****

Облака под землей - это корни кустов и деревьев: 
кучевые - акация, перистые - алыча, 
грозовые - терновник, в котором Григорий Отрепьев, 
и от слез у него путеводная меркнет свеча. 

Облака под землей - это к ним возвращаются люди, 
возвращается дождь и пустынны глазницы его. 
Спят медведки в берлогах своих, 
спят личинки в разбитой посуде, 
засыпает Господь, больше нет у меня ничего... 

Пусть сермяжная смерть - отгрызает свою пуповину, 
пахнет паленой водкой рассохшийся палеолит. 
Мой ночной мотылек пролетает сквозь синюю глину, 
сквозь горящую нефть и, нетронутый, дальше летит! 

Не глазей на меня, перламутровый череп сатира, 
не зови за собой искупаться в парной чернозем. 
Облака под землей - это горькие корни аира... 
...и гуляют кроты под слепым и холодным дождем. 

Мы свободны во всем, потому что во всем виноваты, 
мы - не хлеб для червей, не вино - для речного песка. 
И для нас рок-н-рол - это солнечный отблеск лопаты 
и волшебное пенье подвыпившего рыбака. 




****
(апрельское)

Я - Саша, я - папа, я - унтер небритый и старый, 
спешащий апрелем, звенящий бутылочной тарой. 
Я - твой указательный палец. Не бойся, принцесса - 
обкусывай ноготь, выманивай волка из леса. 
А выманив - жми на курок. Проклиная Бернулли, 
в носу ковыряйся, просовывай в дырку от пули... 

Я - воздух свободы, который предательски зыбок. 
Я - новая жызнь - из классической чящи ошибок. 
Горят облака и плывут дирижабли оркестра, 
так тихо, как - перед абортом и после ареста. 
И тянет апрель за собою шутливые строфы, 
как парашутист - потому, что запутались стропы. 

Нахлынет созревшей землею и близкой разлукой. 
Я - маленький город - пред всепобеждающей скукой. 
Ржавеющим утром заройте меня в разговоре. 
Я - Саша, я - суша, прощайте, я - синее море, 
огромная рыбина из перламутровой стали... - 
садитесь в меня и - от счастья вращайте педали! 

Под свист кинозала, над фильмом о Зите и Гите, 
мою мотыльковую память в затылок пронзите. 
Затем напишите иглою на льготном билете: 
"Таких вот, пронзительных, больше не будет на свете!" 




* * * * 

Не зарекайся от сурьмы, 
от охры и холста. 
Когда январварство зимы 
и Рождество Христа. 

Херсонских плавней - мятный снег 
в изюминках следов: 
синицы, сойки - вниз и вверх, 
с ветвей и проводов! 

Не зарекайся от Днепра, 
когда подледный лов. 
Где прорубь на язык - остра, 
и вся - в чешуйках слов. 

О, безбилетный ангел мой, 
любитель постных щей, 
останься, не спеши домой, 
не собирай вещей. 

Не расплетай на крыльях шерсть, 
не допевай куплет, 
в котором - Бог на свете есть, 
а вот бессмертья - нет. 

Что просто сгинули во тьме: 
и Пушкин, и Басе... 
Ведь это будет, как по мне - 
не честно. Вот и все. 

Прощальный привкус коньяка, 
посуды - вечный бой. 
И день, надтреснутый слегка, 
с каемкой голубой. 




VOROVSKAYA

На улице - зябко, над зябкою - дымка, 
скрипит по-немецки ржавеющий флю - 
герань за окошком, в постели - блондинка, 
и эту блондинку я очень люблю. 

Пошлите мне самую черную метку, 
сломайте бушприт моему кораблю! 
Но, я все равно, выбираю брюнетку - 
я эту рабыню (как волю) люблю. 

Венера Милосская - рыжая жинка, 
твое рукоделие - пряжа и шерсть. 
Готова ли шапка моя невидимка? 
Как жалко, что Лувр закрывается в шесть. 

Как пчелко - гудит под землею Неглинка, 
скользят хоккуисты по невскому льду 
и рыжая дремлет брюнетка блондинка, 
которую - сам у себя украду. 




ХОББИ

В растрепанных нотах ночует зола: 
походная песня отпета. 
Из медной трубы выползает пчела, 
слепая от крови и света 

А мимо, в горячке, бредут города, 
и строчка - читается дважды, 
и дважды - в меня отступает вода, 
шипя и сгорая от жажды. 

Я джинсы до самого неба протер, 
оглох от собачьего лая. 
И все же - согрел, убаюкал костер, 
штыком угольки поправляя. 

У медной трубы, у воды и огня - 
нет мыслей о славе и злобе... 
Им надобно просто - пройти сквозь меня: 
такое хреновое хобби. 



****

Мы оставлены кем-то из птичьих, 
в не рифмованном списке живых, 
посреди тополиных страничек, 
под ногтями цветов луговых. 

Семена, имена, времена ли? 
Ни ума, ни души, ни труда... 
Лишь люцерна и клевер - в финале, 
одуванчики и лебеда. 

Лишь молитва отцу-зверобою: 
будет ливень с грозою вот-вот... 
И тогда промелькнет над тобою 
вострой ласточки - белый живот. 




****
(призывное) 

костры, костры, костры, костры: 
стр. - страница и стрекоза - стр. 
Первая - сгорела, а вторая - летит, 
разгулялся у нее аппетит. 

Вот и я любил - никуда не спешил, 
а мне добрый дядя одежду шил, 
чтобы я за страну сражался. 
Я совсем не поц, не певец-паяц, 
первый лист - кленовый - упал на плац, 
а за ним второй - упал и... 
отжался. 




****

По кругу мерцает чинарик, 
а мне достается взаймы - 
китайский карманный фонарик - 
прибор для включения тьмы. 

Ах, вольная тема - темница!, 
на кнопку нажмешь - и адью - 
опять батарейка садится, 
и я ей придумал статью: 

не чувствовать света и боли, 
накапливать новый заряд, 
покуда в троллейбусах - тролли, 
укрывшись овчиною, спят. 

Покуда мы заново склеим, 
судьбы отрывной календарь. 
И слышно: по темным аллеям - 
изысканный бродит фонарь. 




ДНЕВНИК


Где окуни - во мгле, у речки над порогом, 
придумали меня и отпустили с Богом - 
на вольные слова. 
И проклиная свой, не похмеленный почерк, 
меня ведет дневник. Светает между строчек, 
и леска - обрыва... 

Где сохнет от тоски и обжигает - глина, 
у вечности во рту - молитва и малина, 
раздвоенный язык. 
Не жди меня домой, рыбацкий человечек, 
и подтвердит любой сверчок-автоответчик, - 
меня ведет дневник. 

Он дремлет на ходу и больше знать не хочет: 
кого родная речь до смерти защекочет 
багровым плавником? 
Где пахнет высота - землей и дикой вишней, 
и слава дневнику, что впереди - Всевышний, 
с таким же дневником. 


* * * *

Ливень спешился, шахматы сохнут:
конь Е-8 бьет пешку С-7.
И стаканчик пластмассовый чокнут,
сумасшедший стаканчик совсем.

Одноразовый, людям в угоду,
завсегдатай дешевых кают,
дождевую, пернатую воду -
не целуют, не плачут, не пьют.

В ней - осадок небесной работы,
керосин, отгудевший свое.
И набиты ее самолеты
мертвецами до самых краев.

И в прихожей тебя раздевая,
бормочу от любви и стыда:
- Пощади же меня, дождевая,
ядовитая, злая вода.



* * * * 

На станции "Чеширская" живет 
потомственный москвич - Каширский кот. 
Он, черной лапой - чешет свой живот, 
а белой лапой - кашу стережет. 

Огрызком моего карандаша 
помешивает гречку, не спеша, 
пока гремит вагонами шустро, 
шипит и всех царапает - метро. 

Другой бы только: головой - верть, 
да перламутровым хвостом - круть. 
А этот знает: там, вдали - смерть, 
сплошной туннель и запасной путь. 

Над ним летает воробей-бей - 
восточных, импортных кровей принц, 
он заблудился в глубине дней, 
истосковался в пустоте лиц. 

Искусно гадит на кота год, 
считает ангелом себя, гад, 
хранит Каширского беды от, 
ворует пищу у него, хват. 

От каши гречневой помет - вязь, 
и снова - дыбом у кота шерсть. 
Я не сказал бы, что у них - связь... 
а жаль, ведь роуминг в метро - есть!