Аннотация: Воспоминания Е.Т. Лобановой о дореволюционной подпольной работе, о революционных событиях в Екатеринбурге, об аресте в деревне Коптяки после эвакуации из города, о пребывании в тюрьме, о послевоенной работе. В двух вариантах
Биография
Родилась в Новоуткинском заводе Екатеринбургского уезда
год рождения 1878 1го августа.
ЛОБАНОВА Евдокия Тимофеевна, дочь бывш. батрака, который остался от родителей 8 лет, отдан был в контракт на 12 лет к сапожнику до 20 лет, а потом, приехав домой, стал робить дома на общественную лавку и так брать заказы, шил обувь очень хорошо. И мать была тоже батрачка, 6 лет осталась от родителей и отдана была Управителю завода в няньки, и её научили разному рукоделию, и вот и она тоже всё время работала на буржуазию, и вот и нас учила шить-вышивать. Жилось тяжело, семья была 7 чел., 5 чел. ребят. Отец строил себе дом, и я вот как старшая, мне пришлось особенно тяжело быть нянькой с 3 лет, а 8 лет уже убирала навоз и возила его на поле, а обратно возила дрова или сено, т.к. у нас была корова и лошадь, и с 9 лет косила и гребла. Одним словом, была за мальчишку, т.к. все были девочки, 1 был [мальчик].
Мне учиться не пришлось: всё время работала и только два года училась, а 13 лет отдали в няньки к Управителю завода, и я жила 3 года, а 16 лет выдали взамуж за Белякова, за сына портного, который был убеждённый в политику, и потому что у нас всё время были бежавшие сосланные политические, и часто они у нас ночевали в малой избе. Мы их кормили и одевали, и вот они нам рассказывали всё, что делалось в высших кругах и в доме Романовых об их развратах, и как проигрывали в карты фабрики и заводы и поместья со всем народом, и как брали молодых женщин кормить собак щенят, а ребенка её бросали, а мужа её высылали, а красивых девиц брали и одевали, и запрягали в коляску, и на них катались, и вот всячески народ в родстве своём позорно эксплоатировали всех. И вот какие ужасы они рассказывали, что я даже плакала и дрожала. И вот с тех пор я узнала о буржуазии и Романовых, что они из себя [136] представляют, тогда мне было 17 лет. Вот к нам приходили многие, и мой муж и его отец рассказывали о таких вещах, кому только можно было как. Часто у нас был Марков И. Г., Баженов И., и вообще много было у нас.
И вот я жила с мужем 4 года, и муж помер 1900 г., и я всё время работала и помогала шить одежду, а через 2 года уехала учиться шить в школу кройки и шитья и сдала экзамен в ремесленной управе, получила аттестат и удостоверение и осталась уже в г. Свердловске, и вышла замуж за Лобанова М. А., который служил у братьев Макаровых в магазине обуви приказчиком. И вот ни у него и у меня ничего не было, пришлось вместо мебели принести из магазина ящики, заменить столы и стулья. И [я стала работать - шить платье и учеников учила], вот понемножку обзавелись кое-чем по хозяйству.
[И] он тоже очень интересовался, когда я ему разсказывала, что я знала о политике, которые были у нас раньше. И у нас было несколько политических книг и брошюр, и к нам приходили приказчики и рабочие поговорить и почитать. Ходили на собрания в разные края города, а меня муж не брал с собой, потому что может накрыть полиция, а ты можешь растеряться и попасть, и их выдать. И вот часто приходилось скрываться и бежать по огородам черев заборы. И вот я только ходила на одно собрание, тогда было в Мельковке, а у нас очень часто собирались, и я принимала горячее участие. И был у меня брат двоюродный Палкин, он работал на заводе Ярес "Металлист" слесарем и был ярый большевик. Он меня очень любил за то, что я была ярая социалистка и революционерка, как он был сам социал-демократ большевик. И мы с ним ночи просиживали, всё читали книги, у него их было много и только политические, он был очень добрый для всех рабочих.
В 1905 г. мы участвовали в демонстрации. Когда был митинг на площади 5-го года, то мой брат и муж выступали о революции, и брата арестовали и посадили в тюрьму и увезли в Петропавловскую крепость, и он там сидел очень долго. А потом ему как-то удалось бежать, и он у нас скрывался с товарищем и ходил по заводам, агитировали среди рабочих и как над [136об] ними надевались, и как они бежали, переносили голод, холод в лесу, по несколько суток не евши, и его в заводе опять арестовали и в тюрьму садили. И вот он 3 раза сбежал и был всё у нас каждый раз, и рассказывал, как его тиранили ужасно, и я не могла вынести, как он переносил какие пытки. И в последний раз бежал уже больной чахоткой, и я свезла его в больницу, и там он помер бедный. У нас нельзя ему было жить, потому что у нас были часто обыски, когда у нас собирались, но мы делали так: накрывали столы картами, будто играли в карты, или устраивали лотареи. Под видом всех таких уверток всё-таки собирались, и у нас ничего не находили и уходили от нас ни с чем. А пристав Батуев был знаком по магазину и говорил мужу: "Смотри, берегись, мы тебя накроем, хорошо, что так ловко собираетесь - то у вас карты, то лотерея, то гости приезжие". И вот всё это и сходило, и благодаря [Маркова] А.И., помощника Батуева, он был очень хороший, он жил у наших знакомых. А брата я свезла [в больницу], где он и помер в [1909 г.], которого я до сих пор забыть не могу.
А потом мы уехали в Томск. Мужа послали принять магазин, быть Заведущим, и мы там жили 3 года. И к нам ходили студенты, которые расказывали о мятеже чёрной сотни, как жгли правление с рабочими, а кто бежал, так они ловили и бросали в огонь, а некоторых поддевали на копья. И такие ужасы они рассказывали, что проделывали с рабочими и студентами. И вот они у нас часто собирались также под видом картёжной игры в проферанс, но т. к. никто не знал, кто такие Заведующий, и только обысков уже не было.
1913 год приехали опять в Свердловск, а там пошла война, стали всех забирать на войну, мужа хотели забрать, но он уехал в Уткинский завод, поступил в лесничество помощником, и его не взяли. И переехала и я туда же. Что-же, скучно, а тем более военное время, надо работать среди пленных и беженцев, за что они страдают и за что кровь проливают. Муж ездил в город [137] и привёз от Макарова и Агафурова в долг товару кое-какого, и меня заставил торговать, и я агитировала. И вот к нам стало много народу приходить, а пленных было очень-очень много: немцы и мадьяры, чехи и японцы* [*вероятно, китайцы], и беженцев тоже очень много приходят ко мне в лавку, а я обязательно спрошу - откуда и как сюда попал, а они мне рассказывают откуда и зачем, и как попали в плен. И я им говорила: "Зачем это Вам нужно было раззоряться и оставлять свои семьи: жён, детей и родителей, за чьи же вы интересы шли на войну ложить свои головы? За империалистов и за буржуазию. Зачем это всё вам это дело, ведь они сами нейдут на войну воевать, а вас гонят, как баранов, под убой, и вот говорите всем своим товарищам, что нам буржуазная война не нужна, довольно крови проливать за ихние интересы капиталистов, а нам нужем мир, всему миру мир". И вот их стало ходить ещё больше, и они стали интересоваться, когда я с ними беседовала на эту тему. И молодёжь к нам очень много ходила, и мы с мужем их отвлекали от хулиганства и устраивали из рабочей молодежи спектакли и семейные вечера после постановки. Пришлось их учить на сцене играть и к танцам, и они были очень заинтересованы этим и большую благодарность нам выносили все, и даже сейчас все вспоминают, что политикой с ними занимались, собирались все к нам.
И вот 1917 26 февраля слышим, долгожданная дорогая наша революция пришла, и я сейчас же достала красного материала и сделала 3 знамя, на котором нашила тесьмой лозунги: "Да здравствует всемирная революция, пролетарии всех стран соединяйтесь, все фабрики и заводы рабочим, а земля крестьянам без эксплоататорского труда". И вот я с учениками принесла знамёна на собрание, которое об"явили о революции в театре, и мы поставили их на сцену, и все удивились: "Откуда знамёна, и кто их приготовил?" И увидали меня и узнали, что это моя работа, очень были все рады, провели собрание [137об] и пошли все со знамёнами по всем улицам с пеньем марсельезы и других революционных песен, которым я учила всех, которая молодёжь приходила к нам всегда. Сейчас же организовали комитет, выписали книг и брошюр, газет. К нам стало ходить очень много народу читать, вели беседы на разные темы, а лавчёнку свою сдали в общество потребителей, да ничего почти и не было, т. к. роздали очень много бедным беженцам, а потом поехали в Свердловск и вступила в партию, заплотила взнос 50к., и мне выдали квитанцию и билет, а председателем был Быков П. М. Я стала ходить на собрания и заседания, и меня выбрали попечительницей по обследованию красноармейских семейств, а потом откомандировали в детские колонии воспитательницей, и я там была до эвакуации 18 г.
И когда приехал муж с Шадринского фронта и говорит: "Да, дела наши неважны пока, нужно выезжать пока, отступать, давайте, собирайтесь, поезжайте пока в деревню Коптяки, а я за вами заеду и поедем вместе". И я поехала с сыном 7 лет, доехала до того места, где жгли Романовых в то время и никого не пропускали, потому что недалеко от дороги эти были шахты, куда весь пепел был згребённый, и я остановилась и подошла, который стоял на посту, и с ним очень много разговаривала. И тут был [Белобородов и] Ермаков П.Ф. [*П.З.], приехал Юровский, и я с ним поговорила кое о чём. И вот деревенские это в то время видели, а когда всё сгорело и кончили, и всех пропустили, я приехала в Коптяки и остановилась у крестьянина ждать мужа.
Вот долго его нет, вот уже чехи взяли Свердловск 2-3 дня, а мужа всё ещё нет. И вот по доказу крестьян вдруг ночью вбегают 2 белых офицера с револьверами, наставили на меня [леворверы]: "Ни с места, говори, кто ты такая и где твой муж, говори всё, а то сейчас будешь расстреляна". Я испугалась, дрожжу и говорю: "Не знаю". И увидела своего сына, он стоит на коленях тут же, почернел, дрожжит и плачет: "[Не стреляйте в мою маму]". А я как увидела его и упала, и у меня [138] получился выкидыш 4 мес. и отняло у меня параличём руку и ногу, а они увидели, что я лежу в луже крови, и ушли. И я не помню, как меня хозяева положили в постель и больше не подходили ко мне, боясь, как я арестована домашним арестом. Во дворе стоял конвоир, чтобы я не убежала и не увёз муж, а на другой день приехали казаки допросили меня, а я ничего не смогла говорить и уехали. А на 4-й день приехали 5 ч. из следственной комиссии сам прокурор старик и уголрозыска начальник Кирста с плетью, меня ударил [до крови]: "Говори всю правду". Я ничего не могла говорить, и они сделали обыск и нашли у меня в костюме потойном кармане парт-билет и [фракционную] карточку, и ещё кое какие документы, и письмо от мужа, которое он писал из Шадринска с фронта, в котором было писано - просил послать денег на хлеб и табак, а белую банду отогнали далеко, пока спокойно. И вот это тоже им не понравилось, и они издевались надо мной ужасно. Они взяли это письмо и фотограф. карточку с меня, мужа и сына, всё разбросали и уехали, оставили около меня конвоира, а через 2 дня приехали за мной казаки несколько человек верховые и в коробке и все вооружённые. И вот вся деревня сбежалась смотреть на меня и кричат: "За комиссаршей приехали, расстреливать сейчас повезут". А я чуть жива лежу, а сын мой ужасно как плачет.
И вот взяли меня, вынесли и посадили с сыном в коробок, и повезли в город в тюрьму, и как больную понесли меня в тюремную больницу No1, а там было 2 уголовных посажено, а нас было только 5 человек политических: Данилова, Рудакова, мать Юровского, Красильникова и я [с] 7 летн. сыном. И вот эти 2 уголовные, как они ругали, выражались, как я не слыхала от мужчин таких ругательств, и хвастают, сколько они убили людей с целью грабежа. Это ужасно, что пришлось пережить, боясь, чтоб нас не убили, потому что их посадили красные, и они нас ругали. И вот не кормили долго, а потом [138об] стали кормить так - варили картофельные очистки или горох с червями. Сын у меня истощал, худой стал, а был здоровый мальчик. И вот это еда, и хлеб был сырой, а ничего не ела, т.к. была очень больна, была фельдшерица хорошая. Все жалели сына у меня: "Какой маленький, и за что ты мучишься?" А этих уголовных водили к начальнику стираться и гладить, придут и говорят сыну: "Вот твою маму скоро уведут, расстреляют, и ты останешься с нами здесь жить: нам начальник сказал, что Лобанову скоро расстреляют". А он говорит: "Нет, я не останусь с Вами здесь, пусть вместе с мамой расстреливают". И вот каждую ночь из камеры выводили и расстреливали, всё это было нам слышно, как расстреливали, крики, стоны.
И вот я ждала - вот-вот за мной придут, и два месяца ждала, и нисколько не спала, и не было сна: всю ночь дрожжала. И вот поступил новый молодой врачь очень хороший. У меня заболели зубы, и он позвал мне зубного врача Паина, а он был очень знакомый нам, и меня он не узнал, т.к. я очень изменилась - худая, седая стала. И я ему сказала, что я не одна здесь - с сыном, и другие ещё есть, скажите, кто там есть из знакомых. Он сказал Егорову А.А., и он стал организовывать красный крест, чтобы обследовать всех политических - кто в чём нуждается, кто юридически или материально, и первым делом зашёл в больницу, где я была, сказал речь, что напишите заявление все кто в чём нуждается, что мы будем все помогать во всём. Обошли все камеры и всем сказали политическим, и все написали заявления, и его арестовали. И потом его выпустили, и он многих взял на поруки, и я была выпущена, но зато самого его арестовали и хотели расстрелять, но как-то сбежал и скрылся.
Хотя я и была выпущена, но была всё время на подозрении и ходила в угол-розыск отмечаться, и на дом ходили проверять, чтобы не сбежала. И вот очень тяжело жилось - нечем было жить, работать никуда не принимали, да и я очень болела 7 месяцев воспалением лёгких [139] и 2 тифа, лежала в больнице, еле вынесла, а потом пришлось жить у знакомых, занимать уголок с сыном и он со мной пережил не мало, да и к ним приезжали родственники из Казани - разные поручики да доктора играть в карты. И вот издевались надо мной, рассказывали, как расстреливали большевиков, когда переходила 3 раза Казань. 1 разсказывал, что он был командиром и у красных, и у белых, и расстреливал сам по 30 и 40 человек, значит там и здесь был, чтобы только вооружить народ. Я этого не могла вынести и встала, подошла к нему и говорю: "Вы ещё этим гордитесь, что невинных людей расстреливаете, так подождите же, и Вам отомстим". Как он соскочил с револьвером и наставил мне на грудь: "Ах, так ты большевичка!" - и хотел меня застрелить, а хозяин схватил его за руки и сказал: "Оставь её - она ненормальная, на неё находит такая дурь". И меня увели и положили в постель. И вот несколько раз были такие случаи, и не могу, чтобы не заступиться за коммунистов, да и сейчас ещё приходится, есть ещё много у нас шипунов. А при отступлении белой банды я опять была у них в списке, чтобы увести и расстрелять.
И вот меня предупредили, который там работал, очень хороший человек, сказал мне, и я скрылась с сыном на Пушкинскую улицу No4 в подвал, и там были 3-е суток, пока не пришли наши красные. Да, пережито не мало. Мне сын сказал: "Мамочка, вылезай наши красные приехали, с красными флагами едут, революционные песни поют". И я вылезла, а он смотрит в подворотню, и мы радовались с ним до слёз. И вот на другой день пошли в ["Полерояль" гост.], там были все наши т. Венкин и Быков. Они меня увидели, и я, и они очень обрадовались:
- А мы думали, что ты расстреляна.
- Но мы слышали, - я говорю, - что о вас тоже читала в газете, что вы все расстреляны, и вот оказалось, что все живы.
- А Ваш муж узнал, что ты расстреляна, и вот поэтому и муж ваш и женился на другой, что вас и сына нет живых.
- Ах, что вы говорите? Ужели это так? Ну что ж, [139об] что же делать...
И я рассказала, как я здесь переживала, как меня тиранили, и вот ещё сюрприз.
- Вот так так, я жду мужа, - говорю, - всё пережила теперь, и вот ещё горе, а жаль - всё-таки 18 лет жили и жили очень хорошо, никогда не ссорились.
Конечно, и это тоже отозвалось на моё здоровье и воспитании сына, да, тяжело, ну что-ж...
Я на 3-й день пошла в Отдел работниц и меня послали работать на почту в военную цензуру - проверять подозрительные письма. Работала 2 месяца, а потом в Военн. госпиталь, а потом Завед. курсов красных сестёр, а потом откомандировали военн. сан. поезд No234 [сестрой хозяйкой, и учила санитаров ко грамоте]. Потом перевели в военный госпиталь No280, а отсюда в полевой запасный была выдвинута военкомом Губчека [в] секретно-осведомительный отдел и очень часто ходила в Штаб на дежурство в г. Перми. Начальник был т. Шпагин. И работала опять в военной цензуре No2, и по моей просьбе [т. Болотов] откомандировали в г. Свердловск, и здесь проработала 1½ месяца и ушла в школу [профтехническую] по своей специальности руководительницей кройки и шитья.
Думаю, перечислять все мои работы не стоит, т.к. есть в трудовом списке по всем моим документам. [Имею несколько ударника удостоверений, 2 р. примирована].
Член ВКП(б) чл.бил. No585740/подпись/ [Плотников А.Ф.]
[Член ВКП(б), билет No145854 Киселёв Д.Я.]
2/IV-32 г. Чл. бил. ВКП(б) 1919г. 0584945 /подпись/ [Бобкова]
копия верна: [140]
А потом от 1-го Райкома организовала из безработных трудовую артель "Борец", 5 мастерских: портновскую, сапожную, игрушечную, чулочную и прачечную. И я была етих мастерских заведующей, инструктором и [закройчиком]. Работали на губсоюз, а они здавали в магазин для продажи. А после я заболела, и меня Райком отправили на курорт [Железноводск], и без меня все мастерские закрыли. И я уехала в Комуну "Прогрес" Шадринск уезда и работала среди женчин и детей в школе, а летом работала в огородах и в поле - сенокос и уборка хлеба и льна, прощие.
А потом я заболела и переехала в Свердловск лечится, и опять организовала от отдела труда из безработных портновскую мастерскую, и тоже была инструктором и закройчиком. Работала очень много, принимала все возможные заказы, проработала 8 мес. и опять заболела и долго болела, а потом поступила в художественную школу инструктором, а потом ушла в клуб "Профинтерн" руководителем кружка кройки и шитья и вела общественную работу, была ударницей и премирована. И работала в жакте во всех 6-ти комиссиях, была ударницей и премирована. И опять заболела от переутомления. Меня перевели на пенсию, и я сейчас работаю только общественную работу - 2 года Р.К.К.-Р.К.И., Горсовет и другие. А сейчас здоровье моё очень плохое, не знаю, как и буду работать. Врачи запрещают работать.
Прошу проверить всю работу по документам, которые все в Райсобезе.
Лобанова [140об]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.174.Л.136-140об.
***
П.З.Ермаков у дороги в Коптяки
***
МОИ ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АРЕСТЕ МЕНЯ БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ.
Я ЛОБАНОВА Е. Т. проживала в 1917 году в Ново-Уткинском заводе вместе с мужем и дожидалась революции. Как только эта весть дошла до нас, я сейчас же достала красного материала, хотя это было трудно, и сшила три знамени, на которых из тесьмы нашила лозунги: "Да зтраствует всемирная революция", "Пролетарии всех стран - соединяйтесь" и "Заводы и фабрики - рабочим, а земля - крестьянам".
До революции в этом заводе было много беженцев и военно-пленных, они к нам часто ходили, и я их спрашивала: "За что вы воюете, за что кровь проливаете, побросали жен, детей и матерей за интересы буржуазии".
Как только получили это извещение, об"явили собрание в театре. Я позвала учеников помочь нести знамёна в театр. Там мы поставили знамёна на сцену, и все удивились - откуда могли взяться знамёна, но, когда увидели меня, то поняли, чьих рук это дело, и обрадовались. С этими же знамёнами пошли на митинг, на котором выступали: мой муж - Лобанов, Баженов, Марков и друг. товарищи. Со знамёнами и революционными песнями, которым я научила заранее молодёжь, т.к. с часу на час ждала революции, мы прошли по всем улицам.
На другой же день организовали комитет и выписали несколько журналов, газет и брошюр. Все рабочие и крестьяне ходили к нам, интересовались и читали. В этот комитет входили: я, мой муж - Лобанов, Баженов, Марков, Григорьев, Кузнецов и очень много входило молодёжи. Через полтора м-ца после организации, когда подготовили людей, передали всё, уехали в Свердловск.
В Свердловске моего мужа, который был левым эссером, назначили председателем эссеровского комитета и казначеем Исполнительного комитета. Я и мой муж были членами Исполнительного комитета и имели фракционные карточки. По приезде в Свердловск я сразу же вступила в партию, и П.М. Быков выдал мне квитанцию в уплате вступительного взноса в размере 50 коп. [141]
Когда в Свердловске проходила кампания по из"ятию золота, ей руководил мой муж, которому я активно помогала и указывала дома и фамилии, где можно было обнаружить золото.
Я была выбрана инспектором по обследования семей красногвардейцев, отправившихся на фронт, а потом меня командировали попечительницей в детскую колонию - на Верх-Исетские дачи.
В Свердловске, когда создалось безвыходное положение, пришлось прикрять Исполнительный комитет. Мой муж организовал отряд, с которым уехал на Шадринский Фронт.
Когда стало плохо, мой муж приехал ко мне и сказал: "Нужно отступать". Нам дали лошадь, и я поехала с 7-ми летним сыном в деревню Коптяки. Муж, провожая нас, сказал, что по пути он заедет за нами. Когда от"ехали несколько вёрст от Свердловска, то нас остановили, т.к. недалеко от этого места жгли семью Романовых и никово не пропускали. Я слезла. Стоит конвоир и не пропускает. Я подошла к нему, и мы с ним очень долго разговаривали. Там же был т. Ермаков и вскоре приехал тов, Юровский. Я с ними разговаривала, а крестьяне это видели. Когда кончили жжение, весь пепел сгребли в шахту и стали пропускать проезжающих.
Я приехала в деревню Коптяки и остановилась с сыном у одного крестьянина, и ждала мужа. Но через несколько дней слышу, что Свердловск заняли чехи. Жду мужа, а его всё нет. И вот, однажды ночью в 11 часов ко мне вбегают два белогвардейских офицера, наставляют на меня револьвер и кричат: "Ни с места! Говори, кто ты такая и где твой муж?" Я страшно испугалась, не знала, что ответить, и сказала, что не знаю. Они закричали: "Говори сейчас же всю правду, а то немедленно будешь расстреляна". [142]
В это время мой сын соскочил с кровати, стал на колени, весь почернел и ужасно плакал, и говорил: "Не стреляйте мою мамочку, она ничего не знает". Я взглянула на него, увидела весь ужас и страх на лице ребенка, мне стало дурно, отнялись ноги, и я упала, и тут же получился выкидыш. Они, увидев меня в луже крови, испугались и убежали, но всё же оставили около меня конвоира. Хозяева перенесли и положили меня на кровать, но больше уже не подходили, очевидно, боялись. У меня оказалась парализованной вся правая половина, и я не владела речью.
На другой же день приехали два казака и хотели меня допросить, но я не могла им ничего ответить. Через два дня приехал прокурор следственной комиссии, уже старичёк, и начальник уголовного розыска Кирста. Старичёк подсел ко мне и стал допрашивать и показывать какой-то жетон: "Вы не знаете, откуда это?" Но я ничего не могла отвечать. А начальник уголов.розыска говорит язвительно: "Говори, говори, детка!" - а сам плетью ударил меня несколько раз так, что даже кровь выступила. Конечно, я ничего не могла сказать. Они тогда сделали обыск и нашли в костюме, в потайном кармане письмо мужа с Шадринского фронта, в котором он просил денег на хлеб и сообщал, что белую банду отогнали далеко, что пока спокойно. Вместе с письмом они нашли и фотографическую карточку с нас троих: меня, мужа и сына, партбилет, фракционную карточку и ещё некоторые документы. Всё это они отобрали и уехали.
Через день приехало за мной несколько человек казаков верхом вооружённые и с ними одна лошадь, запряжённая в коробок. Когда они приехали, вся деревня сбежалась и кричали:"Приехали комиссаршу расстреливать!" Я слышала все эти крики и страшно испугалась. Мой ребёнок вбежал в комнату с плачем и криками: "Мамочка, тебя приехали расстреливать!" Я от испуга вся дрожжала. [143] Они вошли, грубо крикнули: "Живо, собирайся, за тобой приехали". Но я не могла встать, т.к. была совершенно разбита и не в состоянии была пошевелиться. Они меня подняли, дёрнули, набросили какой-то платок, отобрали у меня последние деньги, потащили в коробок и посадили вместе с сыном и повезли. Я дорогой думала: "Куда они меня везут?" - и каждую минуту ждала, что они меня расстреляют и не оставят и сына. Но, оказывается, довезли меня до Свердловска и поместили в том доме, где был у нас исполнительный комитет. Тащили меня, как собаку, по лестнице, что только ноги брякают. Потом бросили в одной из комнат на пол вместе с сыном, где было еще несколько человек, закрыли комнату и ушли. Это происходило ночью. Утром, когда проснулись, сын просит кушать, но мне нечего ему было дать, хлеба не было. Те, что сидели с нами, имели хлеб и дали ему маленький кусочек, от которого он отщипнул крошечку, дал мне и сам взял столько же, а остальное положил в фуражку, закрыл платочком и сказал: "Это мы, мамочка, потом поедим".
В этой комнате пробыли до ночи, а ночью нас повезли в тюремную больницу. Там было несколько политических: Лидия Рудакова, Зинайда Красильникова, Данилова и потом привезли мать Юровского. С нами же сидели две уголовных преступницы, которые были приставлены к нам, чтобы следить за нами и слушать, что мы будем говорить. Их каждый день водили к начальнику: одну стирать, другую гладить, а вечером приводили обратно. Они нам рассказывали, что столько-то человек расстреляли в эту ночь, и каждый раз пугали моего сына словами: "А сегодня твою маму уведут расстреливать, и ты останешься жить с нами здесь в тюрьме". Ребенок плакал и говорил: " Если будут расстреливать, то пусть обоих, но я здесь не останусь". И вот каждую ночь я сидела [144] и ждала, что вот, вот прийдут за мной и поведут на расстрел. Тут же за стенкой была камера, из которой каждую ночь выводили, и были слышны выстрелы, крики и стоны. Я всю ночь, конечно, не спала и дрожжала от ужаса. И это повторялось каждую ночь. Я два м-ца не спала ни капельки.
Во время пребывания в тюремной больнице, кормили нас очень скверно: варили одни картофельные очистки или горох с червями и давали по пол-фунта чёрного сырого хлеба, а передачи ни от кого не имели.
В этой больнице была очень хорошая фельдшерица, которая пыталась несколько раз упросить начальника выпустить моего мальчика из тюрьмы к себе, т.к. она имела такого же сына, с которым он мог бы быть на воздухе, которого он был лишён в тюрьме. Но начальник ей ответил: "Он будущий большевик, а Вы хотите эту заразу взять к себе, к своему сыну, его нужно расстрелять". Она от него уходила чуть не со слезами и передавала мне этот жестокий ответ.
Вскоре в эту больницу поступил молодой врач, который оказался революционером, и нам - политическим оказывал особенное внимание. Он же мне и прописал бром и морфий, после которых я стала немного спать. Но у меня опять заболели зубы. Тогда он позвал зубного врача Паина, и меня под руки повели в приемную. Паин стоял в дверях, но меня не узнал, хотя был хороший знакомый, т.к. я была очень худая и седая. Тогда я его спросила: "Вы меня не узнали?" Он испугался, отскочил от меня и говорит: "Нет, не узнаю". А когда посадили меня в кресло и все отошли, я ему сказала, кто я, и он был очень удивлен тем, как я попала сюда, почему не уехала с мужем. Я ему сказала, что я здесь не одна, с сыном и просила: "Нет ли кого из наших, не остались ли здесь?" Он ответил, что [145] видел Егорова А.А., который был левым эссером, бывш. политкаторжанин, мой хороший знакомый. Тогда я попросила Паина передать ему, что я здесь с сыном. Он пообещал сегодня же сообщить ему, и сообщил. Тогда Егоров стал пытаться организовать "Красный Крест" с целью обследования положения политических в тюрьме. Организовать "Красный крест" ему удалось, но в тюрьму его не допускали. Но всё же как то нелегально он пришёл с обследованием ночью в 11 [час]. Их было несколько человек. Первым долгом вошли в мою палату. Он вошёл и сказал речь: "Я организовал "Красный крест", с целью обследования положения политических заключенных, пишите заявления, кто в чём нуждается, в юридической помощи или материальной, мы будем Вам помогать и снабжать Вас всем необходимым". После этого они пошли по всем камерам, обошли их и вскоре за это его арестовали, угрожали расстрелом. Но ему удалось как-то через друзей освободиться, и он опять взялся за своё дело и многих из нас освободил, взяв на-поруки.
Когда меня освободили, вывели за ворота, дали палку, и я с помощью сына едва дошла до извозчика и поехала к своим знакомым Угаровым, где мне дали уголок. На второй же день я заболела сыпняком, пролежала несколько дней без сознания, безо всякого ухода, т.к. некому было ухаживать, не было никого дома, и меня отвезли в жел. дор. больницу, где я перенесла ещё воспаление лёгких и пролежала несколько недель. Как только выписали и привезли домой, через три дня я заболела возвратным тифом и меня опять увезли в городскую больницу, где пролежала очень долго. Когда меня выписали из больницы, я была очень слабая и не в состоянии была ходить в уголрозыск на отметку, тогда они приходили на дом и отмечали, чтобы никуда не сбежала. [146]
А.И. Угаров был судебный пристав по коммерческой части. Он и жена были сочувствующие, приняли во мне горячее участие и оказывали большое внимание. Приютили меня и кормили вместе с сыном, так как я не имела денег. Но к ним часто приезжали родные из Казани (они сами казанские), зять - подпоручик (её сестры муж, фамилию его не помню, звали его Михаилом, но знаю, что зять Ивакина). Они, сидя за столом за чаем и выпивкой, хвастался, что он при переходе Казани от красных к белым и обратно ухитрялся быть у тех и у других на ответственных постах и давал приказы расстреливать и тех, и других. Хвалился, что он сам лично расстрелял 40 человек большевиков своими руками. У меня уже не было больше терпения слушать его, и я подошла к нему и сказала: "И Вы гордитесь этим, что расстреливали невинных людей, которые защищают справедливость и весь рабочий класс, и вообще всех трудящихся!" Он вскочил с места, выхватил револьвер, наставил на меня и закричал: "Ах, ты большевичка, тебя расстрелять надо!" В это время Угаров схватил его за руки и сказал: "Оставь её, она ненормальная, это часто на неё находит". Я тут же упала без чувств. Угаровы положили меня на кровать, и после этого я долго болела.
Когда белые отступали, то делали списки на тех, которые сидели, но были освобождены от тюремного заключения. Я тоже была в списке, о чём меня предупредил служащий уголрозыска, который видел этот список и сказал: "Уезжай скорее, а то арестуют, увезут с собой и расстреляют". Я, конечно, испугалась, побежала к одной знакомой учительнице, которая эвакуировалась, осталась у неё в квартире - это на Пушкинской ул. д. No4. Я забрала вещи и сына и сказала Угаровым, что я тоже уезжаю. И взяла извозчика и уехала. [147]
Белые при отступлении всё громили, тащили, а особенно из магазина Топорищева, все вино и накуски нагружали возами и везли. А в этом доме, куда я переехала, все уехали, осталась одна прислуга и одна еврейская семья. Боясь погрома, я затворила двери на ключи, забралась в подвал и сидела три дня. Выйду тихонько, поем, посмотрю на сына и опять в подвал. На четвёртый день утром сын проснулся, вышел во двор и слышит - красноармейцы едут с красными флагами и революционными песнями. Тогда он прибежал ко мне и говорит: "Мамочка, пойдём, пойдём, наши - красные приехали". Я вышла, подошла к двери из железной решётки и вижу, что действительно приехали, кричат: "Ура, да здраствует красная армия!" - и тоже стала кричать и плакать, но уже от радости, что уже спасены.
На другой день пошла в "Палерояль", где помещался комитет партии, и там встретила П. М. Быкова и ещё многих своих товарищей. Все они удивились, что я жива, т.к. они слышали, что я расстреляна. Я в свою очередь тоже удивилась, что они живы, т.к. я читала в газете, что очень многие товарищи тоже расстреляны и в числе их Быков, Крестинский, Вознесенский и Лобанов, но только я этому как-то не верила. Я их спросила: "А, где мой муж?" Они мне ответили, что он жив и здоров, но не скоро приедет, т.к. работает в штабе снабжения начальником обозного отдела. Я успокоилась на этом. Пошла в отдел работниц, где была секретарём Лидия Рудакова, с которой вместе сидели в тюрьме, и она взяла меня себе в помощницы. А потом меня откомандировали на почту для проверки секретной военной цензуры, где проработала два м-ца.
Как раз в это время приехал муж, ему сказали, что я жива, дали мой адрес, он меня разыскал, приехал ко мне вооружённый. Мы были очень рады встрече, от радости плакали оба, потом я разсказала о своём переживании. Он говорит мне: "Ну, теперь опять [148] заживём постарому, всё наладится", - и уехал. Вскоре я пошла в магазин и встретила его помощника т. Шорохова, который удивился встрече и сказал: "Лобанова, разве ты жива? А мы получили известие, что ты расстреляна вместе с сыном, поэтому твой муж и женился". Меня это очень поразило, и я не нашла слов ему ответить. И так разошлись, сказав, что как-нибудь потом поговорим. На другой день приехал муж. Тогда я его спросила: "Почему ты мне не сказал, что ты женился?" Он мне ответил, что побоялся расстроить меня. Потом он мне рассказал, как это случилось. Что его товарища Кукарева убили на его глазах во время боя на Каме, и тот, умирая, просил его не оставить его жену и детей, т.к. они слышали, что ни меня, ни сына нет в живых, что мы расстреляны. Он дал ему слово - помочь его семье и женился. После этого рассказа, он жаловался мне, что у него ничего общего с ней нет, что она политически неразвита и т.д., и просил сойтись и жить вместе. Но я ему сказала: "Раз ты дал слово товарищу, которого убили на твоих глазах, что ты не оставишь его семью, и ты остался жив - ты должен выполнить своё обещание. У меня же сын один, я работаю и не так нуждаюсь в помощи, как она". На это он мне ответил: "Ну, тогда как хочешь". И так мы расстались и остались друзьями.
С почты меня откомандировали заведующей курсами красных сестёр и зав. общежития, где работала до января м-ца 20 года. Потом приехал с санпоезда комиссар просить Женотдел, чтобы ему откомандировать партийную работницу для политической работы в санпоезде и одновременно сестрой-хозяйкой. Как раз меня и откомандировали, поскольку я тиф уже перенесла. Там я работала до сентября м-ца. Потом всех нас перекинули в военный госпиталь в Пермь, где комиссар Коровин выдвинул работать в ГПУ в секретный осведомительный отдел. В первых числах августа я уже окончательно перешла в ГПУ на военную [149] цензуру.
В октябре стала проситься, чтобы меня откомандировали в Свердловск. Нач. отд. ГПУ т. Болотов мою просьбу исполнил, и я некоторое время в Свердловске работала в ГПУ. А потом уже стала работать по своей специальности в профтехнической школе руководительницей по кройке и шитью. Проработала некоторое время, потом от Райкома была назначена организатором мастерских из безработных. Я организовала следующие мастерские: портновскую, сапожную, игрушечную, мешочную, игрушечную, прачешную и чулочную. Материал нам давал союз, который мы ему возвращали в готовом виде, а он уже сдавал в магазины. Я была заведующей, закройщицей и вела всю общественную работу с женщинами.
В то время был страшный голод, нечего было достать, а я жалования не получала, приходилось менять вещи и то больше на колоб, а если мука, то наполовину с лебедой и песком.
Мой сын в это время учился и как то видел на станции, что ребятишки возили со станции груз, и за это крестьяне давали им настоящего чёрного хлеба. И вот он однажды говорит мне: "Я тоже поеду, и у меня будет хлеб". И так он ездил несколько раз и привозил по куску хлеба и был очень рад.
Вследствие плохого питания и большой нагрузки по работе, я обессилила и заболела. Тогда Райком меня направил на курорт - в Железноводск, где меня поместили в санаторий ответработников. Это было в 22 году, зелёные банды неоднократно нападали на наш санаторий, несколько человек зарезали и одного изрезали в куски. Тогда создалась паника и раз"ехались, кто куда. Я поехала домой, почти совсем не поправилась. [150]
Потом уже в Свердловске немного отдохнула, поправилась и поехала в коммуну "Борец" Шадринского уезда, чтобы работать среди женщин и заниматься с учениками в школе, и выполняла крестьянскую работу наравне со всеми, т.к. с ней знакома с детства, 9 лет уже хорошо косила. Но там я опять заболела и уехала в Свердловск лечиться и осталась уже здесь. Здесь опять от Отдела труда я организовала из безработных портновскую мастерскую, где проработала до сентября 24 г. После этого перешла в художественную школу, где была инструктором и проработала год. Затем во время перерыва перешла в клуб Профинтерн руководительницей кружка кройки и шитья, где вела общественную работу, получила ударное удостоверение и премию, организовала ячейки добровольных обществ, вела сбор взносов и пожертвований. Одновременно вела общественную работу в жакте, где участвовала во всех комиссиях и по сбору финансовой части, получила ударное удостоверение и премию от Жилсоюза.
От большой перегрузки, я почувствовала сильное переутомление, заболела и пошла к врачу. Меня назначили на врачебную комиссию, где предложили выйти на инвалидность 3 группы.
Потом я пошла в Обком партии, где мне сказали, чтобы я собрала и принесла все документы. Я представила документы, и мне назначили персональную пенсию - 75 руб.
Сейчас я работаю только на общественной работе - внештатным инспектором РайКК РКИ и инспектором техники безопасности Отдела труда, и депутатом Райсовета в секции РКИ по обследованию. [151]
