Отец Джованни запалил свечу и опустился на колени перед распятием, дабы долгой и усердной молитвой подготовить себя к воскресной мессе.
Сквозь распахнутое окно в тесную келью проникали звуки вечернего Неаполя. На Ратушной площади уже звенели тамбурины в такт бьющим тарантеллу танцорам. Со стороны порта доносились крики зазывал, тонущие в грохоте груженых повозок. Где-то неподалеку ныла шарманка, плакал ребенок, галдела разухабистая толпа.
Стоя на коленях со сложенными на груди руками и склоненной головой, Джованни старался отрешиться от назойливых звуков. Это был уже немолодой, но статный мужчина с густой копной седеющих волос. Много лет назад он дал обет безбрачия, дабы посвятить всего себя служению Господу. И теперь вспоминал день за днем прошедшую неделю, пересчитывая свои грехи, пятнавшие его душевную чистоту.
Горячая краска залила лицо священника, когда в памяти всплыла недавняя рождественская месса. В сочельник он причащал прихожан. Благостность и гармония всецело владели его душой в преддверии великого праздника... Благостность и гармония... Но вот пред ним предстала обворожительная неаполитанка. Она медленно приподняла вуаль и приоткрыла свой чувственный рот, готовая принять рождественскую облатку с руки падре. На какой-то миг душевное равновесие Джованни было нарушено. Гармония уступила место хаосу. Случилось невообразимое - жгучее желание обладать этой женщиной всецело поглотило святого отца.
Дьявольская похоть обуяла его лишь на миг, ибо Джованни смог быстро подавить низменный инстинкт. Привычным движением он вложил кружок из белого теста в рот прихожанки и осенил ее крестным знаменем. Женщина трепетно проглотила облатку, после чего припала влажными губами к его руке. В тот момент искуситель вновь попутал святого человека, заставив обратить взор на открытые плечи и декольте соблазнительной неаполитанки.
Постыдное воспоминание вогнало падре в краску. Он застонал и в порыве горького самоуничижения закрыл лицо руками. Его душа жаждала мира и с всевышним, и с людьми, и с самим собой. Но воспаленный разум рисовал стоящую пред ним на коленях соблазнительницу с приоткрытым ртом, в коем белела злосчастная облатка.
Джованни перекрестился, встал и начал разоблачаться. Он снял сутану вместе с исподним бельем. Порывистым жестом сорвал висящую на стене плеть и снова опустился на колени перед распятием.
Нещадно, с неким садистским остервенением, он хлестал себя по спине, по бокам, в надежде изгнать овладевшего его разумом дьявола. Самобичевание сопровождалось молитвой и длилось до глубокой ночи. В конце концов изможденный священник отбросил плеть, сполз на забрызганный кровью пол и застыл лежа на животе с широко раскинутыми руками.
Наутро Джованни в праздничной рясе стоял перед престолом, окруженный диаконами и громким голосом читал Интро́ит. Раны, оставшиеся на теле после ночного самоистязания, саднили немилосердно. Но от душевных терзаний не осталось и следа. Его разум был чист, сердце наполнено любовью ко всему сущему.
Яркий свет проникал в собор сквозь разноцветные стекла. Окрашивал во все цвета радуги белые стихари певчих. Золотил дым от кадил. Ложился на пол алтаря фиалковыми, оранжевыми и зелеными пятнами. Игра света, несомненно, придавала еще большей торжественности происходящей литургии. Казалось, что сам всевышний радуется, озаряя огромный сводчатый зал божественным светом.
В храме было людно. Прихожане в праздничных одеждах сидели на длинных скамьях и с христианской покорностью слушали обедню, дружно крестясь в положенных местах.
Через некоторое время отец Джованни закончил читать молитвы. Вышел из-за алтаря и призвал всех к причастию. Прихожане выстроились в очередь. Церковный служка подошел с подносом, на котором лежали облатки - тонкие кружки пресного хлеба с теснённым крестом. При виде белых кружков падре вновь испытал душевный трепет, но быстро взял себя в руки и продолжил церемонию.
Первыми причащались дети, за ними шли мужчины и в конце очереди женщины. Прихожане вставали на колени, принимая с руки падре облатку, символизирующую тело Господне. Получали благословение. Целовали перст и смиренно удалялись.
Отец Джованни выполнял все положенные ему процедуры с радостным сердцем и его уже немолодое лицо светилось неподдельной добротой. В порыве душевного ликования он не заметил, как небо заволокли тучи, и игра божественного света перестала услаждать глаз. В тот момент Джованни смотрел на миловидного юношу, что стоял пред ним на коленях с открытым ртом. Сердце падре учащенно билось. Ему нестерпимо хотелось заключить в объятия этого молодого человека. Неуемное желание вновь завладело слугой божьим. Желание, которому он уже не мог противиться.
В тот день бог покинул Джованни. Он плохо помнил, как закончилась служба и как оказался в своей келье, сидящим на грубо сколоченной скамье. Его взгляд растерянно блуждал, осматривая аскетичную обстановку жилищ, пока не наткнулся на бритву, что лежала на туалетной тумбочке. В голове священника крутились слова, которыми он наставлял прихожан бессчётное количество раз: "Ибо сказано - если же глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну".
Схватив бритву, Джованни выбежал прочь. Никто не видел, куда он ушел. Никто не знал, что с ним сталось. Падре просто исчез - испарился.
Храм не мог оставаться без настоятеля и на место отца Джованни назначили одного из диаконов. Богобоязненного человека и ревностного католика.
Прошел год. Приближалось Рождество. В один из теплых вечеров новый настоятель храма покинул святую обитель, направив стопы в сторону Ратушной площади, где сидели калеки, юродивые и нищие. Падре неторопливо пошел вдоль ряда попрошаек, одаривая всякого медной монетой. Один из калек - уже немолодой мужчина, облаченный в латанный монастырский хитон, показался святому отцу до боли знакомым. Подойдя ближе, он узнал калеку и с удивлением произнес его имя. Джованни откликнулся, подняв голову. В сумрачном свете падре увидел лицо бывшего настоятеля. И в ужасе отшатнулся: на обращённом к нему лице зияли пустые глазницы.
Удивительно, но, несмотря на свою ущербность, слепец улыбался. Наверное, он был по-своему счастлив, ибо, наконец, обрел столь желанный душевный покой.