Константин К : другие произведения.

День Освобождения

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ...вспомнилось мне, что когда-то, много лет назад, я написал жёсткий и неприятный для чтения рассказ. Написал потому, что больно было видеть нарождающиеся новые тенденции. Рассказ был мне самому столь неприятен, что я никогда его никому не показывал. А несколько дней назад, вот, вспомнил о нём. Перечитал, и понял, что по-другому, о том, что происходит, и не скажешь.
  От автора
  
  10 апреля - День Освобождения Одессы.
  Из года в год, последние несколько лет я наблюдаю изменения, происходящие в отношении людей не только к праздникам, но и к людям. К тем, кому мы обязаны всем. И ещё в эти годы я вижу, как люди государственные, словно утратив рассудок, пытаются переиначить всё, что было, втаптывая в грязь без разбору и плохое, и хорошее, светлое, святое.
  И вот, в этом году, снова наблюдая за приближением праздника, я с удивлением вижу, что день смеха, или, скажем, чей-то юбилей, по масштабности подготовки и празднования, давно уже обгоняют праздники в честь Великой Победы нашего народа в Великой войне.
  Грустно это и унизительно. Для всех. И для тех, кто сам постепенно низводит значимость того Героического Подвига, и особенно для тех, единиц, оставшихся в живых, кто Подвиг этот совершал.
  Вот и вспомнилось мне, что когда-то, много лет назад, я написал жёсткий и неприятный для чтения рассказ. Написал потому, что больно было видеть нарождающиеся новые тенденции. Рассказ был мне самому столь неприятен, что я никогда его никому не показывал. А несколько дней назад, вот, вспомнил о нём. Перечитал, и понял, что по-другому, о том, что происходит, и не скажешь.
  В общем, изменил имена на более подходящие настоящему времени... детали кой-какие. И решил выставить.
  Судите.
  
  
  Константин К
  
  ДЕНЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ
  
  - Ого-го! Та ещё и з Пэтровки... Далёко тебя занесло от дому, Вася. Шо ж так?
  - А чом бы и не? Мисто тут хорошэ, вэликэ. Морэ...
  - Морэ... А в вас там, шо, в милиции местов нэма?
  - Можэ и е... Тока ж мэни нихто нэ докладав.
  - Типа, ясно... А хто, говорыш, прадед у полиции служыв? Цэ шо, до рэволюции ище?
  - Не. До вийны. Мы ж до вийны нэ пид москалямы булы.
  - Та ты шо?!
  - Эгэ ж. Точно.
  - Ну, добрэ... Слухайтэ дали... От щэ случай был, - Витя криво усмехнулся, гыгыкнул самодовольно. Салаги слушали его, раскрыв рты. Это уже само по себе было приятно, а ещё и приятные вещи вспоминал...
  - Короче, йихалы мы з дружбаном посля дежурства. По-тихому, так... До церквы зашли, свечку, типа, поставить за хорошее дежурство. Потом пивка попылы, музон грает. Нэ жарко ищэ, бо рано. А у кармани стольник лэжить, ляжку грие. А тут, гля - на трутуари девки стоять. Дешёвки. Дальнобойщиков ждуть, короче, типа снимаются. Ну, мы подруливаем, - он показал рукой, насколько плавно они подрулили, - те сразу занервничали, короче... 'Менты, менты...' А я им в окно: 'Не менты, а работники правоохранительных органов'.
  - Гы-гы-гы... - забасили двое слушавших его салаг.
  - От, так от... Ну, они там, шо-то: 'Шу-шу-шу...' - промеж себя. Одна, значит, посмелей, подходит до нас и говорит, типа: 'Хлопци, майте совисть, мы ж уже ж уплатили сёдни'.
  - Га-га-га! - Витя был очень доволен. Ему определённо нравилось даже просто вспоминать об этом. А у салаг - только, что слюна на подбородок не стекала.
  - Я говорю, типа, ладно, подруги, не ссыте. Нам бы просто побарахтаться. Так шо, давай, какая тут, из ваших, почище... Полчаса - и опять на боевой пост. Гыы...
  Ну, сидим, а они всё одно жмутся. Денег, короче хочуть. Я и говорю: 'Слухайте, ну, нельзя ж быть такими жадными. Мы ж не денег у вас просим'. А эта, что про уплатили говорила, совсем оборзела... Говорит, типа: 'У нас причиндалы, типа, не казённые'. Ну, мы ей потом показали, конечно, казённые причиндалы у ней, или какие. Гыы...
  - Ну, а шо делать, пока? Без бабок, короче, в машину не сядет.
  Тут и встрял Василий, один из слушателей лопоухий, круглолицый паренёк в новенькой, не обмявшейся ещё по фигуре, форме ефрейтора патрульно-постовой службы. Тот, что про прадеда полицейского рассказывал.
  - А шо, Витя, нельзя просто пугануть их? Сказать, типа, заберём в обезъянник...
  - Эээ... Салага, - снисходительно ухмыльнулся рассказчик-сержант, - я ж тебе объясняю, шо плотют они нашим. Забрали б мы их, и всё, хана. Завтра б вылетели со службы. Их же, короче, не патрульные крышуют. Типа, из начальства кто-то.
  - Аааа.
  - Вот тебе и 'Ааа...' Учись, короче, пока я добрый.
  - И шо дали було?
  - Не було, а было. Деревня... Дали... Было всё, как надо. Переглянулись мы с дружбаном, короче, он головой мотает, типа, не буду я им платить. Ну, и мне неохота. Тока, шо ж мы, лохами так и съехать тоже ж не можем. Честь мундира! Чув про такэ? За кого ж нас шалавы эти считать будут? Это ж тоже ж понимать надо.
  Витя помолчал немного, наслаждаясь томлением молодых своих коллег по наряду.
  - Ну, шо, - дружбан говорит, - хай третье лицо плотит?
  Выходим мы, короче, из машины. А у напарника всегда в багажнике жезл и бляхи ГАИшные. Левые, конечно... Тока хто на дороге разбираться будет? Гы-гы-гы... Себе дороже ж.
  Нацепили мы их, и тут сразу из переулка 'Москвичок' убогенький выруливает. Не крутой - значит, наш клиент. Я его торможу. Выскакивает дохлик какой-то, типа, заморыш, короче... Документы тычет, в глаза заглядывает - чисто, собака приблудная.
  Ну, я насупывся, як положено, - Витя показал, как именно он сдвинул брови, - и говорю, типа, короче: 'Шо ж цэ, товарыш водитель? НАРУШАЕМ!' Он мало не обиссявся. Гыы... 'Та, не... - говорит, - вроде ж, типа, правильно йихав'. А я ему, короче, говорю: 'Вы шо, - говорю, - не знаете, шо по решению горисполкома N 24-8-91 ВУ, от 23.01 в порядке эксперимента на дорогах города запрещено осуществлять поворот налево? Вы ж налево повернули'.
  Ох, и ржачка, короче... Он туда, сюда... Короче: 'Как, - говорит, - в порядке эксперимента?.. А как же?..' Я ему и говорю: ' А я не знаю, как же... Надо было вокруг квартала объехать. Об вас же ж и заботются. Чтобы пробок не было. А вы - нарушать. Нехорошо'.
  Тут главное, короче, не давать им, типа, очухаться. Если вже начал блеять - прессуй без остановки. Не упускай инициативу. Хоч бы и херню какую-то гнать, тока не давать им дуплиться. Тут, короче, ещё напарник хороший нужен. Шоб поддержал, встрял, когда нужно'.
  Короче: 'Не знаю, - говорю, - шо теперь с вами делать. Тока, раз вже вы нарушаете, то и автомобиль проверить бы надо. Шо, типа, вы перевозите, или работает ручник, шо с резиной, можэ, она у вас лысая и, короче, огнетушитель, аптечка, знак аварийной остановки... Ну и, типа, так дальше. Можэ, автомобиль ещё на арестплощадку забрать придётся'.
  Ну, короче, заморыш совсем поплыл. А напарник прессует дальше: 'Шо там, сержант, - это он мне, короче, говорит, типа, не знает, - спиртное употреблял? Так давай на медосвидетельствование его'.
  Ну, проснулся он, короче, говорит: 'Не надо, робяты. И я вас прошу, и пожалуйста. Я, - грит, короче, - в аптеку еду. У меня, типа, ребёнок болеет...'
  Выкрученные они все. Шо хотишь расскажут, тока б отмазаться без бабок.
  'Мы вам не робяты, - говорю, короче, - а инспекторы'.
  'Ну, простите. Ну, отпустите. Ну, пожалуйста... Можэ, я штраф, короче... А?'
  'Ну, - говорю, короче, - штраф, так штраф, - но в следующий раз...'
  'Не, ну что вы. Я больше не буду. Я ж, типа, не знал просто...' А ручки трясутся. Еле достал он там что-то. Я смотрю, а там десятка всего.
  'Шо ж вы, говорю, короче, - товарыш водитель, обидеть нас хочете? Не видите, шо нас двое?'
  От так, салаги. Учитесь. Форма и закон - великое дело.
  - Так то ж не закон, а подзаконный акт, - попытался возразить Лёха, второй слушатель, худой и костистый парень с лицом усеянным прыщами и с кистями рук, будто по ошибке притороченными к его телу, такими широченными.
  - Не закон, говоришь? - мгновенно ощерился Витя, сузив глаза и опустив уголки рта насколько было возможно. - Гляди, умный какой! Ты зачем такой умный вообще в милицию пошёл, а?
  - Ну...
  - Не нукай. Я тебе не кобыла. Отвечай. Хоч я и так знаю.
  - А шо... Ну, да... Не устроиться никуда больше, если из деревни... Ну, и деньги тоже, конечно...
  - Деньги? О... От это ты залупил, короче. Ты мне будешь указывать, шо такое закон, а шо нет, а сам приехал этот самый закон нарушать. Тошно гной за коровой чистить, быкам хвосты крутить? Конечно, типа, гулять по городу во всём чистом, да ещё и казённом - оно лучше. Удобней.
  - Так, а шо я нарушаю? Это ж не запрещено. Ну, приехал. Я ж буду работать...
  Витя не на шутку расходился. Кулаки сжаты, глаза сощурены. А слова, будто не говорит, а топором отрубает. Хрясь, хрясь!
  А Лёха с каждым словом чувствовал, как от него, словно щепа откалывается или, по крайней мере, трещина расходится от макушки до пяток.
  - А от, я посмотрю, как ты не нарушишь! Когда зарплату полгода платить не будут - я посмотрю, как ты жить будешь. Или подождёшь полгодика не жравши? Или держать тебя начальство такого законника будет? Им же тоже не дают зарплату. А расходы покруче твоих будут. Им и зарплату дай, так это на один чих! У них же семьи, дома, дачи... Дети студенты-наркоманы. 'Папа, на сессию дай, на дискотеку дай, машину заправь, за мобильник заплати...' И у начальства начальство есть. С яхтами и жёнами-молодухами. И так дальше. Аж до... Короче, ты думаешь, типа, шо зарплату случайно не дают? Шо-то там не получилось, и не дали... Да?
  Василь слушал, широко раскрыв глаза и рот, а Лёха, казалось, совсем не слушал. Взгляд его блуждал где-то поверх голов товарищей.
  Витя, выдав тираду, чуть поостыл. Перевёл дух и двумя пальцами снял белые точки сгустившейся слюны, проступившие в уголках рта. Иронично посмотрел на обоих своих подопечных, и сложив ладони рупором, что есть силы гаркнул:
  - Лёха!!!
  - А... - встрепенулся тот.
  - На! Рот закрой - муха залетит, - и тут же отвернулся, словно утратив интерес.
  - Ты, Василь, шо думаешь, - вполголоса продолжал Витя, - я за просто так с вами беседы беседую? Нет, Вася. Я ж уже второй год улицы топчу. Начальство уважает. Вот, короче, вас мне и нагрузили, типа. Прикинуть, короче, шо вы за гуси такие. А потом, если шо, сделать из вас полезных, короче - догоняешь? - ПОЛЕЗНЫХ сотрудников.
  Василь растерянно хлопал глазами. Он понимал, что происходит сейчас некое важное событие. Что ему нужно выбирать, либо соглашаться со всем и учиться жить по новым правилам, либо бежать отсюда... Бросить всё, с таким трудом достигнутое, этот солнечный город, удивительное, солёное море... и снова возвращаться в тот мрак, из которого, он был уверен, только-только вынырнул. Он медленно, будто раздумывая, покивал головой.
  - Та шо ж я, совсем уже? Понимаю.
  - Ну, и молодец. Я тоже ж недавно тута. А вишь, устроился, типа, не пыльно. А будешь хорошо понимать, так лет через двадцать станешь генералом. Ха-ха...
  Витя, казалось, повеселел даже.
  - И ты запомни, что сегодня с тобой, короче, в первый и в последний раз, типа, так разговаривают. Теперь, короче, всё должен будешь понимать сам. А как - это, короче, твоё дело. Хоч мысли угадывай, хоч по кофэйной гуще гадай. А не вгадаешь... Вылетишь из органов у шесть секунд..
  - А... Як же ж... - недоуменно пожал плечами Вася.
  - А так, чтобы всё, короче, шо ты сделаешь, было в интересах твоего непосредственного начальника. Сегодня твой начальник - я. Понял?
  Вася снова покивал головой.
  - Понял.
  - А ты, - Витя, ухмыляясь, повернулся к Лёхе, - типа, законник, понял?
  И Лёха тоже покивал.
  - Ну шо, понятливые, типа, перейдём к практике?
  Он стал медленно поворачиваться вокруг собственной оси, внимательно вглядываясь в людей, сновавших по тротуарам вечернего города, в их лица, в глаза, ощупывая оценивающим взглядом их одежду, их ношу...
  - О! - вдруг сказал он, и направился куда-то в толпу, и его спутники постарались ни на шаг от него не отстать.
  - Витя...
  - За мной, за мной... - старший наряда уверенно двигался наперерез какому-то невзрачному мужичку, лет пятидесяти, одетому в брезентовую куртку и брюки, некогда бывшие коричневыми, а теперь больше напоминавшие деталь пятнистого маскировочного костюма. Надетый через плечо с помощью самодельной брезентовой шлеи, за спиной болтался внушительных размеров чёрный пластиковый чемоданчик, типа 'дипломат'.
  - Уважаемый! Минуточку!
  Прохожий заоглядывался по сторонам и с недоумением обнаружил, что обращаются именно к нему. И не кто-нибудь - менты. Может, похож на кого? Или дорогу перебежал?..
  - Сержант Кириленко, - представился Витя, - документы попрошу.
  Василь с интересом наблюдал за происходящим. 'Чем его завлёк этот простой мужик? Почему назвался чужой фамилией? Наверное, 'разводить' будет... Но ни за что не догадаешься! Как держится!'
  - Да, какие документы, ребята? Я с работы иду...
  - Мы, не робята, уважаемый, а инспекторы патрульной службы. И сейчас, типа, тоже работаем, а не пива с вами попить собираемся.
  'Во, як чеше! - продолжал восхищаться Василь, - ото мастер! Ни в жизнь не скажешь, шо разводит!'
  - Ну, ладно, извините, - сконфузился прохожий.
  - Спасибо, конечно. Тока не нужно, ни 'ну', ни одолжений. Пожалуйста, ваши документы!
  - Да, нет у меня с собой документов. Да и зачем они мне на работе? Не пойму...
  - А я объясню, раз не поймёте. Вы ж частный предприниматель, типа, как мы видим, - Витя дубинкой ткнул в 'дипломат', на котором белыми трафаретными буквами отчётливо читалось: 'Недорогой ремонт холодильников. С гарантией. Тел.: 30-16-29,' - значит, должен быть патент. Правильно? Это раз... Должны быть квитанции, накладные на запчасти, которые в этом портфеле... Ну, и разрешение на рекламу, согласованное с главным художником города, - он снова ткнул в чемоданчик, - согласно с решениям горисполкома N 24-8-91 ВУ, от 23. 01, - Витя, разведя руки в стороны, состроил сочувственную гримасу, мол, всё понимаю, но ничего поделать не могу - служба.
  - Насколько я понимаю, - окрысился мужик с 'дипломатом', - это не в вашей... компетенции.
  - Конечно, не в нашей, - казалось, заулыбавшийся Витя даже обрадовался, что вот, гражданин сам всё понимает о компетенции, - просто мы не хотели у вас отнимать лишнего времени. Но, раз вы не очень заняты, тогда пройдёмте в райотдел, там работники налоговой милиции разберутся, есть за вами факты укрывательства налогов, или нет. Это в их компетенции. Вы ж понимаете?..
  Он обернулся к Василю и добавил, едва заметно подмигнув:
  - Товарыш ефрейтор, сообщите дежурному, типа, задержан частный предприниматель с подозрением, шо доходы укрывает. Документы предъявлять отказывается. И посылается на компетенцию.
  Василь принялся неторопливо доставать микрофон портативной рации.
  - Ребята, ну зачем? Ну, какой райотдел? - мгновенно изменился мужик. Струсил.
  - Ребята, не надо. Ну, пожалуйста... Это приработок мой, - униженно запросился он, состроив плаксивую мину и просился, просился... Сваливая, от перепугу, в кучу всё, что приходило в голову. - Ребята... Ну... Семью ж кормить надо. Деток... А запчасти все старые - бэушные. Ну, пожалуйста, ребята...
  Василь был просто ошеломлён, как всё, на первый взгляд, неприметное, незначительное Витя смог повернуть по-своему. Как был спокоен и невозмутим, зыркая по сторонам, словно не слышал лепета этого мужичка, пластавшегося перед ними, как свежая коровья лепёшка, растекавшаяся в грязи. И когда тридцатничек мужичка исчез в кармане старшего, решился попросить о консультации.
  - Вить, а как на память усе эти законы вывчить? И решения... Дэ их узять?
  - Ну, вы салаги, блин! Га-га-га... - развеселился Витя, - шо б вы без меня делали? Короче, так: когда перед тобой лох стоит, а ты на него наежаишь, он же ничего не понимает, а только боится. У него всё у нутри трясётся, а ты хочешь, шоб он какие-то цифры понимал, или, типа, запоминал? Лох, это, короче, не крутой, шоб разбираться во всём. Для того вам и глаза. Шоб отличить, короче. На тех не наедешь, а этого, короче, я ж объяснял, главное - прессуй без остановки, пока не дозреет. Целеустремлённость - слышал можэ? Вот... Прессуй так, шоб он был счастлив, когда ты его отпустишь, шоб у него в голове только одно было, короче: 'Вот он, закон, на мою голову!' И это правда. Потому шо я и есть ихний закон. И номер им всем один: 24-8-91 ВУ, от 23. 01. И обозначает это, шо 24-го восьмого, 91-го года на вашу голову родился ваш закон Виктор Уженко, и 23-го первого ему было присвоено звания сержант милиции. От так, салаги.
  И салаги повидали этой ночью многое. В памяти наверняка останутся наркоманы и проститутки, алкаши и бродяги, просто подростки и обычные мужики, которых Витя звал лохами и как-то умел отличать от других. Умел себя вести на улице их сержант. Он был хозяином улицы. Никто с ним не мог тягаться.
  Они никого не задержали. Никого не доставили в отделение. Дважды поспешно уходили, когда до них доносились крики о помощи. Но насшибали за ночь, по Васиным подсчётам, больше трёх сотен.
  Вскоре после рассвета Витя сказал, что пора сворачиваться. Нужно ещё через парк пройти по дороге в райотдел. Парк был не их территорией, но Витя сказал, что нужно пройти и Вася с Лёхой двинулись вслед за старшим, с трудом держа глаза открытыми и еле переставляя гудевшие, натруженные ноги.
  
  
  Не мудрено проснуться в дурном настроении, что ещё очень мягко сказано. Попросту запаниковал Кузьмич во сне. Да со стула и грохнулся всеми старческими костями об пол.
  А виной всему Сенька Кац, царствие ему небесное... Напарник его, Кузьмича, по разведгруппе.
  Вдвоём они тогда пошли в Петровку разнюхать что да как. А там полно немцев и полицаев. Его, Кузьмича, Ларьку, стало быть, не тронули, он в крапиве потом до темноты отлёживался, а Сеньку полицай проклятый разглядел. Кузьмичу полжизни потом снилось, как дружок его кричал, да бился, полицай тащил его по земле за ногу, скалился и поминутно сплёвывал кровь - угодил ему Сенька по зубам. Гоготал ещё, сволочь. И орал всё: 'Гэрр гауптман, гэрр гауптман! Я юдёнка упиймав!' Н-да... Не помочь было дружку.
  Потом время подлечило и эту рану. Забылось почти.
  А сегодня - надо же - вернулся Сенька. Да как вернулся! Приснилось Кузьмичу, будто фашисты сколотили крест деревянный да друга его и прибили гвоздями на манер Господа нашего, Иисуса Христа. Сенька молчал. Лежал смирно, будто и не над ним казнь страшную творили. А когда крест поднимать стали, Сенька зло так, сквозь щёлки меж век глянул на него и прошипел чуть слышно: 'Что ж ты дружка-то бросил? Что выручать не стал?'
  'Да что ты, Сенечка? Как же...'
  'Молчи!' - зашипел, налетел к самому лицу Ларькиному. Страшный... Глаза горят огнём, сам белый-белый, будто полотно отбеленное, а за плечами - крест огромный, свежетёсаный. Не сдюжил Кузьмич страха такого - отдёрнулся... Вот, со стула и упал.
  Ох, и вымок, ёлки...
  За окнами уж посерело. Скоро рассвет.
  Твёрдыми, как деревяхи, ладонями вытер глаза - не любил, когда влага на них наворачивается - и стал подниматься с пыльного пола сторожки, покряхтывая, да придерживая руками то опрокинутый стул, то поясницу, то колено. Старый... Конечно, старый. Сколько ж это? Семьдесят восемь? Или девять? Нет, правильно...
  А после Сенькиной он ещё многие тысячи смертей видел. Но вспоминал всегда эту. Командир, Трофим Петрович, самолично потом его выпорол. Знатно выпорол, за то, что на рожон полезли. Потом уж не лазил. Да Сеньку-то всё одно не вернуть.
  Так в Кузьмиче, видать, и осталась жить вина, если даже теперь пришёл дружок стыдить его.
  Отворив скрипучую дверь, Кузьмич вышел во двор, под деревья. Вдохнул глубоко, почувствовал запах хвои и свежей травы, доносившийся из парка. Хороший запах. Любил он его. Только здесь, в садике - работал он здесь, ночным сторожем в детском садике - и надышишься. А в городе смердит всё какой-то химией, гнилью, гарью да тухлятиной.
  - Ох-хо-хо... - будто попустило маленько. Не серчай, Сенька, не виноват дружок твой. Ох-хо-хо... Господи, помилуй...
  Кузьмич опустился на скамейку, поёрзал немного, но, так и не умостившись, поднялся да отправился в обход по двору.
  'Конечно, здесь хорошо, - размышлял Кузьмич, - с чего бы плохо-то? Это тебе не на балконе, где сидишь, как на жёрдочке перед скворечней'.
  Быстро-то, как, светлеет.
  А вот и любимый его угол. Сырой и тёмный. Старые плиты аллейки расчерчены изумрудными полосками мха. Дети, видно, сюда не забегают - иначе повытоптали бы.
  Где теперь их с Марусей дети? Выросли, и упорхнули от стариков. Где ты Витя? Что не едешь, не пишешь? Скучаем мы с мамой. А папина любимица Настенька? Тоже укатила куда-то за край земли. Вот уж, не думал, что она когда-нибудь уедет. Как он её любил! Сколько тысяч раз перецеловал её крошечные пальчики, пяточки. Только, как не загадывай, как не строй планы - жизнь всё одно повернёт по-своему. А для женщины на первом месте всегда её семья. Её дети, её мужчина, который есть, или был... Или о котором мечтает. За ними женщина готова хоть на край, а хоть и за край света отправиться. А родители... Они потом.
  - Ох, дружок, как же ты оброс. Сыро тебе здесь? Или неплохо, всё-таки?
  Чёрный, влажный ствол дерева местами укутан был мхом, словно кто-то выплеснул на него целое ведро жёлто-зелёной люминесцентной краски. И та потекла по стволу, где растекаясь вширь, где оставляя проплешины с неровными, будто небрежно оборванными краями.
  Кузьмич постоял немного рядом, аккуратно касаясь пальцами мха, погладил шелковистую поверхность, шершавую, бугристую кору.
  - Ну, мне, пожалуй, пора, дружок. Бывай здоров.
  Ночи стояли ещё прохладные, несмотря, что весна. Кузьмич даже озяб слегка, и снова направился в сторону сторожки.
  Газеты он переворошил все ещё с вечера. Теперь, вот, и заняться нечем. Да, пожалуй, и не смог бы он всё равно теперь читать. Не шёл из головы Сенька.
  Частенько его что-то покойники посещать стали в последнее время. Вот, к примеру, третьего дня, когда он задремал перед рассветом, как обычно, оказался в огромном и высоченном, почти пустом зале, со стенами, сплошь забитыми деревом, будто ты не в помещении вовсе, а в огромной, деревянной шкатулке. Слева, под стеной терялись огромный, чёрный, кожаный диван с высокой спинкой, с цилиндрическими валиками по бокам и три кресла, похожих на него, как младшие братья. Справа - длинный, человек на сорок стол с вычурными, резными ножками, покрытый зелёным сукном. На столе - невиданных Кузьмичом размеров карта, изрисованная громадными чёрными и красным стрелами. Прямо, в глубине шкатулки, такой же огромный, как всё остальное резной письменный стол с лампой под зелёным абажуром, которая в одиночку боролась против тьмы, царившей в шкатулке, впрочем, не в силах побороть её, лишь окрашивала всё в изумрудный цвет. За столом сидел усатый, горбоносый мужик в светлом френче. Мужик что-то вполголоса говорил сидевшему напротив старичку с очочками-пенсне и козлиной бородкой на лице. Оба они были Кузьмичу знакомы, только откуда, и кто такие - как ни силился - не вспоминалось.
  Тогда он двинулся - осторожненько так, чтоб не помешать - поближе к ним. Вот, уже лучше слышно стало. Даже отдельные слова разобрать можно. А Кузьмич потихоньку, приставными маленькими шажками всё ближе подходил к беседовавшим.
  - Гаварыш, как пэрэвазыть? - усач говорил с сильным акцентом, очень медленно, словно подбирая слова. Кузьмич почувствовал в этом акценте, в манере говорить что-то очень-очень знакомое, близкое, почти родное... Тысячи раз, казалось, он видел это лицо, слышал этот голос. Ещё мгновение - и он вспомнит.
  - Как раньше пэрэвазыли, так и сэчас пэрэвэзём. На товарняки пагрузыш - поплотней - и павэзёшь. С конвоем. Чтоби нэ разбэжались.
  - Есть, товарищ Сталин!
  Вот тут-то Кузьмич всё и понял. Он испытывал радость от того, что довелось ему самолично товарища Сталина повидать. Однако примешивалась к радости и горечь какая-то, что ли, растерянность от встречи, от услышанного. Выходит, что 'В бой за Сталина!' напрасно он кричал?..
  Мужики, тем временем, спокойно продолжали неспешный свой разговор, словно говорили о рыбалке, или о футболе...
  - Это, панимаишь, как колода, - товарищ Сталин усмехнулся в усы, - харашо патасуиш - харашо раздаш.
  Вот тут и вовсе, будто обожгло Кузьмича. 'Это ж он про людей!' - подумалось возмущённо. И не сдержался Кузьмич.
  - Ну и говно же ты, товарищ Сталин, - шепнул он еле слышно, но с чувством.
  Мужик за столом встрепенулся, вонзив в Кузьмича горящий взгляд.
  - Кто здэсь? - рука его метнулась куда-то, за спиной у Кузьмича распахнулась дверь, загрохотали сапоги, вспыхнул яркий свет... Но это был свет в сторожке, где Кузьмич, как обычно, ненадолго задремал перед рассветом, уронив голову на обшарпанный письменный стол с порезанным во многих местах чёрным дерматином, натянутым на столешницу.
  Марусю он, конечно, не посвящал во все свои мысли да сны. Сейчас бы раскудахталась... А сам только и думал об этом.
  Тогда, вон, после Иосифа Виссарионовича, целый день думал. И ни одного слова до самого вечера, кажется, не произнёс. Крутил всё, и так, и эдак... Правда ли привиделась, или бред? Газеты ж, вон, то же самое писали. Так, может, из газет и приснилось? Как бы ни было, но, выходило, что из 'В бой за Родину, в бой за Сталина!' только первая часть оставалась. И это ему, сироте, было очень больно. Ведь, ни за мать, ни за кого другого ему тогда сражаться не было. Постепенно эти его рассуждения как-то незаметно перешли в мысли о собственной жизни. Как прожил, что сделал... И ещё, ещё, ещё... О чём - теперь и не вспомнить ничего, кроме собственного удивления о самом себе: 'Это сколько ж всего намешано в серёдке у человека! Только тронь что-нибудь одно, так потом расхлебать вряд ли сможешь, столько разных казусов голова наплетёт. А день прошёл - всё и смыло. Будто набежавшая волна слизнула важное, но написанное на песке слово. Выходит, не сохранилось-то слово?'
  Потом уж, ближе к ночи, тропка его мыслей из прошлого завела в день сегодняшний. Сравнивал ли, или просто думал о державе сегодняшней? Что это была за держава? Что за народ? Он сам кем был? Чья славная история заставляет его гордиться своей землёй? Их ли потомками мы есть на самом деле? Предстательствуют ли они перед Всевышним за нас, просят ли для нас веры, доброты, мудрости?.. Силы внутренней? И решил, что, если мы наследники всех тех, кто слагал нашу историю, то предстательствуют, не могут они иначе. А, значит, и гордиться ещё есть чем.
  Но мысль снова поворачивала... И думалось ему, отчего же выходит тогда, что его великая Родина стала не той, что была прежде? Отчего стала фальшива, отчего лживости в ней сегодняшней столько? Так-то, о какой любви речь заводить? Какая, к чертям собачьим, любовь? Прости Господи! Он и гордиться-то договорился сам с собой довольно-таки условно. С натяжкой, что ли? И наверняка, только потому, что не мог иначе, потому, что гордился всю свою жизнь, а теперь - куды уж деваться.
  Сомнения, однако, оставались. Всегда. Иначе у него не выходило - так, чтобы решить, как отрезать. Он надеялся, что это правильно. И всё равно всегда спрашивал себя: 'А что, Ларион, разве не завидуешь тем, кто никогда не сомневается и не колеблется перед принятием решений, не терзается сомнениями о правильности поступков?
  Да, уверенность, целеустремлённость... Они всегда где-то рядышком друг с дружкой. Оттого им и везёт всегда, уверенным. Они сами своё везение устремлённостью своей делают. Без колебаний берут, что им надо и никогда не раскаиваются в совершённом. Каменная твёрдость. Есть чему завидовать? Есть'.
  И всё же сомнения гнездились даже в глубине этой самой зависти к уверенным. И думалось, что сомнения - это ж проверенное средство от ошибок. Нельзя без них, и всё тут. А тот, кто не сомневается, подобен механизму, автомату какому-то...
  'Ну и пусть они называют меня тюфяком или, там, самокопателем...' - Кузьмич думал, что это от непонимания, ограниченности. Ведь, несмотря на всю их уверенность, они тоже не совершенны.
  'Так что, Семён, видишь, даже теперь сомневаюсь? И до сих пор не знаю, как правильней было поступить тогда. Наших-то, о немцах упредить следовало? Следовало. А тебя всё равно не выручил бы, только б сгинули вместе. Вот, и решай тут... А ты приходишь и пугаешь меня. Поговорил бы лучше. Сказал, чего приходил-то'.
  Совсем ещё недавно - всю зиму, да и осенью, если что и снилось, то всё больше о жизни. О работе. Директор садика, Таисия Павловна. Город, улицы, море... О пенсии сны тоже бывали. То, что всю её, наконец-то, выплатили, а то, наоборот, будто совсем прекратили платить. Будто сказали ему, что, мол, зажились вы Ларион Кузьмич, со своей старухой Марь Иванной. Мы, мол, не рассчитывали на это, вот, теперь вам и не хватает. А он, Кузьмич, возьми, да и спроси: 'Что ж нам теперь, помирать, что ли?' А ему в ответ: 'Это уж, как захотите. Только денежек больше не ждите - не дадим'. Самим, мол, нужны.
  Ну, да, покудова Кузьмич этого не пугался. Таисия Павловна в обиду не даст. В том смысле, что платит исправно. Шиковать, правда, на такую плату не выйдет, но и с голоду не помрёшь. Да и много ли старикам надо? Сущие пустяки. Хлебушка чуть, да кашки немного. Вот и сыт.
  Кузьмич, чуть отогревшись, снова поднялся и пошёл солнышку поклониться. Вон, лучик золотой уж на серой стене жёлтое пятнышко вычертил.
  'Погрей-ка наши косточки старческие. Да деткам привет передай. Свети им поярче, чтоб не заблукали'.
  Каждое утро он встречал солнце. Это уже стало ритуалом для него. Скажете, идолопоклонство? Ну, что ж - пусть его. Пусть, хоть как называется. А он, например, наверняка для себя не установил, где он есть, Бог. Может, солнышко и есть глаз его всевидящий, всёпроницающий. Пожалуй, что и в вере его можно было бы усомниться - очень уж она была своеобразной, особенной, может, и неправильной в чём, а переучиваться, пожалуй, что поздно. Только верил Кузьмич, что если Он есть, то за веру такую его, Кузьмича, значит, не покарает. Ибо Бог, считал Кузьмич, это самая, что ни на есть совесть. И всегда старался, чтобы по совести всё. В храм, правда, не ходил, как теперь, словно по указанию все ринулись, включая и самых, как говорится, безбожников. Стыдно это, если без должного почтения, а только за тем, чтобы так-то свою совестливость несуществующую показывать.
  А праздники Кузьмич чтил. Для этого не нужно было ничего показного делать. Чтить их можно было в душе. Сегодня, к примеру, Илариона - его, Кузьмича, именины. Да ещё и День Освобождения города. Двойной праздник. Они со старухой всегда не рождения, а именины праздновали. Даже при Советской власти. Сначала он, правда, кочевряжился, но Марусенька настояла. Потом привык. Потом лоб стал крестить, о Боге думать. Потом... А потом уж и забыл, как по-другому.
  'Вот и списочек... Маруся вчера написала, что сегодня после дежурства купить следует. Праздновать сегодня будем. Пятьдесят рубликов выдала. Двадцать, правда, велела назад принести. Потому - последние. На хлебушек, значит, чтобы было до следующей получки. Принесу, конечно. Как тебя ослушаться можно, Марусенька? Какой красавицей ты у меня была в девках! Ослепнуть было можно. Да и потом. Всегда. И любил всегда так, что обидеть - пуще смерти страшно'.
  Дворник садовский, Всеволод Пантелеевич, маленький, щуплый старичок, с аккуратно подстриженным клинышком бородки, в безупречном, отутюженном костюме с галстуком в любую жару, всегда приходил первым.
  - Здравствуйте, уважаемый Ларион Кузьмич.
  - Доброго здоровья, доброго здоровья...
  - Как чувствуете себя, любезнейший?
  - Да, - машет обычно рукой Кузьмич, - какое в наши годы уж самочувствие? Тут скрипит, там болит...
  - По вашему бодрому виду, однако, подобных выводов не сделаешь. Эдакий богатырь!
  - Ну, уж, скажете тоже! Будто барышне комплиментов наговорил, - отмахивался Кузьмич.
  - Какие комплименты? Истинная правда, дражайший Ларион Кузьмич, истинная правда, уверяю вас! Впрочем, не будем полемизировать. Пойду лучше двор мести. Передавайте привет супруге Марии Ивановне, с пожеланиями цвести и быть здоровой. Как она, голубушка?
  - Спасибо, спасибо, - Кузьмич нескладно, мелко кланялся, не зная, куда девать при этом мешавшие почему-то руки, и оттого слегка расставлял их в стороны. Да так увлёкся, что продолжал, улыбаясь, кланяться даже спине уже уходившего в сторону дворницкой собеседника.
  'Хороший, по всему видать, мужик. Чудной только. Какой-то... Велеречивый, что ль... Но хороший. Не иначе - профессор. Видно, пришёлся не ко двору самодуру какому-то, из молодых. Как у меня на прежнем месте... Ай, да пёс с ними!'
  Нравилось там Кузьмичу. Охранял он тогда причал лодочный. Людей вокруг было... И все - сплошь рыбаки. А рыбаки люди душевные. Ушицей всегда угостят. Когда и рюмочку поднесут.
  Там он и с солнцем, из-за моря поднимавшимся, здороваться научился, и с морем по душам говорить. Ох, как оно в шторм кричит! Сердится на людей-то. Негодует. За непутёвую жизнь. За неправду. Море-то и было давнишней причиной тому, что осел он здесь после войны на жительство. А Марусю уж после повстречал.
  Витю и Настеньку, ещё мальцами когда были, во все летние выходные на пляж водил. Маруся наворачивала им котлеток, помидорчиков... Настька на каркоши усаживалась, Витя за руку отцовскую брался, через плечо надев сумку с провизией, и отправлялись они в путь-дорожку. Тогда он был по-настоящему счастлив. Всё у него тогда было. Семья, хорошая работа, море. И Родина. Могучая, непобедимая. Им самим, лично отбитая у врагов, а затем отстроенная после пожарищ.
  Да, и теперь - грех жаловаться - он счастлив. Памятью своей, Марусей. За детишками только скучил. Да, порой, денежек не хватает.
  Таисия Павловна, как всегда лёгкая и улыбчивая, издали ещё распростёрла руки, будто не терпится ей Кузьмича поскорей обнять. И обняла-таки, подойдя... И ожгла щеку пергаментную поцелуем! Кузьмич от неожиданности такой еле на ногах устоял.
  - Поздравляю вас с Днём Ангела, Иларион Кузьмич. И с Днём Освобождения города. Спасибо вам. Здоровья вам крепкого-прикрепкого. Мы все на вас надеемся, так что, не подводите уж нас.
  Старик еле сдержался, так слёзы на глаза просились, только носом зашмыгал. И осип сразу. И сам уж обнял её и расцеловал в мягонькие, бархатистые щёчки.
  - Спасибо, дочка. Спасибо, милая. Уважила старика. Вот уважила!
  - Ну, отметим рюмочкой знаменательную дату? После дежурства-то можно?
  В кабинете она извлекла откуда-то непочатую бутылку коньяка и лимон. Поболтали они немного о том, о сём... Пожаловалась, что непросто работается. Вон, сколько рук везде загребущих. Садик бы не отобрали...
  Кузьмич три рюмочки опрокинул - уж больно махонькие, а Таичка только пригубила - день впереди.
  - Ну, пора и честь знать. Пойду я, дочка. Ещё раз, спасибо тебе. Словно начальника, какого попотчевала.
  О Марии Ивановне не забыла. С приветом коробочку конфет передать велела. Вот так! Чем не счастье-то?! Есть ещё за что предстательствовать! Вот бы ему по смерти выпало хоть на миг повидать Всевышнего. Он знал теперь, что бы сказал ему.
  Кузьмича несло, словно на крыльях. Коньячок разгонял кровь стариковскую по жилам, веселил и слегка раскачивал. Он на радостях решил, что вреда не будет через парк прогуляться. Не торопясь, по весенней мягонькой травке босыми ногами пройти, как в далёкой-далёкой сказке о собственном детстве. Так хотелось задержать подольше это счастье, продлить радость. Он даже присел прямо на траву под широким стволом старого дуба, прежде приласкав его, огладив нежно старческие, подагрические узлы, зиявшие дуплами от сломанных столетие назад ветвей. Прикрыл глаза, подставив лицо под тёплый лучик, нежно щекочущий, будто мягкие губки Таички. Или Настеньки...
  Когда что-то твёрдое ударило его в босую ступню, он даже вскрикнул от неожиданности.
  - Шо, дед, бродяжишь? Нехорошо... - перед ним стояли три мальчика в милицейской форме. Один чуть впереди, двое других чуть по бокам и позади. Этот, впереди, видимо старший, как-то нехорошо ухмылялся и похлопывал по ладони тяжёлой, чёрной дубинкой.
  Кузьмич, покряхтывая, стал подниматься на ноги. Экое недоразумение... Сейчас. Тут где-то у него ветеранская книжка была, показать бы надо ребяткам.
  - Сейчас, детки, сейчас... Где ж она, зараза? - Кузьмич неторопливо шарил по карманам.
  - О-о-о... Да ты никак пьяный, дед? С утра уже нажрался. От свыня!
  - Это кого ж ты свиньёй обзываешь? - Кузьмича словно ножом полоснуло. Ишь, щенок, свинью нашёл! Кузьмич строго сдвинул брови, расправил плечи...
  - О-пань-кы... Сейчас будет нападение на работников милиции, при исполнении ими служебных обязанностей. Таак... В вытрезвитель его.
  Кузьмич аж задохнулся от такой наглости. Руки сами сжались в кулаки, глаза сощурились, нижняя челюсть поползла вперёд.
  Старший наряда продолжал всё так же ухмыляться, и так же похлопывать. Потом, хохотнул даже.
  - Ну и рожа! И, главно, вытрезвителя не боится... Хоп! - удар дубинки пришёлся по бедру, и вся нога Кузьмича стала ватной. Даже, скорее, было похоже, что вовсе её нет, ноги. Он не понимал, как такое могло произойти. Ведь сегодня такой день...
  - Хоп! - следующий удар пришёлся сбоку, у основания шеи и Кузьмич рухнул на землю, как куль муки. Он перестал чувствовать своё тело. Казалось, что существует лишь плоский блин сознания там, где когда-то у Кузьмича было темя. Он даже подумал, что умер уже... Но услышал, что мальчишки говорят о чём-то. Неизвестно откуда подкатила жгучая тошнота туда, где должно быть горло. Да где ж оно, его горло?! И тут Кузьмича мучительно вырвало.
  - От свыня, уже обрыгался. Значит, скоро уссытся. Давай, быстрей посмотри карманы, пока сухой.
  - Можэ, не надо? Нэ схожий он шо-то на простого. Можэ, сотрудник?.. Бывший...
  - Ты шо, Васятка? Оставшуюся крышу зносыть? В городе таких бывших по дви сотни на гэктар. Поняв?
  - А шо, не можэ быть?
  - Можэ - неможэ... Был бы сотрудник - сказал бы, типа, пару слов секретных. По-НАШЕМУ.
  - Всё одно, давай не будем. А, Витя?
  'Витя? Какой Витя? Где его Витя? Кто-то же звал только-что его Витю! Сынок где-то рядом, а он не видит!'
  - Витя!!! Витя, сынок, я здесь!!!
  - Га-га-га! - заржал сержант. А Вася недоуменно захлопал глазами: 'Правда, что ли, у деда белая горячка?'
  - Давай, короче, я сказал, пробей карманы.
  Вася бросился лихорадочно обшаривать лежащего старика.
  - Вот. То всэ, - вывалил он в руки Виктору всё, что нашёл, так тяжело дыша, словно не карманы проверял, а бежал кросс.
  - Тэ-экс... - первым делом Витя встряхнул, держа двумя пальцами, будто боясь испачкать руки, носовой платок, и тут же уронил его, наступил, провернул несколько раз каблук, втаптывая в землю. Затем раскрыл ветеранскую книжку.
  - О-пань-кы... Полтинничек... Зажиточный алкашик попался. На, Васятка, смотри сюды! - Витя скорчил брезгливую мину, - участник Отечественной войны.
  - Ну й шо? Можэ правда?
  - Ага! Правда! Хорошо, короче, шо не Гражданской. Гы-гык... Ты, Василь, точно переработался сёдни. Посмотри на него. На горшке верхи он воевал. Купил он, короче, книжечку. Хош, и тебе такую забацаем. Будешь ветераном, га-га-га...
  Витя отхаркнул мокроту, плюнул в книжицу, закрыл её и бросил в блевотину. Затем, расплывшись в улыбке, ткнул Васю дубинкой в плечо.
  - И, короче, всё равно закон один для всех. Даже, типа, для ветеранов, - он размахнулся и забросил далеко в кусты последнее, что оставалось - маленькую связку из двух ключей.
  Можно было уже и уйти, но Витя почему-то медлил, глядя на старика. Наконец, покачав головой, он внимательно осмотрелся по сторонам, и стал расстёгивать брюки.
  - Зачем, Витя?!
  - Заткнись, салага! - прорычал сержант, - конфеты, вон, лучше подбери. Украл, наверное, где-то...
  Витя напоследок сплюнул ещё, и, застегиваясь, снисходительно объяснил:
  - Вот, теперь, салаги, ему точно никто не поверит.
  Ларион Кузьмич всё лежал, лежал, лежал... Ничего не видя, ничего не чувствуя, кроме запаха мочи и блевотины. И ни о чём не думая. Впервые за всю свою долгую жизнь он даже не хотел думать. Да и не о чем было думать. Нечем стало любить. И нечем больше гордиться...
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"