Старик проживает в доме через дорогу. Наши балконы одинаково нависают над улицей друг против друга, точно подбородки собутыльников над столом. По субботам и праздникам он сидит там с раннего утра и тянет псалмы. У него отнюдь не канторский вокал, тарахтящий и гнусавый, похожий на дребезжание полуторки, груженной пустой деревяной тарой, по булыжной мостовой. В будни он сидит на балконе, молчит и смотрит на дорогу, огромным и влажным взглядом. У старика густые шерстянные брови, богатством фактуры под стать гренадерским усам. Хозяйку его редко увидишь с ним рядом: она копается в домашнем хозяйстве, изредка возникая из глубины квартиры по домостройным надобностям; высокая в черном головном уборе возвращается из города, распятая между двумя пудовыми сумками, вертикально держа спину, как восклицательный знак, и смотрит телевизор вечерами, а старик смотрит на улицу. Я так и не познакомился с ними, хотя чувствовал, что служу предметом любопытства, и что моя личная жизнь, с легкомысленностью леди Годивы появляющаяся на балконе в туалетах, расчитанных на другие широты или на других соседей, немало тому способствует.
Они обыкновенная дряхлеющая чета. Она умнее и энергичнее, он вспыльчивый, безвольный и гордый. Не особенно маскируя это она давно уже заправляет домом и мужем. Таких пар множество. Мои дед и бабка были такими. Умные мужики редко доживают до старости.
По субботам к нему приезжают сыновья. Их четверо, у всех жены и дети. Это прорва народу. На маленьком балконе не хватает места. Они сидят там посменно, оживленно и громко разговаривают, едят, лениво пережевывая обед до ужина, уходят и выходят снова из залы. Только старик остается на балконе день напролет. Со слюнявой нежностью он пытается поймать младшенького внука. С трудом приподнимается над стулом и выбрасывает вперед длинные слабые руки. Личная жизнь моя спрашивает почему я так уверен, что все эти мужчины его сыновья, а не женщины - его дочери, например, если я не знаком с ними? Чтобы уяснить себе этот факт, достаточно окинуть взглядом всю их династию: одинаковые усатые глаза и смуглый яблочный румянец. Поставленная гуськом вся эта пятерка напомнила бы картинку из наглядного пособия по дарвинисткой теории эволюции. Обезьяна поступательно видоизменяется в молодцеватое двуногое. Промежуточные стадии образования образа и подобия Божия из угрюмой твари. Это если слева направо, а когда справо налево то получаем настоящую картину метаморфозы людского рода. От младшего сына до отца. Одна и та же обезьяна в пяти лицах, на пяти различных этапах своей эволюции.
Жена старикова сидит за рулём с нахмуренным, от того помолодевшим лицом. На авто кого-то из детей она отвозит на обследование в поликлинику одинокую старуху из соседней с ними квартиры. Машина старая и длинная, настоящая механическая кляча, очерком похожая на мятую шляпу. Старик беспокойно следит как неровно блестит солнце на бугристом капоте.
В выходные дни, когда все эти родственники до вечера галдят у меня через дорогу, я люблю глядеть на их балкон. Они пьют кофе, от крепости которого, щекочет ноздри даже на этой стороне улицы. Мне нравится жена стариковского предпоследнего сына. У нее точенные ноги и старомодно завитые локоны. Красивая гитарообразная фигура зрелой плодоносной женщины, матери двоих детей. И угольные лучистые глаза. Очи черные, если угодно. Лев Толстой умел сравнить такие с ягодами черной смородины. У любимых толстовских героинь сияли эти вот глаза: Наташи Ростовой, Марьяны казачки, Анны Карениной, Катюши Масловой. Она легко и колокольно смеется и подбрасывает к верху трехлетнего сына, когда тот удирает к ней от деда. Старик часто смотрит на наш балкон. Я думаю, что ему нравится моя жена. Когда она высовывается из дверей он поет особенным гоголем. Дети старика громко и беспрерывно спорят о политике.
Утром я просыпаюсь от дуновения беспокойства. Как сквозняк случается остужает руку забытую поверх одеяла, так мои пальцы забридила чужая тревога. Сквозь опущенные жалюзи я вижу на балконе предпоследнюю старикову невестку с дотлевающей сигаретой в пальцах. Стоит будний день и ей нечего делать у свекрови. Мякоть рта у нее то и дело съезжает набок, как будто мундштук сигареты не умещается в сердцевине распухших губ. Глаза похожи сейчас на раздавленую смородину, они красные и смятые. На трясущемся лице нет ни кровинки, ни косметики. В ту ночь разбился на машине ее муж. Как потом выяснилось, он возвращался под утро от другой женщины и на слепящей скорости ударился в лоб о бетонную надолбу на шоссейной обочине. Хмельной он махнул рукой на безопасные ремни и его выбросило за бампер, через лобовое стекло. Между сидений нашли початую бутылку пива, она и не треснула в столкновении. На дне ее уцелела зеленоватая жидкость.
Я не в силах вообразить себе, что чувствует женщина получая в один час известие о супружеской измене и гибели изменика. Скорбь или проклятие, двойную тяжесть горя или ярость от невозможности отомстиь прелюбодею. Мне кажется, что это неестественно выставлять счета мужу уже смертельно изуродованному в крошеве стекла и крови на пыльном дорожном щебне. Но я ничего не понимаю в их темпераменте.
Против обыкновения во весь день старик не выбрался на балкон. Горячий ветер доносил запах стерилизации. Через ночь на парадном дома напротив забелело траурное извещение. Свинцовые черные буквы на строгой белой бумаге, они походили на ветхую кинохронику о том времени когда старик был молод.
Соседка снизу расказала потом, что инфаркт ударил его сразу за вестью о гибели сына. Он так и не узнал как сын его предал свою жену. Разрушенное, больное тело отказалось впускать к себе сознание обратно и похолодело спустя пару часов. Это была тихая смерть, мало кто в мире услышал ее.
В день погребения я был в отъезде, но жена сказала, что народу собралось немного, стоял неистовый хамсин и вода успевала нагреться пока ее доставали из холодильника и подносили ко рту. Вдова не рыдала, шла твердо, положив руки с желтой гармошкой кожи на плечи детей. Молодую вдову жена не заметила. Наутро нижняя соседка, встретивши меня на лестнице, вкрадчиво зашептала:
- Знаете, у меня еще никогда не было интелегентного мужчины.
И прочее. Она похожа на настоящую индейскую скво медной кожей, рельефными икрами на очень длинных ногах и суховатыми губами. При этом ошеломляющая профессия - сантехник.
- Очевидно они не в вашем вкусе - сказал я - вам уже поздно менятся.
Разве можно с такой женщиной изменять жене, ведь та учует сразу. Хозяйка в доме напротив натянула на балконе металлические тросики и сушит на нем белье. Непонятно, откуда у нее так много стирки она ведь теперь живет одна. Дети уже не навещают ее каждую неделю, но нередко она уезжает к ним на выходные. По вечерам у нее на потолке по-старому дрожит голубоватый блеск от телевизионной линзы. Овдовевшую ее невестку я больше никогда не видел. Жаждущая интеллигентной любви сантехник тоже. Кстати, говорят, что у нее имеется манера колотить коленями по ребрам. Точно коня понукает.
На месте старика сейчас болтается огромная белая простыня, наводящая на мысли о киносеансе в сельском клубе. О чистом листе бумаги. О том, зачем это одинокой старухе такая громадная простыня. О том, что без недоверчивых и слезящихся, без обесцвеченных хроносом его глаз наша улица утеряла нечто такое, что только они одни могли на ней высмотреть. О том, что хвала Всевышнему, не слышно больше его козлиного заспивания с утра пораньше по выходным дням на всю улицу. Тело его стало иерусалимской землей, а душа - иерусалимским небом. И Бог с ним.