--
Видел. Шел он со мной по дороге из Египта в Сион, и имя ему было Сагаркиол.
И познал я мир из уст его, и познал он мир из уст моих.
Путь Христов (сочинение 12 века, Франция).
- Это, если говорить об истоках, то, несомненно, - ты прав. Хотя, зря отказываешься. Ну, введи в сюжет какую-нибудь сентиментальную историйку: вроде бедной больной девушки, любимой героем. Завуалируй, построй на этом интригу, затем развивай основную мелодию, и ты - на коне.
Он сидел в мягком кресле, сытый, розовощекий мэтр. Затягиваясь чем-то вроде "Кента", насмешливо объяснял мне как нужно писать книги, а я смотрел на его полусонные от блаженства глазки, на рот, окрашенный подобно вину, мерцавшему в бокале, смотрел и не мог, абсолютно не мог поверить в то, что еще вчера в этом кресле, по мальчишечьи поджав ноги, зябнул Гоголь.
Странно, почему я не заметил Николая Васильевича сразу, может, он появился после моего прихода?
Вчерашний день, я - Александр Скорострелов, художник, изредка пописывающий мелкие рассказики, чем и вызвано мое периодическое вращение в литературных кругах, помню с доскональной точностью, как и должен помнить человек, обладающий натренированной памятью. Сначала я был в филармонии, слушал орган, Баха, тонизирует, настраивает на возвышенный, лирический лад. Кажется, я плохо выразил свое состояние, к тому же неумело в лексическом отношении, да бог с ним. Далее. В буфете филармонии купил я бутылку сухого шампанского и отправился домой. Попался мне в метро подозрительный тип в кавказской кепке, черноглазый с этаким сатанинским профилем. Знай, я заранее, что произойдет, непременно обратил бы внимание на данного субъекта, но предугадать предстоящее я не мог, поэтому развернул "Футбол-хоккей" и принялся его анализировать.
Добираясь от метро к дому пешком, незаметно растерял я тот заряд особой бодрости, который получил в филармонии, что именно способствовало этому сказать не могу, однако, позже исследовав случившееся, я понял, что без участия сил потусторонних в столь быстром перевоплощении не обошлось.
Итак, когда я переступил порог своей двухкомнатной квартиры-мастерской, состояние мое было скорее подавленным, нежели жизнеутверждающим. Посему, единственная моя надежда заключалась в бутылке шампанского. Утопающий хватается за соломинку, жаждущий за бутылку.
Кое-как раздевшись, я прошмыгнул в большую комнату и, не зажигая света, попытался достать из серванта бокал, дабы уединиться с флаконом на кухне. Впотьмах предприятие не удалось. Пришлось с пять минут провозиться, отыскивая кнопку выключателя на ощупь. По моей прихоти выключатель специально вмонтирован над диваном, чтобы легче было гасить свет перед сном, но, зачастую, диван завален книгами, холстами и различной дребеденью, поэтому подступиться к стене в нужном месте практически невозможно. Кстати, необходимо учитывать, что за плечом моим постоянно витал дьявольский приспешник, вытворяющий свои мелкие гадости. Прошло как минимум полчаса, прежде чем свет был включен, бокал извлечен, кухня позабыта, постелена "скатерть" из какой-то тряпки, на скатерть вывален хлеб, сыр и прочие атрибуты холостяцкой пирушки.
Шампанское хрипло кашлянуло и, не пожелав выстрелить, потекло в бокал. Вот тут-то и обратил я внимание на шевелящуюся бахрому пледа, накинутого на кресло, стоявшее в стороне. Постепенно подымая глаза от уровня пола, над которым покачивалась бахрома, я увидел очень знакомый профиль. Нет, я не сразу признал его, но этот длинный, тонкий нос, и черные смолистые волосы, и насмешливые усики над плотно сжатыми губами. Гоголь, Николай Васильевич Гоголь-Яновский.
После того, что мы, обитатели двадцатого столетья, читали сначала у Гофмана, у Булгакова, затем у Габриэля Гарсия Маркеса, ну а далее у всех прочих, свидание с любым из давно усопших людей, или, скажем, с жителем нечистых районов вселенной, представляется нам абсолютно реальным. Кажется, что мы только и ждем подходящего момента, и уж тогда...
Впрочем, я потерял дар речи, увидев, как сидящий в кресле, кивнул в ответ на мое приветствие. "Пожалуй, это не розыгрыш кого-нибудь из моих друзей,- промелькнуло в голове,- слишком похож. Но, я же никогда его живым не видел, да и мертвым тоже, только портреты и дагерротипы. Двери-то закрывал, ключи никому не давал. Да мыслимо ли? Должно быть галлюцинации".
Свет погас, и тут же на столе затеплилась свечка. Глухо, хрипло говорил Николай Васильевич, как бы продолжая некогда прерванный диалог.
- Возможно, вы желаете уяснить себе причину моего визита? Охотно объясню, Александр Евгеньевич. Зная вашу склонность к самоусовершенствованию, что для меня в высшей степени отрадно. Сам я, получив постыдно слабое образование, всю жизнь старался учиться как можно тщательно, дабы ощущать себя приносящим пользу обществу. Хочу я побудить вас к труду писательскому и предлагаю рассмотреть сюжет одной вещицы. В какую форму вы ее облечете - ваша воля.
- Николай Васильевич, но разве осмелюсь я на воплощение того, что избрано Гоголем, великим российским писателем?! Стоит ли игра свеч? Может лучше будет предоставить вам мою мастерскую для работы? Уверяю, ни одна душа знать не будет. Сколько потребуется времени, столько и творите, без всякого стеснения. Может бокал шампанского?
- Оставьте. Во-первых, друг мой, мы в своей воле не властны, управляют нами сильнейшие во сто крат. Во-вторых, я не могу и не в состоянии работать, когда предан уединению, когда не с кем переговорить, когда нет у меня между тем других занятий, и когда я владею всем пространством времени, не разграниченным и неразмерным. Именно таково теперешнее мое состояние. Писать возможности не имею, витаю над грешным миром слабою тенью. Но сегодня, Александр Евгеньевич, наконец, решился я обратиться к вам, может потому, как сам не в силах, лелею надежду на то, что возьметесь за дело вы.
- Но, Николай Васильевич, я простой художник.
- Мне горько слышать такое, но, прошу вас, не перебивайте. Зачем скрытничать, милый мой человек? Знаю прекрасно, что пишете мелкие рассказы и хочу подвинуть на нечто более обширное. Не пугайтесь, уж ежели пришел я, то верно направлен к вам знающими многое. Верно различил в вас должного собеседника, не без искры в душе.
- Может вы и правы, только мне со своей малой искоркой вполне спокойно, зачем мне большее.
- Ничего хуже не знаю, чем разменивание человека на мелочи. Ну что приятного в этом? Мелочность губит человека. Когда глаза разбегаются от обилия малых предметов, а голова - дура почитает сие обилие равным одному большому чувству, делу, творению, как прикажете величать такое? Что вам искру лелеять? В жизни своей стремиться следует к пламени бушующему. Следует самого себя, сжигая, других вдохновлять. Впрочем, дело ваше, не пожелаете, настаивать не буду. Однако надеюсь, на разум ваш и душу вашу.
"Нет, что-то здесь не так, - сказал я себе,- не верится, чтобы привидение явилось ко мне с целью столь определенной. Скорее всего, это какой-нибудь традиционный прием, усыпляющий бдительность. Настоящий-то Гоголь умер давно".
И тут зазвонил телефон.
Я кашлянул виновато, покосился на черненького уродца, нарушающего таинство нашей беседы, и зашептал, обращаясь к Гоголю: "Этот аппарат нечто вроде телеграфа..." "Да, не трудитесь вы,- отмахнулся Николай Васильевич,- видел я телефоны. Лучше узнайте, чем вызван столь поздний звонок".
Часы показывали две минуты первого часа ночи, я поднял трубку: "Слушаю".
Где-то в недрах прибора заскрежетало и затрепетало, мне явлен был Нинин голос. Здрасьте, пожалуйста. Нина что-то объясняла, потом спросила, почему я не звоню, да и вообще позабыл, почему не сплю, хотя уже поздно, почему трубку не взял сразу и т.д. и т.п. Наконец, она сообщила о своем немедленном, крайне необходимом визите, после чего раздались короткие гудки.
- Николай Васильевич, извините великодушно, но она сейчас придет.
- Кто придет?
- Нина, моя знакомая, архитектор.
- Ну что ж, не беспокойтесь, я не помешаю.
"Однако Нина помешает",- подумал я. И в тот же миг призывно заурчал дверной звонок.
Гостью пришлось провести в другую комнату - мастерскую, где как всегда царил хаос. Луна заглядывала в широкое окно. Луна была полная, зрелая, улыбающаяся. Нина села на тахту и тоже улыбнулась.
Странно, весь вечер сохранила мне память, но разговор наш с Ниной исчез бесследно. Признаюсь, что стоило красавице попасть в пучок лунных лучей, ласково прикасающихся к черным ее волосам, как тут же мною овладело то особое состояние, весьма метко окрещенное "похотью". В вожделении осматривал, даже ощупывал взглядом я ее формы. И она поманила меня и усадила рядом. Никогда еще не позволял я себе подобного, но здесь сдержаться не смог, тотчас заключил Нину в объятья. Удивительно, она не сопротивлялась.
Полез, было, я расстегивать розовую кофточку милой архитекторши и уже ощутил упругую маленькую грудь, да что-то меня остановило. Видимо не иссякла трезвая мысль в осоловелой голове. "Интересно,- подумал я,- почему это Нина пришла раздетой? То есть не совсем чтобы, однако кофточка прямо на тело, да и шубки я не приметил, а на улице, как мне известно, мороз. Правда, от дома Нины до моего пять минут ходу, но... Минуточку". Рукой произвел я крестное знамение.
Зашипело, захрипело, зарымыгало, тахта подо мной раскололась. Ведьма рванулась к окну, разбила стекло и, повизгивая, как побитая собачонка, вывалилась в ночь. Тряхнула космами, ф-р-р, исчезла.
Я отдышался, сорвал одеяло с останков тахты и затянул пробоину, чтобы не проникал холодный воздух. Только теперь вспомнился мне Николай Васильевич, все это время просидевший в другой комнате в одиночестве. Быстро направился я туда. Стрелки часов показывали то же время, что и перед уходом.
- Поговорили? - спросил Гоголь.
- Вроде бы.
- Ну и как? - мне показалось, он улыбнулся.
- Это ваш розыгрыш? - нахмурился я.
- Нет, что вы, Александр Евгеньевич, это Он.
- Кто Он?
- Тот, кто организовал нашу встречу. Таковы его черные законы. Стоило вам усомниться в целесообразности беседы, как тут же были вы подвергнуты испытанию.
Я прекрасно понимал о ком идет речь, но для вида выказал недоумение. "Вот же, знал, чем пахнет, однако, не предупредил, невежливо как-то",- вертелось в голове.
- Я не мог предупредить, Александр Евгеньевич. Он не дал бы, все-таки мы в подчинении. К тому же он знает, что я человек мягкий, причем самый слабый, податливый человек. Вы уж не судите строго, Александр Евгеньевич.
Я зарделся и виновато опустил глаза. Если бы предвидеть заранее резкие повороты в нашем ночном разговоре.
- Впрочем, доверюсь, Александр Евгеньевич, слушайте,- шепнул мне Гоголь таинственно,- сейчас вы имеете дело с одной оболочкой, оболочкой покинутой им во время летаргического сна. Оболочка пред вами. Оболочка, всего лишь оболочка. Но Он жил в этой оболочке более тридцати лет.
Признаюсь вам, я не поверил.
Позже, на свежую голову, мною по полочкам был разложен путь Николая Васильевича. Малороссийский провинциал написавший "Ганса Кюхельгартена" - нищее, никчемное произведение, и вдруг: грань за гранью, излом за изломом. Сначала "Диканька", затем "Миргород", после абсолютно невероятные "Петербургские повести" и театр с нетеатральными "Ревизором", "Женитьбой", "Игроками" - трудными к постановке, скупыми, этакими серыми ежами сцены, как не присядь - уколет. Наконец - "Мертвые души"- бессмертная поэма. Потом та тетрадь, потерянная, ненужная тетрадка, писавшаяся в одно время с первым томом, не сгоревшая в 1845 году, и другие тетради - то, что считается вторым томом "Мертвых душ". Боже, сколь велика ошибка!
- Я слишком повредил себе тем, что не сжег половину написанного в разные годы, - говорил Гоголь,- все, что в других местах так прекрасно, свободно, так проникнуто внутренней силой, здесь холодно, бездушно, принужденно. Сколько людей судят теперь о моем по этим тетрадям. И только потому, что не сожжено то, что должно быть предано огню. Приятели наши из мира около литературного имеют обыкновение, отрывши какие попало вещицы, тот же час тиснуть их в журнал, уверяя, что в великом человеке все достойно любопытства. Дурак останется благодарен, потомство плюнет на эти строки, когда повторено в них уже известное, и нет огня живого в пустых словах.
Что же еще? В 1841 году издан первый том "Мертвых душ". В 1842 выходит собрание сочинений Николая Васильевича, вобравшее в себя все то, что принято считать хрестоматийным и бесспорным. В конце 1846 года издается книга "Выбранные места из переписки с друзьями". И вот: С легкой руки Белинского и иных прочих, окрестивших гения предателем, забываем мы, что Гоголь жил и творил еще шесть лет. Жутко!
Друзья. Гоголя оставляют друзья прежние, и он попадает в объятия людей, готовых предать в любую минуту. Друзья. Одни плюют в душу того, пред кем плакали в восхищении, кого недавно еще считали собственной совестью. Другие окружают заботой, лаской и роют могилу, дабы упрятать, схоронить, дабы не дать воскреснуть в огненных строках. О чем пишет Николай Васильевич, для чего пишет, ни те, ни другие не понимали, и понять не стремились.
Дьявол же смеется, он раззадоривает нас обещанием необыкновенного продолжения "Мертвых душ". Изнываешь от любопытства, вчитываясь в переливы намеков, подсказок. Подстрочные миражи в последних статьях и черновиках Гоголя, а сама книга - второй том - сожжена за восемь дней до смерти.
Сейчас я знаю то, чего не понимал раньше: дьявол издевается над нами, мучит нас жесточайшим образом. Прежде чем покинуть временное прибежище, несчастного Николая Васильевича, он сжег последнюю надежду на постижение таланта, сжег, навсегда заставив ломать шейные позвонки жаждущему истины потомству. Ответ зачеркнут. Гоголь остался и вечно пребудет неведомым миром - черной планетой загадок.
- А какова степень его коварства,- продолжал Николай Васильевич,- Он заставил написать меня "Выбранные места из переписки с друзьями". Вещь эта наиболее удачная из известных мне дьяволовых козней. Спрятавшись за маской этакого истового христианина, нет да нет, показывал Он публике настоящее свое лицо. Одних оттолкнул первым, других прочим. Тех, кто увидел во мне обличителя, он посадил на кол христианского смирения. Тех, кто хотел увидеть во мне побежденного, обвел вокруг пальца. Прямо заявлял я людям, приступившим с вопросами: "Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеется надо мной". Что это было? Самобичевание? Отнюдь! Проще всего показать мелкому человечишке порочность мира, а что пользы в том? Он никогда в нее не поверит, не добавь писатель, что все сие присуще автору в мере большей, чем кому-нибудь другому, в порочность авторскую верят сразу. Сатана вручал человечишкам надежду обольщения. "Ишь, какая дрянь писака, - говорили они,- ну уж мы-то совсем даже не таковы". Вот как нужно сеять зло, ибо нет ничего более страшного, чем всепоглощающая людская самоуверенность, всеохватная самонадеянность. Дьявол - отец самонадеянности, дымным надмением своих доблестей надмевающий человека. И когда говорил Он: "Я наделял своих героев сверх их собственных гадостей моей дрянью",- знай - так и было. И продолжал Он: "Смотри, как в природе совершается все чинно и мудро, в каком стройном законе, и как все разумно исходит одно из другого!" И у Него тоже получалось чинно и мудро, в стройном законе. Проходят годы, а люди прочтут гаденькие строчечки эти, и вновь и вновь возомнят себя уподобившимися гению.
Чего стоило мне, изредка, прорвавшись чрез цепь хитросплетений заявлять, что рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Цель моя ближе и проще. Это дьявол обрекал своего слугу гениальности. Я - дело которого душа и прочное дело жизни, открыл человечеству глаза, заставил содрогнуться от той адской силы пошлости нас окружающей. Вывернул мир божий наизнанку, прикинувшись, что выворачиваю собственную душу. Вскрыл гнойники, направил стихию, но так и не указал путь к спасению. И все же ежеминутно следует колоть, поражать, бить человека, чтобы очищать его же. Мы должны благодарить нас поражающую руку.
Сатана избрал меня орудием способным выпороть человеческий мирок. Спустить штаны и выпороть, хорошенько, без жали. Мы призваны не за тем, чтобы истреблять и разрушать, затем, чтобы возвращать к добру даже и то, что уже испортил человек, и обратил во зло, ибо нет зла большего, чем порожденное самим человеком!
Вся эта длинная тирада произвела на меня двоякое впечатление. С одной стороны Гоголь обвинял дьявола, с другой же радовался тому, что было сделано Князем Тьмы. Как не парадоксально, но, символ погибшей добродетели, дьявол, искушая род человеческий, всегда устремлял его к улучшению. Ангелы - божьи, чистые твари - бесплодны. Люди, подверженные дьявольской страсти, безгранично продолжают себя. Неисчерпаемы кладези ума, самобытности, видения и воплощения красоты, талантливости.
- Если бы миром правили беспорочные херувимы, - говорил Гоголь,- мир бы превратился в этакую сверхканцелярию. Сии секретари божьи впутаются во все, и дело пойдет из рук вон. Всяк секретарь хочет сыграть роль посредника между начальником и подчиненным. Каждый посредник лелеет надежду вершителя. Они издадут законы: как жить, что делать, как размножаться, чем плодоносить. Они будут учить тому, о чем сами понятия малейшего не имеют. И тогда, в один прекрасный день, пирожник примется за сапоги, а к сапожнику поступит печение пирогов. Нельзя доверять дело ни даже самому наилучшему из секретарей, такой шаг приведет к мерзостному обездариванию людей. Только мастер может учить своей науке, слыша вполне ее потребности, и никто другой. И судить мастера мы не в праве. Произнести суд окончательный и полный над ним может один тот, кто заключил в себе самом подобное существо, и есть сам уже почти равный ему. Запомните твердо. Даже в простом мастерстве понемногу может судить всяк, но вполне судить может только сам мастер того мастерства.
Я задумался. Сатана избирает своим орудием людей способных повлиять на род человеческий, способных явить дьявола миру. Создание сверх гениальных вещей оканчивается подлым росчерком нечестивого. Издеваясь, Он оставляет человечеству одну за другой неразрешимые загадки. Это - ноты Паганини, это - второй том "Мертвых душ" Гоголя. Он знает, что мир людской более всего подвержен влиянию высокого искусства.
Дьявол бродит по свету, время от времени примечает Он очередную жертву, протягивает к ней жадную лапу и, по желанию, резко вонзает один, или несколько когтей в душу ничего не подозревающего человека. Чем сильнее удар, тем дольше болезнь. Подобных жертв бесчисленное множество, но тех, в чьем обличье являлся Он миру, можно пересчитать по пальцам. Чем ярче избранный Им, чем необыкновеннее, чем свое образнее, тем больше может Он в его обличье произвести всеобщих заблуждений и недоразумений.
- Наслаждение творить! - продолжал Николай Васильевич,- Одни из лучших минут в жизни моей были те, когда я, наконец, клал на бумагу то, что вынашивалось долговременно в моих мыслях; когда я и до сих пор уверен, что едва ли есть высшее из наслаждений!
Творящий вдохновенно обретает власть, ему покоряются люди. Это ужасающая сила, в могучих руках которой может погибнуть или воскреснуть любое. Творящий вдохновенно способен изменить мир. И ежели когда-нибудь род человеческий достигнет такого состояния, что каждый составляющий его будет творец, небывалое свершится в тот час. Поэтому цель любого, способного постичь силу творчества, устремлять свою способность к светлому и благому, стараться действовать в рамках подлинных чувств и разума, сверяя путь свой с истинными нуждами человечества, не поддаваясь голосу лжи, обмана, злобы, глупости, страха.
Я еще хочу дать вам понять, Александр Евгеньевич, все это - пороки человеческие: он сам виноват в них, сам же должен их исправить, и нет ему в том помощника. Но следует помнить, что кое в чем может человек поучиться у дьявола, получив несомненную выгоду для себя. На стезе блага земного, условно называемого нами - бог, необходима горечь познания, чтобы в полной мере оценить приобретенное и утраченное, и горечь эта - есть дьявол.
Задумайтесь, чем же еще ненавистен нам сатана? Так ли уж желательно для человека, чтоб то сокровенное, потаенное души его было представлено на обозрение всего света белого, да еще талантливо представлено, легко запоминаемо, ощутимо и реально? Кто согласиться на подобное? Не от того ли возненавидели меня люди после исповедания, после того, как стало им ясно, что все описанное мною не плод безудержной фантазии, а реальные наблюдения из мира нас окружающего, а стало быть - подлинные людские пороки. Словом, то же, что в каждом человеке, с той только разницей, что завопило это крикливей и громче, ибо делал сие не такой же малый человек, а дьявол, живший во мне. Не от того ли люди любили и ненавидели скрипку Паганини, находившую слабые места в каждой внемлющей ей душе. Врачевание сатаны роду людскому весьма не приятны, но польза их несомненна.
Выслушивая Гоголя, я прикинул, подспудно, им высказываемое на себе лично. Могу дать гарантию - существенно неприятно очутиться на устах молвы, да еще в неприглядном обличии, весьма неприятно.
И еще говорил Николай Васильевич:
- Весь мир не полюбишь, если не начнешь прежде любить тех, которые стоят поближе к тебе, и имеют случай огорчить тебя. Для человека творящего важно это и необходимо.
Навечно останусь я благодарен тем, кто в минуты скорби поддержал меня, повелевши ободриться. Бог да вознаградит их: я не знаю выше подвига, как подать руку изнемогшему духом.
Надо сражаться, надо бороться за человека, пусть он даже покажется ничтожным, мизерным, неравным вам, непременно стоит за него сражаться. Если видишь, что оступился идущий, что потерял равновесие и вот-вот упадет, поддержи, иначе упадешь сам гораздо страшнее. Тем более отстаивай друзей своих, не дай в обиду, ибо одиночество скверно, одиночество постыдно, но именно оно грядет вослед нежеланию помочь другу. Я говорю прописные истины, но это только кажется привычным и принятым всеми, на деле мало кто отваживается на подобное. Помощь может быть пассивна, если плачущему вторить плачем. Ты, наверное, облегчишь душу его, но исцеления не принесешь. Активная помощь, и самая действенная, самая верная помощь - есть указание пути преодоления боли, горечи, тяжкого положения, в коее ввела товарища судьба. Иногда стоит даже усилить боль страждущего, ежели в пользе этого уверен.
Человек, преданный страданью, не замыкайся внутри себя, иди к людям, стремись к ним, не бойся уколов, которые можешь получить от них, может случится именно уколы принесут исцеление.
Это я и вам говорю, Александр Евгеньевич, поведите себя сами пером вашим к народу. Он излечит раны болящие, вы же дадите ему талант свой. Исцеление будет несомненным, приди вы искренни к читающей публике, как умеющий сказать правду без боязни. И, к тому же, душу мою неприкаянную освободите. Благословляю вас на дорогу и посох.
Чем окончилась наша встреча?
Стрелки часов едва обозначили пять утра, как в комнате появилось странное существо: дама, облаченная в несуразный капот и шапокляк с густой вуалью на лицо.
Сунула Николаю Васильевичу амбарную книгу и ручку - самопишущую наливайку. Гоголь поставил свою подпись в нужной графе.
- Вы тоже,- мадам протянула прибор мне.
Я, было, взял уже книгу и хотел черкануть залихватски, да сдержался. Дело в том, что цвет чернил в ручке был красным. Осторожно перекрестил ее. Вечное перо взорвалось. Мнемозенцева и Гоголь исчезли. Я остался один посреди комнаты, обрызганный собственной кровью, которая била упорно тонкой струйкой из указательного пальца правой руки.
Нашел бинт и кое-как перевязал палец. Затем включил свет. Комната неприятно озарилась пятью лампами люстры. На письменном столе лежал обгоревший с края, испрещенный буквами листочек. Я прочел написанное: "Принимайтесь за дело немедленно. Если сразу не выйдет, возьмите Пушкина на выбор любое, прочтите и - к бумаге. Прощайте. Да хранит вас Бог. Н.В.Г."
Стоило пробежать глазами эти строчки, как листок истлел окончательно, и я смахнул пепел со стола.
В голове царил хаос. Мысли скакали, отчетливо похихикивая, очевидно надо мной. Пришлось последовать совету Николая Васильевича, взял томик Пушкина, открыл наугад, прочел:
Завтра счастье,
Завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.
"Ну вот, и хорошо",- подумал я, закрыл томик, лег на диван и тут же утонул в необъятном океане сна.
К сожалению, Пушкин ошибся, Нина на следующий день не пришла, зато в мягкое кресло, ночью служившее Гоголю, опустилась тяжелая задница маститого литератора, который упорно советовал мне заняться чем-нибудь существенным. Смиренно я выслушал гения современной прозы и, проводивши его, с нескрываемой радостью затворил за ним дверь. После этого обрезал провод входного звонка, отключил телефон, занавесил окна, уши заткнул ватой, подсел к столу и принялся писать. И только истинное удовольствие получал я во время работы.
Барин, человек в теле, подбегает к говорящему и тычет ему кулаком в нос:
- Недоглядел, каналья, ужо я тебе ижицу пропишу!
- Оно, это,- мычит мужик.
Барин отталкивает его и выбегает на крыльцо.
Посреди двора лежит огромное яйцо. Оно колеблется. По скорлупе прошла внушительная трещина.
Барин бросается к яйцу, проклиная дураков земли Русской. Мужики стоят неподвижно. Яйцо раскалывается с оглушительным треском. Барин и мужики в ужасе крестятся. Из яйца вылупился слон.