Ёлку поставили совсем недавно. Её еще не успели нарядить, и она стояла разлапившись посередине большой комнаты, встречая всех прямо в прихожей своим хвойным запахом новогодних праздников. Распахнутые двойные стеклянные двери гостиной, как распростёртые руки, зазывали любого, кто переступал порог. Айда сюда, ведь тут посередине просторной комнаты, под лепленной на потолке звездой стояла она - лесная красавица, манящая в свою сказку. И хотя ёлка была впервые гостем в этом доме, но и для неё откуда-то нашлась коробка с игрушками. "В воскресенье все вместе будем вешать" - сказала жена, задвинув её ногой под юбку иголок, ниспадающих в пол. А в шкафу тем временем уже зудели притаившись подарки. Когда, когда эти лыжники и самолёты из прессованной ваты и пионеры с прочей мишурой окажутся на ветках, освобождая им, их законное место.
А приволок ёлку, по старой памяти, водитель комбрига. После чего часа два колдовал вокруг неё с топором, устраивая лежбище в ведре. А когда закончил, то оставил такую кучки лапника да разводов песка, как будто не он один, а целый взвод топтался. Так, что когда с утра пришла домработница Зоя, ей мало не показалось. Пришлось отмывать всю прихожую, со стороны пятого подъезда, коридоры, ну и лестничную клетку заодно. Дело в том, что эта просторная квартира имела два входа: один из пятого, другой из четвёртого подъездов. И хотя особых привилегий ни у одного из них не было, но так как прихожая пятого была рядом с кухней, то практикой сложилось, что хозяйственные дела обычно были связаны с ним.
Обжившись, ёлка душисто сорила иголки в этот вяло мёрзнущий вечер. На диване, поджав под себя ноги, сидела хозяйка этой шикарной по советским меркам квартиры. Женщина средних лет, с хорошей фигурой, пышными волосами и немного обветренным лицом. И хотя вечер ещё был не такой уж поздний, но декабрьский мрак за окном и промозглый вой, доносившийся через чуть приоткрытую дверь лоджии, заставляли её ёжиться. Она отложила книжку и встала прикрыть дверь. Направляясь к балконной двери, походу поправила шашку, висящую на стене. Ею наградили мужа, за формирование и успешное командование Дивизией особого назначения при коллегии ОГПУ. Подойдя к окну, её невольно брошенный взгляд застыл на безлюдной площади, пока ещё больше напоминавшей пустырь, чем запланированную тут центральную площадь магистрали. Чуть вдалеке, под тусклыми фонарями Покровки задорно продребезжал голубой вагончик трамвая. Хотя вряд ли в этой темноте она могла разглядеть, что он голубой, но, не смотря даже на него, она в этом не сомневалась.
Вздрогнув, когда коридор прорезал телефонный звонок, она обернулась. Подойдя спешным шагом, взяла трубку. "Слушаю! Ой, милый, это ты!" - ответила она. "Как здравствуете?" - спросил Павел Кобелев на другом конце провода. "Да, все хорошо. Вот, поставили ёлку". "Слушай, я приеду на третий день". "Какие новости! Вот так радость. Значит, скоро увидимся?" "Меня командарм вызвал по динамовским делам". "Когда встреча...". Она не успела в ответ ни чего, ни спросить, разговор оборвали. Павел Георгиевич, находившийся в своём кабине штаба Северо-Кавказского округа, увесисто положил трубку на карболитовые ушки. Немного постояв, он вышел из кабинета и, махнув на крыльце рукой водителю, двинулся в сторону своей квартиры на Осоавиахима. Он шел, не застёгивая шинель по полуслепым улицам Ростова под порошащим жиденьким снегом. Где-то скрипели тротуары, где-то нет. Порой, даже взбрызгивалась сапогами слякоть, напоминая ему зиму 1915 г., когда он двадцатилетним рядовым самокатчиком в таком же паршивом декабре стоял несколько часов по стойке "смирно" с винтовкой на левом плече, с велосипедом на правом наказанный полковником за мордобой с сослуживцем. Это было вскоре после окончания пулемётной школы в Ораниенбауме на Северо-Западном фронте, когда русские войска сдерживали немцев в Прибалтике. Но его мысли сейчас занимало не это. Это так навеянные молнии воспоминаний.
Да, ему сегодня действительно позвонили из секретариата председателя этого пролетарского спортивного общества "Динамо и вызвали в Москву. Объяснив это его хорошим знание личного состава, которым надо до укрепить динамовцев лыжников и конькобежцев на идущей сейчас зимней части спартакиады. Он действительно в Москве отвечал за эту работу среди бойцов и офицеров своего округа, ну и как член Моссовета. Только сейчас, всё это выглядело по меньшей мере странно.
Уже несколько месяцев как его перевели из Москвы в этот военный округ. Тут действовало несколько десятков антисоветских банд. И он уже начал придавать новый импульс работе по ликвидации наиболее рьяных. Весь его предыдущий боевой опыт не оставлял сомнений, что и тут он добьётся успеха. И сейчас этот результат ему был нужен как право на жизнь. Ведь необходимо было доказать свою полезность полностью обновившемуся руководству. А тут этот непонятный вызов в Москву. Да, еще в голову разные нездоровые ассоциации лезут. Типа, что вот он первый командир и организатор дивизии особого назначения, сейчас на должности, которую ещё пару лет назад занимал Павел Торощин. Нынешний командир дивизии им. Дзержинского, арестованный менее полгода назад. К слову, можно заметить, что и председатель общества "Динамо" из секретариата которого поступил приказ явиться, тоже когда-то был командиром этой же дивизии.
Дойдя до дома, где находилась комната, выделенная Кобелеву, он поднялся на второй этаж, и, открыв настежь дверь остановился на пороге. Это была небольшая комнатка с одним окном и фанерными стенками. Единственным её отличием от двух десятков других было наличие балкона. Некогда купеческий домик, кустарно перепланированный под жильё. Когда он по прибытию приказал одному из своих бойцов прибить вешалку, то тот не рассчитав с размером гвоздя, пробил стенку насквозь. Павел вошел и сел на кровать. Спать не хотелось. Было слышно, как за стенкой звенели тарелки, и какая-то семья обсуждала предстоящий праздник. Писклявый голос ребёнка конючил: "Ну, почему, пап, почему без тебя? Как без тебя!" " "Ну, прости, не смогу я, смена наша будет" - отвечал устало мужчина. Одним за другим гас свет в арочных окошках этого двухэтажного дома. И чем ближе было к полуночи, тем меньше слышны были разговоры соседей. Наконец угомонились и в самой дальней комнате.
Поезд на Москву будет только утром. Сон к Павлу не шел, и он вышел на балкон. Снег уже перестал сыпать. Холодный воздух затаился, прислушиваясь к городу, застывшему возле Дона. Гадать о том, что его ждёт в Москве, не хотелось. Действительно ли работа для спартакиады или что-то другое... Он стоял, облокотившись о каменную стену дома, и перелистывал избранные фрагменты не написанных своих мемуаров. Когда-то для какой-то полковой газеты он писал о своем участии в июльских событиях эсеровского мятежа в Москве в 1918г. Как он командир отряда самокатчиков, разоружал караул взбунтовавшихся поповцев у здания ЧК на Лубянке. Тогда отдавал ему приказы товарищ Петерс. "Тьфу, ты, что за чёрт" - оборвала его воспоминания мысль, что год назад и Петерс был арестован.
Капнув чуть глубже, он увидел себя ефрейтором царских самокатчиков, председателем батальонного комитета солдатских депутатов. Тогда он в день штурма Зимнего дворца митинговал среди своих боевых товарищей за переход на сторону Военно-революционного комитета большевиков. И вечером уже весь батальон самокатчиков из Петропавловской крепости выдвигался на Дворцовую площадь. После захвата власти он в составе своей роты стоит на охране Смольного. А когда образовалось ВЧК, и самокатчиков стали использовать в различных операциях, он в феврале 1918-го сагитировал всю свою роту войти в Особый боевой отряд чекистов, командиром которого и стал.
Так и прошла эта ночь. То, скрипя пружинами под Павлом, ворочавшимся на кровати, то дымя воспоминаниями на балконе. Ещё не засерело невнятное зимнее утро, когда в дверь постучали. Он встал, включил свет и взял висевший на спинке стула ремень с портупеей. После чего не торопясь подошёл к зеркалу рядом со столом. Улыбаясь своему гладко выбритому черепу, он в очередной раз подумал: "Хорошая стрижка, никогда не выдаст усталость". В дверь постучали настойчивее и громче. "Иду" - откликнулся приводящий себя в порядок Кобелев. Прошло ещё несколько минут, пока он оправлял гимнастёрку. После чего подошёл к двери и, медленно повернув ключ, распахнул её. Перед ним стоял молодой офицер. Кобелеву казалось, что он его где-то видел в штабе, но никак не мог вспомнить где. Офицер, отдав честь, казённым голосом отрапортовал: "Товарищ комбриг, Вам необходимо быть через пять часов на вокзале". Протянул ему билет и замер в ожидании по стойке "смирно". "Хорошо! Через четыре часа пусть машина будет" - ответил генерал и, не дожидаясь положенного "слушаюсь..." захлопнул дверь.
Оставшееся время он провел, перебирая все те немногочисленные личные вещи, которые привез с собой из дома из Москвы. Из записной книжки он методично листик за листиком вырвал и устроил из неё маленький костёрчик. Несколько книг раздал соседским детям, объясняя это подарками к Новому году. Он решил ничего не брать в дорогу и вошёл в вагон со свободными руками. Единственная вещь, с которой он не расставался никогда, был наградной револьвер. И хотя Павел думал, что отоспится в поезде, но вагонный гвалт этому не поспособствовал. Так что колыбельная стучащих колёс долбила впустую. Волей неволей пришлось познакомиться с попутчиками, среди которых оказался один землемер. Зацепились языками о том, о сём, о жизни и стране. Так незаметно пролетело несколько часов. По ходу разговора Павел вспоминал детство. То время, когда он по окончании городского училища у себя на родине в Курске, учился в торговой школе. Как зарабатывал, давая уроки ученикам младших классов. И как из-за того, что, не набрав 50 рублей, на очередной взнос за обучение, был вынужден бросить учёбу с предпоследнего курса. Зато он стал землемером, вернее поработал помощником землемера, поскольку сразу по окончании курсов при землемерном училище его призвали на Первую мировую войну. И началась его военная карьера.
Кобелев заснул только где-то после Грязи. Он запомнил эту станцию новоявленного городишки, потому что, выйдя на остановке, обратил внимание на обилие красных растяжек различного содержания. Этой радости и благодарности от жителей бывшего посёлка, висящей уже не первую неделю, не было конца. Воззвания и лозунги на красных стягах словно паутина опутали всё небо над железнодорожными путями и привокзальной площади. Ведь с этого дня грязовчане гордо стали называться горожанами. Смотря на переплетение полотнищ, он вспомнил здание гимназии на Лубянке, в чьём актовом зале митинговал его кавалерийский дивизион. Тогда его гвардейцы так усердствовали, что даже в палисаднике перед домом развернули транспаранты. Так и стояли в августе деревья и кустарники, на которых растянули плакаты и вымпелы, словно гирлянды на новогодних ёлках. Это было в 1926 году, когда после смерти Дзержинского он активно поборолся за присвоение его имени своему воинскому соединению. Он тогда командовал дивизией Особого Назначения и устроил собрания во всех своих полках и дивизионах, на которых личный состав обращался в правительство с просьбой о присвоении почётного имени Первого чекиста страны. И смог за месяц добиться желаемого. Он вспомнил, как лично Дзержинский назначил его командиром его первого отряда и тем самым "благословил" на успешную карьеру. Эту благодарность он несёт всю жизнь.
Поезд приходил на Казанский вокзал. Отъезжая от Ростова Кобелев понимал, что никто не знает о его приезде, и решил что доберётся сам. Доедет на метро до "Кировской", а там уже по бульвару до дому дойти, как нечего делать. Проводник, как и просили, разбудил загодя. Времени привести себя в порядок хватало. Вот уже и состав гусеницей подтягивается к платформе. Павел Георгиевич спокойно сидит на своей полке, облокотясь локтями на стол. Шинель застёгнута, застывший взгляд время от времени спотыкается о столбы за окном. Но тут его случайный знакомый - этот тучный колхозный землеустроитель в возрасте, протискиваясь к тамбуру на выход мимо купе Кобелева как бы в продолжение состоявшейся их болтовни на прощанье кинул: "Наши очереди дело обмеров и севооборотов политотделов! Прощевайте!" "Полит -отделов, отделов, отделов..." - прозвучало эхо в голове Павла. Он вспомнил, где видел лицо молодого офицера, который принёс ему билет. Это было, где-то в конце ноября, после того как детище динамовцев самбо официально признали на Союзном уровне. На совещании в обкоме по вопросу подбора кандидатов в секцию борьбы и их участии в Союзном чемпионате следующего года. Этот парень приехал вместе с майором госбезопасности округа - начальником отдела. Перед совещанием всё время выслушивал его какие-то указания, а потом пропал. Это он запомнил, потому-что обратно с майором они возвращались вместе, тот ему рассказывал о сложившейся ситуации с бандами.
Павел спустился по ступенькам вагона на перрон и огляделся вокруг. Приезжие, встречающие, носильщики одни, нагружающие тележки, другие вспарывающие поток в поисках желающих погрузится. Суету и столпотворение вдохнул Павел с первых же секунд возвращения в Москву. Даже не слыша столичный гомон там за стенами вокзала, в воздухе уже чувствовалось ускоренное биение жизни. "Ни с чем не спутаешь" - мелькнула у него удовлетворённая мысль, и он влился в людской поток, движущийся на выход. Подходя к локомотиву, он замедлил шаг. Метрах в 15 он увидел стоящих двух офицеров напряжённо фильтрующие глазами толпу приезжих. Ещё четыре, пять шагов и их взгляды поймали цель. Они двинулись на перерез и преградив дорогу, отдали ему честь. Один из них гулко произнёс: "Товарищ комбриг! Машина Вас ждёт на площади". Пару секунд и он принял, где-то давно уже в нём созревшее решение. "Куда едем?" - так для проформы спросил он. "По приказу наркома" - отфутболил тот же офицер. Кобелев усмехнулся, мелькнувшей у него в голове мысли: "Какого?".
Он узнавал места мимо, которых они проезжали, он даже знал куда едут. Сидящие по бокам по стойке смирно офицеры молча смотрели вперед. Машина въехала во внутренний двор тюрьмы. Они вошли в кабинет и офицеры бывшие с ним вышли. Кобелев остался один. Примерно где-то через час в кабинет прошли трое. Один офицер и двое людей в медицинских халатах . "Вы арестованы. Раздевайтесь, будем описываться" - сухо произнес офицер и сел на стол. Один из халатов хлопнул по столу папкой на обложке с большим шрифтом "ДЕЛО"...
Как и многие Кобелев держался до последнего. Но предел человеческим мучения давно установлен наукой. Так что и он сломался, пусть даже и отрицал это на суде. После его расстрела в 1940 году, его вынесли из того же двора внутренней тюрьмы, что он въехал через год, через тот же самый вход, что он и въехал и бросили в общую могилу на Донском кладбище.