Кай Олеся : другие произведения.

Перекрёстки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Дни и ночи сменяют друг друга по кругу в этом бесконечном путешествии в никуда. Монотонный стук колёс. Жужжание тусклой лампочки в пустом купе. У входа складка ковра - постоянно спотыкаешься. Заедающая дверь и ручка, которая поворачивается вверх - каждый раз забываешь об этом. Я точно знаю, что не помню, как садился на этот поезд, сколько мы уже едем и приедем ли когда-нибудь вообще. Здесь вечная безлунная ночь смотрит в грязные холодные окна, что никогда не увидят света. Картина за окном всегда разная (по крайней мере, я не помню, чтобы она хоть когда-то повторялась), лишь изредка мелькают выставленные в идеально ровный ряд тусклые фонари и пустые платформы. Я никогда не видел вокзалов, городов или хотя бы домов. Извечно тянущаяся полоса ночи, отбрасывающая свои тени на леса, чёрные воды морей и далёкие замёрзшие горы. Вглядываюсь в молчащую даль очередного пейзажа.
  И просыпаюсь.
  Меня продолжает покачивать в такт движению поезда, но я больше не ощущаю ночной прохлады вагона, в котором только что стоял. Меня всегда вырывает из снов внезапно и резко, будто чья-то скучающая рука переключает слайды. Несколько секунд я продолжаю чувствовать едкий сигаретный запах тамбура, но приходит осознание, что я уже здесь, в реальности, в одеялах огромной неудобной кровати.
  Я никогда не видел там людей. Лишь заслышав шарканье по изношенному ковру, я, каждый раз мешкая с идиотской ручкой двери, выбегал из купе - и никого не находил. Но это было даже на руку - поезд с годами стал для меня моим собственным раем, местом, где никто не сможет меня найти. Моим местом. В самые тяжёлые будни после надоевшей работы, после ссор и грязных скандалов, я мог утешить себя спасительной мыслью - ночью я окажусь в этом умиротворяющем поезде, что примет меня в свои жужжащие тусклой лампочкой объятия. Я чувствовал прохладу маленькой в сотый раз выстиранной подушки, чувствовал колючие прикосновения клетчатого пледа. Я мог заварить себе обжигающий чай - самовар всегда был полон, мог спать на своей нижней полке, сквозь дремоту поглядывая на мелькающие за окном огни. Но я не знал, куда везёт меня этот поезд. Да и не хотел знать.
  
  ***
  Щёлкнув заедающей кнопкой, включаю компьютер и направляюсь в душ. Думаю, мне было бы неловко, если бы боги могли слышать, как я бездарно пою про потерянный рай, отплёвываясь от горькой пены. Если бы, конечно, я верил хоть в одного из богов. Думаю, лучший и единственный бог - это воображение, вот уж оно-то точно может всё. Без всяких отговорок и поправок на свободу воли.
  За испещрённой бороздами от когтей дверью ванной хрипло мяукал юный четырёхкилограммовый Апостол, следуя ежедневному расписанию по вытаскиванию меня из душа. Доброе утро, мой дымчато-голубой друг, доброе утро.
  -Доброе утро, - ответил бы мне кот, если бы пожелал.
  В это утро, да и во многие предыдущие, я искренне верил, что коты не только понимают наш язык, но и умеют прекрасно на нём говорить, но им просто не о чем с нами разговаривать. Поэтому я не удивился, если бы однажды Апостол заговорил со мной.
  Итак, что у нас сегодня в планах? Несколько заказов на работе, день, проведённый в дороге, в машинах, пробках и одинаковых подъездах с потрескавшейся краской, чаще всего зелёной. Кому-то моя работа покажется адом: сменяющие друг друга в топе радио пустые песни с невообразимой рифмой, резкие противные гудки машин, словно истеричные вопли механических бензиновых птиц, смесь дешёвого парфюма, пота и чёрт знает чего ещё. Но человек обладает прекрасной способностью адаптироваться и привыкать к чему угодно - так привык и я. Пусть даже не всегда музыке удавалось заглушить всё это, а разряженный плеер иногда предательски выключался в самый неподходящий момент - я не замечал этой дорожной возни, запахов, звуков и мимолётных скандалов с участием водителя, истеричной тучной женщины и молодой мамаши с орущим ребёнком на руках. Заказчики и заказы сливались в единое многоликое пятно, и лишь изредка на первый взгляд совершенно невзрачные персоны оставались в моей памяти на долгие недели, цепляя жестом, брошенным словом, взглядом. Я бережно хранил в кладовых памяти каждого из них до тех пор, пока круговорот событий не относил их всё дальше от берега воспоминаний, оставляя мне лишь самых интересных, самых заметных.
  Вот уже который год я хранил в памяти образ хрупкого и по-взрослому серьёзного Димки, что учился в моей школе и был на три года моложе. Я помню его внимательный взгляд и синюю тельняшку, в которой он встретил меня, когда я впервые заговорил с ним нормально, не участвуя в подначиваниях моих школьных дружков. О чём мы там говорили, уже не важно, кажется, обсуждали майские школьные мероприятия, в которых мы оба были задействованы. Меня, нагловатого и познавшего весь мир и основы бытия, пугал и оттого раздражал взгляд этого вечно тихого мальчишки: казалось, он видит, что на самом деле кроется за моей подростковой напыщенностью и важностью. Он отвечал всегда по существу, но будто уходил от прямого ответа, заставляя мои загнанные в стереотипные рамки мысли погружаться в непостижимую глупым подростком абстракцию. Я боялся его, подсознательно чувствуя, что, решись над ним поиздеваться в тот момент, я сам выглядел бы жалким и ничтожным. В каком-нибудь дешёвом романе после этой встречи я бы непременно изменился, бросил якшаться с туповатыми подростками и совершил что-то феноменально важное. Или хотя бы отстоял право Димки на свободную от подначек жизнь. Но я был обычным подростком и уколы совести гасил не иначе как очередной порцией издевательств. Димка же спустя годы затерялся в городах и университетах, не знаю уж, к какому берегу прибила его жизнь, - после выпускного в школе я, так ни разу в неё не вернувшись, его не видел.
  Чёрт его знает, почему, но я навсегда сохранил в памяти этого странного мальчишку и то отвратительно горькое послевкусие моих издевательств, и каждый раз их я брал с собой, переезжая ли в новую квартиру или уезжая на лето к морским берегам. И, надевая маски и меняя обличия, я всегда помнил Димкин взгляд без насмешки или осудительного превосходства.
  
  Сегодня первой мне открыла дверь женщина лет пятидесяти с чуть приподнятыми бровями и выражением лёгкой тревоги на лице, будто она ждала от меня плохих новостей. Вернее, не ждала, а подсознательно боялась получить. Думаю, эта тревожность проявлялась порой не зависимо от того, на кого она смотрела, а просто в моменты задумчивости и погруженности в свои мысли. Отдаю ей маленький конверт, проговариваю заученные фразы, разглядываю её красивую уверенную подпись. Люди нынешнего поколения почему-то совершенно безответственно и грубо обращаются с этой маленькой закорючкой, оставляя её копии на всех официальных документах и чеках. Красивую, ухоженную, словно руки светской дамы, подпись встретишь редко. Люди не глядя бросают её на испещрённые текстом листы, спешно отрывая руку, оставляя обрывающийся след синей пасты. Они не знают ценности подписи. Хотя, думаю, эти угловатые неровные каракули будет сложно подделать. Да и мои отпечатки на всех официальных документах тоже не выглядят достойными места в паспорте.
  Бросаю взгляд на внутренности квартиры, вежливо прощаюсь и последний раз смотрю на руки этой женщины. Быть может, дело именно в них? Какое-то особое соединение костей, расположение нервных окончаний, структура кожи. Красивый почерк - это дар, чёрт возьми. Пропуская мальчишку с огромным мороженым, просачиваюсь на улицу и бреду к остановке.
  
  Вокруг меня яркой карнавальной гурьбой проносились дома, изобилующие магазинчиками, салонами, забегаловками и прочими порожденьями цивилизации, а я сидел приклеенный к сиденьям автобусов и маршруток и ехал, ехал, ехал. От одного заказа к другому, из серого выложенного мелкой плиткой дома в серые грязные трущобы. За три месяца работы курьером я отлично выучил свой район и, уверен, мог бы не задумываясь найти нужный дом и подъезд. Думаю, дома тоже научились узнавать меня и принимать в свои подъездные лабиринты.
  Я по-другому воспринимал музыку. То, что раньше казалось стройным и мелодичным, теперь было сборищем звуков и ритмов, совершенно непрофессиональным сборищем. Хотелось заткнуть уши, но я мог только отвернуться и вслушиваться в гул и грохот старого разваливающегося автобуса. Нужно было убедиться, что я не сплю, что эти новые звуки - не плод моего воображения, но я помнил, как, впервые очутившись в Том Поезде, повредил руку, пытаясь повернуть упрямую ручку на двери купе. Я помнил это слишком чётко, чтобы когда-либо предпринимать попытки убедиться в реальности происходящего. Поэтому я просто ждал своей остановки, стараясь заглушить навязчивую какофонию, порождённую грязным радиоприёмником.
  Всё сливалось в одну грязную звуковую кляксу, которая вязко проникала в мои уши, воспринималась усталым мозгом всё хуже, будто через толстую перьевую подушку. Мозг отключался и отключал реальность. Улицы и люди больше не маячили перед глазами, ибо они закрылись, кажется, уже вечность назад. Оставались только приглушённые звуки и ощущение моей вспотевшей ладони на щеке. Кажется, я снова засыпал, укачанный дорогой.
  Я стоял перед тремя лестницами. Две, уходящие на первый этаж, у самых стен по бокам, и одна посередине - вверх. Склеенные скотчем ступени - куски стекла - и никаких перил. И по этим ступеням мне нужно подняться. Что-то тянуло меня туда, на верхние этажи, оно цеплялось за воротник и рукава, подталкивало меня, просило сделать первый шаг. Нет, я так ни разу и не шагнул на первую ступень шириной всего в полшага, не смог оторвать взгляда от серо-голубой бездны стен и пола, видневшихся в широких межлестничных проёмах. Я мог просидеть в пролёте часами, измеряя шагами широкую площадку, наблюдая, как этажом ниже снуют незнакомые люди в офисной одежде. Они совсем не замечают ни меня, ни эти стеклянных ступеней, по которым так невыносимо сложно подняться. Я даже не мог спуститься к ним, потому что знал: если я спущусь, то никогда не узнаю, что же так звало меня на верхние этажи. Какая правда, какой белый кролик так тихо и настойчиво опутывали моё тело единым порывом...
  -Следующая остановка "Южные мосты".
  Гул переполненного автобуса девятым валом ворвался в моё сонное сознание, обрушил стеклянные лестницы и погрузил в свои звуковые волны офисных незнакомцев.
  
  ***
  Мы снова разыгрываем этот дешёвый спектакль. Подъезд, обсыпанный пеплом, случайным мусором и непонятными полустёртыми надписями на голубых стенах. Старые местами обсыпавшиеся лестницы с покрытыми паутиной перилами. Смешение гладких железных дверей и обшарпанных дерматиновых полотен, заграждавших вход в пропитанные запахом нищеты квартиры. Действующие лица: я и Инна - моя истеричная нелюбовь. Резкая, шумная, острая в каждом своём взгляде или слове, она до краёв была наполнена ужасающей пустотой клубной жизни и вечеринок.
  - Да что за жизнь у тебя вообще?! - я не помню, когда сорвался на крик.
  - А с какой стати это волнует тебя? - она опять огрызалась, это была её манера ответа.
  - Инна, господи, ты совсем не понимаешь? - я запнулся и сделал вдох. -Ты возвращаешься в чужой одежде, с чужим телефоном и новой татуировкой и даже не можешь вспомнить, где и с кем провела ночь. Неужели ты собираешься всю жизнь прожить именно так? Все эти клубы, выпивка, вечно пьяные друзья. Да ты даже имён их не помнишь!
  - Это моя жизнь! Моя! И я имею полное право делать то, что хочу. И никто мне не указ! - Инна неловко взмахнула рукой и чуть не слетела с лестницы. А я даже не попытался её удержать - прикасаться к липкой от алкоголя руке не хотелось.
  Она злобно посмотрела на меня, поправила полную всяким мусором сумку и отвернулась.
  - Хватит, Игорь. Ты не в праве решать за меня.
  - Инна..
  - Иди к чёрту!
  - А как же я, эй? - я развернул её к себе и почувствовал, как она с отвращением дёрнула плечами. - Ты обо мне подумала?
  - Ну какой же ты эгоист, - и рванула вниз по лестнице, стуча тяжёлыми каблуками старых ботинок.
  А я остался стоять, слушая, как по нижним этажам проносится и хлопает входной дверью ураган по имени Инна. Что ж, к чёрту - так к чёрту. Меня накрывало огромной беззвучной волной сладкой пустоты, которая остаётся после разрушающего шторма несостоявшихся отношений. Внезапно стало так плевать, где она проведёт эту ночь и с чьей сумочкой вернётся домой. Главное - она не вернётся ко мне. А значит, можно больше не думать, не переживать, не искать её. И чёрт с ней.
  Теперь нужно позвонить друзьям - в освободившийся вечер отлично впишется уютное "Логово". Маленький бар в подвале извечно тонул в полумраке тусклых ламп и был одним из моих любимых мест этого города.
  
  -Ты, Игорёк, не думай, я тебе не абы кого предлагаю! Алишка хороша во всех отношениях, а пирожки делает - закачаешься! Я ж от сердца буквально отрываю, - Игнат, энергично сверкая глазами, погружается в кружку с пивом и замолкает на пару секунд. - Если б не Сашка моя, я б сам давно Алинку в жёны взял.
  -Да если б не Сашка, ты бы себе гарем целый развёл, знаем мы, - Костик ухмыляется, рассматривая нас сквозь стекло полупустого стакана.
  -Ничего вы не понимаете! У человека половина кровати пустует, а он глумится. Гадость ты, Константин Сергеевич, я жене, между прочим, верен.
  -А вот это повод выпить, - и стекло радостно зазвенело, затерявшись в закоулках моей черепной коробки, чтобы с утра гулким эхом отразиться на головной боли.
  
  ***
  Никто ни о чём не знал. Не догадывался даже. Люди продолжали смеяться, проливая напитки на покрытую старыми пятнами столешницу, люди отводили глаза, поднимали стаканы за чьё-то здоровье и разглядывали пошатывающиеся от выпитого стены небольшого бара по улице Успенской дом сорок три. И никому из них не приходило в голову, что они - всего лишь плод моего воображения. Пятничный сон с небольшим количеством деталей и плохо прорисованными лицами - всего лишь скопление будничных переживаний и разгрузка после очередной серой недели. Просто моему мозгу нужно отдохнуть, и он выбрал для этого пропахший пивом и стойким мужским одеколоном бар на несуществующей в моём городе улице. Чёрт с тобой, отдыхай, внутричерепной грецкий орешек. Сегодня никаких поездов и никаких хрупких лестниц.
  И мне хотелось кричать. Забраться на барную стойку, и проливая безвкусное пиво, возопить:
  -Эй, ребята, посмотрите на меня! Это же я, ваш создатель! Тот, кто сделал возможным само ваше существование, тот, кто так легко придумал ваш мир и так же легко может вмиг его разрушить.
  Но пластилиновые лица продолжали улыбаться, нарисованное пиво - литься на пол, а многоголосый смех - сливаться в глухую какофонию звуков. Я ждал пробуждения.
  
  ***
  Это утро встретило меня неожиданным, но таким ожидаемым спокойствием. Долгие месяцы я жил в напряжении и тревоге и уже настолько привык к ним, что сегодня утром, не обнаружив их, долго не мог понять, что же произошло. На меня пуховым одеялом навалилось прошлое. Помните те июньские дни, когда утренняя прохлада пустых тихих улиц наползает мурашками на кожу, но ты совсем не мёрзнешь, нет. Тебе никуда не нужно, школьная жизнь осталась позади, а до нового учебного года целых три месяца вечности. Просыпающиеся улицы пускают по своим асфальтовым артериям железных жуков, но даже они едут необычайно тихо, будто боясь спугнуть наступившее лето. Тише, тише, тише. Никто никуда не спешит. В такие дни никому не бывает плохо, кошки не убегают из дома, собаки не попадают под колёса автомобилей. Никто не умирает. Но никто и не рождается, чтобы своим криком не потревожить июньское спокойствие.
  Всё это я почувствовал сегодня, привстав на кровати после самой обычной ночи с самыми обычными снами. Меня ничто не тревожило. Ни уход Инны, ни приевшаяся работа, ни мелкие бытовые дела и проблемы - ни-че-го. Даже если это чувство уйдёт через пару минут, даже если тревога снова окутает меня своими прочными сетями - мне всё равно, ведь именно сейчас я был свободен.
  
  ***
  Из открывшейся двери на меня бросился холод, потянуло болотной гнилью и свежим осенним дождём. На многие километры вокруг не было ни станций, ни домов, ни вообще каких-либо признаков жизни. Лишь поезд стоял, будто смущённый тем, что побеспокоил лесную тишь перестуком железных колёс. А быть может, он был напуган: густая темень, что поначалу отпрянула, снова подползала к железной махине, нёсшей в себе единственного пассажира - меня.
  Не было привычного размеренного движения молчащих вагонов, а подушка, до этого всегда прохладная, всё ещё хранила тепло моей головы и едва слышимый запах шампуня. Доселе поющие колёса на этот раз непозволительно молчали, не желая отвечать нити рельс, скрывающихся в чёрной вате тумана.
  И я тоже молчал, я трусливо замер в своём купе. Холодные деревья заглядывали в окна, прикасались к стёклам, обвивали ветками крыши вагонов. Искали ли они меня или в порыве любопытства изучали железные листы и перекладины незнакомой махины? Пытались ли они добраться до напряжённого бездвижьем скелета поезда или ласково принимали нас в свои объятия? Я не знал.
  Казалось, что мои мысли усиленным эхом разносились по вагону, просачивались сквозь стекло и врывались разъярённым пчелиным роем в лабиринты промокшего леса. Они грянули, как неуместный, ненужный оркестр в маленьком, сжатом до размеров коммунальной квартиры, зале. И невозможно было заставить их замолчать - то вездесущие скрипки росчерком смычка, то огромный барабан своим громогласным басом вставляли своё слово, и концерт начинался сначала.
  Я знал, что так не может, не должно продолжаться вечно. У любого сна всегда есть конец. Или нет? Сколько мне лежать мухой в мокром спичечном коробке? Может, это и есть конец пути? Значит ли это, что мне пора сходить с поезда?
  Мысли снова срывались консервными банками по водосточным трубам, и я был одной из этих труб без возможности что-либо изменить.
  -А чёрт с вами, была не была, - произнёс я и вскочил на ноги, резко открыв глаза.
  Тишина не ответила, а листья всё так же шелестели о стены вагона, редкими ветками пробираясь в открытые окна. Они вдыхали аромат моего шампуня и остывшего чая, но не предпринимали попыток до меня дотянуться.
  Подгоняемый непонятным страхом, я старался как можно больше шуметь, создавая иллюзию присутствия жизни и людей в пустом поезде: грохотали открываемые мной двери, звенели разбитые стаканы, и даже плотный ковёр не приглушал моих суетливых шагов. Лес принимал меня, и даже болото перестало источать гнилистый запах. Спичечный коробок изучал муху, постепенно высыхая.
  Устав от бессмысленной беготни и оттирая с брюк пролитый чай, я вслушивался в шорохи леса в надежде услышать хоть что-нибудь отличное от шелеста листьев. И в тот момент, когда я уже отчаялся услышать звук, изданный не мной, за дверью тамбура послышались шаги.
  
  ***
  Космос всегда сводил меня с ума. Представляя миллиарды звёзд и тысячи галактик, я углублялся в бесконечность вселенной, терял дар речи, застывая и вглядываясь в воображаемые картинки. Миллионы планет со своими законами, со своими формами жизни или смерти. Да там и понятий таких не существует, там нет ни физики, ни химии, ни биологии. Другие измерения, другие формы существования. Да, мне, как маленькому мальчишке, хотелось верить в огромные космические корабли и межгалактические войны, мне хотелось верить в зелёных человечков, и я тысячи раз рисовал в своём воображении, как же они выглядят, эти обитатели незримых планет. Я не мог, не умел описать поглощающих меня чувств, но знал точно, что они никогда и ни с чем не сравнятся.
  Я болел. Хронически и неизлечимо болел Космосом и не мог, не хотел находить лекарств и так по-детски тоскливо жалел, что родился не на той планете. Возможно, однажды всё это станет правдой: корабли, летающие тарелки, планеты-империи и планеты - торговые державы. Но не сейчас.
  Пора вставать. Подобные мысли могли увлечь меня на многие часы, но ими не оправдать моё отсутствие на работе. За окном распаренные духотой люди с высоты моего этажа были похожи на суетящихся муравьёв, несущих колонии очередную добычу. Мне кажется, город полностью замрёт, если вдруг каждый сию же секунду прочувствует неизмеримые масштабы далёкой от асфальтовой бытности вселенной. Но никакому божественному гению не подумалось вложить в головы миллионов людей эту мысль. Если бы я был богом, именно так бы и сделал, прямо сейчас.
  Очередной автобус уносил меня в прохладную слякотную даль. Город утопал в ежедневных дождях, и даже полуденная духота, когда дождь уходил на обед, не позволяла улицам высохнуть. Земля, где только доставали крупные капли непогоды, превратилась в изъеденные следами от колёс рытвины. Удивляло лишь упрямство женщин и девушек, которые каким-то чудесным образом продолжали передвигаться по городу на каблуках и шпильках.
  Снова припекало. Вместе с каплями и грязными бездонными лужами испарялись дома, деревья и сами люди-муравьи. Плавились мысли, горела кожа, прохожие в пиджаках и куртках вызывали жалость и изумление.
  Я давно вышел из автобуса, который снаружи казался раскалённой кастрюлей с варёными раками, и теперь смиренно брёл по горячему асфальту. Примерно три квартала назад измученность безжалостным солнцем переплавилась в отрешённость и безразличие, ибо с равнодушной погодой бороться я никак не мог, и оставалось лишь принимать её капризы.
  Спустя несколько слившихся в одно мгновение минут я ступил за порог нужного мне подъезда, и, хотя его скудная прохлада не принесла облегчения, двенадцатая квартира готовила для меня свои прохладные объятия.
  Отдышавшись, я наконец разглядел впустившую меня девушку. Яркий сарафан с сумасшедшим узором пестрил и раздражал глаз, босые ноги в нетерпении мельтешат фиолетовым лаком. Светлые волосы девушки - источник концентрированной цветовой пляски - собраны в хвост, глаза светло-серые и озорные, руки в лёгком смущении спрятаны за спину.
  Она весело расписывается, по-детски говорит спасибо, забирая небольшой конверт, уместившийся во внешнем кармане моего рюкзака, и, вежливо прощаясь, закрывает дверь. Лишь в последнюю секунду, ловя углы её скул в стремительно сужающемся дверном проёме, я увидел, как липкая скользкая маска весёлости и беззаботности сползает с её лица, оставляя во взгляде девушки лишь отрешённость и пустоту.
  Опускаю взгляд на бумаги и рассматриваю её тонкую с наклоном подпись.
  ***
  Время стало вязким и тяжёлым. Неповоротливой мраморной статуей я замер возле своего купе, ожидая того, кто стоял сейчас за дверью тамбура.
  Я рассматривал опускающуюся ручку и открывающееся полотно железа, эту плоскость, отделяющую меня от источника загадочных шагов.
  Время увязало всё сильнее, за пределами спичечного коробка пролетали годы, сменялись поколения, таяли вековые ледники, а маленькая замершая в ожидании муха не могла шевельнуться, разглядывая силуэт ступившего за порог.
  Такие люди отлично вписываются в богему, элиту общества. Вошедший был высок, худощав, имел длинные пальцы, острые выпирающие скулы и взгляд уверенного в своей правоте и оттого спокойного человека.
  Нет, это уже был не тот странный Димка, мальчишка, застрявший в чуждом ему мире. Сейчас он был не в спичечном коробке, а в своём, реальном мире, входом в который был такой знакомый мне поезд.
  И этот поезд снова бежал сквозь отсыревшие леса, мимо разлившихся по контурным картам океанов. Дмитрий не шёл - он подплывал, словно пелена плотного тумана, так и не сказав ни слова, лишь гулко шагая по грязноватому ковру. Лишь в последний миг, когда он подносил руку к моему лицу, я вздрогнул и отшатнулся, и длинные пальцы всё так же беззвучно сняли с моего лица вязкую липкую маску. Я видел, как она летит в открытое окно мчащегося на полном ходу поезда и, глухо ударившись о стекло, растворяется в предрассветной мгле.
  
  ...Я делаю шаг. Стеклянная ступень под моей ногой задрожала, тихо зазвенела - и выдержала.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"