Было это чуть более четверти века назад. Нельзя сказать, что это была дружба, так партнерство на сезон. Даже сейчас, с лету, не вспомню, какие обстоятельства нас свели вместе. Тогда было много разных мероприятий, которые сулили быстрые и не очень обременительные деньги. Все флаги любых толков и оттенков толпились в гостях российской столицы, только выбирай, под какой выгодней подмазаться, чтобы и тебе с него можно было стрясти копейку. Правда, в то время, копейка, была в некопейку, все мерилось центом, копейками жили только те, которые, по словам наших государей не смогли вписаться в рынок. Зато те, которые вписались, чувствовали себя более даже чем комфортно. Даже по удобней, чем еще десяток лет ранее, до них, чувствовали себя какие-нибудь хозяева советской жизни - старперы из ЦК. Страна жила наотмашь. Упиваясь свободой и куролеся взахлеб. Даже моряки балтийцы и прочая комиссарская дерзость, не говоря уже о современной позолоченной молодежи позавидовали бы кутежам правнуков революции. Под треск шариков в казино и звон колоколов самопровозглашенных попов, танцы в неглиже перед Мавзолеем и гонками на БТРах по бульварному кольцу, пролетали со свистом, ночи, и будни пенящейся вольностью столицы страны пинаемой черт знает куда демократическим сапогом власти. Были, конечно, как и всегда и у всех казусы с хлопнувшихся вечеров мордой пьяной в кровь об унитаз. Были и квадратные глаза ужаса с утра перед спущенными в этот же самый унитаз центами, за которыми уже пришли разбудившие тебя другие охотники своего гульбища. Были светские выезды на курорты, где с барским размахом сыпалась зола в глаза всем и каждому, как и были подсчеты последних монет, на пару, тройку сигарет в ближайшем ларьке. Но это все только придавало азарта огульной жизни бражника. Каждый день судорожно ищущего, куда бы примазываться. Под знамена какой концессии встать, какая из них посулит тебе больше возможностей выжать чуток центов на ночь. Все эти дни и дела сливались в одно размытое в памяти вертящееся колесо рулетки. Так что, сказать на какое поле мы тогда вместе с моей красавицей ставили наши фишки, сейчас довольно сложно. Да и кому нужна в данном вопросе, эта въедливая точность. Право, мне сейчас даже лень ворошить в памяти полку того хлама. Может быть, это была какая-то всеми приветствуемая тогда контрабанда, а может быть и совсем безобидный таймшер, который тогда же впаривался всем подряд, кто пробивался в лигу малиновых пиджаков и эпатажных кепок. Все это абсолютно неважно. Неважно и для этой истории. Мы с ней были почти одногодки, плюс минус. Правда родились в разных городах миллиониках той далекой страны строящегося коммунизма. Но в этот год распродающейся России, зацепились симпатиями и оказались на одной жиле, сулившей обеспеченный дрейф в этой навигации.
Для этой истории, намного важней, что это было яркое лето. Город блестел, обливаясь потом под взглядом дышащего полной грудью жаркого солнца. Озорная листва на пышных шевелюрах деревьев вносила свежее чириканье в закатанную асфальтом декорацию города. А в воздухе насыщенном запахом эндорфинов звенел настрой радужных перспектив и безграничных возможностей. Мы с ней шли где-то в районе Арбатов. Мы шли не торопясь, скорее в никуда, чем куда-то, где нас безразлично ждали какие-то приятели или затеи. Так вдвоем мы приятно проводили время, вальяжно прогуливаясь по лабиринту затерянных закоулков. Шаг за шагом. Переулок за переулком. Заглянуть во двор. Покачаться на качелях, посидеть на лавочке или просто постоять губы в губы. Топ, топ и стук, стук ее каблучки по асфальту. Она идет чуть впереди. Я иду сзади и разглагольствую об абстрактных материях, разговоры о которых неимоверно важны для навивания отношениям необходимой духовности. Ну, не о курсе же валют болтать с девушкой, оставшись с ней тет-а-тет, даже пусть, если эта самая девушка и служит тебе в другой момент менялой денег по выгодному курсу. Конечно нет. Пусть лучше сливаются в единый треп, были и небылицы знания и слухи о домах вокруг, в которых то ли жил Бальмонт, а может не жил а выпрыгивал из окна, а может жила Цветаева возвращаясь сюда с работы у товарища Сталина, а красный граф Толстой тоже где-то тут знакомился с правилами новой жизни. А может и не о домах шла речь вовсе, и не о какой-то антресольной истории, а о вполне не пыльной Мальорке или каких-то более близлежащих водохранилищах. Это уже стерлось в памяти. Осталась ее плиссированная юбка шафранового оттенка каждый раз обнажающая колени, когда она вдруг резко в полукружье оборачивалась ко мне, реагируя на какую-то реплику. Улыбка и какая-то странная шапо (сhapeau). Хотя о последней я побоюсь, что-то утверждать однозначно. Может это уже дорисованный моей фантазией штрих романтичного аксессуара к образу грации в шафрановой юбке. Зато хорошо отпечаталась в памяти окружавшая нас с ней еще та - задрипанная Москва, которая так мила сердцу, помнящему ту пронизанную духом советских коммуналок атмосферу города еще не сорвавшегося с цепи в оголтелом поиске наживы. Так и шли бы мы с ней, и я и она были не прочь, не выходить из тех переулков, не замостивших еще плиткой беспечное благодушие жителей, нырять в сень подворотен не перегороженных шлагбауманами, воротами и прочей колючей проволокой, и то тут, то там наталкиваться на обшарпанное подъездами дружелюбие соседей, не запаркованное еще без продыху набивающимися авто. Но как бы нашим сердцам не был мил лабиринт тех проулок канувшей уже даже тогда в небытие вскормившей нас эпохи, блуждать по нему до скончания века мы не собирались. Вот еще один закоптившийся фасад остался позади и мы уже вывернули из тихих за кулис города. Моментально оказались в эпицентре многолюдного маршрута столицы.
В то время центр города, да и не только, а просто любое людное место пестрело сонмом нищих и попрошаек, которые под разными предлогами и в разных масках клянчили на жалость копеечку. Это не сегодняшние пару примелькавшихся изо дня в день бабулек и карлик колясочник в отглаженном с иголочки Адидасе. Тогда этот городской цех инженеров человеческих сердец был многочисленней союза писателей, даже если его дополнять журналистами. Среди них попадались и жалистые бабульки, дедульки и юродивые, от которых духман профессионализма слышался за версту. И вот мы, с моей подружкой только вступив на центральный московский стрит, сразу оказались не только в толпе мечущихся горожан между ларьками набитыми всякой всячиной от мыла до мармелада. Но и под прицелом этих работников креста и слез. Кстати, надо мне заметить, что моя подружка к этому дню, не больше месяца, как только вернулась в родное отечество из многолетнего пребывания в европейских странах. И понятно, многое для нее было в диковинку. Так что, увидев перед собой разложившуюся на асфальте цыганку с подвязанным на груди младенцем, ее доброе сердце вздрогнуло и заныло. Она не могла, не откликнутся. И пара каких-то ценных бумажек опустилось в подол этой чернушки. Надо сказать, что и моя ранетка уже была к этому времени матерью. Так что и это, безусловно, сыграло свою роль. Как мать, она обомлела, увидев вдруг на асфальте своей великой страны, из которой она когда-то уезжала, эту беспризорную малолетку грязными руками, держащую беспомощно скулящего младенца. Ведь ее ребенок, слава богу, не знал всего этого грязного ужаса уличной бездомности. Пока мама познавала подноготную капитализма, он благополучно воспитывался бабушкой и через пару лет уже мог рассчитывать оказаться в первом классе. Но это бытовуха была не для нее, ее большое сердце и инстинкты, которые мы впитали с молоком матери и с голосами дикторов вещавших: "все во имя человека, все во благо человека" требовали большой и сильной любви, на которую и она была способна. Вот и этой матери встретившей ее на центральном парапете страны она дала от своей широты. Дала и дала, я на это смотрел со стороны. У нас в конечном итоге победившая демократия, так что я, молча дальше продолжал петь песни, наполняя наше те-та-те в этой толпе необходимым так в этом удушливом городе романтизмом.
Мы прошли еще сотню метров. И о, что же это! Вы бы видели ее незлобивое возмущение, когда на том же самом асфальте она увидела другую чернушку с таким же скулящим грудничком. "Так, они же тут работают бригадой!" - в сердцах воскликнула она. Конечно, она была выше того, чтобы развернутся и возвратясь забрать пожертвованные той цыганке деньги, но чувство досады и разочарования толи опять за свою несообразительность, толи просто за неожиданность открытия она и не пыталась скрывать. "А ты думала, тут что-то по-другому?" - спросил я. "Знаешь, я на такие бригады насмотрелась в..." - и она назвала, сейчас уже и не вспомню, какой-то тогда еще югославский городок. "Если с такой бригадой окажешься один на один, то повезет, если просто забросают камнями" - произнесла она абсолютно безучастно к бригаде, к этому солнечному дню, ко мне, к себе, да и, по-моему, вообще ко всему живому. Она прожила в том югославском городке больше года. В комнате, как в женской общаге швейной фабрики, над своим цехом с торчащими посередине пилонами. И даже это было, как в сказке, что она по-настоящему и ценила. Ведь, даже родившимся, как и она в рубашках не так везло, как ей. Мы с ней об этом никогда не говорили и так, все было понятно. Достаточно было того, что она уже в пару фразах рассказала мне, как оставив ребенка на мать, уехала за парижской звездой. Но ее Югославские авиалинии сделали без нее пересадку в Белграде и в аэропорту Шарль де Голля, она так никогда и не побывала. Зато оказалась в угарных окопах раздирающейся в клочья обессилевшей от боли Югославии. Откуда за ее глаза и тело выкупил хозяин прифронтового стриптиз бара, а потом со словами любви увез в свой городок, в уже более солидное заведение. И она искренне верила в его слова. Даже, несмотря на то, что он жил с женой и у него были дети, и с ней он виделся в основном только на рабочем месте. Но, наверно действительно, в определенном роде он что-то и испытывал и был не плохим человеком, раз в конечном итоге, позволил ей выкупиться, и вернуться на родину.
Мы шли по горячему асфальту этой базарной столицы, постовые романо каждые сотню, другую метров стояли на своих местах кривя свои лицемерные гримасы, тянув руки к нашим лодыжкам. Я положил ей руку на плечи, она облокотила голову на мое и мы, так шли, не оглядываясь по сторонам и не переступая границ по умолчанию принятой умозрительной духовности. Шли и курили один житан (Gitanes) на двоих передавая эту сигарету друг другу напрямую, моя рука твои губы, твоя рука - мои. Я знал, о чем она думает. О том, что сможет ли она от нашего гешефта забрать сына у матери и хватит ли ее на то, чтобы все сделать на этот раз правильно. Да и вообще стоящая ли эта наша с ней затея, чтоб положась на неё выстраивать далеко идущие планы. Ей так отчаянно хотелось той большой и сильной любви, которая, не смотря ни на какие бригады, в ней жила, обещанной с детства песней "выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня!" Жила в ней, жила, и еще пульсировала в ее сердце наперекор всем крутящимся барабанам полей чудес криминальной России. К своему стыду, должен признать, что мои мысли были совсем в другом измерении. И хотя ни какие звезды, ни то, что Парижа, а и Млечных путей меня никогда не влекли, но хмель раздолья вдарившей мне по башке не в силах замутить взгляд напрочь отбивал желание остановить этот крутящийся барабан рулетки. Я знаю, что она сделала правильный выбор, потому что даже несмотря на то, что наша тема не выдохлась, ее уже не было тут, а она была где-то, в поисках того места, где гнездится ее птица.