Ульмер Вольдемар Августович (Из серии "Дом у Покровских ворот")
Этот лагерный пункт в сибирской утробе ни чем не отличался от сотен других. Жизнь текла строго по заведённому распорядку, за что и держались как зэки, так и их охрана. Те и другие, балансируя на одном пяточке земли, выгрызли его у тайги не первый год. И теперь этот клочок эйкумены могла разглядеть уже даже не самая зоркая птица. Нары и гнилую еду, порой удавалось скрасить летом подножным кормом и ожившей природой. Рабочие смены всегда заканчивались, как и начинались, когда на небе не было солнца и даже когда оно было, его всё равно не было. И если труд облагораживает человека, то работа до изнеможения убивает.
Отряд доходяг, скорбно возвращался в свою землянку в кромешной тьме, слепо волоча ноги по осенней подмороженной жиже раздолбанной дороги, как процессия за катафалком. Только тут на телеге вместо гроба был свален разный строительный инструментарий. Потрёпанный строй мужиков, время от времени рвался истошным кашлем. Наконец, где-то вдалеке между стволов деревьев замаячил тусклый огонёк окна начальника лагеря. Значит пришли.
Переступив черту забора, основная группа пошла в сторону своих шконок, а четверо заключённых вслед за подводой направились к отдельно стоящему сараю хозблока. Разгружаться.
- Августыч, - окликнул тот, который ковылял за телегой, опираясь на неё одной рукой. Августычем называли Ульмера Вольдемар Августовича. Такое обращение прилипло к нему тут сразу. Может потому что его необычностью чуть подслащивало горечь хиреющей жизни, а может просто, потому что имя Вольдемар не монтировалось с обстановкой.
- Мне до больнички надо, видел же, - и говорящий, оторвав руку, которой опирался о край телеги и потряс ею болтающуюся как плётку другую руку.
Иди через задник, а то начальник увидит, объяснений не оберёшься, - откликнулся Ульмер, который был у них десятником. Оставшаяся, тройка принялась переносить инструмент из повозки в сарай. Луч болтавшегося на вышке фонаря до них не дотягивался, но это и не было нужно. Им всё тут так приелось, что они могли перемещаться тут вслепую.
- Лошадь заведите, и к себе, - скомандовал Августыч, после того как они завершили работу и как бы сам себе добавил, - а мне кое-что поделать ещё надо.
Оставшись один Ульмер зажёг лампу и сел за самодельный выскобленный, как отполированный стол. Под его высохшим телом неловко хрупнул, сделанный им же стул. В ладах с руками он был ещё с юности. Он начал слесарить на одной из московских мануфактур ещё до империалистической. Туда его пристроили, друзья отца после смерти родителя. Ему пришлось бросить четвёртый класс училища и пойти зарабатывать деньги на себя, братьев и сестру. Помимо упаковки товара в этой фирме, он мастерил полки и тумбы для витрин, стругал прилавки и делал прочую работу для повышения привлекательности залов торгового дома. Так что, когда его и другой спецконтингент выгрузили из вагона и пригнали на эти сопки, он вызвался сколотить бригадку, которая добросовестно меблировала на таёжный лад не только администрацию лагеря, но и бараки соцгородка, который они строили. Но не только благодаря этому в своих представлениях лагерное начальство характеризовало его "К работе относиться добросовестно. Инициативен и исполнителен". Ещё в 1920-м, когда он был адъютантом полка донецкой трудармии, он освоил хозяйственную работу, что очень даже пригодилось ему на этой гулаговской стройке.
Поскрипев, устраиваясь на стуле Удльмер достал с полки замызганную книгу учёта. Пролистал несколько страниц до заложенных листков бумаги. Пару из них были чистыми, а один был исписан с двух сторон аккуратным женским подчерком. Это было письмо жены, извещавшее о гибели их старшего сына. Он ушёл на фронт в первые дни войны в составе 6-й московской дивизии народного ополчения. Но и об этом он тоже узнал только из этого письма. Последние годы, в виду фронтовой обстановки в стране, писем не было. Это было первой весточкой из Москвы. Из той давно сгинувшей его жизни. Перечитывая его ещё раз письмо, Ульмер улыбаясь, забылся, - Сибирь пошла побоку. Он видит Украину, молодую девчонку оправляющую платье бросающую на него игривые взгляды, рождение их первенца - Георгия или как все его любя называли Жора. Потом вспомнил рождение второго ребёнка. Тогда они уже перебрались в Москву. Жили на 15 квадратах в коммуналке, что было совсем не плохо для слушателя академии Фрунза. И даже потом, когда он преподавал на Покровке в Вышей пограншколе и у них родился ещё один ребёнок, они все продолжали жатся всё в той же комнатушке. Зато, когда для дзержинцев и пограничников построили жилой дом у Покровских ворот, а его переревели в управление начальником, ему с семьёй выделили в нём шикарную отдельную квартиру.
Эти картинки, проплывавшие в голове Ульмера, оборвались внезапно, когда в нахрапом распахнутую дверь вошедший сержант гаркнул: "К начальнику, бегом". Августыч, тут же захлопнул книгу, успев предварительно вложить на место вынутые листки, и встав, в сопровождении охранника, быстро пошёл к дому, в котором тлело одинокое окно. Войдя в кабинет начальника лагеря, он застыл перед сидящим за столом упитанным офицером. Расстёгнутая гимнастёрка, висящая на стуле портупея, запотевший, как и окно, взгляд, на буржуйке бренчащий крышкой чайник, на столе распластавшись всеми разворотами, красуются газеты и какие-то бутерброды. Эта скупая обстановка окатила Ульмера забытым теплом и он тоскливо глядя на карту Красноярского края, висящую на стене, уныло начал докладываться.
Начальник его сразу оборвал, - Что у тебя там с лётчиком приключилось?
- Да ничего особенного... зашибся маленько, - ответил спокойно Ульмер.
- А мне доктор доложил, руки ему переломали, теперь не годен.
- Не..., одну покалечил.
- Или покалечили?
- Да, нет, говорит, сам виноват.
Начальник с ухмылкой глядел на стоящего перед ним Ульмера.
- Ладно, Вольдемар Августович, не для этого я тебя звал. С этим сам разберёшься, знаю тебя..., садись...
И действительно, знали они друг друга давно. Их знакомство уже перевалило за второй десяток. В Киеве середины 1920-х, этот начальник двадцатилетний лейтенант полка, где Ульмер был помощником командира. И может быть сейчас, спустя такой срок, когда Ульмера определили в его лагерь, они бы и не узнали друг друга, если бы не один эпизод, который отложился в памяти обоих. Тогда в шестую годовщину октября этот комлагеря загулял с таким же молодняком, каким был и сам. А на следующий день, проснувшись в какой-то квартире, не обнаружил ни сапог, ни денег. Деньги, да и шут с ними. Может, уже все и разлетелись, когда снимали с него сапоги, но вот в пропавшем бумажнике, была кандидатская карточка в члены партии. Так что начались у молодого бойца неприятности - горячие деньки проработок. То "полоскание" нерадивого кандидата на комсомольских, то на партийных собраниях, проверки, рекомендации, протоколы и прочее. Так вот, если бы не характеристика тогдашнего помощника комполка товарища Ульмера, который знал его по службе, да и сам был не на много старше, ещё неизвестно была ли вообще какая карьера у этого офицера или бы закончил он свои трудовые подвиги в лучшем случае где-нибудь бригадиром на "Большевике".
- На фронтах всё не просто, - продолжал начальник, кивнув в сторону газеты, - нам план опять подняли, надо бы агитацию среди заключённых усилить на перевыполнение производственных задач.
- Да, куда уж и так сил ни у кого нет..., - понуро отозвался Ульмер.
- А ты думаешь, там под пулями силы есть..., - хлопнул ладонью по столу начальник, - сам всё понимаешь..., вон какой завод подняли..., - начальник опять мотнул головой в сторону, но уже куда-то не определённо за окно, - там пацаны да бабы работают и с них тоже спрашивают.
Начальник встал, достал из тумбочки два стакана и стал разливать чай. Чай они пили не долго.
- Вот возьми газеты. Ты же знаешь, кто у тебя с понятием..., да вот этот же лётчик... пусть языком работает, коль руками пока не может.
- Газетами тут не обойдётся... жратвы бы?, - Ульмер, не отводя вопросительного взгляда с лица начальника, встал.
Тот, покатав в ладони грани пустого стакана, ответил, - про жратву и сам всё знаешь.
Ну, ладно подумаю, - Ульмер с пачкой газет под мышкой направился к двери.
И уже переступая порог, услышал, - Думай, думай, - только время у тебя нету...
Ульмер аж ссутулился, будто получил обухом по спине. Он знал, что сейчас десятник, а завтра, если не будет плана этот же хороший знакомый его первого и запрёт в шизо. К тому же, это напутствие прошибшее мозг бывшего комбрига оживило в нём одну из его встреч с товарищем Берия, который тоже бросил ему эту фразу. Было это тёплым октябрьским днём 1938-го. Тока, тока прошёл месяц, как он, назначенный начальником секретариата 1-го зама наркома, которым стал на тот момент Берия, переехал в новый кабинет.
Просторная комната, широкий стол, на нём, изгибая хребет, замерла карболитовая лампа, рядом с ней в металлическом бокале букет карандашей, на зелёном сукне аккуратная стопка папок, через открытое окно с площади доносится бряцанье трамваев, а из-за плеча, сидящего за столом, с высоты висящего на стене портрета следил зоркий вождь. Вдруг затрещавший телефон, перекрыл уличный гомон. И уже через три минуты Ульмер вытягивался перед поблёскивающими стекляшками очков нового шефа. Берия, быстро пробежавшись по служебным вопросам, перешёл к цели затеянного им разговора.
- Товарищ Ульмер, долго Вы работали с Фриновским?
- Почти пять лет.
- Ну, и что можете сказать?
- Опытный работник, требовательный, - осторожно начал было Вольдемар Августович, но Берия его прервал.
- Не об этом..., что есть на него..., да, садитесь Вы, - и он небрежно указал рукой на один из стульев перед столом, - за эти годы не показалось Вам, - продолжал назидательно новоявленный комиссар ГБ, - что товарищ Фриновский недобросовестно занимался разоблачением троцкистов, укрывал некоторые заговорщические кадры, проводил правую работу внутри органов?
- У меня такой информации не было, но если она есть, то, как же его назначили наркомом ВМФ? - спросил в свою очередь удивлённый Ульмер.
- Сейчас это проверяется. Он убран из органов, чтобы оборвать его связи с завербованными преступными кадрами. А то, что кадры у вас тут засорены, думаю, Вы спорить не станете, - говоря всё это, Берия точил взглядом собеседника, пытаясь расковырять нутро майора, и определиться станет ли он его человеком или его надо убирать.
- Товарищ командарм, - начал было Ульмер, - Фриновский возглавлял следственную работу, - но не успел продолжить фразу, Берия опять оборвал.
- Вот, вот..., Вы же понимаете, как он руководил следственным аппаратом, смазывал врагов, оговаривал невинных...
Ульмер уже сообразил, что Берия хочет от него компромата на его бывшего шефа, а потом это, по-видимому, распространиться и на наркома. А озвученные направления это так, наметки, куда ему надлежит двигаться в своей работе. Для Ульмера это было слишком неожиданным открытием, чтобы, не сходя с места как-то однозначно реагировать. При этом он ясно понимал, что прояви он сейчас намёк на отказ, то может уже сегодня спать не на Покровке в объятиях жены, а схаркивать кровь на сапоги какого-нибудь "колольщика" в Лефортово. Нужна была пауза. Так, что недолго думая он произнёс:
- Не только мне, но и ещё некоторым сотрудникам известно, что Фриновский безосновательно применял меры физического воздействия на допросах, фальсифицируя материалы следствия.
- Во, во..., одобрительно откликнулся Берия, почувствовав, что этот майор верно улавливает задание. "Может, и сработаемся", - мелькнула у него мысль, а вслух он, перейдя на "ты" приказал, - список мне подготовь, кто там у тебя на примете.
- Слушаюсь, сколько у меня времени?
- Времени-то у тебя и нету..., - ухмыльнулся Берия и отрезал, - иди...
Отчеканив разворот, Ульмер вышел из кабинета. Вернувшись в свой, он уселся в кресло у окна и, затягиваясь папиросой начал обмозговывать сложившуюся ситуацию. Как и что будет докладывать утром. За это время несколько раз звонил телефон, заходили сослуживцы. Стучала печатная машинка. Вольдемар Агустович машинально отрабатывал текучку, но не переставал прикидывать, просчитывать варианты и их последствия. В этих раздумьях он не заметил, как в полутьме накатывающей ночи заткнулись клацающие трамваи. Только, когда в открытое окно заглянул подмороженный ветерок, он встал, запер дверь и спустившись во двор, сел за руль подаренного ему коллегией НКВД автомобиля и покатил домой.
Близилась полночь. Только это уже не уютный московский дворик, глядящий из под бровей занавесок своими приветливыми огоньками квартир на журчащий фонтан и забытые в песочнице деревянную лошадку и курточку на качелях. Это застуженная прогалина в тайге, с раздолбаными вдрызг дорожками, где ютятся десяток бараков, в которых тухнут сотни людей. Холодный ветер хлестал по щёкам Ульмера, проскальзывая змеёй под воротник. Тот шёл по территории лагеря, прижимаясь к стенкам бараков, стараясь не попадаться под режущий луч прожектора. Его появление в неурочный час в санчасти не вызвало особого удивления. Все знали, что у него тут чуть больше свобод, чем у прочих заключенных. И дело не только в его знакомстве с начальником. Эту привилегию он заслужил ещё своим стальным характером и ясным рассудком. Частенько, возникавшие в быту и производстве сложные ситуации, ему удавалось приводить к более-менее позитивным концовкам. Вот и сейчас, когда ни у кого не хватало сил волочить ноги, а не то, что шустрее махать топором, именно на него взгромоздили бремя заставить людей работать с ещё большей отдачей.
Войдя в палату Ульмер сел на край кровати, на которой с перебитой рукой ни как не мог заснуть бывший лётчик.
- Ну, как?, - спросил Ульмер.
- Ноет сильно..., - ответил раненый
- Ну, ладно... сам виноват, предупреждал, остынь... теперь слушай..., газеты видишь, - Ульмер бросил пачку у ножки кровати, - будешь читать... станешь каждое утро на построении докладывать о боях.
- Это зачем?
- Чтобы не забывали, кто за жизнь сейчас платит...
Слипшиеся комом дни скатались в недели. Промозглое утро. На плацу в замызганных телогрейках и рваных ботинках, вжимая немеющие пальцы рук и ног ёжится пархатая фаланга. Перед этим чахоточным строем перелаивая свист ветра лётчик докладывает о положении на фонтах. Когда он, гаркнув - "Победа будет за нами" заткнулся, вступает голос какого-то старлея объявившего, кому добавят пайку за труд и перевыполнение индивидуального плана. Только вот один из этого списка сегодня кончился, так и не дождавшись своего пайка. Отходя под утро, у него не хватило сил крикнуть от боли рвущегося сердца, так под стон не отогревшись, он, и закоченел навсегда. Обычно этот зэк стоял во втором ряду по левое плечо за Ульмером. Сейчас, услышав его фамилию Ульмеру вспомнилась фраза - "сам сдохнешь".
На следующий день после его разговора с Берия о Фриновском, он, не стал дожидаться, когда тот его вызовет. Приехав на службу пораньше ждал, когда подкатит авто командарма, а когда подкатило, то сам прошёл к нему на ковёр.
- Товарищ комиссар 1-го ранга, - докладывал Ульмер, стоя смирно перед будущим наркомом, - о фактах извращения Фриновским методов борьбы с врагами народа подозревали многие честные работники, но не решались открыто сигнализировать, опасаясь ареста.
- Отлично,- заулыбался Берия, выходя из-за стола и направляясь к Ульмеру, - Вы подготовили список, кого будем использовать для подготовки материала?
- Начал составлять, товарищ Берия, - с этими словами Ульмер открыл папку, которую держал в руках и вынул оттуда несколько листов бумаги с напечатанными фамилиями, - тут сотрудники центрального аппарата и главного управления, но моей фамилии нет...
Берия остановился и выстрелил удивлённым взглядом, - это ты, что хочешь сказать?
- Не могу давать эти показания и вести эту работу..., сами поймите.., если сейчас предам своего предыдущего шефа, то Вы должны меня сразу за ним к стенке, чтоб я так же и Вас под монастырь не свёл...
Стекляшки на глазах Берия блеснули хитрым огоньком.
- Чистеньким хочешь быть?
- Никак нет..., не хочу расстрела, предавая советскую и чекистскую работу...
В застывшей тишине Ульмер слышал каждый неторопливый шаг Берия, который обойдя вокруг него вернулся за стол и посидев с минуты спокойным голосом произнёс:
- Не расстреляем..., сам сдохнешь... список на стол..., свободен...
Вернувшись вечером после работы, домой, в квартиру на Покровку, Ульмер с женой шерстили бумаги в столах, перебирали книги на полках и даже пролистали тетрадки и учебники старшего сына. Школьник, комсомолец, в следующем году выпускной класс. Мало ли, что они там с товарищами читают, какие пометки в книжках делают. Ульмер частенько сам производил обыски у арестованных врагов народа, так что знал, что, как и где будут искать. Спустившись в кладовку, которая была закреплена за их квартирой притащил из подвала дома манто, бекешу, какую-то шубку, ну и прочего барахла. Жена достала из шкафа ворох фильдеперсовых чулок, шёлковых фуфаек и ещё какие-то шмотки, дразнящие воображение обывателя. Что-то сразу вместе с макулатурой заполыхало в мусорном ведре вытащенным из-под раковины на средину кухни, а что-то в течении следующей недели разошлось подарками по знакомым и не подарками на базаре. Так за несколько дней от былой роскоши их четырехкомнатной квартиры кроме наличных на чёрный день осталось только ожидание. Ожидание ареста. И хотя ожидание первоклассный учитель, но определяет, в конечном счёте, предмет о котором идёт речь. И если в ожиданье чуда, воспитывается надежда, то, в ожиданье смерти, выпестовывается лишь покорность. Вольдемар Августович чуда не ждал. Так что когда его как водится, на протяжении полгодика покидали по разным назначениям, а в конце концов списали в резерв, он смиренно сидел дома дожидаясь звонка, а когда он раздался, сам пошёл и открыл дверь.
К этому времени, налаженная за последнюю пятилетку следственная работа сбоев не давала. Производство протоколов, конечно, зависело в какой-то степени от того, кто и что говорил на допросах, но всё же играло второстепенную роль. Больше на документ влияли директивы, спускаемые сверху. Они же, в конечном итоге и предрешали приговор. Так что, Ульмеру, попавшего в умелые руки одного из таких штатных делопроизводителей, все перспективы объяснили сразу-же на первой встрече. В свою очередь и он, как человек не глупый и ещё до того злополучного дня, когда он вошёл в кабинет Лаврентия Павловича с целью отказаться от предложенного поручения, знал на что идёт, не заставил повторять дважды. Так что, когда спустя десять месяцев проведённых им в заточенье его определили на работы в ГУЛАГ, а не как его бывших начальников и коллег из ближнего окружения в безымянную могилу, принципиальную роль в этом сыграло ни его мужество на допросах, если оно имело место, а прямое указание наркома.
С этого дня потянулась его резина лет, цепляя сердце призрачной надеждой свободы. Холод застенок, смешавшись с затхлостью столыпинского вагона по дороге в Сибирь, в конце пробился ознобом в притоках Енисея, где Ульмер и тысячи таких же зеков плечом к плечу с чуть более вольнонаёмными рабочими взращивали на крови и поте стройку коммунизма. Вольдемар Августович будучи до конца убеждён, что пал жертвой аппаратной борьбы не терял веры в большевистские идеалы. Всячески старался быть полезным на том участке работ, куда занесла его судьба. Трудился на совесть, не щадя ни себя, а став десятником, то и других. За что и получал "благодарности в личное дело... и ходатайство о сокращении лагерного срока...". Надеялся ли он вернуться в ряды своих товарищей, имел ли на это шансы или нет? Решай сам читатель.
Вот тот же хозблок. Такая же ночь воющая голодным ветром, порой просачивающимся меж досок сарая. Тлеющая керосинка. Выскобленный стол. Та же амбарная книга учета с торчащим из неё краешком листа бумаги. До побудки столько же, сколько и от отбоя. Ульмер, склонившись над чистым листом, скребёт пером. В голове мелькают образы маленькой комнаты, детская кроватка, неумолкающий гвалт соседей, трескучая лестница, рассохшееся окно в трёхэтажном, деревянном домишке, с выцветшим фасадом. Крыльцо со двора, куча дров, сваленных под навесом. Жена писала, что они с детьми теперь живут в старой мещанской слободе и место это очень похоже на их старую коммуналку. Картинки той жизни, о которых он не вспоминал десятилетиями, невольно оживали, где-то в тайнике души и, сжимая сердце, стекали чернилами на бумагу:
"...Я обнимаю тебя, родная. Поплачем вместе над нашим мальчиком. Память о нем сохранится в наших сердцах. Жорж! Милый, хороший мальчик. Он погиб смертью храбрых на поле боя, как подобает солдату, патриоту своей Родины, как подобает комсомольцу. Это великая честь - умереть, защищая свою Родину от фашизма. На коленях, как великую милость, я принял бы право защищать свою советскую страну с оружием в руках. Я завидую Жоржу. Я, который был солдатом великой Красной Армии 21 год. Умереть, уничтожая врага, плечом к плечу с братьями по Красной Армии, с которыми вместе дрался в Гражданскую войну, - мое пламенное желание, моя мечта...".
Вложено ли безоглядно чистое сердце в это письмо жене или глаз разума косился на цензора в отделе режима, от которого также зависят записи в личном деле? Решай сам читатель. Но слог хорош.
Сердце же Вольдемара Августовича Ульмера не выдержало нагрузку на прочность и под гнётом каторжной доли лопнуло, похоронив где-то в мёрзлой северной земле его несбывшуюся надежду свободы.