Ранним утром, когда прохладные солнечные осторожно коснулись хрупкого инея, укрывшего зеленую траву, и стал виден густой туман, поднимавшийся над неподвижной черной водой реки Саро, из плоскодонной лодки на берег легко соскользнул рослый молодой человек, кутаясь в дорогой плащ цвета спелого баклажана, доходивший ему до пят. Расплатившись мелкой монетой и бросив перевозчику несколько слов благодарности, молодой человек уверенно зашагал по тропинке сквозь прозрачный сосновый бор.
Тропа неторопливо взбиралась на крутую гору, густо поросшую лесом, но вершины не было видно сквозь деревья, и казалось, что подъем затянется навеки. Влажный и зябкий воздух подступающей осени был пропитан безмолвием. Тяжелые ветви сосен сонно шевелили длинными, слегка изогнутыми иглами. Остановившись возле одной из ветвей, спускавшейся до самой его макушки, юноша выпростал из-под плаща руку и задумчиво потрогал иголки тонкими, красивыми пальцами. На мизинце его скупо блеснул золотой перстень с гербом. Выпустив изо рта облачко пара, он погладил хвою и улыбнулся.
Неуловимо быстрое движение едва ли потревожило густой, волокнистый воздух; слабо зашуршав, ветка упала к ногам юноши. Он поднял ее и тщательно осмотрел безупречно гладкий срез. Снова улыбнулся, сунул в ножны меч с багровой шелковой кистью на рукояти и бодро двинулся дальше, к невидимой вершине горы, похлопывая себя веткой по ноге.
Около часа спустя он стоял у массивных высоких ворот храма Ясумори, на которых полуистершейся охрой были начертаны иероглифы: "ЗДЕСЬ НИКОГО НЕТ". Тишина, отозвавшаяся из-за ворот на удары деревянной колотушки, очевидно подтверждала эти слова. Но юноша не тронулся с места, стоя невозмутимо и неподвижно, как статуя. Наконец, скрипнул запиравший ворота бамбуковый ствол, и в открывшемся узком проеме показалась человеческая фигура - старый монах с морщинистым темным лицом простолюдина и бесцветными слезящимися глазками. Ни слова не говоря, он вопросительно взглянул на юношу.
- Я хотел бы видеть достопочтенного наставника Такэда, - слегка охрипшим от волнения и утренней сырости голосом произнес молодой человек и отвесил изысканно-вежливый поклон.
- Такэда-сан отбыл по делам в деревню, - равнодушно ответил старик и захлопнул ворота.
Юноша не шелохнулся, следя лишь за тем, чтобы не дрогнули мышцы лица. Он стоял у ворот достаточно долго, прислушиваясь и глубоко дыша, но кроме сбивчиво громкого стука собственного сердца, не слышал ничего.
Когда солнечный диск отделился от макушки самой высокой из сосен и сменил пурпурно-алый цвет на холодно-золотой, он ударил колотушкой один-единственный раз, как бы предупреждая о том, что собирается сейчас сделать. Резкий, раскатистый звук пронесся над горами как сигнал тревоги, - тотчас в ответ закричали беспокойно птицы, и могучие стволы старых деревьев глухо закряхтели под напором внезапно налетевшего ветра.
Юноша провел рукой по створу ворот, примеряясь к тому месту, где должен был находиться бамбуковый ствол, отошел подальше, снял деревянные гэта и выполнил короткое дыхательное упражнение, подняв вверх обе руки со сжатыми кулаками и медленно опустив их к животу, с шипением выдыхая воздух сквозь неплотно сомкнутые губы. Его круглое мальчишеское лицо с чистой и нежной, молочного оттенка кожей и темным пушком на щеках сделалось серьезным и сосредоточенным, взгляд отвердел и наполнился решимостью.
Разбежавшись, он легко оторвался от земли и взвился в воздух с пронзительным гортанным криком, обрушив ногой страшный удар в середину ворот, словно все его тело превратилось на мгновение в окованное железом таранное бревно. Раздался громкий треск. Обе створки, испуганно завизжав, распахнулись настежь, а из пазов выскочили и упали со стуком обломки бамбукового запорного ствола толщиною с бедро взрослого мужчины.
Ловко приземлившись на обе ноги и даже не почувствовав боли, юноша быстро огляделся. Прямо перед ним, заслоняя массивным сутулым телом круглый дворик храма, стоял все тот же монах в латаной коричневой рясе, с замасленными четками на поясе. Грубое крестьянское лицо старика оставалось по-прежнему пустым и безразличным; подслеповатые глазки прятались в глубине бритого, лоснящегося черепа и влажно поблескивали, придавленные тяжестью складчатых черепашьих век.
Юноша сделал полшага назад, мягко присел и выставил перед собой кулаки. В ответ старик широко замахнулся и бросился в атаку, странно загребая воздух руками, как пловец на речной стремнине. Казалось, он движется слишком медленно и вяло, расслабленно и отрешенно, как пьяный, но уже первые несколько ударов, которые юноша с трудом отвел предплечьями, были наполнены неожиданной мощью. Медлительность была иллюзией: мягкие толчки обрушивались один за другим, как камни, летящие с горы, и каждый из них был смертельно опасен, попади в цель.
Извиваясь ужом, юноша скользил между ударами, стремясь хотя бы смягчить их силу, и лишь изредка пытался достать неукротимого старика длинным выпадом. Монах был умелым и опытным бойцом - он не спешил, не сбивался с ритма и вел себя как дровосек, взявшийся за долгую, нелегкую, но привычную работу. Когда кулак юноши все же касался его тела, чудилось, что под истертой хламидой скрывается окаменелый столетний пень.
Проворно скользя по пятачку двора, монах загнал, наконец, юношу в угол, и несколько раз настиг его увесистыми ударами: на скуле горело багрово-сизое пятно, нижняя губа распухла и кровоточила. Старик и не думал останавливаться - его морщинистое деревянное лицо вряд ли могло принадлежать человеку, склонному раздумывать о милосердии. Но молодость, гибкость и быстрота были все же на стороне юноши. Когда монах решил окончить затянувшийся поединок прямым ударом в лицо, он резко убрал голову, и растопыренная стальная пятерня с грохотом врезалась в стену. В этот самый момент юноша что есть сил ударил монаха ногой в подмышку. Старик охнул и упустил секунду - ее хватило юноше для того, чтобы пнуть его в пах, а затем швырнуть на землю старым приемом китайской борьбы. Убивать или калечить служителя Будды он не собирался.
- Хорошо, очень хорошо, - раздался высокий насмешливый голос.
Маленький, худой и подвижный, как обезьянка, с крыльца храма спускался, усмехаясь, бритоголовый человечек в шафрановой рясе с умным, внимательным и серьезным взглядом.
- Такэда-сан? - юноша поклонился, сложив ладони у груди.
- Может быть, может быть, - неопределенно ответил тот, наблюдая с любопытством, как медленно поднимается на ноги избитый старый монах. - А как твое имя, дерзкий молодой человек?
Вместо ответа юноша вынул из рукава свиток и с поклоном подал его Такэде.
- Ах, вот оно что! - рассмеялся он, быстро пробежав глазами ровные столбцы безупречно написанных иероглифов. - Так ты и есть сын высокородного Годзаэмона Хидэёси? И твой отец желает знать, как далеко продвинулся его отпрыск на славном пути самурая?
- Это так, господин, - коротко и почтительно произнес юноша, глядя в землю.
- Что ж, ты отлично показал себя, - Такэда кивнул в сторону старика, который все еще не пришел в себя и хрипло ворчал, растирая ушибленные места. - Мой Сюнмэн всю жизнь провел на войне. Было время - голыми руками мог растерзать дюжину врагов, - он хитро прищурил и без того узкие глаза. - Твой отец может тобой гордиться, мальчик. Отправляйся назад и передай ему мое благословение.
- Рыба открывает рот, и этого достаточно, - по-прежнему не поднимая взгляда, возразил юноша. - Но от птицы мы ждем еще и песни.
- Прекрасно сказано, - вежливо усмехнулся Такэда. - Дом Хидэёси всегда давал миру великих воинов и великих поэтов. Но дальновидность изменяет подчас даже богам, мальчик. Ты видишь перед собой человека, который отродясь не брал в руки меч и не открывал книгу "Хагакурэ". С самого детства я изучал лишь игру на флейте. Это единственное, что меня интересует в этой жизни... Как может помочь самураю такой, как я?
- Мой отец говорит, что высшее из доступных человеку искусств - это игра на железной флейте без отверстий, - твердо ответил юноша. - Именно эту музыку я и хотел бы услышать.
- Похвальное стремление для воспитанного молодого человека из хорошей семьи, - Такэда причмокнул губами и деловито пощупал мягкий шелк плаща, по-прежнему ниспадавшего с плеч юноши. - Но куда ты пойдешь в такой одежде, когда в горах выпадет снег?
- Мне придется набрать в рот угольев, чтобы не замерзнуть.
- А если я попрошу тебя починить ворота храма, - что ты мне ответишь?
- Я отвечу, что ворота храма никогда не нуждаются в починке, господин.
- Хорошо, очень хорошо, - одобрительно кивнул Такэда. - Славная беседа стоит доброй чашки риса. Или ты уже завтракал?
Тесная комната была убрана с той благородной бедностью, которую могут позволить себе лишь немногие. Пол занимала тонкая, изящно сплетенная камышовая циновка, в центре которой твердо покоился на низких изогнутых ножках квадратный полированный стол без следов лака; друг напротив друга стояли одинаковые глиняные чашки, полные белоснежного риса, а у стола помещались плоские квадратные подушки черного цвета. Деревянный Будда безучастно сидел, сложив руки, на невысоком алтаре; у ног его, в плоской керамической вазочке, цвела свежая хризантема с каплями росы на лепестках.
Такэда удобно устроился на своей подушке, выудил из складок рясы палочки и принялся с аппетитом уплетать теплый рис, не обращая на гостя никакого внимания. Аккуратно опустившись на пятки и тщательно подвернув полы хакама, молодой человек созерцал свою чашку, глотая слюну. Мышцы лица его, подчиненные строгой воле, замерли и не шевелились; взгляд сосредоточился на кончиках пальцев.
- Что ж ты не ешь? - беззаботно поинтересовался Такэда, с чавканьем отправляя в рот последние зерна и облизывая палочки. - В твои годы глупо поститься.
Юноша взял свою чашку обеими руками, беззвучно встал, подошел к алтарю и поставил рис у ног статуи, поклонившись и сложив руки у лба. Затем все так же беззвучно вернулся на свое место и замер в напряженной позе.
- Мертвое дерево не нуждается в пище, - хладнокровно заметил Такэда.
- То, что нельзя съесть, нельзя и называть пищей, - почтительно ответил юноша.
- Но разве ты остался голодным?
- Учение насыщает лучше риса, господин.
- Почему же я не слышу слов благодарности за угощение?
Напрягшись всем телом, юноша громко выпустил газы и поклонился.
- Хорошо, очень хорошо, - расхохотался Такэда, хлопая себя по ляжкам. - Хидэёси был бы доволен, услышав твой ответ. Ну, расскажи, расскажи - как он там, в Эдо? По-прежнему пишет стихи и брюхатит служанок, старый дьявол?
- Отец тяжело болен, - тихо сказал юноша и опустил голову. - Мы все боимся, что приблизились его последние дни.
- И третьему китайскому лекарю уже отрубили голову...
- Боги наделили вас даром ясновидения, господин.
- Н-да... - Такэда грустно покачал головой. - Надколотая чашка не протянет слишком долго. На теле твоего отца больше шрамов, чем будд и бодхисаттв всех трех времен. Он был хороший воин. Когда-то твой отец спас мне жизнь у озера Ниэмару... Такое не забывается, - он помолчал и внимательно посмотрел на юношу. - Скажи, молодой самурай, - а что ты сам ищешь здесь, в заброшенном храме на вершине горы? Где кроме нас со старым Сюнмэном нет больше ни одной живой души?
- Я хочу знать, является ли совершенством то, что я постиг в доме моего отца.
- И тебя уже ждут в императорском дворце?
- Место, которое я займу, требует от меня безупречности во всем.
- Но кто способен определить, что такое безупречность, мальчик?
- Игроки в го говорят: "Тот, кто смотрит со стороны, видит восемью глазами". А в книге "Хагакурэ" сказано: "Высочайший Путь обретают, прислушиваясь к мнению других людей".
- Ты прав, - Такэда встал и оправил свою шафрановую рясу. - В словесном искусстве тебе действительно нет равных. Пойдем со мной.
Они покинули храм и углубились по склону горы в сосновый бор. Солнце еще только начало свой путь к полуденной точке, но воздух уже прогрелся, исчезла утренняя влага, и терпкий хвойный дух царил среди столетних стволов высоких деревьев, верхушки которых терялись в непостижимой высоте прозрачно-голубого неба.
Через некоторое время они услышали доносившийся из глубины леса стук и скоро вышли к узкой просеке, где несколько крестьян размашисто обрабатывали топорами могучую старую сосну. Лохматые, грязные и полуодетые, маслянистые от остро пахнущего пота, они весело долбили неподатливое дерево и громко перекликались между собой на оскорбительно грубом наречии деревенщин. Юноша инстинктивно поморщился и замедлил шаг.
- Господин Наосигэ однажды заметил: "К важным делам следует относиться легко", - Такэда улыбнулся и, сняв со спины мешок, подал его юноше. - Переодевайся, иначе они испугаются тебя.
Молодой человек с отвращением извлек из мешка вонючие лохмотья и замер, держа их на вытянутой руке, подальше от лица.
- Что бы сказал по этому поводу сын высокородного Годзаэмона, стремящийся к совершенству во всем? - ехидно поинтересовался Такэда.
- Он бы сказал, что потерять лицо легче, чем сменить одежду, - сквозь зубы пробормотал юноша и принялся покорно разматывать пояс хакама.
Спустя несколько минут монах вывел к крестьянам нового лесоруба, щеки которого были обильно перепачканы сажей, а на голове уродливо сидела круглая соломенная шляпа, закрывавшая выбритый лоб и узел волос на затылке молодого самурая. Крестьяне молча поклонились монаху.
- Во имя Будды, дайте ему топор, добрые люди, - смиренно попросил Такэда. - Бездомный бродяга хочет заработать пару грошей или хотя бы горсть риса. Мы в храме слишком бедны, чтобы кормить его даром.
Лесорубы насупились.
- Нам, достопочтенный, и самим-то есть нечего, - угрюмо бросил старший из них, полуголый верзила с перебитым носом и огромными мозолистыми клешнями.
- А он, небось, топор в руках не удержит! - гыгыкнул другой, низенький и криворукий. - Худой, как палка.
- Зачем бродяге работать - все равно деньги пропьет, - рассудительно заметил третий, нещадно воняя луком.
Сцепив зубы, юноша молчал, но правая рука скользнула к поясу в поисках рукояти меча.
Такэда осуждающе покачал головой:
- Когда вы приходите ко мне в храм молиться, всегда просите Будду о милосердии. Но когда Будда ждет милосердия от вас, вы ведете себя как голодные духи.
- Ладно, - проворчал старший и почесал небритую щеку. - Будь по-вашему, достопочтенный. Усуи сегодня с утра животом мучается. Толку мало, пусть отдохнет. Что думаешь, Усуи?
Тот, что вонял луком, пожал плечами:
- Как скажешь, Иттэй. Посмотрим, что этот бродяга нам здесь нарубит...
С первым же ударом топор выскользнул из рук юноши и улетел далеко в сторону. Крестьяне дружно заржали, как животные.
- Что я говорил! - захлебываясь смехом, простонал криворукий. - Ничего тяжелее кувшина сакэ этот бездельник в жизни не держал.
Кровь бросилась юноше в лицо, в глазах потемнело. Схватив топор, он кинулся на криворукого, но огромный плечистый Иттэй легко перехватил его и сбил с ног одним толчком гигантского кулака.
- Не горячись, парень, - добродушно пробасил он, помогая юноше подняться. - Смотри! - Он взял топор, привычно широко расставил ноги, размахнулся и нанес по дереву сокрушительный удар. От тела сосны отскочила внушительная щепа. - Вот так. Научишься еще. Я тоже ведь не сразу... А отец мой валил лес, как настоящий самурай. Его сам князь Икэмура так прямо с топором в войско и взял. Хотя лучше бы в лесу оставил... В битве при Хиритацу никто из них не выжил. А князь с тридцатью самураями разрезали себе животы, чтобы в плен не попасть.
- Хвала богам, я не родился самураем, - заметил криворукий, по-прежнему скалясь. - Лучше уж от лихорадки какой-нибудь загнуться, чем заживо брюхо резать.
- Так ведь мой отец... - начал было юноша и осекся.
- Тоже там лег? - Иттэй похлопал его по плечу. - Как топором не маши, а от смерти своей все одно не отмашешься. Ну, что стали! - рявкнул он, обернувшись к лесорубам. - Хватит болтать, за работу!
Привыкшие к проворному, стремительному мечу, руки долго не могли поладить с грубым инструментом мужланов; нежная кожа мгновенно взбугрилась мозолями, которые лопались одна за другой. Скользкое от крови топорище выскальзывало из ладоней, грозя угодить кому-нибудь в голову; древесина оказалась твердой, как камень, а боль - почти нестерпимой. Закусив до крови губу, юноша рубил и рубил, зажмурив глаза и вызывая в памяти образ отца, разгромившего с горсткой храбрецов князя Икэмура и получившего в той жестокой битве удар копьем в живот, который все считали смертельным...
Схватка при Хиритацу давно уже стала преданием, о котором в родовом свитке дома Годзаэмон было сказано и подробно, и много, а сама запись кончалась стихотворением:
кокоро косо
кокоро маевасу
кокро нарэ
кокро ни
кокоро
кокоро юрусу на
Лишняя, шестая строка лишь придавала очарование этой мудрейшей из мудрейших мыслей о том, что ум вводит в заблуждение сам себя, требуя от себя же самого отказаться от заблуждения. Семейная легенда гласила, что, пораженный в живот, где скрывается сущность кокоро-ума, Хидэёси Годзаэмон начертал эти шесть строк в пыли собственной кровью, готовясь расстаться с жизнью. Много месяцев спустя, когда рана окончательно затянулась, он сказал: "При Хиритацу я мог бы умереть как самурай. Кто знает, выпадет ли мне еще раз такая возможность". Эти бесценные слова также остались в родовом свитке...
Внезапно подрубленное дерево страшно заскрипело и рухнуло, шумя ветвями, а следом за тем раздался истошный крик. Из-под ствола торчала верхняя половина тела низенького криворукого лесоруба; лицо его исказила дикая гримаса, обезумевшие глаза выкатились из орбит, а из широко распахнутого рта вытекала сквозь гнилые зубы тонкая струйка крови. Криворукий судорожно дергал своими кривыми руками и кричал безостановочно, на одной высокой ноте, перемежая крик отчаянным звериным воем. Крестьяне суетились вокруг него, пытаясь сдвинуть с места громадину вековой сосны, но причиняли этим придавленному еще большие страдания. В воздухе надолго повисла бессильная ругань.
Юноша приблизился к несчастному, когда тот уже утратил силы кричать, но лишь хрипел и пускал кровавые пузыри. В глазах его стоял темный ужас подступающей смерти, пронизанный мукой и мольбой. Лесорубы, бросив топоры, сели вокруг него кружком, не зная, что делать.
- В деревню надо бежать, - предположил было один, но Иттэй отрицательно помотал головой:
- Толку-то... Семьи у него нет, а дерево все одно не сдвинуть. Беги лучше в храм - может, и успеешь...
- Когда тем летом старого Кусэмона придавило, он целую ночь помереть не мог, - подал голос другой лесоруб, смяв в кулаке редкую бороденку. - Все жену свою мертвую звал: Мисико, Мисико! Я возле него до самого утра сидел... Задремал немного... просыпаюсь - а он уже холодный. Отмучился.
- Потерпи, Рёдзан. Лучше молись, если помнишь молитвы. Скоро будешь в Чистой Земле - не то, что мы здесь... - ласково сказал третий.
- Вот так-то, бродяга, - Иттэй бессильно опустил на палую хвою свои огромные мозолистые ручищи. - От смерти все одно не отмашешься.
Придавленный мычал и скреб пальцами землю. Лужица крови под его головой медленно расползалась в стороны.
Внезапно юноша встал, ухватил покрепче топор и сделал к привязанному решительный шаг.
- Эй, ты что задумал?! - рявкнул Иттэй, прыжком поднимаясь на ноги.
Одним стремительным движением юноша сорвал дурацкую соломенную шляпу, обнажив высоко выбритый лоб и пучок волос на затылке.
- Самурай!! - завизжали лесорубы, бросились на колени и испуганно уткнули головы в землю.
- Этот человек заслуживает милосердия, - хладнокровно бросил юноша и взмахнул топором.
Раздался короткий резкий хряск, и отрубленная голова повисла на клочке кожи - грубый мужлан заслужил самый лучший удар, на который способен буси, помогая товарищу покинуть тело.
Лесорубы, скуля и пятясь, поползли прочь.
- Хорошо, очень хорошо, - прозвучал знакомый насмешливый голос, и Такэда, улыбаясь, появился из-за ближайшего дерева. - Твой отец был бы доволен.
...Пообедав и совершив двухчасовой дзадзен в главном храмовом зале, они расположились с миниатюрным чайником сакэ, жаровней и парой крошечных плошек у западной стены храма, откуда открывался волнующий вид на лесистые горы, лишь слегка тронутые желтизной. Заходящее солнце теснило прозрачную глубь безмерного небосвода, мало-помалу заполняя ее величественным алым полыханием. Со стороны реки тянуло свежестью, к которой примешивались безыскусные запахи палой листвы, хвои, разогретого сакэ и дымка тлеющих угольев. Звякнул колокол - это старый Сюнмэн оповещал мир о том, что пришло время вечерней молитвы.
- Устав запрещает нам, монахам, вкушать вино, - сказал Такэда, отнимая от вечно улыбающихся губ пустую плошку. - Но я никогда не считал себя хорошим монахом, мой юный друг. Я думаю, что сам Владыка Будда не отказался бы сейчас сделать добрый глоток, когда горы так прекрасны и закат так тих.
- Обрив голову, человек избавляет себя от множества обязанностей, - заметил в ответ юноша, опустошая свою плошку. - Но, обривая лоб, мы наоборот - принимаем ответственность. В этом я нахожу важное различие между путем воина и путем монаха.
Такэда смерил его внимательным взглядом и потянулся к чайнику.
- Однажды твой отец пригласил меня совершить прогулку в окрестностях Осака, у озера Ниэмару, - неторопливо начал он. - Мы захватили с собой сакэ, рыбу и свиток стихов. Когда вино было выпито, а стихи - прочитаны, мы заспорили о сущности Пути, наслаждаясь сиянием полной луны. Твой отец сказал: "Какую бы жизнь не прожил самурай, он всегда может благородно окончить ее и не потерять лица. В этом преимущество пути самурая. Но если монах не постигнет окончательной Истины, он покроет своем имя позором, ибо путь монаха состоит в том, чтобы постигать Истину". Я не нашелся, что ответить, и принялся играть на флейте. Внезапно кусты вокруг нас зашевелились, и из темноты показались люди. Это были разбойники, которыми в те годы кишели окрестности Осака. Недолго думая, они бросились на нас. Тогда твой отец обнажил меч и принялся убивать их, одного за другим, а я продолжал играть. Это был самый прекрасный миг в моей жизни, мальчик... - с лица Такэды исчезла его обычная улыбка, оно сразу постарело, сделавшись торжественным и печальным, а в уголках глаз стояли слезы. - Луна проливала свое безмятежное сияние на ароматные цветы абрикоса, отражаясь в ясных водах озера... Быстрый меч сверкал в неподвижном воздухе, как молния, и лепестки цветов дождем осыпались на землю... Раненые громко вскрикивали от боли, валясь замертво, и их предсмертный стон был полон той самой безыскусной искренности и прямоты, о которых говорят все книги патриархов древности. Эта короткая схватка у озера - в ней не было ничего лишнего, не было места словам и рассуждениям, и весь Путь встал перед моими глазами подобно тому, как прозревает слепой. Когда Хидэёси сокрушал разбойников, исчезло различие между самураем и бродягой, между живым и мертвым, между внутренним и внешним. Моя флейта пела сама по себе, повинуясь своей собственной природе... Возможно, то же самое испытал в ту минуту твой отец... Тела пятерых разбойников лежали на берегу, истекая кровью, на которой играли серебристые прохладные блики... Мы посмотрели друг другу в глаза и поняли, что такое никогда больше не повторится с нами... Никогда не сможет меч Хидэёси Годзаэмона начертить в воздухе столь совершенные иероглифы; никогда не удастся монаху Такэда извлечь из своей флейты столь совершенную музыку... И это оказалось правдой.
- Какая печальная история, - тихо проговорил юноша, и на лице его проступило выражение той возвышенной грусти, которую положено испытывать, слушая поэмы о самоубийстве влюбленных. - В книге "Хагакурэ" сказано, что любой миг может стать последним, и весь Путь помещается между вдохом и выдохом.
- На Путь можно встать, но идти по нему нельзя, - равнодушно ответил монах, разливая в плошки остатки сакэ. - Что ты чувствуешь, мальчик, сидя на этой горе и глядя на заходящее солнце?
- Я чувствую, что это никогда больше не повторится, наставник. Эти горы, это солнце и эта беседа могут существовать один-единственный раз. В сегодняшний день уместилась вся моя жизнь. Я совершенно счастлив. Поэтому мне хочется плакать.
Такэда горько усмехнулся и допил свое сакэ.
- Ты еще не выслушал мою историю до конца - благороднейший отпрыск дома лучших самураев, который стремится к безупречности во всем. Когда твой отец вытер свой окровавленный меч подолом хакама и спрятал его в ножны, он сказал: "Мы подобны любовникам старых времен, которые достигли вершины счастья на ложе из трав и должны теперь расстаться по воле жестоких родителей. Наши жизни окончились здесь, у озера Ниэмару, ибо все, что произойдет потом, несущественно. Прими от меня на память этот подарок, ибо он - единственное, что неподвластно закону перемен". С тех пор я никогда не видел больше Хидэёси Годзаэмона, но я не скорблю о его скорой кончине, мальчик...
- Что же вам подарил мой отец, Такэда-сан? - юноша поднял глаза на монаха.
Вместо ответа Такэда вынул из складок рясы и молча подал ему кусунобу - особый кинжал, предназначенный для того, чтобы не потерять лица.
Побледнев, юноша молча принял оружие из рук монаха и протянул ему взамен свой меч. Такэда кивнул.
- К сожалению, у меня нет с собой белой одежды синисо-дзоку, хотя "Хагакурэ" предписывает всегда иметь ее с собой, - проговорил он, стараясь, чтобы не дрогнула ни одна мышца утонченно-красивого лица, лишь слегка покрытого темным пушком. - Но я надеюсь, что эта мелкая оплошность не бросит тень на честь моего рода. Также смею просить вас, господин, оказать мне последнюю услугу, если я не сумею совершить ритуал так, как предписывают правила си-но сахо. Моя душа будет вечно молить Будду Чистой Земли о том, чтобы эта милосердная помощь не отягчила карму достопочтенного монаха.
Такэда заправил меч за пояс, сложил ладони у груди и поклонился.
Юноша опустился на пятки, обнажил верхнюю часть тела и подоткнул хакама под колени, чтобы ни в коем случае не опрокинуться на спину. Отрезав от полы кинжалом кусок шелка, он свернул его в тугой узел и заправил в задний проход. Молочно-белая нежная кожа обтягивала выпуклые мышцы живота - юноша провел по ней ладонью, ощутил выступившие капли пота, и, глядя на догорающий закат, спокойно прочитал:
кокоро косо
кокоро маевасу
кокро нарэ
кокро ни
кокоро
кокоро юрусу на
Монах обнажил меч и встал у него за спиной. Сжав кусунобу обеими руками и напряженно глядя вдаль, юноша вонзил кинжал в левый бок и медленно повел вправо. Лицо его, сделавшись смертельно-белым, не выражало ничего, кроме безупречной готовности; расширившиеся глаза были холодно-пусты. Из зияющего разреза вывалились перепачканные кровью лиловые внутренности. Тщательно доведя кусунобу до крайней точки справа, юноша тихо застонал от нестерпимой боли и покачнулся, но тут же выпрямил спину и глубоко вздохнул.
В этот момент монах взмахнул мечом, и отрубленная голова безупречно повисла на тонкой полоске кожи.
...В тесной келье, при скупом блуждающем свете догорающей лампы тонкая кисть вывела на рисовой бумаге иероглифы:
ПИСЬМО МОНАХА ТАКЭДА САМУРАЮ ХИДЭЁСИ ГОДЗАЭМОНУ О ТАЙНЕ НЕДВИЖИМОЙ ПРАДЖНИ.
На третий год правления князя Огасавара, известный нам также как год железной обезьяны, самурай Такэда но-Ками Тайгё, принадлежащий к славному дому Тайгё, потомство которого никогда не иссякнет, обрил волосы головы и уединился со слугой Сюнмэном, не пожелвашим нарушить клятву верности господину, в горном храме Ясумори, чтобы постичь искусство игры на железной флейте, в которой нет отверстий...