Аннотация: Воспоминания камышловца Панова Михаила Ивановича о Челябинской тюрьме, об Александровском Централе, о лагере военнопленных в Ново-Киевске (Приморье), о перенесённом тифе, о партизанской войне и борьбе с бандитизмом на Дальнем Востоке
В Каменскую Районную Комиссию по истории Гражданской войны.
Красного партизана ПАНОВА М.И., проживающего в пос. Каменске по улице Ленина в д. N50
ЗАЯВЛЕНИЕ
Уважаемые товарищи... Великая история гражданской войны на Урале и в Сибири прошла в большей своей части на моих глазах. Прилагая при этом очерки из воспоминаний, прошу обратить на них внимание в смысле выпуска их в печать. Они - эти очерки, имеют большое значение для изучения опытов, которые уже проведены. Кроме того, я имел целью отразить в этих очерках, как беззаветно боролись красные партизане, и как сурова и беспощадна была расправа над ними со стороны врагов революции.
Мне бы хотелось выпустить книжку, отразив каждый резкий факт картинкой.
Уже с 1924 г. я пытался продвинуть этот, по моему мнению, ценный исторический материал, но всё требовались средства, которых я не имел и не имею.
На этот раз я полагаю, что моя просьба о выпуске в печать очерков будет удовлетворена бесплатно, т.к. теперь собираются подобного рода материалы для издания истории гражданской войны.
14/VII-32 г.
С просьбой
Красный партизан М.ПАНОВ [6]
У БЕЛОГВАРДЕЙЦЕВ В ПЛЕНУ
(Личные воспоминания)
12 июля 1918 года в г. Камышлове я вступил в ряды Красной Армии, в отряд т. Шаронова. Сразу же наш отряд бросили на фронт под г. Тюмень на ст. Под"ём. Мы потерпели здесь поражение. Затем наш отряд перебросили на Лысьвенский фронт. После упорной борьбы на этом фронте мы снова вынуждены отступать.
Наши отряды были слабее и менее организованы тогда, чем регулярные части противника.
И вот в бою под ст. Кын 20 Ноября нас, человек 75, отбившихся от разных частей, белогвардейцы взяли в плен. Некоторых здесь же расстреляли. Остальные, в том числе и я, пошли мытарить в белогвардейском плену.
ДОБИВАЙТЕ НАС.
Пригнали нас под конвоем в Екатеринбург. Здесь мы переночевали двое суток в здании мельницы, что около вокзала. Дождались, пока нас набралось около 400 человек, а затем погнали нас к вагонам - грузиться. Куда, зачем, этого нам не сообщали. Вагоны были из-под угля. Угольная пыль в"едалась в поры тела. Нас закрыли наглухо, вагоны переполнили (по 50 чел. в вагон), люки законопатили, есть не давали. Двинулись. Никто не знает, куда везут. Остановились на ст. Челябинск. Времени с момента погрузки прошло 2-е суток. Запасов продуктов питания ни у кого из нас не было.
Стеснённые в такой духоте, голодные красноармейцы в вагоне зашумели. Немедленно с улицы раздался выстрел, и 5 человек вскрикнули от боли. Одна пуля ранила нас пятерых в разные части тела. У меня пуля пробила левую щёку, раздробила челюсть, выбила два коренных зуба и, вылетев через рот, ранила ещё левую руку повыше кисти.
Конвой попытался вину за ранение красноармейцев свернуть на нас же. Они ворвались в вагон с криком: "Кто стрелял, давай оружие, признавайся".
Тогда я, приподняв рукав, показал торчавшую в руке пулю: "Это чья пуля?" Пуля была винтовочная. Кроме того, в стенке вагона мы обнаружили дыру, пробитую пулей. [7]
Весь этот случай прошёл, конечно, бесследно для белых бандитов. Нас раненых просто сбросили с эшелона и отвезли в 101-й Челябинский госпиталь. Мы по дороге кричали: "Добивайте нас, чего ещё мучаете, варвары"...
ОПЕРАЦИЯ
В госпитале обращение с красноармейцами было такое же, как и в эшелоне. Кровь из щеки сочилась у меня беспрерывно. И в лазарете ничем её не останавливали. Опухоль заполнила мне рот и заслонила совершенно горло. 8 дней я из-за опухоли не принимал пищи, и 8 дней сочиалсь из раны кровь. Я начал чувствовать страшную слабость и склонность к длительному сну. Видимо, приближалась смерть.
В лазарете на меня обращали внимания столько же, сколько на мою старую кровать. Я умирал без пищи и ухода.
На 9-й день мне улыбнулось, однако, счастье - пришла одна из сестёр милосердия и, разжав мне зубы, влила немного молока. С этих пор она ежедневно раза 3-4 поила меня молоком. Делала она это, как я потом узнал, без приказания врача - у неё был брат в Красной Армии.
Благодаря уходу опухоль стала спадать. Однако, в ране и опухоли остались осколки разбитой челюсти. Если бы я от этих осколков не избавился, я бы не вылечился. А врачи мне операции не делали. Поэтому я однажды собрался с духом и стал руками вытаскивать осколки своей челюсти из раны. Вытащил я около десятка осколков, и мне сразу полегчало.
Через два дня я мог уже глотать мочёный хлеб.
Однажды во время обхода палаты около меня остановился доктор. Заметив лежащие на столе осколки костей, он спросил строго у сестры: "Кто извлёк эти кости?" Сестра ответила: "Сам раненый". Тогда доктор повернулся ко мне и говорит: "Не нужно совать руки в рану, может произойти заражение крови". После этого "благодетель" отвернулся от меня и вышел из палаты. [8]
СИДЕТЬ ЕЩЁ ДА СИДЕТЬ.
Раненых белогвардейцев навалило в лазарет столько, что их девать некуда было - коек не хватало. В таком положении что делать - конечно, красноармейцев куда-нибудь вытеснить. Нас, красноармейцев, совершенно выписали из лазарета, хотя нам ещё нужно было бы долго лечиться.
К нам приставили конвоиров и повели в Челябинскую чрезвычайную следственную комиссию. Здесь нас допросили. Никаких улик против нас не было. Но так как мы были красноармейцы, то приговор нам был таков - 3 месяца тюремного заключения.
В камере N29 сидели в большинстве воры-карманщики. Нужно было приспособиться к этой особой среде, что-бы здесь же вкамере не быть битым и обворованным. Я стал выдумывать для них рассказы, говорить анекдоты. И в конце концов они ко мне так привыкли, что стали считать вполне своим.
Армия Колчака одерживала в то время победу за победой, и адмирал Колчак, очевидно, надеясь в скорее вообще расправиться с рабочими и крестьянами, издал такой "милостивейший" приказ:
"Все политические заключённые, подозреваемые в государственной измене, а в том числе и красноармейцы, задерживаются под стражей до 1-го октября 1919 года, независимо от их сроков осуждения".
Значит, сидеть нам ещё и сидеть. Родители мои между тем узнали, что я сижу в Челябинской тюрьме. Через некоторое время они приехали в Челябинск на лошади за 350 вёрст. Увиделись через тюремную решётку. Попытались хлопотать об освобождении меня, но дело не выгорело. Их самих чуть не посадили вместе со мной.
Я остался сидеть, а родители рады, что их не посадили, уехали той же дорогой обратно до своей деревни с надеждой на авось о моём освобождении. Да 4Ґ года и ожидали меня домой. [9]
ЭВАКУАЦИЯ
По поступающим сведениям на фронте начался перевес в сторону успехов Красной армии. В городе начались стачки и заговоры подпольных партийных и рабочих организаций. Расправа над подозреваемыми в участии революционного движения со стороны властей становится всё суровее и беспощаднее. Тюрьма наполняется всё новыми и новыми людьми. И вот в апреле месяце 1919 года была набрана партия из политических заключённых, в число которой попал и я. Количество человек не помню, но погрузились в 6 вагонов. Маршрут был в Александровскую каторжную тюрьму.
Доезжая до Ачинского района, стали поступать сведения, что воинские части белых держат намерение наш эшелон задержать и устроить над нами самосуд, не допустив до места назначения.
Слухи эти стали усиливаться всё сильнее, чем мы дальше продвигались в глубь Сибири. В Мариинском и Красноярском районах оперировал в то время отряд генерала Красильникова. Среди этого отряда был пущен слух о нашем эшелоне, как о наловленных в тайге партизанах, делающих в то время набеги и разрушающих в тылу у белогвардейцев железнодорожные пути и другие сооружения военного характера с целью захвата военных припасов и оружия. Отряд Красильникова был карательный и в знак чего носил на груди изображение человеческой головы и двух костей, сложенных крестообразно снизу под изображённой головой.
Каратели на каждой станции рвутся к нашим вагонам с целью расправы с нами. На станциях ходят и шипят белогвардейские броневики жёлтого цвета с разнообразными на них надписями, говорящими за название броневиков: "Мститель", "Истребитель", "Беспощадный", "Усмиритель" и ряд др.
В этих названиях морально сказано о беспощадной мести и истреблении рабочего класса, поднявшего свой меч против угнетателей.
Недалеко от Иркутска, на станции Тайшет мы встретили жуткую картину: на телеграфных столбах и деревьях, на самом видном месте было повешено 7 человек. Эти несчастные висели долгое время, пока их не расклевали птицы. [10]
Об этих повешенных рассказывали пассажиры, проезжающие и после нас, и до нас.
В город Иркутск мы прибыли 1-го мая 1919 г. Когда нас высадили из вагонов и направили пешим порядком по ранее намеченному маршруту в Александровский централ, то проходя под строгим конвоем по улицам г. Иркутска, можно было заметить соболезнование рабочих Иркутска, взбиравшихся на высокие городские крыши и стены и махавших нам фуражками и шапками.
Расстояние от Иркутска до Александровского централа 75 километров. Изнурённые тюремными переживаниями, трудностью поездки в поезде ввиду недоедания и жуткости в дороге, отвыкшие от ходьбы при таком большом расстоянии, как 35 километров до первого этапа (ночлег), некоторые наши товарищи начали отставать от толпы и падать от бессилия. Грубый конвой то и дело кричал: "Подтянись", - а падающих бил прикладами и пинал ногами с целью подтягивания по четыре в колонне. К вечеру прибыли на первый этап. Переночевали. На другой день к вечеру прибыли на место назначения.
Огромное мрачное здание. Над дверями здания громадная вывеска с двух-главым орлом и короной. При входе во внутрь здания обстановка рисуется самая безотрадная, грустная и жуткая. Окна тусклые, решётки толстые, замки и засовы большие висят на дверях камер, запах в здании сырой. Одним словом, нет ничего жизненного в этой тюремной обстановке.
В ОЖИДАНИИ 1-го ОКТЯБРЯ.
Я уже выше говорил, что "Милостивейшим" приказом адмирала нам был установлен срок заключения до 1-го октября 1919 года.
Сидим мы и считаем дни. Тяжело тянутся летние долгие дни в тюремной суровой обстановке. Между тем история гражданской войны неуклонно шла к завершению победы над буржуазией на всех фронтах. На Урале гражданская война подходила к концу.
С отступлением с Урала колчаковских войск началось сильное партизанское движение по всей магистрали железной дороги Ново-Николаевск - Иркутск. [11]
Систематические крушения поездов почти окончательно остановили ж.-д. движение. Бегство колчаковских войск превратилось в сплошную кучу безобразных явлений, связанных с утерей всякой связи между воинскими частями, крушениями поездов, переходом воинских частей целыми полками с полным вооружением на сторону Красной Армии и рядом других неизбежных причин и условий, играющих решающую роль в пользу победы Красной Армии.
Красные партизаны всё больше и больше проявляли свою деятельность, направляя её к полному прекращению ж-д передвижения воинских частей противника, опрокидывая их эшелоны под откосы, а так же старательно осведомляя тыловую рабочее-крестьянскую массу о приближении победы над Колчаком.
"ШИЛО В МЕШКЕ НЕ УТАИШЬ".
В конце Июля м-ца и к нам сквозь тюремные стены проникли официальные сведения о взятии Екатеринбурга, а вместе с тем и об освобождении Урала от Колчака.
Тюремная стража чувствовала себя в некоторой тревоге и опасности, имея на своём попечении около 5000 человек заключённых. Военная охрана, состоящая из молодых солдат, недавно прибывших из деревни, большой надежды на себя возлагать вызвала сомнение. Главной и прочной охраной в центре корпусов являлась кучка чехов в количестве 30-40 человек.
В первой половине Августа м-ца набрали партию из заключённых в количестве 230 человек и отправили в г. Троицко-Савск на Монгольскую границу. Партия была набрана из самой передовой части заключённых. Там были люди с высшим образованием. Как например: инженер из г. Челябинска т. Кредо. Вскоре по прибытии в г. Троицко-Савск эту партию постигли ужасные последствия, которые в своей повести я не могу обойти молчанием. Пьяная казачья сотня под предлогом самовольного вторжения в место заключения напала на безоруженных, беззащитных заключённых и уничтожила их почти без остатка. Сумело спастись из 230 человек только 8, которые и рассказывали об этой ужасной картине.
В конце Августа военная часть, вызывавшая сомнение в охране тюрьмы, подтвердила это сомнение [12] на деле. Горнизон, состоявший из 150 человек солдат, утром рано рассыпался в цепь и повёл наступление на тюрьму. Завязалась перестрелка между горнизоном молодых солдат и остальной тюремной стражей. Затрещали пулемёты и ружейный залповый огонь.
Вооружённая до зубов, опытная в военном деле кучка чехов отбила наступление. Горнизон в полном составе, захватив некоторое количество военных припасов, ушёл в тайгу.
Тюремная администрация вся была на ногах. Целый день не открывались камеры. Охрана ходила в пределах тюрьмы с оружием на изготовку. На другой день из Иркутска прибыла новая военная часть для охраны горнизона. Мы сидим.
Намеченный адмиралом нам срок заключения подходил к концу.
Нас уже к этому времени стали считать не срочными, а следственными заключёнными. Ориентировочный срок заключения нам об"явили - до Учредительного собрания.
НОВЫЙ СРОК - НОВЫЙ МАРШРУТ
Потеряв надежду на освобождение, видя решительную схватку между трудящимися и отживавшей последние дни буржуазной властью вообще в России, 5000 тысячная масса заключённых ждала изо-дня в день какую-то перемену. Уже некоторая связь начала осуществляться с оперирующими в близи партизанскими отрядами.
Боясь возможной катастрофы, власти приступили к разгрузке тюрьмы. В первой половине Октября набрали партию из заключённых и об"явили об отправке в г. Никольско-Уссурийск. Когда всё было готово к отправке, конвой зарядил винтовки и двинулись по знакомой дороге в г. Иркутск. Погода была скверная, грязь до колен. Некоторые товарищи сразу начали отставать в ходьбе. Винтовочные приклады конвоя принимали самое активное участие в деле движения изнурённой, беззащитной толпы. Люди сваливаются в грязь под ударами прикладов и при помощи этих же прикладов поднимаются с негодованием, спеша догнать уже удалившуюся толпу. [13]
Крик конвоя: "Подтянись", - то и дело раздавался.
Прибыли в г. Иркутск. Ночлегом была Иркутская Губернская тюрьма. Через 2 недели нам об"явили отправку по намеченному ранее маршруту.
Вышли из тюремного двора. Нас конвой предупредил, чтобы во время движения по городу мы не смотрели по сторонам. Конвой был большинство конный. После чего скомандовали: "Бегом - марш".
Несмотря на расстояние от тюрьмы до вокзала 2 километра, на вокзал прибыли минут через 10-15. Все перепотели. Погода тогда была холодная и ветреная. После чего на открытой площади полураздетые ожидали около 3-х часов арестантские вагоны для погрузки в них. Погрузились и поехали. Сразу же начались заболевания. От Иркутска до Никольско-Уссурийска ехали 11 суток. Хлеба почти не давали за это время. Еле живых нас выбросали из вагонов по приезду на место. Большинство отправили прямо со станции в больницу. Я вместе с другими товарищами угадал в Н-Уссур. лагерь военно-пленных красноармейцев.
Через три недели больше половины прибывших с нами тов. оказались уже умершими.
ЗА МОРЯ
В начале Декабря м-ца опять формируется партия из военно-пленных красноармейцев для отправки на Корейский полуостров в г. Ново-Киевск. Набравши партию, администрация иронически напутствовала нас: "Поедете заниматься рыболовством, возвратитесь оттуда с полными карманами золота, - спасибо нам скажете за отправку вас туда".
Погрузились. Партия была 140 чел. Прибыли во Владивосток.
Рабочие массы, узнав о нашем прибытии на станцию, немедленно начали снабжать нас продуктами питания и табаком. В оказании нам помощи немедленно было запрещено рабочим. После чего нас погрузили на пароход "Чифу" в триум, а затем отправили. В триуме было тесно и душно. На море поднялась сильная качка, которая вызвала у всех страшную головную боль и рвоту. Создалась [14] невозможная к жизни обстановка. Так мы и думали, что нас погрузили в триум задушить.
Но так как от Владивостока до Ново-Киевска расстояние небольшое, то мы скоро избавились от такого морского путешествия.
Выгрузились на пристани "Посвет", а с пристани пешим порядком добрались и до места назначения.
Городок небольшой. Жителей совсем мало. Военных казарм в нём много. Некоторые из этих казарм занимали японские воинские части. Самые плохие казармы, обнесённые проволочным заграждением, были предназначены для нас.
В них уже жили военно-пленные красноармейцы и до нас, но мы их живых мало застали, т.к. свирепствовал тиф. Поселились и мы в эти тифозные казармы.
ОБРЕЧЕНЫ НА ГИБЕЛЬ
Сразу видно было, к чему клонилось дело в отношении решения нашей судьбы. Кругом почти море, степные безбрежные равнины, постоянные сильные морские ветры, место незнакомое. Деваться некуда.
Казарменная жизнь пошла своим чередом. Свирепая заразная болезнь (тиф) начала подкрадываться к новосёлам со слабыми изнурёнными организмами. А вместе с ней неробела и смерть, унося ежедневно по 2-3 человека в могилу наших товарищей.
Похороны умершим товарищам ни чем не отличались от скотских похорон. Из-за нужды в белье с умершего сдирали последнее, а самого умершего уносили в пустое здание на предмет замораживания и скопления. Затем уже целыми партиями уносили в известное место и зарывали. Похороны производились силами военно-пленных же красноармейцев, которые, принимая непосредственное участие в этих похоронах, подлинно знали, что через самое короткое время их неизбежно постигнет такая же горькая участь.
Медицинской помощи больным и борьбы против эпидемии никакой не производилось. Мы были обречены на вымирание. К этому времени Красная Армия продвигалась с Урала в Сибирь с молнияносной быстротой. Столица Сибири г. Омск уже находился в руках Советов. Дни адмирала Колчака были сочтены. Несмотря [15] на оторванность и отдалённость, доносились и до нас радостные вести об успехах Красной Армии.
А болезнь продолжала своё дело, превратившись почти в сплошную повальную. Администрация лагеря в лице заведующего поручика Александрова и др., видя неизбежную гибель власти адмирала, пошла на некоторые уступки. Во второй половине Декабря был оборудован небольшой лазарет на 15-20 коек. Лазарет находился в соседней с нашей казармой. Но так как мероприятия по борьбе с эпидемией начали проводиться с большим запозданием, то болезнь и смертность от этого не уменьшалось, а увеличивались с каждым днём.
20 Декабря 1919 г. заболел и я. Суровая болезнь, несмотря на мой ещё в то время крепкий организм, свернула меня с ног сразу. Действие болезни резко отразилось главным образом на мозги. И я сошёл с ума. Физическая сторона организма была расслаблена. Умственная деятельность была направлена в сторону страха и фонтазий.
26 Декабря меня принесли в лазарет. Люди и вся обстановка в лазарете для меня стали казаться враждебными, несмотря на то, что этот лазарет обслуживался нашими же красноармейцами. Всякое движение и действие санитар я определял направленным против меня. Георгиевские кресты с лентами и сосуды с цветами, изображённые на стенах в увеличенном виде, мне кажутся чудовищными зрелищами. А иногда эти же изображения в глазах превращаются в вооружённую стражу, устремившуюся на меня. В это время я сильно кричал и судорожно бился. Температура превышала 40R. Санитары, видя такое тяжёлое состояние, бросились ко мне на помощь, стали успокаивать разговорами, но я отвергал все их разговоры и кричал: "Живой в руки не дамся". При чём схватив полотенце, обвернув его вокруг своей шеи, и тянул за концы. Санитары отняли у меня полотенце и связали им мне руки.
Как я уже сказал, что формы в помещении находились в постоянной перемене. Мне казалось, что кругом была вода, и ходил беспрерывно, то вперёд, то обратно пором, на котором увозили моих товарищей в определённое место и уничтожали их, подвергая мучительным пыткам. Этой фонтастической обстановке сопутствовал неистовый крик, происходящий от [16] полоскания ртов некоторыми больными (набрав в рот воды или лекарства, подняв голову с отвесом назад и произнося звук).
Я стал держать мысль убежать. В это время ко мне подошла сестра с кружкой холодной воды, дабы напоив меня -понизить температуру. Когда сестра стала подносить мне ко рту кружку, я рванулся изо всех сил, порвал полотенце, которым были связаны руки, и вышиб у сестры из рук кружку с водой. При чём громко кричал: "Вы придумали новый способ, вы отравить меня хотите. Нет, вам не удастся этого сделать". После чего соскочил с койки и бросился бежать. Дело было ночью. Ночь была лунная. Я кинулся в окно и выбил два больших стекла. Санитары, бросившись за мной, схватили меня застрявшего в окне. Сразу удержать не могли. Я вырвался от них из рук, бросился в другое окно и другое выбил. Сила была в то время у меня необыкновенная. 6 человек мужчин ещё могли справиться со мной, свалив меня на койку, разорвав простынь в длину на две части, привязали меня к койке по рукам и ногам.
5 суток лежал я привязанный и беспрестанно бредил. Бред вызывался самыми разнообразными зрелищами, то надвигающимися на меня, от исчезающими бесследно. Четверо суток я бредил в направлении инстинкта самосохранения, а на 5-е сутки я перешёл в бреду к инстинкту продолжения рода. Бред произносился мною громко и отчётливо.
На шестые сутки я пришёл в чувство. Подозвал к себе санитара и спросил его: "Что это значит, что я привязан к койке?" Санитар рассказал мне обо всё подробно. Трудно было бы поверить санитару о такой нелепости, о которой он мне рассказывал, но его рассказ как раз совпадал с теми фантазиями, которые мне представлялись и мерещились в бреду.
Кроме того, я обнаружил у себя на белье запёкшуюся кровь, свидетельствующую за моё буйное состояние во время приступа болезни.
Санитар отвязал меня от койки, и я увидел на своей левой руке глубокий шрам и кровь, что послужило доказательством к факту - когда я бросался в окно, то обрезал стёклами руку.
Закончив разговор с санитаром, я стал проситься у фельдшера на выписку из лазарета. Фельдшер [17] мне в просьбе отказал, мотивируя тем, что болезнь ещё не прошла. После чего у меня снова зародилась мысль о том, что меня хотят убить.
Снова повторился приступ болезни и привёл меня в состояние первого приступа. Приступ этот продолжался всего часов шесть. Придя в чувство, я стал прислушиваться к разговорам санитар и присматриваться к их поведению по отношении ко мне. И в результате я заметил, что действительно санитары стали относиться ко мне критически и враждебно. В сравнении с другими больными меня стали держать в лазарете действительно как чужого человека из враждебного лагеря: пища, какая полагалась мне, её не подавали, бельё и постельная принадлежность не менялась, койка моя была поставлена в угол отдельно от всех.
Я превратился в грязное брошенное на произвол судьбы без всякого за мной ухода состояние. Напала на меня вошь и доедала без того жалкие остатки моего тела и крови.
Причиной к такому отношению ко мне со стороны обслуживающего лазарет персонала, оказывается, явились те обстоятельства, что в бреду во время первого приступа болезни я зарекомендовал себя офицером из войск атамана Семёнова (Читинского палача), проклиная при этом большевиков.
Выше я говорил, что обслуживающий персонал лазарета состоял из военно-пленных красноармейцев. Текущий момент позволял обслуживающему лазарет персоналу судить о чуждых элементах как о врагах революции и делать в отношении этих врагов выводы.
Январь м-ц 1920 года подходил к концу, а вместе с тем подвигался и конец всем контр-революционным властям в Сибири во главе с адмиралом Колчаком.
В феврале м-це мы получили сведения о расстреле Колчака вместе с его ад"ютантом в г. Иркутске. Почти до самой Читы вся территория была очищена от белогвардейских банд. Оставался к тому времени продолжать сидеть в Чите атаман Семёнов (Читинская пробка). [18]
НА СВОБОДУ
Во второй половине февраля обстановка в лазарете стала изменяться в сторону улучшения содержания больных. Пища стала подаваться хорошая, бельё и постельная принадлежность было всё выдано новое. Выдали всем без исключения верхнюю одежду и по 3000 рублей единовременного пособия. Больные начали поправляться. Лагерная администрация (офицерство) всё чаще и чаще стали появляться в лазарете с целью посещения больных и опроса претензий.
Однажды утром в лазарет заходит вся администрация и с ней толпа наших ребят с заметной переменой на лицах. Толпа была насторожена и вся смотрела на заведующего лагерем поручика Александрова, который был уже без погон и держал в руках какую-то бумажку. Это была телеграмма из Владивостока, которую зачитал поручик Александров в следующем содержании: "Во Владивостоке совершился бескровный переворот, власть перешла в руки земства. Все российские военно-пленные Красноармейцы освобождаются из-под стражи и могут ехать на родину. Пропуска даются только до Читы".
Телеграмма была подписана генералом Розановым. Сначала красноармейцы не поверили этой телеграмме, т.к. она была подписана представителем контрреволюции.
На другой день в подтверждение этой телеграммы поступили официальные сведения о бескровном перевороте не только во Владивостоке, но и в ряде других городов Восточной Сибири, расположенных по линии Амурской жел.дороги. По Китайской же Восточной ж/д линии продолжали оставаться белогвардейские отряды со штабом в г. Чите, во главе с атаманов Семёновым.
Получив официальные сведения, красноармейцы устраивают торжественные выступления с речами тут же в лазарете. Затем собираются все толпой и двигаются сначала в пределах лагеря, а затем и в город с красными флагами, провозглашая во время шествия революционные песни и отдельные выкрики: "Вся власть Советов". Но торжество продолжалось недолго, всего часа два. Японское военное [19] командование запретило красноармейцам устраивать демонстрации в городе и распорядилось загнать всех снова в казармы, поставив свою охрану. Через сутки и японская охрана была снята и мы уже были предоставлены сами себе.
Я уже в это время начинал тоже поправляться и находился в полном сознании. Но мысль об убийстве меня беспокоила сильно. Однажды я поинтересовался посмотреть таблицу, как двигалась температура во время сильных приступов по кривым линиям. Таблица висела у меня на кровати, как и у всех больных. Когда взял эту бумажку и вижу: "Г-н Панов Могилёвской Губернии, Гробовского уезда Носилкинской волости". В таком содержании адреса, написанного кем-то из санитар, я подлинно определил, что меня заживо обрекли похоронить. С этого момента я опять почувствовал ухудшение и снова лишился сознания. Между тем в контору лагеря поступили на всех красноармейцев, в том числе и на меня, из прежних мест заключения личные дела. Моё дело было кончено, рассмотрено. После чего только санитары прекратили надо мной издеваться.
О поступлении личного дела и его рассмотрении мне ничего не было известно, т.к. в это время я был в тяжёлом состоянии болезни. Через 2 дня после повторения приступа я опять пришёл в чувство. Попытался попросить есть, но язык у меня не владел. Пришлось действовать маяком. С этого момента уход за мной как за больным заметно улучшился. Аппетит у меня стал развиваться, и я быстро стал поправляться.
В последних числах февраля я первый раз встал на ноги. После чего уже начал понемногу ходить.
Хотя отношение санитар ко мне и изменилось в лучшую сторону, но я всё время думал, что они убьют меня.
В силу таких обстоятельств я боялся смотреть на человека, кто бы он не был - друг или враг. Болезнь моя превратилась в состояние мании преследования. В первых числах марта 1920 г. предполагалась эвакуация нашего лазарета и вообще всех военно-пленных красноармейцев на Русский остров. Узнав об этом, я решил убежать из лазарета к моменту эвакуации. 3 марта я никем не [20] замеченный вышел из лазарета во двор, а затем и в [город]. Одет был в лазаретный ситцевый серый костюм, сверху в чёрном мундире, а на ногах - старые сапоги.
В городе я никуда не зашёл, боясь того, что санитары бросятся искать меня. Вышел за город и скрылся в развалинах старого военного лагеря, где просидел с утра и до ночи. Сильный ветер выл и бушевал в развалинах крыш. Тоска не поддавалась описанию. А когда стемнело, я двинулся в дорогу. Решил итти на-прямую - куда-нибудь да выйду.
Шёл по снегу без всякой дороги. Верстах в пяти от города я дошёл до высокой горы (в западном направлении), забрался на гору, посмотрел во все стороны и определил, что местность пустынная с широкими необ"ятными равнинами: "Куда ни пойди, там и смерть". Через несколько минут где-то в стороне послышался собачий лай. Я переменил ранее намеченное направление и пошёл туда, откуда доносилось это собачьего лая. Вдруг у меня под ногами зашумело, и я моментально скрылся в высоком густом камыше. Я на мгновение остановился. Нарвал пучёк камыша и зажёг. Поднялся сильный треск, и огонь при помощи ветра быстро выкосил камыш, расчистив мне дорогу. Взятое направление я не менял и двигался к собачьему лаю. Дошёл до жилья. Это была Корейская деревушка, состоящая из 15-20 фанз, разбросанных у подошвы высокой горы. Расположена она верстах в 10-ти от города Н-Киевска. Замёрз. Ноги окоченели и распухли в сапогах. Время было 10 часов вечера. Жители все спят. Где-бы не пытался зайти и обогреться, везде встречался с большими злыми собаками, которые нападали на меня вплотную.
Бродя по деревушке, я заметил - чуть блестит огонёк в одной из фанз. Добрался до этой фанзы и постучал в окно: "Замерзаю, пустите обогреться". Меня впустили. На полу разослан разноцветный соломенный ковёр и шесть человек корейцев сидят и играют в карты, в спички. Начались опросы: "Кто такой? Откуда, куда и зачем?" Стараясь скрыть действительность от корейцев, я отвечал им: "Прибыл из Ново-Киевска с каким-то мужиком на лошади, но он уехал, а меня оставил". Корейцы мне не поверили. Они заключили, что я бывший офицер [21] и с совершением переворота сбежал из Ново-Киевска, боясь расправы. Живя под игом Японии, корейцы вообще сочувственно относятся к Советской власти и решили задержать у себя до утра для выяснения личности. Они строго приказали мне раздеться и разуться, при чём обсуждали между собой вопрос обо мне. Хотя для меня их разговор был не понятен, но некоторые слова можно было уловить, к которым сводился весь разговор, например: "Капитана есь кантроми".
Корейцы игру прекратили. Я лежал на ковре у стенки и следил за всеми их действиями. Стали расходиться по домам. При чём каждый из уходящих, низко наклонившись надо мною, долго смотрел мне в лицо. Четверо ушли, а двое остались. Это были хозяева. Когда гости ушли, делаю и я попытку уходить, заметно сложившееся подозрение со стороны корейцев обо мне, как об офицере. Один из хозяев-корейцев был лет 40, а второй лет 22. Заметив мою попытку к уходу, старший кореец грозно вскричал на меня: "Не ходи, ложись". В такой обстановке я вынужден был подчиниться и лёг. Рядом со мной лёг и молодой кореец, заслонив собою проход к дверям. А старший кореец ушёл к семье в другую комнату. Спустя полчаса, я попросился на двор, имея в виду предварительное ознакомление с запором дверей. Молодой кореец открыл мне дверь. Старший же в это время ещё не спал и, выскочив из своей комнаты, закричал: "Ты опять русской ходишь, заходи комната, то стреляй будем, потрон много есь".
Я спросил у него: "За что вы меня хотите стрелять?" Он ответил злобно: "Мы знам за што, которой ночью бегат, тот жулик есь". Мы зашли обратно в фанзу и легли. Мне не спится. Цель - убежать. На рассвете мой сосед захрапел. Чтобы убедиться, спит-ли он или притворился, я придавил к стене своими ногами ноги соседа и убедил в том, что он действительно крепко спал.
После чего я тихонько перелез через соседа, подошёл к двери, отворил её без скрипа и шума и вышел. Было уже светло, но нигде никого не было. Я пробрался к сопке, поросшей мелким кустарником. Забрался на неё, насбирал сухих листьев, подостлал их на землю и лёг. На этой сопке я [22] пролежал 2 дня и одну ночь. На другой день к вечеру с большим трудом я поднялся на ноги и пошёл обратно по направлению в город.
Почувствовал сильную боль в боку, на котором лежал, на руках и лице была большая опухоль, голова сделалась как пустая, уши и нос совершенно чем-то заслонило, ноги не разгибались в коленях, как палки, словом, я чувствовал себя в состоянии полуокоченевшего.
Километрах в 3-х от корейской деревушки в лощине по дороге в город я увидал барак с высокой железной трубой и направился прямо к нему. В бараке жили корейцы и занимались ремонтом обуви. Их было 12 человек. Под влиянием голода я зашёл в этот барак и попросил есть. Обитатели меня накормили и я пошёл дальше.
Не доходя до города, я видел в стороне на берегу морского залива стог сена, и у меня мелькнула мысль забраться в это сено и лежать до тех пор, пока не приедет за ним хозяин, или по крайней мере полежать сутки двои, а между тем лазарет эвакуируется и можно будет идти в город. Так и сделал. Забрался в сено и, пролежав в нём часов до 12 ночи, я сильно прозяб. Под влиянием холода я вылез из стога, натеребил сена, немного оттащил - метров 5 от стога и зажёг. Ветер разбрасывал огонь во все стороны, и вместо того, чтобы согреться, я опалил на себе всю одежду, обжёг руку и опалил усы, бороду и брови.
Утром 6 марта пришёл в город. Зашёл в первую же попавшуюся избу. Дома была одна хозяйка, которая, определив во мне военно-пленного красноармейца, повела со мной разговор о лагере, при чём сообщила, что лазарет со всем имуществом эвакуируется 7 марта. Узнала об этом она от своего мужа, который где-то служил в вооружённой охране. После чего хозяйка напоила меня чаем, и я ушёл на рынок.
На рынке я встретился с нашими санитарами лазарета, которые подхватили меня под руки и увели в лазарет. При входе в лазарет ко мне бросилась толпа ребят, бодро настроенных, которые старались рассказать о послезавтрашней эвакуации лазарета, а некоторые спрашивали меня о том, где я был и почему так избезображено моё лицо. После чего я лёг спать и проспал целые сутки.
8 марта, действительно, нам выдали тёплое обмундирование, подали лошадей, и мы выехали из [23] Ново-Киевска. На другой день мы прибыли на Русский остров, где поместились в солдатскую казарму выдерживать карантин.
10 марта я убежал с Русского острова в г. Владивосток, где сел на поезд и уехал в г. Никольско-Уссурийск.
11 марта я уже поступил в партизанский [отряд] тов. Шевченко, который стоял в 30 километрах от Н-Усс. на станции Раздольное (в сторону Владивостока). Когда взял в руки винтовку, тогда только и почувствовал себя на свободе. А товарищи, оставшиеся на Русском острове, плыли по течению льстивых обещаний полубуржуазной власти земства.
ЯПОНСКИЙ ПЕРЕВОРОТ
(с 4-го на 5-е апреля 1920 г.)
Наш партизанский отряд стоял на станции Раздольное. Тут же стояли и японские воинские части.
![Панов Михаил Иванович []](/img/k/kad_d_w/panovm/panowmihailiwanowich.png)