Этот текст не стоит называть дневником. Его будет точнее назвать путевыми заметками. Ощущение пути никогда не покидает меня, хотя я и не могу понять пока что, куда направляюсь.
Этот текст размещается здесь, поскольку он мое литературное произведение. Правда, он не предполагает конца, не предполагает завершенности. Зато, возможно, будет обладать неким сюжетом — как ни странно, жизнь вообще состоит из сюжетов, а не из случайных событий.
Любая часть этого текста может быть однажды изменена до полной своей противоположности. Неизменно лишь мертвое.
Посмотрим, куда это все меня приведет.
2.
Как только в полной мере начинаешь ощущать себя писателем — для этого, кстати, даже необязательно что-то писать — вдруг неожиданно обнаруживаешь, что у тебя появились личные отношения с Богом. И заодно, между прочим, с дьяволом.
Писатель ведь тоже «обезьяна Бога» — уменьшенное, упрощенное подобие, отвергнутый эскиз, плоская карикатура. Хотя, конечно, иной карандашный рисунок может тронуть сильнее, чем великолепные картины настоящего мира. Для осознания реальности не хватает чувств, не хватает мысленного простора — а книги сужают эту действительность, делая ее податливой, удобной, понятной в какой-то мере. И автор, по существу, выступает лишь в роли переводчика — хотя какой хороший переводчик не хочет сам быть писателем?
Особенно любопытно смотреть, когда свои отношения с Богом осознают атеисты. Они ведь часто бывают обижены на Бога. Говорят, что он плохой, жестокий и неправильный, говорят о несвободе от него. Конечно, ведь они сами никуда не могут от него уйти.
3.
Довлатов писал про своего деда, что один из поединков того с Богом закончился вничью. Мои отношения с Создателем проще, хотя тоже достаточно своеобразны. Их хорошо иллюстрирует одна маленькая сценка.
Как-то декабрьским вечером стоял я на остановке и ждал автобуса. Вообще, на той остановке останавливаются несколько разных автобусов, но меня интересовал конкретно 103-й, другие не подходили. Ходит он не особенно часто, а было весьма холодно, дул ветер, кололо снегом в лицо. Очень неприятное ожидание, в общем.
Вижу: едет какой-то автобус, сейчас повернет и подъедет к остановке. И откуда-то возникает мысль в голове, такая шутливо-обнадеживающая: «Ну, если это 103-й, то Бог точно есть».
Автобус подъезжает, демонстрирует свой номер — естественно, именно 103-й — а потом, не останавливаясь на остановке, уезжает куда-то по своим делам.
Надо заметить, что ни до этого дня, ни когда-либо после эти автобусы себя так не вели.
4.
Бывают нравственные ориентиры положительные, а бывают отрицательные — когда знаешь, чего не должно быть, или что нечто может быть каким угодно, но только не вот этим. Если у тебя есть точка отсчета, то можно к ней приближаться или, напротив, бежать от нее со всех ног.
В средней школе среди прочих предметов у меня был (были? было?) и ОБЖ — некий архетипический школьный предмет, образцово наукоподобный и бессмысленный. Сейчас будет тяжело вспомнить, что именно я там изучал, но один урок запомнился очень надолго.
Учитель, обычный, без тонкостей, молодой добродушный парень, держа в руке раскрытый учебник (который был только у него, нам их не выдавали), задает вопрос в класс:
— А вот знаете, в чем смысл жизни?
Никакого гула нет — все ждут ответа.
— Так вот, смысл жизни состоит в максимизации полученного удовольствия, — произносит преподаватель. — Ну ведь правда же?
Некоторые еще и в тетрадки записали. Чтобы не забыть, видимо.
5.
Рефлексия — вещь беспощадная. Чуть дашь ей волю — охватит тебя щупальцами, до самого дна попытается пробраться.
Еще нормально, когда думаешь над причинами своих поступков. Хуже — когда начинаешь искать причины ощущений. А если доходишь до стадии, когда начинаешь искать причины самих мыслей своих — тут лучше уже заняться каким-нибудь делом, иначе окажешься в глухом тупике.
Вот та мысль о боге и автобусе — она же совершенно не случайна. Это какой-то внутренний голос подсказал мне, что красиво было бы так подумать. А почему бы и нет? Когда привыкаешь выражаться фигурами, писать оборотами, то и самые мысли свои для себя начинаешь строить, конструировать.
А если подумать и о том, зачем тебе далась вся эта рефлексия над рефлексией? Кого ты этим собираешься поразить? А зачем? Так можно быстро до самого корня докопаться — берешь любое действие или слово, а затем несколько «зачем?»
Декарт, а за ним и многие другие философы на рефлексии сам свой метод основывали. Вот Эмерих Корет вообще старательно всю метафизику вывел не просто из рефлексии — из трансцендентной рефлексии, рефлексии над возможностью сам вопрос ставить так, как он в голове ставится. Мне, впрочем, почему-то кажется, что те же глубины метафизики можно вывести и путем изучения автобуса — хотя вряд ли найдется желающий посвятить этому достаточное количество времени. Да, наверное, я бы делал это именно так, если бы это уже не проделал Корет.
6.
Вообще, наверное, это одна из определяющих для меня вещей — поступать не самым лучшим (самым простым, самым выгодным, что ли) способом, а самым интересным. Если мне часто приходится путешествовать между двумя местами, я изобретаю множество маршрутов — иногда очень долгих и неудобных.
Честертон пишет, что дети в детстве довольствуются одной и той же сказкой десять раз подряд, потому что они еще не устали от жизни — как солнце не устало всходить каждое утро. Не помню, чтобы я сам когда-то был таким — первые мои воспоминания уже связаны с этим желанием разнообразия, интересности: «А что будет, если идти дальше и дальше по этой улице, куда мы обычно не ходим?»
С этим тесно связана и еще одна вещь. Вот та внутренняя тоска по большему, по иному, по фантастическому, из-за которой я вообще и пишу, она же тоже была всегда, сколько я помню. Казалось бы, сначала нужно хорошо усвоить, что такое реальность, прежде чем хотеть нереального.
Впрочем, я же в шесть лет уже прочитал всю Малую Советскую Энциклопедию: десять томов реальности, как-никак.
7.
На самом деле воспоминаний о том, как я читал эту энциклопедию, у меня нет. Я ее в детстве слишком много раз перечитывал, чтобы сохранилось какое-то четкое впечатление о конкретных эпизодах.
Вообще, воспоминания мои становятся более-менее ясными лишь класса с восьмого школы. До этого — практически одни обрывки, апокрифы. Я могу описать, что было, но не помню, как это происходило и что это для меня значило. Реальность практически превратилась в текст.
8.
Кстати, это не единственный пример того, как реальность в моей голове превращается в текст. Собственно, даже сны мне чаще всего снятся в текстовом виде — как история, проговариваемая в голове, без непосредственных картинок.
Как-то даже приснился исключительный сон, во время которого я прочитал целый неизвестный роман Стивена Кинга. Весьма захватывающий, между прочим. Подробностей практически не помню — были там какие-то подростки с какими-то отношениями, ну и какая-то остросюжетная часть — но читать было очень интересно.
Впечатления в моей голове сериализуются- то есть из ряда звуков и образов превращаются в его описание. А еще от некоторых ситуаций остаются какие-то очень особенные щемящие чувства, много разных, которые и описать-то нельзя, разве что воспроизвести можно попробовать.
9.
Как-то у меня поинтересовались, не псевдоним ли мои фамилия и имя с отчеством. Они ведь действительно немного анекдотичны — сейчас уже не настолько, конечно, но остается все-таки небольшой налет искусственности, как будто это иностранец придумывал. Впрочем, у упомянутого чуть ранее Стивена Кинга тоже фамилия отдает псевдонимом, конечно.
Есть правда, кроме исконной крови, во мне еще и шестнадцатая доля осетинской. Вроде мелочь, капля — родственников по этой линии я никогда не видел и вряд ли когда-либо увижу — а все-таки дает какой-то неуловимый привкус. Хотя опять же, конечно: если бы не рассказали, то сам бы и не догадался. Слова сильнее определяют сознание, чем кровь.
10.
Между прочим, текст этот вполне сознательно начался с предложения о писателях и Боге. Просто чтобы сразу людей отпугнуть, которых раздражает религия вообще как явление. А то мало ли — начнут читать, увлечет, а там вдруг Бог на странице, и не обойти его стороной, только и остается, что плюнуть и закрыть. Обидно будет.
Сейчас же модно считать себя агностиком. Это такое откладывание решения проблемы на потом: дескать, оживу после смерти в загробном мире — там и разберемся, а нет — так и проблемы нет никакой. Правда, некоторые агностики как-то уж очень агрессивно не имеют мнения по этому вопросу — не только не думают о существовании бога, но и хотят, чтобы никто не дай бог не заставил их об этом подумать.
11.
Бывают вот люди фотогеничные — как не щелкнешь, все равно интересно или красиво получается. Бывают иногда, заметно реже, видеогеничные — когда человека можно в кино снимать, потому что пластика с мимикой занимательные, да и голос звучит характерно. Необязательно эти люди красивые, конечно. Старики иногда вот бывают очень живописными (слово-то ведь тоже говорящее).
Есть, наконец, люди-персонажи. Не гоголевские карикатуры, но все же люди с ясными, рельефными чертами характера, с профессиями, для литературы подходящими. Учитель химии или музыки, скажем, куда колоритнее по самой деятельности своей, чем учитель иностранного языка. Любой врач, даже плохой, — это фигура, самый заурядный священник — тоже, а вот продавец в магазине — куда реже. Да и проще: у кого-то волосы рыжие — сразу же ведь уже персонажем человека представить можно.
У меня вот проблемы со всеми этими качествами. Фотографии получаются удачными раз в несколько лет, о видеосъемке даже думать не хочется, да и описать, очертить себя как-то сложно и неинтересно одновременно.
В некотором смысле вот этот текст и должен меня зафиксировать.
12.
Если уж речь пошла о моих чертах, то важна тут одна особенность, которую я толком осознал лишь недавно. Я вообще почти не умею размышлять, думать, производить про себя логические выводы. Мой мыслительный процесс выглядит, грубо говоря, так: я вспоминаю посылки, а затем жду, когда в голову придет ответ. Сам придет, без моего явного участия. Эти микроозарения, инсайты — мой основной способ мышления.
Поэтому, в частности, я очень не люблю играть в шахматы и другие игры с полной информацией. Любой человек, обладающий логическим мышлением, сможет меня обыграть. Зато там, где важны сверхбыстрые ассоциации, получается значительно лучше.
Еще иногда получается мыслить логически вслух — ну или сразу уже в тексте. В принципе, этого совершенно достаточно.
13.
Сюжеты, пришедшие в голову нужно записывать или забывать. Если они долго остаются в голове, то обрастают всяческими деталями и ответвлениями, а затем и вовсе мифологизируются — о них уже нельзя писать, слишком они становятся банальными и самоочевидными, исчезает свой собственный интерес. Я ведь часто пишу еще и чтобы узнать, чем же все закончилось на самом деле; пока не напишешь, не поймешь.
В детстве я совсем не умел писать (хотя и писал для своего возраста очень много), зато некоторые сюжеты в голове проносились просто ежедневно — целая вселенная со своими хронологиями и героями. Подземный туннель длиной в целую страну, по которому куда-то неделями идет князь непонятно какой земли со своими приближенными. Залитая солнцем планета, сплошь заросшая чем-то вроде бамбука в несколько человеческих ростов, который вырастает вновь за полчаса, если его срубить; и опять же долгое путешествие в коже и бронзе, только уже в одиночку или вдвоем; а когда выходишь из этих душных джунглей к кристально чистым рекам, такое ликование охватывает, которого в настоящей жизни и не переживешь никогда, наверное.
Это лишь малая часть, то, что сразу вспоминается. Я только сейчас начал забывать те мифы, те имена, те впечатления — а это ведь были именно впечатления, я не столько придумывал, сколько проживал все. И не уверен, что когда-либо стану свободным от них до конца — и значит, любой мой текст будет нести отпечаток этой мифологии, не вполне ясной уже даже для меня самого.
14.
Технический прогресс уже обогнал развитие разума человека настолько, что скоро скроется за горизонтом. Не успеваем мы оценить одни технологии, как появляются новые, более совершенные. Музыку, компьютерные игры и чуть ли не фильмы теперь может делать практически любой — ну и где же эти самоучки, где их достижения? Средств создается на порядок больше, чем настоящих конечных продуктов.
Я чуть ли не каждый день чувствую удовлетворение от того, что смысл моей работы в области этих самых технологий нагляден и понятен, практически вещественен. Короче говоря, от того, что он есть.
15.
Почему я пишу этот текст вместо того, чтобы писать другие, художественные, которые просто-таки просят продолжения?
Потому что его писать легче, конечно же. Он не требует от меня смещения точки зрения, не требует необходимости понимать персонажей, держать их внутри себя. Это же вечная проблема — как бы так написать, чтобы и не про себя, и правда одновременно. Занятие, напоминающее попытку развести глаза в разные стороны: вроде бы и мышцы есть для этого соответствующие, между собой они напрямую не связаны, а вот ничего, кроме боли в глазах, не получается. Или вот представьте фотографа с простенькой камерой, без штатива и таймера, — он может снимать лишь из позиции, куда пролезает его голова или хотя бы рука. Некоторые вот полагают, что проще все нарисовать, а то и по линейке начертить, чем так извиваться.
К тому же этот текст держит меня в тонусе, не дает мыслям уйти далеко в другие сферы мышления. Хорошо, наверное, когда тебе интересно только писать, а у меня свободное время делится между тремя-четырьмя увлечениями, при этом везде что-то получается. В глубине же души я по-прежнему уверен, что именно занятия литературой — самое для меня важное и нужное дело.
16.
Я очень ценю скорость действия, особенно в рутинных повседневных действиях. Из одного места в другое я предпочитаю добираться чуть ли не бегом, ощущая себя иногда словно в воде, которую образуют другие, медленные люди. В эти минуты мне кажется, что медленных людей нужно загнать в гетто, сегрегировать от тех, кто способен действовать быстро. Я часто закрываю руками створки лифтов, если они движутся слишком медленно.
И дело тут не в банальной экономии времени своей жизни. Мне гораздо приятнее ехать полчаса без остановок, чем стоять десять минут. Скорость, прогресс, движение гораздо важнее времени.
17.
Так получилось, что я перечитал подряд рассказы Леонида Андреева и Варлама Шаламова. Они великолепно дополняют друг друга. Они оба находятся где-то на краю литературы, но по разные стороны от смертного одра. Андреев с его суицидальными наклонностями постоянно ожидает и боится смерти, а Шаламов в некотором смысле уже умер и знает, что хуже жизни и не может ничего быть.
Правда, опыт Шаламова трансцендентен, непередаваем, и потому во многом неосознаваем. Андреев ближе — и его ужас более осязаем. «Житие Василия Фивейского» — наверное, самое черное, беспросветное произведение литературы вообще. Дальше в эту сторону уже некуда двигаться — жизнь заканчивается и начинаются какие-то аллегорические картины, слова перестают соотноситься с действительностью. Так не только у Шаламова — можно вспомнить Платонова и даже Бабеля.
18.
Я никогда не видел галлюцинаций, да и сны мои — лишь те же мысли, разве что чуть более независимые от меня. По сути, я не верю в иллюзорное. Если я увижу инопланетянина или привидение, то буду воспринимать его именно так, как увидел, — никаких там «Не может быть!» или «Ущипните меня!». Авторов, которые сначала продемонстрируют что-нибудь интересное, а потом спускают читателя или зрителя на землю, объяснив, что это был лишь сон или иллюзия, я презираю и терпеть не могу. Один из самых бессмысленных, ничего не значащих приемов, к тому же отдающий наглым мошенничеством.
19.
Здесь еще важен один нюанс, про который, по-моему, все всегда забывают. У более-менее религиозного человека привидение, черт или любая сверхъестественная сущность должны, помимо страха и удивления, вызвать еще и неземной восторг. Потому что если есть дьявол, то значит, есть и Бог. Точно есть, наверняка, без дураков. Если есть души вне тел, то есть и душа. Глупо отрицать, что где-то в самой глубине своей души любой верующий оставляет возможность, что он заблуждается, — и необходимо настоящее божественное откровение, чтобы перестать сомневаться окончательно. И то, как известно, апостол Фома не перестал сомневаться, даже увидев оживление мертвых и претворение воды в вино.
А вот очевидное подтверждение существования инопланетян скорее способно запутать христианина — непонятно, как соотнести евангельские слова и внеземной разум. Тема ведь любопытная, в том числе и об этом я пишу отдельную книгу. Хотя и в этом случае я не исключаю, что человек ощутит восторг, — как дети радуются, в первый раз увидев чернокожего. Я бы точно обрадовался.
20.
Я вот совсем не люблю детей. Честертон писал по этому поводу (ну не совсем по этому, конечно), что вообще сколько-нибудь бережное отношение к детству вообще появилось лишь с христианством — достаточно вспомнить культ Ваала, Спарту, да и, скажем, Иосиф с Иродом без тени жалости относились к детям.
Возможно, люди, которые любят детей, совершенно не помнят себя в этом возрасте. Я сейчас понимаю, что часто вел себя исключительно мерзко. И очень может быть, что не был жесток лишь потому, что был труслив. Дети — во многом лишь злые животные; самое человеческое в них — вот эта самая злость, происходящая от внутреннего тяготения к власти и невозможности осуществить его полностью.
Эта внутренняя сущность, конечно, обществом более-менее сглаживается. Но она совсем недалеко — если будут условия, то обязательно проявится.
Хотя, конечно, какого понимания можно хотеть от общества, которое думает, что детям нравятся розовые буквы на желтом фоне и пирожные в форме животных, пахнущие искусственным ароматизатором. Детям нравится вкусное и красивое, в этом они вполне себе нормальные люди.
21.
Для меня взросление — это когда уже не стыдно за те поступки, что совершал сколько-то лет назад. Потому что понимаешь, что это был не ты, а кто-то совсем другой.
Временами мне хочется отказаться даже от того, что произошло неделю назад, — потому что это не мои были действия, новый я никогда так бы не поступил.
Взросление — это бесконечная цепь таких отказов, формирование негатива себя. По сути, понимание того, чем ты не являешься, даже более важно для повседневных решений, чем понимание того, что ты есть. К тому же последнее мне сейчас кажется совершенно недостижимым.
22.
Есть совершенно очевидный, понятный символ Бога — небо, которое охватывает весь наш мир, которое укрывает нас и смотрит на нас сверху. Противопоставление подземного и небесного как дьявольского и божественного — очень естественное и древнее, еще дохристианское (это как раз уже в Евангелии пещеры приобретают иные, не только мрачные черты). Думаю, это один из тех случаев, когда интуитивно ощущаемое оказывается верным. Интересно, люди, которые выходят в открытый космос, ощущают, как небо смотрит на них со всех сторон?
Но вот Честертон пишет, что Франциск Ассизский, как божий шут, вставший на голову, представлял себе мир перевернутым — и поражался тому, как огромные соборы держатся на тонких шпилях, и понимал, что лишь невидимая Божья поддержка не дает всему улететь в пропасть.
Так и получается: богословы теодолитом меряют, чье толкование прямее и ровнее, а святые просто переворачивают все вверх тормашками. Это не упрек богословам, конечно же. Сам я и не знаю, что мне ближе — я одинаково не склонен ни к скрупулезности, ни к подвижничеству. По крайней мере, пока.
23.
Лет в тринадцать-четырнадцать я пытался придумать какую-то собственную не то философию, не то религию. Это нормальный, насколько я понимаю, этап развития для многих юношей. Из подробностей помню одно: большие буквы «Другой путь». Это очень характерно.
Я отдаю себе отчет в том, что мои способности не гениальны. Поэтому мой шанс — это пойти нехоженой тропой, сделать что-то иначе — не обязательно лучше, впрочем.
В спорте есть несколько хороших иллюстраций. Дик Фосбери с его перекидным прыжком, Ян Боклёв, который изобрел новый стиль в прыжках с трамплина, тот неизвестный мне тренер, который научил регбистов поднимать друг друга в коридоре. Люди, которые хорошо знали, как принято поступать, и которые делали немного по-другому.
Я часто об этом думаю, если мне вдруг по каким-то причинам приходится ездить в транспорте в час пик — такое бывает достаточно редко, но случается. Сразу понимаешь, как же здорово работать те же восемь часов, но на четыре часа позже, чем все остальные — и высыпаешься, и метро свободно, и вообще все удобнее получается. Вроде мелочь, а экономит столько жизни.
24.
Когда я смотрю на московское небо, темное от облаков днем и светлое от фонарей ночью, то явственно представляю, как через десяток-другой лет жизнь попросту станет круглосуточной. Исчезнет привязка рабочего дня к солнечному. Это очень естественный процесс, на самом деле, особенно для Москвы, для которой дневные миграции жителей превращаются в катастрофу. В конце концов, здесь уже появились круглосуточные парикмахерские и книжные магазины.
По моему опыту, люди, которые жили в общежитиях московских вузов, вполне адаптированы для такого распорядка дня. Собственно, многие из них уже живут в подобном ритме. По мне, так это замечательно. Так интереснее.
25.
Достаточно большая категория людей очень любит правду даже в тех случаях, когда она их лично не задевает. Нравится им, когда интересные истории действительно происходили, когда что-то там подкреплено фактами.
Я лично вижу за этим очень глубокую боязнь потеряться в иллюзиях. Люди не совсем твердо осознают реальность, и поэтому цепляются за нее всеми способами.
При этом, кстати, ровно те же люди любят откровенно глупые разоблачительные теории — «ах вот оно как на самом деле, а нас все пытались обмануть!» Это ведь ровно то же самое ожидание от мироздания какого-то обмана, какого-то подвоха.
26.
Я очень часто чувствую себя виноватым. Гораздо чаще, чем стоило бы. Ощущаю какую-то первородную вину за свое существование — как будто вот если бы меня и не было никогда, то остальным и воздуха осталось бы побольше, да и просто попросторнее было бы.
С этим, наверное, нужно как-то бороться, но не получается. К тому же это, в конце концов, некий стимул к самосовершенствованию.
27.
Помню, читал дневник Дали и поражался, насколько он мелок и скучен одновременно. Скучен и мелок даже в своей оригинальности, в своей нарочной эпатажности. Как-то совсем в тексте не видно ни ума, ни души.
Потом подумал, что это все-таки художник, они другие. Я же не понимаю совершенно, чем один художник лучше другого — даже если мне нравятся какие-то картины, то гениальности я в них не нахожу. Труд вижу, эстетику — тоже, а вот содержание — почти никогда.
Одна только картина по-настоящему запомнилась из всех, что я видел: «Побежденные» Верещагина. Она исключительно ярка, очевидна - потому и понятна мне, наверное.
Так вот читаешь личные записи известного человека — и видишь, насколько он не такой, каким представлялся по его произведениям. А бывает, читаешь — и он точно такой же. Льюис, например, таков. Некоторые еще умеют совмещать личные записки и литературу: тот же Солженицын или, скажем, Стейнбек; у них получается и не дневник, и не роман, а что-то, содержащее и то, и другое сразу.
Наверное, это очень правильный подход. Вся твоя литература стоит разве что чуть больше, чем стоишь ты сам — конечно же, я говорю не о деньгах, а о какой-то общей ценности. Может, когда-нибудь и я смогу писать так же.
28.
У меня проснулся интерес к сюжетам. Сначала я очень долго пытался научиться литературно писать — в итоге обрел какой-то собственный язык, не без недостатков, но вполне узнаваемый. Главное, что мне легко писать так, как я пишу, и что мне бывает не стыдно за то, что получается в результате.
Какое-то время мне были интересны мысли. Они просачивались во все, что я писал, даже туда, где не было для них места. Теперь многие из них попадают в этот текст, не дожидаясь подходящей художественной ситуации.
Сейчас же мне стали интересны в первую очередь персонажи и сюжет. И новые сюжеты стали рождаться в моей голове — не постепенно развертываясь, проживаясь, как раньше, а сразу целыми линиями, паутинами событий.
Осталось дождаться момента, когда мне будет интересно превратить это все в законченное произведение.
29.
У определенной категории людей существует неприязнь к добру и злу, как явлениям вообще. Они любят говорить о дуальности черного и белого, о субъективности в моральных вопросах. Такая вот релятивистская теория, вполне в духе двадцатого века: равноправны все системы отсчета, даже те, которые несутся с ускорением в ад. Правда, такие системы, как известно из физики, искажают саму реальность вокруг под себя.
Со времен Эйнштейна, впрочем, физика не стояла на месте, и достигла сейчас такого уровня идей, который уже практически неосознаваем в целом, которому почти невозможно найти субъективное соответствие. Многие ли знают о разрывах ткани пространства-времени или о том, что сверхбольшие расстояния эквивалентны сверхмалым? Да хотя бы о квантовой теории мультивселенных? Все эти идеи еще только предстоит осмыслить, освоить.
Для меня самым глубоким смыслом обладает явление хиральности элементарных частиц, отсутствие симметрии правого и левого даже на первоначальном уровне, где, казалось бы, все так упорядочено и стройно. Дуальности в мире нет. Антихрист — это не негатив Христа, а его отражение в зеркале.
30.
Если греческие боги, судя по мифам, просто представляли собой сборище маниакальных психопатов, то римляне пошли еще дальше. Известно, что в какой-то период античности в их пантеоне насчитывалось до десяти тысяч разных божеств со своими зонами ответственности, иногда совершенно ничтожными. У колоса пшеницы было несколько покровителей, отвечающих за разные части растения; а вот уже собранным зерном заведовали другие боги. Такие вот мелкие, мелочные божественные существа, о которых помнил только весьма образованный жрец.
С одной стороны, это связано с желанием обустроить, сделать уютным и знакомым сверхъестественный мир, сопоставить его окружающей действительности. Не случайно потом своими сферами ответственности обзавелись и христианские святые.
Но есть тут и еще один момент. Желание наплодить жалких, неполноценных богов, видимо, старо как мир. Вообще, перечисление богов уже само по себе их умаляет: кто-то окажется последним, кого-то забудут, чье-то имя в середине произнесут неразборчиво. Сразу какая-то анекдотичность появляется, и всякие сложные вопросы куда спокойнее осмысляются.
Думаю, каждый легко может вспомнить писателей, больших и маленьких, которые плодят своих собственных богов. Боги эти оказываются у них даже более примитивными, чем человеческие персонажи — поскольку личных наблюдений у автора, как правило, нет. В принципе, и так всем понятно, что от большого смирения писателями стать не пытаются, но выглядит как-то неприятно, по-моему. Я вообще не очень люблю карикатуристов.
31.
Бывает так: общаешься с человеком, или даже просто читаешь его слова, и вдруг натыкаешься на фразу особого рода. Стоп-сигнал. Приехали. Понимаешь, что все, это уже не человек. Или, если выражаться менее категорично, человек с совершенно другим устройством разума, с иной логикой, иным восприятием очевидного. С ним можно продолжать какое-то формальное общение, но вот точек соприкосновения уже не будет — потому что он обитает в параллельной вселенной. Можно разве что разглядывать его и изучать повадки — быть может, пригодится для какого-нибудь текста.
Таких людей, к счастью, я встречал не так уж много. Но ощущение каждый раз очень неприятное, даже если никаких неприятных событий и не происходит. Ощущение растерянности.
32.
Иногда в исторических и псевдоисторических книгах любят изображать средневековых людей весьма логичными, изобретательными, сметливыми. Бойцы знают все секреты рукопашного боя и использования оружия; знахари отлично знакомы со свойствами корешков, ну и так далее. Все не случайно и все эффективно.
По-моему, это слишком современное отношение, механистичное. Примерно так европейцы отнеслись к восточным единоборствам: ухватили и рационализировали полезное, отбросили декоративное. Хотя в декоративности этой был свой, особый смысл; а в самом по себе махании ногами, пожалуй, и не было.
Насколько мне известно, старинные рецепты очень часто не действуют. Или, скажем, в русской кухне зачастую принято еду было держать в печи куда дольше, чем нужно — просто такая традиция сложилась. Так что, быть может, и мечи делались скорее эффектными, чем эффективными, и в тактику боевых действий никто не вдумывался. Детство человечества, когда в игре в войну важно не просто выиграть, а еще и сделать это в соответствии с каким-то эталоном, сделать это красиво. Думаю, что практически во всех действиях мастеров логики было куда меньше, чем бытовой магии; хотя здравого смысла могло быть и больше.
33.
Хотя мне все равно очень сложно представить себе средневековье. Я вообще не могу представить себе мир без какой-никакой канализации и водопровода. Не знаю, как без этого можно было существовать. История для меня начинается тогда, когда люди в массе своей начали мыться. По крайней мере, такая история, которую я могу осознать и про которую я бы мог написать без откровенной фальшивости, без самообмана.
34.
С годами люди, как правило, не становятся умнее. Они просто становятся более уверенными в себе. У них есть для этого основания: в конце концов, делая то, что они считали нужным, они остались живы и даже добились каких-то благ.
В какой-то момент эта уверенность в себе замыкается вокруг человека вместе со всем миром — и пока он чувствует себя хорошо, она непреодолима. Получается такое вот ущербное, цикличное мироздание. Когда оно рушится по той или иной причине, осколками может и убить.
Хотя может, это во мне просто говорит глубинная зависть, свойственная людям, которые даже представить не могут, что это такое: уверенность в себе.
35.
Я думаю, что если бы у меня появилась какая-нибудь сверхспособность: умение летать там, становиться невидимым или воскресать на следующее утро, я бы все равно использовал ее очень и очень ограниченно. Никогда бы не поверил в нее до конца. В конце концов, то, что появилось непонятно откуда, может так же неожиданно и исчезнуть. Будет грустно разучиться летать где-нибудь в километре от земли.
И ладно бы это относилось только к таким вот невозможным вещам.
36.
Мне всегда было удивительно, почему вещи работают. Стабильное функционирование обычного компьютера в течение секунды — это же невероятно, фантастически сложный процесс. Совершенно непонятно, почему он вообще может происходить.
А вот еще читаешь иногда, что врачи научились делать протезы целой руки, с помощью которых безрукий может шевелить пальцами, или что появились камеры, вживляемые на место невидящих глаз, которые позволяют увидеть хоть что-то людям, проведшим всю жизнь в черноте.
Я после таких вещей не вижу каких-либо причин не верить в магию. И это не из-за того, что я не представляю, как это все функционирует. Люди, которые не представляют, спокойно пользуются такими вещами, вопросов у них не возникает. Наоборот, я могу оценить всю сложность переплетения электрических импульсов и магнитных полей, и именно эта удивительно стабильная грандиозность меня поражает.
Хотя, конечно, программирование нервной системы — это какая-то уж совсем оголтелая фантастика. Ненаучная.
37.
Существуют авторы, не написавшие ни одной настоящей книги, оставившие за собой россыпь прекрасных, но не доведенных до ума идей. Скажем, Роберт Шекли или Дуглас Адамс, по-моему, вели себя как самые настоящие старатели Дикого Запада — застолбили за собой кучу участков, но наладить там полноценное производство не смогли, все так и утекло в простенькие рассказики и эпизоды.
А ведь существуют авторы, у которых из каждой мелочи вырастает книга. Даже я сам иногда думаю: мою бы идею да Стивену Кингу; сам я никак не могу сюжет хотя бы в рассказ воплотить, а он бы уже роман написал, издал и экранизировал, пока я медлю.
38.
Вообще, если читателям позволить самим влиять на то, что пишет автор, то большинству из них результат не понравится. Причина проста: большинство людей не могут написать такую книгу, которая бы им самим пришлась по душе.
Мне иногда, кстати, очень нравится то, что я пишу. Я еще и музыку записываю, так мне эти записи кому-то показывать почти всегда стыдно, зато сам могу на автоповторе свои творения часами слушать, и не надоедает.
Говорят, чувствуется иногда, что я свои тексты пишу с удовольствием. Ну и хорошо, по-моему. Человек читает ведь не ради авторских крови, пота и слез.
39.
Людям, которые возмущаются тем, что в некоторых фильмах главный герой шестью выстрелами убивает наповал семерых, а у самого него от прямого попадания авиабомбы царапин не остается, стоило бы напомнить о фундаментальном отличии любого сюжета от жизни. Дело в том, что о герое потому и рассказывают, что ему удалось выжить. Если бы его застрелили первой же пулей, никто бы не стал об этом снимать фильм. Это все равно что возмущаться тем, что выигравший в лотерее человек зачеркнул в билете правильные цифры.
В физике, кстати, существует любопытное соответствие — так называемый антропный принцип. Он очень прост: вселенная такова, как она есть, потому что в ином случае разумная жизнь в ней была бы невозможна и некому было бы задумываться над этим вопросом. Удивительно, что настолько простая мысль (и, кстати, прекрасно согласующаяся с теологией) была высказана лишь во второй половине двадцатого века в качестве антитезы к бездушной космологии Коперника.
40.
В научном отношении Ньютон превосходил Лейбница. Я встречал рассуждения о том, что Ньютон был истинным гением, глубоко понимавшим суть вещей, а Лейбниц — формалистом, способным понимать лишь свои алгебраические значки, а не явления. Такие вот своеобразные Моцарт и Сальери.
Тем удивительнее, что среди достаточно диких представлений Лейбница об устройстве бытия оказалась и совершенно изумительная по своей красоте мысль о том, что мы живем в лучшем из возможных миров. Что зло существует потому, что без него не было бы храбрости, чести, достоинства, мученичества, в конце концов. Я бы еще добавил к этому, что все зло мира — это минимально возможная плата за свободную волю человека.
41.
У предыдущей мысли есть как положительный, так и отрицательный подтекст. Положительный ясен — она примиряет нас с существованием. Негативная же сторона состоит в том, что мысль эта несколько ограничивает всемогущество Бога.
И дело не в том, что как-то задевается его достоинство этим ограничением. Просто история об апокалипсисе заставляет предположить, что по большому счету мир-то у Бога ведь не получился. Грустно.
42.
Кстати, я родился в один день с Сальери. Более того, среди людей, родившихся в тот же день, старик Антонио — самый известный персонаж наряду с Романом Полански. Не самый популярный день, в общем. Ощущение, что для кого-то зарезервирован.
43.
У многих простых людей существует довольно жесткая картина мироздания, в которой четко описаны явления, люди и их поведение. Поэтому таким людям смешно, когда торт прилетает в лицо политику: ведь торты созданы не для полета, а у политиков не принято ходить с измазанной кремом мордой.
Чем активнее интеллектуальная жизнь человека, тем все сложнее и хаотичнее становится его картина мира. Факты перестают складываться в целое. Так называемый «интеллектуальный юмор» обычно и заключен в неожиданных связях между совершенно чужеродными объектами. В каламбурах с подтекстом, в неожиданных метафорах.
В том числе и поэтому, подозреваю, некоторым людям радикальные околонаучные идеи и теории заговоров кажутся разумными, а другим — смешными.