Калышко Артем Владимирович : другие произведения.

Миг в этой комнате тесной

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Тридцатилетний безработный и одинокий Андрей не ждет от жизни многого. Все его идеалы и принципы оказались миражами, исчезающими, стоит лишь только сделать шаг им навстречу. Будущее представляется ему медленным и тоскливым старением, за которым последует тихая и незаметная смерть. Что может вырвать его из этой западни? Например, бывший однокурсник и друг, ставший крупной шишкой в правительстве. Он предлагает Андрею работу в столице, а вместе с ней - и важную роль в государственном перевороте, подготавливаемом частью политической элиты. Кто откажется от шанса поучаствовать в строительстве нового, лучшего, справедливого мира? Андрей не отказывается...


  
  
  
   1. Бумажный путь на волю...
  
   Я никогда не думал, что попаду в руки хромого правосудия. Попав в них, я не смел даже надеяться, что сумею так легко отделаться. Разыскивая черных котов в темных комнатах, я слишком часто забывал, что их там может и не быть.
   - На свободу с чистой совестью? - спросил полноватый мужчина лет сорока, копаясь в беспорядочной, словно клубок спутанных нитей, стопке бумаг, разбросанных на столе.
   Мужчина был одет в синюю форму, сшитую из удивительно искусственного на вид материала, более всего напоминающего целлофан. В лабиринте бумаг он ориентировался не хуже, чем математик в числах. Лично я и за сто лет в нем бы не разобрался.
   Я не знаю его имени. Если бы я был посвящен в тайны милицейской иерархии, я бы имел, по крайней мере, представление о звании незнакомца. К сожалению, красующиеся на плечах мужчины погоны говорили мне не больше, чем формула, которой выражен закон Бойля-Мариотта. Звездочки и полосы казались такими же бессмысленными, как и несколько символов с поставленным между ними знаком "равно".
   Заданный вопрос, с первого взгляда, претендовал на некоторую юмористичность. Ничего подобного. Возможно когда-то, в незапамятные времена молодости незнакомца, все обстояло наоборот. Но не сейчас. Сейчас это было механическое воздаяние старой привычке, регулярно повторяемое священнодействие, смысл и значение которого был уже давно утрачен.
   Скучающее лицо милиционера, совершающего телодвижения с грацией конвейерного робота, более чем убедительно подтверждало сей факт.
   Черный стул, способный вращаться вокруг оси на все триста шестьдесят градусов, поскрипывал под внушительной массой служителя закона. Еще бы он не поскрипывал. Милиционер, судя по всему, питался много и неправильно.
   Он сидел, уткнувшись в покрытую продукцией целлюлозной промышленности поверхность стола, и занимался работой. Я стоял перед ним и терпеливо ждал, потому что так надо. Я, стоит признаться, был не в ладах с законом - по крайней мере до недавнего времени.
   Первое время я осторожно вертел головой по сторонам, со слабой надеждой увидеть что-нибудь интересное. Несколько других синих мундиров, совершающие, словно сонные мухи, не более одного движения в минуту, быстро мне наскучили. Грязноватое помещение, с потертыми обоями, окунающими наблюдателя в цветочную шизофрению розового цвета, выглядело так же малопривлекательно. Пол был устлан вездесущим обитателем любых государственных учреждений, как то - больниц, сельских администраций, воинских частей и так далее, его величеством коричневым линолеумом, снабженным обязательными вмятинами, черными дырами и такими же черными следами от подошв. Между стыками и обоев, и кусков линолеума, можно было смело поместить если и не большой палец, то мизинец точно. Обстановка как будто бы сигнализировала попавшему сюда человеку - мол, все очень плохо. Обычно сигналы не врали.
   Полноватый милиционер продолжал неспешно копаться в кносском нагромождении бумаг. На какое-то мгновение показалось, что оттуда вот-вот выпрыгнет минотавр. Вместо этого, лицо служителя закона едва заметно оживилось. С тихим "ага" он выудил из своего бюрократического болота искомый документ. Не давая ему передыху, милиционер начал усиленно обрабатывать бумагу с помощью ручки и нескольких печатей. Бумага покорно принимала на себя чернила и штампы.
   Покончив, наконец, со всеми необходимыми формальностями, он лениво посмотрел на результат собственных трудов. Все было сделано исправно, как всегда.
   - Распишись.
   Бумага любезно развернулась ко мне парадной стороной. Пустое место над сплошной линией настойчиво требовало автографа. Покорно взявшись за прикрепленную к столу ниточкой ручку, я черкнул по бумаге.
   - Хорошо, - пробурчал хранитель лабиринта, заключая документ в ящик стола. Его пустой, безразличный взгляд даже мельком не остановился на моем лице. Собственно, за все время, пока я стоял перед столом, милиционер вообще ни разу не посмотрел на меня. Коллеги служителя закона, неубедительно изображающие упорный труд, тоже. Если бы я решил тихонько сплясать гопака, вихрем кружась по комнате, этого, наверное, никто и не заметил бы. Каждодневная рутина выжгла их любопытство не хуже, чем напалмовая бомба - партизан в джунглях какой-нибудь банановой республики. Возможно, покидая работу, они возвращали себе умения слушать, удивляться и узнавать что-то новое, но в этом месте служивые люди покрывались непрошибаемой танковой броней, без труда останавливающей крупнокалиберные снаряды интереса к чему-либо.
   Не сложилось, не срослось. Я не расстроился. И не только касательно недостатка внимания людей в синем. Внимание, либо же его отсутствие, кого угодно другого мне тоже безразлично. Чувствую я себя, следует признаться, прескверно и, что самое интересное, это никак не связано с этим местом. А вот с обстоятельствами, которые отправили меня в путь по скользкой криминальной дорожке - очень даже.
   Покончив с формальностями, синяя отстраненность вручила мне небольшой прямоугольный предмет из картона и бумаги, более всего напоминавший блокнот. Я машинально взял предмет в руки, продолжая безразлично глядеть на макушку нависшего над столом милиционера. Ни одна четкая мысль не почтила меня визитом. Создавалось впечатление, что они стали персонами нон грата в моей голове.
   - Свободен, - не отрываясь от дел насущных, пробормотал хранитель лабиринта. Наша встреча была окончена. Так он думал.
   Я не двинулся с места и даже не пошевелился. Нет, меня не одолела внезапная глухота - я хорошо слышал обращение к себе. Однако поступивший в мозг сигнал столкнулся, наверное, с удивительной, непривычной для него пустотой и недоуменно шарил сейчас по углам, пытаясь разобраться в причинах экстренной эвакуации сознания. Эти старания пошли прахом. Я продолжал недвижно пялиться на немногословного властелина бумаг и печатей.
   Прошло что-то около минуты. Милиционер почувствовал странное неудобство и, тихонько поскрипывая, заерзал на стуле. Что-то неясное и настойчивое мешало ему, не давало покоя. Этой занозой был, разумеется, я. Невозможно даже представить, сколь великие муки вызвало у служителя закона наше затянувшееся свидание. Стремясь немедленно прервать эти страдания, он решился на нечто невероятное - поднял голову и посмотрел на меня. Казалось, одного этого должно было хватить, чтобы я бесследно исчез, испарился, как прерванный внезапным пробуждением сон.
   Я продолжал стоять. Наши взгляды встретились, как в море корабли. В глазах милиционера читалось недоумение и недоверие. Я смотрел с легкой грустью и тоскою. Оторванный от работы хранитель лабиринта недовольно нахмурился. Плевать ему было на мою тоску. Я превратился в назойливую помеху, которую следовало немедля устранить.
   Положив до этого момента стиснутую в ладони ручку на стол, он медленно и величественно вскинул другую ручку, принадлежащую ему с самого рождения. Все пальцы, кроме указательного, прижались друг к дружке.
   - Дверь - там, - сказал он, тыча пальцем куда-то мне за спину. Случилось ли это благодаря стараниям милиционера, либо же было чистым совпадением, но его слова возымели эффект.
   - Там? - спросил я.
   - Там, - кивнул безымянный офицер. - Дуй уже отсюда.
   Я и пошел. Выбравшись из комнаты, я медленно побрел по узкому коридору, с выкрашенными голубой краской стенами и забранными решетками окнами. Почувствовав что-то твердое, зажатое в руке, я опустил взгляд. Между большим и указательным пальцем удобно расположился немного потрепанный паспорт. Мой паспорт.
   Без особого интереса раскрыв документ, я увидел длинный ряд букв и цифр, что вполне мог быть серийным номером какого-нибудь холодильника. Чуть ниже, прямо по центру странички, расположилось молодое, задумчиво-суровое лицо, дань моде фотографиям для документов. Это, конечно, я.
   Еще ниже, в ряд друг за другом легли три слова: "N" - "Андрей" - "Владимирович". Так меня зовут.
  
   2. Дикари и смысл жизни...
  
   Тяжелая дверь, ускоряемая тугой пружиной, с грохотом хлопнула за спиной. Знакомство с правоохранительными органами было коротким и оставляло ощущение какой-то недосказанности. Учитывая, из-за чего начался весь этот сыр-бор, становилось даже как-то досадно. На секундочку.
   Я двинулся вперед, мимо рядов стоявших по обе стороны от меня, словно почетный караул, синеватых елей. Истерзанные шалостями безымянных варваров и отсутствием надлежащего ухода, деревья выглядели, как драчливые коты с выдранными клоками шерсти. От потрескавшихся кирпичных плит под ногами веяло духом первомайских демонстраций и пионерских собраний, безнадежно канувших в лету. Караваны безразличных к заботам большого мира муравьев курсировали по земле в разные стороны. Из забитых многолетней пылью трещин выглядывали зеленые росточки травы и иных сорняков.
   Перейдя по едва заметным белым полоскам "зебры" дорогу, я очутился в прохладной тени здания института культуры. Культура и милиция шли руку об руку. И то, и другое в моей стране считалось явлением странным, мало отвечающим своему истинному значению. Сотрудникам милиции культуры явно не хватало. Бдительная и зоркая, стоящая на страже интересов олигархов - промышленников и финансистов, и иных авантюристов с криминальным прошлым и блестящим настоящим, эта организация упорно сохраняла свое название, хотя явно не походила на ополчение, собранное из народа в интересах народа.
   Культура, в свою очередь, слишком многого нахваталась у милиции, обзаведшись иерархией, нормами труда и замечательной особенностью работать из-под палки. Самыми популярными произведениями стали восторженные оды, выполненные в разных формах, в зависимости от вкусов заказчика, всевозможные перепевки, переписки и переделки чего-то, уже получившего признание, и поделки крайне ограниченной культурной ценности, соответствующие ограниченным запросам масс. Умеренный успех, умеренный позор - все честно.
   Был теплый и солнечный майский денек две тысячи двадцатого года, и я уже без малого тридцать лет дышал, ел, пил, куда-то смотрел, что-то слышал и вообще делал все то, что полагается людям. Делал ли я это с удовольствием? С некоторых пор меня терзали сомнения на этот счет, и лишь теперь они окончательно отступили. Ранее мне казалось, что человеческое пребывание на планете Земля, носящее гордое имя "жизнь", не имеет, может быть, ровным счетом никакого смысла. Теперь я в этом ни капли не сомневался.
   Сделав еще несколько медленных, сонных шагов, я очутился в маленьком парке, наполненном высокими и не очень деревьями, зеленой травой, асфальтовыми дорожками, фонтаном и лавочками. В голубом небе медленно плыли куцые белые облака и, в противоположность им, стремительно носились крошечные черные точки птиц. Вполне нормальных размеров дети, собравшись в хаотичные стаи безумных дикарей, носились по земле. Лишь предостерегающие, одергивающие выкрики матерей спасали детей от неминуемого полного физического истощения и травм. Эти навязанные ограничения они с лихвой компенсировали истошными, отчаянными криками, воплями и взвизгами, невольно заставляющими задуматься о человеческих грехах и муках ада. Если бы преисподняя существовала, ее вседержителям следовало бы взять эти звуки на заметку.
   Свидетелям устроенной сорванцами вакханалии казалось, что жизнь в парке бьет ключом, чего нельзя было сказать о расположенном здесь же фонтане, сиротливо глядящем в небо сухими отверстиями труб.
   Жизнь! Какое чудесное и благородное слово! Создается впечатление, что это нечто величественное и прекрасное, наполненное несомненной для всех ценностью и смыслом. Однако сейчас, думая о жизни конкретно человеческой, мне не приходило в голову ничего другого, кроме слов: безрадостное существование во лжи и во имя лжи. Такое определение жизни казалось мне куда более подходящим и точным. Люди представлялись мне чем-то наподобие того же неработающего фонтана. Смысла в их существовании было примерно столько же.
   Да, я был расстроен и подавлен. Причины для того имелись в изобилии. У какого-нибудь шейха из Абу-Даби не было столько нефти, сколько у меня причин. Нет, я не сирота, не калека, не жертва насилия, не переживший войну, голод и так далее, в том же духе. Мои причины имели более созерцательный, философский характер. Перебирая их в уме, я снова и снова повторял, как молитву - безрадостное существование во лжи и во имя лжи. И точно так же, как и во всякую другую неприятную правду, больно бьющую по самоуверенности и себялюбию, в эту правду никто не верил.
   Согласиться с ней выглядело бы в глазах окружающих людей проявлением слабости, бесхребетности, свидетельством полной безнадежности.
   Ватага очумелых детей, готовясь, судя по крикам, взять приступом воображаемую крепость и беспощадно оскальпировать ее защитников, пронеслась мимо. Погруженный в собственные мысли, я не удостоил их взглядом. Дети не расстроились.
   Кое-кто, впрочем, согласится с моим утверждением. Это я сам.
   Находясь в трезвом уме и здравом рассудке, я подписываю этот обвинительный протокол, и не думайте, что в корыстных целях или, боже упаси, ради самопожертвования. Что бы там ни утверждали, а я не вижу никакой слабости и бесхребетности в том, чтобы говорить правду. Как будто выставленное напоказ якобы счастье и якобы самоуверенность превращают твое тело в сплав из нержавеющей стали, не подверженный воздействию дождя, ветра, солнца и даже времени.
   Не превращают. Тело состоит из точно такой же плоти, крови, костей и того или иного набора (это уж как повезет) микроскопических друзей и недругов, как и у всякого другого. Не стоит ли честно признаться перед самим собою, что если жизнь и имеет какую-нибудь цель, несет в себе определенный смысл, то они от меня безнадежно далеки, недостижимы, как рай для постоянно лгущего, богохульствующего, завистливого вора, убийцы и прелюбодейника?
   Я бесцельно уставился себе под ноги, словно могло быть нечто интересное в грязном сером асфальте, с разбросанными по его поверхности окурками и бумажками.
   Есть ли резон и дальше портить настроение себе и окружающим, продолжая этот бессмысленный фарс?
  
   3. Немного о пороках и недостатке внимания...
  
   Безудержно болтающие между собой молодые мамочки с соседних лавочек на секунду замолкли. Их лица претерпели разительную перемену. Глаза сощурились, губы сжались, брови свелись. Отчего-то вдруг показалось, что они любят поглощать по вечерам сосиски и пиво, вольно говорят на языке Гете и Шиллера, и служат в некой военизированной организации, громко "прославившей" один великий народ из центральной Европы. Они удивительно напоминали надсмотрщиков со сдвоенными молниями на лацканах, зорко следящих сквозь неровные линии колючей проволоки за работой заключенных. В этом случае в качестве наблюдаемого предмета выступали, конечно, дети, ежесекундно подвергающие риску собственное здоровье и целостность материнских нервов.
   Убедившись, что их драгоценные чада находятся в относительной безопасности (полная уверенность в этом вопросе отсутствовала, как класс), молодые женщины перестали бередить зловещие эпизоды прошлого, снова превратившись в улыбчивых и доброжелательных кумушек. Прерванная было на секунду, беседа возобновилась с прежним задором и азартом. Она затрагивала поразительно широкий круг тем и вопросов, упорно отказываясь заиметь хоть какие-нибудь исключения. Их интересовало абсолютно все - начиная от лака для ногтей, нерадивого поведения мужей и проблемы борьбы с лишним весом, до геополитической аналитики и очередной маленькой победоносной войны где-то на ближнем востоке. В лаках они разбирались лучше всего.
   Прогремевшая на всю округу песня, от которой почему-то становилось стыдно за отечественную эстраду, доносилась прямо из сумочки одной из женщин. И хотя это сомнительное произведение искусства почти что вызывало у меня головную боль, нет худа без добра - я был избавлен от необходимости знакомиться с текущей стратегией Белого дома и хищной энергетической политикой натовских ястребов. И на том спасибо.
   Изощренная слуховая пытка, которой восхитился бы даже сам Торквемада, была прервана спасительной рукой мамочки, выудившей из сумки широко распространенное, особенно с начала двадцать первого века, электронное средство общения на расстоянии, более известное как мобильный телефон.
   Этот небольшой прибор каждый день, в течение долгих месяцев, сливающихся в годы и десятилетия, наносил несоизмеримый с его скромными размерами урон. Его жертвами становились все те, кто не ценил постоянное человеческое общение и имел необходимость побыть наедине с собою и своими мыслями. Ни днем, ни ночью не было покоя этим несчастным! Коварное изобретение вволю изгалялось над ними, придумывая все новые и новые издевательства, числу которых не было предела.
   Вам хочется как следует выспаться? Тревожный ночной звонок заставит вас, с бешено колотящимся сердцем, дрожащей рукой поднять трубку и устало пробормотать спустя несколько секунд, что никакого Коли здесь нет. Вы только что проснулись, с улыбкой на лице предвосхищая приятный выходной день? А заболевшего сотрудника вы не хотели? Воспользовавшись вашим верным другом телефоном, начальник вскользь сообщит вам об этом, вызывая на работу. Вам неприятна какая-то тема для беседы? Телефон сведет вас с тем, кто непременно желает ее обсудить. Вы заняты? Именно сегодня друзья закатят на редкость привлекательную вечеринку и, вы, конечно же, о ней узнаете.
   Возникает вопрос, почему не выбросить это проклятое Богом устройство и забыть, куда именно? Почему не избавить себя от мук и страданий? Телефон и здесь по-злодейски улыбнется, издевательски посмеиваясь над вашей жалкой попыткой. Непременно отыщется беспокойная мать, тетя, жена или кто еще, нужное подчеркнуть, которая будет причитать и настаивать, убеждать и умолять, просить и требовать до тех пор, пока вы опять не окажетесь в тесных объятьях мобильного изверга.
   Как будто бы желая окончательно унизить несчастного владельца, телефон поразительно упорно отказывается исполнять свои прямые обязанности, ради которых, собственно, он и был изобретен. Он их преступно саботирует. Совершенно бессмысленно пытаться дозвониться кому-либо, когда это действительно нужно. Телефон в этот момент либо окажется разряжен, либо искомый человек просто-напросто не возьмет трубку. Третьего не дано. Вас непременно ждет разочарование.
   Бросив несколько тихих слов в телефон, женщина огорченно посмотрела на подруг. Близился час разлуки.
   Остальные мамочки посмотрели в экраны собственных мобильных рабовладельцев и, с сожалением вздохнув, принялись собираться в недолгий путь к дому. Не без усилий остановив беснующихся детей, они покинули насиженные места и медленно зашагали прочь из парка, не тратя ни одной драгоценной секунды на молчание. Разговор между ними принял несколько хаотичный и стремительный характер. Они словно бы участвовали в состязании, пытаясь переговорить друг друга.
   Удрученные, сломленные неясной им необходимостью покинуть парк, дети покорно плелись сзади, понурив головы, словно заарканенные жеребята.
   Обогнув мертвый фонтан, вся процессия удалилась. Я не стал провожать их, задержавшись взглядом на сухом "теле" покойника. В удивительном мире мы живем! Сложнейшие электронные устройства, еще несколько десятков лет назад встречающиеся только в научно-фантастических романах, а теперь доступные любому желающему, сосуществуют в нем с неработающими фонтанами! Люди, которые пользуются компьютерами и интернетом, годами не способны починить то, с чем легко справился бы какой-нибудь третьесортный инженер из Древнего Рима!
   Воцарилась тишина, та самая условная тишина, о которой только и можно говорить в черте города. Отдаленные голоса и рев автомобильных двигателей доносились откуда-то, не оставляя в сознании никакого следа. Они были так же естественны и постоянны, как непрерывное дыхание и моргающие время от времени веки.
   Что я делаю в этом парке, на этой лавочке, в тени высокого, как стоящее неподалеку четырехэтажное здание института, зеленого тополя? Мысли в голове путались. Казалось, какая-то неведомая сила намеренно пытается лишить меня покоя.
   Я вспомнил детей и их матерей, бесцельно прошелся взглядом по выглядывающим из-за крон деревьев окнам жилого дома, стоящего в нескольких сотнях метров от меня, подумал на секунду о недавнем заключении и, не успев зацепиться за это, с некоторым интересом оценил соблазнительные округлости проходящей мимо девушки. Но и это продлилось недолго. Стоило очаровательному иссиня-черному платьицу и развевающимся на ветру светлым волосам скрыться за углом здания института, как я устало отвернулся, с трудом припоминая, зачем вообще глядел в ту сторону.
   Закрыв глаза, я принялся глубоко втягивать воздух. Голубизна неба, зелень деревьев, серые кирпичи домов и еще миллион красок вокруг сменилось безмятежной и однообразной темнотой. Она прервала бешено вращающийся калейдоскоп цветов и событий. Она дарила успокоение, прогоняя сбитые в кучу думы и бессилие. Мысли потихоньку приходили в порядок. Конечно, им было еще далеко до шагающего в ногу гвардейского полка, но прежние разброд и шатание отступили.
   Кажется, я думал о жизни?
  
   4. Будущее, как всегда, разочаровывает...
  
   Я думаю, а точнее - со всей уверенностью признаю, что есть на свете люди и более опытные. Но я все равно способен сделать несколько нехитрых выводов. Становится даже как-то не по себе от того, насколько велико число людей, не готовых с ними согласиться.
   О каком мире мы мечтали в детстве? Не буду говорить обо всех, но о себе кое-что замечу.
   Нарисованному моим детским сознанием будущему мог бы позавидовать даже фантаст-социалист! Безудержный технологический прогресс, преобразующий жизнь человека до неузнаваемости! Вдосталь жилья и пищи для каждого! Свобода в выборе профессии и рода занятий, любое из которых оценивается не степенью прибыльности, а пользой, приносимой им обществу. Минутные перемещения в любую точку мира! Полеты к другим планетам, звездам! Колонии на Марсе! Равенство и братство, неизбежные в мире с уничтоженными бедностью и конкуренцией.
   На деле получилось иначе. Безудержный технологический прогресс отчего-то не вышел за рамки голов ушлых предпринимателей, играющих по-крупному. Все техническое развитие призвано обеспечивать лишь беспрерывное пополнение их бездонных кошельков. Дешевое жилье, эффективные способы ведения сельского хозяйства, образование - что за глупости? Куда проще и выгоднее изобрести новый автомобиль с бортовым компьютером и системой навигации, подходящей для баллистической ракеты, разработать новый телефон, на полмиллиметра тоньше прежнего, делающий безупречные снимки дождливой ночью, на бегу вприпрыжку, и всучить все это тем, у кого хоть немного водятся денежки. И даже тем, у кого их нет! А что - занять последним деньги на покупку очередной новинки, под хороший, "даровой" процент, а потом забрать у них долг, а может и саму новинку, выигрывающую неравный бой с финансовыми возможностями покупателя, изрядно ослабленными вирусом процента. Перед последним с почтением снимает шляпу даже испанский грипп, унесший жизнь почти ста миллионов человек.
   Новая, нефизическая болезнь, передающаяся через голову, изрядно ослабленную такими вредными привычками, как просмотр телевизора и рекламы, поразила куда большее число жителей планеты.
   Еще каких-то десять лет назад все это было только предположением. Обоснованным, трезво обдуманным, но предположением. Теперь оно превратилось в непреложную истину, святую правду, спорить с которой будет только дурак или провокатор.
   Открыв глаза, я поднял голову и осмотрелся. Раздражающий, непонятный и разрывающий сознание на части мир вокруг несколько упорядочился. Землетрясение мыслей прекратилось. Новые люди, поодиночке или группами, оказывались в поле зрения и исчезали из него. Угрюмые или радостные лица, женские и мужские, дополненные разноцветными футболками, юбками, штанами, платьями, туфлями и кроссовками, непрерывно сменяли друг друга.
   Интересно, о чем они думают? Предполагаю, что среди мыслей абсолютного большинства непременно имелись тревожные либо осторожно-радостные раздумья, где бы им раздобыть больше денег или, если с деньгами все в порядке, на что бы их потратить. Природа озаботилась существованием жизненно необходимого круговорота воды, а современное общество - обращением денег в своей среде. Эта кровь эпохи непрерывно циркулирует по мировым артериям и венам, обеспечивая работу сложного организма. Только в отличие от природы, помогающей выживанию и развитию системы в целом, рожденный человеческими отношениями организм оказался серьезно болен. Вместо того, чтобы отказаться от разрушающих его плоть пороков, он все глубже погрязал в них, желая скорее подчиняться требованиям желудка, нежели разума. Вместо лекарств он принимал опиаты достатка и видимого благополучия, окунающие мозг в радужное забытье, отвлекающие от прогрессирующей болезни, гангрены, пожирающей конечности.
   Когда-то коммунисты полагали, что новая общественно-экономическая формация, которая придет на смену капитализму, уничтожит неравенство между людьми. Как минимум - экономическое. Многие отвергали это утверждение. Ведь один человек всегда отличается от другого, даже очень близкого ему по духу. Расширенные потребности и щедрость одного обязательно столкнутся со сдержанностью и скупостью другого. Как ни крути, как ни плати им одинаково, а рано или поздно кто-то все равно станет распоряжаться средствами большими, чем имеется у иных. Вот вам и неравенство! Вот вам и классовая борьба!
   Последователи учения Маркса сочувственно покачивали головами, как будто говоря: "Несчастные, глупые, ограниченные духом уходящей эпохи люди! Вскоре о вас будут думать не лучше, чем о каких-нибудь пещерных людях, страшащихся духов и раскатов грома".
   Технологический прогресс, считали они, достигнет в недалеком светлом будущем таких высот, что человек окажется полностью отстраненным от процесса производства, ровно как и от владения средствами производства. Все как в знаменитом лозунге - отдавая по способностям, человек будет получать по потребностям. Коммунистическое государство не оставит для гражданина никакой возможности обогатиться. Бросив это порочное занятие, люди полностью отдадутся работе, соответствующей их природным задаткам и приобретенным качествам. А там и до равенства рукой подать. Новая формация неизбежна, если только не остановится, как баран перед новыми воротами, технологический прогресс. Вся предыдущая человеческая история как будто не давала поводов для такого печального развития событий. Человечество если и опускалось в темные века, то отнюдь не полным составом и лишь на время.
   История, какой бы лженаукой ее не называли некоторые дилетанты, не подвела. Прогресс не остановился. Наоборот, словно вращающаяся в нарезном стволе пуля, он только ускорялся. Человек действительно стал отстраняться от процесса производства. Машины и роботы укладывали, пилили, клепали, склеивали, перемещали и делали что угодно еще намного быстрее и эффективнее, чем какой-нибудь среднестатистический рабочий. Рабочему нужен сон, отдых, рабочий может потерять мотивацию или задуматься о человеческой судьбе, ворчливая жена способна вывести его из себя, кричащие всю ночь дети - помешать выспаться, алкоголь - понизить трудоспособность, и так далее и тому подобное. Какая из этих проблем грозила машинам? Ни одна из них.
   Предвестники новой формации ошиблись в ином. Они отчего-то не подумали, что владельцы средств производства не захотят добровольно отказываться от принадлежащей им собственности. Более того, они перевели ее в универсальное средство, которое не отберет ни стихийное бедствие, ни теракт, ни лихие люди. Они обратили собственность в деньги, и приобрели невиданную дотоле человеком силу и власть. В мире, где все покупается и продается, деньги стали оружием мощнее атомной бомбы. Только государство способно было потягаться с их обладателями.
   Но государством, как ни странно, управляли тоже люди. И кто же были эти люди, если не те самые счастливые обладатели денег?
  
   5. Образы Парижа и медицинская безграмотность...
  
   Кстати, о деньгах.
   Счастливым их обладателем я не был.
   Пощупав собственные карманы, я только сильнее уверился в этом. Более тщательная инспекция внутренностей одежды выявила две купюры. Спасибо китайцам, их изобретение, хоть и нещадно теснимое электронными деньгами, все еще могло потеряться, а потом вынырнуть из кармана приятной неожиданностью.
   Посмотрев на купюры, я понял, что поспешил с благодарностями китайцам. Гривна и пятерка. Как раз хватит на билет в одну сторону в городском транспорте. И я бы с радостью воспользовался предоставленной мне возможностью стоя прокатиться в тесном и душном автобусе, наполненном грустными, уставшими, а подчас и просто злыми лицами.
   Разумеется, если бы мне было куда ехать.
   Подумав о нескольких местах из прошлой жизни, я так и не пошевелился. Идея вернуться к ним казалась такой же безумной и неосуществимой, как путешествие назад во времени.
   Отвлекаясь от предыдущих размышлений, я принялся гулять блуждающим взглядом по парку, подолгу ни на чем не останавливаясь.
   Вот компания из молоденьких студентов - парней и девушек, весело спорящих о чем-то на дальних лавочках. Их лица улыбчивы, голоса - звонки, а души еще не отравлены миром вокруг и царящими в нем порядками. Их радость пока что не наигранна, помыслы - чисты. Они еще верят в любовь. Не все, но многие. Пройдет несколько лет, и они избавятся от этой слабости. Годы не всесильны, но они редко делают исключения.
   У тротуара, бегущего вдоль окаймляющего парк каменного бортика, останавливается черный БМВ с тонированными стеклами. Блики солнца играют на гладкой краске, ровным слоем покрывающей корпус. Из БМВ выходит мужчина - на вид за тридцать. Короткая стрижка, припухшее немного лицо - свидетельство частых и обильных поклонений демону алкоголя. Черные туфли и серые брюки изумительно гармонируют с порождением ночных кошмаров - розовой рубашкой. Пуговицы чудовища, созданного не в меру разыгравшимся в темное время суток воображением, готовы вот-вот отлететь в разные стороны - когда-то отлично сидящая на теле, теперь рубашка стала явно маловата. Выражение лица самоуверенное, насмешливое и хищное. О чем он думает? В том нет никаких сомнений. Однозначно - о деньгах, о способе их честного или не очень - это все равно, лишь бы не слишком опасно - заработка. Душа его давно отравлена, радость - наиграна, а помыслы - словно тот хлев, в котором держат свиней.
   На студентов он смотрит не внимательнее, чем глядел бы на букашек, ползающих под ногами. Лишь ненадолго взгляд, чуть более заинтересованный, останавливается на студентках, но быстро убегает прочь. Не в его вкусе.
   Отвернувшись, он заходит в расположенный рядом магазин дорогой одежды. Занятые бесчисленными фотографиями Эйфелевой башни витрины неумело пытаются вызвать в памяти посетителей образы никогда не виданного ими Парижа. В скором времени кровеносно-денежная система мира людей получит несколько новых капель-купюр. Нескончаемый круговорот продолжится.
   Оставив в покое кровеносную систему мира, я повернулся к парку. Ленивый взгляд медленно тащился вдоль асфальтовых дорожек и льнущей к ним с обеих сторон травы. Солнце немного продвинулось к западу и его лучи немилосердно обрушились туда, где ранее лежала приятная тень. В число жертв этой перемены угодил бы и я, если бы вовремя не скользнул на противоположную сторону лавочки.
   Веки наполовину опустились. Хотелось спать.
   Расслабленная спина внезапно выпрямилась, словно натянутая струна, дыхание замерло, а дремлющие глаза обрели ясность, напряженно всматриваясь в глубину парка.
   В нескольких десятках метров от меня, уставившись себе под ноги, брел неприметный с виду мужчина. И оставался бы он таким и дальше, если бы не застыл резко на месте, прямо посреди дорожки, словно задумавшись над чем-то. Видимо, мысли его были настолько тяжелы, что он не выдержал их веса. Зашатавшись из стороны в сторону, словно он стоял на палубе угодившего в шторм парусника, мужчина рухнул вниз, на асфальт. Судя по скорости падения, оно почти наверняка было болезненным.
   Идущая позади мужчины девушка бросила неприязненный взгляд на распростертое перед нею человеческое тело. Выражение ее лица было злым и раздраженным. Посчитав, что ее собственных проблем более чем достаточно, девушка решительно отвергла вновь возникшую. Не ее дело. По какому праву ее пытаются втянуть?
   Обогнув лежащего на дорожке мужчину, девушка двинулась далее, с трудом сдерживая возмущение.
   Сидящие неподалеку студенты искоса посматривали в ту сторону и сразу же одергивали взоры, словно их могли наказать за это. Их разговор продолжался, но он уже не был таким веселым и беззаботным, как ранее. Студенты оказались заложниками ситуации. Каждый из них понимал, что, прервись беседа хоть на пару секунд, они не смогут не упомянуть о неприятном падении, случившимся на их глазах. Всю компанию пронизала неловкость и легкий испуг.
   Натянутая улыбка и беспокойно бегающие глаза студентов будто просили, чтобы возникшая проблема как-нибудь решилась сама собою. Им хотелось думать, что именно так и случится. В крайнем случае, они всегда могли перекочевать в другое место.
   Студенты не были ни безразличными, ни тем более злыми. Они просто не знали, как поступать в подобных случаях. Их такому не учили.
   Приподнявшись с лавочки, я внимательнее осмотрел лежащего на дорожке мужчину. Я колебался. Меня тоже ничему подобному не учили.
   Его внешний вид, несомненно, усугублял возникшую проблему. Видавшие лучшие времена черные штаны уже давно не были, собственно, черными. Беспощадное солнце и почтенный, как для штанов, возраст придали им светло-серый оттенок, словно у пыли, витающей в прозрачном свете солнечных лучей. Нижняя их часть была обильно измазана засохшей грязью - свидетельством последнего, а может, и нескольких последних дождей. Пестревшая грязными пятнами рваная рубашка красноречиво дополняла созданную штанами картину. Возможно, мужчина крайне пренебрежительно относился к материальным благам, был идеалистом и считал излишним следить за собственным внешним видом.
   Конечно, это было неправдой. Все объяснялось банальной и широко распространенной бедностью. И упал он, скорее всего, потому что был пьян. Но никто так и не решился убедиться в этом наверняка.
   Вернее, никто кроме меня.
   Оторвавшись от лавочки, я засеменил вперед, постепенно ускоряясь. Мною не двигало какое-то особенное и уж тем более - осознанное чувство любви к ближнему. Спокойно рассуждая несколько минут назад о бессмысленности жизни в целом, я почему-то испугался из-за одной единственной, чужой жизни, которая, возможно, была под угрозой. Приближаясь к неподвижно лежащему на дорожке мужчине, я уже бежал. Мое склоненное над потерпевшим лицо как будто вывело остальных из спячки. Вмешательство постороннего человека заставило их поверить в реальность происходящего. Упорное нежелание замечать случившееся сменилось проявлением всеобщей заботы.
   - Что с ним? - встревожено поинтересовалась худенькая студентка с длинными, сплетенными в толстую косу волосами.
   - Живой? - добавил сидящий рядом с ней парень, вытягивая шею, стараясь лучше рассмотреть упавшего мужчину.
   Девочка с длинной косой уничтожающе взглянула на приятеля, как будто тот мог накликать беду.
   - Пьяный, что ли? - неуверенно спросила подошедшая откуда-то сзади женщина.
   Я только беспомощно пожал плечами, нависнув над бледным лицом потерпевшего. Из всех тех учебных заведений, в которых я учился, не было ни одного медицинского. Спонтанно возникшее желание помочь наткнулось на абсолютное невежество в вопросе, как именно его осуществить.
  
   6. О жизни и причинах смерти...
  
   Белоснежная машина скорой помощи, с багрово-красными полосами и несколькими зелеными змеями на корпусе, зарычала двигателем и, выпустив из выхлопной трубы тучку черного дыма, неспешно укатила прочь, в сторону ближайшей больницы. Синяя мигалка на крыше не разбрасывалась яркими огнями, а расположенная где-то там же сирена не завывала на всю округу, взывая к повышенному вниманию водителей других машин. Все потому, что прибывшим на вызов врачам не нужно было никуда спешить и торопиться. Внезапно упавший мужчина к их приезду был уже мертв.
   Потратив на осмотр "больного" не более пары секунд, врач повернулся ко мне и покачал головой так, словно дело касалось какой-нибудь безнадежно утерянной пары носков. Он понимал, что смерть - это нечто более серьезное, чем носки. Но он привык к ней, а может быть еще и устал.
   - Мертв? - спросил я, чтобы убедиться.
   Он внимательно посмотрел на меня, словно прикидывая, не требуется ли мне неотложной помощи.
   - Да, - сказал он наконец.
   - Хорошо, - ответил я. Ничего хорошего в этом я не видел, но сказал отчего-то именно так.
   - Но похуже, чем нам, - ответил врач, подмигивая мне глазом, - верно?
   Не поспоришь, хоть он и шутил.
   Я посмотрел на мертвого. За исключением неестественной бледности кожи, он выглядел как обычный человек, прилегший на пару часиков вздремнуть. Не исключено, что он умер задолго до приезда скорой помощи. Я хотел было спросить об этом у врача, но тот как раз занялся, вместе с коллегами, погрузкой мертвеца внутрь машины. Не став их отвлекать, я стал молча наблюдать за процессом перемещения тела.
   То ли мне попалась именно такая бригада, то ли погрузка трупов - дело крайне нелегкое, но все происходящее вполне могло вызвать смех, если бы не предшествующее ему трагическое событие. Люди в форменных зеленых штанах и рубахах долго возились с телом, пока, наконец, не пристроили его, как полагается, внутри автомобиля. Вытянувший их из отделения скорой помощи человек и после смерти продолжал доставлять хлопоты. Мертвец то и дело неудобно свешивал руки и ноги, напрочь отказываясь облегчить нелегкий труд врачей. Последние были раздражены. Покойник однозначно не имел богатого гардероба и в душ сегодня утром наверняка не ходил. Поэтому источаемый им запах был не из приятных. Если бы кто-нибудь захотел коротко описать настроение врачей, то слово "восторг" следовало бы немедленно исключить из списка подходящих.
   Справившись, наконец, с утомительной задачей, врачи хотели было перекурить, но желание поскорее убраться перевесило силу вредной привычки. Наверное, они решили пополнить внутренние запасы никотина уже в пути. Пациенту, надо полагать, сигаретный дым был уже безвреден.
   Стоило всем, кому это дозволялось, взойти на борт, как скорая помощь тронулась в путь. Невольные свидетели развернувшейся трагедии также не стали задерживаться. Расстроенные студенты всем скопом отправились куда-то прочь. Им хотелось, наверное, быстрее забыть о случившемся. Неутомимая жизненная сила молодых организмов не очень-то жаловала смерть. Они еще не выполнили задач, возложенных на них природой, и она не могла позволить им вольности размышлять о подобных мрачных понятиях.
   Я стоял на том самом месте, где всего пару минут назад лежал мертвый человек. Бело-красно-зеленая машина отдалялась. Через полминуты здесь не останется ни одного свидетельства прервавшейся жизни. Ни одного, кроме меня. Тем не менее, я не собирался ни перед кем свидетельствовать. Просто не хотел никуда уходить.
   Не хочу - говорил я себе. Некуда - шептала совесть. Незачем - подсказывал разум.
   Одно место, все же, нашлось. Развернувшись, я с грустной, меланхоличной неспешностью проследовал к покинутой некоторое время назад лавочке. Присев, я бесцельно уставился в серое здание института, похожее на карикатуру дрянного греческого храма. Тоска переполняла меня изнутри.
   С умершим она была связана только косвенно. Я не слишком-то ценил жизнь, чтобы в ужасе дрожать перед смертью. Да и погибшего, которому подложил свинью собственный организм, я совсем не знал, чтобы хоть немного горевать по нему. Думаю, к жизни он относился не намного лучше моего. Вполне может быть - что хуже. Вряд ли она была с ним особенно ласкова.
   Нет, расстроился я совсем по иной причине.
   Отчего люди так боятся неизбежного? Я не говорю о более-менее продолжительном времени перед смертью, которое подчас бывает болезненным, и даже очень. Имеется ввиду сама смерть, уничтожающая для человека, вместе с ним самим, и хорошее, и плохое.
   Меня огорчила не смерть мужчины, а ее преждевременность. Не старость стала ее виновницей. Его убили дурные привычки, холод, голод и болезни, скажете вы? И будете правы. А если копнуть еще глубже? Плохое образование, воспитание, лень и неспособность обеспечить себя? Уже лучше! Ну а если и дальше продвигаться к первоисточнику, то мы найдем его в той компании, что окружает любого человека - в обществе и особенностях общества. Ибо никто не живет вне него. Все мы рождаемся рядом с другими людьми и рядом с ними же умираем.
   Кое-кто скажет, причем тут общество, когда один лишь этот человек виновен в печальном своем конце? Да, он виновен. Он виновен в той же степени, что и оса, залетевшая в банку с медом, как мотылек, погибший в неравной битве с яркой лампой, как сухая ветка, сгоревшая в жарком пламени. Присущие умершему пороки легко и непринужденно развились в обществе, ставшем для них идеальной питательной средой. Вместо того чтобы помочь, когда он бродил у края пропасти, общество дало ему хорошего пинка.
   Общество неразрывно связано с той системой, с тем организмом, построенным поколениями предприимчивых, энергичных и не слишком умных, а может быть - просто злых представителей рода человеческого, направивших присущие им таланты совсем не туда, куда следовало бы.
   Эти люди стали головой, мозгом взращенного ими всемирного организма, его руководящим началом. Избави нас Бог, если он есть, от таких руководителей!
   Они озаботились не простейшим человеческим счастьем, которое заключено в достойной и свободной жизни, возможной в справедливом обществе.
   Не став морочиться с простым человеческим счастьем, они всерьез занялись счастьем собственным. Оно нашло воплощение в предельной степени извращенном, паразитическом образе жизни, что заставил бы с завистью грызть ногти перворазрядных деспотов, императоров, царей, верховных жрецов и диктаторов прошлого. Самое развитое воображение не сумеет в полной мере представить, на кой черт человеку нужно обладать столь сказочными благами и средствами, что в сравнении с ними даже тысячекратно умноженные сокровища пещеры разбойников, найденные Али-Бабой, кажутся лишь жалкой каплей в море, затертым медяком в грязной руке нищего.
   А теперь, барабанная дробь, главный подвох - эта ненасытная алчность, это нагло присвоенное себе право на чрезмерность во всем, этот разнузданный и тошнотворный пир во время страшного голода - все это выставляется, как абсолютно нормальный, присущий человеку, человеческой природе, счастью и представлениям о пути его достижения процесс! С самого юного возраста, как только маленький человечек перестает совершать увлекательные путешествия под стол и, вместе с тем, начинает думать, ему навязчиво, нагло и грубо передаются так называемые Главные Принципы жизни. Эти новые десять заповедей снабжены наглядными, яркими и красочными описаниями времяпровождения современных "праведников". Неразвитое детское сознание радостно хватается за потрясающие образы миллионеров и миллиардеров. Ему как будто подмигивают и намекают - вот оно счастье - постарайся, протяни только чуть сильнее, чуть дальше руку, и оно от тебя никуда не денется!
   Как бы ни так!
   Человек никому не способен так убедительно и правдоподобно врать, как самому себе. Необязательны даже противоречивые факты и полуправда - главные условия качественного обмана. Достаточно просто захотеть.
   Я сам долгое время увлеченно врал себе. И верил, как необъяснимо верят учредителям беспроигрышных лотерей и нулевых кредитов.
  
   7. Смех, да и только...
  
   Все это подтверждается моей жизнью, похожей на миллионы других и одновременно иной.
   Я родился в небольшом городке в Украине. Что можно о нем рассказать?
   В годы моего детства, да и после, этот город представлял собою противоречивое место, в котором последние достижения науки и культуры сочетались с явными анахронизмами. Город был смесью медленно разлагающегося советского наследия и стремительно врывающегося на просторы страны капитализма. Никогда не работавшие в хищных условиях рынка заводы медленно умирали, цех за цехом, среди плодящихся, словно кролики, магазинчиков и иных действующих лиц порочной системы "купи-продай".
   Не подумайте ничего плохого - жизнь там была вполне сносной. И люди там обитали вполне сносные, а некоторых можно было смело называть достойными представителями рода человеческого.
   Мои родители - простые люди, любящие друг друга и своего ребенка. Они не получили блестящего образования, но прекрасно разбирались в том, чего никак не могут понять многие выпускники лучших вузов планеты. Доброта, справедливость, честность, человеколюбие, гостеприимство - мать и отец рано усвоили, впитали в себя эти простые истины и старались неотступно следовать им. Каким приятным и радостным местом стал бы наш мир, если хотя бы четвертая часть людей, его населяющих, поступала так же.
   Именно благодаря родителям, их вере в лучшее, что есть в человеке, я в итоге стал тем, кем я есть, и ничуть об этом не жалею.
   Под их присмотром я делал первые шаги, от них же получал и первые уроки. Помню, как в ответ на предложенную мне конфету я недовольно и капризно поглядел на отца.
   - Не хочу! - сказал я, разве только не подкрепляя это заявление громким топотом ног.
   - Почему?
   - Хочу шоколадную!
   Это был неверный дипломатический ход. Получив вместо шоколадной конфеты хорошую взбучку, я узнал о скромности и сдержанности, а также понял, что можно легко отказаться от предложенного, но совсем не так легко получить взамен что-то лучшее. Погнавшись за большим, можно остаться ни с чем. Для ребенка это открытие было сродни закону всемирного тяготения в физике.
   Еще в детстве мне предстояло познакомиться и с иными вещами. Я с разочарованием и недоумением узнал о человеческой жестокости, которая не поддается никакому объяснению и ничем не мотивирована. Ее носителем может оказаться кто угодно - и внезапно грубо пихнувший тебя взрослый, и незнакомый мальчишка, ударивший исподтишка, а потом долго смеющийся над твоей болью и удивлением.
   Отчаявшись разобраться в этой необъяснимой, непредсказуемой и оттого пугающей жестокости, я отложил размышления на более поздний срок, решив пока что держаться настороже. Может быть, думал маленький я, со временем все тайное станет явным. И вот, мне уже без малого тридцать, а я все еще жду, когда наступит час прозрения.
   Я рос, неплохо учился в школе, читал книги, исследовал кажущиеся необъятными просторы близлежащих дворов и не думал о будущем. Настоящее в то время казалось бесконечным, словно уходящее в глубины космоса ночное небо. Или история, теряющаяся в глубине веков. Следующий день был просто продолжением предыдущего, дети оставались детьми, взрослые - взрослыми, а старики - стариками. И только отчего-то стремительно меняющиеся, взрослеющие подростки и иногда умирающие старики навевали смутные и тревожные мысли о том, что и ты сам когда-то изменишься.
   Эти мысли не задерживались в голове надолго. Каждому ребенку хотелось превратиться во взрослого - полубога, одаренного властителями Олимпа вседозволенностью и безграничной свободой. Образ был насколько привлекателен, настолько и, казалось, недостижим. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.
   Но время шло. Вскоре оно стало осязаемым. Четвертое измерение наконец-то стало измеримым.
   Подросток, в которого незаметно превратился вчерашний ребенок, переменил и свои представления. Он впервые разглядел ту пропасть, ту непрерывную, как линия фронта, преграду, что лежит между сведениями, почерпнутыми в школе и вне нее. Они не только не сходились ни в одной точке, но еще и частенько противоречили друг другу.
   Подросток считал, что во взрослой жизни все изменится к лучшему, а временно не сходящиеся друг с другом частички мозаики чудесным образом расставятся по местам. Он не думал о них слишком много. У него были желания и мечты.
   Приличная работа, жилье и девушка (какой же она будет красавицей и каким заботливым, не допускающим ни одной ссоры, в отличие от этих глупых взрослых, буду я!), да еще приносящее радость и неподдельное удовлетворение любимое дело, чем бы оно ни было - вот, в принципе, и все. Никаких особняков, автомобилей и вечеринок в ночных клубах Лондона.
   Довольно скромно.
   Впоследствии я перестал хотеть и этой жизни. Она показалась мне таким же абсурдом, как автомобили, особняки и вечеринки в Лондоне.
  
   8. Эти коварные женщины...
  
   С каждой новой весной, увеличивающей мой возраст ровно на год, я словно чувствовал приближение озаренного сияющее-теплыми лучами будущего, что вот-вот набросится на меня с распростертыми объятьями. Казалось, нужно только подождать, а дальше - все дороги открыты, шагай твердой поступью вперед, навстречу счастью. Не судите меня строго - я оканчивал школу, и делал это, в отличие от многих других моих соратников по парте, пытаясь более-менее сносно вникать в суть преподаваемых предметов. Ибо в науках, вобравших в себя накопленные в течение веков знания, непременно должны быть заключены правила и принципы человеческого общества и приемлемого сосуществования его отдельных представителей. Проникни в них - и ты проделал половину пути к успеху.
   Держи карман шире! Как оказалось впоследствии, это был один большой обман, беспощадный в своей жестокости, потому как его жертвами становились дети.
   Наконец, наступил долгожданный момент, колокол зазвенел, часы пробили, планеты сошлись и школа, будь она неладна, отошла в прошлое. Без труда сдав выпускные экзамены, я помахал ей ручкой.
   Где-то в то же время произошло и мое первое серьезное знакомство с алкоголем. Мы долго оценивающе присматривались друг к другу, соблюдая некоторую дистанцию. Несмотря на неоднозначно проходившие свидания, впоследствии я и алкоголь стали добрыми приятелями, хотя до настоящей дружбы у нас так и не дошло. Уже имевшиеся у меня друзья, такие как художественная, историческая и иные литературы, не одобрили этого нового знакомства. Поладить с алкоголем они так и не сумели.
   С местом десятилетнего заключения, прерываемого лишь краткосрочными каникулами, я прощался легко и без сожалений. Никогда не понимал сентиментальных воспоминаний о школе. Ужасное место. Только приобретаемые там знания объясняют, но не оправдывают ее существования.
   Выйдя на свободу, я сел в автобус и поехал в большой город, центр всей области S. По отзывам аборигенов, этот населенный пункт был отвратительным местом. Не знаю, по мне он не так уж плох. Конечно, нет сомнений в существовании городов и лучше, но это никак не касается S.
   Именно там произошло еще одно интересное знакомство.
   Ожидая начала вступительного экзамена в университет, я стоял около железных прутьев забора, опоясывающего территорию храма науки. Волнения почти не было. Я никогда не сомневался в себе, когда дело касалось знаний. Чего нельзя сказать, к сожалению, о многих других случаях, подбрасываемых жизнью время от времени.
   Погрузившись в воспоминания о первом афинском морском союзе, братьях Гракхах, четвертом крестовом походе и создании Антанты, я не сумел заметить, каким образом она оказалась рядом.
   - Привет, - услышал я негромкий, проглатывающий букву "р", и оттого немного смешной голос. Но я не засмеялся.
   Подняв голову, я встретился глазами с самым красивым из живых существ, обитающих на всей планете и за ее пределами. Так мне тогда казалось. Стоящая передо мной девушка была высока, стройна, имела темные, до плеч, волосы и самые большие глаза из всех, какими могла наградить человека природа. В них легко можно было потопить Непобедимую Армаду. Все это обворожительное великолепие с улыбкой смотрело на меня. Она делала это легко и весело, словно мы были знакомы с ней с дня празднования трехсотлетия дома Романовых.
   Я тоже на нее смотрел. Без улыбки и, боюсь, далеко не так приветливо, как она. С широко открытыми глазами, пораженными торжеством красоты, почтившей меня личным визитом, уставился я в плавные черты лица, алые губы и вмещающие всю вселенную зеркала очей. Как будто сама божественная идея совершенства оказала мне милость и спустилась на смертную землю.
   Как нередко случалось в те годы, я застыл в оцепенении, словно разбитый параличом больной. Вид, наверное, был тот еще. На пару секунд я совершенно забыл, кто я, где нахожусь, и что вообще происходит.
   Девушку это не смутило.
   - Привет, - повторила она, снова проглатывая букву "р". Это почти что сводило с ума.
   - Привет, - наконец сумел выдавить я, чувствую себя порядочным идиотом. Ох, не так, не так, справедливо полагал я, нужно вести себя с девушками. Но теория и практика у меня отчего-то все никак не желали действовать слаженно. Они сотрудничали, словно рак, щука и лебедь из известной басни.
   - Как тебя зовут? - спросила девушка. Она не дала ни одного намека, что ее хоть немного волновала нерешительность, на фоне которой даже мнущийся у ларька с сигаретами школьник кажется наглым и самоуверенным мужчиной.
   - Андрей, - ответил я спустя секунд пять. По сравнению с предыдущей паузой, выдержанной мною, это было почти мгновенно.
   - А меня - Яна. Готов к испытанию?
   Под испытанием мы понимали совершенно разные вещи. Она имела ввиду экзамен, а мое уже началось. Мне так хотелось выдержать его, словно оно было делом жизни и смерти, не меньше.
   Я кивнул головой, набираясь смелости, как мне казалось, прямо на глазах.
   - Даже так? - улыбнулась она. Неожиданная уверенность определенно ей понравилась.
   - И настроение у тебя хорошее? - добавила она.
   Я снова кивнул. Настроение мое явно улучшалось. Подобный способ ведения беседы, когда приходится только отвечать, пришелся мне по душе. Я смел надеяться, что это несколько смягчает мой нервный приступ, превращая его в некую притягательную загадочность. Грош цена таким надеждам!
   - Знаешь, - протянула она, и мне тотчас захотелось узнать, - садись на экзамене рядом со мной. Сядешь?
   Последний вопрос можно было не задавать. Я сел, даже если бы поверхность стула была утыкана гвоздями, как рабочее место индийского йога. Даже если бы перед этим нужно было пролезть через берлогу со спящим внутри медведем.
   Я еще не понимал, что произошло, но уже влюбился. Внезапно, как озарение, серьезно, как приговор суда, и прочно, как опора железнодорожного моста.
   Подобное со мной произошло впервые. Но не в последний раз. Большинство девушек, даже весьма привлекательных, были мне безразличны. Я обращал на них не больше внимания, чем стрелочник на проезжающие мимо поезда. Интерес, конечно, присутствовал, но они забывались сразу же, как только исчезали из виду. Усыпленный такой едва различимой внутренней реакцией, я не единожды, как беспечный, неосторожный полководец, был бит в ходе внезапной атаки противоположного пола. Яна сделала это первой.
   Молодой, доверчивый - я смотрел на нее, как влюбленный персонаж пьесы Шекспира, тянулся к ней, как зеленый росточек к дарящему жизнь солнцу. Мне казалось, что она - ангел, влюбившийся в человека и покинувший ради него пределы рая.
   Яна смотрела на эту встречу более практично. Она считала, что я могу помочь ей сдать экзамен.
   Она была права. Я - нет.
  
   9. Старый друг...
  
   Окончив школу и сделав первый шаг в новую жизнь, я ожидал от нее чего угодно. Конечно, со знаком плюс.
   В деталях я немного ошибся.
   Задумываясь над причинами небольшой размолвки между мной и законом, я постоянно вспоминал о встрече, случившейся чуть менее двух лет назад.
   Мрачным и серым ноябрьским днем я бесцельно шагал по улице, изредка бросая в разные стороны печальные взгляды. Черное небо, постоянно грозившее разразиться дождем, заволокло тучами. Сквозь них не пробивался ни один лучик солнца. Казалось, ближайшая звезда решила светить более достойным существам, а нас - землян - оставила наедине с нашими темными мыслями.
   В темноте с темными мыслями.
   Асфальт под ногами тускло блестел от сырости. Покрытые маленькими капельками влаги желтые листья бесформенными кучами прижимались к бордюрам и стенам домов. По дороге, рыча моторами, плавно катились неровные прямоугольники автомобилей, напоминающие катафалки. Нахмуренные, продрогшие от сырости и холода люди в плащах и куртках быстро шагали по тротуарам, торопясь завершить дела, выгнавшие их из сухих и теплых квартир. Друг на друга они смотрели подозрительно, почти неприязненно. Казалось, что-то недоброе вытащило их на улицу.
   Царящее в природе, в темных зданиях домов, в мрачных лицах прохожих ощущение увядания и упадка доставляло мне какое-то особенное, извращенное удовольствие. Оно прекрасно гармонировало с настроением внутри меня, усиливая чувство нарастающей тревоги, неизбежно надвигающегося конца. Небо разрыдалось, осыпая землю под собой миллионами горьких слез дождя. Все вокруг старалось подыграть мне, приумножая гнездящуюся в груди тоску.
   "И даже небо", - со зловещей улыбкой на устах подумал я.
   Жизнь давно отвернулась от меня. Или, скорее, это я уже давно отвернулся от жизни. Мы с трудом находили между нами что-то общее. Этих крох было явно недостаточно, чтобы окончить наш вялотекущий конфликт.
   Ни я, ни она не шли на уступки. Она не могла, я - не хотел.
   В наказание за упорство и непримиримость, жизнь устроила так, чтобы меня вышвырнули с работы. Пожалуйста, как будто говорила эта мстительная стерва, наслаждайся. Спасибо, с искусственной, наигранной улыбкой отвечал я, непременно.
   Окончив обмен любезностями, мы повернулись друг к другу спиной и отправились каждый в свою сторону. Моя вывела меня на сырую, печальную улицу. Без особой, казалось, цели и смысла.
   Я медленно передвигал ноги, невольно маневрируя от одного края тротуара к другому, огибая серебряные пятна луж.
   Обычно в такое время я сидел на работе, за компьютером, захваченный увлекательным художественным повествованием, либо путаясь в каком-нибудь генеалогическом древе Рюриковичей. Изредка, конечно, приходилось продавать фильмы и музыку, но я не расстраивался. Это было совсем небольшой платой за легкие деньги и уютное место.
   И вот теперь я лишился этого.
   Моя оставшаяся в прошлом, вместе с интернетом и жемчужинами мировой литературы, работа не относилась, мягко говоря, к разряду престижных и высокооплачиваемых. Так что денежных резервов на черный день я не накопил. В кармане валялась какая-то мелочь, но ее явно не хватило бы на еду, выпивку, приближающийся, как катастрофа в июне сорок первого, день квартплаты и остальные расходы.
   Я ненавидел деньги. От того, что их не хватало, я ненавидел деньги еще больше. Воинствующий атеист - и тот относился к Богу лучше, чем я к деньгам.
   Голова побаливала, мысли путались. Краски вокруг сгущались, а тени делались длиннее. Становилось грустно и одиноко. Казалось, никто во всем городе не способен помочь мне, разделить со мной мою грусть и услышать нелестные отзывы о злодейке-жизни. Послушать - может быть, услышать - нет. За прошедшие годы я растерял всех идейных соратников. А были ли они вообще?
   Я остановился и задрал вверх подбородок. Хмурые тучи, создавалось впечатление, занимались поиском все более и более темных оттенков черного. Капли дождя влажными прикосновениями ощупывали лицо. Стоять на месте было тоскливо, а идти куда-то - невмоготу. Любое действие стало равноценно бездействию. Они несколько раз поменялись местами, и слились между собой, пока не превратились в однородную массу, не имеющую формы и значения.
   Разглядывая мрачное небо пустыми глазами, я не заметил, как, с тихим шорохом подобравшись к обочине, рядом остановился черный автомобиль. Я не заметил, как отворилась дверца с черным, словно дно колодца, тонированным стеклом. Из автомобиля показались сначала туфли, затем брюки, после чего под открытым, осыпающим землю беспрерывными ударами капель небом очутился невысокий, широколицый мужчина лет тридцати. Уложенные темные волосы стойко выдерживали влажную атаку сверху. Черный плащ был накинут на его плечи. Между пальцами левой руки дымилась сигарета.
   Прищурив глаза, мужчина обошел корпус машины и, переступив через бордюр, взошел на тротуар. Смотрел он прямо на меня. Задумчивое выражение лица выдавало напряженную мыслительную деятельность. Он пытался что-то вспомнить.
   Подойдя ко мне еще на несколько шагов, мужчина остановился. Его лицо просветлело, глаза перестали щуриться, а улыбка верно овладела губами. Похоже, он вспомнил, испытав при этом такой прилив радостных эмоций, что, будучи не в силах их удержать, громко всплеснул руками.
   Этот звук привлек меня. Опустив уже начинающую затекать шею, я наконец-то увидел оказывающего мне повышенное внимание человека. Я сразу же узнал его. Секундой ранее он сделал то же самое со своей стороны.
   - Андрей! - воскликнул он, не скрывая радостного возбуждения.
   - Женя! - сказал я не слишком громко и немного удивленно.
   - Сколько лет - и такая встреча!
   - Не говори.
   Приблизившись вплотную, он обнял меня, похлопав по спине. Я ответил взаимностью. Выглядело это, наверное, чересчур театрально, но наши действия, могу вас заверить, были совершенно искренними. Лет семь назад мы проводили вместе уйму времени. Наверное, тогда нас можно было называть друзьями.
   Мы долго не виделись. Лет семь.
   Оторвавшись от меня, Женя потянул ко рту левую руку. Глубокая затяжка, к его удивлению, не привела к ожидаемому результату. Табачного дыма в легких не прибавилось. Льющаяся с неба влага не пожалела горящего огонька. Она обошлась с ним, как пожарник с обнаруженным в лесу костром.
   Отбросив бесполезный окурок, Женя вытащил из кармана пальто покрытую неясными иноземными письменами синюю пачку. Выглядела она не хуже принца благородных кровей при полном параде. Кричащих жирными буквами надписей, вроде "курение убивает", вызывающих у курильщика скорее спортивный интерес, нежели опасения, на ней заметно не было.
   Женя протянул мне пачку, предлагая угоститься. Сигареты смотрелись так здорово, что я чуть было не взял одну, но вовремя вспомнил, что бросил курить.
   Он с большим воодушевлением сунул в зубы кончик сигареты. Серая зажигалка щелкнула, выбрасывая вверх оранжево-желто-белый огонек. Женя выпустил дым и улыбнулся.
   - Как сам? - спросил он с неподдельным интересом. Довольно редкий случай в наше время. - Как живешь?
   Правда была удручающей. Врать не хотелось. Я остановился на отлично зарекомендовавшем себя в неудобных разговорах варианте с переводом темы на что-нибудь иное.
   - Да так, - пробурчал я ничего не значащие слова. - Судя по всему - похуже, чем у тебя, - я ткнул пальцем в новенький черный Мерседес, стоявший в нескольких метрах от нас. - Ты что, банк ограбил?
   Женя засмеялся, покачивая головой.
   - Лучше, - сказал он. - Я работаю на правительство.
  
   10. Слепая удача...
  
   Спустя каких-то полчаса мы уже сидели друг напротив друга за блестящим коричневым столом. Спина удобно опиралась о подушку мягкого дивана.
   На столе между нами, словно пограничная застава, стояла прозрачная бутылка, частично наполненная коричневой жидкостью. Что-то около трети ее сорокаградусного содержимого уже распределилось между двумя стаканами и нашими внутренностями. Напиток был великолепный. Совсем не похож на ту бурду, что я обычно пил.
   Ладно - та бурда тоже была ничего. В отношении выпивки я не капризничал. На алкогольной карте мира я был космополитом.
   Женя обрадовался нашей встрече даже больше, чем я сначала предполагал. Он решил непременно продлить ее, во что бы то ни стало. Поход, а вернее поездка на новеньком Мерседесе, в ближайший приличный ресторан показалась ему отличным решением проблемы. Чего греха таить, мне эта идея понравилась не меньше. Ее привлекательность пошатнулась лишь тогда, когда я вспомнил о той смехотворной сумме денег, что лежит у меня в карманах. Ее не хватило бы даже, чтобы накормить голодающего негра в центральной Африке, а голодающим, как я подозреваю, многого не нужно. О том, чтоб накормить и напоить голодающего в центре S Андрея, не могло быть и речи.
   Смирившись с этим досадным фактом, я стал выдумывать правдоподобные отговорки, указывающие на что угодно, кроме настоящей причины. Бедность не порок, но ужасное место, которое зовется человеческим миром, делает все, чтобы превратить ее в подобие воровства или какого-иного преступления.
   Не сработало. Женя решительно не принимал отказа. Он настаивал так, как союзники и СССР настаивали на безоговорочной капитуляции Германии. Чтобы добиться своего, он готов был, казалось, начать полномасштабные военные действия. Я понемногу отступал. Решимость Жени только возрастала.
   Разведав, методом исключения, причину возникшей проблемы, он быстро добил меня в ходе грандиозного наступления по всему фронту. Я выбросил белый флаг.
   Утолив немного жажду и голод, мы принялись вспоминать прошлое. В голове всплывали старые происшествия, когда-то случавшиеся с нами и былыми, неведомо куда занесенными жизнью знакомыми.
   - Значит, - с упоением рассказывал Женя, - Серега и Антон решили, что с них хватит, и ушли с работы. Попьянствовав несколько дней, они вдруг осознали, что денег-то у них не прибавляется. А пьянствовать хотелось и дальше - ты их помнишь. Пошли искать новую работу. Приходят на какой-то склад - чего-то там нужно было грузить. Поговорили с начальником - вроде договорились. Заходят в курилку - там сидят старожилы, посматривают на новичков. Один из них, видимо - их предводитель - темный, морщинистый, потрепанный жизнью, подманивает Серегу с Антоном к себе и говорит хриплым, прокуренным и пропитым, будто надорванным голосом: "Пацаны, вы у нас работать будете"? Те кивают. "А где раньше работали"? Серега отвечает, мол, на центральном рынке соль грузили. Мужик глубокомысленно кивает и грустно так говорит: "Здесь тоже не сахар".
   Мы засмеялись, привлекая к себе внимание немногочисленных в столь ранний час посетителей.
   Эта история напомнила мне о беззаботном времени, лишенном проблем и тревог. Их как будто удалили из него хирургическим путем.
   Уняв немного свой смех, мы ненадолго замолкли, и лишь легкие улыбки напоминали о недавнем приступе веселья.
   Женя потянулся к бутылке. Стакан в руке приятно потяжелел. Бутылка, соответственно, наоборот. Ее кончина была близка. Она уже на ладан дышала.
   - Ну, давай, - сказал он, поднося стакан к губам.
   Я дал, глубоко втянул воздух и грустно улыбнулся.
   - Да, - протянул я в классическом, банальном приступе ностальгии, - были времена. Не то, что сейчас.
   Алкоголь медленно, но верно отравлял мою голову. То, о чем еще пару часов назад я рассказал бы лишь под пыткой, вдруг начинало переть из меня, как пена из огнетушителя. Мне нужно было непременно поделиться этой информацией с другими. Язык вел себя, как ошалевший от запаха валерьянки кот.
   - А что сейчас? - поинтересовался Женя.
   И я рассказал ему, сам не знаю зачем, о прошедших семи годах, о проблемах, о нарастающей печали и тоске. Словно бес меня попутал. Я говорил и говорил, не в силах остановиться. По мотивам лившегося, как самогон на сельской свадьбе, рассказа можно было снимать приличную драму.
   - И дело, кажется, не в том, - распинался я, - что нет нормальной работы и средств к существованию. Дело в том, что не видно никакого смысла и цели. Ради чего я просыпаюсь, зачем хожу, дышу, читаю, ем, пью и все, все остальное? Можно на час, на день, на неделю отвлечь себя чем-то, но эти мысли все равно приходят. Они словно тот предательский бумеранг - чем сильнее их отпихиваешь, тем больнее они возвращаются. Ну, были бы деньги, и что? Жил бы в лучшем месте, ел бы еду поприличнее? Все? Как это решит то, о чем я говорил? Неужели прибавит смысла? Сомневаюсь!
   Женя кивал, посматривая в полупустой (весь свой оптимизм я давно растерял) стакан. Коричневая сорокоградусная жидкость мирно плескалась из одной стороны в другую. Я не мог понять, согласен он с моими рассуждениями, возмутили они его, насмешили, или же он вообще над ними не задумывается, вежливо делая вид, будто слушает. Последнее, подумал я, ближе всего к правде.
   Я с удивлением почувствовал легкое раздражение. Впервые я увидел в старом друге не равного, но другого - человека из иного мира. Семь лет показались мне просто какой-то пропастью, глубина которой уступает разве что только Марианской впадине. Над этой пропастью крайне сложно наводить мосты. Бывает, что и вовсе невозможно.
   Разозленный мыслью, что старый друг, возможно, сейчас посмеивается про себя надо мной, я учащенно задышал. Дурак, подумал я о себе самом, неужели ты всерьез надеялся, что разъезжающему на шикарном Мерседесе человеку есть какое-то дело до твоих мыслей, сетований?
   Женя продолжал бессмысленно крутить стаканом, наблюдая за плещущимся в нем напитком. Он не подтверждал, но и не опровергал посетивших меня подозрений.
   Подстегиваемый злостью и досадой язык наотрез отказывался лежать смирно. Остановиться его было так же легко, как скользящие вниз с ледяной горки сани. Не придумав ничего лучшего, я снова заговорил.
   - И хуже всего, - сказал я, проглотив, словно воду, содержимое доверху наполненного стакана, - что никого это не волнует!
   Я бросил на друга мимолетный взгляд, но тот, казалось, не заметил упрека. Я продолжал:
   - Никто не задумывается, зачем и почему мы живем, терпим лишения и невзгоды! Максимум, который можно добиться от людей, заговорив на эту тему - сочувствующее выражение лица и, как знак величайшего снисхождения - фразу в стиле: "Не думай о таких глупостях" или "Живи как все"! В такие моменты мне кажется, что они просто обязаны поддержать свои слова кое-какими действиями!
   - И какими же? - спросил Женя, не поднимая головы.
   - Все, советующие "не думать о таких глупостях" и "жить, как все" просто обязаны внести изменения в образовательную систему. Та, которая существует сейчас, занимается черт знает чем! Она передает, по крайней мере некоторым, совершенно не нужную в этой, "как у всех", жизни, информацию. Наука, литература, человеческое стремление познать вселенную и ее механизмы, упорные поиски своей роли в ней - зачем это тем, кому потом предстоит "не думать обо всех этих глупостях"? Это прямо издевательство какое-то. Изощренная пытка! Заставить человека поверить в силу разума, в справедливость и гуманизм, а затем, стоит ему только подрасти, пошло надругаться над его верой.
   - Если тебе от этого станет легче, - с печальной улыбкой на лице заметил Женя, - можешь не слишком переживать о системе образования. Она уже давно упорно стремится прекратить это издевательство. Все меньше и меньше юных мальчиков и девочек обретают веру в разум, справедливость и гуманизм. Большинство и слов-то таких не знают! Но, соглашусь, пока что она не идеальна и допускает помарки - кое-кто все-таки умудряется угодить в расставленный капкан.
   Я мрачно улыбнулся, по достоинству оценив юмор друга.
   - Но есть и другие, - сказал я.
   - В смысле?
   - Другие люди, - пояснил я. - Иные. Те, которые не живут как все - они думают, и даже кое-что понимают.
   - А с этими что не так? - спросил Женя.
   - А то, что они занимаются совсем не тем, чем должны бы. У них, как правило, есть возможности и средства. Они могли бы сделать самое большее, на что способен человек - помочь другим людям. Они способны накормить голодных, обучить неграмотных, вылечить больных, согреть замерзших и напоить жаждущих. Жизнь - утомительная и безрадостная штука, непроглядная ночь, которой нет конца. Не скажу, что они знают, как приблизить восход солнца, но фонарик у них есть. И что же они делают с ним? Запираются в тесной комнатушке и используют его исключительно для себя, не давая остальным даже шанса увидеть свет.
   - Кто все эти люди? - с какой-то странной интонацией произнес Женя. Мне показалось, что он напрягся. В брошенном им мельком взгляде блеснула искорка интереса.
   - Сильные мира сего, - ответил я. - Те, что сосредоточили в руках богатства и власть, что, в принципе, сейчас есть одно и то же. Они правят странами и народами, а заботятся лишь о насыщении своего бездонного чрева. Мир перевернулся с ног на голову! Худшие из людей стали во главе его!
   Женя пристально посмотрел на меня. Сдержанный интерес, проявляемый им до этого, исчез, словно монетка в руках фокусника. Вместо него появился интерес серьезный. Пропала и прежняя, сильно смахивающая на снисходительную, ухмылка.
   Он смотрел так, будто хотел понять, верю ли я собственным словам.
   Я верил.
   - Полностью с тобой согласен, - сказал он наконец.
   Он меня удивил. Обнаружить соратника в человеке из правительства было все равно, что найти клад, копая в огороде картошку.
  
   11. Мы открываем Америку...
  
   - Что? - спросил я, удивленно моргая глазами.
   - Полностью с тобой согласен, - терпеливо повторил он.
   Выглядел я в тот момент, наверное, глупо. Представьте себе, что вы долго что-то доказывали, свято веруя в собственную правоту и непогрешимость, заочно отправляя собеседника в ряды оппонентов, а потом выяснилось, что он целиком и полностью поддерживает занятую вами позицию. Мне было стыдно от того, что я безосновательно записал старого друга в профессиональные мошенники, которых называют отчего-то политиками и деловыми людьми.
   Подумав немного и вспомнив услышанные ранее слова, я попытался частично себя реабилитировать.
   - Погоди, - словно оправдываясь, начал я, - но ты же говорил, что работаешь на правительство?
   - Говорил, говорю и буду говорить, - кивнул Женя. - Потому, что это правда.
   - И согласен с моими словами? - продолжал я выяснять обстоятельства этого запутанного дела.
   - А что здесь удивительного? Разве человек обязан любить свою работу? - он вздохнул, без слов определяя себя в категорию тех, кто не любит. - Не знаю, что там насчет смысла жизни - я не слишком подкован в этом вопросе, чтобы утверждать что-то с уверенностью. А вот в том, что касается стоящих во главе мира людей - я полностью с тобою согласен. И даже могу кое-чего добавить. Ведь я знаю всю эту кашу изнутри.
   Оказалось, что Женя работал главным секретарем правительства, и через него проходила вся мало-мальски важная документация. Все договоры, контракты, соглашения, каждое действие власти, совершаемое не в устной форме - все это оказывалось на какое-то время у него на руках. И он на самом деле знал всю эту кашу изнутри.
   Сначала Женя говорил не слишком охотно. Никаких государственных или иных тайн он, конечно, не выдавал, но выглядел так, будто совершает нечто противозаконное.
   Он никому ранее об этом не рассказывал. Может быть, он говорил то, что приходило ему в голову прямо на ходу, в тот самый момент. Возможно, он совершал открытие вместе со мной. Словно два матроса на борту судна "Санта Мария", мы глядели на землю, выглядывающую далеко на западе. Индию мы, как и полагается, не нашли. И Новый Свет, как ни странно, тоже.
   - Никто об этом не говорит, - разоткровенничался Женя, после того как мы с ним опустошили еще полбутылки. - Некоторые догадываются, но не знают наверняка. Те, кто знают, предпочитают не делиться этим с окружающими. Я буду первым.
   Язык Жени немного, самую малость, заплетался, но вид у него был решительный. Готовность до конца, до последнего вздоха исполнять задуманное придавала ему схожесть с царем Леонидом у Фермопил. С презрением к опасности выкладывал он горькую правду.
   - Современный мир превратился в одну большую финансовую компанию, - говорил Женя, - принадлежащую не одному владельцу, а скорее нескольким. Она управляется эдаким советом директоров, каждый из которых имеет в ней ту или иную долю. Кто бы мог подумать, но еще десять лет назад ничего подобного не существовало. Хотя, - добавил он после короткой паузы, - к этому, без сомнения, все и шло. Государства, границы, нации - все это атавизм, бесполезный пережиток прошлого, пустой звук. Конечно, значение этих понятий, не более живых, чем языки каких-нибудь древних египтян или шумеров, все еще искусственно поддерживается на словах. Разительные перемены, преобразившие мир, пока слишком опережают общественное воображение. Лишите его старых, привычных понятий - и люди могут испугаться и непонятно что сотворить в приступе паники. Людей нужно подготовить к полуправде, что страшнее всякой лжи, которую они со временем получат. А пока директора всемирной компании, работником которой является каждый житель планеты, забивают им головы всякой всячиной, не имеющей отношения к действительности.
   Женя раскраснелся. Иногда он вздрагивал, глядя на меня расширенными от возбуждения глазами. Казалось, они серьезно рискуют выскочить из глазниц.
   Во избежание катастрофы, я наполнил стаканы и протянул ему один.
   Жене полегчало. Поставив пустой стакан на стол, он заговорил уже спокойнее.
   - Понимаю, - кивал он головой, - мой рассказ может показаться какой-то конспирологической дешевкой, истерической выдумкой недалекого и богатого нездоровым воображением пациента психиатрической клиники - вроде россказней об инопланетянах. К сожалению, это не так. Никакого заговора не было. Существующие порядки сформировались сами собой, в результате неосознанных действий тысяч и тысяч людей на протяжении долгих лет. Вроде того, как складывалась рабовладельческая система или феодализм. Правящий класс просто приспосабливался к экономическим и общественным реалиям, непроизвольно создавая новый строй. Нынешняя система родилась и выросла точно также. Она окрепла и распростерла свои щупальца во все уголки земного шара. Она превратилась в некий всемирный организм, повзрослевший и больше не нуждающийся в опеке родителей и воспитателей. Система живет и существует сама по себе, подобно природе и происходящим в ней процессам. Совет директоров этого организма взаимодействует с ним, но не вполне им управляет. Они, скорее, взаимодополняют друг друга, существуют в своеобразном симбиозе. Все в мире происходит в рамках системы, а она одаривает директоров небывалым могуществом и средствами. Они - монополисты на рынке жизни, и лишь они определяют ее вид. Как и всякий монополист, они не слишком озабочены качеством конечного продукта. За неимением альтернативы, он все равно будет пользоваться спросом.
   Я молчал. Потрясение, заставившее встрепенуться привычный ход мыслей, было сильным и продолжительным. Невероятные догадки, в которые с трудом верилось, получили вдруг подтверждение. Оно дано было человеком, определенно заслуживающим доверия. Семь лет назад - так точно. Мне хотелось ему верить. Хотя бы потому, что я и сам приходил к тем же выводам.
   Но я все равно колебался, и он это почувствовал.
   - Я понимаю, - сказал он, во что бы то ни стало решив убедить меня в искренности своих слов, - что в это трудно поверить.
   - Поверить-то как раз легко, - отвечал я. - Настолько легко, что невольно начинаешь сомневаться.
   Женя беспокойно улыбнулся, облизывая губы.
   - На это и рассчитывают, - сказал он. - Людей столько раз и с такой настойчивостью уверяли, что все эти мировые правительства и надгосударственные образования - не более чем бред, что они посчитали данную позицию своей собственной. Думать иначе - значит автоматически навешивать на себя ярлык полоумного, недалекого человека. Это отличный защитный механизм, иммунная система нового мирового порядка. Тех, кто может рассуждать и анализировать, она превращает в сумасшедших, тех, кто бездумно повторяет навязанное ему сверху мнение - в разумных и уравновешенных людей.
   В тот миг я понял, что верю ему. Мне всегда хотелось быть одним из сумасшедших. Оставалось лишь официально вступить в их ряды.
   - Границ между странами больше нет, - продолжал секретарь правительства, - они остались лишь на политической карте мира и в воображении людей. Государств также более не существует. Как минимум - в экономическом плане. Громоздкие бюрократические аппараты и прочие кабинеты министров служат отчасти нарядным фасадом, театральной декорацией, за которой лежит пустота, а отчасти - инструментом исполнения воли мировой системы. Государства могли существовать лишь тогда, когда они не были столь плотно и надежно скованы цепью мирового рынка. Стоило ему появиться - и у мира осталось только два выхода. Один из них - господство некой сверхдержавы, что покорит всех и вся. Второй - создание той самой верховной, всеобщей финансовой компании, что в итоге и появилась. Ее руководство составили бывшие региональные финансовые зубры, решившие действовать сообща. Конкуренция, борьба друг с другом - все это осталось в далеком прошлом, легло в могилу немногим позже Адама Смита. Работая вместе, сообща, они добились невиданных дотоле успехов и прибылей. Вместо того, чтобы ставить друг другу палки в колеса, они слились в один большой механизм, превратившись в двигающие его шестеренки. Каждый занял свою нишу.
   Почти не отрываясь от стакана, я непрерывно покачивал головой. По этим движениям, словно по маятнику, можно было отсчитывать секунды.
   - Получается, - пытаясь целиком охватывать разумом эти глобальные мысли, заговорил я, - государств более не существует?
   - В привычной для нас форме, в том значении, которое дано им в толковом словаре - нет, - отвечал Женя. - Конечно же, они не вымерли, словно всякие птеродактили, тираннозавры и прочие мамонты. Они преобразились. Превратились в некие исполнительные службы на содержании у совета финансовых директоров мира, следящие за порядком на вверенной им территории, выполняющие указания своих работодателей. Это было неизбежно в условиях мирового рынка. Тех, кто отказывался, очень быстро привели в чувство, показав им всю разрушительную мощь экономической изоляции. В двадцатом веке и в начале двадцать первого это оружие еще не было совершенным. Теперь же наносимые им повреждения превзошли силу межконтинентальной баллистической ракеты, оснащенной ядерной боеголовкой.
   - Это касается и нашего государства? - спросил я.
   - Это касается любого государства, в городах которого есть такие бесспорные чудеса цивилизации, как электричество, канализация и супермаркеты.
  
   12. Дивный новый мир...
  
   - Романы-антиутопии, вроде "Мы" Замятина или "1984" Оруэлла, не сумели попасть в яблочко, - продолжал Женя. - Их авторы слишком увлеклись тоталитаризмом, современниками которого они были. Суровое и мрачное будущее человечества они видели в ужесточении тотального контроля, подавления и диктата. Куда точнее оказался Хаксли с его "Дивным новым миром". Его видение грядущего - всемирное общество потребления - стало в целом неплохим изображением нынешнего времени. Детали, однако, расходятся довольно сильно. Ужас его будущего заключался в том, что люди были счастливы от подобной жизни. Ужас нашей современности заключен в том, что люди далеко не счастливы, но принимают это как должное. - Он посмотрел на меня виноватыми глазами и пожал плечами. - Я даже не знаю, что хуже.
   - Не думаю, что это важно, - сказал я. - Нам ни к чему разбираться в градациях помойных ям. Вне зависимости от категории, каждая из них все равно остается помойной ямой.
   Но даже в помойной яме может появиться тот, кто попытается превратить ее в пригодное для жизни место.
   - И никто не пытается с этим бороться? - без особой надежды получить ободряющий ответ спросил я. - Никто не хочет все изменить?
   Женя сочувственно смотрел на меня. "Святая простота" - словно бы говорил его взгляд.
   Но вместе с тем, я почуял в нем какую-то фальшь. Сочувствие старого друга казалось наигранным. Как впоследствии выяснилось, так оно и было. Скорее всего, Женю подвело обильное количество алкоголя, принятое внутрь. Убедительно лгать этот напиток еще никому не помогал.
   - Бороться? - фыркнув, проговорил Женя. - Это все равно как выйти на берег моря и заставить воду отступить. Как думаешь, выйдет из этого толк?
   Я подозрительно посмотрел на старого друга. Говоря, он отводил глаза в сторону. Было видно, что его мысли чем-то встревожены.
   - Выйдет, - сказал я.
   Женя сверкнул глазами. Два внимательных и напряженных взора встретились между собою.
   - Если подойти к этому делу с правильной стороны, - продолжил я. - У голландцев и японцев, засыпающих прибрежную линию, как-то же выходит?
   - Это долгий и трудоемкий процесс, - нашелся Женя.
   - А никто и не говорил, что будет легко.
   Он посмотрел немного на меня, потер подбородок, почесал висок и затылок. Тяжело вздохнул.
   - Выпьем? - сказал он.
   - Давай.
   Третья бутылка начала медленно терять вес. Ох, и пьяны же мы были!
   - В этом деле все не так просто, - сказал наконец Женя. Как будто я не говорил о том же двумя минутами ранее.
   Но я не стал обращать внимание на этот факт. Мое серьезное лицо зашаталось вверх-вниз, словно нефтяная вышка. Женя непременно засмеялся бы, если б не был под мухой. Мы разве только по сторонам не оглядывались в поисках шпионящих за нами агентов - настолько важным казался нам ведущийся разговор.
   - Кое-что, - продолжил Женя, целенаправленно приглушая громкость голоса, - конечно, сделать можно. Как и у всего сущего, у этой повелевающей, - последнее слово он произнес довольно неразборчиво, - повелевающей миром системы есть уязвимые места. Она не совершенна.
   - Совершенству нет места в материальном мире! - с важностью добавил я. - Оно невозможно, ибо делает ненужным любое движение, то есть стремление к лучшему!
   - Верно, - подтвердил Женя. - Понимаешь - государства, и наше в том числе, действуют не совсем в интересах своих граждан и даже не в интересах самих себя, то есть государств в целом - все их существование направлено на поддержку системы и процветание шестеренок - людей, обеспечивающих ее работу. Они так ловко и незаметно занимаются своими делишками, что о них мало кто подозревает, не говоря уже - знает. Смекаешь?
   Хотя это было и тяжело, но я смекнул.
   - Поди, - сказал я, - люди не сильно обрадуются, узнав, как все происходит на самом деле?
   - Кому же доставит удовольствие знание о том, что он - всего лишь пешка в большой игре, ничтожный червь, которого постоянно обманывают и водят за нос? Даже тот, кого, в общем-то, не слишком это заботит, будет возмущен - открыто со своим ничтожеством согласится разве что сумасшедший, да и то не всякий.
   - Людям, - продолжил я его мысль, - должно быть, станет обидно, узнай они, что и они сами, и их дети работают исключительно ради царственной жизни избранных.
   - И если найдется тот, - кивнул Женя, - кто сумеет направить их гнев в нужное русло, кто достаточно убедительно растолкует им, как можно изменить порочную действительность, то тогда, возможно, система пошатнется. Хотя бы в отдельно взятом государстве. Конечно, - прибавил он, - переходной период, в таком случае, будет не из легких, но люди способны терпеть, когда они знают, что это приведет их к чему-то лучшему и прекрасному.
   Замечательные слова! Но число если да кабы в них просто зашкаливало. С таким же примерно успехом мог появиться Иисус и, видя, что самостоятельно эти люди ни на что ни годны, плюнуть на все и сделать всех нас счастливыми.
   Не зря я всю жизнь предельно скептически относился к религии. Похоже, людям остается надеяться только на себя. Зная людей, от этого становилось жутко.
   - Ты слышишь меня? - спросил Женя. Вопрос поддерживался энергичным подергиванием моего плеча. Я немного отвлекся.
   - Изменить все, конечно, было бы здорово, - сказал я. - И мне очень хотелось бы, чтобы все так и произошло. Но теперь уже и я начинаю понимать, насколько это сложно. Слишком сложно для одного простого человека.
   Я горестно закачал головой, чуть не плача от суровой беспощадности собственных слов.
   Туманные глаза Жени умудрились посмотреть на меня с вызовом. Он выглядел как хвастливый специалист, которому не терпится поделиться знаниями с дилетантом.
   - А если для нескольких? - сказал он. - Да не совсем простых?
   Не бывает слишком сложных тем - бывают плохие толкователи.
  
   13. Альма-матер...
  
   Кстати, я так и не сообщил, откуда знал Женю, или, как, наверное, стоит называть важного человека из правительства - Евгения Викторовича.
   Мы учились в одном университете.
   Между прочим, я учился лучше, чем он. И вот - у меня нет в кармане ни копейки, а Женя - главный секретарь страны. То ли у меня серьезные проблемы с инициативностью, то ли мир сошел с ума. Не исключено, что верно и то, и другое.
   Время, проведенное в университете, было в целом неплохим, а временами просто отличным.
   Жил я в общежитии. Не знаю, как дела с этим обстоят сейчас, но тогда в общежитии жили весело. В нем собиралась отменная публика - в большинстве своем неглупые, интересные и небогатые молодые парни и девушки. Потомки состоятельных родителей там не жили - по статусу не положено.
   У нас не было ни интернета, ни компьютеров, а телевизор - гордый представитель ныне вымершего черно-белого лампового племени - имелся в наличии лишь в одной комнате. Вы даже представить себе не можете, сколько людей помещается в комнатушке два на три, оснащенной столом, двумя кроватями, шкафом, тумбой и холодильником, во время просмотра важного футбольного матча.
   Наверное, последнее поколение студентов перед повальной компьютеризацией, мы не имели доступа к нынешнему обилию виртуальных развлечений. Свободного времени у нас было просто ужас, как много.
   Со скукой боролись, как могли - много читали, пили - иногда просто так, а иногда и с выдумкой, и шатались по городу в поисках чего-то интересного. Что-то интересное ходило, как правило, в юбках и неоднозначно реагировало на попытки познакомиться. Мы не отчаивались.
   Некоторые, тем не менее, настолько теряли дух от скуки, что пробовали даже учиться. Кое у кого получалось.
   Положительные воспоминания о том времени как-то все больше касались общежития. Университет же произвел на меня неоднозначное впечатление. Нескольким восхитительным предметам, окунающим тебя во времена Рамсеса второго и Ашурбанипала, Ганнибала и Марка Аврелия, Нельсона и кайзера Вильгельма, сопутствовала бездна утомительных и невзрачных, как навязчивый попутчик, лекций о какой-то эффективной методике ведения классного дневника при работе с детьми младшего школьного возраста. К тому же, даже самый потенциально интересный предмет мог быть безнадежно загублен бездарным преподаванием. И, порой, бывал.
   Большую часть преподавателей совершенно не заботило, какие знания и в каком объеме отпечатаются в головах их студентов. Они вели себя, словно рабочие у конвейерной ленты - их беспокоила лишь положенная норма. Несколько тысяч произнесенных в определенной последовательности слов за смену - и можно с чистой совестью идти домой. Создавалось впечатление, что они не только были равнодушны к собственному предмету, но даже немного его недолюбливали. Эти ремесленники от преподавания всего лишь отбывали номер. Студенты, кроме малого числа энтузиастов, отвечали им взаимностью.
   От всего происходящего становилось одновременно и весело, и грустно. Преподаватели делали вид, что дают студентам глубокие, основательные знания, студенты - что осваивают и впитывают их, руководство - что все идет как надо, тыча пальцем в документальные свидетельства роста аккредитации и числа выпускников. И те, и другие, и третьи умело притворялись, не расставаясь с улыбкой. Не удивлюсь, если они и сами верили в устроенное ими сообща комедийное представление. Все были довольны.
   А я не был.
   Немного позже, шагнув после университета в скучные и тягостные будни человеческой жизни без прикрас, я вынужденно констатировал один печальный факт. Образование превратилось в пустую формальность. Особенно то, что не связано напрямую с заработком крупных сумм денег. От него остались только рожки да ножки.
   Если бы люди получали образование в том же объеме, что и сейчас, а потом выходили из учебных заведений и начинали жить в пещерах, занимаясь охотой, рыбной ловлей и собирательством, это не вызывало бы у них никаких подозрений или чувства противоречия. Несмотря на то, что им рассказывали о компьютерах, двигателях внутреннего сгорания, атомной энергетике и полетах в космос, они приняли бы первобытную жизнь, как должное.
   Не может быть? Еще как может! Людям ведь рассказывают о добре и справедливости, и никто ни спрашивает, отчего за пределами школ и университетов найти нечто подобное сложнее, чем тюленя в экваториальном лесу. Они легко и быстро расстаются с любыми знаниями, не подкрепленными наглядными примерами.
   Наверное, есть у людей в голове специальный фильтр, главная задача которого - отсеивать все дурное и ненужное, оставляя в тесном пространстве черепа немного места для по-настоящему важной и ценной информации. Если это так, то фильтр сломался. Он работает наоборот.
   Подавляющее число студентов, насколько я помнил, шло учиться не потому, что их тянуло к знаниям, а потому, что так надо. Это был своеобразный ритуал, обряд инициации, со временем утративший связь с жизнью, практическую ценность, и превратившийся в дань традиции. Как же так, жить в двадцать первом веке и не заканчивать университетов?! Стыд, да и только.
   О реальных знаниях при этом никто не задумывался. Сломанный фильтр, видимо, дурно влиял на голову и гнездящуюся в ней человеческую личность. Замаранная несколькими печатями и подписями бумажка, частенько лжесвидетельствующая о полученном образовании, ценилась много выше самого образования.
   Поразительнее этого абсурдного, как выпавший летом снег, факта было только то, что само образование, действительное или мнимое, в ничтожно малом числе случаев имело хоть какое-то отношение к будущей работе студента.
   Тот, кто придумал величать самыми опасными болезнями современности СПИД или рак, вполне мог ошибиться. Более, нежели эти страшные недуги, меня пугает всеобщее прогрессирующее безумие. Пораженные им люди легко путают белое и черное. Они становятся похожими на каких-то инопланетян, наделенных слабо объяснимыми для человека логикой и нравственными принципами.
  
   14. Она...
  
   В то время, покуда я знакомился с мудростью, а если подумать - глупостью людей прошлого, с их великими, храбрыми и вместе с тем по большей части безрассудными поступками, совершенными, казалось, взбесившимися дикими зверями, а не царями и прочими правителями, вокруг меня и со мной происходили и другие события.
   Где-то выше я описывал, как встретился с Яной - девушкой, пронзившей юное и доверчивое сердце изящным лезвием собственного очарования и красотой, граничащей с горизонтом человеческого воображения. То, что этот ловкий фехтовальный прием был совершен, в общем-то, в корыстных целях, только придало ему остроты и драматичности. Коварная Яна, на один миг нарушившая покой молодого человека, и тем самым невольно спровоцировавшая в его уязвимых чувствах катастрофу, сравнимую с аварией на атомной электростанции. Помните о ней?
   Забудьте. Ничего не вышло. Мы были близки - в географических рамках, и находились одновременно на разных полушариях - в рамках чувственных. Солнце светило ей, а я пребывал во тьме ночи.
   Но солнце однажды улыбнулось и мне.
   Жизнь в общежитии поразительно напоминала смену времен года, только вывернутую наизнанку. Земное лето было нашей зимой - все разъезжались по домам и любое движение в привычно переполненных молодыми людьми комнатах замирало. А вот сентябрь становился настоящей весной - именно в сентябре в общежитии появлялись новые люди, привносившие порой немалые изменения. В один из сентябрей появилась и Она!
   Она поселилась в одной из соседних комнат. Услышав о новой девушке в непосредственной близости, я отправился к ней, чтобы провести разведку. Это был такой не писаный обычай. Главное - дождаться, пока из комнаты выйдут ее соседки - девушки уже знакомые, а потому в тот момент малоинтересные и даже лишние.
   Три негромких удара в дверь, сигнализирующие о прибытии. Три секунды ожидания. Дверь, наконец, скрипнула и медленно отворилась. Было так тихо, что там, казалось, меня ждет засада. С какой-то стороны, так оно и случилось.
   Она стояла передо мной. Небольшого роста, с коротенькими (короче, чем у меня) черными волосами и симпатичным личиком с круглыми щечками. Губы сжаты, глаза немного прищурены - смотрят испытующе. Как и всякий новичок, она держалась настороженно - выжидающе глядела на меня, готовая к любому подвоху. Создавалось впечатление, что она готовилась к худшему. И совершенно зря - ничего плохого у меня в голове не было. Из всех парней в радиусе многих десятков метров, она наткнулась на самого честного. Или глупого - как любили повторять приятели, более удачливые у женского пола.
   - Привет, - сказал я, с интересом глядя в ее глаза. Она молчала. Смотрела на меня внимательно и насторожено. Настоящий волчонок, очутившийся в чужом лесу!
   Задумавшись, я чуть было не забыл традиционного, освященного годами и поколениями жильцов вопроса. За секунду до того, как молчаливая сцена стала бы глупой и смешной, я попробовал спасти положение.
   - А у вас, случаем, - с излишней развязностью сказал я, - соли нет?
   - Есть, - выдавила она из себя после короткой паузы. Лед тронулся!
   Покопавшись в заставленном тысячей баночек и коробочек (дай бог, чтобы наполненной среди них оказалась хотя бы каждая десятая) шкафчике, она выудила картонную пачку с надписью "Соль", недвусмысленно говорящей о ее содержимом.
   - Хватит? - спросила Она, протягивая мне целую пачку.
   - Конечно, - сказал я. Я не врал - соль мне была вообще не нужна.
   - Держи.
   - Спасибо. Занесу чуть позже.
   Напоследок я решил извлечь хоть какую-то пользу из этой встречи. Соль, по очевидным причинам, в расчет не бралась.
   - Меня зовут Андрей, - представился я.
   Ее настороженные глазки, на секунду утратившие бдительность, снова сузились. Я почувствовал себя, словно преступник перед допросом. Было похоже, что попытка знакомства потерпела фиаско. Волчонок не подавал ни звука. Укротитель дикой природы из меня был скверный.
   - А меня - Кира.
   Но нет! Встреча даром не прошла!
   Я улыбнулся.
   - Очень приятно.
   - До скорого, - сказала она и закрыла дверь. Я не сумел как следует разглядеть, но в последний момент, казалось, она выглядела доброжелательно, а ее губы изобразили некое подобие улыбки.
   Расправив плечи, я направил стопы к собственной комнате, легонько улыбаясь. Начало было положено.
   Понравилась ли мне Кира? Определенно - да. Был ли я ею потрясен, поражен и восхищен? Почувствовал ли яркую вспышку где-то в глубине груди, которая сродни взрыву сверхновой? Была ли это любовь с первого взгляда? Точно - нет. Я был заинтересован, да и только. Не чувствовалось даже какого-то излишнего волнения, напряженности. Если бы в тот момент мне сказали, во что все это выльется, я бы не поверил.
   Влюбленность, мгновенно вспыхивающая пионерским костром до неба, исчезает, как дым на ветру, оставляя по себе лишь серый пепел, ничуть не схожий с чарующим ярко-красным пламенем. Легкая заинтересованность, о которой, кажется, можно легко забыть, превращается в звездное ядро, способное гореть миллионы лет, по меркам космического тела. По меркам человеческим - годы, что тоже немало.
   И даже когда выгорает все топливо, звезда может еще целую вечность светиться, оставляя если не тепло, то хотя бы надежду.
   Зайдя в комнату, я долгое время не мог сообразить, каким образом завладел целой пачкой соли.
  
   15. С корабля на бал...
  
   Вскоре мы встретились еще раз.
   Весь тот день я провел несколько странным, нетипичным для себя образом. Словно скрывающийся от правосудия преступник, я находился где угодно, но только не в собственной комнате. Мной овладело навязчивое, твердое и решительное намерение избежать встречи с одним человеком, который мог туда войти.
   Хотите совет? Не пейте слишком много в компании девушек, с которыми не собираетесь, ну то есть вообще никак, заводить романтических отношений. Поверьте, это поможет избежать пары-другой неловких моментов в будущем. С другой стороны, накануне вечером эта мудрость была мне известна.
   К чему это я? Люди умеют учиться на ошибках. Но только на своих.
   Попутешествовав по общежитию, как паломник по святым местам, только не замаливая, а стараясь вообще не вспоминать о содеянных грехах, ближе к вечеру я все же очутился в родной комнатушке. Опасность, как я посчитал, миновала, а если и не миновала, то ее риск был сведен к минимуму.
   Чему быть, того не миновать, сказал я сам себе и отправился домой.
   Несмотря на смелый поступок, бдительности я не терял. Мне не хотелось, чтобы от всех стараний, приложенных на протяжении дня, было столько же толку, как от саней летом. Поэтому, пробравшись домой, я затаился, стараясь не выдавать себя. Полевая мышка - и та производила больше шума.
   Соседи куда-то запропастились. Дабы развлечь себя перед сном, я взялся за давнего и верного друга, имеющего тысячу обличий. Это была, конечно, книга. Полчаса неспешного и приятного пробега по строчкам и абзацам - и можно смело заваливаться набок.
   Бумага встречала пальцы знакомой и привычной шероховатостью, книга повествовала о нелегкой жизни всех и вся в средние века. Читая о неурожаях, голоде, грабежах, дворянских разборках относительно того, чей род древнее и вообще благороднее, войнах, эпидемиях и прочих неурядицах, я невольно подумал, что немалая часть обитателей планеты до сих пор живет в средневековье. Или даже хуже. В то время человек представлял собой некую, пусть и небольшую, ценность. Без внушительного числа людей нельзя было вырубать леса, рыть каналы, строить города и крепости, сеять и собирать урожай.
   Современно государству человек нужен не больше, чем жабры птице. Особенно, если этот человек не способен тратить деньги или, на худой конец, не высококвалифицированный специалист, обученный актуальной именно сейчас профессии. Остальные могут проследовать прямиком в ад. Да и то сказать - чертям они нужны больше, хоть бы и для мук.
   В дверь постучали. Нехорошее чувство засосало в груди. Казалось, спустя мгновение я почувствую себя крайне неудобно и готов буду сквозь пол провалиться, лишь бы исчезнуть из комнаты без всяких объяснений.
   Стук повторился, в этот раз - настойчивее. Открывать было стыдно, но прятаться, с учетом очевидно заметного сквозь щели двери света в комнате - еще стыднее. Пусть, мне нечего будет сказать, но никто не посмеет обвинить меня в малодушной попытке укрыться от расплаты.
   Тяжело вздохнув, я поднялся с кровати, отложил в сторону книгу. Ужасы средневековья показались мне тогда почему-то не такими и страшными, и мне уж точно хотелось узнать о них побольше. Прямо в тот самый момент. Рука невольно потянулась к желтоватым страницам, но очередные удары в дверь заставили ее остановиться.
   Путь к двери напоминал поход Христа на Голгофу. Даже хуже. Христу, отчаянно подумал я тогда, по крайней мере не было стыдно. Такого, как я днем ранее, он себе не позволял.
   Собравшись с духом и накопив силы в ладонях, я с решимостью обреченного на вечные муки совести щелкнул замком и потянул на себя дверную ручку. Создавалось ощущение, что проводимые мной манипуляции сродни активации ядерного чемоданчика. Их последствия вели к такой же неминуемой катастрофе планетарного масштаба. Жаль, у меня не было вырытого глубоко под землей бункера, где можно пересидеть пару-другую десятков лет.
   Дверь медленно открывалась, отчаянно скрипя. Этот скрип острым лезвием ножа проходил сквозь меня, задевая, казалось, все жизненно важные органы. Ну, вот и все!
   Зажмурив глаза, я застыл на месте. Предчувствие неприятной встречи истощило силы, и я чуть ли не захотел, чтобы она состоялась как можно быстрее. Веки поднялись, проясняя серое и мутное пространство передо мной.
   За дверью стоял волчонок, вручивший мне однажды пачку соли. Я чуть не подпрыгнул от удивления. Приятного удивления, разумеется.
   Страх перед муками совести и подавляющим чувством раскаяния улетучился, как хмель после окунания с головой в холодную воду. Спокойствие и уверенность мгновенно заняли их место. Меня словно в суде оправдали. Я словно месяц проходил в тяжеленных сапогах, а потом резко сменил их на легкие, воздушные тапочки. Казалось, сама сила притяжения делала для меня поблажки.
   Покрывшееся легким румянцем лицо волчонка было направлено на меня. Ее глазки смело глядели в мои. В отличие от меня, она обнаружила за дверью именно то, что ожидала.
   - Привет, Андрей, - сказала она.
   - Здравствуй, Кира, - не ударил в грязь лицом я.
   - Наконец-то ты нашелся. Я полвечера тебя ищу. Очень рада тебя видеть.
   - А уж я-то как рад!
   - Пойдем, - приказным тоном проговорила она, протягивая мне руку. За этим внешне уверенным жестом угадывалось некоторое опасение. Кира не была уверена, что я соглашусь.
   И совершенно зря. Я был слишком вежлив, чтобы отказывать девушкам. Признаться, далеко не все из них проявляли ко мне повышенное внимание.
   Я придвинул ладонь к ладони Киры. Тоненькие пальчики девушки сразу же обхватили ее. Несколько сильнее, чем того требовал внешне невинный жест. Я не протестовал.
   - Пойдем, - кивнул я.
   Глаза волчонка блеснули вспышкой радости. У него все шло по плану.
   Мне-то, конечно, ни о каком плане ничего известно не было. Сбросив гору с плеч, я чувствовал легкость, радость и готов был отправиться хоть на край света, хоть дальше. Куда и зачем - мне было не важно.
   Оказалось, отправились мы не так уж и далеко. Путешествие заняло от силы десять секунд. Окончание короткого, как жизнь бабочки-однодневки, вояжа знаменовала дверь в комнату Киры.
   Я не выказал удивления. Ну, почти не выказал. События развивались со скоростью танкового прорыва. Я за ними явно не успевал. А как поступает человек, не способный справиться с бурной рекой? Предоставляет себя воле случая и плывет по течению.
   - Амм... - протянул я, пытаясь ухватиться за какое-нибудь разумное объяснение происходящего, - куда мы идем?
   Я старался говорить небрежно, будто слова сами по себе слетали с уст - так же естественно и обычно, как падают с деревьев желтые листья.
   - Ко мне в комнату, - лукаво ответила она.
   Я легонько хлопнул себя полбу, показывая, какой же я несообразительный. Ну конечно, это ведь исчерпывающее объяснение. Это как таблица умножения в элементарной математике.
   Ничегошеньки я не понял.
   - У меня сегодня день рождения, - добавила она, подталкивая меня ладошкой в спину, прямиком в распахнутый проем двери.
   - Ах, вот оно что! - улыбнулся я и, после долгой паузы, догадался прибавить - С днем рожденья!
   Хорошо, хоть сколько лет не спросил.
   Внутри комнаты горел приглушенный свет. Чем-то вкусно пахло. Учитывая, что в общежитии о регулярном питании можно было говорить, если ты ел хотя бы раз в день, почти все, что было съедобно, пахло вкусно. Посреди комнаты находился стол, заставленный каким-то угощением, а за ним сидела незнакомая девушка - подруга Киры. Внимания на нее я обратил не больше, чем голодный кот на луковицу. Даже имени не помню. Я смотрел только на Киру. Ну и на еду, немножко.
   Подробно описывать дальнейшие события нет никакой нужды. Мы выпили, немного закусили. Я произнес какой-то запутанный и трудно воспринимаемый тост, переполненный логическими нестыковками. Конец торжественной речи, как вышло, не имел никакой связи с началом, а может быть - и с основной частью.
   Это никого не смутило. Кире было все равно - она просто смотрела мне в глаза, каким-то волшебным способом постоянно приближаясь ко мне. Подруге Киры было просто все равно. Через минут двадцать она явно заскучала - еще бы, ведь она попала в классическую ситуацию "третий лишний", где ее порядковым номером был не один и не два.
   Вскоре ей пришлось смириться с неизбежным поражением в битве за внимание и отступить. Сказать, что мы с Кирой сильно обрадовались на этот счет, было нельзя. Мы вряд ли вообще заметили ее уход. Все внимание, без остатка, я отдавал Кире, а Кира - мне.
   Губы непрерывно шевелились - с них слетали какие-то звуки, собирающиеся в слова и предложения. Меня словно подключили к интернету, и я непрерывно передавал случайно обнаруженную в нем информацию. Я не особо понимал, что говорю, Кира - тем более. Она просто слушала, постепенно все ближе и ближе придвигаясь ко мне. Если бы я в тот момент замурлыкал, или запел, или начал говорить по-китайски, для Киры это не имело бы никакого значения. Я продолжал говорить - и это единственное, что было важно.
   Спустя несколько мгновений, или часов - время сбилось с привычного хода - я вдруг увидел глаза Киры прямо перед собой. Они смотрели в мои, заглядывали внутрь меня. Алые губы были немного приоткрыты.
   Один миг - и я почувствовал удар невероятной силы, направленный прямо в сердце. Словно земля столкнулась с луной. Мозг взорвался разноцветной яркой вспышкой непередаваемых эмоций. Они заиграли в нем всеми красками мира. Свет померк, как при солнечном затмении, а реальными оставались только Ее губы, снова и снова, как морские волны, накатывающие на меня.
  
   16. Изгнание из рая...
  
   Как того требует вселенский закон сохранения энергии, она ниоткуда беспричинно не берется и никуда бесследно не исчезает. Получая что-нибудь, ты обязательно чего-то лишаешься. После веселого вечера обязательно наступает искупительное утро. Все имеет свою цену.
   Но, черт возьми, как же это неприятно, тошно и глупо!
   Не успел я как следует насладиться моментом, как счастье, играющее всеми цветами радуги, преобразилось в унылый, сонный и скучный осенний день. Небо - голубое, бесконечное небо родившейся любви заволокло черными тучами разочарования. Радостные и до безумия милые воркования, перешептывания и объятия сменились усталостью, временами накатывающими равнодушием и грустью. Кира взялась, казалось, за организацию односторонних акций протеста под неясными лозунгами и с туманными целями. Я никак не мог разобраться во всем их многообразии и вариативности. А может просто не хотел разбираться.
   Кто или что стало тому виной? А пес его знает. Может, так и должно быть. Может, я слишком многого ожидал от Киры, от любви, от жизни?
   Простые вопросы, возникающие, наверное, чуть ли не у каждого человека, вне зависимости от цвета кожи, вероисповедания или социального положения. К сожалению, на них не существует таких же простых ответов. Построенная мною в юношестве система счастья начала давать сбои. По-крайней мере в том, что касалось любящей девушки. Чуть позже она окажется несостоятельной и во всем остальном.
   Любила ли меня Кира? Еще как! Но был ли я от того счастлив, и была ли счастлива она?
   Отношения между двумя людьми, такие простые, когда думаешь о них сугубо гипотетически, в реальности были подобны зыбким и коварным топям. Один неверный шаг - и ты по шею в грязи, а невидимая и беспощадная сила все тянет и тянет дальше, вниз. И нет проводника, который показал бы тебе безопасную стежку, и нет спасительной ветки, уцепившись за которую можно выкарабкаться, если оступился.
   - Куда ты? - спросила как-то Кира. Она стояла, сложив руки на груди, у раскрытой двери моей комнаты. Я как раз заканчивал надевать кеды.
   - Да так, - неопределенно махнул рукой я, - пройдемся с ребятами, подышим воздухом, поговорим.
   Она бросила на меня ядовитый, словно укус гадюки, и в то же время полный боли и грусти взгляд. Он выражал злость и обиду, смешанные между собою в одну гремучую смесь - взрывоопасную, как коробка фейерверков.
   - А как же я? - ее слова прозвучали, как стук первых капель о крышу, предупреждающий о целом грозовом море, что хлынет с неба спустя несколько секунд.
   - А что ты? - спросил я с улыбкой. Улыбка имела целью предотвратить витающий в воздухе конфликт, смягчить переменчивое женское сердце. Словно врач, я попытался побороть зарождающуюся болезнь по первым видимым симптомам.
   Из больницы я бы вылетел быстрее, чем снаряд из пушки.
   - Что я? - повторила Кира, и ее слова прозвучали, как приговор.
   Она не кричала, и даже не повышала тон, но я почувствовал себя, словно сапер, услышавший щелчок под сапогом. Поезд стал - покиньте, пожалуйста, вагоны.
   - Да, - усугубляя и без того скверное положение, зачем-то ляпнул я, - что ты?
   И тут началось!
   - Ты думаешь только о себе! Обращаешь на меня внимание только тогда, когда тебе это нужно! Зачем я тебе? Чтобы поиграть и бросить? Я вижу, как ты смотришь на всех этих девок! Я тебе, наверное, мешаю? Так можешь не стесняться - делай, что хочешь!
   И так далее, и тому подобное.
   Мне стало немного обидно. Я почувствовал себя без вины виноватым, заклейменным и оговоренным. Это в первые секунды. В последующие обида усилилась той неловкостью, что многое из говоримого Кирой было ложью не на все сто процентов. Она осыпала меня укорами, не слишком справедливыми, но основанными на реальных событиях.
   Обида и неловкость очень быстро сменились раздраженностью и злостью.
   Из последних сил стараясь не делать глупостей, я глубоко вздохнул и тихим, сдерживаемым от повышенных тонов голосом произнес:
   - Я ненадолго.
   Неправильный шаг.
   Кира ответила. И ответ ее был подобен серии боксерских ударов, далеко не все из которых вписывались в рамки правил.
   - Ну, послушай, - говорил я бесполезные слова, - дай мне сказать...
   С равным успехом я мог бы попытаться сбить самолет с помощью рогатки.
   Она не останавливалась. Она представляла собой скоростной поезд, и до конечной станции было еще далеко.
   Дремлющее во мне возмущение все нарастало. Тщетно пытаясь уловить хоть небольшую паузу в ее речи, достаточную, чтобы вставить слово, я вдруг замер на месте.
   Почему бы, подумал я, почему бы не прекратить эти утонувшие в океане страстей и претензий отношения прямо сейчас? Тем более, когда есть такой повод, и никто не сможет свалить на меня всю вину?
   Соблазн был слишком велик. Он манил, как запретный плод, искушал, словно золотой телец.
   Я не устоял.
  
   17. Метаморфозы...
  
   Я не открою что-то особенное и удивительное, если скажу, что мы с Кирой расстались. Это было так же неизбежно, как смерть. Бессмертие существует только в фантастике, что в полной мере относится и к бессрочной любви. Те пары, что умудрились все-таки остаться вместе, наверное, просто не прожили достаточно долго, чтобы надоесть друг другу. Или превратились из любовников в хороших друзей. А хороший друг, все равно, что доброе вино - с годами становится только лучше.
   Свобода, полной грудью вдыхая воздух, думал я. Дни заключения, изощренной психологической пытки, не убивающей, но разъедающей меня изнутри, остались позади. Замок камеры щелкнул, решетка отворилась, и узник волен был идти куда ему захочется. Подумать только - я искренне радовался одиночеству, которое здорово угнетало меня еще пару месяцев назад. Если бы за нами, я имею ввиду человечество, наблюдали какие-нибудь инопланетяне, то они несомненно сломали бы головы, пытаясь разобраться или хоть как-то объяснить наше изменчивое, как окрас хамелеона, поведение. Они бы решили, что мы рехнулись.
   Радовался я не слишком долго. Радость продолжалась ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы соскучиться по Кире. От силы неделю. Какие-то химические реакции в моем организме, вызывающие эмоции, принялись усиленно свершаться где-то в районе головы. Делать мне невыносимо больно отчего-то показалось им великолепной идеей. Вырвавшись из одной тюрьмы, я был слишком ослеплен, чтобы заметить, что угодил в другую. Ибо что это за свобода, когда ты неволен прикоснуться и обнять ту единственную, которую бы хотел?
   Другие девушки, столь обаятельные и привлекательные еще пару недель назад, загадочным образом утратили присущее им очарование. Я чувствовал себя, словно человек, привлеченный яркими красками постера, и уже в кинозале обнаруживший, что фильм на самом деле черно-белый. Минуты и часы, проводимые вместе и оттого казавшиеся тягостными, в одиночестве стали невыносимыми. Тысячи интересных дел и занятий, за которые до смерти хотелось взяться, утратили всякую привлекательность, словно никогда нею и не обладали. Химические реакции - эти внутренние нацисты - определенно издевались надо мной.
   Подозреваю, что Кира чувствовала себя так же. Но между нами была одна существенная разница. Я мучился и ничего не предпринимал, чтобы прекратить пытку. Я относился к душевным терзаниям стоически - как мне больше нравится, или просто безвольно позволял им продолжаться - если вы не склонны все усложнять. Мне казалось, что они либо доконают меня, либо пройдут сами по себе. Требовалось немного подождать, чтобы это выяснить.
   Кира подобным терпением не обладала.
   Она подошла к этой проблеме с позиции элементарной логики - хвала древней Греции и древним грекам, не терявшим времени даром. Она решила, что раз чувствует себя худо, то, первое - должна выяснить причину этого и, второе - беспощадно с ней расправиться. И Кира не стала тянуть резину, чтобы исполнить задуманное.
   Она ходила вокруг меня, словно африканская львица, ожидающая, пока какой-нибудь старый или больной буйвол не отобьется от стада. Она искала случая, чтобы как можно более цепко вцепиться в горло жертвы. Жертва, признаться, была вовсе не против. Но, чувствуя себя потерпевшей стороной, ломала дешевую комедию и становилась в позу. Несколько словно бы случайно оброненных Кирой слов, жестов, несколько осторожных прикосновений - и я потерял и без того слабую тягу к возмездию.
   - Привет, - сказала она, присаживаясь рядом со мной под подоконником, спиною к батарее. На кухне общежития никого, кроме нас, не было, хотя полностью исключать возможность существования свидетелей той сцены я бы не стал - любопытство студентов было неискоренимо. Особенно, когда речь заходила о делах интимных.
   В темноте вечера за окном, прорезаемой оранжевыми лучами нескольких фонарей, полным ходом валил снег. Батарея приятно грела спину. К сожалению, тепло ее ощущалось лишь на незначительном расстоянии. Стоило отодвинуться на метр - и можно было довольно точно представить, как себя чувствует замерзший человек на южном полюсе. Приятного мало - Роберт Скотт не дал бы соврать.
   Чуть ли не единственным инструментом борьбы с лютыми морозами становились спички и газовые печи. Включать последние с целью обогрева было строго запрещено и, конечно, они часами работали каждый день.
   - Здравствуй, - сказал я, стараясь выглядеть таким же безмятежным, как сонная коала.
   Куда там!
   Я волновался, словно штормовое море. Среди множества чувств, бушующих в груди, одно заметно возвышалось над всеми остальными, превосходило их. Мне хотелось схватить Киру так, словно я был медведем, и никогда не отпускать.
   Странно, но я даже пальцем не пошевелил.
   Так мы и сидели - рядом, но не вместе, испытывая жгучее желание исправить это досадное недоразумение.
   Я готов положа руку на сердце заявить, что люди - самые настоящие, эталонные и непроходимые болваны. Чем можно объяснить поведение двух человек, которые страстно хотят поцеловать друг друга и, несмотря на абсолютную взаимность испытываемого чувства, не делают этого? Только глупостью.
   К счастью, Кира была чуть менее глупа, чем я.
   - Почему бы, - сказала она после тянувшейся половину вечности паузы, - почему бы тебе не посмотреть на меня?
   Она была права. Никаких причин, чтобы не делать этого, у меня не имелось.
   Я повернулся к ней.
   - Почему бы, - сказала она после куда менее длительной, нежели предыдущая, паузы, - почему бы тебе не взять меня за руку?
   И снова полный штиль - никаких возражений и преград.
   Я взял.
   - Почему бы тебе не поцеловать меня?
   Я почувствовал себя немцем, разваливающим берлинскую стену. Глядя на стоящих с другой стороны людей, тот, наверное, все никак не мог сообразить, отчего он жил порознь с ними столько лет? Так и я не понимал, почему мы с Кирой сторонились друг друга, когда могли и хотели быть вместе?
   Страстные, горячие поцелуи сняли этот вопрос с повестки дня. На какое-то время они лишили смысла вообще все вопросы.
   Иногда мне кажется, что наш мир был бы много лучшим местом, если бы им правили женщины - хотя бы потому, что мужчины перестали бы иметь возможность совершать из-за них всякие глупости. А еще, женщины умеют признавать допущенные ошибки и делать из них определенные выводы. По-крайней мере - некоторые.
   Кира была из их числа. Она быстро смекнула, что именно чуть не разрушило отношения между нами и, не желая повторяться, изменилась до неузнаваемости. Да так, что я только успевал удивляться. Если бы гипотетический Создатель взглянул на Киру в тот момент, он бы непременно зааплодировал в ладоши, восхищенный разумом и стремлением к совершенству, проявленным его творением.
   Чего он бы не сделал по отношению ко мне. Кира получила меня в точности таким, каким и оставила. Я менялся не быстрее, чем уклад жизни полинезийских аборигенов.
  
   18. Небольшая задержка...
  
   Между тем, веселые по преимуществу деньки учебы в университете подходили к концу. Поступая туда, я слабо себе представлял, чем займусь впоследствии. Мне казалось, что это осознание придет со временем.
   Я не видел особого смысла в суетливой жизни, что волчком кружилась вокруг меня, но считал, глядя в серьезные и сосредоточенные лица взрослых, что это всего лишь возрастное недоразумение. Ну не могут люди постарше так здорово притворяться - им определенно что-то известно. Что-то такое, что привносит цель.
   И я снова ошибался.
   Прошло пять лет, а тайны взрослых как-то не спешили мне открываться, хотя время, казалось, уже пришло. Сейчас я понимаю, что надеяться на их демаскировку было все равно, что ждать манны с неба, или второго пришествия Христа, или волшебника в голубом вертолете, или черт знает еще какой невероятной чуши. Хоть до скончания времен просиди - все без толку. Но тогда я с надеждой подумал, что нужно всего лишь запастись терпением.
   Отношения с Кирой складывались так, будто мы были двумя подогнанными друг к другу шестеренками швейцарских часов. Мы стали антибиотиками, эффективно сражающимися с вирусом одиночества. Мы аккуратно, с астрономической точностью дополняли друг друга, не становясь, к тому же, слишком навязчивыми. Всякая чрезмерность приводит к пресыщению, и мы выдавали себя небольшими порциями, достаточными, чтобы утолить чувственный голод, но так, чтобы всегда хотелось небольшой добавки. Мы построили устойчивый мир, самодостаточный и долговечный. Казалось, никакие внутренние потрясения и бури не способны разрушить, или даже как следует пошатнуть его.
   Вмешательства из вне я не учел.
   Еще одним фактором, пустившим мне пыль в глаза, стало то, что я как-то легко и непринужденно отыскал работу. Не весть какую, но она была простой и за нее платили деньги - небольшие, но вполне удовлетворяющие скромные запросы небольшого союза из двух человек - меня и Киры. Нам хватало.
   Мы жили только сегодняшним днем, не заглядывая в будущее. Возможно, мы предчувствовали, что в нем нет ничего хорошего. Принято считать, что можно преодолеть любую напасть, если знать о ней заранее.
   Слишком оптимистичное утверждение, как по мне.
   Существует целый воз проблем и бед, справиться с которыми обычному человеку так же просто, как диссиденту из северной Кореи - выжить. Незачем загодя беспокоится о том, что неизбежно навредит тебе. Куча отравленного, загубленного понапрасну времени - вот и весь результат подобного беспокойства.
   Пробил час - и мы покинули общежитие. Собирая вещи, я, конечно же, недосчитался трети из них, затерявшейся где-то на просторах тесных этажей и комнат. Оставалось лишь надеяться, что они отлично дополнят образ кого-нибудь из знакомых или даже неведомых мне членов большой семьи, обитающей в одном здании. Сколько раз и мне приходилось использовать, из необходимости или по желанию, элементы чужого гардероба? Общежитие было такой себе маленькой ячейкой общества - более открытой, более радостной, честной, отзывчивой и доброй, нежели многие другие. Более гуманной. Главной ценностью в ней был человек и только его человеческие качества определяли, хорош он, плох или так - ни то, ни се. После я ни разу не сталкивался с подобной системой оценки. Во всех остальных человеческих группах, в которых мне довелось побывать, что-то обязательно превосходило, было ценнее самого человека. Обычно это были деньги. Или связи, так или иначе способствующие накоплению благ. По-преимуществу - денег. Сколько веревочке не виться, а все в итоге вело именно к ним.
   Просто проклятие какое-то.
   Закрыв молнию сумки, я оторвался от пола и оглядел радующую взор комнату, в которой прожил без малого пять лет. Все соседи (о чудо из чудес!) в то время находились на парах в университете. Подобное случалось не чаще полного парада планет. И только легкое движение, потрясшее одну из кроватей, выдало, что в комнате я был не один.
   Из-под покрывала показалась голова соседа - Лешки Егорова. Он был настолько худ, что мог легко спрятаться за фонарным столбом. Стоило ему полностью накрыться одеялом - и только тщательный осмотр кровати сумел бы выявить его присутствие. В мире животных он был бы каким-нибудь палочником, бабочкой-листовидкой или древесной лягушкой, отлично сливающейся с окружающей средой. Никто не умел растворяться в кровати столь ловко и умело, как Леша.
   - Ты здесь? - как всегда пораженный внезапным появлением соседа, сказал я.
   - А где ж мне еще быть? - сонным голосом поинтересовался Леша.
   - В университете? - сказал я. - На парах?
   Он посмотрел на меня, словно на юродивого калеку, вызывающего в каждом прохожем чувство жалости. Глаза Леши словно бы вопрошали - ты это серьезно?
   Спустя минуту он успокоился.
   - Ты, конечно, шутишь, - облегченно сказал Леша. - Не пугай меня так больше.
   Уперев ладонь в подбородок, он закатил глаза, погружаясь в какие-то серьезные раздумья.
   - Чего-то есть хочется, - отрешенно сказал он. - Надо поменьше ворочаться в кровати, экономить энергию.
   Предполагая, как он посмотрит на меня, если предложить ему встать и приготовить еду, я промолчал.
   - А что, - сказал Леша после небольшой паузы, за время которой он сделал не больше движений, чем вылитая из бронзы статуя, - ты уже все? Переезжаешь?
   Я кивнул.
   - И Кира с тобой?
   - И она.
   - Жаль, - сообразив, что ладонь, подпирающая голову, непременно расходует какую-то энергию, он убрал ее, опустившись на подушку. Походило на то, что он решил максимально не утомляться, снова погрузившись в сон. Подождав немного, я наклонился за сумкой.
   Я поспешил.
   - Я вот все думаю, - внезапно произнес Леша, не отрывая головы от кровати, - насчет великих открытий.
   - Что? - не понял я.
   - Насчет открытий. Вот, к примеру, Менделеев, - пояснил он, - придумал свою таблицу во сне. А я вот сплю, сплю, а в голову ничего не приходит. Видно мало сплю.
   Одновременно с этим потрясающим своей простотой и глубиной выводом Леша повернулся к стенке и с усердием принялся исправлять собственные упущения. Продолжай он в том же духе - и слава великого ученого от него никуда бы не делась.
   Я от души посмеялся и, схватив сумку, вышел прочь из комнаты. Кира уже ждала меня в коридоре.
   - Готова? - спросил я.
   - Готова, - кивнула она, плохо скрывая охватившее ее возбуждение от предчувствия скорых перемен. Я испытывал схожие ощущения.
   Нам обоим отчего-то казалось, что перемены - это непременно движение вперед, к лучшему.
   У жизни было для нас несколько неприятных сюрпризов.
  
   19. Перемены...
  
   Мы поселились в небольшой, уютной квартире, расположенной вдали от центра S. Тишина, свежий воздух, вымирающие, словно динозавры, алкоголики, наркоманы и идущее им на смену молодое поколение, разбитые, как после метеоритного дождя, дороги, сохранившиеся хуже римских, которым перевалило за две тысячи лет - нас окружали все непременные атрибуты спального района. Может показаться, что жизнь там была не самой прекрасной. Но у меня была Кира, у нее - я, и этот тесный союз позволял не замечать окружающие нас серость и уныние.
   Мир вокруг нас, со всеми его прелестями, такими как искушения, проблемы, столкновения интересов, скверные поступки и миллионы других бед, разнообразию которых позавидовали бы даже насекомые, не собирался оставлять меня и Киру в покое.
   Мы об этом не думали, считая, что раз мы не трогаем мир, то и он ответит нам взаимной любезностью.
   Несколько лет после университета все шло, казалось, хорошо. Занятый то Кирой, то очередной интересной книгой, я более думал о проблемах прошлого, если дело касалось исторической литературы, или о выдуманных - если художественной. О проблемах настоящих я размышлял крайне мало и нерегулярно. Благополучие усыпляет разум, делая его мягким, сонным, и не слишком охочим пускаться в серьезные раздумья. Отчасти, это происходило из-за найденной мною работы. Работа эта была непыльной, несерьезной и, казалось, временной. Кто же знал, что следующей окажется та самая, что предаст моей жизни величайший смысл, а потом лишит меня его?
   Вторую и пока что последнюю работу я получил благодаря Жене - однокурснику, которого случайно встретил хмурым и дождливым осенним днем. Тому самому Жене, с которым я тогда же и налакался до беспамятства. Он работал главой секретариата при правительстве и, хватанув сверх меры спиртного, поведал мне о некоторых интересных особенностях экономической системы, в которую вовлечены большая часть государств планеты.
   Оказалось, что этот внешне уверенный в себе богатый чиновник, сделавший головокружительную карьеру, был на самом деле крайне несчастным человеком! Он от всей души ненавидел рабское подчинение государства мировому финансовому капиталу - систему, в которой работал, и хотел уничтожить ее, или хотя бы существенно ей навредить. Если бы она была домом, он с радостью подложил бы под него несколько центнеров взрывчатки и с дьявольским хохотом нажал бы на кнопку детонации. Но она не была домом, крепостью или даже могучей армией, против которой можно выступить в открытом бою. Система была вездесущей, как жизнь на земле, и неуловимой для невооруженного человеческого глаза, как микроорганизмы. Она тесно переплелась со всеми сферами человеческой жизни, вросла в тела городов, областей и стран. Удалить ее было не проще, чем оперировать раковую опухоль на последней стадии болезни. Система стала паразитом, захватившим контроль над важнейшими органами жизнедеятельности планеты - она контролировала сельскохозяйственное и промышленное производство, энерго и водоснабжение, распределение ресурсов и так далее. Она понемногу убивала здоровье планеты и населяющего ее человечества, не понимая, что вместе с его последним вздохом пробьет и ее, системы, смертный час. Ослепленная и неконтролируемая, она была слишком занята обогащением, губительным пиром, и не могла предвидеть ужасный финал. А может - ей и ее слугам было просто все равно.
   Подумать только! Старый друг, забравшийся на самый государственный верх, выступал категорично против вскормившей его системы! И это еще не было самым удивительным! Самым удивительным было то, что не он один, оказывается, испытывал подобное желание. Несколько людей, занимавших еще более важные посты в правительстве, хотели как следует наподдать существующим порядкам. Возможно, они сошли с ума - в хорошем смысле этого слова. Не исключено, что им просто не нравилось ограничение полноты их власти, так или иначе налагаемое мировой экономической системой.
   Но Евгений Викторович - глава секретариата правительства - в то время не думал о возможных корыстных целях союзников. Его вполне устраивало, что их желания и стремления совпадают в главном.
   Конечно, столь интригующие подробности стали известны мне далеко не сразу. Каким бы пьяным не был Женя во время первого, после длительного перерыва, разговора со мной, он все же сумел не выдать мне ничего конкретного. Выстраиваемые им планы пока что оставались достоянием небольшой группы влиятельных людей. Меня в нее, разумеется, никто не приглашал.
   - Понимаешь, - сказал Женя, когда мы приканчивали третью бутылку отменного сорокаградусного напитка, - тут такое дело... А-а-а... - досадно протянул он, - ничего ты не понимаешь!
   Он был пьян, и серьезно. Я, признаться, отставал ненамного.
   - Это почему же? - спросил я, с переменным успехом пытаясь заставить язык не заплетаться. - Я понимаю не меньше твоего.
   Тут мне отчего-то вспомнилось, что только вчера я потерял работу и, лишенный всяких средств к существованию, не имел ни малейшего представления, что же делать дальше. Настроение прогнозируемо ухудшилось. Стало грустно.
   - Я понимаю, - сказал я мрачно, - что остался без работы и, если в ближайшее время не случится чудо, мне придется учиться получать питательные вещества из воздуха и воды, как те единящиеся с природой и энергией космоса йоги.
   - Что? - переспросил Женя, не способный уже воспринимать такие длинные предложения.
   Я подробно рассказал ему о недавно свалившейся на меня безработице, стараясь разбивать повествование на короткие, законченные и легко усваиваемые фразы. На то ушло немало времени - Женя не слишком часто сталкивался с проблемой безденежья.
   Наконец он понял, после чего ненадолго нахмурился. Но уже через несколько секунд лицо Жени просветлело, а губы изобразили улыбку. Я пишу "изобразили", потому что достигнутая к тому моменту стадия опьянения так искажала в принципе радостно растянутые губы, что, казалось, Женя находился в предынсультном состоянии.
   - Считай, - сказал он торжественно, - что у тебя уже нет никаких проблем с работой.
   - Как так? - списывая услышанное на пьяный бред, недоверчиво спросил я. - Неужели обещанное много лет назад светлое будущее уже на подходе?
   Женя смутился, но совсем ненадолго.
   - Э, нет, - сказал он. - Я не о том. Ты никогда не думал уехать из этой дыры?
   Я возмутился.
   - S - вовсе не дыра! - воскликнул я. - У каждого города свои недостатки и свои преимущества. Это дело вкуса.
   Женя примирительно замахал руками, снова улыбаясь так, что мне невольно захотелось вызвать ему скорую.
   - Ты меня не так понял, - пояснил он. - Каждый город - дыра, просто в некоторых живется немного лучше, чем в иных. Короче, - стукнул он ладонью по столу, - я могу найти для тебя работу в Киеве. Не ахти какую, но на первое время сгодится. А там посмотрим.
   Я задумался. Мне всегда не слишком нравились перемены, нарушающие привычный быт. В этом плане я был хуже правовой школы ханбалитов в исламе, остающейся неизменной с седьмого века. Присущий мне консерватизм плохо сочетался с идеей переезда в другой город.
   Я нахмурился, раздумывая, что могло бы стать достаточно важной причиной для отказа. Хорошие идеи все как-то проходили мимо.
   Прошло около минуты.
   - Ну что тебя держит здесь? - произнес, наконец, Женя, перехватив инициативу. - Есть разве что-то такое, из-за чего ты вынужден остаться?
   "Да" - хотел сказать я, но промолчал, потому что этот ответ неизбежно требовал последующих объяснений, которых у меня не было. Я не мог вспомнить ничего существенного. Ничего существенного попросту не существовало.
   Набранный для ответа в груди воздух с шумным вздохом выскочил наружу. Я виновато пожал плечами.
   - Вот видишь! - стал развивать наступление Женя. - Кроме того, ты же пока не научился, как сам сказал, питаться воздухом, водой и энергией космоса!
   Не научился. И вряд ли когда-нибудь сумею.
   - Немного денег тебе явно не помешает.
   Я болезненно поморщился. Опять эти проклятые деньги! Днем и ночью, в зной и в холод, в радости и в горе - они неизменно напоминали о себе. Они требовались человеку, словно воздух - всегда и везде. Но в отличие от воздуха, без них можно было (теоретически) выжить.
   С деньгами было что-то не так.
  
   20. Осень в столице...
  
   Вот так я и очутился в Киеве.
   Большой город встретил меня большим равнодушием. Эмоциональный холод, проникший сквозь одежду и кожу куда-то в самый центр естества, в душу, если хотите, протянул мне руку уже на вокзале, при выходе из вагона. По мере удаления сначала от перрона, потом - от вокзала, по мере углубления в грандиозное хитросплетение улиц, жилых домов, церквей, магазинов, кинотеатров и ресторанов, показатели чувственного термометра опускались все ниже и ниже. Чем больше людей оказывалось в поле зрения, тем меньшую значимость приобретал каждый из них. Они казались искусственными, лишь имитирующими некоторые характерные черты человеческого поведения. В их пестрой, безликой массе мог легко раствориться, потерять самого себя одиночка, который не видел ни одного знакомого, а значит - настоящего, живого существа, а ни одно настоящее существо не смотрело на него, подбадривая, убеждая, что он все еще реален, что он - не чья-то выдумка, мысль, которая исчезнет секундой-двумя позже.
   И я растворялся в тысячах человекоподобных роботах вокруг, как растворяется кубик сахара в кипятке.
   Выйдя из автобуса на какой-то неизвестной остановке, я посмотрел вверх, надеясь увидеть солнце, свет - вечный, бессмертный символ жизни, пронизывающий любую тьму.
   Не в этот раз - небо было таким же серым, как и дороги, тротуары, дома и плащи проносящихся мимо людей.
   Я уселся на лавочку остановки и замер. Обрывки мыслей слабо вещали о чем-то важном. Словно голоса заживо погребенных, их отголоски обманчиво доносились откуда-то снизу, а безжалостные люди с лопатами не останавливались, продолжая бросать землю, и звуки становились все тише.
   Наполненные не большим сознанием, чем два глиняных блюдца, глаза уставились в асфальтированную землю. Она заполнила собою все.
   Тихий, далекий и неразборчивый голос слегка потревожил внешнюю сторону уха. Источник звука, потрясшего засыпающий разум, находился, казалось, где-то безнадежно далеко. Он исходил из места, лежащего в сотнях километров от меня.
   - Простите, у вас не будет прикурить?
   Молодая девушка, уставшая, с сигаретой в руке, смотрела на меня с натянутой улыбкой. Услышанные мною слова определенно имели какую-то связь с ней.
   - Ам... - промычал я, проводя контрольную проверку голосовых связок. В их способности работать как положено я отчего-то сомневался. Лишь убедившись, что опасения были надуманными, я, наконец, позволил себе легкую виноватую улыбку.
   - Не курю, - сказал я, смущенно разводя руками в стороны.
   Девушка не обрадовалась, не возмутилась, ни даже хоть немного расстроилась. Она просто развернулась и, ни говоря ни слова, двинулась дальше. Единственной ценностью в человеке для нее в тот миг было наличие зажигалки. Девушка поделила всех людей на тех, у кого она есть, и тех, у кого нет.
   И даже здесь я угодил во вторую по значению группу.
   Тем не менее, краткосрочное дамское вторжение несколько вывело меня из состояния оцепенения.
   Снова обретя способность, хоть и зыбкую, мыслить, я начал смутно вспоминать, где нахожусь и что делаю.
   После неожиданной, но приятной встречи со старым другом, таки убедившим меня приехать в Киев, я недолго оставался в преподнесенном настроении. Предчувствия чего-то нового и, может быть, хорошего, сменились уверенно контратакующим скептицизмом, стремительно возвращающим утерянные позиции. Возможность решить некоторые проблемы материального характера, во весь рост вставшие передо мной немедля после потери работы, не казалась такой уж привлекательной. Апатия всецело завладела мной.
   Возможно, именно благодаря ней я в итоге и поехал в Киев, несмотря на, мягко говоря, сомнительную привлекательность подобных путешествий для меня лично. За несколько лет до тех событий я, несомненно, остался бы в S. Однако в тот период жизни мне стало все равно. Ехать в неведомые дали (как я обычно воспринимал поездки за пределы области)? Да какая, собственно, разница? Тем более, во время встречи Женя упорно на том настаивал.
   Воспоминание о Жене словно наградило меня щелчком по носу. Точно, Женя!
   Я выудил из кармана куртки (на дворе стоял ноябрь) телефон. Старая, как музейный экспонат эпохи неолита, потрепанная "нокия", была, разумеется, выключена. Дабы возможные звонки, намеренные либо случайные, не тревожили добровольного состояния увядания, в котором я пребывал, мною была пресечена любая к тому возможность.
   Я зажал кнопку, ожидая, пока включится телефон. Сколько времени я уже в городе?
   Взгляд на экран засвидетельствовал, что более двух часов.
   Оглянувшись, я ни на шаг не приблизился к пониманию того, где нахожусь. Ранее мне не приходилось бывать в столице, исключая как проездом. Тревожное чувство, смутный предвестник будущих хлопот, зародилось внутри. Взглянув на зелено-черную поверхность телефонного экрана, похожую, благодаря многочисленным пересекающим ее царапинам, на вид Венеции с высоты птичьего полета, я разобрался в причинах беспокойства.
   Старый друг Женя - ныне важный Евгений Викторович - не звонил мне. Возможно, он был уже вовсе и не рад приглашению, данному им в далеко не самом трезвом состоянии. Алкоголь меняет людей и иногда - не в худшую сторону. Трезвея, они возвращаются к обычному - циничному состоянию души и эгоистичному поведению, отчего-то ставшему эталонным для успешного человека.
  
   21. Тревога отступает прочь...
  
   Поездка в столицу, казалось, грозила завершиться полным провалом. Я с мучительным чувством усталости подумал об утомительном, подобном траурной процессии, путешествии обратно, в никуда и ни за чем. Хуже всего было, что этот радостный, словно внезапно обрушившийся потолок на голову анабасис мне все равно пришлось бы совершить. Единственной альтернативой ему было лечь на землю и умереть от истощения. Так бы я и сделал, если бы не врожденная потребность в какой-нибудь деятельности, всецело занимающей голову и все, что в ней отвечает за мыслительный процесс. Оставаясь в бездействии, весь я, располагающийся выше шеи, превращался в атомный реактор с испорченным охлаждением. Каждая секунда, проведенная в таком состоянии, приближала эмоциональную катастрофу.
   Благо, внутренние атомщики всегда оказывались расторопнее атомщиков настоящих. Они раз за разом умудрялись справляться с надвигающейся аварией.
   Позабыв обо всем на свете, я полез в небольшой рюкзак, висевший у меня на плече. Не прикасаясь, разве что только вынужденно, к одной рубашке, одним штанам, одной футболке и еще нескольким вещам, представленным в единственном числе, я достал старую книгу, вес которой равнялся где-то половине всего, что лежало в рюкзаке. Это был старый добрый "Швейк", способный заставить улыбнуться кого угодно, в какой угодно обстановке. Открыв книгу в произвольном месте, я очутился где-то в Венгрии, весной тысяча девятьсот пятнадцатого года. Несмотря на мировую войну, было очень весело.
   Дрожь, что настойчиво сотрясала карман куртки, я почувствовал далеко не сразу. Мне пришлось, с неохотой оторвавшись от книги, несколько секунд раздумывать над природой странных ощущений в области поясницы. Я отнесся к ней, как сейсмолог к необычным подземным толчкам. Только в тот миг, когда она прекратилась, меня, наконец, осенило.
   На экране телефона появилась скучная надпись, свидетельствовавшая о полученном сообщении. В нем говорилось, что некий абонент, подписанный в адресной книге как Женя, ровно четыре раза пытался дозвониться мне. Странная привычка, присущая многим - знать, что они получат соответствующий сигнал, как только недоступный телефон заработает, и, тем не менее, упорно продолжать звонить. Как будто количество в данном случае может перейти в качество. Все равно, что в десятый раз пересматривать фильм, в тайне надеясь на иную концовку.
   Мне стало стыдно за собственную сообразительность. В какой вселенной можно рассчитывать на звонок, предварительно выключив телефон? Не в этой точно.
   Недавняя дрожь повторилась, но не вызвала, как ранее, удивления.
   - Да, привет, - сказал я в телефон.
   - Ты где пропадаешь? - с небольшим волнением поинтересовался Женя. - Я тебе уже два часа дозвониться не могу!
   - Извини. Телефон выключился, а я не обратил внимания.
   - Ладно. Ты в городе?
   - Угу.
   - Где именно?
   Последний вопрос привел меня в некоторое замешательство. Хотелось бы мне знать ответ на него.
   - Да где-то, где-то...если честно - я не знаю где, - откровенно признался я.
   - Шутки шутить изволите? - с подозрением спросил Женя.
   - В общем-то, нет. Я сел в автобус, поехал, вышел...
   Голос Жени смягчился.
   - Хорошо, - сказал он. - Лови такси и давай прямо ко мне. Я скоро буду. Надеюсь, - несколько встревожено добавил он после маленькой паузы, - адрес ты не потерял?
   Я полез в карман, желая убедиться, что с заветной бумажкой все в порядке.
   - Нет, он у меня, - ответил я.
   - Ну и прекрасно. Давай. Следи за телефоном.
   Женя положил трубку. Я, соответственно, тоже. Недавно возникшая проблема исчезла.
   Вот так я и поступаю с проблемами - ожидаю, пока они не решатся сами собой.
   Что сделал Женя, случайно встретив меня во время короткого пребывания в S? Не только провел время в приятной дружеской компании, но и выслушал, поделился собственными мыслями, расспросил о трудностях и с желанием вызвался помочь. Что сделал я? Не без труда согласился взять маленький рюкзак и потратить двенадцать часов, чтобы притащиться в Киев.
   Это не значит, что он был настолько хорош, а я, напротив - ленив и безволен. Лени и безволия в нас обоих было примерно поровну. Только у меня не имелось никакой цели, а у него - была. Когда вдали виднеется огонек, путешествие сквозь туман жизни становится делом куда более приятным. У Жени был такой огонек, и я должен был, не зная о том, помочь ему добраться к цели.
   Если кому-то вдруг показалось, что Жене хотелось меня использовать, то здесь он, безусловно, прав.
   Но я не виню старого друга. Он не только сделал меня инструментом, но и поделился собственным огоньком. Впервые за долгое время я перестал бесцельно бродить в тумане.
  
   22. Проще простого...
  
   На следующий день я с самого утра стоял перед широкой черной дверью. Вправо и влево от меня тянулся уходящий в неведомые дали коридор, выстеленный красной дорожкой. К выкрашенным золотистой краской стенам прижимались внушительных размеров ведерца с не менее внушительными пальмами и цветами. Как и любое подобное помещение, оно сочетало в себе триумфальную пышность и варварское безвкусие. Так мог бы выглядеть дворец вандальского короля сразу после разграбления Рима.
   За дверью располагался кабинет, в котором проходило собеседование. В тот день вакансия была одна - курьер при секретариате правительства. Главное достоинство этой должности заключалось в ее впечатляющем названии. В остальном она была крайне неприглядной, мало чем отличаясь от должности дворника, садовника или уборщика. Кроме зарплаты. Оплата столь низко квалифицированного, что он в принципе не требовал никакой квалификации, труда разительно отличалась от обычной для этой профессии.
   Как и любое другое правительственное учреждение, секретариат каким-то магическим образом повышал минимальные оклады сотрудников до уровня, в два-три раза превосходившего обычный. То, что некоторые из работников не имели вообще никакого отношения к правительству и его деятельности, в учет не бралось. Множество знакомых и родственников чиновников нуждались в простой, хорошо оплачиваемой работе - и получали ее.
   Стоя перед дверью, я немного волновался. То есть вел себя довольно глупо. Двадцать первый век и новые международные отношения, основанные на деньгах, привнесли в мир множество невиданных ранее пороков, но отнюдь не избавили его от старых изъянов.
   Когда я поинтересовался у Жени, много ли желающих получить место курьера в секретариате, он ответил, что их тьма-тьмущая. На вопрос, нет ли таких, которых могут устроить по знакомству, он сказал, что, конечно, есть.
   - А вдруг меня не примут? - не успокаивался я.
   - Примут, - уверенно ответил он.
   - Почему?
   - Ну, скажем, у меня такое предчувствие.
   Потоптавшись немного на месте, я наконец постучал в дверь. Негромкий и ленивый голос с другой стороны позволил мне войти. Сделав глубокий вдох, я воспользовался предоставленным мне позволением.
   За невысоким, до блеска начищенным столом восседала маленькая грузная женщина лет сорока, сорока-пяти, в черной юбке и пиджаке. Она была занята исключительно стоявшим перед ее глазами монитором и не бросила на меня даже мимолетного взгляда. Женщина выглядела немного сонной и рассеянной. Вне всякого сомнения, скучающее равнодушие давно превратилось в одну из ее характерных черт.
   "И вам доброго утра" - подумал я.
   Вслух же сказал:
   - Здравствуйте. Я по поводу...
   - Я знаю, по какому поводу. - Бесцеремонно перебила она, не отрываясь от монитора. - Фамилия?
   Я почувствовал себя, как арестованный, против которого имеются неопровержимые улики.
   - N Андрей Владимирович, - безропотно ответил я, не желая прогневить женщину, обладающую безграничной властью в этом кабинете.
   Она нахмурилась и притупила взор. Прозвучавший из моих уст ответ вызвал у нее какое-то смутное воспоминание.
   Несколько секунд женщина, немного смутившись, вполголоса бормотала о чем-то себе под нос, раз за разом повторяя услышанную только что фамилию. И тут ее осенило.
   Лицо женщины просияло, губы расплылись в улыбке, а глаза так и заблестели. Из полусонной, холодной и равнодушной властительницы кабинета она в один миг превратилась в радостную и гостеприимную хозяйку, на равных держащую себя с дорогим гостем. Перемена была столь разительна, что я даже сделал полшага назад. Оборотень - и тот не мог бы так быстро изменить облик.
   - Андрей Владимирович N! - чуть ли не на распев произнесла она. - Конечно-конечно! Проходите, пожалуйста! - женщина указала на стоящий возле нее стул. - Присаживайтесь!
   Осторожно, словно идущий под куполом цирка начинающий канатоходец, я приблизился к стулу и уселся на него, готовый в любую секунду отпрянуть в сторону, как пугливый кот. К счастью, женщина не замышляла ничего враждебного. Наоборот - она стала эталоном любезности, который можно было прямо в тот момент выставлять в музее. Если бы я попросил ее сбегать заварить чайку, она, подозреваю, не отказала бы. Но я, конечно же, не стал - скромность и чувство такта взяли верх, да и чаю мне вовсе не хотелось.
   Не расставаясь с улыбкой, столь широкой, что она, казалось, может нанести физический урон коже лица, женщина смотрела на меня, как мать на вернувшегося после долгой разлуки сына. Она излучала столько тепла и доброты, что я чуть было не поверил в искренность ее чувств. Создавалось впечатление, что все происходящее - сцена душещипательной телевизионной драмы, а сидящие у экранов сердобольные тетушки и бабушки вот-вот расплачутся.
   Посчитав, что умилительная пауза уж слишком затянулась, я тихонько прокашлялся.
   - Гм. Собственно, - сказал я, - мне хотелось бы устроиться на работу.
   Первые секунды женщина никак не реагировала, пронизывая меня насквозь умиротворенной радостью. Лишь немного погодя она словно опомнилась.
   - Устроиться на работу? Ну, разумеется! - воскликнула она. По ее голосу стало ясно, что даже вмешательство высших сил не способно было этому помешать. Здесь уже случилось вмешательство со стороны начальствующих сил, почитаемых выше Бога и черта.
   - Один момент, - будто извиняясь, сказала она, отводя от меня лучезарный взгляд. Через мгновение женщина вытащила из стола бумагу, покрытую от начала до конца строгими черными письменами.
   - Вот. Подпишите здесь, в самом низу - и добро пожаловать!
   Походило на то, что мое трудоустройство было следующим по ожиданию событием после установления царства божьего на земле.
   - И все? - спросил я.
   - А что еще? Мы всегда рады таким сотрудникам.
   Слово "таким" она многозначительно протянула, еле удержавшись, чтобы не подмигнуть.
   Я подписал.
   Предчувствия Жени, следует признать, его не подвели.
  
   23. Сизифов труд и тайные документы...
  
   Спустя еще два дня, с началом новой недели, я приступил к возложенным на меня рабочим обязанностям.
   Несмотря на тотальную, всеобъемлющую компьютеризацию, охватившую всех и вся, занимающие бесконечно много, по сравнению с электронной информацией, громоздкие листы бумаги, как то - уведомления, поздравления, письма и так далее, и тому подобное, все еще не вымерли окончательно. Весь этот пережиток прошлого сохранялся скорее не как необходимость, а как традиция, в которой заключено нечто доброе и милое. Ну как содержание кошек при наличии куда более эффективных и менее хлопотных средств борьбы с мышами. К тому же, привычка эта искусственно продлевала жизнь почты, ее работников и разнообразных курьеров - несколько десятилетий назад заведений и профессий совершенно необходимых, а теперь заведомо убыточных и дотационных. Но пока выделялись деньги, часть из которых, к тому же, можно было незаметно потратить вовсе не на то, на что они предназначались изначально, а если проще - украсть, и почта, и курьеры продолжали существовать. И я вместе с ними.
   С начала рабочего дня, а это девять часов утра, и до его завершения, а это ровно пять вечера, я мотался по городу с небольшой сумкой, рассовывая по почтовым ящикам, сохранившимся не лучше афинского акрополя, конверты и иные бумажки. Иногда их приходилось передавать непосредственно в руки. В таких случаях получатели смотрели на меня, словно я пытался всучить им рекламу. Но разносил я не ее. В основном это были мелочные поздравления с каким-нибудь очередным первым мая бывших секретарей всех мастей и калибров, письма, адресованные различными членами правительства различным гражданам, по миллиону различных тем и распоряжения государственным учреждениям провести, к примеру, урок по технике пожарной безопасности. Попадались и документы, по значимости не превосходившие клятву, данную патологическим лжецом.
   В общем, занимался я черт знает чем. Единственно серьезным во всем этом был мой оклад. Уверен, что если бы, сразу же по получении очередной порции бумаг, я вышвыривал ее в ближайшую мусорную урну, этого никто бы не заметил. Среди всех многочисленных сотрудников секретариата я, без всяких сомнений, был самым бесполезным. Сравняться со мной мог разве только тот, кто распечатывал на всей этой макулатуре текст, а подчас и даже составлял его. Каждый рабочий день я принимал у этого уже немолодого мужчины кипу бумаг, так и не удосужившись узнать его имя. Он всецело поддерживал такое отношение к более тесному знакомству и никакой обиды на меня не держал.
   Не только он, но и все остальные сотрудники примерно догадывались о значимости совершаемого мною тяжкого труда. Ласковое отношение принимавшей меня на работу женщины объяснялось, разумеется, личной просьбой Жени. После этого случая коллеги обращали на меня не больше внимания, чем атомный ледокол на плывущую ему навстречу резиновую лодку. Даже для охранников, служивших в важном государственном учреждении и обязанных следить за всем и вся, я стал каким-то человеком-невидимкой. Они могли смотреть сквозь меня, даже если я находился в метре от них.
   Такое отношение объяснялось не только всеобщим безразличием или (в случае с охранниками) служебной небрежностью. Главной причиной была сама работа, которую я исполнял. Ничтожная, ничего не значащая работа. Я был чем-то наподобие чернокожего садовника на богатой плантации, а остальные работники секретариата - чистенькими, румяными, избалованными белыми хозяевами. Внимание они мне уделяли соответствующее.
   Все действительно важные документы, государственная переписка и так далее - в общем, все свидетельства дел правительства, внутри и вне государства, не попадали ни ко мне, ни на почту. Они пересылались в виде электронных писем по строго засекреченным, закрытым сетям, не связанным с интернетом. Никакой хакер, кибер-преступник и кто угодно другой не способен был проникнуть в них. Это было так же невозможно, как достать из чужого холодильника кастрюлю борща, воспользовавшись исключительно тем, что он подключен к электросети.
   К электронным документам, чье содержание должно было оставаться неизвестным широкой общественности, допускались лишь некоторые люди, занимавшие высокие посты в правительстве. Евгений Викторович, к примеру, был в их числе. Только эти люди имели доступ к компьютерам, подключенным к закрытой сети. Но даже они не могли свободно распоряжаться доступной им информацией. Ее нельзя было переслать ни на какой-другой компьютер, кроме строго определенных, невозможно загрузить на диск или иной носитель. Любая такая попытка строго пресекалась органами государственной безопасности. Все, кто допускался к тайным сведениям, не могли покинуть место работы, не пройдя тщательной проверки. Они не могли вынести с собою даже флешки размером с ноготок.
   Как и любой деловой человек, подчинившая народы и страны финансовая структура и ее главные слуги строго охраняли собственные вложения. Их секреты должны были оставаться секретами.
   Курсировавшие между несколькими отлично защищенными компьютерами документы заключали в себе многочисленные свидетельства фактической ликвидации государства и суверенитета, теснейшей взаимосвязи, словно у нитей, сплетенных в ткань, между правительством и главными финансовыми воротилами страны. Но и последние, что становилось ясно из тех же секретных документов, не действовали самостоятельно, в собственных интересах, а плотно, как гребцы на галере, сотрудничали с коллегами из других "государств". Почти весь мир, управлявшийся сотнями подобных серых кардиналов, работал как один большой завод. В нем не существовало более интересов государств, народов, рас и религий - отныне все было подчинено интересам денег и сплоченной группе их главных обладателей.
   Конечно, в тайных документах не говорилось об этом прямо. Там содержались лишь свидетельства конкретных действий - десятков и сотен тысяч - поддерживающих утвердившийся порядок. Невыгодные для государства (но не для финансовых королей!) контракты, лишающие работы граждан, намеренно устроенная инфляция, крах банков и предприятий, скрытие достижений и передовых технологий, способных подорвать бизнес серых кардиналов и многое, многое другое, что могло бы нарушить слаженный механизм мировой финансовой системы. Все эти действия и решения стояли на страже принятого порядка. Тот, кто сумел бы заполучить один, пять, или даже пятьсот таких документов, вряд ли бы сумел вывести из их текста что-либо на самом деле важное. Смутные намеки на махинации и даже конкретные преступления были слишком отрывочны, чтобы связать их воедино, в доказательство чего-то большего, чем злоупотребления конкретных лиц. Но если бы кому-нибудь удалось завладеть всей, или большей частью информации, содержащейся в закрытых компьютерах, обработать и проанализировать ее - в руках у него оказались бы убедительные свидетельства о намеренной многолетней антигосударственной работе правительства (вне зависимости от людей, входящих в него), и серьезные намеки на реальность существования нового миропорядка.
   Разумеется, в то время я ни о чем подобном не знал. Даже Женя не знал об этом наверняка и предпринимал некоторые шаги, что помогли бы ему проверить собственные догадки.
   На пути у него стоял упомянутый выше новый миропорядок, оградивший информацию о себе так, словно она была заключенным в колонии строгого режима, окруженной массивной стеной, пулеметными вышками и колючей проволокой под напряжением.
   К радости Жени, в мире не существовало ничего совершенного. Электричество в колючей проволоке могло быть отключено, охранники иногда засыпали на посту, а в любой стене имелась лазейка - нужно было только ее отыскать.
   И он нашел.
  
   24. Весна приходит не одна...
  
   Первые месяцы в ином городе, на иной работе, невольно заставили меня думать, что из S я так никуда и не уезжал. Новая квартирка, снятая мной, мало чем отличалась от недавно покинутой в другой части страны. Ежедневная тоска и уныние, приходящие с регулярностью морских приливов, и не думали оставить меня в покое. Эффективного оружия против них не существовало - алкоголь помогал редко, а бывало наоборот, делал только хуже. Книги были только кратковременным обезболивающим, и лишь нечастые встречи со столь ограниченным кругом друзей, что в него входил целый один человек, доставляли гарантированное удовольствие. К сожалению, тоже временное. Работа, хоть принципы ее и отличались от предыдущей, была примерно в той же степени содержательна.
   Зима пришла на смену осени, весна - зиме, а я как путешествовал по городу пять дней в неделю, так и продолжал это делать. Зато целый день проводил на свежем воздухе, если, конечно, это словосочетание применимо к большому городу, кишащем такими ордами автомобилей, которые даже Генри Форд не мог вообразить в своих самых смелых фантазиях.
   Кстати - я познакомился с девушкой! Это был второй и последний человек в городе, с которым мне приходилось поддерживать отношения, выходящие за пределы "здравствуйте - до свидания".
   Я подумал, что определение "второй и последний" звучит слишком мрачно. Пусть лучше будет - число моих знакомых удвоилось.
   Так значительно лучше.
   По-городу я передвигался, в силу особенностей работы, совершенно разными маршрутами. Адреса, по которым следовало доставить конверты и бумаги, редко когда совпадали. Но одну поездку - самую первую - я повторял изо дня в день, если это был рабочий день.
   Выбравшись из дома около половины восьмого утра, я спускался в метро и ехал на работу, дабы разжиться кучей бумаг, а также списком домов и квартир, где их якобы ждут. Путешествие занимало около тридцати минут, во время которых я слушал музыку и разглядывал, по много раз, окружающих меня людей. В основном это были сонные, немного помятые мужчины и женщины, без особой радости встречающие новый день и открывающиеся вместе с ним перспективы. Они ехали на нелюбимую, утомительную и скучную работу, которая отнимет у них восемь часов жизни, и уже предвкушали столь же угрюмое возвращение обратно домой - к опротивевшим макаронам на ужин, к однообразным сериалам и накопившимся бытовым проблемам.
   Я мало чем от них отличался.
   Изредка попадались и другие спутники. Молодые, улыбчивые, погруженные в счастливые мысли, среди которых преобладали не воспоминания о былом, а сладостные предвкушения грядущего. Наверное, когда-то так выглядел и я сам. Большинству из этих молодых людей предстояло пройти через похожее преображение.
   Однажды, в день, ничем не отличавшийся от других, я заметил девушку, ехавшую со мной в одном вагоне. Она была одета в длинную серо-зеленую куртку, джинсы и не носила, несмотря на морозное начало марта, шапки. Не знаю, как это сказывалось на ней в плане здоровья, но в плане красоты - однозначно великолепно. Огненно-рыжие волосы падали на плечи, а под высоким лбом и точеными бровями располагались большие и зеленые, как поздняя весна, глаза. Она смотрела, словно дикая кошка - внимательно, уверенно и немного надменно. Эти глаза, волосы, и, чего уж скрывать, приятно обрисовывавшиеся под курткой контуры тела привлекли меня. Я приклеился к ней взором и только нормы приличия заставляли меня изредка посматривать в сторону.
   Конечно, других людей в вагоне было великое множество. Конечно, меня она не заметила. Да и с чего бы? Обычный парень от двадцати до тридцати, в черных джинсах, черной легкой куртке и белых кроссовках - ни тебе зеленых глаз, ни рыжих волос, ни еще чего-нибудь привлекательного.
   Она вышла на той же остановке, что и я. Обычно по эскалатору и ступенькам я ношусь, словно буйный подросток - мне нравится ощущать внутри себя какую-то дикую энергию, играющую при этом - а тут вдруг шел медленно, неспешно плетясь за нею.
   Выйдя из метро, зеленоглазая девушка сразу закурила и, выпустив струйку дыма, двинулась прочь - на работу, наверное. Я бы с радостью составил ей, хоть и без ее ведома, компанию, но идти мне нужно было в другую сторону.
   И я пошел, предварительно грустно вздохнув. Она исчезла, как поезд, из которого мы оба вышли, а я даже не предпринял попытку познакомиться. Да и, успокаивал я себя тогда - толку от подобных знакомств не больше, чем от перочинного ножа при рубке дров. Слишком подозрительными ныне стали люди и у них есть на то все основания.
   К утру следующего дня я почти начисто забыл о предмете непродолжительного воздыхания. Как обычно, собравшись на работу, я забрался в поезд и отправился в обязательное, как вечерний выпуск новостей, получасовое путешествие.
   Спустя две остановки я задышал чаще, с необъяснимой радостью глядя на входящего в вагон человека. Разумеется, это была вчерашняя зеленоглазая девушка.
   Следующие пару недель я видел ее почти каждый день. И каждый день мы выходили на одной станции, поднимались на улицу, она закуривала и шла в одну, а я - в другую сторону. Становилось ясно, что в наших с ней отношениях наметился некоторый застой, и кому-то следовало предпринять следующий шаг. Учитывая, что она ни о каких отношениях и не догадывалась, инициатором, по видимости, должен был становиться именно я.
   Я делал все, что мог.
   Каждый день я твердил себе, что именно сегодня подойду и заговорю с очаровательной зеленоглазой девушкой. На первых порах это звучало убедительно. Ровно две остановки я говорил про себя - ну вот, сейчас она зайдет, а я сразу же подойду и выложу карты на стол!
   Она заходила. Я не двигался с места. Возникало ощущение, которое бывает во сне, когда пытаешься убежать от какой-то опасности, но твои ноги отказываются повиноваться. И хотя я не спал, к конечностям словно по вагону кирпичей привязали - нельзя было даже шевельнуться.
   Хорошо, успокаивал я себя, вот выйдем на станцию - и уж тогда держись! Держаться и на самом деле приходилось - только мне, чтобы ноги не подкосились от волнения. А она все равно уходила. И опять. И снова.
   Наконец, само небо сжалилось надо мной, случилось чудо, звезды сошлись. Видимо, терзания души, испытываемые мной, стали настолько очевидны, что их начали замечать окружающие. Несколько незнакомых мужчин, также частенько ездящих утром по тому же маршруту, сначала с небольшим интересом посматривали на меня и на зеленоглазую девушку, а потом, разобравшись спустя несколько дней, в чем дело, принялись смотреть мне в глаза с некоторым укором и подбадривающим призывом. Они словно говорили мне - действуй!
   Черта с два я их послушал. Сработал, как всегда, верный способ решения проблем, практикуемый мною с давних времен - подождать, пока все не решится само собой.
  
   25. Способ в действии...
  
   Зеленоглазая девушка, как ни странно, тоже меня заметила. Но я был настолько занят провальными попытками вступить в контакт, что как-то упустил это.
   В очередной раз, выйдя из вагона, я двинулся за ней с все возрастающим желанием провалиться сквозь землю. Что-то мне подсказывало, что снова ничего не выйдет. Такие предчувствия меня обычно не подводили.
   Внезапно она остановилась и, постояв так с секунду, резко повернулась. Мы оказались лицом к лицу, носом к носу, глазом к глазу и так далее - ростом мы были, словно две железнодорожные шпалы - абсолютно одинаковые. Ее теплое дыхание коснулось моей щеки.
   - Аня, - сказала она, изучая меня взглядом.
   - Очень приятно, Аня, - сказал я, в панике составляя план дальнейших действий в генеральном штабе знакомств, расположенном у меня в голове. Надо сказать, заседали там сплошь дилетанты.
   - Было бы еще приятней, - немного улыбнувшись, сказала она, - если бы я знала твое имя.
   Довод она представила неоспоримый.
   - Андрей, - сказал я и улыбнулся в ответ. - Лучше поздно, чем никогда.
   - Это ты начет нашего знакомства? - ехидно поинтересовалась она.
   - Каюсь, - я склонил голову.
   - Я каждый будний день вижу тебя в вагоне, - сказала она. - Ты ездишь на работу, или просто неравнодушен к поездам?
   - Одно другому не мешает.
   - А я только на работу, - печально вздохнула она. - Ну, пошли?
   Мы двинулись к выходу. Оказавшись под голубым небом, она застыла у ржавой железной урны, покрытой облупленной синей краской. Привычным движением достала продолговатую пачку и, сунув в рот сигарету, щелкнула два раза зажигалкой. Белый дымок вылетел в воздух. Запахло табаком.
   - Куришь? - спросила Аня.
   - Не курю, - покачал головой я.
   - Не начинал?
   - Бросил.
   В глазах Ани впервые за время разговора вспыхнула неприкрытая симпатия. Подозреваю, она скрывалась там и ранее, раз уж она заговорила со мной первой.
   - Молодец. Вот бы мне так, - сказала она полусерьезным тоном.
   - Это на самом деле проще, чем кажется, - заметил я так, словно знал некий секрет безболезненного и легкого разрыва с никотиновой зависимостью.
   - Ну и как же?
   - Нужно просто взять, - я сделал интригующую паузу, - и не курить.
   Она натянуто улыбнулась.
   - Но, конечно, - спешно добавил я, - все эти способы сугубо индивидуальны и не гарантируют стопроцентного успеха.
   Мне пришлось сдерживать настойчивое желание болезненно зажмурить глаза. От волнения я обычно принимался нести всякую околесицу, зачем-то насыщая ее длинными и неуклюжими словами. Тот раз не стал исключением. Руки потянулись ко рту, чтобы исключить всякую возможность рецидива неконтролируемого словоизлияния.
   К счастью, Аня не заметила этого. Приоткрыв немного алые губы, она спасла меня от дальнейших неприятностей.
   - Видимо, этот способ мне совершенно не подходит, - с честью принимая неизбежное, заметила она.
   Я с грустной улыбкой пожал плечами, при этом с силой стискивая губы, чтобы не взболтнуть ненароком чего-нибудь неподходящего. Признаться, это был один из лучших планов, принятых мною в тот день к исполнению.
   Словно в подтверждение ее бессилия перед соблазнительными сигаретами, Аня с наслаждением докурила и, потушив окурок о край урны, посмотрела на меня.
   - Ладно, - сказала она. - Мне пора. Да и тебе, наверное, тоже?
   Разумеется, мне было пора и, конечно, я сделал такой беспечный вид, словно мог без проблем простоять на месте еще несколько месяцев.
   Аня не поверила столь сомнительной браваде.
   - Да ладо тебе, - сказала она. - Еще увидимся, - она помахала ручкой, легонько шевеля пальчиками, и, уже отходя, бросила напоследок:
   - Если, конечно, никто из нас не сменит работу или у тебя не пропадет тяга к поездам!
   Аня быстренько задвигала ножками и вскоре скрылась в безумном потоке людей, который придавал слову "хаос" куда более впечатляющее значение, чем принято вкладывать обычно.
   Я невольно улыбнулся. Шансы были неплохими. На две трети все зависело от меня.
   Мы увиделись на следующий день, и тот, который шел за ним, и так далее. Работу никто из нас не менял, а любовь к поездам у меня была сродни любви к воздуху - альтернативных способов добираться на службу не существовало.
   В течение примерно получаса, что мы проводили вместе, я вел с Аней неспешный разговор, предпочитая чаще всего отдавать ведущую роль ей. Она, кажется, была не против, причем старалась говорить не исключительно ради самого процесса. Когда же мне все-таки приходилось открывать рот, я рассказывал о забавных и мрачных, поучительных и просто интересных случаях из истории, литературы или науки. Если кто-то скажет, будто от книг, что вы прочли, нет и не будет никакого толка, можете смело отправлять его в далекое путешествие по холмам и полям, в страну с непечатным названием.
   Особенно ей нравились всякие интересные факты, вроде размаха крыльев гигантского махаона, количества необходимых для разрушения скалы капель, времени путешествия до ближайшей звезды с около световой скоростью и многое, многое другое в том же духе. Можно сказать, Аня испытывала страсть к подобным сведениям, и мне пришлось даже просидеть несколько вечеров перед экраном монитора, чтобы пополнить изрядно поредевшую кладовую занятных фактов. Учиться, как и любить, никогда не поздно.
  
   26. Навязчивые миражи...
  
   Через неделю утренних поездок мы стали видеться не только в метро и на прилегающих станциях. Аня была не против, чтобы отношения между нами развивались, но особых усилий в этом направлении не прилагала. Она не желала принимать никаких решений, делать первый шаг, предоставляя это право мне.
   В шахматах Аня наверняка всегда играла черными.
   Такое поведение не предвещало непреодолимых препятствий и вместе с тем несколько смущало.
   Как и в любом деле, за которое берутся двое, в этом взаимность играла далеко не последнюю роль. Но вот ее-то как раз и нельзя было обнаружить, как отчаянно я не протягивал руку. Руки Ани в такие моменты оставались по швам. Походило на то, что она, подобно Ганди, устраивала акции ненасильственного сопротивления. Они выглядели тем страннее, что я ни к чему ее не принуждал, чего, само собой, нельзя было сказать о былых отношениях Британской империи и Индии. Аня была вольна уйти в любой момент, да что там - могла вообще исчезнуть и более не появляться! Но не уходила и не исчезала. Оставалось только гадать, какие мотивы ею движут.
   Я не отчаивался. Если девушка не говорит "да", это еще не значит, что она имеет в виду "нет". Может быть - вот, наверное, что это значит.
   Мы встречались в разных местах - на улице, в кино. Не возникало никаких сомнений, что Ане эти встречи нравятся. Как и в том, что бросаться ко мне в объятия она не собирается. Мне казалось, что даже Шерлок Холмс не способен был распутать это дело.
   Не претендуя на славу великих сыщиков (да и то сказать - великих лишь на страницах книг), я предполагал, что мы с Аней просто не слишком еще хорошо знакомы. Она, думал я, не привыкла открываться перед первым встречным, что, безусловно, добавляло ей, как девушке, дополнительных баллов. Капля камень точит - часто говаривал я себе.
   - Как ты относишься к необдуманным поступкам? - спросил я Аню.
   Она сидела на скрипучем, старом диване, на котором, судя по его музейному виду, вполне мог отдыхать, перед тем как поехать в киевский городской театр и пересечься там с несколькими граммами свинца, сам Столыпин. Я сидел неподалеку от Ани. Меня тянуло к ней так, словно она была черной дырой, а я по глупости угодил в зону действия ее гравитации. Ничто во всей вселенной не способно было вытащить меня оттуда.
   - Надо подумать, - медленно проговорила она, бросая на меня подозрительный взгляд. Я в тот миг старался выглядеть ну прямо образцом простодушия, от природы не способным на каверзные вопросы. Показная бесхитростность переполняла меня, переливаясь через край. Наблюдая за прилагаемыми мною усилиями, Аня насторожилась еще больше.
   - И вот, после продолжительных раздумий... - заговорил я, побуждая ее к немного большему многословию.
   Аня стала осторожной, словно мышка, услышавшая где-то неподалеку тихое мурчанье. Но она не сумела заподозрить меня в дурных намерениях. Несостоятельность их существования была так же очевидна, как то, что земля круглая и вращается вокруг своей оси. Она сдалась.
   - Хорошо, - сказала она. - С опасением. Неизвестно, куда эти поступки могут в итоге тебя завести.
   - Звучит не слишком обнадеживающе, - заметил я.
   - По-твоему, все на свете обязано звучать обнадеживающе? - спросила она.
   - И не только звучать. Я полагаю, люди обязаны тянуться к доброму, красивому, благородному. Все их поступки, так или иначе, должны вести к лучшему.
   Аня поморщилась. Она уже не в первый раз слышала от меня речи, преисполненные восхищения перед человеческой добродетелью. Как и почти любому современнику, они казались ей глупой идеалистической белибердой. И это совсем неудивительно, учитывая, что Аня выросла не в наглухо запертой библиотеке, а на переполненной людьми поверхности планеты Земля. И люди, окружающие ее, вовсе не были героями лучших произведений гуманистической литературы, достойными подражания. Эти самые люди подчас не представляли себе, для чего вообще существует литература. Узнав ответ на столь интригующий вопрос, они оказывались разочарованными - тратить время на что-то, не приносящее животного удовольствия либо материальной пользы, к чему, без всяких сомнений, относилось и чтение, казалось им занятием крайне неблагодарным и даже предосудительным. В ознакомлении с литературой они обычно не продвигались далее обложки. Говорить о чем-то большем было просто смешно. Книгу изнутри они видели не чаще, чем обратную сторону луны.
   Всем этим людям Аня не была другом, приятелем и даже знакомой. Она не принимала их довольно простых принципов жизни, гласящих примерно - жри, не переставая, пока есть такая возможность, не забывая одновременно хватать все, что подвернется под руку. Ей не хотелось вести подобный образ жизни. Но, за неимением иных примеров для подражания, приходилось мириться с ним в других. Она считала эти, простите за выражение, ценности, дурной, грязной, тошнотворной реальностью, от которой никуда не деться. Именно поэтому бросаемые мною фразы о добре и справедливости казались ей столь же неуместными, как танцы и песни на похоронах.
   Аня тяжело вздохнула, после чего, глядя куда-то в сторону, тихонько проговорила:
   - Мне нравится, как ты думаешь. Но тот мир, в котором ты живешь, в котором ты хотел бы жить, - поправила она, - там, где люди добры и честны, рассудительны и отзывчивы, где они стремятся жить в гармонии и мире друг с другом, исключая саму возможность любых конфликтов и противоречий - этот мир существует исключительно у тебя в голове. У тебя и еще у нескольких людей, твоих идейных единомышленников. Самое большее, во что все это может воплотиться - книги. И ты их, без сомнения, читал. Не скажу, что это плохо, но они напустили пелену на твои глаза. Они - красивая сказка, иллюзия, мираж, чудесный сон, испаряющийся точно в тот же миг, когда глаза открываются, а вместе с ними пробуждается и разум. Ты поверил в то, чего на самом деле не существует.
   Сейчас я бы подписался под каждым ее словом. Если бы она стреляла по мишени, то все выстрелы угодили бы точно в яблочко. Подвиги выдающихся снайперов безнадежно блекли на фоне подобной словесной точности. Лишь в одном я готов поспорить с Аней даже сейчас. Она полагала, что глупо отвергать непривлекательную реальность и жить, будучи окруженным бесполезными чаяниями и пустыми иллюзиями. Я же считаю, что только так и стоит жить. Барахтаться в грязном болоте, находясь по уши в нечистотах и испражнениях, и при этом твердить себе, что так и полагается, что все в порядке - вот, что по-настоящему глупо.
   - По-моему, - сказал я, обратив на нее горящие негодованием глаза, - слишком необдуманно и поспешно называть иллюзией то, принадлежность чего к категории фантастики отнюдь не бесспорна. Я понимаю, что обратного тоже не доказано, однако это только означает, что все возможно. Ты же не видишь какую-нибудь галактику Б-256 на другом конце вселенной, а она есть. Так что не стоит называть иллюзиями мечты о лучшем мире, где люди могут быть куда более счастливы, нежели в этом, только потому, что большинство окружающих не верят в доброту и справедливость. Когда это мнение большинства превратилось в бесспорное доказательство? Частенько случается как раз наоборот - чем больше людей во что-то верит, тем большей ложью оно оказывается. Боюсь, что справедливость и гуманизм превратились в наше время в нечто полулегендарное исключительно по причине человеческого невежества и лени. Ведь куда проще вести животный образ жизни, думая только о еде и беспорядочном размножении, чем регулярно использовать по назначению ту часть тела, что отличает человека от любой другой твари. Я говорю о мозге. Я считаю, что он дарован человеку неспроста. Ведь если бы высшие силы, природа или кто там еще, желали, чтобы человек заботился лишь об удовлетворении своих естественных потребностей, они не стали бы прилагать усилия для создания такого сложного биохимического устройства, которым является наш мозг. Придумали бы каких-нибудь очередных обезьянок - и дело с концом.
   Аня смутилась и даже немного расстроилась. Ей явно не понравился запал и резкость, с которыми я говорил. В другом случае она непременно нашла бы какой-нибудь ядовитый ответ, либо же, напротив, с физически ощутимой холодностью отстранилась бы от меня. Аня иногда так поступала, и приятного в этом было мало.
   Но в тот миг она лишь несколько растерянно посмотрела на меня.
   - Но ты слишком несправедлив к людям! - начала она. - Хотя сам неоднократно твердил мне о справедливости. Люди, чтобы ты ни говорил, довольно часто используют свой мозг по назначению. Причем, глядя на поступки некоторых, начинает казаться, что лучше бы они были какими-нибудь очередными обезьянками, не способными на всяческие ухищрения. - Аня покачала головой. - Люди, повторюсь, очень даже часто и регулярно пользуются мозгом, вот только совсем не в тех целях, в которых хотелось бы тебе. Ведь не станешь же ты спорить, что требуются немалые усилия, в том числе и умственные, чтобы воровать миллионы, или, и этим уже занимаются настоящие злые гении - воровать миллионы так, чтобы это злодеяние не выходило за рамки закона.
   - И стану! - воскликнул я. - Стану спорить!
   - Я не сомневалась, - пробурчала она, но я уже продолжал.
   - И даже те, кого ты называешь злыми гениями, совершенно ничем не отличаются от животных! Да, хитрых, да, весьма искусных, но животных! Потому что я не могу назвать полноценной умственной деятельностью то, что направлено, так или иначе, все на то же удовлетворение своих естественных потребностей. Масштабы, разумеется, иные, но по сути - чем отличается роскошно питающийся, обладающий красивейшими женщинами и особняками миллиардер от алкоголика, что тащит из дому все ценное ради бутылки? Тем, что миллиардер более умело удовлетворяет свои естественные потребности. Убери эту разницу - и они будут, словно близнецы братья. Не нужно прилагать особых усилий, чтобы любить себя и близких - это естественно и свойственно многим живым существам. Любить всех людей и думать, как сделать их жизнь лучше - вот, что действительно тяжело. Вот, на что не способно ни одно животное - только человек. Думающий человек, помогающий другим через науку, медицину, искусство - не суть важно. Жаль, что настоящих людей так мало. Твои так называемые "злые гении" к ним не относятся. Единственное, для чего они используют свой мозг - это поиск более интересных и разнообразных способов удовлетворения потребностей, для чего им требуются деньги. Я решительно отказываюсь признавать их людьми.
   Не подумайте, будто я хотел выставить себя паладином добра, справедливости и разума, который, вооружившись правдой, вступает в смертельный бой с человеческой глупостью, злостью и алчностью. Не редко бывали моменты, когда мне самому казалось, что Аня права, а я - нет. Сомнения подчас перевешивали нестройные убеждения, а разум спешил подкрепить их убийственными доводами и примерами из настоящей жизни, в которой честность и благородство, в основном, встречались лишь на страницах книг, полотнах картин и экранах телевизоров. Да и там они постепенно становились не такими уж популярными. Но мне хотелось - отчаянно хотелось - поверить в собственные слова. Я старался.
   Посидев немного в задумчивости, Аня наконец взглянула на меня. Зеленые глаза смотрели с тихой радостью, словно на милого и безобидного ребенка, которому прощают все шалости и окруженные чудаковатой фантазией игры. Перед таким невозможно оставаться равнодушным, и такого нельзя воспринимать всерьез. Она отбросила прочь осторожность, выкинула белый флаг, высунулась из-за укреплений и смело двинулась вперед, предоставив себя судьбе.
   Аня наклонилась ко мне. Теплые и мягкие руки опустились мне на плечи. Она смотрела прямо на меня, не отводя глаз.
   - Боюсь, - сказала она с немного грустной улыбкой, - ты для меня слишком положителен.
   Прозвучало не слишком обнадеживающе. Казалось, она тотчас же медленно отпрянет в сторону, что станет своеобразной репетицией развития будущих отношений между нами. Но Аня сумела меня удивить. Она сделала незаметное движение вперед, оказавшись в соблазнительно-опасной близости.
   - Ты слишком умен, - сказала она. - И мне это нравится. Но жить так сложно. - Аня закрыла глаза и придвинулась еще ближе, легонько коснувшись кончиком носа моей щеки. - Ты чересчур часто и чересчур тщательно забиваешь себе голову несбыточными мечтами и горестью, - она имела в виду несоответствие присущих мне представлений о том, как должны строиться отношения между людьми и реальным положением дел. - Брось. Или отложи на лучшее время. Пользуйся своим умом. Себе на пользу. Не думай о том, как должно быть, кто виноват и что делать. Над этим наверняка ломали головы лучшие умы и, если оглянуться вокруг, добились они не многого. Стоит ли повторять их бесплодные труды? Живи, как получается и забудь, Бога ради, о справедливости и той помойной яме, в которой плескается, словно свинья в луже, человечество. Значит, оно того лишь и достойно. И туда ему и дорога.
   Жить, как получается? Забыть о справедливости, когда о ней и так забывают на каждом шагу? Это совсем не просто. Память - не жесткий диск компьютера, из нее нельзя удалить ненужную информацию, когда только заблагорассудится. То, что закрепилось в ней, уйдет оттуда лишь вместе с жизнью.
   Вот, что я хотел сказать Ане. Сказать, и сразу же уйти. Но тепло ее тела, дыхания, чувствовавшееся все сильнее, заставили меня немного подкорректировать планы.
   И я сказал, но про себя. И я ушел, но утром.
  
   27. Странные вещи в моей сумке...
  
   Между тем, выполняемая мною архиважная работа в секретариате, а в основном - далеко за его стенами, не стояла на месте. Неизвестные мне люди продолжали, к собственному немалому удивлению, с регулярностью, которой позавидовала бы секундная стрелка атомных часов, получать открытки и письма. Эти послания, если не отправлялись незамедлительно куда-то в район мусорного ведра, отлично годились для обертывания жирной рыбы, сооружения бумажных самолетиков с последующим их запуском с балкона и других, не менее полезных областей применения. На уведомления, также разносимые мною, получатели реагировали с поспешностью мертвеца. Приносимой мною пользой я был доволен примерно так же, как бывает счастлив кот, которого гладят против шерсти.
   Одним солнечным днем, в последних числах апреля, взяв очередную груду макулатуры, я отправился в путь, предначертанный мне адресами на конвертах. Настроение было смешанным, что легко объяснялось, с одной стороны - прекрасной погодой и свежим воздухом, с другой - началом рабочего дня. Я чувствовал себя, как крестоносец, которому предстоит с помощью меча распространять среди магометан основы христианских ценностей, особенно подробно останавливаясь на всепобеждающей любви к ближнему. Подобный крестовый поход был, самое малое, утомителен и тягостен. Как и всякое абсурдное, бесполезное и хлопотное дело, он просто не мог не состояться.
   Проведя немало часов в однообразных поездках по городу, я очутился у подъезда безликого пятиэтажного дома, затерявшегося в лабиринте похожих на него, словно песчинки друг на друга, зданий. В сумке, в которой, словно в магазинчиках "все по столько-то", невозможно было отыскать хоть что-нибудь, имеющее микроскопическую ценность, оставался последний конверт. Дотронувшись пальцами, я удивился его необычайно внушительным размерам.
   Сверившись с адресом, я понял, что пришел точно туда, куда требовалось. Оставалось лишь добраться до почтовых ящиков и отправить конверт назначению.
   Без особой надежды дернув ручку двери в подъезд, я удивился - она легко поддалась. Появились некоторые опасения. Дверь без замка навевала мысли о витиеватом букете запахов, вмещающем бесчисленные ароматы пищевых отходов, алкогольных напитков и разнообразных человеческих выделений. Вся эта радость, скорее всего, ожидала меня внутри беззащитного подъезда, отданного бессердечными жильцами на неминуемые ночные поругания, проводимые определенной категорией людей с интересною судьбою.
   Собравшись с силами, я глубоко вдохнул чистый воздух и, уподобившись безымянному пехотинцу в первой мировой войне, смело переступил через порог, готовясь в любой момент подвергнуться беспощадной газовой атаке.
   Зря. Люди с интересной судьбой, похоже, старались избегать этого места. Как и электрический свет - внутри подъезда было темно, словно в дремучем лесу безлунной ночью. Вытянув перед собой руку, я медленно зашагал в направлении едва заметных почтовых ящиков.
   Первые несколько секунд одиссея впотьмах проходила нормально. Вдохновившись начальными успехами, я почувствовал себя бесстрашным исследователем пещер, отсутствие нормального освещения для которого - все равно, что вой сирены для глухого. Вытянув из сумки внушительных размеров конверт, я приготовился с триумфом завершить начатое дело. У дела было собственное мнение на этот счет.
   Моя нога врезалась внезапно во что-то, коварно притаившееся внизу. Столкновение было подкреплено стремительной потерей равновесия, а падение стало закономерным финалом всей сцены. Не выпуская конверта из руки, я попытался ухватиться за что угодно, способное остановить свободный полет. Бумага с громким шорохом скользнула по стене и, конечно же, никого не остановила. Я рухнул на пол подъезда. Появилась запоздалая мысль о том, что в телефоне, лежащем в кармане, есть фонарик. Хорошие идеи, как обычно, предпочитали являться задним числом.
   Полежав немного, раз мне все равно представилась такая возможность, я принялся шевелить конечностями, надеясь на их сохранность. Надежды предпочли выкинуть что-нибудь необычное и неожиданно сбылись.
   Поднявшись на ноги и отряхнувшись, я вдруг смутно почувствовал какую-то перемену, имеющую связь с падением. Пальцы непроизвольно стиснули конверт. Изменения были очевидными. Конверт заметно потерял в весе и объеме, словно бумажник азартного игрока, посетившего казино в неудачный для себя день.
   Включив фонарик, я осмотрел не первой чистоты пол, усеянный россыпью листов. Внезапная грусть охватила меня. От мысли, что бумаги придется собирать, становилось еще грустнее. Немного поодаль лежал массивный белый кирпич, неведомо откуда, кем и зачем доставленный в подъезд. Слепое орудие человеческой глупости выглядело при свете фонаря совершенно невинно.
   Положив телефон на ступени, я наклонился и принялся осторожно собирать рассыпавшиеся листки. Их было не так уж мало.
   Постепенно бумага в руках выросла в приличную стопку, а пол подъезда вернулся к первозданному виду, не обремененному, за исключением кирпича, инородными предметами. Легонько улыбнувшись, я довольно вздохнул и невольно опустил взгляд.
   Не знаю, было ли это движение головы случайным, но одно могу сказать точно - оно имело значительные последствия.
   На верхнем листе бумаги самые простые буквы складывались в непривычные глазу комбинации. Я так свыкся с мыслью о сомнительной значимости доставляемой мною почты, что уже давно перестал обращать внимание на все, что лежало в висевшей на плече сумке. Да и какое внимание могло привлечь очередное сухое, до безобразия формальное письмо или уведомление? Интерес они представляли разве что для исследователя методов и форм бюрократической переписки, который, в свою очередь, наверняка представлял интерес для психологов и, возможно, психиатров.
   Лежавшие у меня в руках бумаги не были формальным письмом или сухим уведомлением. Напряженно всматриваясь в них под тусклым светом фонарика, я все более и более удивлялся, словно жена, неожиданно заглянувшая в телефон супруга. Передо мною открывались, одна за другой, мельчайшие подробности каких-то правительственных указов, финансовых договоров и обязательств, сделок между компаниями и организациями с неведомыми названиями и многое, многое другое. Я не слишком понимал, что именно держу в руках. Разобраться в сути целой кипы документов было так же просто, как написать докторскую диссертацию по квантовой физике. Без надлежащих знаний я мог с тем же успехом разглядывать египетские иероглифы, с точностью зная лишь то, что они - египетские.
   С документами, лежавшими в нечаянно разорвавшемся конверте, была примерно та же история. Я знал, что их не должно было быть в конверте, а самого конверта - в сумке. Но они были.
   Каким образом документы оказались там? Я напряженно потер лоб, прикидывая варианты.
   Может, они попали ко мне по чистой случайности? Совершенной кем-то ошибке? Это предположение снимало со всей истории налет таинственности, а меня избавляло от нешуточного внутреннего волнения. Человеческий фактор. Такое иногда случается.
   Подумав еще немного, я невольно поморщился. От удобной версии, выстроенной только что, явственно несло сладким самообманом. Слишком странной получалась ошибка.
   Бумаги попадали ко мне через одного и того же сотрудника, который был в секретариате фигурой не значимее меня. Мы с ним не стояли даже на нижней ступеньке рабочей иерархии. Мы находились вне всякой иерархии. Остальные относились к нам так, будто мы неприкасаемые, а вся история происходит в Индии.
   Каким образом неприкасаемый мог получить доступ к серьезным документам? Да никаким. Не мог, и все тут. Скорее всего, он вообще ничего о них не знал, машинально выдав мне то, что ему было велено.
   Оглядев конверт внимательнее, я нахмурился еще больше. Мне уже приходилось видеть посылки, подобные этой. Мобилизовав серую массу под черепной коробкой, я вспомнил, что относил их по нескольким адресам, время от времени меняющимся.
   Встреча с коварным кирпичом произошла всего лишь раз, и мне трудно было сказать, что лежало внутри тех конвертов. Предположить - запросто.
   Засунув бумаги в порванный конверт, а его, в свою очередь, в сумку, я взял в руки телефон. Спустя несколько секунд послышались гудки.
   - Привет, Андрей, - услышал я немного уставший голос Жени. - У тебя что-то срочное? А то я сейчас занят - на все стороны разрывают просто. Не продохнуть.
   - Нам нужно увидеться, - спокойно проговорил я в телефон.
   - Увидеться? Когда? Дай подумать...
   - Сегодня, - сказал я так, будто собирался прибегнуть к шантажу. Он это почувствовал.
   - Сегодня? - осторожно переспросил он. - А к чему такая спешка, может быть...
   - Сегодня, - тоном помещика, разговаривающего с крепостным, повторил я. - Поверь, нам есть о чем поговорить. Если хочешь, могу пояснить в двух словах.
   Женя, голос которого становился все мрачнее, не захотел.
   - Не надо, - быстро проговорил он. - Сегодня. Хорошо.
   Женя отключился. Я положил телефон в карман и, оставив в покое так и не дождавшийся конверта почтовый ящик, направился к выходу.
   Уже у самой двери я остановился и, проговорив тихонько "чуть не забыл", вернулся. Подвинув коварно притаившийся посреди подъезда кирпич в уголок, где он не способен был подвергнуть риску здоровье проходящих людей, я отряхнул, со слабым чувством удовлетворения, руки и вышел прочь.
  
   28. Завеса мрака проясняется...
  
   Черный, блестящий в лучах заходящего солнца Мерседес остановился в двух шагах от меня. Женя выскочил из автомобиля, словно улепетывающий от волка заяц. Полноватое лицо раскраснелось и подергивалось, вместе с выдающимся вперед животом, в такт его движениям. В руке дымилась сигарета.
   Выглядел Женя несколько взволнованно.
   - Что происходит? - с ходу, без приветствия поинтересовался он. Прозвучало это так, будто я оторвал его от создания лекарства, способного победить рак.
   Чтобы доказать ему значимость двигающих мною причин, я невозмутимо полез в сумку, собираясь достать из нее порванный конверт. Едва завидев его, Женя испуганно взвизгнул и, с грозящими вылететь из орбит со скоростью снаряда глазами вцепился мне в руку, заставляя ее опуститься обратно в полость сумки.
   Не смея даже вздохнуть, он с ужасом осматривался по сторонам, как чернокожий в штаб-квартире ку-клукс-клана. Глядя на него, я и сам невольно закрутил головой, ожидая чего-то страшного, вроде авиа-удара или бубонной чумы.
   Ничего страшного не произошло. Автомобили проносились мимо, прохожие делали то же самое с немного меньшей стремительностью. Никто из них не покушался на нашу честь и здоровье.
   Я совершенно успокоился, как черепаха, укрывшаяся в безопасных пределах родного панциря. Чего нельзя было сказать о Жене.
   Устав от бешенных круговых движений головой, отдаленно напоминающих бег частиц в адронном коллайдере, старый друг уставился на меня, как штурмфюрер СС на распоясавшегося цыгана. Его возмущению и гневу не было предела. Он пытался выплеснуть их наружу, но из его перекошенного рта вырывались лишь приглушенные и невнятные звуки. От волнения Женя, казалось, совершенно позабыл о необходимости дышать. Его лицо стало, словно маковый цветок. Это было одновременно смешно и тревожно - я стал серьезно опасаться, не случится ли с ним сейчас сердечного приступа.
   Разрываясь между желанием вызвать скорую помощь и самостоятельно вывести Женю из затянувшегося припадка страха и гнева, я остановился на последнем.
   - Дыши, - сказал я. - Если не поможет, будем переходить к плану "б".
   С трудом втянув в себя воздух, словно после сильного падения, перебивающего дыхание, Женя немного расслабился. Лицо, цвету которого секундой ранее позавидовал бы даже помидор, стало помалу белеть. Он вдруг вернул себе ни с чем ни сравнимую радость, доступную любому человеку. Легкие Жени работали, как шахтеры-стахановцы.
   - Не смей, - сквозь зубы пробормотал он, не отпуская моей руки и оглядываясь по сторонам, - ничего доставать из своей сумки. Даже не думай.
   Ничего не объясняя, Женя вдруг обхватил меня, как медведь беззащитную жертву.
   - Рад видеть тебя, друг! - заорал он мне на ухо, намереваясь, похоже, расцеловать меня в обе щеки.
   Перемена в поведении Жени была мгновенной и разительной. С чего бы ему вдруг проявлять нежности, считающиеся нормой разве что среди генеральных секретарей КПСС? Либо здесь замешана некая преемственность - все-таки Женя был тоже своего рода главным секретарем, либо же он просто сошел с ума. Последнее казалось более вероятным.
   - Полегче, друг! - пробормотал я, пытаясь выбраться из чересчур навязчивых объятий. Сделать это было не проще, чем освободиться от смирительной рубашки - Женя весил как минимум на четверть центнера больше меня. Оставив тщетные физические попытки, я перешел к вербальным методам воздействия.
   - Я сейчас покину свое бренное тело, - с трудом удалось выдавить мне. - Воздуха! Полцарства за глоточек воздуха!
   Несмотря на безумные огоньки в глазах, Женя сумел понять смысл сказанного мною. Медвежья хватка ослабла. Я почувствовал себя, как человек, чудесным образом исцеленный от смертельной болезни. Никогда еще, казалось, пребывание на Земле не было таким радостным и приятным. Я словно на Луне оказался, с легкостью передвигаясь в условиях ослабленной гравитации.
   Едва избежав медленной и мучительной смерти от удушья, мне пришлось беспокоиться об иной проблеме. Женя выглядел явно нездоровым. Впоследствии, услышав от него некоторые пояснения, я удивился, как он вообще не потерял сознание. Не каждый день человек узнает, что величайшая тайна, оберегаемая им пуще, чем охраняется Форт-Нокс, становится известна посторонним. Эта тайна - дело жизни и смерти - важна, как судьба человечества, опасна, как нож в сердце.
   - Отчего бы нам не подняться ко мне? - спросил он. Мы стояли как раз напротив подъезда, в котором располагалась купленная им недавно в центре города квартира. У него имелась и другая, на противоположном берегу Днепра. Обширный дом, забитый всякой мебелью и бытовыми приборами, как компьютер микросхемами, находился неподалеку. Должность главы секретариата волшебным образом разрешала любые проблемы с жильем.
   - Выпьем чего, поболтаем? - продолжил говорить Женя, стараясь казаться радостным, словно плещущийся в теплой водичке дельфин.
   - Согласен, - кивнул я, но только из желания оставить последнее слово за собой - никакого выбора мне не предоставлялось.
   - Вот и отлично.
   Мы вошли в подъезд и вызвали лифт. Если ранее натянутая улыбка Жени смотрелась просто неестественно, то теперь, в полутьме, от нее делалось жутко. Появилась навязчивая мысль, что я становлюсь свидетелем эпохального события, вроде татарского нашествия или убийства эрцгерцога Фердинанда. С теми же последствиями.
   Я снова посмотрел на Женю. Казалось, он испытывал муки, по тяжести соотносимые с девятым кругом ада, и только личное вмешательство Иисуса способно было избавить его от терзаний. Не посчитайте меня несколько заносчивым, но я также попытался помочь.
   - Возможно, тебе стоит объяснить мне... - начал я, как только мы вошли в лифт, но был беспощадно перебит другом.
   - Тсс! - прошипел он, прикладывая палец к губам. Наверное, опасался любопытных лифтеров.
   Я кивнул, несколько раздраженно, и принялся нетерпеливо дожидаться, пока мы поднимемся на нужный этаж. В тот день лифт работал, казалось, на улиточной тяге - настолько медленно он двигался. Меня всего разбирало от любопытства.
   Наконец, по истечении времени, сопоставимого с путешествием Моисея и его людей по Аравийской пустыне, лифт остановился. Мы передислоцировались на площадку, а затем - в квартиру Жени. Это произошло, по сравнению с затяжным подъемом, со скоростью немецкого блицкрига в Польше.
   Едва я вошел, Женя запер дверь на все замки, и стал носиться по квартире, словно балерина по сцене. Я мог только недоумевать, откуда у него взялось столько грации и стремительности - обычно он передвигался с изяществом пугливого слона.
   Первым делом Женя задвинул занавески на окнах, потом прогалопировал мимо меня к музыкальному центру и, включив его довольно громко, возвратился обратно. Заунывный мужской голос принялся сообщать, под аккомпанемент несложной мелодии, об ошибках молодости и суровой расплате, настигнувшей неосторожного парня со двора. Мораль песни была, конечно, не в том, что недопустимо совершать зло и преступления, а в том, что при этом не стоит попадаться. Как ни странно, подобная уличная философия отлично приживалась и на противоположном конце социальной лестницы. Промышленники и финансовые воротилы учили преемников приблизительно тому же. Единственная разница лежала в масштабах совершаемых злодеяний.
   Не слыша ничего, Женя смотрел на меня, тяжело дыша. Глаза его выражали волнение, усталость, опасение и, с удивлением заметил я, крохотную частичку азарта.
   - Послушай меня внимательно, Андрей, - проговорил он сосредоточенно, не сводя с меня глаз. - Ты даже представить себе не можешь, что именно ты сегодня нашел. Если тебе кажется, будто это что-то серьезное - забудь, оно много серьезнее. Ты должен немедленно, вот прямо сейчас, отдать мне документы, лежащие в твоей сумке.
   Я посмотрел на друга прищуренным взглядом.
   - Идет, - сказал я после небольшой паузы. - При двух условиях. Ты объяснишь мне, что все это значит, ибо могучие силы очевидности подсказывают мне, что я как-то замешан в происходящем. Второе - ты немедленно, вот прямо сейчас, переключишь музыку на что-нибудь другое, потому что слушать подобное, - я сделал паузу, в которую стремительно ворвался воровской мотивчик, - как минимум неприлично.
   - Договорились.
  
   29. И расступается!
  
   Женя захлопнул холодильник и направился ко мне. В руках у него лежала покрытая мелкими капельками влаги бутылка виски. Он питал какую-то особенную страсть к этому напитку, а я, чего уж там, особо не протестовал. В таких вопросах я был непривередлив.
   Бросив льда в пару стаканов, он наполнил их. Мы выпили, без соблюдения каких-либо традиционных церемоний, выраженных обычно тостом. Женя снова наполнил стаканы. Меня посетило навязчивое подозрение, что он делает это не в последний раз.
   Мы сидели на кухне. Не подумайте, что это была обычная кухня, привычная для воображения человека рабоче-крестьянского происхождения. Она сияла и блестела, была наполнена столькими удобствами и приборами для облегчения любого вида деятельности, что, казалось, мы находились на борту космического корабля, который без особых затруднений, весело и быстро, доставит нас в соседнюю галактику. Стулья, на которых мы сидели, напоминали скорее кресла, созданные, как сшитый на заказ костюм, по индивидуальным меркам. Несмотря на то, что мне неоднократно приходилось бывать в этом месте, я чувствовал себя, словно неграмотный представитель какого-нибудь первобытного племени, волею судьбы оказавшийся в опере.
   Выпив еще раз, Женя посмотрел на меня с укором, как сторож сада на схваченного за ухо мальчишку. Я невозмутимо поглядывал куда-то в направлении собственного стакана, делая вид, будто не замечаю немого упрека. Видя это, Женя перешел к упрекам словесным.
   - Зачем ты вообще открыл этот конверт? - спросил он так, будто мы уже третий день топчемся на месте, безуспешно пытаясь прийти к ответу. - Это, вообще-то, не входит в твои обязанности! Это, вообще-то, прямо противоречит твоим обязанностям!
   Я скептически посмотрел на друга, давая ему понять, что смутить меня не удастся. Попытка выглядеть самоуверенным, после недавних приступов волнения и страха, смотрелась, самое меньшее, неубедительно.
   - Говоришь, противоречит обязанностям? - начал я тоном иезуита, вступающего в спор с заурядным пастором. - А то, что в моей сумке вдруг оказался конверт, которого там явно быть не должно, ничему не противоречит? До того, как позвонить тебе, я лично ознакомился с его содержимым (это было правдой) и убедился, что как минимум некоторые из лежащих там документов явно секретны.
   С последним я немного перегнул. Никаких твердых убеждений по поводу документов у меня не сформировалось - так, одни подозрения. Но Женя был настолько взволнован, что не сумел распознать лжи. Он боялся, и, признаться, не беспочвенно. Страх мешал ему как следует думать.
   Я продолжал говорить, ощущая в себе все большую уверенность.
   - Не противоречит ли появление секретных документов в сумке обыкновенного курьера, - наседал я, - правилам работы секретариата правительства? По-моему, глава данной организации просто обязан строго следить за их выполнением? Боюсь также, что это скомпрометирует мою память, если я не вспомню, что конвертов, подобных тому, что я отдал тебе только что, за время моей работы было несколько. Противоречия все возрастают и возрастают, словно инфляция в какой-нибудь Родезии. Не противоречит ли, в конце концов, дружбе между двумя людьми тот факт, что один из них использует другого в какой-то игре, подвергая его опасности?
   Я вопросительно поглядел на Женю. Он был похож на человека, только что в один присест съевшего килограмм лимонов. Аргумент о поступке, несоответствующем дружеским отношениям, определенно задел его. Глава секретариата и хотел бы выкрутиться из этой истории, не выдавая никаких тайн, да не мог.
   - Кажется, - сказал я после паузы, во время которой Женя должен был осознать всю безнадежность собственного положения, - пришло время кое о чем поведать своему другу, не так ли?
   Он украдкой огляделся по сторонам, будто пытаясь найти путь к отступлению. Дверь была самым очевидным из них, но она располагалась прямо у меня за спиной. Добраться до нее он мог только через мой труп. Не желая брать грех на душу, Женя повернулся, посмотрев на окно. Сделал он это без особого энтузиазма, что легко объяснялось пятым этажом и твердым асфальтовым покрытием, окружавшим дом, словно крепостной ров.
   Женя тяжело вздохнул.
   - Мы, кажется, договаривались кое о чем, - подбодрил я его. - Конверт я отдал. Настал твой черед.
   Он посмотрел на меня, как поверженный гладиатор на римского императора, моля того о пощаде. Цесарь был явно не расположен к милосердию. У незадачливого миссионера, уговаривающего пересмотреть меню пленивших его каннибалов, было больше шансов на успех. Женя понял это, едва взглянул на меня.
   - Ну, хорошо, - сказал он. - Только знай - то, что ты услышишь сейчас, чертовски опасно и, может статься, очень тебе не понравится.
   Насчет опасности Женя не преувеличивал, но серьезно ошибался насчет остального.
   Словно пойманный с поличным преступник, Женя принялся говорить, ничего не утаивая. Я слушал, разинув рот от удивления.
   Я уже упоминал о беспрецедентных мерах безопасности, предпринимаемых финансовыми воротилами - истинными правителями мира - для предотвращения утечки каких-либо сведений об их деятельности. И это совсем не удивительно, учитывая, что им нужно было не только скрыть подробности их деятельности - сама их деятельность находилась под большим секретом. Ее как будто и вовсе не было, а на всех, кто думал иначе, очень быстро навешивались ярлыки сумасшедших и параноиков, выдумавших какую-то теорию заговора. Никаких доказательств у них ведь не было, и быть не могло.
   Иное дело люди, подобные Жене. Они знали о существовании настоящего мирового правительства, которое не интересовала политика, религиозные, национальные, экологические, гуманитарные и какие-либо иные вопросы - оно занималось исключительно поддержанием господствующей экономической модели и собственной руководящей роли в ней. В отличие от "сумасшедших" и "параноиков", Женя и подобные ему люди имели доступ к кое-каким свидетельствам этой деятельности. И ничего большего. Финансовые короли мира не вполне доверяли собственным подручным из состава правительств и, как показало время, правильно делали. Они исключили любую возможность утечки доказательств их деятельности. Свидетельства, вращающиеся в пределах закрытой сети, нельзя было переслать электронной почтой или загрузить на какой-либо носитель.
   Но их можно было распечатать на бумаге.
  
   30. И продолжает расступаться...
  
   Все гениальное, как водится, просто. Глава секретариата правительства, сохранивший каким-то образом обостренное чувство справедливости, начал испытывать непреодолимое желание исправить мир к лучшему. Исключительно благородное и безобидное желание, если бы не сопутствующее ему стремление вставить палку в колеса начальству - надгосударственному, разумеется.
   Предусмотрительно сохраняя завладевшее им желание при себе, и не рассчитывая всерьез когда-либо претворить его в жизнь, Женя внезапно ухватил удачу за хвост. Или наоборот - удача ухватила за хвост его.
   На главу секретариата вышла небольшая группа высокопоставленных чиновников и политиков, игравших значимую роль в правительстве. Глупо было бы предполагать, что они преследовали те же цели, что и Женя. Никакого обостренного чувства справедливости они не испытывали. Оно было им так же свойственно, как расовая терпимость нацистам. Высокопоставленные чиновники и политики думали исключительно о себе, о том, как бы ухватить куш покрупнее, хотя тот, что уже торчал из их гиппопотамовой пасти, едва в ней помещался.
   Жене заговорщики из высших кругов ни о чем подобном не говорили. Он был нужен им, потому что имел доступ к буквально любым документам, и они прикидывались, будто хотят освободить мир, или хотя бы родную Украину, от впившихся в нее международных финансовых кровопийц. Женя так обрадовался невероятной встрече с, как он думал, единомышленниками, что охотно им поверил.
   Еще долгое время после этого Женя оставался одураченным. Разумеется, я знал лишь только то, о чем знал он сам.
   Сложившейся тайной организации с целью подрыва существующего миропорядка оставалось всего лишь придумать, как вынести из здания секретариата тысячи документов - свидетельств, способных расшатать власть мирового финансового капитала.
   И они придумали!
   С помощью новых друзей Жене удалось собрать, прямо у себя в кабинете, миниатюрный принтер и распечатывать каждый день десятки и сотни документов, которые никогда не должны были покинуть пределов нескольких компьютеров, связанных закрытой сетью. Он трудился, как преступник в каменоломне, как раб на галере, не зная отдыха и покоя. Глядя впоследствии на объем выполненной Женей работы, становилось примерно ясно, каким образом люди возводили пирамиды, мавзолеи, маяки и прочие монументальные чудеса света.
   Каждый день Женя собирал внушительную пачку бумаг с запечатленными на них, как картинки на фотографии, свидетельствами преступлений огромного числа отечественных политиков и чиновников. Количества этих документов с лихвой хватило бы, чтобы пересадить две трети правительства и высшей бюрократии на максимальный срок, предусмотренный законами. Как и на то, чтобы все поголовно заговорщики, в случае прокола, бесследно исчезли, и только недра земли где-нибудь в лесу под Киевом знали о постигшей их участи. Посему они прилагали все усилия, чтобы не улучшить, в качестве удобрения, окружающий столицу растительный пейзаж.
   Распечатанные Женей документы покидали здание секретариата с помощью вашего покорного слуги, до поры до времени даже не подозревавшего, что он - одно из главных звеньев заговора государственного и даже международного масштаба. Служба безопасности, тщательно препятствовавшая утечке информации любым способом, совершенно позабыла об этом - старом, громоздком, медлительном, но эффективном. Важные документы уже не один год оставались исключительно в электронном виде. Они перестали наноситься на бумагу, как, в свое время, письмена перестали выбиваться на глиняных табличках. Никто и подумать не мог, что обыкновенный курьер, разносящий бесполезные открытки и уведомления, способен каждый день, с понедельника по пятницу, выносить из здания секретариата маленькую часть бомбы, способной подорвать основы миропорядка. Даже я сам.
   Это примерно все, о чем рассказал мне Женя. Замолкнув, он принялся усиленно налегать на содержимое собственного стакана, дав мне время обдумать услышанное. А думать было над чем.
   Сказать, что я был удивлен - ничего не сказать. Еще вчера, казалось, не было во всем городе человека, столь незаметно и бесследно тратившего предназначенное ему на Земле время. А на самом деле, думалось мне тогда, и вчера, и еще бог весть сколько дней, недель и месяцев до этого, я вносил немалый вклад в серьезную попытку изменить бесчувственную, безнравственную и уродливую экономическую систему, поработившую мир не хуже, чем рабовладелец невольников. Даже лучше, если подумать. У невольника всегда была возможность, хоть и небольшая, сбежать в места, где нет рабства. Куда бежать современному рабу, когда весь мир - одна большая тюрьма?
   - Молю тебя, - заклинал Женя, - сохрани все, что я рассказал, в полной, полнейшей, абсолютной, архи абсолютной тайне. Если об этом узнает хоть один человек, сверх тех, что уже посвящены, меня, тебя, и всех остальных наших единомышленников (их имен Женя называть не стал) ждет крайне неприятное и очень непродолжительное будущее.
   Меня отчего-то разобрало непонятного происхождения веселье. Не в состоянии остановить расплывающиеся в улыбке губы, я прикрыл их ладонью. Дрянная маскировка, чего уж.
   Женя смотрел на меня, как на полоумного. Для полноты образа не хватало лишь смирительной рубашки. Наконец, он не выдержал.
   - Я сказал что-то смешное? - с ощутимым удивлением и возмущением произнес он.
   - Нет, - отвечал я, прыская в ладонь. - Вовсе нет. Сейчас.
   Я глубоко вздохнул. Имелась у меня привычка иногда не к месту смеяться. И чем более не к месту, тем труднее было остановиться. Просто напасть какая-то.
   Вломившийся, словно викинги в беззащитный монастырь, в легкие воздух произвел на меня благоприятный эффект. Неконтролируемая веселость отступила. К этому ее побудила, кроме внушительной порции кислорода, еще и возникшая в голове мысль. Я внезапно понял природу столь необычной реакции.
   Мало что на этом свете воспринималось мною серьезно. Употребляя выражение "мало что", я не преувеличиваю. Я вряд ли могу назвать что-нибудь по-настоящему значимое. Разве что любовь, хотя я и вряд ли способен внятно объяснить, что скрывается за этими шестью буквами.
   И вот, выслушав, словно исповедь, рассказ Жени об устроенном им заговоре невероятного масштаба, узнав, что принимаю в нем деятельное участие, я с трудом сумел заставить себя поверить, что все это - серьезно. Я понимал, что Женя не шутит (с тем лицом, что было у него в тот момент, человек физически не способен шутить). Понимал, что рассказанное им происходит на самом деле, что ставки в затеянной игре чрезвычайно высоки, что решается судьба миллионов жителей страны, но все равно чувствовал себя так, будто смотрю фантастический фильм.
   И я настолько увлекся, что оторваться от экрана сумел лишь с финальными титрами.
  
   31. Я присоединяюсь к делу...
  
   Успокоившись немного, я все же не смог отказать себе в удовольствии пожурить Женю. Он этого заслуживал.
   - Так вот значит, каким образом мне "посчастливилось" оказаться в Киеве, - тоном обвинителя на показательном процессе с заранее определенным исходом, заговорил я. - Вот значит, как я получил нынешнюю работу. А я все думал, это по старой дружбе!
   Жене определенно не понравилась подобная формулировка. Он поморщился и, с показным и не слишком достоверным возмущением, закачал головой. Я чуть было опять не засмеялся.
   Происходящее смахивало скорее на беседу двух воспитанных подростков, выясняющих отношения между собой.
   - Ты не прав, - наконец нашелся Женя. Примерно так же убедительно мог бы оправдываться на суде Гитлер, случись ему пережить апрель сорок пятого.
   - Я позвал тебя сюда без всякой задней мысли, - продолжал он. - Мною двигало исключительно желание помочь оказавшемуся в непростой жизненной ситуации другу.
   - Ага, - кивнул я, - а курсировавшие между черным континентом и Америкой работорговцы только и хотели, что помочь оказавшимся в непростой жизненной ситуации неграм. Так и было, вне всяких сомнений.
   Женя никак не отреагировал на провокацию.
   - В то время, когда ты приехал, никакого определенного плана у меня и моих единомышленников еще не существовало, - с невозмутимым видом заливал он. - Так что я физически не мог тогда использовать тебя, понимаешь?
   Так бессовестно не врали даже политики во время предвыборной агитации.
   - А позже, - не смутился я, - когда у тебя и твоих единомышленников появился определенный план, значит, смог?
   - Ты слишком сгущаешь краски, - пробормотал Женя, становясь при этом цветом лица похожим на мундир британского гвардейца. Взяв и так неважный старт в марафоне лжи, Женя постепенно сдавал позиции.
   - По-моему, я будто обнаженную истину вижу, - возразил я.
   - Чушь.
   - Чушь - это то, чем ты сейчас занимаешься, пытаясь убедить меня в правдивости своих басен. Только я что-то никак не могу найти заключенной в них морали.
   Женя шумно выдохнул.
   - Ладно, - устав отпираться, проговорил он. - Наиболее слабым местом нашего плана был, само собой, вынос документов из здания секретариата. Мои единомышленники, понимаешь, в секретариате не работают и вообще появляются там крайне редко - было бы подозрительно, если бы их визиты участились. Выносить документы самостоятельно было слишком рискованно - все важное рассылается по закрытым электронным каналам и моя работа совершенно не предполагает возни с кипами бумаг. Единственным, кто мог каждый день выносить из здания бумаги, при этом не вызывая ни малейших вопросов у службы безопасности, оставался, конечно, наш штатный курьер. Так уж вышло, что им оказался ты.
   - Так уж вышло, - поправил я, - что ты сделал, чтобы им оказался я.
   - Не придирайся к словам, - попытался защититься Женя.
   - Я бы не стал, если бы ты не подвергал меня опасности. Насколько я понимаю, за совершаемые мною поступки меня по головке не погладят.
   - Но и наказывать особо не станут, - немного воспрянув духом, потому как говорил в тот момент правду, заявил Женя. - Я как следует все обдумал. Ты ничего не знал. Делал свою работу, да и только. Убедившись, что ты понимаешь в происходящем не больше, чем неандерталец в латинской грамматике, тебя бы отпустили.
   - И как же они убедились бы? Попросили дать честное слово?
   - Ох, убедились бы, - сильно помрачнев, тихо сказал Женя. - У меня есть несколько знакомых в министерстве внутренних дел. Поверь - они умеют. Особенно когда очень нужно.
   Перед глазами у меня возникло несколько весьма малоприятных картин, изображающих вперемешку суд инквизиции и мучения грешников в аду. Конечно, современные методы истязания с целью добычи информации (или без оной цели), наверняка существенно отличались в техническом плане, но направление мыслей было избрано верное.
   В голову пришло и еще кое-что.
   - Я вот здесь подумал, - пробормотал я, - что больше не являюсь неандертальцем. Ты только что познакомил меня с основами латыни.
   - Что? - задумавшись, Женя не понял намека.
   - Говорю, ты мне все рассказал о заговоре, - медленно, четко проговаривая буквы, пояснил я. - Теперь если и будут в чем-то убеждаться, то непременно в этом. Раньше я не знал о заговоре, но теперь-то знаю.
   - Именно! - воскликнул Женя так, будто угадал номер счастливой комбинации в лотерейном розыгрыше.
   - Я, конечно, понимаю, что с друзьями веселее и в радости, и в печали, но...
   Женя замотал головой, прерывая меня.
   - Именно поэтому я и взял тебя на работу! - сиял Женя в приступе обостренного самодовольства.
   - Чтобы втянуть меня в уголовное преступление? - не понял я.
   - Чтобы обезопасить наше дело! Если курьер вдруг обнаружил бы, чем именно он занимается и заподозрил бы неладное - а именно так и случилось - он мог бы наделать глупостей. Но ты, я просто был уверен в этом - непременно первым делом обратился бы ко мне, а погодя, после некоторых пояснений, сохранил бы мою тайну! И скажи еще, что мои расчеты оказались неверными!
   Я посмотрел на него, как бедный студент на старуху-процентщицу.
   - Скажу, - проговорил я, - что ты - хитрый и бессовестный негодяй.
   Женя нахмурился, подумав, наверное, что вполне мог и просчитаться. Если так - в голове у него черт знает что творилось.
   - Это что касается моего невольного участия в этой не совсем законной акции, - продолжал я. - Что касается самой акции, будь она хоть трижды незаконна - это лучшее из всего, о чем мне только приходилось слышать в своей жизни! Мне не совсем, правда, верится, что все происходящее реально, но где вообще гарантии того, что это - реально, а то - нет? Я впервые за долгое время, за все время, что живу, увидел, как кто-то занялся не обогащением, не удовлетворением своих естественных (и противоестественных тоже!) потребностей, не продвижением по карьерной лестнице, а самым что ни на есть настоящим делом во имя человечества и для человечества. Чем-то, что сделает этот мир немного лучшим местом, чем он есть сейчас. И не только увидел, - добавил я с улыбкой, - но и лично участвую в этом деле!
   Женя засветился, как прожектор противовоздушной обороны в ночи. Выпитый алкоголь, вкупе с немалым волнением, хорошенько его разобрал, многократно умножая силу чувств и ощущений. Казалось, испытываемая им радость начнет с минуты на минуту выпирать наружу.
   - Так значит, ты и дальше с нами? Сознательно? - спросил Женя, протягивая мне руку. Я тут же крепко пожал ее.
   - Да чтоб я сдох! Где подписываться?
  
   32. Круг знакомств остается неизменным...
  
   - И как продвигается наше дело? - поинтересовался я, с полным правом говоря "наше".
   - Ты как работаешь? - вопросом на вопрос ответил Женя. - В смысле, график какой?
   - С понедельника по пятницу, с девяти до пяти.
   - Вот так и продвигается, - довольно заметил он, - каждый день.
   - И много уже документов мы добыли?
   - Тысячи.
   - И много осталось?
   - Тысячи.
   - Ну, тогда продолжим, - сказал я так, словно дело касалось чего-то, не труднее мытья посуды или чистки картошки.
   И мы продолжили!
   Конечно, протрезвев, Женя вернулся к прежнему состоянию беспокойства. Он волновался, что заговор, участниками которого теперь являлись мы оба, непременно раскроется, все пойдет прахом, а всех заговорщиков ждет незавидная участь. Такая возможность существовала. Но Женя уж слишком драматизировал. Не исключено, что он драматизировал вполне умеренно, но меня это все равно раздражало.
   Я спросил его, давно ли он стал таким нервным и помогает ли это в опасной и тайной работе? Еще я поинтересовался, не возникает ли у него порой желания надеть юбку? Вместо ответа Женя криво улыбнулся, предельно ясно демонстрируя собственное презрение к юмору подобного типа. Но дергаться перестал, что уже было неплохо.
   Тогда мне казалось, что он просто трусоват, но это не так. У него была хорошая работа, деньги, ценное движимое и недвижимое имущество, несколько по уши влюбленных в него девиц, с которых легко можно было писать Афродиту, и еще не счесть сколько всего стоящего. Что имел я? Жизнь, удовлетворительное здоровье, парочку более-менее приятных знакомств и большой пробел во всем, что касается остального.
   Мы оба рискнули всем, что у нас было, но у Жени было больше, с какой стороны не погляди. Он оказался куда смелее меня.
   Все это я понял гораздо позднее. А тогда, после откровенного разговора, я потерял скуку и всякое уныние - все равно как ребенок, которого впервые привели в парк аттракционов!
   - Что-то случилось? - удивленно спрашивала Аня, заметившая произошедшую во мне внутреннюю перемену.
   - Со мной случилось чудо, ко мне явилась ты! - с улыбкой отвечал я.
   Она легонько улыбалась и отворачивалась, словно говоря, что, мол, взять с блаженного? Она, конечно, не верила, что дело в ней, но не имела привычки проводить допрос до тех пор, пока не вытянет из человека абсолютно все и даже немного больше. Аня ценила собственный внутренний мир и ревностно его охраняла, не желая допускать туда кого-либо. Волей-неволей, ей приходилось признавать то же право и за другими людьми.
   У меня хоть и не было подобной наклонности, но рассказывать об истинных причинах резкой перемены настроения я, разумеется, не мог. Не мог даже намекнуть. Несмотря на эйфорию от одной мысли о совершаемой вот этими руками революции, я молчал, как немой. Мы с Аней были словно два гостя на маскараде, которые весело флиртовали друг с другом. Никто из нас не знал, что скрывается под масками и, возможно, хотел бы заглянуть под чужую, да только так, чтобы не расставаться с собственной.
   Я продолжал ходить на работу, делая то же самое, что и раньше. Но с каким желанием! Обретя цель и смысл, я обрел и невиданную дотоле энергию и старательность. Как строитель, воплощающий в жизнь мысль архитектора, я носил, один за другим, бумажные кирпичики, из которых должно было сложиться в будущем здание социально-экономического переворота. Мне хотелось в это верить.
   Как и раньше, служба безопасности обращала на меня внимания не больше, чем слон на ползающего у него под ногами жука. Маскировка, состоящая из господствующего мнения, будто бы я - пустое место и соответствующего этому мнению внимания ко мне, служила прекрасной защитой. Заметить меня было сложнее, чем рыбу в мутной воде. Придать мне малейшее, крохотное значение - и вовсе невозможно.
   Я работал, как река, веками несущая воды из одной точки в другую по одному и тому же маршруту - такой же спокойный и невозмутимый. Можно сказать - стал частью местного пейзажа. Но даже с реками порой случаются конфузы, вроде смены русла и иных природных катастроф. Бывало, и у меня не все шло по плану.
   Однажды, в конце июля, получив полагающуюся на этот день бумажную ношу, я улыбнулся выдавшему ее немолодому коллеге. Настроение у меня было преотличное.
   - Спасибо, - дружественным тоном проговорил я.
   Оторвавшись от стола, заполненного бумагами не хуже, чем военный склад - боеприпасами, он посмотрел на меня так, будто бы мы виделись впервые и он вовсе не намерен превращать эту случайность в привычку. Выражением лица он словно настойчиво советовал мне убраться с глаз долой! Я сделал вид, что ничего не заметил.
   - Хороший денек, не правда ли?
   - Не лучше и не хуже, чем все остальные, - изрек он и уткнулся головой в бумаги, словно испуганный страус.
   - Как ваши дела? - попытался я снова.
   - Будут значительно лучше, - не показываясь над горной грядой бумаг, сказал он, - если ты оставишь меня с ними наедине.
   Я пребывал в слишком хорошем настроении, чтобы, обидеться и уйти. Вдруг вспомнилось, что за полгода знакомства мы не попытались даже узнать имен друг друга. Я решил немедля исправить это в высшей степени досадное недоразумение.
   - Меня, кстати, зовут Андрей.
   - С претензиями по этому поводу обращайся к папе и маме, я-то тут причем? - искренне удивился он.
   - Но у меня, собственно, нет никаких претензий по этому поводу. Все в порядке.
   - Ну, хоть у кого-то все в порядке. Рад за тебя, парень, - сказал он.
   Да, подумалось мне тогда, с таким же успехом я мог бы любезничать со статуей. Она, по крайней мере, не пыталась бы избавиться от меня.
   - Ладно, - сказал я, признавая поражение. - До свидания. Всего хорошего.
   - И вам не хворать, - буркнул он, вполне возможно позабыв уже о состоявшемся разговоре.
   Я подумал, что не слишком-то люблю заводить новые знакомства. А когда все же решусь на такой шаг, мне обязательно не везет. Не считая Ани, я не обзавелся ни одним знакомым за много лет. Мне слишком долго казалось, что лучшее в жизни осталось позади - в том числе и люди, которых мне хотелось бы знать. Сознание давно уже создало идеализированные образы тех, прежних друзей и приятелей. Я боялся, и небезосновательно, что новые люди окажутся хуже.
  
   33. Будни заговорщика...
  
   Не разлучаясь с улыбкой, я двинулся к выходу. Мой путь пролегал через устройство в виде высокой пластиковой рамы, у которого расположилось несколько хмурых и подозрительных охранников в форме и при оружии.
   Где бы я ни видел охранников, все они выглядят одинаково. Наверное, напускают на себя важности, чтобы скрыть страшную сонливость, усталость и скуку - ощущения, сопутствующие этой работе так же, как гром молнии. Попробуйте-ка быть бодрым, простаивая на одном месте по восемь часов кряду, при этом зная, что, случись нечто действительно серьезное и опасное, пользы от вас будет не больше, чем от дедушкиного ружья при попытке остановить танковый прорыв.
   Устройство, возле которого выстроились, словно на плацу, охранники, было металлоискателем. Да-да, точь-в-точь как в аэропортах и голливудских фильмах. Если вы намереваетесь пройти сквозь такое со спрятанным пистолетом или, допустим, маленькой гирей - это вряд ли получится.
   Увидев металлоискатель впервые, я долго думал, зачем кому-либо из сотрудников секретариата взбрело бы в голову тащить на работу пистолеты или гири. Все равно, что исследователю амазонских дебрей брать с собою собачьи упряжки, меховые парки и лыжи. Кто-то спросит - а как же, мол, посторонние люди? Кто знает, что у них на уме? Я отвечу - посторонних в секретариат попросту не пускали, хоть с пистолетом, хоть без.
   Позже Женя рассказал мне, что это устройство, через магнитное поле которого должен был пройти любой, кто входил или выходил из здания, определяло не только металлические предметы, скрытые под одеждой. Электронные устройства и носители, такие как флешки или диски, спрятанные там же, оно находило ничуть не хуже. Служба безопасности, как и следовало из ее названия, заботилась о безопасности важных государственных документов, проходящих через секретариат.
   Кто бы из охранников и их начальства мог подумать, что безликий курьер, таскающийся туда-сюда с какими-то бумажками, тихо посмеивается над их усилиями, сводя на нет все принятые меры безопасности? Это было не сложнее, чем решиться пуститься в пляс после десятой рюмки.
   Охранники искали хитроумные электронные приспособления и злоумышленников, которые попытаются, с предсказуемым результатом, пройти сквозь воздвигнутый на их пути барьер. Я нес кипу бумаг, и плевать хотел на магнитные поля и барьеры. Я чувствовал себя в такой же безопасности, как страдающий клаустрофобией человек посреди степи.
   И зря! Ибо беспечность - плохой помощник в рискованном деле. Гордыня и дерзость тоже.
   Я подошел к охранникам и их спецсредству, которым предстояло, всем вместе, быть облапошенными в ближайшие несколько секунд. Приветливая улыбка наткнулась на привычное равнодушие высшей пробы, которое можно было смело выставлять в музее, имей оно хоть какую-нибудь художественную ценность. Охранники смотрели сквозь меня, как сквозь идеально-прозрачное стекло тонкой работы. Казалось, ничего не изменилось бы, даже вздумай я показать им язык.
   Но я, конечно, не показал. Я сделал кое-что лучше.
   Проходя сквозь детектор, я испытал навязчивое желание сделать нечто храброе и вызывающее. Рука опустилась внутрь наплечной сумки и нащупала там заветный конверт - очередные несколько десятков распечатанных документов, что еще на один шаг приблизят грядущую революцию.
   Почувствовав пальцами бумагу, лежащую в одном шаге от ничего не подозревающих охранников, я испытал разбирающее меня чувство превосходства над бесполезными потугами сил реакции. Они тщетно пытались остановить будущее, даже не подозревая, сколь близок его приход.
   Наслаждаясь моментом, я как-то совершенно позабыл переступить через небольшой порожек, что лежал сразу же за рамой детектора металла. Потеря равновесия, всепобеждающая сила притяжения - и мне не оставалось ничего другого, кроме как невольно опуститься на пол.
   Со стороны, наверное, это выглядело как самое обычное падение. Но оно таковым не было. Это падение грозило стать наибольшей неловкостью, допущенной в двадцать первом столетии, катастрофой, что становилась вровень с великой депрессией или результатами выборов в рейхстаг тысяча девятьсот тридцать третьего года. С одним лишь исключением - никто из живущих так и не узнал бы, что она случилась.
   Опущенная в сумку рука без спросу, сама по себе, попыталась ухватиться за что-нибудь, что поможет остановить падение. Это нежданное свидание с полом происходило в точности так, как и предыдущее, случившееся несколькими месяцами ранее в темном подъезде. С теми же результатами.
   И не думающие отпускать конверт пальцы вытянули его наружу. Зацепившись за край детектора металла, плотная бумага расступилась в стороны, как Красное море перед Моисеем. Небольшие листочки, словно стая белых птиц, взвились в воздух и стали медленно оседать вниз, будто бы утомились и желают дать немного отдыха крыльям. Они кружились, словно опадающие осенние листья, предвещающие скорую гибель живой природы.
   Оседающие на пол секретариата бумаги вызывали неприятные предчувствия скорых, отнюдь не добровольных встреч с офицерами службы безопасности и долгих, обстоятельных разговоров с ними. О том, что будет после, и думать не хотелось.
   Я зажмурил глаза, в слабой надежде, что все происходящее - только страшное видение, нелепая шутка воображения, которая исчезнет мгновение спустя.
   Я открыл глаза. Нет, не видение, и даже не шутка.
   Я нервно сглотнул, ожидая неминуемого задержания. Захотелось снова немедля зажмурить глаза, но болезненное любопытство взяло верх над страхом, и я так и остался стоять - с полуопущенными веками и замершими, словно побывавшими в морозильной камере, мышцами. Неизбежный финал, как ему и полагалось, неминуемо приближался, словно выпущенная в цель пуля.
   Но случается, что пуля проходит мимо, оставляя, казалось, обреченную на гибель мишень в полной сохранности.
   Улыбающаяся физиономия охранника опасно приблизилась к замершему лицу. То, что это лицо принадлежит мне, я ощущал в тот момент чисто интуитивно, по старой памяти - никаких иных чувств, подтверждающих этот факт, не существовало.
   Сотрудник службы безопасности, вместе с коллегами наблюдавший за выкинутою мною секундой ранее глупостью, некоторое время смотрел мне в глаза. Странная улыбка никак не сходила с его уст. Мне казалось, что он предвкушает, словно бегун, приближающийся к алой ленте, свой неизбежный триумф.
   Охранник легко нагнулся (он был, в отличие от соратников по ремеслу, еще достаточно молод и, следовательно, недостаточно толст). Собрав рукою листки с отпечатанными на них черным по белому государственными тайнами, он вручил их мне, все так же улыбаясь. Я взял их, словно в мистическом трансе глядя куда-то перед собой. Мне казалось, что сознание уже утеряно, как оброненная в реку монета, и вот-вот опустится всеобъемлющая пустота, прерывающая это затянувшееся видение.
   Но никакого видения и в помине не было - одна только явь.
   Охранник все так же улыбался и, подмигнув товарищам, сильно ущипнул меня за руку.
   - Проснись, несчастная душа! - воскликнул он, прямо искрясь, как неисправная проводка, веселостью. - Ты заслоняешь проход остальным!
   Коллеги представителя службы безопасности сдержанно хохотнули, не столько из-за самой пресной шутки, сколько из чувства солидарности. Этот казус немного отвлек их от текущей непрерывным потоком рутины. В знойный, неистово жаркий день даже слабейший ветерок, на который в ином случае не обратили бы внимания, становится событием если не знаковым, то, как минимум, отмеченным вниманием.
   Не веря в происходящее, я все же схватил подрагивающими руками стопку бумаг и запихал их, как груду тряпья, в раскрытую сумку. Ощущение, что это только жестокая игра, насмешка и судьбы, и жестоких сотрудников службы безопасности, упорно отказывалось уходить. Тем не менее, фортуна в тот день благоволила мне, как никогда ранее. Если бы я держал в тот миг лотерейный билет, то был бы без пяти минут миллионером.
   Губительные документы скрылись под не слишком надежным покровом сумки, а ничего плохого так и не произошло. Осознав, какое счастье снизошло, чтобы осиять своим блеском столь незначительную персону, я немного воспрянул духом. Разум, как погребенный заживо, выломал податливые доски гроба и, разгребая страх, словно рыхлую землю, упорно лез вверх, к свежему воздуху и невероятно пленительной в тот пограничный миг жизни. Хотелось петь, хотелось плясать, хотелось целую вечность радоваться тем простым явлениям, что были так скучны и утомительны ранее.
   Затолкав революционную ношу как можно глубже, я смущенно улыбнулся. Бог мне свидетель - сказал бы я, не сиди во мне упорствующий атеист - сколь тяжкой была эта гримаса.
   - Спасибо, - молвили губы сами по себе, преодолевая страшное онеменье.
   - Да не за что, - беспечно отвечал охранник, отходя в сторону от меня. - Иди уже, а то ты застыл тут, как пробка. Ты здесь не один.
   Движением, подобным вращению ржавой гайки, я повернул шею и убедился, что охранник не лукавил - за мною скопилась уже небольшая группа из трех человек, желающих выйти из здания секретариата. Было бы глупо, чрезвычайно глупо и наплевательски, по отношению к благоволящей мне судьбе, задерживать их, тем самым привлекая внимание к себе.
   Еще раз кивнув в знак благодарности охраннику, я пошел вперед, чувствую себя приговоренным к расстрелу, которому, уже стоявшему у стены с завязанными глазами, вдруг объявили о помиловании. В те секунды я только начинал понимать, что именно случилось, и каким образом остался цел.
   Испугавшись, я отчего-то позабыл на время о той ничтожной роли, что играл для всех работников секретариата, исключая лишь главу сего почтенного ведомства. Но об этом вовсе не забыли все остальные.
   Увидев, как я рухнул на землю, разбрасывая вокруг, словно праздничное конфетти, листы бумаги, охранник и не подумал заподозрить что-то неладное, или хотя бы чуточку насторожиться. Если бы не падение, ставшее в представлении сотрудника службы безопасности событием забавным, да еще тот факт, что я загораживал проход работникам секретариата, он вполне мог бы и не заметить произошедшего.
   Немного улыбнувшись в ответ на мою неловкость, он, пребывая в отличном расположении духа, снизошел до того, чтобы проявить снисхождение и помочь. К счастью, снизойти до беглого взгляда на содержимое разбросанных бумаг он так и не сумел. Ему было вообще не интересно, что именно может лежать в сумке курьера.
   Чудно выходит - мнимая ничтожность одного спасла дело невероятной важности для многих.
   Забрав свою ношу, я спокойно, не привлекая более внимания, выбрался из здания секретариата. Совершенно лишняя осторожность, как будто компенсирующая предшествующую ей непозволительную беспечность.
   Этот благополучно минувший конфуз, как выяснилось, стал наиболее критическим моментом всего дела. Можете себе представить, насколько просто все было!
   Найденная Женей лазейка, чрез которую мне приходилось каждый день пробираться, оказалась потрясающе эффективной и предельно безопасной. Проходить сквозь нее было так же просто, как научиться считать до десяти. Все меры безопасности, принимаемые правительственными спецслужбами, били мимо цели. Они и не подозревали, что расставленная ими сеть слишком велика для вылавливаемой рыбешки - она без труда проплывала в отверстия между узлами.
   Я чувствовал себя так прекрасно, как никогда ранее и, подозреваю, позднее тоже. Секретные документы - эти маленькие предатели правительства и помыкающих им мировых финансистов - исправно покидали здание секретариата и попадали в руки находящихся в тени, до поры до времени, сообщников Жени. Они должны были выйти на свет, как только отпечатанные на бумаге свидетельства совершаемых преступлений против народа и государства расскажут достаточно, чтобы виновные не сумели отвертеться и умыть руки, словно они здесь совершенно не причем. Женя прилагал для того все усилия, без устали, словно сам был деталью принтера, распечатывая документы один за другим. Мне же оставалось только относить их к нужному ящику - он постоянно менялся в целях конспирации.
   Совершаемое нашей "подрывной" группой дело в целом было куда сложнее, чем казалось мне. Я выполнял лишь маленькую частичку его и, кроме нее, знал лишь то немногое, о чем поведал мне Женя. Что происходит с бумагами, попадающими к другим участникам заговора, я мог только смутно догадываться. Но все равно порхал в незримых высотах, словно самолет-разведчик, не сомневаясь в значимости своей роли в заговоре.
   Выполняя, казалось, простую и незамысловатую работу, я чувствовал себя каплей, которая точит камень. Маленькая частичка влаги пять дней в неделю легонько била в одну и ту же точку громадной, создающей впечатление несокрушимой скалы, чтобы расколоть ее в один прекрасный и волнительный миг на миллион частей - жалких, немощных остатков былого могущества. Мои усилия в кои-то веки имели смысл, да еще какой! Я представлял себя рукой, что перелистывает летопись эпох.
   Как же все это отличалось от бессмысленного и крайне утомительного времяпровождения, как мне часто случалось называть собственную жизнь до знаковой встречи с Женей.
  
   34. Я обманываюсь...
  
   Немного о крайне утомительном времяпровождении.
   Совместная жизнь с Кирой - возлюбленной из университета - была счастливой. Наверное, именно поэтому она длилась так недолго.
   Виной всему стал я сам. Или, как я иногда говорю, пытаясь оправдать себя в собственных же глазах - презренный животный порыв, родившийся в человеческом теле. Несмотря на разум, берущий верх над природой, природа иногда собирается с силами и наносит ответный удар. Она совершает бессмысленный и беспощадный акт мести, берет реванш и преспокойно удаляется прочь, оставляя тебя и снова вернувший контроль над телом разум расхлебывать все, что случилось в его отсутствие.
   Не самая легкая задача. Иногда - невыполнимая.
   Я встретил девушку и, впитав в себя ее образ, составленный в основном моей собственной фантазией, испытал сильное чувство - бич не одного человеческого существа любого пола. Это чувство называется влюбленностью, и нет на свете игры с более непредсказуемым результатом. Ответить, что именно случится, когда влюбленность пройдет, не в состоянии даже целый институт аналитиков. Это как загадывать результат и подбрасывать монетку - вам либо повезет, либо нет.
   Мне не повезло.
   Как только исчезла влюбленность, я почувствовал себя римским императором Нероном, незадолго до кончины. Рим был сожжен, искусство так и не обогатилось созданным шедевром, и самоубийство казалось самым разумным выходом из сложившейся ситуации. Какая несправедливость! Остается лишь с горечью воскликнуть - "какой актер погибает"! - и броситься на меч.
   Когда я очнулся от наваждения, рядом не было ни прежней жизни, ни Киры. И даже пепелище прошлого, сожженного в приступе чувственного неистовства, давно исчезло. А что же я приобрел?
   На первый взгляд - любящую и крепко привязанную ко мне девушку, не способную и один день прожить без объекта своего обожания. Но это только на первый взгляд. При взгляде более глубоком все оказалось намного сложнее. Ее любовь была несколько странной и не вполне обычной. Какие-то ненормальные процессы происходили в организме Вики (так звали девушку), заставляя ее порой вести себя так же предсказуемо, как брошенные на стол кости. Совместное времяпровождение с ней было подобно жизни у подножия действующего вулкана - редкие периоды затишья постоянно сменялись валившим из жерла дымом. При этом никогда нельзя было с уверенностью сказать, случится ли извержение или все обойдется на этот раз.
   Обращаться с Викой было не проще, чем с неразорвавшейся авиационной бомбой. И сапер из меня был неважный.
   Прежние конфликты с Кирой казались мне теперь чем-то милым и невинным, словно хмурое личико трехлетней девочки. Я вспоминал о них, как оказавшийся в пекле сражения солдат вспоминает о драке на школьном дворе. Мы с Викой вели настоящую позиционную войну. Не умея взять верх на поле брани, мы занялись борьбой на истощение.
   - Ты где был? - чуть не кричала она, встречая меня у двери. Глаза Вики при этом были немного влажными, но я не смел обманываться, думая, будто она просто немного расстроена. Я знал, что спустя несколько секунд в них появится дьявольский огонек, и не тот, о котором говорят, имея в виду озорство или хитрость. Нет, этот огонек был дьявольским не в переносном значении. Он предвещал боль и душевные муки.
   - Ты где был? - повторила она срывающимся голосом. Запахло катастрофой. Я словно очутился вдруг на борту попавшего в ураган самолета.
   - Почему молчишь? - спросила Вика.
   Почему я молчал? Судя по описанной чуть выше диспозиции, можно было подумать, что дело происходило около трех часов ночи, а я стоял перед нею, выдыхая винные пары, испачканный ото лба до шеи губной помадой. На самом деле было девять часов вечера, тогда как обычно я приходил без двадцати. Встретив по пути с работы старого знакомого, мне захотелось, без каких-либо дурных намерений, переброситься с ним несколькими словами и, попрощавшись, продолжить путь домой.
   Именно так я и сделал. И что я мог, стоя перед распаленной, словно включенный кипятильник, Викой, ответить на заданный ею вопрос?
   Правда была ей не интересна. Она была уверена, что причиной задержки стала другая девушка - опасная соперница, желающая разрушить тихое семейное счастье Вики.
   Каким образом мне удалось уложиться в двадцать минут - ее совершенно не интересовало. Согласно любым законам физики, осуществить за столь короткое время измену, учитывая все прочие обстоятельства, можно было лишь теоретически.
   Объяснения предсказуемо не подействовали. Вика торжествовала, и это было какое-то извращенное, неестественное, болезненное торжество. Торжество жертвы, которая становится таковой по собственному желанию и, что еще удивительнее - благодаря собственным усилиям.
   Я более не старался оправдаться. Вечер обещал быть генеральной репетицией обычного дня в аду. Оставалось лишь пожелать себе терпения и ни в коем случае, как бы ни хотелось обратного, не отвечать на провокации. Иногда это помогало, сводя грозивший разразиться, как сирена противовоздушной тревоги, скандал к локальному конфликту минут на тридцать-сорок, не больше. Это можно было считать почти что бескровной победой.
   Не сработало. Хитрый план провалился по всем статьям.
   Попытку отмолчаться Вика восприняла, как личный вызов, и она не любила проигрывать.
   Сейчас, далеко от напряженной обстановки того вечера, мне начинает казаться, будто я понимаю причину такого поведения. Она лежала в кардинально разнящихся, как нормы поведения британских джентльменов и дикарей из джунглей Папуа Новой Гвинеи, представлениях о благополучной жизни.
   Я мог получить громадное удовольствие от прочитанной книги, или от содержательного разговора на одну из "вечных" тем и ни за что не променял бы это на какие угодно иные блага. Для Вики единственным способом ощутить радость были бесконечные развлечения под стать подростку, вступившему в период полового созревания. Прогулки, бессвязная, приторно-сладкая романтика, приправленная совсем не подростковыми дозами алкоголя, воспринимались ею как нечто основополагающее, необходимое для жизни, словно воздух.
   Со временем это наскучило Вике. Ничего другого она не знала.
   Оказавшись в положении, когда привычные удовольствия отчего-то перестали производить прежний эффект, она начала искать другие развлечения. Обитающие в кровеносных сосудах Вики частички алкоголя были дурными советниками. Но, конечно, не для нее самой.
   Не умея получать радость и удовольствие естественным путем, Вика избрала путь противоестественный. Как внезапно выздоравливающий больной принимает возвращение к нормальному состоянию за удовольствие, путая окончание боли с обретением блага, так и она, остывая после скандала, считала, что становится счастливой. Примирение стало для нее единственно возможной радостью, и Вика упорно стремилась к примирению. Разумеется, оно могло произойти только после очередной ссоры.
   Это ложное удовольствие, как любой другой наркотик, имело свойство вызывать у организма привыкание, требуя постоянного повышения дозы.
   Воздействуя на голову Вики, алкоголь создавал перед нею какой-то совершенно иной мир, с отличными от этого, настоящего мира, правилами и законами. Самообман, на который я поспешил указать.
   Я явно недооценил самообман, рожденный под воздействием алкоголя.
   Этот тысячеликий, соблазнительный демон безумства уже настолько овладел Викой, что она упорно отказывалась прислушиваться к каким угодно доводам разума. Она понимала, что я говорю правду, но, признай это вслух, оказалась бы единственным зачинщиком и виновником затянувшейся бытовой войны. Не желая, либо же будучи не в силах взять на себя такую ответственность, она отказывалась сознаваться в очевидном.
   Это было подобно оруэлловскому "двоемыслию". Человек, знакомый с определенными двумя утверждениями, полностью противоречащими друг другу, заставляет себя поверить в истинность обоих. Когда требуется, он признает справедливость одного, а в иное время - другого. И в первом, и во втором случае противоположное утверждение не становится неверным - о нем просто своевременно забывают, чтобы снова вспомнить, когда потребуется.
   Вика совершенно точно знала о вреде алкоголя - не каком-то теоретическом вреде, а вреде конкретном, касающимся лично ее. Но, не желая отказываться от дурного, разрушительного приятельства, постоянно находила какую-нибудь иную причину для возникающих проблем. И заставляла себя поверить в нее.
   Я присутствовал на представлении какой-то сюрреалистичной пьесы, написанной автором, испытывающим склонность к настолько утонченной трагедии, что она становится почти что извращенной.
   Я просто с ума сходил от всего этого.
  
   35. Деньги...
  
   Ссоры становились, как набирающий ход тайфун, все сильнее и сильнее, беспощадно обрушиваясь на меня, словно на беззащитное побережье. Справедливости ради стоит отметить, что в некоторых из них был виновен исключительно я. Не в силах справиться с безудержной стихией, мне хотелось временами хотя бы ответить ей. И я отвечал Вике, будто желая взять реванш за полученные обиды.
   Как назло, к проблемам эмоциональным, мировоззренческим и любовным прибавились еще и вполне материальные беды, будто напоминая мне, что даже самый утонченный разум, обладателем которого я, без сомнения, не являлся, вынужден считаться с телом из плоти и крови. При желании, это самое тело может дать разуму как следует прикурить, показывая, кто в доме хозяин. Оно требует корректного к себе отношения, и лишь получив его, не станет уж слишком нажимать на разум, предоставляя ему определенную свободу и самостоятельность.
   Принадлежащее мне тело требовало помещения, в котором оно могло бы не мерзнуть зимой и не печься на солнце летом, пищи, что обеспечивала бы здоровое состояние и работу всех органов, и одежды.
   Ранее, до встречи с Викой и даже спустя некоторое время после нее, все это не особенно меня тревожило. Я был, словно дикарь, валяющийся под банановым кустом и способный, при первом же чувстве голода, легко удовлетворить его.
   Все когда-то оканчивается.
   Привычная и знакомая работа перестала вдруг приносить деньги. Я вынужден был обратить на них самое пристальное внимание.
   Познакомившись неволей с этой проблемой, я имел бесконечное множество времени, чтобы определиться со своим отношением к деньгам. Смутные, пугающие подозрения и догадки витали надо мной, как стервятники над умирающим в пустыне.
   В один миг они опустились - и я понял, что есть деньги. Понял и застыл ошеломленный, обездвиженный и пораженный. Это было подобно озарению, исцелению незрячего, что долгое время бродил во тьме, а затем открыл глаза и увидел настоящий мир.
   Большая часть людей на планете, так называемых цивилизованных людей - а таковыми считают себя все, кто хотя бы раз слышал это слово - есть добровольные рабы денег, до одури влюбленные в своего жестокого хозяина. С того самого момента, как человек додумался засунуть в рыхлую землю зернышко, получив не только постоянный источник пищи, но и возможность накопления излишка материальных благ, приведшего к неравенству между людьми, сильные мира сего стремились всеми правдами и неправдами подчинить слабых - то есть, всех остальных. Чего только они не выдумывали на протяжении многих тысячелетий, к каким уловкам ни прибегали, чтобы убедить несчастных бедняков в том, что все происходящее естественно и справедливо, что хозяева должны оставаться хозяевами, а подчиненные - служить им без ропота и пререканий.
   Поначалу, конечно, у сильных было не так уж много возможностей и опыта, да и сила их еще не стала чем-то, слабо укладывающимся в воображении простого человека. Им приходилось, в роли племенных вождей и шаманов, создавать видимость законности и порядка, незаметно накапливая при этом еще большие богатства и силу. Самых сообразительных из слабых, начинавших догадываться, что происходит, спешили наказывать, дабы остальным умникам не повадно было.
   Прогресс тем временем не стоял на месте, а вместе с ним развивались и совершенствовались методы порабощения народных масс.
   Были созданы государства, как инструмент контроля и подавления, но основная масса людей все равно не до конца еще верила в то, что их отвратительная жизнь есть чем-то неоспоримым. Тогда в ход пошли иные средства. Власть монарха, а вместе с ним и приближенной к нему банды, состоящей из знати, обожествлялась, либо выдавалась за такую, которой покровительствует бог.
   Разумеется, перед тем следовало выдумать самих богов. Мысль оказалась крайне удачной, и со временем она только развивалась и усложнялась.
   Вскоре существование нескольких богов перестало быть актуальным - ведь если правитель "назначен" одним божеством, то кто может сказать, не противится ли этому другое? А может быть, другому вовсе и не угодно, дабы этот человек осуществлял власть? Может, иное божество желает поставить других руководителей или вообще обходиться без них? Да и что это за боги такие, которые терпят рядом с собою иных сверхъестественных существ? Какие-то они и не боги вовсе, а так, сущности чуть сильнее человека.
   Опасные мысли.
   Дабы пресечь их, сильные решили выдумать единого Бога. Да-да, с большой буквы - чтобы подчеркнуть Его исключительность, всемогущество и вообще, показать, какой Он значимый.
   Эта идея значительно упростила жизнь властителей.
   Бог един, а значит - и правитель один, и конкурентов у него, как и у Бога, быть не может. И власть его, как и власть Бога, неоспорима! А Единый мало того, что всемогущ, так еще и всеблаг - попробуй с таким поспорить - Он мигом испепелит тебя (несмотря на всеблагость) на месте за проявленное кощунство. Но скорее всего, тебя испепелят на специально подготовленном для этого костре верные последователи всеблагого Бога, искренне возмущенные безобразным поведением, что заключено в выражаемых вслух сомнениях - причем многие из них даже не оспаривают в целом существования Бога, а пытаются лишь ответить на некоторые вопросы, касающиеся противоречивых деталей учения. Например, каким образом Единый может быть одновременно всемогущим, всеблагим и допускать в мире существование такого зла, что от него волосы на голове дыбом встают и возникают мысли, не попал ли ты внезапно в ад? На это вам непременно ответят, что, мол, на все воля божья, и вообще, молодой человек, не считаете ли вы себя умнее тысячелетней мудрости церкви? Вопрос так и останется без ответа.
   Идея создать религию, повторюсь, оказалась прекрасной. Подкрепленная еще и физической силой, применяемой от случаю к случаю, дабы простой люд не забывал об этом существенном факторе, она отлично работала в течение множества веков, подчиняя бедняков божьим словом и тяжелой панской рукой, закованной в латную перчатку.
   Но ничто не вечно под луной! Прогресс продолжал поступательное движение вперед. Совсем скоро он спровоцировал неожиданные неприятности.
   Священные тексты были написаны столь туманно и заковыристо, что каждую строчку, при желании и некоторой сообразительности, можно было трактовать и так, и этак. Долгое время эта уловка срабатывала, но и она вскоре перестала быть достаточно убедительной. Ну откуда жившие чуть ли не две тысячи назад бесспорно талантливые писатели, составившие священные тексты, могли знать о том, что Землю круглая, что небо на самом деле всего лишь скопление разных газов, и там нет никакого рая, что под землей, сколько ни копай, пекла тоже не найти, что существуют законы физики, что живые существа не были созданы в авральном темпе Господом Богом, что звезды - эта такие же солнца, как и наше, и что вокруг них есть другие планеты, а вселенная вовсе не вращается вокруг Земли? Составители текстов обладали, что подтверждается захватывающим ходом событий созданного ими литературного шедевра, выдающейся фантазией, но ни один писатель не способен заглянуть настолько далеко в будущее.
   Стройное здание идеологии, верой и правдой служившей власть имущим на протяжении не одного десятка веков, внезапно пошатнулось. Стены покрылись сетью густых трещин, грозивших, хоть и относительно нескоро, погубить всю конструкцию. Капитальный ремонт, ранее неоднократно возвращавший ей первоначальный блеск и великолепие, перестал быть возможным. Хозяевам мира потребовалась новая штаб-квартира - столь же уютная, как прежняя, но сложенная из новеньких кирпичиков, легко сдерживающих порывы бушевавших снаружи науки и образования.
   Именно тогда на сцену вышли деньги, в их современном значении. Роль была исполнена блестяще.
  
   36. Человечество отправляется в заключение...
  
   Деньги, разумеется, существовали в том или ином виде с древнейших времен - с тех самых пор, как люди додумались заняться простейшими торговыми операциями. Ракушки, слитки металла, драгоценные камни, монеты, наконец - бумажные знаки - в разные эпохи деньги представали в самых разнообразных обличьях. Но под внешним видом всегда скрывалось одно и то же. Ассы, флорины, дукаты, гривны и им подобные гульдены служили всего лишь эквивалентом реальных благ, многие из которых не совсем удобно, в отличие от денег, носить с собою в кармане.
   Кажется, все просто. Так и было, пока сильные мира сего, не желая потерять богатство и власть над людьми - явления, связанные между собой, как парочка неразлучных любовников - не додумались использовать деньги в собственных целях, придав им совершенно иное значение. Не знаю, стало ли это результатом посетившей кого-то гениальной мысли или делом случая. Уверен, что планы власть имущих никогда еще не получали столь триумфального воплощения. Эффективно и просто.
   Чего желают люди? В чем они нуждаются? Материальные блага и духовная пища, образование и достойная работа, самовыражение в труде, в общественно полезной деятельности и многое, многое другое.
   По мнению хозяев мира, люди желают слишком многого, и дать им это, не лишив себя внушительной части богатства и власти, попросту невозможно.
   Религия, принуждение - эти факторы до поры до времени сдерживали возмущение неудовлетворенных масс, но и они в итоге отжили отведенный им срок.
   В бой были брошены национализм и тоталитаризм. Как ни странно, их не хватило надолго.
   С деньгами вышло иначе. Их ошеломительный триумф не снился даже Цезарю, возвратившемуся в Рим после завоевания Галлии.
   Деньги решили все проблемы озадачившейся было мировой элиты, заменили собой любые идеологии и идеи, отброшенные теперь, за ненадобностью, в сторону. Все ценности, имевшие ранее значение для человека, пропали без вести, как сбитый над вражеской территорией самолет. Деньги превратились в единственную ценность. Они, казалось, продолжали оставаться средством, но появилось в них что-то и от цели.
   С утра до ночи, с малых лет и до глубокой старости, человеку принялись твердить об одном - цель любой жизни заключена в том, чтобы стать счастливым обладателем денег. И чем их больше, тем счастливее жизнь, тем лучше сам человек, тем он достойнее. Причем не суть важно, каким образом получено богатство. Большие суммы стали лучшими адвокатами, полностью оправдывая даже незаконное их приобретение. Ум, образование - не имеют значения. Значение имеют лишь деньги.
   Они стали самым универсальным, самодостаточным средством контроля над массами, вобравшим в себя все без исключения элементы управления, оснащенным всеми мыслимыми и немыслимыми предохранителями на любой непредвиденный случай.
   Более не требовалось тщательно наблюдать за людьми, зорко следя, чтобы они выполняли все возложенные на них обязанности и не выкинули бы какой-нибудь неприятный фокус. Необходимость, отнимавшая ранее у владетельных господ немало средств и времени, отныне отпала! Деньги справились с нею не хуже, чем большевики со своими политическими оппонентами. Человека более не следовало заставлять и принуждать - он был готов добровольно, а в большинстве случаев даже охотно, работать на хозяина, обогащая того за небольшое вознаграждение. Деньги стали не только целью, но и жизненно важной необходимостью, вроде воздуха, пищи и воды. Человек лишился любой возможности взаимодействия с окружающим миром, кроме как посредством денег, и этот посредник держал его в постоянном напряжении, не давая времени для отдыха и раздумий. Бесконечная гонка за деньгами длиною в жизнь завершалась только со смертью.
   Ни одна политическая и церковная организация прошлого, настоящего, а может быть и будущего, и в подметки не годилась предприятию, организованному и поддерживаемому главными обладателями мировых запасов денежных знаков. Деньги стали сильнее любой идеологии, затмили собою всех богов и даже Бога. Они возвышались над утратившими значение всемогущими сущностями, как пирамиды в Гизе возвышаются над стоящим у их подножия карликом. Деньги превратились в культ, и люди поклоняются им неистово, страшно.
   Это настолько ужасно и абсурдно, что временами кажется, будто ты спишь или бредишь в приступе какой-то смертельной лихорадки.
   Деньги - главный объект человеческих страстей, надежд и стараний, цель каждого живущего, если только он не живет на острове, по какой-то счастливой случайности изолированном от облагораживающего воздействия цивилизации. А по сути, деньги - всего лишь эквивалент, некая абстракция, в которой нашли свое выражение реальные материальные блага. Средство обмена, не несущее конкретно в себе самом никакой ценности. И если реальное положение дел отличалось от данного определения, то это вполне внятно объяснялось, допустим, драгоценным металлом, из которого были отчеканены эти самые деньги. Или обеспечением драгоценным металлом, придававшим вес простой бумажке немного позже.
   Чем обеспечены нынешние деньги? Конечно, адепты финансовых наук могут снисходительно улыбнуться и завести бесконечный, мутный, как вода текущей в промышленном районе реки, разговор о курсе валют, внутреннем валовом продукте и торговом балансе, приправленном рассуждениями о состоянии экономического климата, факторах риска и еще миллионе деталей, запутанных, как провода лежащих в кармане наушников. Но настоящего ответа они вам не дадут. Потому как современные деньги, на самом деле, ничем не обеспечены. Они имеют значение только потому, что все поверили в их ценность. Огромная, всеохватывающая ложь, которую охотно приняли каждые девять человек из десяти живущих. Ложь тем более удивительная, что никто и не пытается скрыть разоблачающие ее факты. Прийти к ее сути можно путем недолгих и простых рассуждений.
   Наверное, человечество разучилось думать. Или, если хотите, так и не сумело научиться.
   Люди верят, будто бы стоит прилагать серьезные усилия, приносить жертвы и даже рисковать ради денег. Ценность, значимость и статус любого живущего целиком и полностью определяется числом, записанным на его электронном счету. Человек перестал быть совокупностью физических данных, умственных способностей и нравственных качеств. Все это выбросили на свалку, словно использованную одноразовую посуду. Число стало единственным критерием, человеческим абсолютом. Люди превратили в бога абстрактное число, за которым не лежит ничего, кроме ничтожного количества информационного пространства, достаточного для сохранения той или иной последовательности цифр. И беспрекословной веры во всемогущество числа, разумеется.
   Эту простую, как уравнение с одним неизвестным, наглую, как уличный хулиган, и встречающуюся чаще, чем фамилия Ли в Китае ложь человечество приняло легко и непринужденно. Тем самым оно бросило себя в бездонную яму, темницу разума, сковало мысли и стремления, погубило надежды и мечты, поглощенные столь же привлекательной, сколь и фальшивой силой денег.
   И осталось довольным.
   Культ денег заставил людей поверить, что все проблемы, имеющиеся у них, есть результат малой инициативности, слабохарактерности, глупости и бесхитростности каждого отдельно взятого человека. От рождения, вне зависимости, произошло ли появление на свет в дорогой клинике или грязном сарае, им предоставляется возможность, а точнее - множество возможностей разбогатеть и вознестись тем самым на Олимп жизни человека разумного. Не сумел, не вышло? Все претензии направляй исключительно на собственный счет. Деньги и построенное ими всемирное тоталитарное государство совершенно нового и, возможно, совершенного в своей чудовищности и бесчеловечности типа, здесь совершенно не причем.
   Деньги покорили мир и обратили на себя все силы и энергию, что имелись в нем. Зарабатывай, покупай, снова зарабатывай, бей, круши, беспощадно вгрызайся зубами в плоть, если что-то или кто-то стоит на пути, после чего опять-таки увеличивай число на электронном счету. Ничто иное не стоит твоих усилий и внимания.
   Тюрьма без решеток. Рабство высшей пробы.
   Невольники о нем даже не подозревают.
  
   37. Ничто не вечно...
  
   Деньги, к сожалению, были важны и для меня.
   Хоть я и не верил (и не верю) в значимость числа, другие люди вовсе не поддерживают таковую позицию. Примитивное и слепое поклонение, воздаваемое деньгам миллиардами последователей, поставили их над всем сущим. Настоящее чудо, не вполне объяснимое традиционной наукой - иллюзорная уверенность в беспрекословной ценности и значимости денег придавали им вполне реальный, легко ощутимый экономический вес. Можно сказать, он возникал фактически из ничего, что откровенно попахивало чертовщиной. Или еще неизученным эффектом преображения человеческой глупости во вполне материальное зло.
   Так или иначе, мне приходилось считаться с деньгами, как и всем остальным. В их ценность верили они, а доставалось мне. Прав был Шопенгауэр, когда утверждал, что наш мир от начала до конца порочен и вообще не должен был бы существовать.
   Как будто мало мне было проблем с Викой, с тщетным поиском жизненных целей и мотивацией для дальнейшего безрадостного существования, к ним прибавились и новые. Они родились на работе - месте, что на протяжении долгого срока смогло прикрыть меня от тяжкой, изнуряющей общечеловеческой болезни, именуемой "финансовыми трудностями" и передающейся тысячей различных путей. Воистину, она крайне заразна, трудноизлечима и, порою, смертельна.
   Распространенное мнение, будто бы прогресс непременно означает движение вперед, на самом деле неверно. Или справедливо только отчасти. Шаг вперед одного временами отбрасывает другого если и не в каменный век, то, самое малое, в эпоху борьбы рабочего класса за экономические права. Случаи, подобные вытеснению рабочих машинами на заре промышленного переворота, повторяются, в той или иной форме, до сих пор. Я стал тому живым свидетелем и даже жертвой.
   Бизнес, в котором я имел честь работать, постепенно умирал, нещадно теснимый всесильным интернетом и крайне смутным представлением о защите авторских прав в моей стране. Издревле питающие необоримую тягу ко всякой дармовщине люди прогнозируемо отказывались платить за то, что можно было получить бесплатно. Подводная лодчонка магазина, в котором я работал, все глубже и глубже погружалась на бесприбыльное дно, постепенно теряя все надежды когда-нибудь вынырнуть на поверхность. Вполне осознав этот неприятный факт, капитан, он же директор, предпочел выбросить некоторых членов экипажа за борт, чтобы оставшегося в лодке воздуха хватило немного на дольше. После недолгих размышлений, обладателем лишних легких был выбран именно я.
   Таким образом я и лишился первой работы, что в то время воспринялось мною весьма болезненно. Я отнюдь не обезопасил себя на случай подобного происшествия, заблаговременно обзаведясь внушительными сбережениями. С Викой пришлось расстаться. Случилось это, к ее чести будет сказано, вовсе не из-за денег. Но я все равно получил еще один повод для тревог и меланхолии.
   На счастье, старый друг оказался в нужном месте и в нужное время, чтобы выручить меня.
   Со следующей работой - второй и на данный момент последней - я расстался по собственному желанию. К тому моменту она была окончена. Все необходимые сведения были распечатаны, сложены в увесистые конверты и вынесены мною прочь из здания секретариата.
  
   38. Это только начало...
  
   Когда в один из дней я не обнаружил в стопке макулатуры всегдашнего конверта, несущего в себе маленькую часть приговора членам правительства, состоящим на службе августейшей семьи финансовых правителей мира, мне стало немного тревожно. Появилось устойчивое предчувствие, что это событие не было чем-то случайным, никак не связанным с работой тайного революционного кружка, членом которого я был уже более года.
   Следовало выяснить, что произошло.
   Майский день медленно тянулся, словно бы решив, вопреки всем законам природы, никогда не оканчиваться. Ожидание было мучительным. Едва дотерпев до шести часов вечера, что было не намного легче, чем усидеть на раскаленной печи, я рванул к Жениной квартире, рассчитывая встретить его там. Все попытки дозвониться к нему, число которых вплотную приближалось к числу совершенных мною за день вдохов и выдохов, закончились ничем. Телефон соратника, друга и начальника был выключен. Возможно, это что-то значило. Не менее правдоподобной была версия с разряженной батареей.
   После вполне приемлемого, по сравнению с тянувшимся весь день, ожидания у дверей подъезда, черный Мерседес подкатил прямо к месту моего нетерпеливого дежурства. Пухлая физиономия Жени, с торчащей изо рта сигаретой, высунулась из машины. Он был немного навеселе и попеременно сверкал зубами и глазами. Увидев меня, он полез обниматься так, словно встретил родного и любимого брата после тридцати лет разлуки.
   - Я тоже рад тебя видеть, - произнес я, ловко выбираясь из радиуса поражения объятий. - Хочу, пользуясь чудесной встречей, вероятность которой приближается к величинам из мира микрочастиц, предложить тебе восхитительную техническую новинку, которая, не побоюсь смелых предположений, имеет все шансы в ближайшее время стать неотъемлемой частью жизни любого человека. - Я сделал паузу, доставая из кармана мобильный телефон. - Вот. Не желаешь ли и себе приобрести, чтобы мы могли связаться друг с другом в любой момент, а не только благодаря божественному, весьма благоволящему нам совпадению?
   Женя посмотрел так, как это сделал бы совершенно не знакомый с цивилизованным миром доброжелательный дикарь, которому попытались объяснить устройство атомной бомбы имплозивного типа. Примерно столько же понимания, о чем вообще идет речь, я отметил в глазах друга.
   - А, - пробормотал я, нетерпеливо махнув рукой, - лучше расскажи мне, с каких пор это ты садишься за руль после свиданий с зеленым змием? А еще лучше, - перебил я готового на этот раз ответить Женю, - расскажи, как там наши дела? Ничего не случилось?
   Женя хитро сощурился, став похожим на уроженца бескрайних азиатских степей.
   - Так значит, - сказал он очевидное, - ты заметил?
   - Так значит, - не без некоторого раздражения произнес я, - ты не планировал сообщить мне о, насколько мне кажется, достаточно важных событиях, касающихся нас и нашего дела? Во второй раз? Ты прямо рецидивист какой-то! Удивляюсь, что я вообще в курсе того, что участвую в заговоре с целью коренного преображения нашего государства, а может быть - и чего-то большего.
   Женя перестал улыбаться и беспокойно огляделся по сторонам. Говоря о заговоре, я наносил коварный удар по его больному месту. Мне прекрасно было известно, что любое упоминание о не совсем законном мероприятии, осуществляемом нами, прокручивает в голове Жени полнометражный триллер, повествующий об интересных, поучительных, но все же малоприятных тюремных буднях.
   Я похлопал его по плечу.
   - Успокойся, - сказал я, чувствую легкий укор совести. - Никто за нами не следит.
   Женя нервно усмехнулся, продолжая опасливо косить глазами по сторонам.
   - Ты утверждаешь это, - сказал он, - как большой специалист в области слежки?
   - Как специалист в области здравого рассудка, - после секундной паузы заметил я. - Неужели ты думаешь, что мы находились бы на свободе и продолжали наши дела, имей служба безопасности хоть малейшие подозрения на наш счет?
   Несмотря на то, что здравый рассудок Жени был немного рассеян алкоголем, он сумел оценить холодную логику услышанных слов.
   - Твои доводы успокаивают, - сказал он, согласно кивая головой. Я тоже кивнул. Мы достигли полного согласия.
   В то самое время, когда мы стояли, все более убеждаясь в собственной безопасности и в полном неведении компетентных органов о нашей заговорщической организации, сотрудники специальных служб слышали каждое слово разговора между нами. Слышали, записывали и ничего не делали.
   Мы улыбались друг другу, уверенные в том, что перехитрили всю систему. Имей система собственное лицо, в тот момент она бы смеялась над нами во весь голос.
   - Сегодня в моих бумагах не было конверта, - сказал я, сообщив другу о взволновавшем меня событии. - И это странно, потому что он всегда там есть.
   - Всегда там был, - не без заметного довольства сказал Женя. - Больше не будет.
   - Это хорошо или плохо?
   - Это значит, что мы вынесли все представляющие интерес документы, до которых нам удалось добраться.
   Я улыбнулся, не в силах сдержать возбужденной радости. Я чувствовал себя, как Кортес в покоренном Теночтитлане.
   - Получается, - заговорил я, чувствуя, как тело покрывается мурашками, - это конец?
   - Нет, - покачал головой Женя, потирая от радости руки, - это только начало нашего пути. Черт возьми! Я и надеяться не смел, но теперь! Теперь - у нас в руках есть все необходимое, чтобы хорошенько всыпать кое-кому из самых верхов и сделать нашу страну лучше!
   Были ли Женины слова пророческими? Нет. Мы так и не сумели сделать страну лучше. Хуже, кстати, тоже. Получается, мы не сделали ничего.
  
   39. Ранний звонок...
  
   Однако же мы пытались! Пытались упорно, деловито и организованно. Как жаль, что такая пропасть усилий может быть потрачена совершенно зря, бесследно исчезнуть, как брошенный в глубокий пруд камень.
   Сколь очевидно и бесспорно я понимаю это сейчас, столь и нелепой, невозможной показалась бы мне подобная мысль тогда. Наши труды и усилия казались мне ярким лучом света, продирающимся с наибольшей скоростью, только возможной во вселенной, сквозь любые завесы тьмы, лжи и коварства.
   Но и на любой луч света найдется своя черная дыра, что поглотит его и никогда не выпустит обратно.
   Соратники Жени по заговору получили все сведения, собранные им и вынесенные мною, и, после небольшого их анализа, привели документы в вид, доступный пониманию рядовым умам украинских граждан. Совместными усилиями, прежде чем действовать дальше, все участники подготовленного переворота определили список судов, телевизионных каналов, радиостанций, интернет-порталов, газет и изданий, в которые следует направить полный перечень преступных деяний руководителей государства и, главное, убедительные доказательства всего, ими совершенного и совершаемого. Важные люди, среди которых даже глава секретариата выглядел скорее младшим братом, нежели равным, использовали все свои связи и знакомства, все влияние и доступные им рычаги давления, чтобы собранные сведения не потерялись еще до того момента, как о них станет известно широким массам.
   Несмотря на это, около девяноста процентов всех средств массовой информации, получивших сенсационный материал, не упомянули о нем ни словом, ни даже намеком - соратникам Жени противостояли не менее влиятельные люди, почувствовавшие вдруг занесенный над их головами топор. Они рвали и метали, арестовывали, шантажировали и угрожали всем, чье молчание могло предотвратить их неожиданный крах. Тем не менее, даже десятой доли средств массовой информации, что не постеснялись предоставить аудитории полученные сведения, хватило, чтобы разразилась невиданная уже много лет буря.
   Разбушевавшаяся стихия обрушилась на страну, беспощадная и слепая. Многие влиятельные люди стали ее жертвой. Многие невлиятельные - тоже. Выпущенному в цель снаряду нет дела до того, кто случайно окажется рядом.
   Спустя пару дней после разговора с Женей, я выбрался из дому на улицу, испытывая странное, волнующее предчувствие. На дворе стояло субботнее утро.
   Обычно в выходной я не высовывался из дому, как минимум, до вечера, а мог и вообще не переступать порога собственной квартиры. Мне не хотелось никого видеть, а большинство людей на всем белом свете отвечали мне взаимностью. Мы заключили, минуя любые формальности, молчаливое соглашение и старались неукоснительно его соблюдать.
   Но только не в этот день.
   Прогулка ранним утром, а девять часов в выходной день попадали у меня в категорию "раннего", ни за что не состоялась, если бы не телефонный звонок. Тихое жужжание заставило меня недовольно открыть глаза и покривить спросонья лицом. После нескольких секунд раздумий, не развернуться ли мне на другой бок, чтобы предаться прерванному забытью, я решил все же поглядеть в телефон. Звонил Женя. Проигнорировать вызов было невозможно.
   - Да?
   - Чем ты занят, друг мой? - голос Жени звучал бодро и немного взволнованно.
   - А как ты думаешь? - ответил я без особой радости или раздражения. - Тем же, чем стоило бы заняться и тебе - сплю.
   - Я так и думал. Поднимайся и бегом на улицу. Поверь, тебе это понравится.
   - Что понравится?
   - Все, - с полной уверенностью произнес Женя. - Как только ты окажешься на улице, сразу поймешь, что я имею в виду.
   - А может быть, - зевая, пробормотал я, - я пойму это еще раньше, если ты потрудишься рассказать?
   - Исключено, - голосом беспощадного судьи, отвергающего любые апелляции, произнес Женя. - Я не могу лишить тебя этой радости.
   - А умыться мне, по крайней мере, можно?
   - Не трать этот драгоценный миг на всякую ерунду. Впрочем, можешь протереть глаза и уши, чтобы ничего не пропустить.
   Телефон разразился частыми гудками - Женя отключился.
   Спустя пять минут я вышел из подъезда. Солнце светило прямо в глаза. Воздух был наполнен привычным зловонием выхлопных газов. В их тонкий аромат деликатно вмешивались запахи, приносимые ветром от ближайших мусорных баков.
   "Прогресс, - подумал я, - весьма неоднозначная вещь. Сорок лет назад люди, живущие на этом же месте, могли только мечтать о сеансе видеосвязи с другим человеком в любой точке Земли, что легко сделать сейчас с помощью компьютера, камеры и интернета.
   Те же самые люди и представить себе не могли, что будут видеть на улицах наполненные с горкой мусорные баки, опустошаемые соответствующими службами не по графику, а от случая к случаю. Это было для них так же фантастично, как и видеосвязь".
   Что ж, с каждым годом фантастика перестает быть таковой, постепенно претворяясь в жизнь. Ничего не дается человеку просто так. Техническое совершенство, словно коварное божество, с хитрой улыбкой одаривающее восторженных людей чудесными приспособлениями, требует за них дорогую плату. Как и полагается профессиональному мошеннику, оно нагло и убедительно врет, уверяя, что требуемая цена - не более чем пустая формальность. Она символична, дешевле только даром - и человек, во все времена с готовностью поддающийся любому обману, с радостью ставит подпись под контрактом, закладывающим какую-то часть его души. Он наркоман, не знающий меры ни в чем. Вещи, что должны улучшить его жизнь, он обращает себе во вред. Наука, которая должна постигать тайны мироздания, пробираться сквозь темные дебри заблуждений и ложных мнений, взбираясь на холм истины, призванная расширить границы человеческого сознания до крайних, только возможных пределов, занята в основном расширением оружейных арсеналов. Деньги управляют планетой (оспаривая это право у природы), а ничто в мире не стоит так дорого, как оружие.
   Все иные достижения, которые, по счастливой случайности, можно использовать не только в военных целях, пополняют растущий, как цены при гиперинфляции, список возможных развлечений. Человечество, которое во все времена думало крайне мало, столкнулось на нынешнем этапе с колоссальной проблемой, размером с вселенную. Не выходящая на свет благодаря технической отсталости прошлых столетий, на протяжении которых людям приходилось крайне много работать, да так, что ни для каких размышлений или досуга банально не оставалось места, она внезапно выскочила на сцену, бестактно расталкивая прежних ведущих актеров.
   У человека появилось много свободного времени - времени, которое он не способен заполнить чем-нибудь немного более интересным, чем алкоголь, наркотики и иными примитивными, как орудия труда неандертальца, развлечениями. Что угодно и как угодно - лишь бы поменьше думать. Идеально, если думать не требуется вовсе.
   Этот процесс сопровождается всепобеждающей ленью, шествующей по миру, как "черная смерть" по Европе. Человек, увлеченно рассматривающий, с помощью интернета, снимки поверхности Земли со спутника, не способен заметить грязи, окружающей его каждый день, дома и на улице. Эта грязь - не только мусор под ногами. Это нечистоты людских душ и сердец, запущенных, давным-давно потерявших верное направление, бредущих вслепую к краю пропасти.
   Миллион вещей и забавных представлений, воздействующих на животные чувства, потому что воздействовать на микроскопический разум не представляется достижимым, заполняют все человеческое существование. Люди перестают думать - за ненадобностью. Разум, никогда не знавший нагрузок, становится подобным мышцам парализованного человека, атрофирующимся после многолетнего бездействия. Вместо большинства думают те, кто еще сохранил эту способность. Их все устраивает, ведь именно они и написали сценарий происходящего. Людей они превратили в покорных животных, которые стремятся только накапливать деньги и покупать, пресыщаться купленным и снова зарабатывать деньги, необходимые для новых походов в магазин. Замкнутый круг. Конец истории.
   - Простите, - спешно сказала женщина, выходящая из подъезда. Я стоял у нее на пути.
   - Да-да, конечно, - так же быстро пробормотал я, делая шаг в сторону.
   Отвлекшись от размышлений, я некоторое время не мог сообразить, что делаю на улице.
   Кажется, мне необходимо было что-то увидеть?
   Я стал озираться по сторонам.
  
   40. Люди узнают правду...
  
   Лавочка у подъезда, дорога у дома, выбегающая на заполненное автомобилями шоссе, покрытые зелеными листьями деревья - ничего необычного. Утро, подобное любому другому, неизменное, как смена времен года. В голову невольно прокралась мысль, что Женя, возможно, увлекся бездарными розыгрышами. Или был пьян с самого утра. В первое было трудно поверить. Второе с ним иногда случалось.
   Я пожал плечами и, не испытывая желания сразу же возвращаться домой, бесцельно побрел по улице, втайне надеясь заметить что-нибудь необычное.
   Создавалось впечатление, что необычное всеми силами избегает нашей встречи.
   Машины носились по дорогам, как им и положено. Они останавливались на красный свет и ехали на зеленый. Вездесущая реклама бросалась в глаза с каждого свободного места, приспособленного или нет для ее размещения. Она привлекала внимание с поверхности экранов, билбордов и даже кривых огрызков бумаги, приклеенных к столбам и покрытых, временами, настоящими шедеврами письма от руки.
   Что на самом деле удивило бы меня - так это если бы реклама в одночасье исчезла с улиц. Это было бы значительнее, чем второе пришествие Христа, всеобщее разоружение и мир во всем мире.
   Отчаявшись уже разобраться в том, чего добивался Женя, разбудив меня с утра пораньше, я потянулся за телефоном. Отчего бы не сдаться, попросив друга дать ускользающую от меня отгадку?
   Достав черную прямоугольную коробочку, покрытую кнопками с буквами и цифрами, я тут же засунул ее обратно в карман, не успев даже поднести к уху. Меня привлекло странное столпотворение у газетного киоска. Еще большее удивление вызвало то, что все они, то есть прохожие, вовсе не сигареты покупали. Они покупали газеты.
   Поверить в то, что в людях проснулась внезапная тяга к чтению, я не осмелился. Это было еще глупее, чем верить в победу при розыгрыше лотереи.
   Никаких перебоев со светом вроде бы не обещали. Обычно только в эти редкие, как ни странно, периоды, люди обнаруживали в себе тягу к самообразованию.
   Заинтересовавшись происходящим, я направился прямиком к киоску.
   В руках у всех прохожих была одна и та же газета. Те, в ком взяла верх жадность, старались ненавязчиво заглядывать в бумаги, лежащие в руках менее алчных людей. Протестов это не вызывало. Все стояли, заворожено уставившись в газеты. Глаза были наполнены неподдельным интересом. К тексту они прилипли не хуже, чем пьяница к бутылке.
   Не успел я подобраться к окошку, уже твердо желая приобрести ту же самую газету, которую держала каждая пара рук в радиусе тридцати метров, как толпа разразилась внезапными возгласами, криками и отборной бранью. Это произошло как будто по заранее составленному плану. Люди улыбались, раздраженно бурчали про себя и смотрели на окружающих, наперебой делясь с ними собственными мыслями.
   - Нет, вы только прочитайте! - кричал один мужчина другому, стоящему рядом с ним. - А я всегда говорил, что среди этих, так их и этак, все одинаковые! Ни одного нормального, честного мужика! Так я и знал!
   - Ну, положим, - отвечал ему собеседник, не отрывая глаз от газеты, - вы далеко не единственный, кто об этом знал.
   - Да об этом даже мой сынишка знает! - вмешался в беседу третий мужчина, почти совсем еще юный. - А он, между прочим, еще под стол пешком ходит!
   - Это так же очевидно, - резюмировал второй мужчина, - как то, что внизу земля, а над нами - небо.
   - Как то, что летом - жарко, а зимой - холодно, - закивал головой первый мужчина.
   - Как то, что никогда нельзя верить женщине, - после небольшой паузы задумчиво пробормотал второй.
   Третий, молодой, посмотрел на него с усмешкой и покровительственным сочувствием.
   - Ну, ну, - сказал он. - Здесь просто нужно быть внимательнее в выборе женщины.
   Второй бросил на него удивленный и несколько уязвленный взгляд.
   - А там уже как повезет, - пожимая плечами, равнодушно сказал третий, отворачиваясь и делая вид, словно он вообще не имел в виду ничего такого.
   Эта неоднозначная сцена была прервана седовласым стариком, напряженные глаза которого неотрывно уставились в газету, раз за разом пробегая по тексту.
   - Как же так? - обескуражено сказал он, словно обнаружил на месте своего дома груду дымящихся развалин. - Этого не может быть! Не может...
   - Возможно, - осторожно сказала пожилая женщина, наверное - супруга старика, явно не имеющая собственного мнения на счет происходящего, - это какая-нибудь утка? Мало ли чего они насочиняют?
   Крайне заинтригованный, чего же такого они - очевидно, журналисты - могли насочинять, я подошел к старику и протянул руку, безмолвно спрашивая разрешения взглянуть. Он не возражал. Он не возражал бы, если бы с него сейчас попробовали снять туфли и пиджак. Он ничего не заметил бы.
   На белой бумаге огромными черными буквами было выведено - "Предательство"! Одного взгляда на это слово было достаточно, чтобы в груди читателя мгновенно заклокотало негодование, затрепетало чувство смертельной обиды и ощущение, будто бы у него, где то в области между лопатками, торчит всаженный туда по самую рукоять нож.
   Ниже под заголовком уничтожающим, наполненным святым негодованием и жаждой справедливого возмездия тоном говорилось о попавших в руки редакции документах, свидетельствующих о преступной, антигосударственной и антинародной деятельности президента, премьер-министра, десятка других министров и еще целого ряда высокопоставленных должностных лиц, чиновников и политиков. Некоторые из этих документов печатались в полном объеме, с подробными пояснениями, на следующих страницах. Присутствовало упоминание о полном списке издательств, общественных организаций, судов и прокуратур, которые получили ту же самую информацию. Вот теперь станет ясно, говорилось в статье, кто есть кто, кто встанет плечом к плечу с народом, а кто боязливо спрячет голову, подтверждая свою причастность к величайшему преступлению за всю историю нашего государства.
   Насколько я сумел заметить, вся газета была посвящена исключительно этой теме. Никаких гороскопов и прогнозов погоды - только сведения о преступных правителях, которые, как намекали авторы, были много хуже Иуды.
   Долгое время стоявший, как половецкая баба в степи, старик внезапно пробудился. Он протянул руку и снова завладел газетой, принадлежащей ему по праву.
   - Ерунда какая-то, - сказал он, обращаясь к окружающим и постукивая по листам пальцами. - Это чья-то глупая шутка.
   Окружающие старика люди посмотрели на него. Их лица выражали смешанные чувства.
   Некоторые, сбитые с толку неожиданной, как внезапный инсульт, новостью, только сейчас подумали, что она, быть может, не более чем чей-то неудачный розыгрыш. Мужчины и женщины с сомнением переглядывались. Новость была слишком значительна, чтобы равнодушно пройти мимо, но и выставляла бы их эталонными клоунами, случись ей оказаться фальшивкой.
   - Это глупая шутка, - повторил старик, который, видимо, голосовал на выборах за разоблачаемых ныне людей. Он становился увереннее. Ему хотелось, чтобы напечатанные в газете сведения оказались неправдой. А даже если не так - он был готов забыть обо всем, простить всех виновных, лишь бы не выяснилось, что он помог им прийти к власти. Как будто допущенная им когда-то ошибка была страшнее совершенных ими преступлений.
   Человек готов опровергать любые бесспорные свидетельства, защищать любую мерзость, лишь бы не говорить простого "извините". Деформированное чувство достоинства, откормленная на убой гордость подают голос вовсе не там, где им следовало бы.
   - Может, старик и прав, - неуверенно сказал кто-то из толпы.
   - Всякое бывает, - добавил мужчина со скрытыми дипломатическими талантами - как бы теперь не повернулось дело, его слова все равно оказывались пророческими.
   - Да наврали газетчики, - совсем было взбодрился старик. - Это же их хлеб!
   - Только на этот раз они едят его заслуженно, - неожиданно для самого себя сказал я, привлекая внимание толпы.
   Люди посмотрели на меня недоверчиво. Я выглядел столь решительно, словно был обвинителем на Нюрнбергском процессе, и у меня имелось шесть десятков миллионов свидетельств виновности подсудимых.
   - Откуда такая уверенность? - со страхом, заметным в напряженных глазах, поинтересовался старик.
   Я пожал плечами.
   - Увидите.
   Плавно развернувшись, я неспешно и уверенно зашагал прочь от газетного киоска и застывших около него людей. Краем глаза мне удалось заметить парня, достающего из сумки небольшой ноутбук. Постучав пальцами по клавишам, он несколько секунд помолчал, после чего воскликнул:
   - Смотрите, в интернете везде о том же! - заголовки вроде тех, которыми пестрела газета, висели на всех новостных сайтах. - И по телевизионным новостям говорят только об этом! По всем каналам!
   Столпившись, как толпа римского плебса в Колизее, люди старались получить положенную им порцию зрелищ. Сомнений ни у кого не оставалось. С покорным тягостным чувством принимали они неприятные новости, как не склонный к самообману алкоголик принимает неутешительный диагноз врача относительно состояния собственных печени и почек. Можно было не верить распространяемым людьми слухам, напечатанным в газете разоблачениям, сколь бы правдоподобными они ни были, но не верить телевидению было невозможно. В глазах большей части населения оно обладало непререкаемым авторитетом.
  
   41. Опасность для обоих...
  
   Я полез в карман и, вытащив телефон, быстро набрал номер Жени.
   - Ну как? - спросил он сходу.
   - По-моему, - прошептал я, с трудом пытаясь контролировать овладевшую мной восторженную тревогу, - наши сведения - повсюду!
   - Так оно и есть, Андрей, так и есть.
   - И люди верят!
   - Еще бы не верили, - хмыкнул Женя, - информация доступна всем, где угодно и как угодно. Наши друзья настолько разжевали ее, что поймет и тот, кого исключили из второго класса за неуспеваемость.
   - Это хорошо, - сказал я. - Хотя и не знаю никого, с кем произошла бы подобная история. По-моему, из второго класса никого не исключают.
   - И зря! Это сохранило бы много сил и душевного спокойствия как их учителям, так и более сообразительным сверстникам. Читать, писать и считать они все равно учатся еще в первом. Многим людям в плане образованности выше не подняться.
   - Это попахивает, - с напускной серьезностью сказал я, - чем-то дурным. По-моему, это какая-то форма дискриминации.
   - Интеллектуальная! - сразу же выпалил Женя. Собственная догадка его в немалой степени развеселила.
   - Ты уже пьян? Ты принимаешь деятельное участие в борьбе с финансовой тиранией, с социально-экономическим неравенством и обманом, являясь одновременно приверженцем определенной формы нетерпимости. Ты пытаешься свергнуть одну форму рабства, дабы заменить ее другой? Интеллектуальной?
   - Как по мне, - важно заявил Женя, - эта форма рабства определенно будет лучшей из возможных. Массы поведут за собой новые хозяева, имеющие, в отличие от хозяев любых других эпох, на то самое убедительное право - право интеллектуальное. Распоряжаться будут не те, у кого сила, физическая либо экономическая, а те, кто лучше других понимает, что есть добро, а что - зло, что - свет, а что - тьма.
   - Ага, - заметил я, - а продолжаться это великолепие будет до первого умника, который, посредством интеллекта приобретет еще и силу. Угадай, как скоро у него появится соблазн руководить по старинке? Кнутом и крохами от пряника? Или вообще без пряника? Грош цена любой системе, при которой есть хозяева, даже будь они величайшими мудрецами и без пяти минут просветленными Буддами. Хотя такие, как мне кажется, хозяевами быть не согласятся. На то они и мудрецы, чтобы понимать, какой грязью и кровью все это окончится.
   Женя недовольно и шумно задышал в телефон.
   - Так что же, - сказал он, - предлагаешь остаться вообще без руководителей? Пусть люди сами распоряжаются? Каждый сам по себе? Сам себе хозяин? - Женя печально засмеялся. - Посмотришь в таком случае, как через небольшой срок, где-то на послезавтрашний, а может даже на следующий день, человеческая цивилизация будет уходить в ночь вместе с заходящим солнцем. Только вот, в отличие от солнца, утром она не вернется. Тысяча руководителей на самом деле означает ни одного.
   - А я не говорю, - покачал головой я, немного распалившись в ходе дискуссии, - что не нужны руководители. Я говорю, что не должно быть хозяев!
   - И каким же образом, в таком случае, они будут руководить? Убеждать людей поступать именно так, как они считают нужным, что ли?
   - Именно! - согласился я.
   - На это не хватит никакого дара убеждения, существующего в природе, - печально сказал в трубку Женя. - И даже не существующего. Те же аргументы, что убедят одного, второго заставят лишь посмеяться и поступить с точностью до наоборот. А убедить, между прочим, требуется не двух, не трех, и даже не десятерых. Беда в том, Андрей, - вздохнул он, - что слушаются люди только хозяев. Только они имеют достаточный авторитет у многоликой толпы.
   Я почувствовал себя словно в вакууме - рот открывался и закрывался, но, при полном отсутствии воздуха, не способен был вымолвить ни слова.
   - Так вот, - продолжил Женя, не встретив возражений, - лучше, если авторитет хозяев будет завязан на их интеллектуальном, а не силовом, либо же финансовом превосходстве. Это меньшее из зол.
   - Но все равно зло, - грустно заметил я.
   - Никто и не обещал, что будет легко, - бодро сказал Женя. - Царства божьего на Земле так сразу не построишь. Мое, если ты не против, интеллектуальное рабство - не решение проблемы, а только временная мера на пути к решению.
   Я потер немного лоб, пытаясь выдумать какой-нибудь контраргумент, но, почувствовав внутри пустоту, с подобием которой можно столкнуться, лишь посетив городскую библиотеку, предпочел сдаться.
   - Ладно, интеллектуальный ты рабовладелец, - сказал я, - смотри, не пропей пропуск в ряды угнетателей своего воображаемого мира. А если серьезно - нам следует встретиться и подробно поговорить о мире, жителями которого нам не посчастливилось быть. И о переменах в нем, нынче происходящих не без нашего участия.
   - Если быть точным, - заявил Женя, - уже без нашего.
   - Что?
   - Наше участие в свершении перемен подошло к концу. Теперь работают другие. Да и их дело, собственно, уже близится к концу.
   - Пока что, - сказал я, - я видел только несколько заголовков в газетах да новостные передачи. Не маловато ли этого, чтобы сбросить со сцены не один десяток ведущих политиков и должностных лиц, включая президента и премьер-министра? Они ведь тоже кое-что могут!
   - Скорее, могли, - поправил меня Женя. - В прошедшем времени. Теперь они могут лишь выбирать - уйти сразу, или почти сразу, прибавив себе немало проблем.
   - Ты так говоришь, что я чувствую либо чрезмерную самоуверенность, либо очередную приступ информационного голода. Что еще ты и твои высокопоставленные друзья провернули без моего ведома? Не смущайся, я уже привык к тому, что вы постоянно обо мне забываете.
   - Наверное, так бы оно и было, - ехидно заявил Женя, - если бы кто-нибудь из моих высокопоставленных друзей вообще знал о твоем существовании. Ты для них - не более чем слепой инструмент, выполнивший свою маленькую часть работы без всяких проблем. Они вообще не в курсе, что ты знаешь о деле! Не обижайся, но если бы не случайность, ты бы и не знал. И, прошу тебя, не сообщай никому об ином. Это может быть опасно.
   - Опасно для меня, или для тебя? - спросил я. Этот вопрос вдруг заинтересовал меня не меньше, чем динозавры - палеонтолога.
   - Для нас обоих, - серьезно, без тени веселости отвечал Женя. - Для тебя - потому что в глазах моих соратников ты - фигура ничтожно малого значения. Не дай Бог, чтобы они прознали об уровне твоей информированности. Сам понимаешь - дело слишком важное, чтобы рисковать. А каждый ненадежный человек, знающий больше, чем положено - а ты попадаешь прямиком в эту категорию - огромный риск. Больший, чем исчезновение такого человека. Вместе с тем возникнут и вопросы на мой счет. Поэтому, надеюсь, ты не станешь распространяться о нашей маленькой тайне? Тем более, могу тебя заверить, длиться это будет недолго - несколько ближайших дней. После, когда наше дело победит, а мои высокопоставленные соратники прочно возьмут власть в стране в свои руки, хранить тайну будет незачем. Нужно только потерпеть, понимаешь?
   - Да я же не умственно отсталый! - возмущенно заявил я.
   - Я в тебя верил.
   - Но хоть с тобой-то поговорить, я надеюсь, можно? Меня разбирает любопытство относительно происходящего. Надо встретиться. Не будешь ли ты так любезен?
   - Разумеется. Ты где? - спросил Женя.
   - Вышел из дома, как ты и просил! - сказал я
   - Хорошо, тогда давай ко мне.
   Он назвал адрес. Я положил трубку.
   Заявление Жени о моем месте в иерархии заговорщиков было немного обидным. О том, что на продолжительный срок стало для меня делом всей жизни, не мог знать ни один человек, не входящий в предельно короткий список из двух имен.
   С другой стороны, пусть все так называемые отцы заговора и соратники Жени в одном лице думают себе, что хотят - без меня у них ничего бы не вышло. Поэтому мне безразлично их мнение, или, скорее, отсутствие оного. Я же не ради славы принимал участие в перевороте.
   Ведь так?
  
   42. Орудия...
  
   Женя ждал меня в небольшом уютном ресторанчике. Внутри царила полутьма, разбавляемая мягким желтым светом ламп. Маленькие круглые столики оказались в окружение хрупких кресел. Женя сидел в одном из них, похожий на медведя, влезшего на детский стульчик. В тот момент, когда я приблизился, он как раз наполнял до краев прозрачный цилиндрический стакан.
   - Позвольте и мне того же, - сказал я, без приглашения усаживаясь в соседнее кресло.
   - Легко! - кивнул Женя, быстрым движением руки исполнив высказанное мною желание.
   Два полных стакана расположились на поверхности стола, приветливо поблескивая содержимым в тусклом свете ламп. Их положение было столь же прочным, как мир в Европе в последние летние деньки тысяча девятьсот тридцать девятого года. Агрессоры, сидящие в креслах, набросились на них с обеих сторон.
   Закончив с питьем, я запоздало взглянул на часы, висящие на Женином запястье. Половина одиннадцатого. В голову приходило лишь одно слово - рановато. Все равно, что пуститься в пляс еще до того, как заиграет музыка - сил до конца танцев может и не хватить.
   Я вздохнул, пожал плечами и самостоятельно наполнил стаканы по новой. Останавливаться на полпути - худшее из возможных решений. Поставленной цели не добьешься, сделанного не воротишь, а прошлого не вернешь. Оставалось только определить, какую цель мы ставили перед собой, начиная пить до полудня.
   Женя с удовольствием придвинул к себе стакан - явно не второй по счету, как у меня.
   - Посмотри, - хлебнув напитка, проговорил Женя, указывая на висящий в дальнем углу зала экран телевизора.
   На экране разворачивалась настоящая сюжетная вакханалия. Друг друга сменяли множественные фотографии широко известных публике чинов из правительства, перемежаемые сумбурными видеосюжетами и выдержками из каких-то документов. Общая картина происходящего вполне годилась для репортажа о начале светопреставления. Для пущего драматизма не хватало только отчаянных слов и истеричных криков. Возможно, они и были, но мы не могли об этом знать наверняка - громкость телевизора стояла на нулевом уровне.
   - Может, - спросил Женя после минутного молчания, заполненного захватывающими картинами с экрана, - попросить добавить звук?
   - Нет, - покачал головой я. - Мне приблизительно ясно, о чем речь. А что неясно - о том ты растолкуешь куда лучше, чем журналисты. Из первых рук, так сказать. Можешь начинать, я весь во внимании. По телефону ты что-то говорил об обреченном положении президента и премьер-министра, не вспоминая уже о людях менее влиятельных?
   Женя в очередной раз сделал порядочный глоток и, облизнувшись не хуже выпившего молочка котика, согласно закивал уже немного отяжелевшей от алкоголя головой. Походило на то, что пить он начал еще до того, как решил разбудить меня телефонным звонком. В последнее время он вообще много пил. Словно что-то внутри него хотело как можно быстрее выполнить полагающуюся человеку норму. Возможно, он и сам не понимал, что происходит. Внешне Женя оставался таким же уверенным и жизнерадостным человеком, каким был всегда.
   - В общем, дела обстоят так, - начал он. - Мои соратники подготовили все заранее. Можешь поверить. Та информация, что крутится сейчас по всем новостям - смертельна для всех виновных, во главе с президентом и премьер-министром. И речь идет не только об отечественных СМИ - большинство серьезных зарубежных изданий получили такой же полный свод доказательств преступной деятельности наших властей. Все попытки выкрутиться, снять с себя вину будут выглядеть, как аквалангист в дождевой луже.
   - А если они не станут выкручиваться?
   - Это их право.
   - Имеется в виду, - поправился я, - немного иное. Что если они, вместо бесполезных, судя по всему, оправданий, решатся на использование силы? Какие бы обвинения против них не были выдвинуты, они все еще обладают всей полнотой власти в государстве! И, боюсь, наше государство пока что не стоит на твердых принципах законности. Что помешает президенту и премьер-министру, вместе с их подпевалами, заставить суд снять все обвинения? Уверен, оправдательная речь будет вполне сносной. Что-то вроде "за неимением убедительных улик" и так далее, и тому подобное. А если не выйдет с судами, в распоряжении наших властителей всегда остается такая эффектная и эффективная организация, как министерство внутренних дел. Уж они-то наверняка способны убедить всех и вся в том, сколь неверно истолковываются "подложные" и "заведомо неправдоподобные" доказательства "якобы" вины правителей, и как следует себя вести всем добропорядочным гражданам. Ну, а на крайний случай, - добавил я после небольшой паузы, - президент, как главнокомандующий, всегда может ввести военное положение. Думаю, у власти найдется достаточно повязанных с ними одной цепью людей, чтобы это решение прошло более-менее законно. А в таком случае все сведения, что ты, прости за выражение, воровал, а я - выносил, будут иметь такую же ценность, как снег в Арктике.
   Женя посмотрел на меня, словно танкист вермахта на польского гусара, бросающегося на боевую машину с саблей в руке - со смешенным чувством жалости и восхищения. Глаза старого друга словно бы спрашивали, какого дьявола я брался за это дело, не надеясь на его удачный исход? Отчаянное бесстрашие, трудноотличимое от непроходимой глупости.
   - Ты забываешь, - сказал он, ухмыльнувшись, - о людях и уже сформированном нами в их головах мнении. Чтобы ни утверждали теперь виновные, какие бы контрдоводы они не приводили - граждан нашей страны уже не переубедить. На самом деле, они поверили в рассказанную нами правду с большой охотой. Им нужно было всего лишь подтверждение их многолетних подозрений, и они его получили.
   Я нахмурился и непонимающим взглядом уставился на Женю.
   - Все это, конечно, прекрасно, - сказал я. - Однако нисколько не объясняет, как быть с милицией и, возможно, военными. Установившееся в головах людей мнение не делает их неуязвимыми. Тем более что в нашей стране принято не слишком-то считаться с чьими-то мнениями. Отчасти - из-за пассивности самих людей. Борьбе за свои мнения они предпочитают молчаливую покорность.
   - Правда, - согласился Женя. - Но ты забываешь, что наши правители - тоже люди. И власть их строится не на каких-нибудь сверхспособностях, а на других людях, им подчиненных. Заставь этих покорных исполнителей чужой воли, или хотя бы существенную часть из них, оставить своих прежних хозяев, и не успеешь глазом моргнуть, как властители окажутся вдруг нисколько не сильнее остальных.
   - Власть наших правителей строится, прежде всего, на деньгах. И они не испытывают недостатка в этом инструменте.
   - Разве не ты сам говорил мне много раз, - удивленно спросил Женя, - что сила денег призрачна, что они - качественная, но все же фальшивка? Считай то, что случится далее, подтверждением этой теории. Поздравляю.
   Я как будто сидел в запертой комнате со спертым воздухом, двери которой внезапно распахнулись, впуская внутрь свежий ветер. В голове мгновенно прояснилось.
   - Продолжай, - сказал я, желая услышать подтверждение собственных догадок.
   - Как пожелаешь, - довольно кивнул Женя. - Происходящая сейчас во всех СМИ истерия - только вершина айсберга. Добытые нами доказательства - гарантия успеха переворота. Но далеко не весь переворот. Мои соратники тоже сложа руки не сидели. Они позаботились, чтобы в нужный момент дискредитированные президент, премьер-министр и их сторонники остались наедине, без какой-либо поддержки. Этот момент настал. - Женя покрутил стаканом, гоняя по кругу его содержимое. - Большинство чиновников и командиров не самого высшего уровня напрямую не связаны с предательской, антигосударственной деятельностью президента и ко. Но пострадать, как бездумные исполнители преступных указаний сверху, все равно могут. Мои высокопоставленные единомышленники пообещали им, что ничего подобного не случится. Взамен они потребовали лишь одного - остаться в стороне, когда будут выдвинуты обвинения против глав государства. Считай, что мы договорились.
   - Мы выиграем, - сказал я, - воспользовавшись услугами людей, верно служивших преступникам?
   - А что здесь такого? - удивился Женя. - Считай их простыми орудиями. Орудие не может быть ни плохим, ни хорошим. Важно лишь то, у кого в руках оно оказалось.
   Он не подозревал, что и сам является всего лишь орудием. К подобным вещам не испытывают никаких чувств. Их используют, а затем выбрасывают.
  
   43. Происхождение улик...
  
   - И это все? - недоверчиво поинтересовался я. - Конец? Победа?
   - Надеюсь, что да, - кивнул Женя.
   - Что будем делать дальше?
   - Выпьем и посмотрим, чем все это закончится.
   Так мы и поступили. Потягивали алкоголь и смотрели в безмолвный экран телевизора.
   Завороженные немым представлением, мы чувствовали себя словно во сне. Реальность происходящего там, на экране, на время полностью заслонила собой текущую действительность. Мы забыли о ней, и только редкие рекламные паузы возвращали нас в сознание. Удивительно, но происходило все это в тишине, разбавляемой лишь тихой фоновой музыкой, деликатно проникавшей во все углы зала.
   Не успели мы как следует оценить неоспоримые преимущества рекламируемого шампуня перед всеми остальными средствами, существующими и еще не выдуманными, как скандальные новости снова безраздельно завладели нашим вниманием.
   Не чувствуя особого интереса, я все же неотрывно смотрел на экран. Взгляд притягивался к нему, словно магнит к железу. Переключиться на что-нибудь иное было так же непросто, как оторвать азартного человека от игрального стола.
   Новое лицо заполнило собою весь экран. Под ним появилась череда букв, должных огласить имя, фамилию и пост, занимаемый этим человеком. Я на них не смотрел. Мне этого было не нужно. Женю, а именно его лицо уставилось на меня из телевизора, я мог узнать без всяких дополнительных подсказок.
   Я посмотрел на друга, того, что во плоти сидел рядом со мной, округлившимися от удивления глазами. Он выглядел спокойным, хотя, как я убедился, тоже опознал себя на экране телевизора.
   - Это что такое? - спросил я, ничего не понимая.
   - Это я. - просто ответил Женя.
   Мне настоятельно захотелось нарушить спокойствие зала, впустив в него шум происходящего по ту сторону экрана.
   - Не надо, - сказал Женя, угадав мои намерения. - Я и без этого способен удовлетворить твое любопытство.
   - Что ты там делаешь? - сказал я, непроизвольно обращаясь к другу на пол тона ниже.
   - Меня там на самом деле нет. Это всего лишь фотография.
   - А к фотографии, шутник ты этакий, прилагается еще и целая история.
   - Да, - подтвердил Женя. - Она связана с моим участием во всем этом скандале.
   Я как будто почувствовал под ногами первые толчки мощного землетрясения, что вот-вот начнется и превратит в руины все вокруг.
   - Какого черта? - не сдержался я. - Почему твое имя засветилось? Предполагалось, что никто из участников не будет обнаружен! По-крайней мере до того времени, как заговор успешно свершится! Что случилось?
   Женя не выглядел обеспокоенным. Он слабо улыбался, более всего напоминая жующую траву корову. Мало что способно было заставить его проявить тревогу.
   - Все в порядке, - сказал Женя.
   Мне отчего-то не хотелось соглашаться. Слова друга представлялись чем-то сродни обещаниям солдата, отправляющегося на фронт, вернуться целым и невредимым. В них было куда больше от желаемого, нежели от настоящего. В них не очень-то верилось.
   - Нет, - покачал я головой. - В порядке все было, пока твое лицо не показали на всю страну! В чем дело?
   - Мы подумали, - медленно пробормотал он, - в общем, нам требовалось каким-то образом объяснить, откуда взялись все эти документы, доказывающие заговор правителей, их сотрудничество с зарубежными финансовыми кланами. Взявшись просто так, из ниоткуда, свидетельства могли вызвать и вызвали бы множество вопросов, способных оказать дурную услугу нашему делу. Объяснив происхождение документов, мы избавляемся от этой опасности.
   - Мы? - с сомнением сказал я. - Или, может быть, ты имел в виду своих высокопоставленных друзей? Здесь полностью согласен. Но что будет с тобой? Ты вылетишь с работы!
   - Уже вылетел, - кивнул головой Женя.
   - И будешь судим!
   - Этого тоже, скорее всего, не избежать, - радуясь, казалось, попадающим в цель догадкам, соглашался он.
   - В таком случае, мне становится не совсем понятной твоя веселость.
   Женя махнул рукой, словно проблемы и опасности, грозящие ему, были всего лишь досадной неприятностью масштаба комариного укуса.
   - Не волнуйся, - сказал он. - В любом случае, что бы ни случилось, все это - временно. Как только мои соратники возьмут власть в стране в свои руки, мне будет уже не о чем беспокоиться.
   Логика его слов была убедительной. Столь же убедительной, как и шарообразная форма земли, даже для того, кто не имел возможности увидеть ее из космоса. Но перестать волноваться я отчего-то не мог.
   - Зря ты согласился, - покачал я головой.
   - Так нужно было, - Женя прихлебнул из стакана и похлопал меня по плечу. - Тебе не о чем беспокоиться.
   - Я беспокоюсь о тебе.
   - Что со мной может случиться?
   - Вот этот вопрос меня и мучает, - мрачно сказал я.
   - Ерунда, - покачал головой Женя. - Разве можешь ты беспокоиться о таких мелочах, когда мы, можно сказать, вершим историю? Когда разбиваем оковы лжи, финансового рабства, окутавшие нашу страну, наших соотечественников?
   Как ни странно, я мог.
   - Это не мелочи, - заметил я.
   - Все в нашей жизни - мелочи, - возразил он, - кроме самой жизни. Пока она продолжается, нам не о чем беспокоиться.
   Как оказалось, беспокоился я все же не по мелочам.
  
   44. Мне приходится удивляться...
  
   Мы все, с незапамятного возраста, знаем о смерти. Знаем, что она непременно придет и не минует никого. Мы можем ни разу не столкнуться с ней лично, но нисколько не сомневаемся в смерти. Смерть - самая бесспорная истина на земле. Ни один человек, вне зависимости от пола, расы, веры и происхождения не ставит ее под сомнение. Тяжело, наверное, найти еще один факт, что вызывал бы в умах и сердцах подобное единодушие.
   Вместе с тем и потому трудно понять, отчего смерть становится для человека в большинстве случаев чем-то крайне неожиданным и трагичным. Никогда не забывая о ней, он все же бессознательно надеется, что смерть сделает исключение хотя бы один раз. Счастливым избранником должен стать, как правило, он сам. За какие заслуги - почти никогда не ясно. Просто должен и все.
   Эти мысли одновременно столь желанны и несбыточны, что мало кто признается в их существовании, даже перед самим собой.
   Оттого большую часть времени мы стараемся не думать о смерти. Намеренно подавляем знания о ней, а потом страшно удивляемся, когда видим мертвеца. Что может быть абсурднее?
   Удивляться самому частому, распространенному и неизбежному явлению на Земле - это все равно, что недоумевать по поводу поднявшегося утром солнца или чувства голода, время от времени возникающего в желудке. Но мы все равно удивляемся.
   Телевизор непрерывно, как проливной дождь, исторгал картинки-капли, сливающиеся в сплошной поток новостных передач. Казалось, фантазия журналистов, подкрепляемая оказавшимися в их руках обширными свидетельствами грандиозных преступлений, просто неисчерпаема. Учитывая, что сюжеты, крутившиеся по всем каналам, еще не начали повторяться, это казалось недалеким от правды.
   Колоссальный, сравнимый только с размерами вселенной, список обвинений против власть имущих вызывал внутри меня знакомые, как вид собственной подушки по утрам, ощущения. Бурно стартовавшая в тот день обличительная кампания напоминала сотни других подобных акций. Начинаемые текущими противниками властей, они преследовали только одну цель - рокировку на самом высоком уровне. Каждый считал, что сможет куда достойнее справиться с почетным и ответственным постом. Все ошибались.
   Нынешнее действо, к которому мы с Женей имели прямое отношение, не казалось чем-то принципиально иным. Оно один в один походило на прежние кампании по борьбе с коррупцией, злоупотреблениями во власти и так далее. Заканчивались они, как езда наперегонки среди слепых водителей - много шума, крика, аварий и жертв, а до финиша так никто и не добрался.
   Создавалось впечатление, что на этот раз результат не станет иным. Странно, ведь ранее меня переполняли совсем иные предчувствия.
   - Пока что только разговоры, - сказал я, снова уставившись в экран. - Долго ли ждать, пока возьмутся за дело?
   - Уже взялись, я же тебе говорил, - ответил Женя. - Ты не представляешь, как забурлит страна к вечеру.
   Вспомнив о лени и пассивности, присущей широчайшим массам соотечественников, я посмел усомниться в истинности этого утверждение. Гримаса недоверия не осталась без внимания.
   - Согласен, - сказал он, - что народ наш тяжел на подъем, но иногда и он способен сделать над собою усилие. Тем более, если его немного подтолкнуть.
   - И камень сдвинется с места, если его подтолкнуть.
   - Считай тогда, что мы толкаем камень, - пожал плечами Женя.
   - Не хочу, - покачал я головой.
   - Почему?
   - Чтобы камень двигался, толкать его нужно постоянно. Все равно, в каком направлении. Мне хотелось бы думать, что люди способны на что-то больше. Иначе - зачем все это?
   Женя улыбнулся, обновляя порцию выпивки в собственном стакане.
   - Ну, только запутанных и напряженных поисков смысла жизни нам сейчас недоставало! - сказал он. - Срочно отзови экспедицию, не то заблудишься! Смысл жизни - не моего ума дело. Я стараюсь, - он направил указательный палец в экран телевизора, - улучшить саму жизнь. Глупо мечтать об урожае, не посадив семена в землю. Всему свое время.
   - Некоторые думают иначе, - проговорил я.
   - Желаю им успеха. Искренне желаю. В любом случае, как я уже сказал, уравнять всех перед законом, поставить в справедливые, честные рамки, дать возможность работать и реализовываться - вот, что важно для меня. Я понимаю, что этого невозможно добиться, пока миром и нашей страной управляют деньги и их самые верные слуги, не признающие границ и правил. Работая на них, люди никогда не станут свободными, а без свободы не может быть никакого счастья. Наложенный мною на самого себя долг - помочь им стать свободными. И к черту любое рабство! - он улыбнулся. - Даже интеллектуальное.
   Алкоголь, конечно, прибавлял словам Жени торжественности, но в целом он говорил искренне. Он не искал смысла жизни. Его заботила достойная жизнь, причем - не только для себя лично.
   - Простите, господа, за вмешательство.
   Вскинув голову вверх, я заметил мужчину средних лет, который незаметно подошел к нашему столику. Одет он был в черный костюм и такого же цвета туфли. Лицо незнакомца - невыразительное и тщательно выбритое - светилось интересом, с небольшой примесью веселого настроения и крохотной доли серьезности.
   Он переводил взгляд с Жени на меня и обратно.
   - Еще раз простите, - повторил мужчина в черном костюме, - но я мельком услышал ваш разговор и просто не смог удержаться, чтобы не вмешаться.
   Я едва успел разглядеть его, как мужчина снова заговорил.
   - Простите меня великодушно, но я обнаружил небольшой изъян в ваших рассуждениях. Вот вы говорите, уважаемый, - обратился мужчина к Жене, - о достойной жизни для всех, стремитесь уничтожить ту систему, которая ныне существует. Наверное, желаете, чтобы люди трудились во имя добра и справедливости, преодолев неравенство между собой. Именно преодолев, а не взяв все и поделив. Такой грубости и глупости вы себе, конечно, не позволите. Но у меня есть одна небольшая ремарка на этот счет. Не думали ли вы, что весь современный мир, со всем плохим и хорошим, что существует в нем - есть порождение той системы, в которой один властвует над иным? Он плод дерева, которое взращено на принципах неравенства. Не будь этого превосходства, экономического превосходства одного над другим - люди бы до сих пор бегали по лесам, жили в пещерах и радовались тем дням, когда им не приходилось подыхать от голода. Орудия труда, относительное изобилие пищи, наука и преимущества, ею даруемые, философия, включая те же самые рассуждения о равенстве, доброте и справедливости - ничего этого не было бы, если бы один человек не стал в какой-то миг богаче и сильнее другого. Когда люди были абсолютно равны между собой - они этого даже не понимали. У них существовало множество других забот. Да им плевать было на равенство - лишь бы поесть, хотя бы на этой неделе. Такие люди, как вы, а я вижу, что вы человек не бедный - тоже порождение системы неравенства. Только сытый, имеющий достаточно свободного времени для рассуждений человек, может позволить себе увлекаться идеями равенства. Именно такие люди придумали гуманизм, социальную справедливость и все, что с этим сопряжено. Не задумывались ли вы, что именно неравенство дало вам возможность выдумать все эти идеи? Не задумывались ли вы, что, выступая против него, вы рубите ветвь цивилизации, на которой сидите сами? На которой сидят все остальные?
   Женя открыл было рот, чтобы ответить незнакомцу, но тот решительно покачал головой.
   - Позвольте, - сказал он, - я почти закончил.
   - Нет, это вы позвольте! - возразил Женя, приподымаясь из-за стола. Он походил на боевого слона, готового ринуться на стройные ряды неприятеля. - Я понимаю ваши аргументы, но никак не могу с ними согласиться! Правильно говорят, что полуправда хуже всякой лжи! Наша цивилизация - действительно порождение системы неравенства и эксплуатации, но это вовсе не значит, что она неизбежно должна таковой оставаться. Возникнув из зла, она может преобразиться для того, чтобы служить добру. Атомная энергия, породившая страшную бомбу и угробившая сотни тысяч жизней, ныне несет электричество миллионам людей, делает их жизнь лучше. Кем бы ни был изобретатель, любое его устройство можно использовать во благо. Неравенство и угнетение создало наш мир - но оно не есть сам мир. Я должен, и я могу, и я буду делать все, что в моих силах, чтобы изменить жизнь подавляющего большинства людей, сделать ее лучше!
   Женя смотрел на незнакомца с негодованием, вперемешку с чувством собственного превосходства. Приведенные доводы и неистовый запал казались ему достаточными для победы в споре. Боевой слон топтал и крушил, неизбежно устремляясь к победе.
   Незнакомец, к сожалению, думал иначе.
   - Как вы можете заботиться о жизни других, - сказал он, - если не способны сохранить своей?
   Черный блестящий предмет оказался вдруг в правой руке мужчины. Он медленно, как в кино, направил пистолет в сторону Жени.
   - Привет от старого мира, - беззлобно и даже немного сочувственно произнес незнакомец. - И большое вам спасибо. Вы оказали ему большую услугу.
   Тихий свист раздался одновременно со щелчком. Женя охнул, недоуменно глядя перед собой. Так делает человек, погрузившийся во время прогулки глубоко в собственные мысли и внезапно оступившийся. На миг он застывает на месте, словно парализованный. Личность будто покидает его, оставляя вместо себя пустую оболочку. Спустя одну секунду она возвращаются.
   Так случилось, что к Жене она вернулась совсем ненадолго.
   Красное пятно в левой части груди медленно, словно заполняющий форму раскаленный металл, растекалось по поверхности белой рубахи. Вязкая и липкая кровь была похожа на грязевую жижу. Женя погружался в нее, как угодивший в зыбкую топь путник. Вскоре грязь поглотила его с головой. Никаких криков, сетований и прощальных слов. Только кровь, бесполезный кусок плоти, несколько секунд назад бывший венцом творения природы, и смерть.
   Как и полагается, смерти я удивился так, словно повстречал на улице самого господа Бога. Только существование Бога - факт спорный, а смерти, к сожалению, нет.
  
   45. Счастливо оставаться...
  
   Труп неспешно сполз со стула и повалился на пол. Еще один бесспорный факт, а именно - сила земного притяжения, продемонстрировала саму себя во всей красе. Логично было бы предположить, что совсем скоро к одному мертвому телу под столом присоединится другое.
   Так я подумал, если те едва ощутимые процессы, что происходили у меня в голове, можно было назвать полноценным мышлением. Удивление и страх сковали меня крепче, чем это сделали боги с провинившимся Прометеем.
   Незнакомец, легким движением указательного пальца отправивший в последний путь Женю, посмотрел на меня. Он выглядел так, будто мог без угрызений совести первым бросить камень.
   Выстрелить в человека он точно мог.
   Я молчал. Незнакомец также не испытывал большой охоты говорить. Казалось, он обдумывает, как ему поступить дальше.
   Глупости, конечно. Он продумал все задолго до того, как вмешаться в разговор. В то, что он импровизировал, совершенно не верилось. Да и Женю убило явно не излишнее упорство при защите собственной точки зрения.
   - Вам старый мир ничего не передавал, - подчеркнуто вежливо произнес незнакомец. В голосе было столько вдохновения и чувства, что ему позавидовал бы даже робот, объявляющий о нехватке средств на телефонном счету.
   Мужчина засунул пистолет во внутренний карман пиджака. Без этой маленькой детали на убийцу он походил не больше, чем, скажем, на погружающегося под воду аквалангиста или выходящего в открытый космос астронавта.
   - Счастливо оставаться, - произнес он и направился к выходу с таким достоинством и бесстрастием, словно был византийским императором, выходящим из своего дворца в Константинополе. Провожать его я не стал.
   Короткое, хотя и вовсе не случайное свидание завершилось. Первой мыслью, в полноценном смысле этого слова, стало проверить, остался ли я наедине. Одного взгляда на Женю, распластавшегося под столом на спине, вполне хватало для утвердительного ответа.
   Я не проверял дыхание, не искал пульс. Просто знал - мой друг умер. Бесцеремонного вторжения нескольких грамм свинца в область сердца он пережить не сумел. Застывшие, холодные и пустые, словно поверхность зеркала, глаза Жени были лучшим тому доказательством.
   Убийство было столь деликатным и вежливым, прошло в такой непринужденной обстановке, что не привлекло внимания никого, кроме меня самого.
   В зале, где мы сидели, было пусто. Тихая музыка непрерывно лилась из невидимых глазу источников. На столе мирно покоилась недопитая бутылка и два стакана. Под столом покоился мертвый друг. Если бы не кровавое пятно и дырка в груди, он бы тоже выглядел мирно.
   С минуту я неподвижно сидел на кресле, бездумно глядя то на пол, то на потолок. Наполнившись фатализмом, я ждал, что вот-вот, в следующий миг, произойдет нечто - что угодно, что объяснит мне произошедшее и подскажет, как поступить дальше. Высшая воля, вершащая судьбы людей, непременно должна была повести меня дальше.
   Но она не стала. По причине нежелания или, может быть, потому, что высшая воля существовала лишь в воспаленном воображении снимающих с себя всякую ответственность людей - все равно. Никто и ничто так и не объяснило мне, что случилось и как быть.
   Пришлось действовать по старинке - принимать самостоятельное решение. Ничего лучшего, кроме как встать и незаметно уйти, я выдумать не сумел.
  
   46. Переворот...
  
   Не самый благоразумный поступок. Персонал ресторана, в котором мы сидели, конечно же заметил, что Женя был не один. Уверен, кто-нибудь из них сумел бы внятно описать посетителя, незаметно покинувшего заведение. Интерес к нему возникал не столько из-за неоплаченного счета, сколько из-за трупа, принадлежащего уже бывшему главе секретариата правительства. Представители компетентных органов наверняка хотели задать мне несколько уточняющих вопросов по поводу случившегося. К примеру - отчего я вдруг сбежал с места преступления, если не имел к нему отношения?
   Что на это можно было ответить? Разве, что я никуда вдруг ни сбегал - я спокойно ушел.
   В обычное время, разумеется, милиция непременно задала бы все интересующие ее вопросы. Найти меня было примерно так же сложно, как обнаружить Гватемалу на карте мира - дело пары секунд для того, кто хоть немного разбирается в географии.
   Не знаю, разбирались ли сотрудники милиции в географии, но представление, как искать людей, они определенно имели.
   К счастью для меня, с точки зрения уголовной ответственности, то время было не совсем обычным. Внимание милиции тогда оказалось прикованным к несомненно более важным событиям, на фоне которых я выглядел не значительнее, чем школьный лаборант на фоне Эйнштейна.
   Обо мне попросту забыли.
   Уже к вечеру того же дня, когда погиб Женя, страна забурлила, как брошенная в воду растворимая пилюля. Все новости безостановочно выставляли на суд читателей, слушателей и зрителей все новые и новые свидетельства потрясающих по своему масштабу и ужасающих по нанесенному государству вреду преступлений. Публика, достаточно разгоряченная, расстроенная и одновременно разъяренная, уже не слишком разбиралась в подробностях.
   Первыми на улицы вышли люди вспыльчивые. Боясь устроить в собственном доме небольшую сцену из кинофильма о Кинг-Конге, они поспешили отдалиться от подвергаемого риску ценного имущества. Для многих единственным подобным местом была улица.
   Вслед за людьми вспыльчивыми, у которых поминутно усиливался зуд в руках, на свежий воздух потянулись и любопытные. Эти скорее бы прошли босяком по груде битого стекла, чем пропустили столь интересное событие. Развитый нюх на скандалы и другие драматические представления безошибочно подсказывал им, что происходящее на улице непременно выльется в нечто незабываемое.
   На свежем воздухе, возле магазинов, кинотеатров, в парках, начали образовываться поначалу небольшие, но имеющие постоянную склонность к увеличению группы людей. Темой разговора в них, конечно, были громкие разоблачения того дня.
   Мгновенно разобравшиеся в потенциале происходящего ловкачи, причастные к политике и одновременно непричастные к преступлениям (по крайней мере, к тем, что были раскрыты), поспешили воспользоваться ситуацией.
   К собственному последующему разочарованию.
   Они не знали о деятельности коллег половчее, что незримо руководили событиями и на улице, и в СМИ. Это были те самые высокопоставленные соратники Жени, план по захвату власти которых перешел в завершающую стадию.
   Не успело еще солнце закатиться за горизонт, как повсюду в столице стали образовываться стихийные демонстрации. Чего они требовали? Всего, что может требовать обыкновенный человек, без определенных политических взглядов и представлений об экономическом устройстве. Повышения зарплат и пенсий, улучшение качества жизни, справедливости и, разумеется, наказания всех высокопоставленных преступников.
   Выставляя требования, многие люди даже не понимали, что они обращаются к тем самым преступникам, которых следует наказать.
   Несколько стычек с милицией не переросли в масштабный конфликт. Правоохранительные органы вообще очень быстро самоустранились от происходящего. Руководители министерства внутренних дел были на крючке у тайных вождей переворота. Выбрав нужный момент, последние предложили излишне возбужденной и недостаточно организованной публике стать ее официальными представителями в начавшейся борьбе. Публика с радостью согласилась.
   События развивались стремительно, как забег на сто метров с участием олимпийского чемпиона. Опешившие и обескураженные президент, премьер-министр и другие, с ними связанные, метались из стороны в сторону без малейшей для себя пользы. Они походили на мальчишек, застигнутых врасплох с сигаретами в руках на заднем дворе школы. Новоиспеченные руководители восстания подогрели народное возмущение, подкрепленное убедительными доказательствами, и быстро отстранили президента и компанию от власти, с сопровождающими сей акт арестами. Дополнительным обвинением, кроме всего прочего, было и убийство бывшего главы секретариата правительства, якобы совершенное властвующей кликой из мести за обнародованные тем документы.
   Вышло очень ловко и правдоподобно.
   Через три дня после начала взбудораживших всю страну событий бывшие соратники Жени прочно держали власть в государстве. Заполучив ее фактически, они спешили закрепить это юридически, хотя бы на временный срок.
   Переворот свершился. На очереди, согласно плану, о котором поведал мне Женя, была небольшая революция.
   Как оказалось, планы участвующих в заговоре сторон имели несколько важных отличий.
  
   47. Сомнения...
  
   Смена власти привела меня в странное состояние.
   Воспоминания о смерти Жени, словно они были острой иглой, больно кололи где-то внутри. Поэтому я попытался выбросить их из головы, как выбрасывают из дому ненужные вещи. При возникновении малейшей мысли о погибшем друге я мгновенно перебивал ее стихом, песней, воображаемыми картинками - чем угодно, лишь бы оно было достаточно ярким и сильным, чтобы заместить собою нежелательные воспоминания.
   Было нелегко, но я старался.
   Первым делом новые правители занялись судом над старыми. Как и полагается в таком деле, все происходило с размахом и постоянной искусственной подпиткой возмущения народных масс. Прежние руководители государства выставлялись чуть ли не посланниками сатаны, направленными в наш бренный мир для его полного и окончательного уничтожения, с последующей поголовной отправкой всего человечества в ад. Предельно много внимания уделялось этому, и совершенно ничего не говорилось о связях с зарубежным финансовым капиталом, эксплуатировавшим не только Украину, но и многие иные страны.
   Слишком взволнованный успехами, как мне казалось, революции, напряженно ожидающий ее окончательного свершения, я поначалу не обращал внимания на этот факт. И на многие другие тоже.
   Мне позвонила Аня. Слишком увлекшись происходящим, я не мог заставить себя отвечать на звонки. Разговор с кем-нибудь представлялся мне хуже ссылки на каторгу.
   Немногочисленные знакомые были не в курсе об этих соображениях, и мне пришлось отключить телефон.
   Обезопасившись, таким образом, от любого вторжения из внешнего мира, я устроился поудобнее у экрана монитора, наблюдая за развитием событий.
   Звонок в дверь квартиры заставил меня вздрогнуть от неожиданности.
   Принятые меры безопасности с треском провалились. И это было не удивительно, учитывая, что Аня приходила ко мне домой тысячу раз, не меньше.
   - Привет, - тихо пробормотал я.
   Ответом мне стал холодный убийственный взгляд, заранее обрекающий на провал любые объяснения.
   Но я попытался.
   - Хорошо, что ты зашла.
   - Да ну? - сказала она. - А я уж было подумала, что ты не хочешь меня видеть! Какой дурой я была!
   Несколько секунд я молча стоял, уставившись себе под ноги и тяжело вздыхая. Со стороны это смотрелось, наверное, как полное признание собственной вины.
   - Не все так просто, - сказал наконец я, стараясь выглядеть чертовски убедительно.
   - Уверена, что не все! - иронично кивнула она. - Могу поспорить, что ты можешь все объяснить! - добавила Аня с отчетливым сомнением в голосе. - Не томи - начинай уже!
   Снова тяжело вздохнув, я втянул Аню в квартиру, запер дверь и принялся рассказывать.
   Опуская подробности, мне удалось, не без запинок и долгих пауз, изложить историю собственного участия в заговоре. Эти знания, казалось, не могли уже никому навредить. Главные противники революции были повержены и горизонты, лежащие впереди, представлялись мне чистыми и безоблачными.
   - Ты меня разыгрываешь, - сказала она.
   - Вовсе нет.
   Конечно же, Аня была не из тех, кто отрицает достижения современной цивилизации и не пользуется из принципа телевизором, компьютером и другими электронными приборами. О происходящих в стране революционных преобразованиях она кое-что слышала.
   - Подожди, подожди, - напряженно соображая, бросила Аня. - Ты хочешь мне сказать, что участвуешь во всем этом карнавале?
   - Ну, участвовал, - сказал я. - На определенном этапе. Только сейчас, к счастью или на беду, никто об этом не знает.
   - На беду? - удивилась она. - Ты серьезно? Слава Богу, что никто не знает. Не то был бы ты сейчас мертв, точно так же, как твой друг. Прости, пожалуйста, но это правда.
   - Его убили в отместку за разглашение секретных документов! - сказал я. - Виновные уже за решеткой!
   - Ну да, очень удобно, - грустно усмехаясь, сказала Аня, - свалить всю вину на и так уже опороченных со всех сторон людей. Кто же усомнится?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду, что твой друг был единственным, кто доподлинно знал об участии нынешних руководителей государства в заговоре. Мне продолжать?
   - Да ну! - воскликнул я. - Перестань.
   - Перестать думать? - спросила она. - По твоему примеру? Неужели так трудно поверить, что, избавившись от твоего друга, они обезопасили себя от обвинений в намеренной подготовке переворота с целью захвата власти? Удивлен, что я сумела все это выговорить?
   Если честно, я и вправду немного удивился. Но признаваться в подобном перед женщиной было равносильно вторжению в медвежью берлогу, имея на вооружении лишь голые руки и безрассудную храбрость.
   Никаких шансов уцелеть.
   - Твой друг, - продолжала Аня, - был единственной связью между ними и похищенными секретными документами. Так уж ли они не могут иметь никакого отношения к его смерти?
   - Ты этого не знаешь, - покачал головой я.
   - Точно так же, как ты не знаешь обратного. Вероятность обоих этих предположений равносильна.
   Я не мог заставить себя поверить словам Ани. Стройная картина революции, созданная мною в собственной голове, никак не соотносилась с ними. Поверив в это, я должен был отказаться от всех ожиданий и надежд, что только-только начали воплощаться в жизнь. Люди, начавшие с хладнокровного и корыстного убийства сторонника, человека, доверявшего им, не способны были построить справедливое государство, сделать людей, населяющих его, счастливыми. Добро никогда не вытекает из зла, а хороший урожай не взрастает в бесплодной почве. В этом я не сомневался.
   Представ перед выбором, я остановился на том варианте, который мне больше нравился.
   - Нет, - решительно сказал я. - Это звучит как нечто, что могло быть, согласен. Но ты бы думала иначе, если была бы немного лучше знакома с нашей революцией.
   - Вашей революцией? - сказала она. - Ты и себя, надо полагать, причисляешь к главным участникам этого карнавала? Потому, что вынес из секретариата несколько бумажек, совершив, между прочим, уголовное преступление? Тебя использовали, Андрей, причем ты узнал об этом лишь благодаря случаю! Очень жаль твоего друга, но поступил он с тобой совсем не по-дружески!
   Убийство Жени, о котором я упорно старался не думать, всплыло внезапно, словно подводная лодка посреди казавшегося пустынным океана, и заполнило собою все мысли. Вместе с ним проснулась боль, обида и злость - непременные спутники любого ужасного события, бессильным свидетелем которого оказывается человек. И я уперся.
   В непрекращающейся, как противостояние дня и ночи, борьбе между чувством и разумом верх взяло чувство, будь оно неладно.
   - Не говори так, - зло сказал я. - Оценивать наши действия вот так, со стороны - это все равно, что определять на глаз расстояние до святящихся в ночном небе звезд! Думаю, ты не умеешь этого делать, ведь так?
   Аня немного отодвинулась от меня. В глазах девушки появилась холодная отчужденность - словно она позаимствовала ее у упомянутых мною только что звезд.
   Я почувствовал вину. Захотел попросить прощения. И, конечно же, не сделал ничего подобного.
   Словно человек, чувствующий сильное опьянение и снова наполняющий стакан, я продолжал говорить.
   - Мы устроили эту революцию для всех людей, всех жителей страны! Это, по-моему, важно! Важнее всего остального! Те люди, которых ты сейчас обвиняешь в убийстве Жени, рисковали не меньше нашего.
   - Только они теперь заправляют всем, а о тебе никто не знает! - кивнула она. - И хорошо. Хоть не опозоришься, когда весь этот карнавал закончится большим разочарованием.
   Она в третий раз употребила слово "карнавал".
   - Я всей душой и сердцем верю в этот, как ты говоришь, карнавал, - медленно проговорил я.
   Аня посмотрела на меня и ее глаза внезапно заблестели от влаги. Она не плакала, но прилагала для этого немало усилий.
   - Хорошо, - сказала она, в один миг став мягкой, как шелк. - Хочешь верить в свою революцию - верь. Дело твое. Ты сделал, что от тебя требовалось и, судя по всему, сделал это хорошо. Все. Твоя работа окончилась. Дальше пусть они справляются без тебя. Ты им больше не нужен. А мне - наоборот. Но я не могу так больше. Перестань закрываться, уделяя большую часть времени своей революции. Мне, если честно, совершенно нет дела до нее. Пора идти дальше. Пора становиться взрослым.
   Конечно, я мог бы согласиться с ней, оставшись при собственном мнении. Ничего страшного не произошло бы. Совершив небольшую ложь во имя примирения с девушкой, я не взял бы на себя страшного греха, который отравлял бы мне всю дальнейшую жизнь.
   В конце концов - я мог бы просто кивнуть, не вдаваясь в подробности, значит это да или нет. Маленькая уступка, которую и уступкой назвать сложно, сблизила бы нас не хуже атомов в молекулярной решетке.
   Но так как эта история с самого начала задумывалась как драматическая, я не мог превратить ее в фарс. Пришлось грустно улыбнуться и покачать головой.
   - Становиться взрослым? - тихо спросил я. - Это как? Зарабатывать деньги, не считаясь ни с чем, смело ступая по головам, перешагивая через тела поверженных неудачников? Купить большой дом, машину, завести жену, трех детей и лохматого пса? Забыть обо всем, что играло для меня значение с того возраста, когда я научился связывать в единое целое несколько предложений в тексте? Забыть о любви к людям, о вере в справедливость, в то, что в нашей жизни есть занятия поважнее, чем просто безостановочно жрать, в перерывах думая лишь, как в пожрать получше в следующий раз? - я развел руками. - Потому что именно этим взрослые и занимаются! Вот значит, каким бы ты желала меня видеть?
   Аня молча смотрела на меня. По щекам девушки медленно скользили, оставляя за собою две влажные дорожки, крупные горошинки слез.
   Глаз она не отводила, как будто пересиливая себя.
   Мучилась, но смотрела.
   - Взрослые, - сказал я, - это люди, забывшие обо всем добром и светлом, заставившие себя поверить в общепринятые идеалы, согласившиеся с главным и единственным правилом игры - наживаться, не останавливаясь ни перед чем. Поклоняться тому, что считается ценным и важным большинству - значит быть взрослым. Верить в то, что кажется важным и ценным лично тебе, на что указывают разум и сердце - значит заниматься ребячеством. Вопрос не в том, хочу ли я быть таким взрослым - ответ на него очевиден. Я об ином. С одной стороны у нас, - я указал налево, - думающий человек. С другой, - направил палец вправо, - обезличенная, безумная толпа, высшей ценностью жизни считающая абстрактные цифры и числа, имя которым деньги. Вопрос в том, кто из них взрослый?
   Аня встала и, не говоря ни слова, вышла вон из комнаты, квартиры, и, без всяких сомнений, из дома.
   Я верил в то, что говорил. Верю и сейчас. Это должно быть правдой. Но некоторым людям не хочется жить с ней. Не можется. Как летучая мышь становится слепой при дневном свете, так и они, проведя большую часть жизни во лжи, не способны выдержать правды. Для них она мучительна, болезненна.
   Я забыл, что любовь к людям не менее важна, чем правда.
  
   48. Разочарование...
  
   Аню я больше не видел. Жалел, но даже не думал звонить ей. Пусть все идет своим чередом, казалось мне. Вмешиваться в происходящее, пытаясь привести его в соответствие с собственными желаниями, я не собирался. Может быть от того, что не мог обнаружить и сформировать эти желания. Они были подобны чернильному пятну на листе бумаги - похожи то на одно, то на другое.
   Некогда полыхающий костер воодушевления в груди медленно догорал, еле-еле тлея, и не существовало такой силы, что способна была вновь раздуть его. Ведро с водой, напротив, нашлось довольно скоро. Его беззастенчиво выплеснули на остывающие угли решимости бороться хоть за что-нибудь.
   Время шло, неделя сменялась неделей, один месяц - другим, а бушевавшая в стране революция все менее походила на событие, хоть отдаленно имеющее отношение и к термину "бушевавшая", и к термину "революция". Виновные были наказаны далеко не в полном объеме, да и совсем не так, как того требовали совершенные ими преступления. Лишившись своих высоких постов, преступники стали как будто вдвое безобиднее, и наказывались исходя из этого.
   Реформы и перемены, декларированные новым правительством, остались по большей части в проектах и, в отдельных случаях, в поддельных отчетах об успешном их проведении в жизнь. Государство не стало более справедливым и свободным, власть - честной и прозрачной, а люди - добрыми и уверенными в себе и завтрашнем дне. Первоначальный порыв к переменам, воодушевивший огромные народные массы, быстро сошел на нет. Задача вернуть его была почти такой же сложной, как экспедиция к центру солнечного ядра.
   Неувядающие, вечные проблемы - бытовые, денежные, личного характера - насильно и уверенно вернули к себе внимание людей. Массами овладело привычное разочарование, немного смягченное возможностью сказать заветное "ну, я же говорил"!
   О связях бывших правителей с мировым финансовым капиталом, подчинении ему государственной экономики, старались не упоминать. Правда, нашлись достаточно сообразительные люди, самостоятельно проштудировавшие многочисленные документальные свидетельства преступлений и сделавшие из них правильные выводы. Но этих почти никто не слушал - большая часть обывателей не способна были понять, о чем идет речь, а новое правительство отказывалось комментировать подобные "нелепые сообщения", подчеркивая их натянутость и принадлежность к так называемым конспирологическим теориям.
   Единственными, кто соглашался с далеко идущими выводами специалистов, были люди, видевшие НЛО, снежного человека, путешествовавшие в параллельных мирах и им подобные выжившие из ума. Нужно ли говорить, что такая поддержка отнюдь не способствовала популярности правды?
   Правду убрали подальше от любопытных глаз, пристрелили, как неудобного человека, мешавшего влиятельным господам, и закопали в укромном месте - там, где ее и за век не найти.
   Мне пришлось это признать.
   Следующим столь же неприятным признанием стало окончательное разочарование в революции. В том, что называли революцией. Я слишком многое связывал с нею, по ставшим вдруг мне совершенно неясным причинам. Уверенность, что она способна разрешить все вопросы, показать выход из лабиринта судьбы, в котором я заблудился, растворилась, словно совесть в череде порочных поступков.
   Вместе с малоприятным возвращением старых горестей и страхов, возникла и еще одна проблема - что делать дальше?
   Работу я бросил. Аня бросила меня. Новый президент и премьер-министр бросили заниматься эффективным государственным управлением и принялись ломать комедию, не хуже предшественников. Газеты и новости твердили о тяжелом, медленном, но уверенном движении вперед в деле политических и хозяйственных преобразований, которые достаточно быстро, хоть и не так быстро, как хочется некоторым, выведут страну и жизнь людей, ее населяющих, на качественно новый уровень.
   Увидеть хоть нечто, отдаленно напоминающее вышесказанное, стоило только оторваться от экранов и газет, было невозможно. Богатые все так же богатели, нищие - прозябали в голоде и холоде, а еле-еле сводящие концы с концами люди продолжали балансировать на грани, прилагая большие усилия, чтобы не влиться в ряды нищих.
   Подозреваю, что государство продолжало работать на прежних хозяев, диктующих ему свою безразличную ко всему на свете, кроме денег, волю. Раз ничего не менялось в ином, то почему в этом вопросе хоть что-то должно было быть иначе?
   Киев стал слишком холодным и негостеприимным, несмотря на позднее лето и прекрасную погоду. Единственные два человека, имевшие для меня значение во всем трехмиллионном городе, ушли навсегда, хоть и разными путями. Думать о них было больно и, что хуже всего, бесполезно.
   Говорят, что только смерть ставит точку всему, лишь она. Даже если это так - то я все равно был наполовину прав.
   Проведя в полусонном и тягостном состоянии несколько дней, я и сам не заметил, как оказался в S. Знакомые очертания улиц и зданий не обрадовали и не расстроили меня. Безразличие - вот наиболее точное чувство, которое я испытывал.
   Устроившись на время в жалкой комнатушке (как будто бы за последние много лет мне приходилось жить в других!), я уделил несколько минут мыслям о том, что делать дальше. Прыгнуть с балкона, пришедшую первой, мне хватило сообразительности отложить на потом, справедливо полагая, что к ней всегда можно будет вернуться.
   Размышления, начавшиеся столь мрачно, быстро увяли, словно цветы под палящим солнцем. Другие идеи не спешили конкурировать с единственной созревшей.
   Почему же, подумалось после продолжительного периода, заполненного пустотой, почему же ничего не вышло? Обманули ли Женю с самого начала, отводя ему роль мученика, либо же что-то пошло не так уже много позднее? А может, придя к власти, сторонники бывшего, и в должности, и в жизни, главы секретариата поняли, что им не справиться, что они не в силах противостоять наложившей на мир тяжелую руку системе?
   Может они сдались?
   Ответов не было. Я даже не знал, пришли ли к власти, собственно, соратники Жени, либо же кто-нибудь иной. Имен его соратников я никогда не знал.
   Бросив бесплодное, как пески северной Африки, занятие по решению уравнения из всех неизвестных, я решил позвонить кому-нибудь из старых знакомых - не для того, чтобы излить душу или попросить совета. Просто поговорить с тем, кого знал когда-то.
   Повертев в руках телефон, я с бесшумным вздохом отбросил его от себя. Звонить было некому.
   Зато мне все-таки позвонили - прямо в дверной звонок, и не стали ждать приглашения войти.
  
   49. Крах...
  
   Потребовать объяснений я не успел. На стороне ворвавшихся в квартиру людей, предварительно выбивших с одного могучего удара дверь, была сила и, как выяснилось немного позже, право. Попробуйте с такими спорить!
   Немного легче стало, когда я сумел различить милицейские нашивки на форме незваных гостей. Появилась определенная надежда избежать мучительной смерти от рук потерявших совесть и даже самые элементарные представления о морали бандитов. Хотя здесь как сказать - имея дело с отечественной милицией, не стоит свято верить, что ее сотрудники руководствуются исключительно принципами законности и права.
   Преодолев некоторую растерянность - неизбежную при таком неожиданном визите - мне не стоило особого труда догадаться о причинах появления людей в форме. Ничего существенного, кроме похищения секретных документов и присутствия при убийстве Жени, за мной не числилось. И если милиционеры не ошиблись адресом - моя маленькая тайна, все равно - какая из двух, перестала быть только моей.
   Спустя пятнадцать минут - пленившие меня люди, надо признать, действовали весьма оперативно - я уже сидел в каком-то подвале. Яркий свет лампы у самого потолка хорошо освещал небольшую комнату. Наскоро выкрашенные до уровня плеч синей краской стены и грязные побеленные потолки навевали мысль, что человек, оказавшийся здесь, не должен чувствовать себя хорошо и комфортно. Совсем не должен.
   В одиночестве я просидел не долго.
   Резко распахнув обитые листами металла двери, в комнату вошел пожилой мужчина в черном костюме, с заметной лысиной и седыми волосами. Он молча оглядел меня, без радости, злорадства, ярости или какого-либо иного чувства. Дабы не нарушать мрачновато-таинственной атмосферы, я ответил ему таким же бессодержательным, равнодушным взглядом.
   Особого впечатления я на незнакомца не произвел - постояв несколько секунд, он вышел тем же способом, что и вошел, не проронив ни слова. Мне оставалось лишь пожать плечами.
   Я немного нервничал, но не боялся. Мелькнула мысль, что, возможно, когда они начнут применять раскаленные прутья (или какие-то иные, актуальные в наше время инструменты пыток), настроение почти наверняка изменится, но до этого пока что было далеко. Да и с чего бы им заниматься подобным варварством? Утаивать я ничего не собирался, а знал не так уж много. В том случае, если следователями работали способные к аналитическому мышлению люди, а не тренированные гориллы, они должны были мне поверить.
   Скучные одиночные посиделки затягивались. Не знаю, сколько времени я провел наедине с собственными мыслями с тех пор, как вышел пожилой мужчина в костюме. Окон в комнате, как и полагается в подобных местах, не было и большие часы на стене не висели.
   Мысли путались, перебивали друг друга и вообще были ужасными компаньонами. От них становилось только хуже. Хотелось, чтобы однообразный ход событий сменился чем-то иным - не важно, чем конкретно - лишь бы сменился.
   Спустя целую вечность дверь в комнату снова отворилась. Мужчина лет за сорок, с еще довольно свежим и живым выражением лица и аккуратными усами, в таком же черном костюме, как и тот, первый визитер, посещавший меня, казалось, в прошлом столетии, вошел и уселся на стул. Все пространство между нами занимал невысокий деревянный стол - старый свидетель, наверное, многих интересных разговоров и, возможно, куда более мрачных происшествий, имевших место быть в этой комнате.
   Мне отчего-то стало весело.
   - Простите, - сказал я, - что не встречаю вас у порога. Видите ли, я немного стеснен в передвижении.
   Я кивнул головой на наручники, приковывающие меня к стулу. Стул, в свою очередь, был надежно прикреплен к полу. Наверное, занимающим его людям довольно часто не сиделось на месте.
   - Андрей, - представился я. - Фамилию мою, надо полагать, вы и так знаете, однако не назвать своего имени было бы попросту неприлично.
   Мужчина ответил мне сдержанной улыбкой. Странно, но она не выглядела такой уж наигранной.
   Представляться в ответ он не стал.
   - Рад, - сказал мужчина в черном костюме, - что вы пребываете в хорошем настроении. Рад, - добавил он после маленькой паузы, - что вы можете себе это позволить.
   - Простите?
   - Далеко не каждый, сидящий на том же стуле, что и вы, - пояснил он, - способен шутить. И почти никому это просто так с рук не сходило. Но не будем о плохом. Кто прошлое помянет...
   Пожелавший остаться инкогнито мужчина был настроен явно доброжелательно. Это окончательно раскрепостило меня. Тогда я не понимал, но он, по сути, был первым за долгое время человеком, с которым мне пришлось вести разговор, не ограничивающийся обычными "простите", "спасибо" и "пожалуйста".
   - Наверное, - сказал я, - помянуть есть что!
   - Ну что вы! - с притворным возмущением воскликнул мужчина. - Мы ничего противозаконного себе не позволяем!
   Я был в восторге! Взаимная улыбка пробежала по нашим губам. Это был один из редчайших, словно находка внушительных золотых самородков, случаев взаимопонимания и симпатии с первого взгляда. Да и еще при таких обстоятельствах! Никогда бы не поверил!
   - Собственно, - сказал мужчина, сделав выражение лица немного более серьезным, - я на самом деле не должен тут с вами разглагольствовать. Ваше дело закрыто, и мне поручено просто сказать, что, после выполнения некоторых формальностей, вы будете отпущены на свободу.
   - Что за дело? - с интересом спросил я. - Надеюсь, ничего бросающего тень на мою репутацию?
   - На самом деле, мне велено сообщить, что произошла ошибка, извиниться и спровадить вас отсюда. Так бы и следовало поступить, но, - он на миг замялся, - но я знаком с истинными причинами, приведшими вас в этот кабинет и хочу, не знаю почему - считайте это моей прихотью - поделиться с вами некоторыми соображениями на этот счет.
   - Звучит как будто интересно, - все еще с улыбкой на губах произнес я, но маленькая тревога, подобно бесцеремонно въевшейся в плоть занозе, принялась доставлять мне беспокойство. Подобные занозы, если о них вовремя не позаботиться, легко перерастали в болезненные раны.
   - Я знаю, - сказал мужчина, - о вашем участии в рассекречивании правительственных документов, догадываюсь, что ныне покойный Евгений Викторович, бывший глава секретариата и ваш близкий друг, возможно, поведал вам кое-что о плане будущих преобразований государства. Почти уверен, что информация, сообщенная вам, была весьма неполной и лишена конкретики во многих местах, в том числе и что касается имен других участников подготавливаемого...хм, обличения совершающих преступления государственных деятелей.
   Сотрудник милиции, или службы безопасности, или кем он там был, постучал по столу кончиками пальцев.
   - Это знаю я, - продолжил он, - это знают и еще несколько человек. Важных людей. Они посчитали, что этого явно не достаточно, чтобы причинять вам неудобства. Не потому, что для нас важен каждый человек или его судьба, нет. Просто потому, что вы не опасны. Вы никто, уж простите. Но люди, думающие сегодня так, завтра могут и передумать. Именно поэтому я и захотел с вами поговорить. Не провоцируйте их. Забудьте обо всем, что случилось. Помните, - сказал он, внезапно схватив меня за руку, - что от этого зависит не только ваша судьба. Если посчитают опасным вас - то же самое могут подумать и о другом человеке.
   Простая и очевидная догадка пронзила разум с легкостью пули, пробивающей лист бумаги. Только одному человеку на всем белом свете я рассказывал о своей подрывной деятельности в секретариате.
   - Аня? - сказал я.
   - Именно, - кивнул он. - Не хочу распространяться, но эта девушка стала весьма дорога мне. Не вредите ей. В конце концов - поймите, что вся эта революция - яйца выеденного не стоит. Не нужно из-за ничего ставить под угрозу как минимум две жизни. Не нужно рассуждать о сделанном, о том, что могло быть - просто выкиньте из головы все случившееся. Как будто ничего не было.
   Внутри стало так пусто, словно на космической станции разбили иллюминатор, и все пространство заполнилось холодным и безжизненным вакуумом. Там, где еще совсем недавно теплилась жизнь, пусть и угасающая, отныне хозяйничало абсолютное ничто.
   Собеседник посчитал, глядя на меня, что нашел верный подход и поспешил закрепить успех.
   - Революция, борьба с системой, - сказал он, - все это миф, одна видимость. Думаешь, - разгорячившись, он перешел на "ты", - систему, управляющую миром, можно победить, да еще и в отдельно взятой стране? Это почти как построить коммунизм в отдельно взятой стране - сам знаешь, что вышло на деле. Можно бороться, но нельзя победить. По крайней мере - не в наше время. Ты думал, - продолжал он, - что убрав одних людей, вы повредите кому-нибудь, кроме них самих? Наивно. Отдельные люди ничего не решают. Они только детали, а детали всегда можно заменить. Эта система, система финансового капитала - думаете, только вы с Евгением Викторовичем, ныне покойным, догадались о ней? Ха! Да все, кто способен думать, знают о ней, вот только некоторым хватает ума не браться за заведомо невыполнимое дело. Система - она как живой организм, как вершина хозяйственной эволюции - мутирует и приспосабливается, но не исчезает. Думаешь, вы хоть немного помешали ей? Да вся эта встряска пошла ей даже на пользу. Ничего серьезно угрожающего ей не всплыло на поверхность, очевидно непопулярные и потерявшие доверие государственные деятели - наказаны, жители выплеснули негативную энергию без катастрофических потрясений. Все прекрасно! С определенного момента, - добавил он многозначительно, - служба безопасности знала о подготавливаемом перевороте. Как думаешь, почему они не предприняли никаких контрмер?
   Он помолчал немного.
   - Вы, - продолжил мужчина, - и ты, и Евгений Викторович, - можно сказать, помогли системе, пустили ей дурную кровь. Ему не повезло, твоя судьба - в твоих руках. Управляй ею с умом.
   Он поднялся. Дернув за ручку, открыл дверь, за которой в тусклом свете виднелись голые стены коридора.
   - Всего доброго.
   Выйдя из подвала, я оказался в милицейском отделении, где должен был получить отнятые у меня на время паспорт и свободу.
  
   50. Единственный смысл...
  
   И вот, безнаказанный, если не касаться жестокой расплаты за наивность и чрезмерные ожидания, я вернулся к тому, с чего начинал. Воспоминания обо всем, что случилось за это время, не улучшили мне настроение, но и не ухудшили его. Просто все встало как будто на свои места.
   Я оглянулся по сторонам, очнувшись после короткого забытья. Парк, лавочка, птицы, дети - ничего не изменилось вокруг. Можно сказать, никто и ничто не заметило моего временного отсутствия. Кажется, этого и следовало ожидать.
   Мысли об Ане отражались внутри меня болью и грустью. Так всегда бывает, когда по-настоящему близкий тебе человек навсегда сплетает собственную судьбу с иной, не твоей. В эти мгновения мысли заполняет одно слово - никогда. Никогда не повторится, что было. Никогда не будет ничего большего. Никогда. Это не смерть, но ощущения как будто совершенно те же. И не можешь знать наперед, станет ли тебе легче через неделю, месяц, или ты на протяжении многих лет будешь старательно избегать мыслей об ушедшем, а вспомнив - с болью жалеть, что недостаточно забыл.
   Что касается неудавшегося общественно-экономического переворота - я стал относиться к этому даже с некоторой улыбкой. Грустной, но улыбкой. Хоть и с опозданием, но мне все-таки удалось сообразить, что он был всего лишь мечтой - а мечты в любом случае не могут принести удовлетворения, вне зависимости, сбываются они или нет. В этот раз не сбылись. Значит - есть еще к чему стремиться!
   Я всегда знал, или верил, что человеческое существование, в любом случае - полная, абсолютная бессмыслица. Наш дом - Земля, светило - Солнце, галактика и вселенная, когда-нибудь исчезнут точно так же, как возникли. Наверное, не окончательно, наверное, они перейдут в какую-нибудь иную форму существования. Точно так, как человек, умирая, оставляет по себе хотя бы ту материю, из которой состоит.
   Но личность его уходит навсегда.
   Личность - это совокупность многочисленных воспоминаний, опыта и решений человека, сплетающихся в единое целое. По смерти мозга перестает существовать и личность. Она может жить, в качестве сильно упрощенной модели, только в памяти других людей. К сожалению, какую бы память не оставил по себе человек, само человечество обречено, ибо оно не может пережить вселенной, случайным и несущественным порождением которой является.
   Все, что бы ни предпринял человек - бессмысленно. Условная цель жизни лежит в самой жизни - так отчего не постараться сделать ее как можно лучше? Лучше не для отдельных человекообразных монстров, жестоких людоедов и рабовладельцев, а для всего человечества.
   По-моему - неплохо, пока не придумали чего-нибудь лучшего.
   Попытка, участником которой я был, не принесла успеха, но это не значит, что нужно перестать верить в доброту, честность и справедливость, перестать любить людей.
   Что же буду делать дальше, после всего этого, лично я?
   Наверное, все-таки отброшу мысль броситься с балкона. Всегда успеется.
   Я проживу эту бессмысленную жизнь до конца и научусь проигрывать, тем самым одержав свою первую личную победу, единственно возможную для человека.
   Что-нибудь еще? Почему бы и нет. ,

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"