"Счастья в жизни нет, есть только зарницы его, цените их, живите ими".
(Л.Толстой)
КНИГА 1
РАЙСКИЙ УГОЛОК
Глава 1
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа...
(Ф.Тютчев)
По завершении полевых работ Фрол Тимофеевич рассчитал своих сезонников, большую часть которых составляли его малоземельные односельчане. В их числе был один из беднейших мужиков в деревне - Илья Дударев, истощенный надел которого уже не мог прокормить всю его семью, и подработки на чужих полях составляли едва не единственный источник его доходов. Несмотря на столь незавидное положение Илья в этом году задумал жениться на девушке из семьи очень зажиточной, вышедшей на хутор. Чувство его к Алене было не безответным, и даже нищета избранника отнюдь не служила камнем преткновения, и все проблемы упирались только в семью девушки, которая ни за что бы не смирилась со столь неудачным выбором дочери и сестры.
Решение о браке с Аленой как-то неожиданно, спонтанно созрело в голове Ильи: он просто решил для себя, что раз уж любимая девушка и сама к нему неравнодушна - то он непременно должен жениться на ней. Прекрасно понимая причину пропасти, лежащей между ним и семьей избранницы, он задался целью разбогатеть во что бы то ни стало, и вот уже несколько недель упражнялся в изобретении различных способов к обогащению, большинство которых было малоосуществимо. Но там, где есть место желанию, всегда находятся пути к достижению цели, и весьма скоро нашлись добрые люди, которые в сельской корчме за чаркой водки надоумили парня, как и что надо ему сделать для поправки своего положения, и Илья, с живостью ухватился за их идею, подобно утопающему, готовому держаться за любую соломинку ради собственного спасения. Но об этом новом плане его мы расскажем чуть позже.
После разговора в корчме, Илья решился не откладывать более с объяснением, и одним хмурым сентябрьским вечером отправился в дом солдатки Лукерьи, где в послестрадную пору деревенские девушки обычно собирались на посиделки. Хозяйкина дочь сразу же смекнула, кого ищет поздний гость и поспешила позвать подругу.
Алена была пятью годами младше Ильи, то ес ть ей исполнилось 17 лет; на селе она слыла за первую красавицу и немало парней сватались к ней, только она отказывала всем, так как сердце ее принадлежала такому невыгодному жениху, как Илья Дударев, весь капитал которого состоял в довольно приятной внешности и статной фигуре. Но, увы, сердце наше слишком нелицеприятно, и если бы мы могли научиться управлять его путями, тогда, верно, любили бы одних лишь богатых и умных, и никто бы не зарился на безлошадную доброту и искренность, граничащую с простоватостью. Но Богу было угодно распорядиться иначе...
За досужими разговорам Илья с Аленой дошли до околицы, и здесь Илья, крепко сжав руку любимой, выпалил, смущаясь и путая слова, что-то о невозможности жизни без нее и в подтверждении своего заявления пообещал на днях заслать сватов к отцу любимой девушки. Лицо Алены вспыхнуло при этих словах, она резко отдернула свою руку, чем смертельно перепугала и без того не слишком решительного Илью. Язык его прилип к гортани, и он не мог уже вымолвить ни слова от страха, и лишь через мгновение, взглянув в ее прекрасные золотистые глаза, он прочитал в них то, что более всего хотел услышать из уст. Трудно даже описать, сколько счастья светилось в этих дорогих глазах, счастья, доступного лишь по-настоящему любящим людям, того самого, что таинственно присутствует уже в самом чувстве к другому человеку, независимо от того, удачна любовь или нет, разделена или не разделена, ведь даже в неразделенной любви существует какое-то странное наслаждение сердца, совершенно недоступное осмыслению. В страстном порыве прижал Илья ее голову к своей груди, не заботясь более о словах, ибо все было сказано, и бессловный ответ уже получен.
Сумрачное осеннее небо приобретало неприятный темно-серый цвет, последние отблески ненастного дня отгорели за ближней рощей, и зыбкий ветер к ночи усиливался и смешивался с промозглым редким дождем. Было холодно и совсем темно. Только слабые огни ближних и дальних деревень одиноко и таинственно поблескивали в непроглядном мраке. За околицей стояла мертвенная тишина, словно на кладбище, и, казалось, что даже деревенские собаки давно охрипли от холода и не будили зловещее затишье своим надрывным лаем. Здесь царствовал безраздельно один лишь тоскливый осенний ветер, жалобно надрывавшийся в ветвях деревьев и стенавший по бесконечности скошенных полей. Эта природная тишина была особенно сладостна для влюбленных, а их уединение в мрачном величии плачущей осенней природы сближало двоих еще более, и все практические мысли о будущей жизни казались суетными и излишними. Да и что было за дело им до грядущего, коли они уже в настоящем были счастливы, да и что вообще они почитали за счастье? - не сказочную ли Жар-птицу, которую удается поймать лишь однажды, и последующее долговечное обладание ею уже не дает душе тех восторгов, что можно испытать в короткое мгновение ее поимки. Ведь даже в самой роскошно клетке, безраздельно вам принадлежащая, она не будет уже той прежней Жар-птицей, что сумел ты выследить когда-то в утренних росах и отчаянно схватить за крылья...
Расстались они поздно, бесконечно счастливыми и умиротворенными, и предстоящий разговор с отцом уже не так страшил Алену которая была готова к самой отчаянной борьбе за мифическую возможность обладания простым человеческим счастьем. Говорят, что когда-то у людей были крылья, теперь от них не осталось и следа, но любовь еще может окрылять иных, делая их способным к полету и вознесению над обрыдлой серой действительностью, над жестокой реальностью и той горькой правдой, что открыли мудрецы еще в древности, объявив во всеуслышание, что счастья нет, и быть не может.
Илья спешил с объяснением потому, что он нашел, наконец, выход из своего бедственного положения. Расчет его основывался на возможностях земельной реформы 1906 года, значительно изменившей за последние несколько лет уклад его родной деревни. Нововведения, хотя особенно и не улучшили положение сельской нищеты, то, по крайней мере, помогли разбогатеть и поправить свои дела многоземельным, да и просто смекалистым и работящим мужикам, вышедшим из общины и через это получившим полное право управляться на своей земле самостоятельно. Отколовшихся от мира односельчане сразу отчего-то невзлюбили, величали за глаза раскольниками, в тайне же завидовали их успехам, но сами, кто из косности, кто по привычке паразитировать за счет мира, следовать их примеру не спешили. Все таки любит мужик русский жить по старинке, нового подчас пугается, и приемлющих его особенно не жалует, во всех же, даже самых выгодных и прогрессивных, нововведениях так часто усматривает скрытый подвох со стороны барина или чиновника. Да и может ли он думать иначе, в то время как все законы у нас пишутся по канцеляриям людьми, земли не знающими, ее нуждами не живущими и сил своих за нее не положившими. Как тут простому малограмотному мужику с его консерватизмом и преданностью отцовским заветам иметь веру в них самих и в продукты их законотворчества?
Исходя из подобных установок, Илья побоялся брать кредиты на покупку земли в своей губернии из сомнения, что сможет когда-либо расплатиться с банком несмотря на все льготы и отсрочки, предоставляемые государством, и решил податься на новые земли, которые, по словам бывалых людей, веками пустовали и только ждали своего хозяина. Кроме того, на обживание казенных земель правительство выделяло 150 рублей - деньги для Ильи огромные.
Своими грандиозными планами он поделился только с Аленой, от близких же упорно их скрывал и ездил тайком в город договариваться о продаже своего надела. Даже, переговорив с Аленой, он долго откладывал разговор с матерью, пока наконец не набрался мужества и открыл свои намерения Варваре Федоровне.
Мать выслушала его с выражением не то крайнего удивления, не то невыразимого ужаса, потом жестоко обругала сына. Однако что-либо менять было уже поздно: для Ильи вопрос с землей был решен, и ему ничего не оставалось делать, как доказывать свою правоту, чем он добился только того, что старуха вконец перепугалась и заголосила на всю избу, словно оплакивая покойника.
- Горе мне, ох, горе! Единешенька надежда была у меня в жизни - на тебя, да и ты теперь меня погубить задумал. Как же мне дальше то жить, несчастной?
Слезы ее возымели свое действие, Илья совершенно сник и был уже не в состоянии подобрать нужных слов для убеждения упрямой старухи. Человек мягкий и жалостливый, он может быть и отступился бы сейчас, если бы вопрос о продаже надела не был уже решен им окончательно, и только этот факт вынудил его проявить неожиданную твердость. Он, скрепя сердце, признался во всех своих проделках матери, объяснил ей, что изменить чего-либо теперь невозможно и потому все разговоры на эту тему бесполезны. Изумленная упорством прежде всегда податливого сына, старуха стала понемногу сдаваться, и последним аргументом против переселения выдвинула - невозможность разрушения семьи, которое оно неминуемо должно было за собой повлечь. Дело в том, что у Ильи был старший брат, инвалид войны на Дальнем Востоке. Оставшись без ноги, он был брошен молодой и красивой женой и вынужден жить на иждивении у младшего брата, но роль приживальщика его не слишком то устраивала и потому, помыкавшись в деревне с полгода, он уехал в город в надежде прокормиться как-нибудь собственными усилиями. Зная наверное, что Лукьян ни за что к ним не вернется, и уж тем более не составит компании в переселении Сибирь, Варвара Федоровна ухватилась за старшего сына как за последний довод против переселения, не без основания упрекая Илью, который и впрямь за несколько лет совершенно позабыл о существовании родного брата, в жестокосердии и черствости. Согласившись со всеми упреками, Илья однако заметил, что уговаривать Лукьяна поехать вместе с ними - дело совершенно бессмысленное, на что Варвара Федоровна объявила, что без Лукьяна не поедет и снова громко запричитала.
- Да что же тогда делать? - растерялся Илья, - я и не знаю, где его искать. Да если б даже и знал - все равно толку бы из этого никакого не вышло: не поедет он никуда. Это, матушка, я вам верно говорю.
- Тады и я не поеду. Ехай один, Бог с тобой. А я уж и тут как-нибудь проживу, авось с голоду не околею - мир подсобит в худое времечко.
Илье не оставалось ничего, как обещать матери отыскать брата во что бы то ни стало и уговорить присоединиться к ним. Варвара Федоровна несколько оживилась, и, отерев слезы, сказала:
- Говорят, его в Черни видали....
Илья покорно обещал завтра же ехать в Чернь.
Прибыв в город, он потратил добрых два дня на поиски брата, пока не встретил его случайно во дворе небольшой церквушки, где бедолага коротал время за сбором милостыни.
- Подайте убогому инвалиду японской компании, - тоскливо вещал он, протягивая всякому встречному свою большую мозолистую руку.
Лукьян был восемью годами старше Ильи, ему шел уже тридцатый год, но выглядел он значительно старше своих лет. В его темных когда-то волосах седины было так много, что они приобрели пего-пепельный оттенок, лицо же настолько заросло густой бородой, что вообще было крайне трудно дать ему какое-либо описание: к тому же оно вообще было достаточно типическим для обычного неухоженного простолюдина, только глаза глядели как-то слишком тоскливо и слишком много безысходности светилось в них.
Просил он подаяния не настойчиво, как делают иные, а как-то кротко, словно бы стесняясь своего ремесла, на проходящих же и вовсе не глядел, только, получив мелочь, благодарил долго и горячо, но все таки взглядом не удостаивал. Брата он заметил не сразу, спросил денег и у него. Только, когда последний присел перед ним на корточки, Лукьян взглянул на него и, горько усмехнувшись, заметил:
- Вот так и живем, братец.
- Что же ты ко мне то не вертаешься? - хмуро спросил Илья, - не чужие, чай?
Лукьян снова усмехнулся и сказал.
- Брат то ты мой, да хлеб у тебя - свой.
- Зачем же так? - недоумевал Илья, - разве бы я пожалел для тебя хлеба или упрекнул в чем?
- Эх, Илейка, Илейка! Ведь один и тот же кусок еще никому не удавалось дважды в рот положить. Однако ж оставим этот разговор: одна только трата времени выходит. Я никак не могу к вам вернуться. Подайте бедному солдату....
- А я ведь за тобой приехал, - не унимался Илья.
- Напрасно только сапоги стирал. Я уже говорил тебе, что не вернусь в деревню, давно говорил. И верно у нас сказывают про таких, как ты: дурная голова - ногам пагуба.
- Лукьян, а мы ведь уезжаем из деревни то. Слышь? Навсегда уезжаем. Мать не успокоится никогда, если ты не поедешь с нами.
- Ну и поезжайте себе на здоровье. Мне то что? Я уж и здесь как-нибудь... На одной то ноге, чай, далеко не ускачешь.
При последних словах Лукьян так грустно поглядел на младшего брата, что у последнего сердце дрогнуло, и он лишний раз отметил про себя, что мать была все таки глубоко права, упрекая его давеча в забывчивости и жестокосердии. Лукьян показался ему таким жалким и беспомощным, что бросить его он уже никак не мог и принялся старательно изъяснять ему свои планы насчет переселения.
- Это же настоящий рай! - вещал он в каком-то восторге, - и, главное, что земли там - не счесть. Сам государь нам жалует ее безвозмездно.
- Царь наш- немец русский, - передразнил его Лукьян, но Илья не оставлял своей агитации.
- Положим, все это здорово: белый рай, море земли. Но я то здесь при чем? Что ты пристал ко мне со своим переездом? Право же, тебе нужно в Думе вещать, а не меня подбивать на какие-то сомнительные прожекты.
- Ну как же ты не можешь понять, что наша жизнь там значительно улучшится, и тебе больше не придется просить милостыни.
- Да как ты понять не можешь, - снисходительно улыбнулся Лукьян, - что ежели бы там было так хорошо, как ты говоришь, нас бы, дураков, туда не зазывали.
Илья уже исчерпал весь свой запас красноречия и на все остроты брата отвечал лишь тяжелыми вздохами. Лукьян, заметив его смятение, похлопал его по плечу и заметил уже более ласково:
- Ну и далась же дурацкая мысль твоей голове!
- Что же мне делать? - в отчаянии вскричал Илья, - если ты не поедешь, мать не поедет, а бросить их я никак не могу, равно как невозможно мне и остаться. По мне уж лучше и совсем не жить на свете, чем жить так, как я живу теперь. Ведь я, братец, жениться задумал, а куда мне хозяйку вести, на какое хозяйство?
Слова брата несколько тронули давно очерствевшее сердце Лукьяна, и вместо того, чтобы сострить что-нибудь насчет бабьего подола, как он хотел сделать поначалу, Лукьян крепко задумался, а потом сказал добродушно:
- Да полно тебе отчаиваться то. Ишь нюни распустил. Пущай будет по-твоему. Так и быть: сделаю, как ты хочешь. Мне ведь все равно, где побираться. Только подумай хорошенько, стою ли я того, чтобы повсюду меня таскать за собой: лишняя обуза только выходит, да ущерб один....
Илья принялся благодарить брата. Он был слишком счастлив, чтобы выслушивать опасения Лукьяна по поводу предпринимаемого им переезда. Лукьян понял это и больше ничего ему не сказал.
Едва отправив старшего брата в деревню, Илья поехал в губернский город завершать свои дела, и разделался он со всем довольнее скоро на одном духу, держа одну только мысль в голове: перебраться до зимы за Урал, хотя он и не имел никакого понятия о сибирских зимах. О промедлении он и слышать ничего не желал, и все уговоры доброхотов дождаться весенней навигации оказались напрасными.
Эх, молодость, молодость, кто не умел спешить в ее счастливую пору, тот не заметил, как она прошла мимо его дома, не оставляя никаких надежд на возможное возвращение. Ее остается только догонять, в то время, как она, жестокая, никого не поджидает на перепутье, и, будучи подвластной лишь неумолимому времени, никому не оставляет шансов хоть однажды еще вернуться в ее легкую безмятежность и удивительный океан самых светлых надежд и грез. Говорят, смелостью и напором города берутся вернее нежели долгой и умелой осадой, но каких сил стоит такой штурм, и какая есть гарантия того, что он непременно увенчается успехом? Ведь будущее еще более непостижимо, чем настоящее и прошедшее, и, загадывая на него, мы вернее всего ошибаемся, поскольку никто из нас не имеет способностей разгадать пути собственной жизни
Глава 2
Полечу в страну чужеземную
..........................
Не страшит меня путь томительный
(В.Ростопчина)
Алена сидела у окна большой светлой горницы и смахивала с ресниц крупные слезы. Хмурый отец нервно мерил шагами комнату, стараясь даже не смотреть на прогневавшую его дочь. Несчастный вид ее приводил Гермогена Филипповича в еще большее бешенство, он не только кричал, но и активно жестикулировал, отчего сердце бедной девушки постоянно сжималось в ожидании тяжелого отцовского удара.
- Да как тебе такое в голову могло взбрести, дура? Ужели сама ты не видишь, что не пара тебе этот Илейка? - возмущался отец, - что он вообще такое? - нищий и никудышный бездельник, и только! Да, нищий и никудышный! Прекрати немедленно реветь и все эти глупости из головы выбрось!
Он даже притопнул ногой от негодования и лишний раз подчеркнул дочери никудышность ее избранника.
- И встречам вашим отныне я полагаю конец, чтобы и соблазна не было никакого.
Заслышав подобную угрозу, девушка перепугалась совершенно, и, прежде послушная, набралась вдруг смелости и ответила ему тихим, но твердым голосом:
- Нет, батюшка, это для меня никак невозможно, прошу вас...
Гермоген Филлиппович, привыкший к беспрекословному подчинению всех членов семьи своей воле, несколько опешил от заявления дочери и, наклонившись к самому ее лицу, произнес зловеще:
- Что ты сказала? А ну повтори!
Алена повторила еще тише, но этого вполне хватило, чтобы переполнить до краев чашу отцовского терпения, и правый кулак Гермогена Филипповича безжалостно прошелся по столь ненавистному для него в тот момент лицу дочери.
- Змеюгу выкормил на свою голову! Да как ты вообще смеешь разговаривать со мной подобным образом? Ты, ты....
Он долго не мог подобрать подходящей характеристики для непокорной дочери, и, не найдя ничего, еще раз топнул ногой и прорычал:
- Дура! Как тебе еще это объяснить? Воистину казнил меня Бог дочерью. Более я от тебя слышать ничего не желаю, а сам все уже сказал: сиди теперича и размышляй над моими словами.
Гермоген Филиппович собрался было идти, но замешкался, и спросил Алену уже без прежней злости в голосе:
- Ну что ты собираешься делать то с этим?..
- Я уже все порешила, батюшка, - робко сказала Алена, - мы переберемся в Сибирь. Государь там всем земли дает.
В кротком голосе ее прозвучала слабая надежда, что отец все таки постарается ее понять (уж не для того ли он вернулся?). Бедная, не могла она постичь одного: того, что все ее искренние чувства к Илье расчетливым и хозяйственным отцом воспринимались не иначе, чем детская шалость. На жалкий же ее лепет о переселении он просто рассмеялся от души, и смеялся очень долго: настолько позабавили его нелепые планы влюбленных.
- Ну дочка, уморила! До смерти рассмешила, дай Бог тебе здоровья. Теперь послушай и меня: я никуда тебя не отпущу, и потому паспорта ты получить не сможешь. А что у нас такое человек без паспорта? - все равно что букашка какая-то полевая. Неужели даже этого твой тупорылый жених постичь не может? Вот и мотай теперь на ус, какая польза тебе от него выйдет? Всякий ведь человек, он из мелочей складывается, его ведь прежде, чем в дело брать с ног до головы общупать надо: от портов до мыслишек перебрать. А ты за ним как корова слепая стелешься, которую кто подхлестнет, за тем и в путь отправится, не рассуждая, чей пастырь теперь погоняет: свой али чужой. А насчет Сибири вот что я тебе скажу. Ужели ты не понимаешь, дуреха, что сколько земельки человек себе менять не будет, сам он оттого никак не переменится и новый надел лучше старого обрабатывать не станет. Кто с малым не совладал, тот и с большим никогда не управится. Коли уж мужик так запросто землей кидается, как твой Илейка, то можно о нем сказать только то, что земледелец он - никудышный, и никогда толку из него не выйдет. Земля ведь для нас, как мать - кормительница, а какой добрый сын свою мать обменивать станет? Ежели Илейка твой на своем наделе не хват, каков он на другом то будет?
- У него здесь земли мало, вот и не выходит ничего.
- Большое, дочка, из малого вырастает. Мужик ведь не только в том познается, как он за плугом ходит. Ты можешь хоть цельный день надрываться в хозяйстве, а лучше от того все равно жить не станешь. Сметка тут нужна крестьянская, да и, потом, любить ее надо, землю то, держаться за нее, а она уж и в лихую годину не продаст, коли взяться за нее умеючи. Во всяком деле голова окромя рук потребна. Без головы и в лесу не много дров нарубишь.
- Он сможет, батюшка, непременно сможет, - горячо заговорила Алена, - только землицы бы поболе...
- Ну вот заладила, - в сердцах бросил отец, - воистину глупого учить, что мертвого лечить. Да впрочем, все вы бабы таковы: долог волос, да ум короток.
Гермоген Филлиппович отворил дверь, чтобы уходить, и только тут Алена поняла, что никогда не сможет убедить его и крикнула в отчаянии:
- Коли добром не пустишь: все равно уйду!
На что Гермоген Филлипович ответил:
- Гляди у меня прокляну ведь! Вовек счастья не увидишь.
Когда отец ушел, Алена разрыдалась. Страх перед отцом, боязнь родительского проклятия терзали ее несчастную душу, но с другой стороны, не менее пугала ее возможная потеря любимого человека, отказ связать с ним свою жизнь, иметь от него детей. Но в то же время верность традициям так глубоко укоренилась в ее душе, что, посиди она этак взаперти несколько дней, да помолись Богу, все могло бы сложиться иначе. Впрочем, неожиданное появление Ильи было способно перетянуть чашу весов на его сторону она осмелилась бы ослушаться отца и не побоялась лишиться родительского благословения, чего бедная девушка страшилась более всего на свете. Она наверное смогла бы позабыть про все и отправиться в любую даль, куда бы только человек этот захотел ее увезти, подобно верной собаке, боящейся потерять любимого хозяина, и оттого повсюду за ним следующей.
В народе говорят, что истинно любящие люди с любого расстоянии чувствуют, что творится в душе любимого человека, и, разделенные даже тысячей верст, могут сострадать и сорадоваться друг другу. Так это или иначе, но Илья каким-то таинственным образом разгадал состояние Алены и пришел именно тогда, когда решалась судьба его счастья. Точнее пришел не сам, а подослал свою поверенную Парашу - подругу Алены - под весьма благовидным предлогом: звать девушку помочь ей разобрать пряжу. Отец поначалу ни в какую не соглашался выпускать дочь из дому, но потом сдался и приставил к Алене конвоира в лице младшей ее сестры Дуняши, которая в семье отличалась тем, что постоянно следила за всеми и доносила отцу про поступки родных, за что была ненавидима братьями и сестрами и нередко ими побиваемая. Однако в этот раз и на нее нашлась управа: Парашины братья воспользовались страстью Дуняши к игре на гармонике и взялись развлечь ее, и та на какое то время позабыла о возложенном на нее ответственном поручении.
Параша меж тем отвела подругу в самое укромное место сада, где в надвигавшихся сумерках уже трудно было различить даже собственную руку, а сама отошла на несколько шагов, выполняя роль зоркого часового. Илья появился неожиданно быстро - словно из-под земли вырос.
- Как же давно мы не виделись, Илюша: добрых десять ден, - произнесла Алена, радостно заглядывая в его темные глаза.
- Они показались мне годами, - отозвался он, - ну что же отец твой? Едем?
От этого вопроса она вздрогнула, улыбка покинула ее милое лицо, но, боясь расстроить его, она ответила кратко, чуть дрожащим голосом:
- Едем.
Вглядевшись в лицо любимой, Илья заподозрил что-то неладное и тревожным голосом повторил свой вопрос:
- Так что же отец?
Они представить не мог, какие поистине адские мучения доставлял он любимой своей настойчивостью: бедняжка была и без того слишком подавлена своими метаниями между любовью и совестью, которая настоятельно советовала ей покориться отцовской воле. Но состояние свое она постаралась скрыть от Ильи и отвечала ему спокойно и ласково
- Я еду с тобой. Бог нас простит.
Он понял сокровенный смысл ее слов и предложил лишний раз обдумать свое решение, но попросил как-то неестественно, не от чистого сердца, а более по чувству долга перед существом, вверяющим ему собственную судьбу. Сам он слишком нетерпеливо жаждал счастья и оттого был слишком уверен в собственных силах, чтобы хоть на мгновение усомниться в том, что он способен осчастливить любимую девушку.
- Уж не будешь ли ты после раскаиваться в своем решении? Отец твой - человек суровый, он наверняка проклянет тебя, и ты никогда мне не простишь, что я сманил тебя и тем накликал родительскую немилость.
В ответ она укоризненно покачала головой.
- Илюша, я ведь так люблю тебя, что грех даже думать об этом.
В этот момент Параша, притаившаяся неподалеку, неестественно кашлянула, давая подруге понять, что неплохо было бы поспешить с прощанием. Алена боязливо оглянулась в ее сторону и отступила от Ильи на шаг.
- Мы поедем поездом, - торопливо начал объяснять он, - завтра ночью будем пробираться на станцию. Я прийду за тобой, когда все ваши улягутся. Но подумай еще раз....
- Я уже все решила, - перебила она, - к чему теперь лишнее говорить? Мы и без того здесь задержались. Чай, успеем еще наговориться, будет время.
- Что верно - то верно.
- Подожди, Илюша. Я хотела у тебя спросить: как же мы с паспортом то моим поступим?
Илья бесшабашно махнул рукой:
- Э, пустое все это. Там, на месте обвенчаемся и паспорт тебе сделаем, уже как законной супруге моей. Кстати, едва я не забыл: у меня ведь подарочек для тебя имеется.
Он вытащил из кармана поддевки серебряное колечко, купленное в городе и аккуратно надел его на левую руку Алены. Она ответила ему благодарной улыбкой и, поцеловав заветное кольцо, опрометью бросилась из огорода, где у калитки ее поджидала совсем закашлявшая подруга.
Остаток дня девушка провела дома за молитвой перед образом святой Пятницы. Подобное времяпрепровождение весьма порадовало родителей и успокоило их подозрения насчет готовящегося побега.
Они тогда и догадываться не могли, что творилось в мятежной душе дочери. Молитвы не приносили ей желанного облегчения, а лишь усиливали ощущение страшного греха, подготовляемого ею, и, всякий раз, когда она в земном поклоне дотрагивалась воспаленным лбом до холодного пола, в сердце ее усиливалось леденящее душу ощущение постоянно нараставшей пропасти между нею и Всевидящим Оком. Она наивно подбирала доводы в пользу своего решения о побеге, оправдывала все любовью, в которой она не искала никаких выгод для себя лично, ради которой бросала все: и уют и достаток, и родительское благоволение, постоянно припоминала в свое утешение крылатые евангельские слова о многой любви, по которой все прощается. Хотя она и сама понимала, что нещадно перевирает слова Спасителя, что не такую любовь подразумевал Он, отпуская грешницу, и что не поощряется Им то жалкое рабское чувство, что именуемся в роде человеческом любовью мужчины и женщины, - но все таки как ей хотелось обмануть себя, оправдаться перед совестью и перед Богом посредством этих великих и мудрых слов, растолкованных ею так наивно, по-человечески.
Илью между тем не мучили никакие сомнения, он напротив чувствовал себя счастливейшим из смертных, и не хотел думать ни о чем таком, что могло бы бросить тень на его безмятежное состояние. Семья же, напротив, не была настроена столь оптимистично. Мать, хоть и смирилась в душе с мыслью о неизбежности переселения, не переставала досаждать сыну постоянными жалобами на жестокосердие и неразумие. Более же всего доставалось Илье от старших сестер - двух старых дев, которые постоянным нытьем вводили Варвару Федоровну в еще большую тоску и страх. Обе они были некрасивыми и сварливыми девицами, обиженными на целый свет за свое одиночество и несложившуюся судьбу. Замуж их никто не брал сначала по бедности, затем и по годам (Марье уже стукнуло - 26, а Федосье - 24). Из жалости к их печальному положению и мать и брат все им спускали, и старались не осуждать их, каким бы невыносимым и не казалось их постоянное нытье и свары между собою.
И все таки несмотря на всеобщее уныние, царившее в дударевском доме, где-то в глубине души всем очень хотелось верить в обетованную землю, в счастливую светлую жизнь, которая, по представлению многих, возможна только вдали от родных мест. И потому они, уверившись в неизбежности переселения, все как один бросились навязывать себе эту веру, рисовать в воображении богатый и благодатный край, где нет ни малоземелья, ни помещиков, ни мироедов. Такая вера хоть и теплилась в душе этих людей, все же над ней довлела обычная житейская боязнь перемены мест и привычного жизненного уклада, один лишь Илья был предан ей непоколебимо, более того - стал даже настоящей ее жертвой, именно жертвой, ибо вера его относилась к разряду тех горячих человеческих убеждений, которые на первых порах делают их обладателя способным сворачивать горы, но едва материзовавшись, столкнувшись лицом к лицу с предметом своего поклонения, разлетаются искрами глубочайшего разочарования, - и все оттого, что этот самый, столь горячо когда-то желанный и искомый, предмет оказывается вдруг совершенно далеким от нарисованного прежде идеала, то есть от того идеала, в который можно было бы поверить, перед чем можно было приклониться и всецело отдать свое сердце. Ведь, воплотив мечту в жизнь, далеко не всякий из нас способен вынести ее, принять неизбежность недостатков, постараться отыскать в ней все самое хорошее, что когда-то так сильно притягивало к ней. И только покорное принятие идеала, не выдержавшего испытания временем, поможет спасти душу от полного краха и разочарования, а всякое разочарование слишком непредсказуемо в своих последствиях. Оттого то и становится страшно за Илью.
Глава 3
"Для того, чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что-то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле, чтобы иметь силы двигаться."
(Л.Н.Толстой)
Отправив ночью семью на станцию, Илья пробрался к Алениному дому. У окна горницы, в которой спали дочери Гермогена Филипповича, он свистнул условленным свистом, и Алена, давно его ожидавшая, растворила ставни. При помощи Ильи, она спрыгнула на землю, с небольшим узелком своим, в котором было схоронено ее нехитрое добро: тряпки и разные безделицы. Разговаривать долго было не к чему, и влюбленные, решительно схватившись за руки, со всех ног бросились прочь от родительского дома, подобно почуявшим опасность воришкам, стараясь даже не оглядываться назад в своем бегстве, будто они опасались пожалеть о всем оставляемом теперь, подобно древним израильтянам, долго еще грезившими на пути в землю обетованную покинутыми в Египте котлами с сытным мясом.
Ущербная луна то скрывалась за рваными облаками, то появлялась вновь, освещая беглецам путь. Крепко спящее село, в котором пролетело детство и юность, уходило в даль, а впереди расстилался один лишь грязный, размытый долгими осенними дождями шлях, да бесконечная ширь полей, раскинувшихся по его обочинам. Им было совсем не жалко оставлять родные места, это чувство ни разу не шевельнулось в их нетерпеливых душах: настолько сильно оба жаждали вырваться из однообразной серой действительности, лишенной сказки и светлых праздников. Оттого они постоянно ускоряли шаг, не рассчитывая силы и не принимая во внимание то, что до станции ходу было никак не менее десяти верст.
Места они достигли только под утро. Продрогшие до костей в ожидании поезда родственники встретили их дружной бранью, молодая невестка сразу же пришлась не ко двору Варваре Федоровне и ее дочерям, и перепалки между ними начались еще до прибытия состава, и особенно усилились после посадки, во время борьбы за места в душном вагоне, полном грязи и всевозможных отвратительных запахов, от которых тошнило и кружило голову. Ко всему прочему простудившаяся не на шутку мать серьезно заболела и, хотя в последние годы она хворала очень часто, родные на этот раз были сильно обеспокоены ее состоянием. Алена все время сидела около нее, получая вместо благодарности одни только упреки и постоянные жалобы сыну и дочерям. Илье жалобы эти досаждали, но он упорно молчал и тайком злился и на мать и на Алену. Уже по прошествии суток их путешествия переселенцами овладела апатия и полное безразличие к целям их дальней поездки, более же всех страдала Алена, поскольку кроме вагонных неудобств, к которым она, проведшая детство и юность в достатке, привыкнуть не могла, ей приходилось также сносить и постоянные издевательства о стороны новых родственников. Особенно же болезненно отзывались в ее душе намеки на то двусмысленное положение, в котором она находилась, не состоя в узаконенных отношениях с Ильей. Сам Илья поддерживал ее мало. Постоянно разрываясь между больной матерью и невестой, он не знал, кому из них угодить, чем только еще более раздражал обеих. Но несмотря на все это, Алена была вообщем то счастливее всех остальных переселенцев, поскольку заветная мечта ее исполнилась: любимый человек был рядом, и всю дорогу она твердила ему с радостью, пропуская мимо ушей оскорбления больной старухи, одни и те же слова: "Вот приедем, Илюша, в Омск, там и обвенчаемся".
Поначалу слова эти Илью умиляли, потом же и вовсе надоели, обесценившись благодаря частой своей повторяемости. Не выдержав однажды, он даже бросил ей раздраженно: "Вот доберемся до Омска: там и разберемся." Она вся сникла от подобной грубости, ничего ему не ответила, и лишь забилась в свой уголок. Лицо ее было настолько жалким, что казалось, она вот-вот расплачется. Взглянув на нее, Илья устыдился своей неосторожной реплики, захотел было утешить любимую, но тут же услышал суровый оклик матери, которая настойчиво требовала к себе внимания сына. Варвара Федоровна таяла прямо на глазах, и с каждым часом ей становилось все хуже. Она объявила младшему сыну что звезда ее закатывается, ей не на что уже надеяться, и, что этот душный вагон скорее всего станет последним ее пристанищем.
- И нету даже сил жизни то желать, - упрямо твердила она на все разуверения Ильи, - ни сил, ни охоты нету.
На третий день пути Илья заснул под утро, но ему не удалось проспать и трех часов: тревожный голос невесты разбудил его. Он с величайшим трудом приподнял отяжелевшие веки и спросил сонным голосам: "Что случилось, радость моя?" Она не смогла произнести ни слова, лишь указала дрожащей рукой в сторону спящей Варвары Федоровны, и Илья понял, что мать уже не спит...
Она умерла тихо, никем не замеченной, за исключением ближних соседей по третьему классу, оповещенных криками и воем дочерей усопшей. Именно благодаря последним и началась в вагоне паника. Все кто был разбужен, сперва истово крестились, затем голосили в ужасе: "Мертвец в вагоне. Вынесите мертвеца!" Растерявшийся Илья объявил близким, что они сойдут на ближайшей станции.
- Где ж мы выйдем? - в отчаянии спрашивали сестры, но Илья был настолько подавлен и разбит всем происшедшим, что не имел никаких сил объяснять им что бы то ни было.
Они сошли на небольшой станции, предварявшей большой губернский город, несколько часов бродили по нему со своим страшным грузом, покуда не нашли, наконец, одного захудалого священника, который согласился проводить покойницу в последний путь.
В тот день шел неприятный мокрый снег, и было холодно от пронзительного ветра. Отпевали Варвару Федоровну на скорую руку, торопясь избавиться от нищего безвестного покойника, что еще более угнетало близких усопшей. Дочери подвывали в такт погребальным песнопениям, отдавая скорее дань традиции, нежели горю, которое осознать до конца еще не успели. Оно только начинало прокрадываться к сердцу и ныть подобно гнилому зубу. Алена имела вид испуганный и крепко вцепилась в руку Ильи, словно надеясь, что он сумеет защитить ее от страха перед покойницею, которую она и при жизни побаивалась. Сам же Илья имел такой вид, словно его самого недавно выкопали из могилы: он безучастно глядел на пламя свечей, и по лицу его было видно, что он вообще плохо понимал, что за действо разыгрывается теперь перед его глазами. Один лишь Лукьян казался покойным и невозмутимым, словно бы совсем ничего и не случилось, или же случилось то, что неминуемо должно было произойти, и потому никак не могло ни удивить, ни поразить его. Хотя, кто знает, что творилось тогда в этой загадочной душе? Может, Лукьяну на самом деле была безразлична эта смерть, или же он просто настолько привык к разного рода несчастьям, и жизнь научила его принимать всякое горе как нечто само собой разумеющееся, что даже смерть матери уже не могла произвести на него никакого впечатления.
Могилу копал Илья. Подмерзшая земля с трудом поддавалась усилиям заступа. Он страшно досадовал на это, цедил сквозь зубы самые изощренные ругательства, проклиная не тяжесть труда своего, а самую смерть, которая подкрадывается к людям полночным татем, безобразным нечаянным гостем; проклинал также и себя, остановить ее не сумевшего и не успевшего запереть перед нею ворот. Родные застыли около могилы в тягостном безмолвии, и лишь один ветер отвечал ему заупокойным свистом в вершинах огромных, вздымающихся в небо сосен, уже много веков встречавших и провожавших в последний путь затерявшихся в их владениях людей. Молчание в эти минуты страшного душевного стенания не могло продолжаться долго, оно только увеличивало напряжение на кладбище, и наконец вылилось в глухие сдавленные рыдания. Плакала Марья. Вся трясясь от каких-то полуистерических рыданий, она подбежала к Алене и закричала на нее прерываемым мучительными спазмами в горле голосом:
- Это ты.... Вы на пару с Илейкой извели ее! О, если б не вы, она бы не умерла!
Она долго еще кричала, Алена сдерживалась, сколько могла, потом заметила возмущенно:
- Что такое ты говоришь? Побойся Бога. Кто как не я возился с нею во время болезни. Ты сама и пальцем не пошевельнула, чтобы помочь ей, и после всего этого еще смеешь говорить, что я извела ее.
- Ах, ты чертовка, - взвизгнула Марья, - меня ли, ее любимую дочь, ты будешь упрекать, бесстыдница? Да кто ты вообще такая? Что за дело тебе до нашей семьи? Зачем ты только на нашу шею навязалась?
Слезы уже готовы были брызнуть из глаз несчастной Алены, она тщетно искала защиты у любимого, а тот, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг, продолжал ожесточенно работать заступом. Она назвала его по имени - он не откликнулся, она повторила свой отчаянный зов, а он только бросил раздраженно: "Отстань! Не до тебя!"
- Ну раз так, - дрожащим от слез голосом произнесла она, - раз уж я настолько вам всем ненавистна - мне от вас путь не долг
- И скатертью тебе дорога. От тебя одни только неприятности нам всем выходят. Впрочем, куда ты пойдешь? Отец ведь тебя обратно не примет.
- А я здесь останусь. Чем здесь хуже, чем в иных местах?
- Вот мы и поглядим, как ты останешься. Ведь ты только на словах дюже смелой выходишь.
- Вот и гляди.
Илья в сердцах бросил заступ и заметил Алене достаточно резко:
- Да уступи ты ей, глупая. Аль не видишь - девка от горя совсем голову потеряла.
Алена зло сверкнула на него глазами и ответила гордо:
- Знаешь, Илюша, твои родственники так долго убеждали меня в том, что я не жена тебе, что мне пришлось самой в это поверить. И ты не смеешь мне приказывать!
- Конечно, какая ты ему жена? - подтвердила Марья, - так....
К сему она добавила одно крепкое простонародное словцо.
Алена молча подняла с земли свой узелок, и решительным, но чуть замедленным шагом отправилась прочь с кладбища. Она никак не могла взять в толк, как между людьми, никакого зла друг другу не сделавшими, ни с того ни с сего, на пустом месте, может вдруг возникнуть самая сильная ненависть, причем в обстоятельствах, требующих, напротив, более тесного сплочения, а никак не раздора. Подобное обособление и вражда всех против всех казалась для нее чем-то диким и непонятным, и она на самом деле готова была остаться совершенно одна в этом безвестном уездном городе, только бы не делить непримиримую злобу и неприязнь своих новых родственников. Да и что она могла ожидать от них в дальнейшем, когда любимый человек, ради которого она пожертвовала всем на свете, так вероломно предавал ее, променивал на капризы дерзкой сестры, которые, по всей видимости, значили для него куда больше, чем его собственное счастье?
Тем не менее она упорно замедляла шаг, страстно желая в душе, чтобы Илья непременно ее окликнул, остановил, - в этом случае она безусловно ему бы все простила. Нет, любовь - самое большое человеческое несчастье, ибо она способна гордого человека превращать в раба, и самые прекрасные идеалы и устремления нести на алтарь гнуснейшего и недостойнейшего кумира. Бедные, бедные люди! И это то состояние они почитают за величайшее счастье человека. Хотя, как знать? Ведь многие не без основания полагают, что счастья можно достичь только в рабстве, а любовь из всех рабств - все же не самое худшее.
Напрасно Алена надеялась: Илья догонять ее не стал, хотя первым его порывом было вернуть жену во что бы то ни стало. Только в тот момент он вдруг ощутил себя настолько обессиленным, что даже окликнуть ее не сумел, и в невыносимом отчаянии опустился на развороченную могильным заступом землю и пробормотал в изнеможении:
- О, Боже, как вы все меня мучаете!
Лукьян махнул на брата рукой и сам бросился догонять Алену едва поспевая за ней на своих костылях. Та остановилась на его зов и устало выслушала слова деверя.
- Опомнись, невестка, - задохшимся от быстрой ходьбы голосом говорил он, - что ты затеяла? Коли ты себя саму не жалеешь, то хотя бы его пожалей. Совсем ведь парень пропадет без тебя. Не убивай его окончательно, посмотри, он сам не свой от горя ходит.
- Полноте. Что ему до меня? - вздохнула Алена.
- Скажи мне перво-наперво любишь ли ты Илюху, али нет?
Она помялась сначала, потом ответила твердо и решительно: "Ужели ты и сам не видишь: люблю, как не любить?" И горько заплакала, не имея более сил сдерживать слезы. Лукьян обнял ее и произнес ласково:
- Раз ты любишь его так, как говоришь, зачем же тебе оставлять его этим дурам?
И она вернулась. Илья хоть и не сказал ей ни слова, но взглянул так благодарно, что сожалеть о своем решении Алене уже не приходилось.
Через полчаса старуху, точнее то, что осталось от нее, опустили в свежевырытую яму, и Лукьян, по обычаю бросая на гроб горсть сырой земли, пробормотал, скривив губы в жалкой неестественный улыбке: "Все кончено. Или это только начало?"
На выходе с кладбищ Илья задержал Алену и, отведя ее в сторону произнес дрожащим голосом, стараясь даже не глядеть ей в глаза:
- Мы погибли, ладо мое. У меня украли деньги.
Глава 4
"Бедность.... худшее из рабств".
(П.А.Столыпин)
На следующий день они прибыли в губернский город N., поразивший переселенцев своей мрачной серостью, которая вообще является отличительной чертой всех предуральских и уральских городов. В хмурые октябрьские дни он имел вид самый безотрадный. Осень уже приближалась в этих местах к своему финалу, и все жило здесь ожиданием долгой северной зимы. Река, вдоль которой раскинулся наш город, отличалась тем же полусонным унынием, которое усугублялось ее гигантскими размерами. Противоположный берег был различим с большим трудом, и вся она, до самого горизонта разлившаяся, имела какой-то отвратительно-серый цвет под стать хмурому осеннему небу. На рай, которым так долго грезили переселенцы, этот огромный промышленный центр совсем не походил, более же всего он напоминал собой большую машину погрязшую в постоянной напряженной работе по производству материальных благ. Но то было только днем, когда же сумерки опускались на эту сумрачную землю, город превращался в настоящий вертеп с бесконечной каруселью электричества, неоновой рекламы ресторанов, фирм и публичных домов.
В глаза бросалась отточенная европейская архитектура исторического центра, грандиозных зданий присутствий и особняков местной знати, и чисто азиатская нагроможденность и смесь самых различных стилей, имевшая место ближе к окраинам. О самих же окраинах даже и говорить было стыдно: такой неприглядный вид они имели. Вся эта ахинея разбавлялась бесконечным множеством церквей, построенных также в стилях самых разнообразных, так что всякий человек мог выбрать среди них что-нибудь подходящее своему сугубо индивидуальному вкусу. С православными культовыми зданиями соседствовали несколько аляповатых мечетей и одна синагога с готически стройной архитектурой.
В дневные часы улицы нашего города имели вид огромного муравейника Впрочем, суетливая жизнь не стихала и с приходом ночи. Эта бесконечная суета вкупе с устрашающими размерами столицы огромной губернии привела бедных крестьян в великое смятение, и первым их желанием было: поскорее убраться из незнакомых, страшащих своей неизвестностью мест, но, прийдя к заключению, что в связи с утратой большей части денег, назначенных к переселению, срочный отъезд из губернского города является задачей, практически невыполнимой, они решили осесть на какое-то время здесь, дабы подкопить немного денег или получить какую-нибудь новую ссуду. Илья снял небольшую комнатенку на всех в доме некоего г-на Толстых, расположенном в самом бедном районе города, неподалеку от фабрики, и постепенно все оставшиеся деньги были истрачены на наем комнаты и пропитание. Время шло, средства все не появлялись и переселенцы стали постепено забывать о своих далекоидущих планах за исключением, пожалуй, одной только Алены, которая все еще продолжала на что-то надеяться.
Так дотянули они до декабря, никаких перемен не дождались и разбрелись в разные стороны. При Илье осталась только Алена да Марья, которая также время от времени куда-то пропадала. Лукьян не изменил своему образу жизни и продолжил промышлять тем же, чем и на родине: то есть целыми днями собирал милостыню, а к вечеру аккуратно ее пропивал. Федосья, подобно Илье, перебивалась случайными заработками, и дома никогда не бывала. Однажды младший брат повстречал ее на городской свалке в компании с какими-то босяками, с увлечением копающимися в помойке в поисках чего-нибудь съестного. Зрелище это поразило даже Илью, бедствовавшего не менее сестры, и он просто не смог ничего ей сказать, только бормотал бессвязно: "Что же ты, Фенечка?.. Как же это?" Все таки как бы худо не жили они в деревне - до такого не опускались ни разу, даже в самые неурожайные годы.
- Ну чего ты пристал ко мне? - буркнула она, нехотя отрываясь от своего занятия, - чего мне еще делать то прикажешь? На что жить? Да и где они, денежки твои, обещанные?
Ему стало нестерпимо стыдно перед сестрой, и он впервые искренне пожалел о своей дурацкой затее с переселением, которая его близким не принесла ничего, кроме новых бедствий и лишений. Он попытался было объяснить ей свои новые намерения, и предложил робко:
- Верталась бы ты назад, Феня, к нам. Глядишь, все и образуется, только б мне до начальства добраться....
Федосья сердито хмыкнула в ответ:
- Вот что я тебе скажу, братец: иди-ка ты лучше рассказывай свои сказки кому-нибудь другому, а я ими сыта уж по горло. Почитай, целый два месяца только ими одними и кормилась.
Потом, помолчав, добавила все с той же неприязнью в голосе:
- А ведь лучше для тебя, что я ушла: у тебя на себя то одного едва сил хватает. А я и сама прокормиться могу.
Он долго уговаривал ее вернуться, но все его попытки остались безуспешными. Федосья упрямо твердила, что здесь, с босяками живется ей никак не хуже, чем жилось под опекой брата.
- И вообще с чего ты взял, что обязан меня кормить? - заключила она, - не оттого ли, что ты брат мне кровный? Вот именно потому я никогда и не вернусь к тебе, что брат ты мне, и мне тебя, дурака, жаль. Или ты думаешь, что я не вижу, как тяжело тебе тащить нас всех на своем горбу? Прощевай теперь. Так лучше будет.
- Феня что ты такое говоришь? Возможно ли нам разлучаться здесь, на чужой земле?
Она только махнула рукой на это и хотела уже идти, но Илья удержал ее:
- Послушай, я тут носильщиком на вокзале пристроился, авось как-нибудь выкрутимся из нужды...
- Я и слушать тебя более не желаю. У тебя своя жисть, у меня - своя.
Она вырвала свою руку из руки брата и ушла, а Илья решил отправиться на поиски Лукьяна, чтобы хоть его уговорить вернуться домой. Когда он вышел, начинало уже смеркаться. Город Илья знал плохо, а надвигающая темнота еще более усугубляла его скверную ориентировку в чуждом круговороте громадных зданий и улиц. Он решил отправиться к центру, который, во-первых, был хорошо освещен электричеством, во-вторых, Илья полагал, что именно там выгоднее всего промышлять милостынею. Ему долго не везло в поисках и, пробродив без всякой пользы по главным улицам около двух часов, он собрался уже возвращаться домой, но по дороге внимание его привлекли какие-то крики, и он присоединился к толпе зевак, от нечего делать глазевших на весьма обыденную бытовую сцену: городовой тащил в участок совершенно пьяного подростка, который грязно ругался, брыкался ногами, за что был время от времени больно ударяем по голове своим невольным поводырем. Все отчего-то смеялись, что только еще более злило мальчишку, и он готов был уже расхныкаться от своего бессилия и публичного унижения.
- Эй, фараон, немедленно отпусти парня! - заступился кто-то, протискиваясь сквозь ряды зевак. В этом человеке Илья узнал своего брата, и бросился к нему уже в то время, когда Лукьян ввязался в перебранку со стражем порядка.
- Оставь его, - требовал Лукьян, - чай, не видишь: ребенок совсем, а ты его мутузишь почем зря.
- Молчать! - заорал на него полицейский, - не ребенок это вовсе, а пьяная сволочь, такая же как и ты, уродец.
Меж тем Илья схватил брата за руку и радостно произнес:
- Как здорово, что я нашел тебя. Ведь я уже полгорода из-за тебя обегал. Пойдем же скорее домой.
Лукьян нехотя повернулся в его сторону и Илья почувствовал отвратительный запах дешевой водки, которой брат был пропитан насквозь.
- Да ты просто пьян! - вскричал он, - господин полицейский, не обращайте на него внимания. Это брат мой. Так он тихий, смирный, по пьяни же сам не ведает, что творит.
- Не лез бы не в свои дела, - мрачно заметил Лукьян, - а тебе я снова говорю: оставь мальчишку!
Подобное упорство только еще более разозлило стража порядка. Он оставил свою жертву, которая, обессиленная водкой и бесплодной борьбой, беспомощно рухнула на снег, не предпринимая даже никаких попыток к бегству, и набросился с кулаками на Лукьяна. Тот довольно скоро потерял равновесие, упал на снег, а городовой продолжал дубасить его, уже поверженного, и тщетно Илья умолял его остановиться. Сообразив, что одними уговорами брата из беды не вызволить, он сам ударил полицейского и, пока тот корчился от боли, взвалил Лукьяна на плечи и побежал, что есть мочи в ближайший переулок, где остановился перевести дыхание близ каких-то грязных лачуг и мусорных куч и, усадив старшего брата на бревно, принялся выговаривать ему за содеянное. Тот виновато молчал.
- Скажи мне ради Бога, доколе я буду отлавливать тебя на улицах этого проклятого города? Как только тебе не стыдно скрываться от нас? Пошли домой.
В ответ Лукьян затянул свою привычную песенку о том, что нет от него никакого толку, что он только мешает всем и проч....
- Если бы ты был нам не нужен, я бы не тратил столько времени на твои поиски, - заметил на это Илья, - Пойдем же домой.
- Я не пойду на эту квартиру, Илюша, - со вздохом сказал Лукьян, - и тебе не советую там долее оставаться.
- Это еще почему?
Лукьян долго не отвечал, потом еще раз предложил младшему брату покинуть этот дом.
- Да зачем же мы должны съезжать с квартиры? Ведь хозяин так добр к нам.
- Добр? - усмехнулся Лукьян, - не хотел я тебе всего этого говорить, да, видно, придется, коли сам за язык тянешь.... Ведь доброта то его, Илюша, сестрой Манькой в постели окупается.
- Что ты такое говоришь? Не может быть, - уверенно возразил ему Илья.
- Что знаю, то и говорю, - отрезал Лукьян.
Постояв еще несколько минут в нерешительности, Илья подхватил старшего брата под руку и потащил его к дому Толстых. Здесь он покинул его на пороге, а сам отправился в комнату хозяина, и поскольку дверь была заперта, принялся изо всех сил колотить в нее кулаками. Толстых раздраженно справился об имени настойчивого посетителя, на что Илья потребовал, чтобы ему немедленно отворили. В ответ Толстых послал его в те далекие места, в которых вряд ли кто-либо когда-либо бывал. Разозленный Илья вскочил в огород и прокрался к окнам злополучной комнаты. Там, в полумраке, он различил за столом две фигуры: мужскую и женскую. Приняв женщину за Марью, он высадил стекло и очутился в комнате лицом к лицу с перепуганным хозяином, которого он тут же оттолкнул от себя и направился прямиком к сестре, которая от страха выскочила из-за стола прямо с ложкой в руках.
- Как ты могла? ... - с горечью спрашивал он.
Его всего трясло от бешенства и боли, он готов был уже ударить ее, но по слабости характера не смел поднять руки на женщину.
- Мне кажется, я тебя ненавижу, ненавижу, - прошептал он побелевшими губами и направился к выходу, не имея более сил наблюдать эту отвратительную сцену.
Однако остановился на полпути и спросил со злобой:
- И сколько же он платил тебе?
Марья, сильно испугавшаяся сначала, скоро пришла в себя, и, придав голосу самый нахальный тон, заявила:
- А ничего он мне не платил. Я так... за жисть, за харчи.... Я жить хочу. Слышь, жить, а не горбатиться за всякий кусок хлеба и есть помои, как это делаете вы с Аленкой. Вам нравится так жить - вот и живите, а мне обрыдло все это! Как жалки вы оба с вашей непутевой жизнью, которую сами же от себя скрываете! Ведь вы для того и рай себе этот северный придумали и искать его отправились, чтобы себя провести и убожество свое прикрыть. Надоело мне все, и вы мне надоели!
Илья был добрым и жалостливым человеком, и, наверное, не обиделся на сестру потому, что услышал в ее жестоких словах прежде всего крик падшего человека о помощи, несчастного вдвойне от непонимания грязной сущности своего положения. Поддавшись какому-то порыву, он подошел к Марье и обнял ее, она же, пораженная его великодушием, горько заплакала. Илье стало легче от этих слез, и чувство отвращения, которое он испытал к ней поначалу, было полностью поглощено жалостью, которую вообще склонен испытывать русский человек по отношению ко всем несчастным и оступившимся.
- Надо жить честно, Маня, - говорил он ей, - не для себя, а для Бога, Который все видит сверху и подмечает каждый наш шаг. Сейчас мы уйдем отсюда, -хотя, конечно, идти нам и некуда. И пускай мы будем мерзнуть на улице, страдать от голода, по крайней мере нам не будет стыдно друг перед другом....
Она заревела еще сильнее и произнесла сквозь слезы:
- Куда ж мы пойдем то, Илюшенька? Некуда нам идти, бездомные мы.
Толстых, до этого молчавший, произнес не без доли злорадства:
- Никуда она не пойдет. Здесь ей лучше, в тепле да в сытости. Чай, не лето на дворе стоит, чтобы по улицам шататься. А снять комнату вам не на что: вы даже мне то задолжали.
Илья вспомнил о занятой намедни у Толстых пятерке, которую разменять еще не успел и с отвращением швырнул ее на пол.
- Забери свои деньги, не надобны они нам. И без них как-нибудь проживем. Гроши ведь не малина - и зимой сыскать можно. Пойдем, Маня.
Он взял сестру за руку, но она почему-то стала вырываться и кричать нервно:
- Оставь меня! Никуда я не хочу идти! Ничего не хочу!
- Видишь, она не хочет с тобой идти, с удовольствием заметил Толстых, - ей гораздо лучше жить здесь, нежели с тобою, оборванец.
Илья еще раз предложил Марье пойти с ним, она в ответ еще громче заревела.
- А пошли вы все! - раздраженно сказал он, - разбирайтесь сами. Вольному - воля.
И вышел, громко хлопнув дверью.
По дороге более всего Илья жалел о том, что оставил растлителя Марьи без должного наказания, и первым его желанием было вернуться для расчета с хозяином, забить его до смерти, растереть в порошок, выбросить из окна, да так, чтобы он наверняка переломал бы себе все кости. Но потом понял, что Толстых вообщем то не виноват ни в чем, что он был совершенно прав, говоря, что Марью он не неволит оставаться, равно как и не неволил жить с ним. Сама она этого хочет, и в постель к нему, видно, по собственной воле пошла, а надо было быть круглым дураком, чтобы отказываться от того, что само в руки просится.... Однако отчего же ему все таки так больно теперь, отчего скорбный комок разъедает его горло? Отчего? Если все они правы, нет никого виноватого, почему ему так тяжело думать о всем случившемся, что даже нет сил никого ненавидеть?
Он присел рядом с Лукьяном на лестнице и обхватил голову руками. Так они просидели минут десять, пока неожиданно не подошла к ним Марья и не попросила виновато взять ее с собой.
Илья отвернулся от нее и ничего не сказал: ему было слишком неприятно даже встречаться с сестрой глазами, и за него ответил старший брат.
- Поступай как знаешь. Хочешь, иди с нами, хочешь - живи сама по себе. Только если выберешь последнее, послушай меня: уходи совсем из этого дома.
- Я пойду с вами, - произнесла она поспешно, - Толстых прогонит меня, как только я ему надоем, а вы - все же близкие мне люди: авось, не оставите в нужде... Можно мне пойти с вами?
- Ты сестра нам - мы не можем тебе отказать, - ответил Лукьян.
Молчание младшего брата она расценила за согласие.
Глава 5
"Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин?"
(М.Е.Салтыков-Щедрин)
Рождественские праздники пришли и ушли, не оставив даже воспоминания о себе, словно бы их и не было вовсе. Непривычная тоска среди общего веселья царствовала в семье Дударевых на протяжении всей раздольной святочной недели. Бурное веселье горожан переселенцы воспринимали не иначе, чем пир на чужом празднике. Работу никто из них пока не нашел, денег не было, и венчание постоянно откладывалось на неопределенный срок. Это последнее обстоятельство особенно тяготило Алену она частенько плакала украдкой, скрывая свои слезы от мужа, только и ее нервы постепенно сдавали и в один прекрасный день она высказала любимому все свое давно накопившееся горе.
- Доколе же, Илюша, мы будем так жить? Ведь срам то какой перед людьми: живем без закона, будто нехристи какие. Перед Богом - грех, блудники мы перед Ним. И нет никакого оправдания греху нашему, Илюша. Паспорт для меня получить невозможно. Без закона и без прав я нынче: и отцу не дочь, и тебе не жена, а без документов меня и за человека то никто не почитает, работы нет, да, видно, и не будет. Кого же теперь мне винить во всем этом, когда сама я во всем виновата, на кого мне пенять, кому жаловаться? Как трудно жить мне, Илюша! Самая смерть уж лучше жизни такой.
Страшной болью отозвались в его сердце последние слова Алены. Он даже испугался, уж не решилась ли она, чего доброго, руки на себя наложить. И глаза ее, полные слез и боли, только подтвердили его опасения. Но в этом он глубоко ошибся, поскольку слишком плохо знал свою невесту, которую всегда воспринимал через призму собственного нехитрого мышления. Алена была человеком слишком верующим, чтобы задержаться хоть на минутку на подобных отступнических мыслях, совершенно справедливо полагая, что жизнь при всем ее безобразии стоит ценить хотя бы потому, что не нами самими они добыта, что в данном случае мы не более, чем получатели ее даров, и потому, как не вольны мы были ее начинать, так и невольны отказываться от ее ярма и не имеем никаких прав сводить с нею счеты.
Чтоб уберечь любимую от необдуманного поступка, он немедленно согласился с справедливостью всех ее упреков, а именно с необходимостью немедленного узаконения их отношений, но тут же с горечью добавил:
- Денег у нас с тобой, Аленушка, нет. Пожалуй, их только на то и достанет, чтобы окрутится. А ведь я, дурак, обещал тебе роскошную свадьбу... когда сманивал в эти проклятые края, хотел, чтобы все, как у людей было. Дурак! Выходит, что соврал во всем.
Он и сам выглядел таким несчастным и виноватым, что Алене в свою очередь стало жалко его. Она видела, как муж скорбит из-за того, что не смог выполнить ни одного своего обещания. И она сказал ему ласково:
- Да, ладно уж... Потерпим как-нибудь: без закона поживем. Лучше деньги на отъезд подкопим. А остальное все не к спеху....
Однако Илья стал сам настаивать на том, чтобы повенчаться непременно после Крещения. Алена, удивленная его неожиданной твердостью, решилась, наконец, открыть ему главное - то, что ревниво скрывала от него уже второй месяц, опасаясь, что в столь трудном для них всех положении, известие о ее беременности сможет только огорчить Илью и прибавить ему новых забот. Но он обрадовался этому совершенно искренне, долго целовал ее, и был безусловно счастлив оттого, что между ними зарождается теперь новая жизнь. Ведь это событие уже само по себе есть великая радость, которую не смогут омрачить никакие, даже самые невыносимые жизненные условия.
- Отчего же ты раньше то молчала? - удивлялся он между прочим.
- Я подумала, что ты, узнав, будешь настаивать на скорейшем венчании. Но, я боялась, что тебе свадьба наша уже не нужна, и не хотела тебя неволить.
В тот момент он ощутил себя много ниже своей избранницы и восхищался ею в душе, тем более он презирал себя за то, что ничем не мог облегчить ей жизни. Но одновременно старался оправдать себя старым как мир вопросом: "Ну что же я могу тут поделать, раз уж жизнь такая? Не идти же мне убивать на большую дорогу. Противу судьбы не попрешь. Я уж и так как-нибудь, помаленьку проживу."
Ближе к вечеру Илья снова отправился на поиски заработка. Но и в этот раз у него ничего не получилось. Промотавшись несколько часов по городу без всякой пользы, он зашел в дешевый привокзальный трактир отобедать, где выпил под щи пару рюмок ради поднятия настроения, но от этого на душе его легче не стало.
Илья уже собирался идти восвояси, как одно довольно странное обстоятельство неожиданно привлекло его внимание: посетители стали постепенно исчезать из кабака: поодиночке и малыми группками. Таким образом в течении каких-то пятнадцати минут кабак совершенно опустел. Разгадки столь странного явления Илья найти не мог, покуда к нему не подошел некий дюжий мещанин и прокричал над самым ухом: