Аннотация: Вторая часть дилогии, первая часть Сагаркиол.
Александр и Абердина.
Памяти моей бабушки
Смеян Елены Павловны.
Пролог.
1.
У господина Новайт-Новаровского, польского подданного, несомненно, почтенного, уже седовласого, но все еще моложавого пана была замечательная собака колли, по кличке Абердина. Рыже-черно-белое животное умело делать позу, рычать нечто вроде: "Пшебжденьска скверна" и превосходно вилять пышным хвостом, в знак особой признательности.
Новаровский слыл меценатом. Жил он в городе Мелитополе, но содержал средней руки театрик в самом Ростове.
В 1912 году Абердину украли. Польский подданный заявил решительный протест губернатору, потребовав непременных усилий полицейского персонала на отыскание зверя. Однако данное мероприятие успеха не имело.
Что стало с господином Новайт-Новаровским в последствии, никому не известно. Вероятно, прах досточтимого польского подданного покоится где-то около Познаня, впрочем, с тем же успехом местом его пребывания мог стать чудесный город Гдов.
2.
В том же 1912 году на дороге от Конотопа к Путивлю видели долговязого чернобородого цыгана, который вел за собой красивую рыже-бело-черную собаку. Цыган, разумеется, вызвал подозрение, и даже приказано было его задержать. Но уездный пристав Захлябин " выказал нерасторопность, не исполнил, пытался скрыть, за что примерно наказан".
Глава 1. Провинциальный человек.
Семейство Жмыриных известно своим гостеприимством и застольем. Павел Матвеевич Жмырин, купец второй гильдии, гонит по Днепру баржи, поставляя в Киев зерно. Матрена Филипповна, жена его, есть совершенное радушие, доброта, приятность. Дети их - полное очарование.
Кременчуг - городишко тихий, много здесь трудового люда, нищеты, да евреев. В доме у Павла Матвеевича можно увидеть писателя-символиста Степана Дормидонтовича Зазнобова и других культурных людей.
Живет в Кременчуге еще один писатель более современного направления - это Александр Петрович Коноваленко. Представляет он собой следующее: высокий, стройный, худой, длинношеий, довгоносый. Когда несуразная его фигура появляется на ухабистых улочках, мальчишки непременно принимаются улюлюкать и пребольно кидают комьями глины, отчего единственный костюм Александра Петровича несколько леопардообразен.
В семье Жмыриных Коноваленко, как человек просвещенный, гость желаемый, за исключением пятницы и воскресенья, ибо по пятницам - воскресеньям Жмырины принимают Степана Дормидонтовича, а они с молодым писателем - враги, с Литературной точки зрения.
Приднепровский городок в достопримечательностях содержит весь глубоко провинциальный арсенал. Здесь когда-то бывали Пушкин и Гоголь, ссылали сюда не особо опасных декабристов, имеются 2 церкви, наличествует 2 синагоги, театр, а несомненную гордость составляют непременные весенние наводнения, от которых погибает немалая доля домишек, бедного люду, собак да курей.
- Слыхали-с, - говорил моложавый купчишка Устрепко на ужине у Павла Матвеевича, - Коноваленко депешу из Киева получил.
- Ах, боже ж мой, а о чем депеша? - спрашивает Матрена Филипповна.
- Зовут в Киев-с.
- Кто ж это зовет?
- Кто неведомо, однако, настойчиво требуют.
- Небось, судить будут, - вмешивается в разговор Зазнобов.
- Ай, страсти, какие, за что ж судить? - восклицает Жмырина.
- Должен, поди, всему свету, давно пора в долговую яму, - отвечает Зазнобов.
- Что вы говорите, Степан Дормидонтович, неужто Александр Петрович в долги залезли?
- А как же, они - футуристы, их дело - фонарь!
- Вот я совершенно не понимаю, когда вы начинаете образами говорить, Степан Дормидонтович, зачем такое "фонарь"?
- Затем, что "фонарь качается во мгле"! - цитирует себя Зазнобов.
- Александр Петрович, стало быть, приходят-с на телеграф-с, а жид Кац ему: "Депеша из Киева". Коноваленко так боком-с встал, зашморгал часто и спрашивает: "Вы, Сигизмунд Давыдыч, не перепутали?" "Шоб я почти сдох" - отвечает Кац и протягивает бланк-с. На бланке указано: "Срочно. Коноваленко А. П. явится Киев, Мало-Житомирская 8-7. Икареж."
- Да вы хоть, Спиридон Григорич, не ругайтесь! - возмущается Жмырина, - что там еще написано?
- Я, Матрена Филипповна, вообще-с к ругательствам не способен. Икареж - там написано.
- Еще раз себе позволишь, Спиридон Григорич, и вон пойдешь!
- Истинный-с бог, Икареж!
- Это факсимиле такое, - поясняет Зазнобин, - оригинальное прозвище, так скажем.
- А-а, - тянет Жмырина, - только ты, Спиридон Григорич, все одно лучше сплюнь, или высморкайся, а при женщине не выражайся, хто тебя знает - оно может и "максимиле", а может чёрте - что такое. Уж будь любезен.
Итак, в лето 1913 от рождества Христова, сопит вверх по Днепру маленький пароходик, переправляя провинциального человечка Александра Коноваленко в первопрестольный Киев - град.
Глава 2. Футуризмы.
- Здравствуйте, Коноваленко! - горлопанил розовощекий малый, хапужнечески тиская руки Александра Петровича, - читал ваш "Быт-блюе" - гениально! Вещища! Извольте полюбить, Евгений Жабов.
- Да, но я к Икарежу.
- Ха, милый мой, не всякому достается такая замечательно лошадиная фамилия, вроде вашей. Кое-кому приходится поискать. Икареж - это я. Хотите, объясню? Пожалуйста! Икар - Евгений Жабов. Ну? То-то! Разоружайтесь! - и он собственноручно раздел Коноваленко, стащив с него пиджак, после чего протолкнул Александра Петровича в комнаты.
- Улюлюев, подымайся, нетрезвая рожа! К нам в гости великий футурист - Коноваленко!
Из заширменного угла послышалось шебуршание и, через минуту, на свет божий выполз беловласый человек с очень длинными руками, опущенными кистьми куда-то ниже колен.
- Часмин, - представился он.
- Ты, Бенидикт, напрямки давай, а то Александр Батькович у нас человек суровый, любит истину допытывать. Это - господин Улюлюев - первый футурист Малороссии. Впрочем, как Федор Часмин, он знаком отдельным странным субъектам, например местному приставу Рогатенко. А, вот за Улюлюева, его почитают многие, в том числе Хлебников, слыхали, должно быть.
Коноваленко облизнул занемевшие губы, выдавливая из себя: "Слыхал".
- Но созидателю "Быта-блюе" Бенедикт Улюлюев готов подметки целовать. Как там у вас в начале. "Блаженно блюмманже харкае". А! Горобец вы наш Кременчугский, да вы же целый кондор литературы. Никак не меньше.
Часмин улыбался:
- Прекрати, Женька! Что ты его огорошиваешь. Вы к нам надолго, Александр?
- Ну, извините его, да забудьте. Александр, как ваше отчество?
- Петрович.
- Александр Петрович, хочу вам предложить совместную работу, альманах "Раскат", редакторы и авторы перед вами. Сотрудников, братьев по перу, ищем во всех краях. Согласны?
Стоило ли думать? Даже если стоило, не думалось. Подобная удача увлекает решительно и бесповоротно.
- Согласен! - отвечал Александр Коноваленко, автор "Быта-блюе".
- Мы должны распрощаться со всей этой слащавостью, пошлой обыденностью, сероватостью, как там у них:
"С истомой, режущей бока,
Рука берется за бокал".
Что за сытенькая рифмованность. Мы заявляем гордое Никогда, противопоставляя им "Быт-блюе" Александра Коноваленко, с его яркой "Искрив души моей желает гильотины". Будетляне, ибо так нарек нас Велимир Хлебников, двинем развернутым горлом на опухоль общества, поглотив ее и, выдав миру, бриллианты разума, рубины мысли, изумруды красоты. А сейчас, проездом из Лондона в Москву, я бы даже сказал с Марса на Землю, к нам прибыл сам Александр Коноваленко. Разиньте уши, растворите заплывшие глазенки. Сегодня и на века!
Жабов сел, подталкивая Коноваленко:
- Непременно читайте что-нибудь. Они уже покорены, нужно добить, тогда дадут денег.
Александр встал, из-за табачного дыма не видно лиц, да к тому же в очах некоторое помутнение, голова от вина закружилась, а отступать некуда, сзади Жабов:
- Базуй, рубленая тоска
От треска
Сучьев
Сучьи рыла -
Подъял над миром.
Варуда, рубарит,
Ремрит.
О птичий лёт,
О щучий вид,
Убит зари
Олигонит!
Читалось легко, и, надо сказать, туман рассеивался. За ближними столиками сидели заинтригованные молодые люди, с открытыми ртами, поглощавшими каждый звук. За ними приметил Коноваленко красивейшую девушку с золотистыми волосами. Она вела себя раскованно, прелестно смеялась, абсолютно не обращая внимания на грозную "баячь" футуристов.
Александра Петровича это задело. Он ужесточил голосовые переливы, доведя декламирование почти до вопля. Девушка недоуменно смерила провинциала взглядом, пожала плечами и продолжила прерванную беседу.
Под гром аплодисментов Коноваленко рухнул в кресла. Жабов уже произносил следующую тираду, выдвигая на сцену очередного "гения".
- Послушайте, Бенедикт, - обратился Александр Петрович к Улюлюеву, - кто эта девушка за дальним столиком?
- Какая девушка? А, эта. Это, Александр, Анастасия Рассветова, в литературных кругах известная под псевдонимом Абердина Дикая. Поэтесса, шикарная леди. Хотите, познакомлю?
Коноваленко утвердительно кивнул.
Глава 3. Стихия.
- Оставьте нас, Беня, - сказала Анастасия Улюлюеву, после того, как он, представив ей Коноваленко, принялся рассказывать о творческих планах объединения "Раскат". Решительно так сказала, безапелляционно. Бенедикт ретировался.
- Все, что вы читали, Александр, очень прилично, только зачем было орать? Меня шокировать захотели или поверили Икару жабокрылому насчет гениальности?
Низвергнут автор "Быта-блюе" с престола поднебесного в самую грязь кабацкую, да еще и сунут, извините, рылом в лохань. После этого представляет он собой тихого, робкого учителя гимназии, ничего более. Нехотя пережевывает он терпкие фразы Анастасии Рассветовой, мямля невразумительно: "Конечно", "Вы правы", даже "Никак нет-с".
- Да, полноте, Александр, стоит ли убиваться. Я же не виню вас, просто вы - человек заезжий, местных обычаев не знаете. И, потом, не для того я говорю с вами, чтобы унижать достоинство ваше.
Кажется, полегче стало, но не на много.
- В общем, Саша, позвольте перейти на "ты". Понимаешь, нужна твоя помощь. Женись на мне.
Вот те раз. У Коноваленко желудок оторвался и камнем пошел на дно. Сердце задергалось, желая туда же, однако не получилось.
- Как вы сказали? - прохрипел несчастный поэт, покрываясь лиловыми пятнами.
- Ну, да, так и сказала. Женись. Повторить могу неоднократно. Я же знаю, что понравилась. А ты мне нужен непременно. Бери в жены, тотчас бери!
- Беру, - выдавил Коноваленко и зарделся, испугавшись своей торопливости.
- Молодчина. Вот кольца, обручимся, - и она надела на перст поэта кольцо-змейку.
Робко положил Александр Петрович совершенно прелестную ручку Абердины на свою левую ладонь, осторожно нанизал золотистую змейку на изящный пальчик.
- Видишь, ничего страшного нет. А теперь объявим о нашей помолвке.
Они объявили. Жабов поперхнулся на полуслове, закашлялся и сел мимо стула. Улялюев ожесточенно мусолил глаза, пытаясь разувериться в невероятнейшем сне. А молодые, желторотые господа зарымыгали приветственно. Кто-то из них крикнул: "Ура!". Кто-то подхватил: "Ура, футуризму! Да здравствуют вольные браки! Долой цепи мещанских предрассудков! Ура, молодым!" Понеслось, покатилось, завертелось в неистовстве.
И показалось Александру Петровичу Коноваленко, что все это - черт знает что, шабаш какой-то.
Глазища Абердины полыхали. Привиделось поэту, что невеста его настоящая ведьма, даже зубки востренькие, как у собачонки, и сзади, лишь повернется, хвост.
А, впрочем, вино. Вино! Пропади оно пропадом это вино! Как только ноги унес?
Глава 4. Чудо.
- Зачем ты взял меня на руки?
- Трава в росе, можешь намокнуть.
- А куда мы идем?
- Не знаю.
- Кто сказал тебе, что я жена твоя?
- Никто.
- Врешь.
- Нет, я всегда знал об этом.
- Но ты увидел меня только вчера.
- Нет.
- Отпусти, отпусти сейчас же, мальчишка, хам, отпусти!
- Ты же сама не хочешь.
- Дурак.
И она прижалась щекой к его плечу.
Солнце, сладко потягиваясь, позевывая, выползало на небо. Днепр, хранящий лунное серебро, нехотя разменивал его на золотые. Берег реки крут. По колено в траве спускается Александр Коноваленко к воде, и на руках его спит красавица Абердина.
- Любовь. Уверен, что она не возникает внезапно. Каждый из нас хранит ее в себе и именно в том обличье, в каком позже находит. Разве не был я полон любви, когда в детстве бежал во след солнцу. Когда казалось, протяни руку - погладишь золотистые волосы рыжего чуда. Вот откуда знаю я тебя, Абердина. А помнишь, плыл по Днепру, как вдруг потянула меня на дно русалка, повлекла за собой. Немая, молит глазами: "Останься, останься". Не послушал. Ждал тебя, Абердина. Если б не встретил тебя, я бы создал твой образ и жил, согреваем мечтою.
Над Днепром летит белоперая цапля, легкая утренняя тень ее ложится на воду.
- Чудо, Господи, чудо! - разносится по округе. На отмели пляшет человек. Он был хром, горбат, уродлив с детства, но только что, искупавшись в реке, исцелился. И не знает, кому исцеленьем обязан, и не верит еще, поэтому плачет, смеется, дерет свою глотку: "Чудо, Господи, чудо!"
На руках у поэта спит Абердина, улыбаясь во сне.
Глава 5. Новые лица.
Время, неумолимо бежишь ты.
5 августа 1913 года повенчаны Александр Коноваленко и Анастасия Рассветова, во граде Киеве, при стечении великая многа народа.
- Красавица, - шептались старухи, - а за такого пошла. Видно тяжко ей.
Вскоре, после венчания, молодую семью посетил странный человек, средних лет, типичный южанин, с загорелым лицом, орлиным носом и оливково-черной бородкой. Едва он вошел в комнаты, Абердина радостно вскочила на встречу, тут же представив незнакомца: "Вот, Саша, это - Григорий Багратионыч Градов, мой друг, рада буду, если сойдешься с ним поближе".
Градов был немногословен, замкнут. Приходил, садился в старинное кресло под часами, пил кофе, да сверлил правым глазом окружающих. Левого глаза он не имел, но повязки не носил, представляя взору любопытных уродливое бельмо.
Кроме Градова частым гостем в доме стал розовощекий, скуластый, похожий на турчонка Андрей Иванович Меркуров. С ним Коноваленко познакомился у Жабова. Меркуров - веселый, беспечный, словоохотливый, сразу понравился Александру Петровичу.
Род занятий этих господ установить возможности не представлялось, ибо не было ни одной черты в их поведении прямо указующей на определенность. Ежели из безмолвного Градова вытаскивать слова приходилось с огромным усилием, и все, большей частью, односложные вроде: "Да", "Нет", "Гм". То болтливый Меркуров столь неконкретно умел выражаться, что оставалось лишь руками разводить.
А, впрочем, не все ли равно, в каком ведомстве служит человек, главное, был бы хорошим, долг свой исполнял исправно, да мог одолжить своевременно, по первой просьбе. Столь разные, противоположные Меркуров и Градов, в этом вопросе - ну абсолютные близнецы.
По вечерам пили чай. Гудит толстощекий самовар, преобразуя начищенными боками в несуразные рожи лица гостей. Андрей Иванович историйки различные разыгрывает, одна смешнее другой. Абердина, когда смеется, еще прекрасней становится. Александр глаз от нее оторвать не может. А тут: "Гм", - где-то сбоку. Повернется Коноваленко, словно пронзили насквозь, аж дух захватывает, Григорий Багратионыч уставится, что твой филин, и не моргнет, ужас!
За карты с Градовым не садись, все одно обыграет, насквозь тебя видит. Страшный человек. Не будь он Тасиным другом, никогда б его Александр в дом к себе не впустил. Андрей Иванович спасает, премилый Андрей Иванович, доброе сердце.
Глава 6. Соблазн.
- Не кажется ли тебе, Саша, что изменяет Абердина с Градовым. А?.. Так вот, торгует рязанский мужик корову. Коровенка ничего себе, только рог обломан...
Кружится дым папиросный, сплетается с паром от самовара.
- Почудилось, что ли, - спрашивает себя Коноваленко.
- Ты мне за нее три рубля, а я...
- Андрей Иванович, вы что-то об Анастасии сказали?
- А, ерунда, забудьте. Я тебе тоже три рубля и коня. Мужичонка в затылке чесал, чесал...
- Отвечать за свои слова следует, милостивый государь, - произносит Коноваленко про себя, - что если правда? Почему Григорий Багратионович друг ей? Что у них общего? Ничего! Значит дело верное?
- Корова-то - без рога, а конь у меня справный...
- С другой стороны, она меня любит. Глупец, болван! Не любит. Вспомни, как она оженила тебя. Для чего? Ты спросил тогда? Может так развратничать сподручней? Эх, ты, поэт, провинциал, тряпка!
- У мужичонки глаза навыкат: "Да ну?"...
- Вокруг пальца змейку пустила, дела свои черные скрыть. Что ж мне теперь делать? Что теперь делать?
- А вы убейте Градова, Александр Петрович!.. Другой раз поехал мужик рязанский кобылу продавать...
- Убить? Почему бы и нет? Что у меня рука дрогнет? Никогда. Я же его ненавижу, урода одноглазого! Череп ему раскрою, без жали! Убить, непременно убить! Когда? Сегодня! Лишь войдет, выстрелю. Где мой пистолет? В письменном столе. Где стол?!
Александр срывается с места и бежит в кабинет, через минуту он появляется, сжимая в руке револьвер. Меркуров все еще повествует о делах рязанских:
- Правильно, Саша, убей его, убей, - роняет он невзначай.
- Вот соблазн, то! Убить! В праве ли я убивать? Да в праве, враг мне Градов. Но как же Пушкинское "Гений и злодейство..." Значит я не гений? Глупость! Хотя бы талантлив? Еще одна глупость! К дьяволу, при чем тут Пушкин! Сами свергали. Не гений, так творец. Прав же, прав. Значит убью. А если не прав? Если не прав и убью, кто я тогда? Сволочь, ревнивец, дурак! Отнесу пистолет. Нет. Стой! Почему не прав? Заряжен? Заряжен. Взведу-ка курок.
- А если прав и не убьешь? - спрашивает Меркуров.
- Вдвойне болван! Ну, где он Градов? Где, черт возьми, мне он сейчас, сию минуту нужен. Сейчас, я его убью!
В дверях появляется Григорий Багратионович, и Александр Коноваленко стреляет в грудь вошедшего, попадая в сердце.
Глава 7. Ранен.
Абердина поправляет компресс.
- Ну вот, очнулся, слава богу, - ласково говорит она, - что же ты наделал, дурачок мой влюбленный.
- Что с Градовым, Тася?
- С каким Градовым?
- Я убил его?
- Его нельзя убить, Сашенька. Он - дьявол.
- Дьявол?!
- Тсс! Лежи смирно, а то рану вскроешь.
Коноваленко припоминает случившиеся. Пуля вонзилась в Григория Багратионовича, но он даже не оступился. Из груди его вырвалась черная птица, взмыла под потолок и ринулась оттуда на Коноваленко. Клювом ударила. Больше ничего не помнит Александр Петрович.
- Абердина!
- Что, Саша?
- Ты ведьма?
- Нет, милый.
- Откуда ж тебе известно, что тот - дьявол?
- Он - дьявол, Саша, а я была ведьмой.
- Объясни, немедленно!
- Тсс! Молчи! Меркуров идет.
- А, раненый! Глазки открыли! Ну, не сильно вы себя? Что врачи говорят, Анастасия?
- Все в порядке, Андрей Иваныч.
- И чудьненько. Чудьненько.
Меркуров почему-то все время руку держит на правой стороне груди, внимательно осматривая Коноваленко.
- Андрей Иваныч, а где Градов? - спрашивает Александр.
- Кто, кто?
- Градов, Григорий Багратионыч.
- Не знаю такого. А что, вы его видеть хотите? Так дайте адрес, пошлю за ним. Где он живет?
- Неужто не знаете, Андрей Иванович? В кого ж я, по-вашему, стрелял?
- Увольте, Александр Петрович, до сих пор в толк не возьму, с чего это вы. Всем говорю: Коноваленко - человек рассудительный, не станет он жизни себя лишать понапрасну. А тут такое. Верите, как не прикидывал, хоть убейте, ничего не понял.
- Значит, я сам в себя стрелял?
- Точно так. Хорошо, хоть пуля на вылет прошла, ничуть не во вред. Ну, пойду я. Выздоравливайте.
Меркуров улыбнулся и, по привычке, подал обе руки на прощанье.
На груди Андрея Ивановича зияла сквозная рана, так что спокойно можно было разглядывать через нее противоположную стену. Опомнившись, Меркуров быстро прикрыл дыру ладонью, подмигнувши поэту. Коноваленко впервые заметил, что живой у Меркурова левый глаз, а на месте правого вставлен стеклянный.
Глава 8. Любовь.
- Он превратил меня в собаку и продал одному польскому подданному. Но каждую ночь мне надлежало летать на шабаш. Так продолжалось около трех лет. Затем Он выкрал меня, Сам явился цыганом, и мы долго скитались по всей Украине.
Ты знаешь, мне кажется, что за год до этого кто-то из людей осмелился противостоять Ему, иначе нам незачем было искать столь продолжительное время.
Тебя дьявол еще в Кременчуге приметил. Решил заманить в Киев, женить на мне, тем самым создать все условия, для собственного проникновения в избранную плоть.
Понимаешь, у Него есть пристрастие вселяться в тела людей, убив прежде душу, а затем, в новом обличии, владеть миром. Нужен ему для этого человек непременно талантливый, незаурядный. Ты у меня именно такой.
Подверг он тебя искушению, раздвоившись. Добрался до самой души. Вот только извлечь ее не удалось. Любовь спасла, Сашенька. Только грудь он тебе разорвал, сердце не сумел.
Тогда он бросил тебя: "Пускай подыхает!"
Я не вынесла, рухнула на колени: "Пощади!" - взмолилась.
- Пощадить? Ха, цену, какую назначишь?
- Меня бери, - говорю.
- Да ты и так моя.
- Люблю я поэта!
- Любишь? А если силы прежней лишу?
- Все одно любить буду.
- Ну, что ж, люби. Отныне, подвластна ты станешь старенью, узнаешь болезни, печали, морщины. Умрешь тяжело, как и прочие люди. Должна тебе нравиться царская милость!
- Мне нравится, - я Сатане отвечала.
Смеялся он долго.
Коноваленко слушал Абердину, спрашивая себя: "Счастлив?" - и отвечал: "Да, счастлив. Та, которую обожал я сильнее жизни, так, что дьявол отступил перед моей любовью, любит меня. Милое счастье. Златовласое солнышко. Радость. Неужто не сумею я разгладить первую морщинку, стянувшую кожу у глаз твоих".
- Тася, наклонись, - шепнул он заговорщически, обхватил жену рукою за талию, привлек, осыпая нежными поцелуями, - бескрайней любовью мы будем хранимы.
Глава 9. Легенда.
В 1923 году Евгений Жабов, советский журналист, встретил Федора Часмина, вернувшегося в Киев из Средней Азии.
- Ба, Улюлюев! Ну-ка, ну-ка, поворотись сынку. Орден, говоришь! Красное Знамя, стало быть! За что пожалованы?
- За басмачей, Женька. А ты все прежний, трепач несчастный.
Друзья обнялись и тут же решили отметить встречу в стареньком кабачке. Беседа медленно подвигалась, приправляемая пищей, вином, да весельем.
- А, помнишь, Часмин, как Александр Коноваленко в этом кабачке читал "Быт-блюе"?
- Еще бы, кстати, где он теперь?
- Умер прошлым летом.
- Как умер? Он же нас с тобой моложе. Впрочем, при чем тут возраст. Расскажи немедленно.
- До революции, сам знаешь, Александр Коноваленко что-то писал и жил спокойно, мирно. Ну, а потом, пошло, покатилось. Петлюра его публично высечь велел за неявку на сбор в войска. Правда, на следующий день Петлюру красные вышибли, и приговор в исполнение некому было привести. Красные тоже приговорили его за что-то, но он исчез. Затем белые расстреливали Коноваленко в 19-том. Не вышло. Рассказывают: только залп дать хотели, он солдат глазами повернул и повел на офицера, чуть было не порешили. А, как опомнились, Александра Петровича след простыл.
Где он после скрывался, никто не знает. Слышал я сплетни о странных, непредвиденных случаях, кто-то сбегал, кого-то спасали, но не уверен в участии Коноваленко в этих делах.
В 21-ом мы случайно встретились. Он повел к себе. На расспросы ничего не отвечал, только улыбался. Увидел я, что живет он добротно, целовал ручку жене его, Анастасии Рассветовой, и, признаюсь, в той обстановке замешательство и удивление мое нарастало. Вообще, скажу тебе, туманная история жизни человеческой.
Но, каково было потрясение, когда вечером прочел мне Коноваленко страницы своего романа. Не переживал я подобного, да и вряд ли описать сумею услышанное. Это словно средь ясного дня: гром, молния, ослепление, смерть, затем воскрешение, и тот же день ясный. Не спрашивай, о чем был роман, я не помню, такое в голове не удержишь.
Ушел от него, подавленный мощью, и больше живым не видел.
Прошлым летом Коноваленко хоронили. В час, когда гроб опускали в могилу, дом, в котором жил Александр последние годы, взлетел на воздух. Говорят, там был склад боеприпасов, оставленный еще Петлюрой. Но я не верю, слишком значимое совпадение.
- Черт, Евгений, дьявольщина какая-то, ты, хоть, не заливаешь?
- Разучился, Федор, давно разучился.
- А где сейчас Абердина?
- Месяц назад схоронили. Как у Гоголя в "Старосветских помещиках", помнишь? Только ролями поменялись. Все говорила: "Зовет меня, Сашенька". А умерла страшно, в жутких мучениях. Казалось, хочет сказать о чем-то, и, словно, не дают ей. Я, до последнего ее вздоха, рядом находился, а последние слова Анастасии были: "Роман дьявол успел..." Что успел, кто успел, не сумела выговорить, преставилась.
- Опять дьявол?
- В том то и дело. Я так прикинул, наверно успел уничтожить, рукопись Александра, которую читал он мне, не нашли. Только, кого она дьяволом называла?
- Да, странный сюжет. Главное, Евгений, время сейчас такое, невпроворот, а я бы этим занялся, интереснейшая тайна.
- Не стоит, Федя, ушедшее ворошить. Следов нет, жили они уединенно. Словом, я попытался, безрезультатно. Давай-ка, помянем покойных, будь им земля пухом.
Финал.
На базаре в Пирятине к боевому красному командиру Сергею Грушко пристал долговязый цыган.
- Барин, - журчал он, за что чуть было не получил по шее, - извиняюсь, собачку не купите? Хорошая собачка, породистая.
Сергей посмотрел на черно-ржавое существо, которое от старости едва волокло ноги, и отмахнулся. Цыган не отставал.
Сергей купил махры, кой-что из провианта. Долговязый шлепал сзади, видимо любуясь шикарными галифе красного командира.
Уже, собираясь уходить, Грушко оглянулся: неизъяснимой горечью наполнены были смотрящие на него, плачущие глаза собачонки.