать - вот задача художника и его долг.
   И что-то подобное возникает потом в разуме зрителя, и он тоже ощущает то же самое озарение, сошедшее до этого в голову художника. Пейзажи, горы, безводные пустыни с искоркой гениальности, божественности, стихи заставляющие задуматься, переживать и менять оценки.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ДОЛГ

Рассказ

  
   У меня, как и у всех в этой жизни - сейчас почти уже не обсуждается существование еще какой-то жизни, похожей на обычную и какую-то отличную от той, что гарантирует нам христианство - были и есть друзья-товарищи. На долгий срок чтобы - таких мало или почти что нет, поумирали или разбрелись по свету и дорожки наши давно не пересекались. Но иногда, грешник я, охота поговорить, послушать, чтоб тебе покивали, может даже, и поверить словам, хотя это и вовсе не важно. Важно здесь само действо, оно завораживает и за это уже иногда его охота вновь повторить. А это можно, вот так бы можно было бы прожить второй раз жизнь или хотя бы день или два из нее.
   И вот однажды на такой встрече устроенной дамой средних лет для узкого круга "д'грузей" - это я передразниваю ее, несомненно, приятный своим грудным происхождением украшенный по мере проистечения через нос изящным грассированием голос - я не подумав, а думать иногда все-таки и на таких беседах нужно спросил:
   - И как вам показались дворцы и особняки на Невском?
   Я не сказал, а дама только что вернулась из поездки, толи командировки толи так просто ездила, в Ленинград - сейчас это вновь как во времена Петра город Санкт-Петербург. Сейчас Невский блистает своей возвращенной почти, что первозданной красотой с назойливым антуражем современности, а тогда, это были восьмидесятые годы прошлого века, сам проспект и древние особняки представляли жалкое зрелище. Город блистал обнаженными ребрами, с которых свисало местами еще не сгнившее, но смердевшее ненавистью мясо. Это на проспекте, а во дворах - колодцах Достоевского напоказ была вывернута этого издыхающего животного требуха, измученная перевариванием субпродуктов.
   Дама выпучила в прямом смысле на меня глаза, она недоумевала, как же можно еще как-то находить Невский, эту гордость России, как только в тех восторженных выражениях из учебника детства - "Родной речи".
   Я был посрамлен, потому что среди присутствующих оказалось еще три-четыре человека, которые совсем недавно лицезрели блистающий мир северной столицы и восторги постепенно как это обычно и бывает, плавно переместились в плоскость мануфактурную, как говорили, еще совсем недавно наши дедушки и бабушки имея в виду - "что там продают".
   Там продавали много, много больше, чем у нас здесь. У нас не продавали тогда почти ничего, что бы мог себе позволить надеть человек, не испортив свои, людям напоказ выставляемые, данные.
   Не верь глазам своим - нет, не подходит, здесь что-то совсем другое. Глаза не видят? Нет, эта дама имела красивые с дымчатой призывной поволокой глаза. Они видели эти прекрасные глаза, но видели то, что им что-то или кто-то подсказывал или приказывал видеть. А как иначе это можно объяснить?
   В те годы были, конечно, запретные темы, когда нужно было говорить совсем не то, что соответствовало действительности. Это были темы, осторожно произносимые с трибуны модных тогда многолюдных собраний. Но здесь встреча знакомых, друзей. Для такого формата, как стали сейчас говорить, таких тем я не могу вспомнить ни одну, по крайней мере, относящуюся к восьмидесятым годам. Да и тема состояния города вряд ли была когда-либо запретной. Всегда можно было свалить на одну из прогремевших за прошедшую сотню лет войн. Нет, здесь что-то другое!
   Вера? Вера в раз и навсегда утвержденное в голове и все что ей не соответствует - отметается как шум.
   Это как изучение языков. Одни учат язык быстро. Даже тот язык, у которого частотные характеристики звуков далеки от родного, привычного. Скажем, русский и английский очень несхожие по частоте звучание слов и по началу у некоторых, а у других всегда выметаются из слов, отсекаются ненужные по разумению разума звуки и слышится ни на что не похожая несуразность. Точная настройка - настроенный рояль и наоборот способность к языкам - это скорее расстроенная система речи. Может я и не прав? Но как тогда объяснить, что записанная на шумной улице с автомобильным движением речь, беседа скажем двух человек на магнитофон, видеокамеру при воспроизведении совершенно теряется в шуме машин, ее громкость недостаточная, чтобы без напряжения уловить смысл. Но при записи люди беседовали, и слышали друг друга, и шум им совсем не мешал? Ухо отметает ненужные звуки, нос ненужные запахи, а разум ненужные по авторитетному мнению впечатления и соответственно выводы.
   Авторитетное мнение - что это?
   Наверное, первым уроком подобного свойства для человека является его мать. Мама - это то, что закладывается непререкаемо надолго. Мама, а если ее нет то кто-то другой. Помните Маугли?
   А у нас в России есть Маугли?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СБЕРБАНК

Рассказ

  
   Народ толпился у окошечек сбербанка в небольшом городке по своим немудрященьким заботам. Окошек было много, но людей все же было еще больше. Был среди них пожилого вида мужчина, который по его же словам пришел туда раньше меня и опять же по его словам "мозгами" заполнял хитрую бумаженцию. Она явно была ему не по силам, что его не только не приводило в бешенство, а как-то почти, что навечно успокоило. Он смирился с неизбежным. Она не будет заполнена, хоть он на пупу вертись. В этом его убедило и то обстоятельство, что служители сбербанка отказались даже за деньги ему помочь. Он теперь просто ходил и искал...
   А это же самое время за тысячи километров от места этих событий смотрел в небо мужчина. Обыкновенный деревенский мужик, всеми забытый, никому не нужный. Их, таких потерянных жизнью в наше время можно легко встретить на просторах России. И от этой встречи просторы ощущаются уже ничем не заполненным пространством - пустыней.
   Совсем рядом под горой над озером долго носился, никак не решаясь прикоснуться к черной, перемешанной с вывороченным илом и безжизненными плетями водорослей покрывавших жирно блестевшие берега с грудами дохлых разлагающихся тел диких уток, чирков и кряковых, пух. Была осень и сотрясение земли, вызванное взрывом, что-то изменило в природе и этот пух, садясь на руку, не прилипал больше и не казался мягким и теплым, а тихо таял, превращаясь в слезинку безвинно погибших птиц. И посреди этого разгрома на куче выброшенного ила, водорослей перепутанных с дохлой рыбой и не менее дохлыми утками лежал Пашеко.
   А начиналось все так... В деревушке затерянной в глухой и давно заброшенной степи жили люди. И, однажды оказалось, что ни они, ни их труд не нужен больше никому. Да и им самим....
   Поля пшеницы они все еще по привычки засевали, осенью в непогоду трудно созревший урожай, как и в старое время в неравной борьбе с неласковой природой пытались спасти, сушили зерно, но продать его не могли. Отдавать за бесценок не хотели, а за ту цену, которая хоть немного бы окупало их труд, им никто дать не хотел, да и не мог. Очень дорог труд, много его нужно вложить, чтобы на этих бесплодных равнинах что-нибудь вырастить.
   Они теряли почву под ногами. Не нужны?! Как же так? Хлеб всему голова часто приходила на ум мудрость лозунгов недавнего прошлого.
   Павел - Пашеко это деревенское прозвище, оно прилепилось к нему с давних пор. Когда-то в деревенском клубе шел фильм "Рукопись, найденная в Сарагосе". Так вот там был страшный одноглазый мужик Пашеко. А у Павла вокруг одного глаза было совсем не уродливое "винное пятно" сиреневого цвета. Издали казалось, что на одном глазу черная повязка. Вот и пошло: Пашеко и Пашеко.
   Он не обижался. Да и обижаться было не на что - прозвище не обидное, не то что, например, Гитлер! Этим прозвищем иногда награждали ребят по имени Гена в войну и сразу после нее. Несчастные, награжденные таким несправедливым прозвищем, плакали, дрались, убегали из дома. Так это было обидно.
   Павел - обычный русский мужик - пьяница, мастер на все руки, уже несколько дней бродил по окрестностям в поисках.
   Спросите у него, что он искал? А он и не ответит, посмотрит мутными глазами давно небритого лица и пойдет, неторопливо.
   Он и сам не знал - что... Так просто бродил, чуть-чуть пьяный, чтобы с глаз долой, пятидесятилетний здоровый, красивый, небритый одетый в рваный когда-то небесно-голубой халат мужик.
   Сейчас он сидел на берегу озера и наблюдал за порядочной стаей, в несколько десятков голов, уток то и дело бессовестно выставляющих в сторону неба зад, стараясь захватить на дне очередную порцию ила, чтобы, процедив ее через клюв, проглотить оставшееся. Личинок комаров и стрекоз в этом озере было предостаточно.
   - Учатся, готовятся лететь в Китай за гриппом - думалось ему.
   Подкрался он незаметно, благо, что кусты подходили к самому берегу, а берег соприкасался с крутой стеной увала заросшего непроходимыми дебрями черемушника, крушинника, калины и рябины перевитого плетями с поспевающими, испускающими сладкий дурман ядреными шишками сибирского хмеля.
   Пашеко любил помечтать. Иногда это были его мечты, иногда он их заимствовал. Он почему-то считал себя моряком-подводником, хотя в армии не служил, а просидел три года в лагере за драку. Неудачная была драка, он о ней и не вспоминал, а придумал красивую легенду о службе своей на флоте. Сообщения в прессе о катастрофах, об устройстве субмарин, об отсеках давали ему дополнительную информацию и он, даже, по мнению отслуживших на флоте, довольно правдоподобно рассказывал о своих приключениях.
   Его слушали, хотя знали, что он врет, но врал он красиво.
   В этих рассказах он был то капитаном - его не смущало почти полное отсутствие образования, то боцманом, то летчиком с палубного бомбардировщика. Правдивость его рассказов основывалась, видимо, на том, что он вставлял в рассказ только достоверные, где-либо произошедшие факты и сочинял самую малость, украшал, как украшает фантик, конфетку не меняя ее вкуса. А вкус у Пашеко был.
   В известном рассказе о боцмане кем бы вы думали он себя выставлял? Не боцманом конечно. Он не мог позволить к себе такой фамильярности как:
   - Дурак, ты боцман, торпеда мимо прошла!
   Он был капитаном, который эти слова и произнес. Но слушали! Слушали, как боцман ударил кувалдой, как корабль развалился, как Пашеко выплыл, успев крутнуть рукоятку на торпеде. Пашеко мечтал как тот чукча, увидя вертолет, говорил жене:
   - Вертолетка летит, тебя любить, мне морда бить!
   Мечтал о чуде. Что какой-нибудь олигарх увидит эту красоту, эти озера, протоки, эту русскую степь без края и устроит здесь для себя и своих друзей раша-сафари. Построит, даст работу, даст жизнь, не позволит вернуться в эти места каменному веку. А век уже гремит камнями, железа все меньше и меньше, почти нигде не встретишь, не валяется, не звенит... Все подобрали, сдали в чермет, а деньги, как водится - пропили.
   И дождался таки Пашеко чуда. Видно чудеса случаются не только на Чукотке или в Куршавеле. Из-за горы появился вертолет, утки испуганной многосотенной стаей снялись. Вертолет сделал круг над озером и улетел, удовлетворенно помахав хвостом.
   - Точно, это олигарх, увидел уток. Теперь прилетит самолет, забомбит озеро, а меня заставят уток щипать... Нет, нет, не бывать этому! - С этими словами Пашеко кинулся прочь напрямую через заросли, но время было упущено, самолет уже бомбил озеро, а из громкоговорителя неслись сигналы точного времени:
   - Пик, пик, пик - А следом за ними игривый голос обнадежил слушателей:
   - А сейчас перед вами выступит главный санитарный врач Мотархии господин Зелькинд.
   - Здравствуйте жители Мотархии. Что же сказать вам? Птичкин грипс побежден. Ура!
   - Значит опять не удалось сидельцам, умникам образованным, с помощью птиц погубить наше светлое будущее.
   - Да, да! Птиц больше нет, нет и грипса. Я даже больше скажу, побежден и энцефлинт, нет клещей - переносчиков энцефлинта. Нет и Спидуса как нет и механизма его переносящего. Конечно, без птичкиных трелей и зеленой травки и детского крика еще не везде привыкли жить, даже иногда еще слышатся крики о противоречивости результатов ядерной стерилизации, но результат на лицо! Победа! Ура! Ура!
   - Вот я удивляюсь, - спрашивает ведущий,
   - Чего они хотят?
   - Уже не хотят, их нет, и не будет их потомков!
   - Почему?
   - А они не захотели получить тысячелетнюю сыворотку. Им не захотелось жить тысячу лет. А мы то с вами будем жить долго и счастливо...
   ­- Тысячу лет. Просто не верится...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КРЕСТЬЯНСКАЯ РАБОТА

Рассказ

  
   Крестьянская работа, неисчислимое количество видов ее. Сколько требуется умения, знаний, чутья, иногда просто собачьего, чтобы выполнить ее и в нужные, как сейчас принято говорить, сроки.
   Польет дождь как из ведра, а мужик только что завершил стог, сделал ему острую верхушку и теперь дождевая вода просто скатывается по его бокам. Бока высохнут, а внутри сено сухое, душистое и его зимой он бросит навильник коровке, вдохнет аромат летних лугов, вспомнит про тот дождь и скажет:
   - Вот ведь, повезло, как украли!
   Вот так часто-часто чаще, чем хотелось бы удача помогает жить или наоборот - череда неудач и весь труд пропал. Это природа, она царь, а мужик у нее подданный. Она и кормит, но и мочит, а зимой и морозит, заметает снегом, не дает глаз открыть.
   Зимой мужик готовит дрова. Эти дрова пойдут для следующей зимы, а сейчас он свалит в лесу законно по порубочному билету или крадучись березку или осинку или не дай бог сосну. Если мужика поймает лесник, то за сосну придется заплатить намного больше, чем за березку или осинку. И это притом, что сосна горит жарко, но от нее много сажи, она сажа забивает дымоход и тогда печь надо разбирать и чистить колодцы или прожигать пламенем от осины. Осина пылает жарко, от ее жара загорается сажа, но прогорает быстро и тепло не успевает принять печное каменное нутро.
   Зимой все реки встанут, озера перемерзнут, болота сделаются проходимыми, и ты можешь уже на лошади, на санях попасть туда, куда летом даже и мысли не бывает.
   Заготовка дров - это и тяжело, и приятно. Утром пораньше запряг коня, постелил в сани сена, укутался в тулуп, положил надежно, чтоб не потерялся по дороге, топор, веревку, пилу, и если есть парнишка, то и его с собой, и айда по санной, гладкой дорожке в лес. Конь тоже рад прогулке, пускает из ноздрей облака пара, бросает копытами в сани ошметья снега смешанного с сенным сором, косится диким глазом по сторонам и нет-нет да сбивается с рыси на галоп - санки легкие.
   Вот и лес, стоит по пояс в снегу, распрягаю коня, узду и сбрую не снимаю, привязываю к саням, подвигаю сено, а сам иду подыскивать лесину на дрова.
   На обратном пути сани нагружены, на подъемах коню приходится тужиться, на раскатах тормозить, тогда шлея врезается в его ляжки и он с усилием упирается в дорогу, сдерживая напирающие сани.
   Солнце поднялось, начинает пригревать, сено оживает, начинает пахнуть, запах лета окутывает, пьянит и клонит в сон.
   Выехали из леса, пошли луга, потом степь. Перелески березовые с голыми веточками, ждущими весны...
   Недавно по ящику показывали несчастного четырехмесячного тигренка, который от голода пришел в село, задрал собаку и занял ее конуру. Несчастного принял приют созданный для таких сирот. Там их лечат, кормят и как только становится возможным, самолетом отправляют, но, увы, не в тайгу назад в природу, а в зоопарки.
   Почему?
   А там был человек, выхаживающий ставших сиротами детей леса, и он дал ответ, исчерпывающий на этот вопрос. А ответ прост -
   Чтобы выжить в дикой природе надо многое перенять от родителей, иначе смерть.
   Считается, что животные не имеют языка, у них нет такого же, как у человека "словарного запаса". Даже если так, то тем более воспитание - "делай как я", а этим "я" может быть мать-тигрица или отец-тигр, должно продолжаться до достижения определенного возраста. У горилл это семь лет, только через семь лет самка гориллы вновь может забеременеть.
   Вот так и крестьянские дети, многое им расскажут окружающие их люди, не только родители, человеческое общество более гуманно, но все равно главные знания - это что ребенок увидит, что сделает своими руками и только такое вхождение в жизнь создаст в его голове систему правильных или не совсем ответов, которые ему ежеминутно будет задавать окружающий мир, и на которые нужно отвечать.
   А если не ответить, то сдохнет скотина, не принесет урожай поле или огород, развалится дом, заболеет семья - это уровень несчастий, а уровень больших и малых неприятностей...
   Одно только знание растений, грибов, ягод, знаний как поймать в разное время года рыбу, как заставить кур класться, а коров доиться, как укротить дикость лошади - "объездить" и суметь это сделать, печь хлеб, колоть и лечить скот.
   Всего не перечислишь. Жалко, что эти умения постепенно съедает цивилизация и крестьянин становится таким же незнайкой, как и городской житель.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЖИВОЙ ВОЛОС

Рассказ

  
   Как вы уже знаете, я человек деревенский, а значит, моя голова, с вашей точки зрения, конечно, набита всякими предрассудками, я многого боюсь и еще большего опасаюсь. Множество табу выработала жизнь крестьянина, его мирное сотрудничество с природой и она, природа то есть, ему благодарна только тогда, поверьте мне, если он не переступает границы ею установленной для вмешательства в ее мильены лет вольготное существование со стороны животного или растительного мира.
   Так, например, у русских не положено использовать в пищу овечьи головы. У русских - да, но не у калмыков и не у киргизов. Рядом живут, в степи, те и другие казаки - вольные конные люди, но вот так. Молодости свойственно бороться со всякими запретами, не только интересоваться, а почему так, но и попробовать сделать по иному.
   Сколько таких случаев наберется в воспоминаниях, но учеба добрая только на своих ошибках.
   Но этот рассказ не о моих ошибках, не о моей учебе в патриархальной степной деревушке, которая благодаря махровому рассвету коммунизма в России на целых сто лет дольше оставалась почти такой же, как и во времена АлексКорна Сергеевича Пушкина с небольшими изменениями, как сейчас любят говорить косметическими, подчеркивая видимо их этих изменений не всегда приятный, а правильнее будет сказать всегда неприятный, а то и ядовитый запах. И придумываются они, как и во времена АлексКорна Сергеевича Пушкина, если тогда они и вправду придумывались для этого, как о том твердит "наука", только для одного, чтобы крестьянину было похуже, чтобы нагнулся он пониже, чтобы своим дыханием не застил первоканальные небеса.
   В то время, о котором идет речь, первого канала в нашей деревне не было, не было и второго. От этого, возможно, дыхание наше отставало от яростного выдоха страны.
   И вот в это время, когда колокол громкоговорителя будил село в шесть утра, и следом за ним четвертый раз за ночь просыпались петухи и со страху орали больше чем положено их индийскими богами, я учился в школе в восьмом классе и ощущал себя сам внутри готовым мужиком. Готовым для всего, для работы и даже, если бы разрешили родители, а я их уважал, для женитьбы. У меня тогда уже была невеста, моя и самая лучшая. Пятнадцать лет совсем почти как семнадцать, а в девятнадцать девку считали уже перестарком, если она была не замужем.
   В школе в то время был еще старый директор, который стал директором еще до войны, потом воевал, был в плену, потом его таскали, но старший сын служил на высоких должностях в органах, так что отца и его односельчанина Митрия Клочихина отстоял. Отвязались.
   Вот он, как и многие другие мужики нашего села был закоперщиком. Чего спросите вы? Ответить трудно и легко - закоперщиком правильной жизни. По совести.
   Когда-то жизнь по совести в селе не требовала никакого воодушевителя. Была церковь, но русский народ видел в ней не веру, а отдохновение, смотрел на нарисованные картины и если кого и поминал, так своих умерших родных вперед всех святых. А жизнь по совести требовалось, чтобы выжить, не пропасть.
   Воров и нечестных людей выгоняли из деревни, насильников и убийц убивали. Это было, и сейчас еще сохранилось в некоторых местах России и не только на Кавказе.
   В деревню принимали на жительство на сходе, на круге при полном согласии и как сейчас говорят "прозрачно".
   Было, да сплыло. Новые времена, новые власти. Старое держалось, пока был закоперщик. Как он умирал, так его дело оставалось в памяти.
   Звали директора Василий Яковлевич Фокин. Вот он задумал посадить около школы сад. Вы спросите, почему сада не было раньше? Вопрос законный. Просто в степи всегда было плохо с водой, а для полива деревьев носить воду ведрами или возить в бочке из-под горы трудно. Не было сада. А здесь появилась такая возможность - пробурили скважину в земле, искали нефть, а нашли воду. Вода шла из скважины самотеком и ручейком сбегала в речку. Вот этой вот водой и решено было поливать школьный сад.
   Любые посадки в селах начинают с огорода, с городьбы. Скотина чтобы не попортила. Вот мы и поехали ранней весной на обские луга за хворостом и кольями для плетня.
   В классе нас мальчишек было человек десять. Давно это было, отчетливо уже всех по именам не помню. А денек тот отчетливо перед глазами.
   Поехали на грузовой машине, на "газике", тогда почти единственная марка колхозных машин, как и гусеничный трактор ДТ-54.
   Село расположено по берегам глубокой и широкой балки, по дну которой протекает маленькая речка. Балка имеет несколько террас и вот на одной из террас, почти на самой высокой и расположена школа. Место веселое, видна почти от каждой избы.
   Дорога от школы идет вначале по степи, затем спускается под увал на луга и петляет между озер и проток поймы Оби с ее левой, западной стороны.
   Цель путешествия - окрестности озера под названием Зерцало. Название древнее, потому что сейчас редко кто помнит настоящее значение этого слова. А ведь совсем недавно, каких-то двести-триста лет назад каждый знал не только название, но и значение для жизни доспеха защищающего грудь.
   Озеро круглое, от берега до берега добрые два километра, а может чуть меньше, зарастает камышом и лопухами только край берега, метра два три не больше, глубокое и крутобережное озеро. Во время половодья на его месте образует Обь круговорот и вылизывает его дно до зеркального блеска. Озеро рыбное, находится одинаково далеко от деревень, которые расположены в степи и посещается только во время сенокоса да еще серьезными рыбаками и охотниками. Это и позволило озеру и его окрестностям в этом густонаселенном месте юга Сибири сохраниться почти в первозданном виде. Дикие утки, гуси, журавли, дикие козы и зайцы, а в колючках кустарников боярышника и шиповника царство барсучье.
   Барсуки за лето приобретают очертания совершенно бессовестные, обилие пищи и отсутствие врагов совершенно развращают их, они теряют чувство опасности, поэтому, продираясь сквозь эти колючки, путник обязательно споткнется или наступит на спящего барсука, чем немало его удивит, но и тени испуга не мелькнет на заплывшей жиром морде зверя.
   Вот в это царство непуганой природы и появились мы с топорами. Возглавлял нашу экспедицию учитель по труду бывший колхозный шофер Синяшин Николай.
   Мы, схватив топоры, начали рубить хворост и колья для плетня, и грузить их в кузов. Учить нас этому было не надо, поэтому наш учитель и шофер привезшей нас машины взяли невод и пошли край озера в надежде что-нибудь поймать. Заканчивалась весна, и начиналось лето. Вода еще была холодновата, но нам в Сибири если ждать теплой воды, то ходить немытыми. Трава в озере еще не выросла, поэтому рыбалка, несмотря на крутизну берегов, обещала быть удачной.
   Нам, а каждый из нас с малолетства, как и положено крестьянским детям, и рыбак, и охотник, и зверолов, и ягодник, конечно, было интересней следить за рыбалкой, чем рубить прутья. Поэтому мы в быстром темпе нарубили и набросали в кузов ровно столько, чтобы было место для самих и пошли наблюдать.
   Продираясь сквозь прибрежные кусты, я наткнулся на гнездо дикой утки полное яиц, но яйца были пусты - видно совсем недавно вывелись утята потому и скорлупки были еще не поклеваны птицами и не съедены грызунами. Пустые яйца я не тронул, обошел стороной, но сороки, разместившиеся на высоких тополях, росших на пригорке, подняли страшный крик, предупредив о нашем набеге все живое вокруг.
   Когда я достиг рыбаков, они уже закончили рыбачить, растянули невод для просушки на прибрежных кустах и сидели, отдыхали и, как потом стало ясно, поджидали нас...
   Постепенно вся наша разношерстная кодла с топорами прорвалась сквозь кусты и собралась вокруг рыбаков. Со стороны мы, наверное, выглядели не очень жизнеутверждающе, в руках топоры, лица красные от возбуждения, столпились вокруг двоих сидящих на кочке в мокрой одежде мужиков. Можно было подумать, что вот поймали варнаков, и сейчас будут вершить суд и расправу. Но нас со стороны видели сороки, а они, как известно, говорят только по сорочьи, их язык людям неизвестен.
   Язык сорок не только людям неизвестен, но и не интересен. Откуда это я знаю - спросите вы? Правильно. Может какому-нибудь человечку и интересен, но я о нем не слышал, а об интересах узнать есть ли мыслящие на других планетах, в потустороннем мире известно. Астрономы исследуют космос, филологи читают тексты, разбирая иероглифы, пытаясь понять, как звучали мертвые языки. А язык ворон это тот же мертвый язык, потому что никто не доказал, что в древности или даже вчера не было человека говорящего по сорочьи.
   Интересно, что если такой человек все-таки был и умер в последствие, то сорочий язык мертвый, а если такого человека и вовсе не было, то какой же тогда сорочий язык? Живой что ли? Тогда почему на нем никто не говорит?
   Или может это и не язык, хотя сороки друг друга понимают? И живут, не в пример людям, не работая: не сеют и не пашут, а валяют дурака, с тополей хвостами машут - разгоняют облака.
   Последняя фраза это для того, чтобы человек не очень гордился своим, как он придумал называть свой умишко, интеллектом.
   Рыбаки сидели на покрытых еще по-весеннему сухой травой кочках и курили. Солнышко стояло уже высоко, дело близилось к обеду и мы, видя, что рыбалка закончилась, расположились вокруг. Некоторые особо запасливые грызли прихваченный из дому сухарь, слушая неторопливый разговор начавших подсыхать рыбаков.
   Я заметил, что они, рыбаки, переглянулись, и мне показалось, даже подмигнули друг другу и сразу без перерыва тот второй, сейчас уже и не помню, кто это был, закричал так истошно, как кричат, я думаю, укушенные каким-нибудь мерзким существом, тарангулем или змеей.
   Продолжая кричать, он стал вытягивать из-под коленного сустава согнутой ноги черный необычно толстый волос. Он был довольно длинный, длиной добрых двадцать сантиметров, примерно такой длины как в гривах лошадей, когда мы, боясь подходить сзади мальцами, дергали волосы себе на удочку - рыболовной лески в те далекие пятидесятые годы в нашей Тмутаракани не было.
   Его крик и вид волоса, а мы слышали рассказы о живом волосе, который заползает в ранку на теле человека и путешествует по жилам, пока не достигнет сердца... Перерождался, как утверждала молва в живой волос в воде озер из конского черного.
   Когда волос закончился, его Николай Синяшин тут же сжег на пламени спички, а мы рассматривали ранку на ноге, из которой якобы он и вытащил этот волос.
   Мы верили и не верили. Мы знали и испытали не раз и не два на себе, что, бродя по озеру, совсем нетрудно оцарапать ногу в воде о корягу, а в последние годы и о разбитую бутылку или консервную банку посетивших этот "чудесный уголок" туристов. Но устроенный спектакль, а это было именно спектакль, запомнился и стал нам еще одним предостережением, еще одним наглядным уроком - быть осторожнее в царстве русалок и водяных.
   В этом царстве свои законы и их надо исполнять, коль хочешь жить, а не быть гордым дураком. А вдруг и, правда? Возьмет и вопьется, ведь живет же в кишках солитер.
  
  
  
  

ХЛАДОСЛАВИЯ

   Рассказ
  
   Моя дочь уже несколько лет живет в Лондоне. Замужем. Муж у нее англичанин, просторный дом, сад с бассейном для громадных рыб и палисадник с пальмами перед домом.
   Зять еще не приезжал к нам в гости, хотя мы с женой и сыном нашим, бывали у них в Лондоне не раз. Я и жду этого приезда, и хочу, чтобы он приехал и одновременно боюсь этого.
   Чего я боюсь? А сам, может быть, не знаю.
   Когда-то давно, я был еще совсем молодой и работал на заводе, как несколько позже мою профессию охарактеризовал электромонтер городских электрических сетей, монтером по компьютерам, то есть программистом. И мы, тогда это было серьезно, в том развалившемся серьезном государстве, сдавали автоматизированную систему управления комиссии. Комиссия была серьезная, приехала по приказу министра, чтобы досконально исследовать нашу работу.
   В составе комиссии были москвичи и ленинградцы. И ехали они к нам с мыслями о несчастном и забытом крае и с некоторой предубежденностью, что там, в Сибири не может быть ничего кроме отсталости и греха. Может, ожидали тех маленьких коммунистических несравнимых по величине с современными, взяток - мех соболя или горностая, редкие книги.
   Но не увидели ни того, ни другого. И остались довольны встречами с нами, но признались, что ожидали другого, а мы признались, что испытали несколько дней незаслуженного унижения, доказывая, что мы не медведи сибирские, а такие же специалисты, как и они только работающие во многом в более тяжелых условиях, чем они там в столицах.
   Уезжая, один из членов комиссии, женщина, пожалев нас, и узнав, что у нас нет даже квартир, и живем мы с семьями, где попало, и наш завод не выполняет план, поэтому не имеет "прогрессивки" посетовала на несправедливость и честно удивилась тому, что мы здесь все-таки живем.
   Почему мы живем здесь в Сибири? Я и сам не знаю. С тех давних пор пытаюсь себе объяснить.
   В начале я объяснял близостью места жительства родителей, но, зная массу примеров, когда другие уезжали и вместе с ними и родители покидали эти благословенные места. Однажды в разговоре на эту тему, а она, как вы понимаете, тревожила и тревожит не только меня я для чего-то, а скорее просто, чтобы что-нибудь сказать, обосновал наше терпеливое долгожительство в Сибири тем, что здесь природа, а за Уралом она уже в значительно большей степени урбанизирована. Мой собеседник с сомнением посмотрел на меня и, скорее всего не поверил.
   Вот этого немого или не немого вопроса я и боюсь услышать от зятя. За этим как бы мы не выкручивались, не объясняли какими-то высокими материями свой выбор этих адских мест, стоит чувство неполного интеллектуального соответствия или может быть лень.
   По крайней мере, доказать, что это не так нельзя даже себе.
   Почему все-таки это происходит? Почему русские живут уже столетиями в самых неприспособленных для жизни местах? Что есть такое, что объединяет нас в нашем самоедстве.
   Говорят, что рыба ищет, где глубже, а человек где лучше. Тогда для русского, следуя этой русской поговорке - где хуже там и лучше.
   С этим не поспоришь. Самое холодное и метеорологически нестабильное населенное место на земле - это Сибирь. Подобный климат есть еще в Антарктиде, но там живут одни пингвины.
   Вот и получается, что любой человек знающий о существовании Антарктиды и пингвинов будет нас русских по уровню интеллекта считать пингвинами. И будет прав.
   Вы возразите, что в Сибири не только русские, но и украинцы и люди с Кавказа живут. Живут? Скорее работают, чтобы заработать для жизни там, откуда они, а русские, здесь живя, и зарабатывают меньше приезжих и не ропщут и не уезжают.
   Почему? Ответ на этот вопрос миллионов русских, который они задают себе каждый день, должен быть, его необходимо найти. Для чего? Этого я не знаю. Может, после того как мы найдем ответ, станет ясно, для чего мы его искали. Это не глупость, а любой исследователь не всегда находит то, что рассчитывал найти, и то, что он находит, не всегда бывает ненужным, но всегда неожиданным.
   Вот в погоне за неожиданным, иногда говорят в поисках Беловодья русские и освоили половину мира. Осваивали бы и обживали дальше, если бы не новые времена, которые принесли новых освоителей и поглотителей пространства.
   Эти новые не искали Беловодья, а считали, что должны то место где они живут сделать удобным для жизни и быстренько своей идеологией переманили на свою сторону колеблющихся и не очень веривших в Беловодье где-то там, а создающих его своим трудом. Перед ними не устояли и древние обычаи, они их тоже сделали удобными, по крайней мере, не мешающими их основным целям.
   Беловодье - это страна бескорыстия, там всем все доступно, все, что душа пожелает, всего много, хватит на всех. И, конечно, в такой стране будут выглядеть смешными, будет совершенно неуместным жадность, а отсюда и собственность и богатство теряют смысл. И это было почти правдой, потому что вокруг русского с самого его рождения расстилалась бескрайняя страна, богатая - пойди и возьми в любое время, когда захочешь. А если пока тебе хватает малого - жена, дети, изба, скотина во дворе, запасов себе и скотине на год вперед то можно и отложить это взятие на потом.
   Известный всем Емеля на печи, да и его братья нисколько не лучше не заготовили летом дров. Почему? Наверное, потому что их заготовить можно в любое время. Запрег лошадку и в лес, пусть дрова будут сырые, плохо гореть, но главное - воля, "когда захочу, тогда и изделаю".
   Мой односельчанин Василий Симонов, царствие ему небесное, хороший был мужик, так он испятнал окрестности деревни своими огородами под картошку. На новом месте, на целине картошка растет рассыпчатая, вкусная, но не долго, года два-три. Вот он, бывало, вспашет, посадит, а потом еще и огородит.
   А наши предки, в те давние века, проживая на этой огроменной территории, также как Василий меняли землю: одну осваивали, распахивали, а в лесах еще и выкорчевывали и выжигали, а используемую ранее пускали отдыхать - в залежь. Любили землю чистую, даже на огородах посадки лука, чеснока, овощей не удобряли навозом, разве только золой.
   И так продолжалось столетиями. Так жили отцы и деды, стали жить их внуки и сыновья. Благо, что никто не знал, да и не мог знать, как живут в других странах. "Железный занавес" он висел над Русью всегда. Вначале занавес держали князья, потом Орда, потом цари русские, а уж потом, последние сто лет - это коммунизм.
   И удивительно, добровольная самоизоляция не вызывала неудовлетворенности от обрезания той самой горячо любимой воли, а наоборот прибавляло какой-то гордости национальной. Чего стоят поговорки:
   - Француз - кургуз;
   - Японцы - рисоеды, а мы аржаники.
   Во времена Шекспира англичане в своих домах стелили на пол камыш, не имели дощатых полов, а русские уже имели, но англичане с тех пор так продвинулись в удобстве жизни, что когда русские после падения коммунизма, побывав впервые в Англии, чуть не откусили свой язык провозглашавший, повторявший за вождями, глупость.
   Считается, что англичане консерваторы, хранят бережно традиции. Но русские и здесь впереди - хранят то, что не просто вредно, но и бессмысленно, все дальше и дальше увязая в болоте греха, не думая даже, что из него надо будет и выбираться когда-нибудь.
   Правда, слом традиций для русского человека также страшен и тоже превращается в традицию.
   Вот, например, с какого такого лешего превратили села в курганы навозные, а города в безликие мусорные плантации с кубами домов соревнующихся по высоте с мусорными кучами? А ведь каких-то сто лет назад Россия - крестьянская страна с избами, банями, огородами. Вода чистая не только в речке или ручье, а и в луже. Дым из труб духовитый какой бывает от дров.
   Кремлевские вожди разогнали крестьянскую Русь, уничтожили деревню, согнали народ как телят в города, вот теперь и просится древнее, изнутри, душили, но видно нельзя его задушить - огороды за городом, зимой, смотришь, бабушка кормит голубей, это при том, что всю жизнь работала на "приизводстве, винтку крутила", или "мотала-чесала". Бессмысленная работа, не требующая разума, а все крестьянское, накопленное за тысячелетия не пригодилось, забыто.
   Жалко. Так легко, без сожаления человек забывает выработанное его предками искусство жить в этой русской холодной пустыне.
   Мимо пролетают и забываются обычаи, а те которые не забыты, суть и смысл хранится в головах единиц могут и соблюдаться. Зачем спросите вы? Ответ простой - обычай.
   Не запутал я вас? Обычаи тысячелетиями сохранявшиеся забыты!
   А, Старый Новый Год! Не забыт и празднуется.
   Почему?
   Да потому! Никто не знает!
   Вы думаете из-за рождения Иисуса Христа? Ну, то, что официальный календарь привязал это рождение к себе, а наш церковный, то есть Юлианский, тот от Юлия Цезаря ведущийся, в котором и расположился Старый Новый Год, наоборот сам, календарь, привязан к рождению Иисуса Христа. Но об этом у нас в России знают меньше людей, чем празднуют Старый Новый Год.
   Почему тогда празднуют?
   А красиво! Елка, запах хвои, а Русь - страна лесная, в степь наши предки вышли не сразу. Опять же шампанское, селедка под шубой, рыба - на генном уровне у русских. Почему? А потому. Язык русский, а тело финское. Язык выучили, а чудью были белоглазой, ею и остались.
   Зато женщины красивы!
   Да! Это так, но не везде.
   В Китае тоже красавицы, и там тепло. А мы живем в холодах.
   Жалко, что женщины не китайки. Были бы красивы и жили в тепле.
   А почему Хладославия?
   Есть же Югославия, а нам что осталось - холод и красота.
   И еще окраина.
   Окраина - это города и села, из кусков и обрывков вокруг давно потухших с выветрившемся запахом дыма заводских труб. Это и образ мысли и ощущений, живешь как-то зря, вроде незаконно, не должен... В доме ты, но шаг и ты на окраине. Пустота и простор страшноватый.
   Не везде. Остались и те где есть нутро, оно тяготится собой, вспухает чадом и автомобильными пробками, мечтает о просторе, об окраине и пустоте.
   Неуловимое величие неосязаемости жизни. Воздух, земля, вода и солнце вот обычная компания русских просторов.
   Даже птиц не видно, нет и змей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ОГЛАВЛЕНИЕ

   Отец

3

   Мама

10

   Дорога

21

   Жизненные офигения

59

   Прелестный уголок

126

   Калейдоскоп

131

   Месть

133

   Плёсо

146

   Красная метка

147

   Усольцево озеро

149

   Ленинград

152

   Где меня помнят

156

   Посвящение

162

   Имена русских адмиралов

167

   Москва

168

   Размышляю

170

   Слон и Моська

171

   ???

174

   Об искусстве

181

   Долг

184

   Сбербанк

187

   Крестьянская работа

192

   Живой волос

195

   Хладославия

201

  
  
  
  
  
  
  
  
  

Владимир

   Андреевич Камышников
  
  
  
  

НАШЕ ВРЕМЯ,

часть 2

рассказ о русской жизни

  
  
  
  
  
  
  
   Слова из песни тех лет.
   Так говорили тогда. НКВД - народный комиссариат внутренних дел.
   Деверь - родной брат мужа.
   "Татарин" - это колючая лижущая землю трава.
   Так иногда произносили слово энтузиазм, стараясь этим подчеркнуть сами знаете что.
   Слово из одной из песен Владимира Семеновича Высоцкого.
   Там же.
   Там же.
   Роман Олега Куваева "Территория", Кемеровское книжное издательство, 1984, с. 86.
   Жаргонное выражение работающих в лагерях по своей воле.
   Машино-тракторная станция.
   Палестина - счастливое место.
   Мертвый язык - это язык на котором не говорит ни один из живых в настоящее время людей.
   Тарангуль - местное названия земляного паука, якобы ядовитого, но ни я ни те, кого я знал не могли с уверенностью эту ядовитость подтвердить на примере укушенного этим пауком человека.
   "Чудесный уголок" - это попытка передать восторг, вернувшихся в привычную заплеванную городскую обстановку выезжавших на пикник.
   Беловодье - сказочная страна, где русский человек будет счастлив.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   208
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"