Отпыхтевшись, отсвистевшись, паровоз тихонько дымя ползёт, притираясь к перрону. Из волочившихся позади вагонов уже начинают выпрыгивать особо нетерпеливые пассажиры. Наконец, издав последний выдох, поезд застыл, и на платформу высыпали галдящие товарищи в ватниках и пиджаках, красноармейцы в будёновках и фуражках, дамочки и бабы не разбери в чём.
Весь этот набор перемешивается мало - и великороссами, да и прочими жителями отдалённых местечек, сбежавших по юго-западной железке в столицу в поисках более сытой доли.
Москва середины 1920-х годов встречала приезжих неумытой, полуголодной, раздолбанной революцией и поствоенной неурядицей, булыжными мостовыми и постреляно-обшарпанными фасадами. Да и стынущий октябрь не придавал оптимизма. Серое утро задувало прохладцу за пазуху замороченному буднями люду, спешащему каждый по своим по делам.
Вот в такое - "здарасти" и вышел из здания вокзала в площадную толчею, высокий молодой человек в тёмно-синих шароварах, заправленных в сапоги. Его плечистую фигуру подчёркивал френч, одёрнутый ремнём и портупеей. А удаль выдавала чуть сдвинутая на затылок фуражка, из-под которой выбивался чуб. Озираясь с любопытством по сторонам, он с непривычки задирал голову, оглядывая навалившийся на него город. И хотя его чумазое детство прошло в паровозных мастерских Киевской губернии и он впервые оказался в первопрестольной, смущенья в нём перед ней не было ни на копейку. Каменные грады ему были невновь. К своим двадцати пяти он уже успел пообживаться в Киеве, Одессе, Харькове и Варшаве. Не сбавляя шага, он выцепил взглядом островок сгрудившихся возчиков, уверенно подошёл к ближайшей пролётке и без лишних слов влез на обшарпанное сиденье. Не прошло и полминуты, как скрипнули рессоры ─ это впрыгнул на козлы извозчик.
- Куды Вам?
Скинув с плеча вещмешок, Иван (так зовут нашего героя) неторопливо расстегнул нагрудный карман и, вытащив оттуда полбумажки, зачитал вслух: "Лубянка...".
Зацокали подковы, закачалась повозка, и потянулась по бокам вереница домов.
Полбумажки ─ это было предписание республиканского Управления, направляющее товарища Бовкуна Ивана Трофимовича на двухгодичные курсы комсостава в Центральную школу пограничников.
Явившись по указанному адресу для получения дальнейших распоряжений, ему выделили койко-место в комнате с ещё тройкой таких же чекистов, в общаге, где-то в переулках Бульварного кольца . Оттуда они каждое утро маршировали каждый по своему бульвару до мест своих занятий. Ивану досталась старинная усадьба на Покровке, знаменитая не одной фамилией, блеснувшей каждая в свои времена доблестью на благо отчизне.
Москва, улица Покровка, 27 ─ именно там с середины двадцатых годов прошлого века обосновались учебные классы, лаборатории, столовые, залы культмассовых мероприятий и даже несколько комнатушек для житья-бытья некоторых преподавателей, а, может, и слушателей Высшей школы пограничников недавно рождённого Советского Союза. Не одну пятилетку воспитывали в этих стенах "...работников пограничной охраны, способных одновременно осуществлять функции войсковых начальников и руководить работой агентурного аппарата...", а потом зелёнофуражечники съехали в более просторные аудитории, и остались брошенные чертоги один на один с городским хозяйством, которое беспощадно раздербанило их на коммуналки.
Но до этого ещё далеко. Тогда, сто лет назад, когда наш Ваня переступил порог этого старинного особняка, под его крышей ещё витал дух обитавших тут некогда семей предпринимателей и меценатов Дмитрия Петровича и Петра Дмитриевича Боткиных. Одних из представителей славной купеческой династии, сделавшей первые деньги на чаеторговле, и из которой вышли выдающиеся литераторы, дипломаты, художники и один из самых известных медиков нашего отечества - Сергей Петрович Боткин.
Усадьба на Покровке имела за плечами многовековую историю ещё до того, как во второй половине XIX века попала в руки к Боткиным. По всей видимости, всё началось во времена первых Романовых, когда по улице Покровке стала проходить так называемая "царская дорога", по которой русские цари из Кремля частенько ездили к берегам Яузы в свои сёла Покровское (Рубцово), Измайловское и Преображенский дворец. Тогда-то на Покровке по ту и другую сторону крепостных стен Белого города , рядом с домами ремесленников и слободских стала появляться знать и царские чиновники, желавшие не упустить случая, пригласить царя на хлеб соль. Тогда давно поселился на Покровке род дворян Булыгиных, известных со времён опричнины Ивана Грозного, а, может, и того ранее. В XVIII в., когда у опоясывавших Москву стен Белого города и,в частности у Покровских ворот , сложилась группа усадеб знатных особ, задававших контуры и внешний вид улиц, появился на участке известный сегодня, как д. 27, а тогда владения дворян Булыгиных, каменный особняк. Булыгины выстроили его в лучших традициях екатерининского времени. Пилястры, портики, рустовка, ниши, сандрики и прочее в стиле классицизма. Вся эта красота услаждала не только хозяев дома, но и других представителей сливок московского общества, захаживающего к ним в гости. Но и этому хорошему пришёл конец. То ли из-за того, что после пожара 1812 года тяжёл и дорог был процесс восстановления, то ли вследствие того, что улица потеряла свой аристократический шарм, Булыгины продали всё на Покровке с потрохами. И со второй четверти XIX века этим городским поместьем со всем хозяйством стали заправлять разные иностранные коммерсанты, использовавшие постройки под прибыльные нужды. Лавки, мастерские, меблированные комнаты, нагромождая на участке надстройки и пристройки. Некоторые из этих иноземцев всё же продолжали жить в главном доме, но, тем не менее, время не в лучшем виде отражалось на архитектуре и состоянии зданий.
Дмитрий Петрович Боткин, приобретя эту усадьбу во второй половине 1860 - х гг., решил перестроить и обновить свою новую резиденцию. С этой целью был приглашён популярный в то время в купеческой среде архитектор А. С. Каминский . Он сделал реконструкцию в модном тогда псевдорусском стиле внутри и снаружи здания. Облагородил фасад и интерьер. И вот уже под крышей Покровка, 27 вновь скрипят великолепные лестницы, блестит напомаженный паркет, распахиваются резные двери, а богатые парадные помещения вновь слышат голоса московской элиты.
Так что по тем же самым половицам, которые скрипели в первые годы Советской власти под бравыми яловыми сапогами красных офицеров, за несколько десятилетий до... шлёпали штиблеты Толстого, поэта Фета - мужа сестры хозяина дома и прочих, прочих, прочих. Долго можно перечислять фамилии, составляющих гордость нашей страны, которые светскими вечерами попивали в этих комнатах мадеру и поглядывали на висящую вокруг великолепную живопись, без особого труда составляющую конкуренцию галерее Третьяковых.
Но вспыхнул пыл, жар революции, и сгорело время мягких кресел дотла. Интерьер старых палат заполнили дощатые столы, лавки, доски, табуретки. И вполне вероятно, что когда наш товарищ Бовкун заканчивал в классе прилежно строчить какой-нибудь конспект по тактике, агентурной работе или какой другой военной науке и, вставая из-за парты, невольно бросал взгляд на окружающие его стены, ему резали глаза выцветшие на них квадраты и прямоугольники. Задумывался ли он что оставило зиять эти следы? Вполне вероятно, что он соображал, что это отпечатки некогда висевших тут повсюду картин дореволюционных хозяев. Правда заключается только в том, что ему-то Ивану Трофимовичу было глубоко наплевать и на судьбу сгинувших шедевров) и тем более на их владельцев. Так что, даже соображая, что к чему, никаких ноток сожаления и в помине не могло проскользнуть в пламенной душе искреннего революционно настроенного большевика .
День за днём семь из семи знаний начали запрягать Ивана сбруей от рассвета до заката. Подъём, зарядка, завтрак, лекции до обеда, после семинары, самоподготовка, и перед полуночным отбоем позволительно было отлучиться и в клуб...
Субботний вечер закрывает октябрь. Хмурится сумрак, но ещё можно различать глаза из-под бровей. Наш школяр пограничник, перемахнув через изгородь бульвара, неторопливо шагает на вечерние занятия. Он записался и на курс языкознания тоже. Впереди первый урок. До шести время достаточно. Он идёт, разглядывая по сторонам убранство Златоглавой, порой останавливаясь у тумб с афишами, знакомясь с её культурной подоплёкой.
Дошёл. На месте. Второй этаж, ёжится тёмный коридор, стирая различия в петлицах молодых командиров. Возле запертой двери старательно подпирают стенку семь - восемь молодых лбов. Один не выдержал и возмутился, что за непорядок, десять минут, как должно начаться, а о нас как забыли. На предложение однокурсника сходить да выяснить положительно отозвался не он один. И вот половина из ожидающего состава, в числе которых и Иван, двинулась в сторону кабинета начальника учебной части. Оттуда, несолоно хлебавши, у такой же запертой двери, двинули ещё дальше, и так пока не нашли какого-то дежурного старшину. В отцы бы он этим курсантам-офицерам если и не годился, то уж в старшие братья, как пить дать.
- Дайте нам ключ от кабинета! У нас там занятия, - безапелляционно потребовал у него заводила.
- Это зачем Вам ключ? - протянул вяло солдат, обведя взглядом, окружившую его стайку.
- Ты что! Встать! Смирно! Немедленно ключ! - грозно гаркнул курсант.
- Вы бы не кричали, товарищ, а инструкции лучше бы изучали, - с этими словами мужчина встал и, вразвалочку подойдя к шкафу, вытащил увесистую папку. Пошурша бумажками, он извлёк одну и зачитал: "Приказ... бу-бу-бу-бу... в целях экономии электричества в часы после захода солнца занятия проводить только при наличии в группе не менее десяти курсантов...бу-бу-бу-бу". А Вас скока записалось? - он опять порылся в бумагах и, вытащив листок, озвучил - "восемь!" - закончив просвещение, красноармеец, так же вальяжно, как и поднялся, водрузился на свой стул.
Ребята, не ожидавшие такого поворота, стояли молча.
- Ну, что, расходимся тогда? - предложил тот, кто был зачинщиком выяснения.
- -А чего тут-то делать, - сказал Иван и направился к выходу.
- Хорошо бы тех, что там, на этаже предупредить!
- Правильно, предупреди, - отозвался другой, направляясь вслед за Иваном.
Выйдя из подворотни усадьбы на улицу, Иван застыл на тротуаре, размышляя, куда двинуть. В общагу не хотелось. Тлеют фонари, шмыгают тени прохожих, напротив у каменного парапета скулит какой-то оборванец, вымаливая подаянья у входящих в храм. Гуданув, прохрипевшее мимо авто, пугануло лошадь, мотанувшую телегу. Осень окатила сыростью. Пусто и гнусно. Подняв воротник, Иван огляделся. Чуть вдалеке "Аврора" озарила потёмки перекрёстка, зазывая зрителя своей иллюминацией. Недолго думая, Иван покупает билет на ближайший сеанс и, поднявшись в зал, плюхается в дощатое кресло. После часа ухмылок, над забавным закройщиком из Торжка , устраивавшего свою семейную жизнь с расчётом на облигацию госзайма, Иван выходит в это же природное ненастье, но уже со всем с другим настроем. Присвистывая за эхом тапёра обрывки зацепившихся мелодий, он хлюпает по направлению ночи, чтоб завтра с новыми силами вцепиться в гранит наук.
Первый месяц учёбы Ивана в Москве совпал с празднованием страной Советов восьмой годовщины Октября . Ивану, как видному парубку, о чьей атлетической фигуре позаботилась сама мать-природа, деваться в этот праздничный день, как курсанту было некуда - такими как он, парады "заряжают". Даже несмотря, что тот год был единственным в истории СССР, когда военный парад на главной площади страны в честь Октября не состоялся , всё равно от судьбы уйти уж коли выбрал, не судьба. Так и Ивана парад не миновал, ведь были ещё и физкультурники. В их ряды и был направлен Иван для украшения авангарда колонны демонстрантов района, его временной дислокации.
Ноябрь в среднерусских широтах не месяц май; и чеканить шаг в лёгком спортивном трико, пусть и с восторженным равнением на мавзолей, когда на подошвах снежная слякоть, после часовых ожиданий на свежем воздухе выхода на авансцену, можно, конечно, на энтузиазме, но не без меры. Отмаршировав своё под бравые звуки оркестра, Иван лаконично перешёл с Красной площади в улки Зарядья.
За спиной ещё кричат лозунги транспарантов над головами тружеников и тружениц, по брусчатке катят тележки наглядной агитации, а молодые красавицы и красавцы из спортивных шеренг уже торопливо рассыпаются восвояси ─ туда, где можно переодеться в одежды, согревающие в промозглый сезон. Иван не был исключением, он тоже торопится туда, в заветный подъезд, где его ждёт исподнее и тёплая шинель. Для этого надо всего лишь обогнуть Кремль, обтекая оцепления, ─ и вуаля, ты в теплом парадном. Вот только, несмотря на хорошую успеваемость в учёбе и по топографии тоже, Ваня за несколько недель проживания ещё не изучил город и немного плутает. Продрогший, понимая, что где-то всё рядом, но где...? Он идёт по какой-то улице в толчее праздничного люда в направлении, указанном очередным подсказчиком, как вдруг...
- Луганец, ты? - неожиданный окрик заставляет Ивана остановиться и оглянуться.
- Волька неужто... Откуда? - Иван устремляется навстречу стоящему позади молодому человеку, они обнимаются.
- Из Харькова, месяца три как вернули, - и неожиданно повстречавшийся друг Ивана улыбается, прикладывая руку к фуражке.
- А я вот тут заблудился, с парада иду, - кривит губы Иван.
- Отлично, а я в академии сейчас, с дежурства вот..., - и он машет рукой в сторону Воздвиженки .
- Пойдём быстрей..., видишь, уж цуциком дрожу...
- Давай потом ко мне махнём. С женой познакомлю!
- Давай.
Прошло часа три или по более. Кирпичная трёхэтажка, где-то в хвосте Пятницкой . Простенькая квартирка с окнами, уткнувшимися в протоптанные в осенней слякоти дорожки, порой за стеклом мелькают чьи-то коленки. За столом трое, в соседней комнате младенец, иногда он начинает пищать, тогда женщина, вскакивает и выбегает. Семейство Ульмеров приняло Ивана радушно. Они оба Наталия и Вольдемар (полное имя друга Ивана) были москвичи. Вольдемар сам как пару месяцев назад сменил казарменную койку на постель жены, а тут ещё и друг объявился. О чём могут говорить давно не видевшиеся два товарища - кадровые вояки? Наконец смолкает очередная история о запомнившемся с последнего места службы и жена Волика спрашивает у Ивана:
- У Вас двойная фамилия Бовкун-Луганец, почему?
- Ну, это Волька знает, - Иван подмигивает, косясь на товарища и глотнув чая, начинает рассказ.
В Гражданскую ..., время было, сами знаете какое..., сегодня мы в городе "запрягаем", а завтра уж на подпольной работе. Я тогда был назначен ЦК Украины бой-эмиссаром киевщины и волынщины. А когда меня назначали, столицей одной из наших губерний ещё Луганск был, вот и взял я себе такую фамилию, чтоб у товарищей вопросов меньше возникало, откуда, что и кто я. Да и сам я из тех мест, папаша у меня на заводе там работал. Вот и с Волькой мы тогда же познакомились.
- Расскажете? - полюбопытствовала Натали.
- Моя бригада в это время как раз на Донбасс на бандитов была брошена, - вставляет Вольдемар.
Это уже весной 21-го, - продолжает Луганец, - я по заданию Губкома Донецкой губернии работал по созданию сельбудынков . И так вышло, что оказался в одном городишке, где в годовщину Парижской коммуны ставили в клубе спектакль. А тут наш человек у Махно донёс, что одна из его банд Махно собирается захватить в этот день город. Решили устроить им засаду. Нам и прислали отряд под командованием Вольдемара Августовича, чтоб мы этих разбойников покрутили.
Иван, не переставая рассказывать, перевёл взгляд с жены на мужа и приподнял стакан, имитируя тост.
Только вот не угадали мы тогда, кто на город пойдёт и сколько их там будет. Потом говорили, мол, сам Молния своих привёл. Хорошо, у Вольки замкомроты или кто он там у тебя был...? Шустрый оказался парень, проскочил и за подмогой утёк, а то бы хана, - хмыкнул Иван, - не сидеть нам тут. Вот мы тогда-то там до утра с Волькой под треск пулемёта кое-как, проползав в мартовских кровавых лужах, и подружились...
- Мне Волик ничего об этом никогда не рассказывал, - жена бросила вопросительный взгляд на мужа.
Иван пожал плечами, - а чего говорить-то, наши поспели, так те и разбежались, как никого и не было.
- Да..., если б дождь не ливанул и те бы побойчее были..., - Вольдемар замолчал, положа руку на плечо товарищу.
- А спектакль, как? - спросила Натали.
- Да, как, как... как у нас началось, так у них и кончилось, - улыбнулся Иван.
- Многие там тогда легли за этот спектакль, - вздохнул Ульмер.
Натали окидывает взглядом в вмиг помрачневших мужчин и, пронзая придавивший комнату угрюм, запевает: "...Гори, сияй, моя звезда!// Умру ли я, ты над могилою// Гори, сияй, моя звезда!"
Закончив романс, Наталия, не затягивая паузу, обращается к Ивану
- Вы говорили, на Покровке учитесь, а где там?
- Там церковь напротив, а рядом с ней дворец какой-то... он мне чем-то Киевский Мариинский напоминает.
Женщина, немного подумав, произнесла, - если правильно понимаю, в той усадьбе, куда на занятия ходите, раньше была художественная публичная галерея.
- Может, может, - ответил Иван, - а Вы откуда знаете?
- Я до революции окончила Лепёшкинское училище по классу детских воспитательниц. Так вот, когда нас воспитывали, - женщина усмехнулась, - водили туда, картины смотреть, а так бы тоже не знала, она ведь ни в одном путеводителе не поименована.
- А почему на воспитательницу пошли, детей любите? - поинтересовался Иван.
- Так сложилось. Меня туда за профессией определили. Видите, - она неопределённо кивнула куда-то назад, - эту квартиру родители арендовали ещё у "Пятницкого попечительства о бедных ", а училище пару шагов отсюда. Небось, заметили, подходя к нам. Здание такое с огромными Брамантовыми окнами, над ними ещё написано - "женское училище".
- Это такие полукруглые что ль на верху?
- Да, да...
- Эти видел... Вы, я вижу, в художествах разбираетесь.... Брамантовые.... и с дворцом сразу сообразили.
- Нравится мне всё это. Знаете, на душе как-то светлеет, когда смотрю...
- А есть где смотреть?
- У нас тут недалеко городская галерея. Кстати, её начинали ещё собирать братья, друзья того, кто у вас на Покровке собирал, говорят, частенько у него консультировались. Сейчас тут выставки делают. Хожу. Вот недавно русская живопись была. Я Волика пыталась затащить, но он ни в какую.