Аннотация: Рассказ номинирован на конкурс Тенета Ринет 2002 в категории: Рассказы
Номинатор: Яков Шехтер Адрес гостевой: http://teneta.rinet.ru/2002/rasskaz/gb1023717797579916.html
Дом с собачкой
Было похоже, что все соглашались и на самое неслыханое, на то, чтобы заткнуть мне рот едой, лишь бы не слышать моих вопросов. Но ведь легче было просто прогнать меня, избавившись таким образом от моих вопросов. Нет, этого как раз не хотели: слушать мои вопросы не хотели, но как раз из за этих моих вопросов и не хотели меня прогонять.
Ф. Кафка. Исследования одной собаки
Я нимало не удивлюсь, когда научная братия раскопает над этим местом какую-нибудь небесную аномалию почище озоновой дыры. Настолько едкое, истерическое, яростное вещество молитв выделяется из этого дома в атмосферу. Я раз только заглянул к ним в зал в субботнее время, и мне показалось, что я наблюдаю химическую реакцию, так собравшаяся в доме паства булькала, хрипела, покрывалась испариной и завывала. В своей необузданной истовости они грубили Всевышнему, кривлялись ковчегу багровыми лицами, вразнобой требовали от Него невозможные вещи, громко крича, припоминали Ему свои старые обиды и жаловались на новые, в общем - вели себя, как пролетарии на стачке. Женские хоры в зале отсутствовали, и лучшая половина молилась по старинке - в загончике за полукруглыми стенами, ограждающими основное помещение с двух сторон, наподобие арифметических скобок, за каковые в многочленах выносится общий множитель. Хотя, в данном случае, множители пребывали скорее внутри скобок, если подразумевать, конечно, биологичекую функцию. В глазах наблюдателя, вчуже следящего за церемонией, скученные ряды простых деревяных скамеек, занимавших все пространство молитвенной залы от порога до ковчега Завета, сливались вместе и превращались в огромный плот, с нервными, очаянными матросами и безнадежно потерянным курсом. Плот с вялым упорством тыкался поочередно во все углы залы, потом закружился волчком в центре. Крики, заклинания, весь этот ужасающий гам крепчал и наливался новой мощью, точно анчар - отравленными соками. Когда головокружение сделалось невыносимым, я вышел на крыльцо.
Старый огромный тополь просеивал полуденные лучи, как просеивают песок между пальцев. Свет струился с листа на лист, лесенкой ниспадая с верхних ветвей на нижние, пока не ложился на сероватый гравий крошечного переднего двора киншасы Изумрудная, по-зимнему свежая и сочная трава, зеленая вольница, не знакомая с тотальным порядком газонокосилки, дразнила инстинкты несостоявшегося дачника, блистая припасенными впрок со вчерашнего пиршества дождевыми каплями, и убегала за угол. Над головою ворона расколола тишину. Кратко и крепко. Я спустился по ступеням и прошел три шага до ограды, чтобы взглянуть наверх. Красная, четырехскатная крыша алела чешуей черепицы. Дом был старинный, арабской кладки, с длинными и узкими окнами, забранными простой решеткой, стены розовато-серого цвета - серый этот неизбывный колер Иерусалима, он присутствует здесь везде - из крупных прямоугольных блоков, с портиком и двумя дорическими колоннами над крыльцом. Над входной дверью была выбита розетка из восьми лепестков. Внушительный дом зажиточного землевладельца. Штучная работа. Улика времени, об украденной им у нас эпохе, когда людские лета были короче, а жизнь - тем не менее - длинее. Улика загадочная, потому что, как известно, на месте нашего района прежние жители не селились и никаких иных следов или свидетельств о людском проживании в округе не сохранилось. Хозяин, очевидно, был бесстрашный чудак, осевший с семейством - ведь этакую домину не строят на одного - за добрый десяток километров от городских стен. И сегодня-то по безупречному, как брючная ткань, асфальту потребуется более часа, чтобы добежать до Старого города, а тем паче - в позапрошлом столетии, когда для этого нужно было пересечь вади, заросший боярышником и клещевиной. Храбрый плантатор, в случае опасности, мог полагаться только на самого себя - и у него было на что расчитывать. Дом построен по всем правилам фортификации. Толстобокое каменное сооружение с бездонным подвалом, из которого можно вынырнуть на другой стороне холма, - такая крепость способна была защитить от любого проявления агрессии извне, будь то убийственный зной, зимние ливни или шальные кочевники. В наших местах население издревле причисляет оружие к необходимой домашней утвари, ещё со времен Маккавеев.
Интересно, что теперь поделывают потомки этого славного агрария. Исполняют небольшую бюрократическую должность в аппарате самоуправления где-нибудь в лагере беженцев? Постреливают по ночам на шоссе по новым хозяевам жизни, проверяя, столь ли бесстрашны те, как когда-то были их родители? Или им хватило благоразумия и удачи, чтобы наскрести денег для билета на океанский лайнер. И нынче они разгуливают в широких, словно пляжный зонтик, сомбреро, лопочут по-испански и из перуанского далека переживают за сородичей на другом полюсе земного шара. Каковые переживания и выплескивают уже с латиноамериканской горячностью в десятый раз кряду, поджигая многострадальное, старинное, XVII века, давно пустующее здание синагоги своего городка.
Такие дома - их, по счастью, немало сохранилось в других районах города, возникших на месте бывших арабских деревень Катамоны, Бака, Тальбия - и составляют настоящую, не буклетную, прелесть Иерусалима. Прелесть, каковой, наверное, не достанет, чтобы разохотить досужего туриста приехать сюда путешествовать (на них найдутся другие приманки), но из-за которой в этом невыносимом городе хочется жить. Необыкновенно живописно смотрится молельный дом, погруженный в зеленое марево травы, разлившейся на заднем дворе целой лужайкой; в окружении мокрой крушины, стерегущей по периметру ограды: ветки с темными листьями бдительно торчат в ячейках сетки; у длинных коленчатых ног высоченных пиний в дорогущих хвойных мехах, с ампутированными для стройности нижними ветвями. Так, бывало, погружается художник в удивительные малахитовые грезы на панели, прямо посреди людского толковища, перетирающего в пыль забот бесцветное вещество быстротечной жизни. Беспомощный и величественный, он глупо замирает на середине улицы, пока нетерпеливые сограждане плечьми не оттискивают помеху к паребрику, где его и приводит в чувство угрожающий гудок автомобиля над загоревшимся от стыда и гнева ухом. Уподобление тем более верное, что молельня, как на грех, располагается на углу огромного пыльного перекрестка, денно и нощно раскручивающего свои асфальтовые ленты, которые всегда запружены кузовами и бамперами, нестерпимо блестящими на полуденном солнце. По ночам небогатая палитра светофоров, развешанных, будто иконы, в каждом куту этого воздушного чертога, красит фиолетовые сумерки в триколор, и очертания черных деревьев, кажется, скребутся в окна, хотя нету никаких ни окон, ни стен. Хлебный фургон увозит на крыше красные отблески запретительного огня. Здесь как бы скрещивают шпаги два главных направления города, два пути, уводящие горожан друг от друга и снова сталкивающие их лбами на неизбежном перекрестке. Дорога, меряющая жизнь тысячелетиями традиции и скатывающая мириады частностей в гигантское общее, во влажный плотный клубок, приводимый в вечное вращение беспокойным иудейским характером, и прекрасное движение одиночек, с его куцей меркой, равной непродолжительности людского века, в сущности - храбрецов и пришельцев в этом бездонном городе не терпящем чужих мерок.
Западное шоссе, после сшибки со своим визави, с короткой разбежки берет изволок в районе Гиват-Шаул, оплоте ортодоксальной общины города, сохранившего бок о бок с бетонными громадами детали еврейского местечка, шеттла: крохотные лавочки с домашней снедью, шепелявящим хозяином и гостеприимной хозяйкой, шляпные мастерские с уморительным товаром и покосившимися вывесками, невозмутимо отражающимися в новеньких синеватых стеклах пятиэтажного шоп-центра, мидраши для обучения талмудической науке. Однако более всего великий шагаловский дух воскрешает в памяти народец, обретающийся в здешних домах и лавочках. Это удивительнейшее сочетание взаимоисключающих качеств в одном лице: то он суетится, с каким-то боковым подскоком подпрыгивает к самой вашей щеке, а через минуту он важен и высокомерен, как слон; зачастую руки опускаются от его идиотизма и невежества, а то вы ещё долго разводите этими же самыми руками, под впечатлением от живости и глубины ума, внезапно блеснувшего из фразы, случайно уроненной давешним дуралеем.
Название места не восходит к первому израильскому царю. Топонимика сегодняшнего Иерусалима в избытке включает в себя ветхозаветные имена, утерявшие за давностью лет и сменой культур связь с реалиями. История, не помнящая географии. Кастрированные, лишенные субъекта названия кружат над вечным городом, точно крикливые птицы над разоренным скучающим прохожим гнездом
, и, чтобы хоть как-то умилостивить эти священные слова, утерявшие предмет, их раздают новым подробностям на городской карте. Начало этой топографической импровизации положила, впрочем, ещё царица Елена, окрестившая ничем ни примечательную возвышенность посредине Иерусалима Голгофой, с женской непосредственностью, облеченной имперской властью, определив это место для культа амнистированного божества и умножив тем самым опасную славу нашего города.
Своим же казовым краем это шоссе свисает с пригорка и ложится на центральный проспект города, с которого вскоре можно соскользнуть к Белому Дому и зданию Центробанка, напоминающему Ноев ковчег, особенно когда неяркие круглые облака по-овечьи ровно и скоро бегут над его кровлей, чтобы в следующую минуту уже бросить тень на каменистые склоны иудейских холмов, тихонько машущих им в такт верхушками кипарисов и ливанских кедров, здесь удивительно малых и низкорослых. Напротив молельни громоздятся геометрические формы главного хлебного завода города. По грибному коренастый арабский дом словно заслоняет наш патриархальный район, с субтильными, трехэтажными, точно дамская матерщина, зданиями от этой тучной промышленной мощи. Сладкий, как власть, запах сдобы и корицы временами стирает из переполненного воздуха следы присутствия бензина и сосняка, затопляя окрестные синагоги, клетки квартир в нашем районе, все пространство перекрестка этим мучительным мучным духом. Тогда дальние полукруглые холмы иудейской гряды, мреющие в синем, в просвете между домами, кажутся пшеничными караваями.
Внизу, на пути к Западному морю, город охватывает полукольцом некрополь, самое большое еврейское кладбище Иерусалима. Оно именно похоже на древний город мертвых в песках. Белые каменные саркофаги, утопленные в бетон. Пыльные ступени с террасы на террасу. Наименование содержимого на торцах надгробий - словно на томах в библиотеке. Как и при листании телефонного справочника, повод лишний раз поразиться: сколько же, черт возьми, на белом свете Коганов. Обладатель безупречной памяти, вероятно, отыщет немало совпадений между обоими перечнями. Ни одного деревца на этом плацу, готовом к построению в Судный День. Единственную тень отбрасывает скользящая поверху птица. Прекрасная панорама на далекую долину и урочище Абу-Гош. Слова поминальной молитвы, выбитые на воротах, точно на посошок. Уходя с кладбища, нужно обязательно вымыть руки, даже если ни разу не вынимал их из карманов.
Хлебный завод - не единственный индустриальный гигант по соседству. Бок о бок с ним лежит на брюхе в котловине, сдавливая наши домишки, коричневая груда подстанции. Готические тела высоченных мачт, сквозь которые видны оранжевый закат и сосны. Романтика дальнего пути, тихонько звенящая в зыблящихся серебристых проводах. Место наше носит имя Моисея, однако, также как и соседний район, не имеет библейской истории. Название дано не в честь божественного законодателя, но по имени небезызвестного английского богача XIX века, одного из творцов современного облика Иерусалима, Мозеса Монтифиоре. Человек этот оставил по себе память на улицах города, пожалуй, побогаче, нежели царствовавшая династия Давида и Соломона. Дай Бог упомнить, сколько всего он построил и основал, выкупил и учередил в наших палестинах. Это - персонаж из еврейских анекдотов. Он был женат на дочке Ротшильда. Сэр Мозес прожил более ста лет; вероятно, ему слишком хорошо жилось на белом свете, чтобы торопиться по делам вечности. На портрете, писанном по случаю его столетия, застыл, будто в окошке кареты, профиль крепкого старика, вооруженный копьевидным носом, со ртом римского императора и в черной баронской шапочке. Адмиральские бачки пенятся над кружевным воротничком, из под них выглядывает ухо, похожее на кондитерское изделие. Всякий раз, когда имя Моисея прилагается к тому или иному поприщу в черте города, знайте, что это все о нем.
Рассматривая эту бывшую усадьбу, я разглядел во дворе, сохранявшем в прекрасном запустении рудименты старого сада, голые ветки миндального деревца. К середине февраля оно заблещет, захлопочет тишайше на теплой бризе облачным, засвеченным солнцем цветением. Весна у нас начинается с миндального цвета, которое за неделю уносит город в розовые и белые облака, словно сама Нефела опускается в зеленеющие долины, спасая детей своих от подложного жертвоприношения, учащая сердцебиение влюбленных и аллергиков. Мокрый ком чернозема в ладони, пронизанный двумя-тремя травинками, пахнет чуть-чуть кисло. За спиною шаги тронули камень крыльца. Из раскрывшейся двери прянул следом и, заскакав, обогнав звук шагов, рассыпался шум сливающихся голосов: разговоры, прощания, распросы, споры. В оживлении и многословии говорящих прочно ощущается послемолитвенное настроение, прилив легкости от сознания чистоты своей, перемирия с Извечным и хорошо выполненного долга. Молитва подбодрила людей, пообещав если не исполнения желаний, то, по крайней мере, уверенности в том, что не сбываются они по Высочайшей воле, в том, что даже разочарованием своим они как-то способствуют претворению в жизнь обших планов мироздания. А чем это не жертва? При такой точке зрения, даже последний неудачник может чувствовать себя принесшим искупительную жертву Саваофу. Вместе с тем, в тоне голосов звучит ещё и особенная нарочитая приподнятость - вероятно, неприменная при стечении вместе группы людей, объединямых друг с другом интересами и убеждениями идейного порядка - целью каковой является подтвержденное, актуализированное на текущий момент выражение собственной лояльности и уверенности в отношении устоев общины. Любому из нас бессознательно свойственна защитная окраска: особенности внешнего вида или поведения, позволяющие слиться с окружающей средой; для человека же, обладающего некими верованиями и ценностями - являющимися, конечно, достоянием каждого из нас, просто далеко не всякая вера способна сплотить носителей схожих возрений в общину - фоном, на котором ему легче всего маскироваться, являются единомышленники. Поэтому, пребывая в обществе своих единоверцев, в особенности - при оказиях не случайных, но таких, при которых поводом для собрания послужили нужды отправления общего культа, индивидуум невольно корректирует поведение свое, опираясь на некий умозрительный идеал, общий для всех приверженцев данной идеологии. Все сказанное приобретает ещё большее значение, когда речь идет о соборе, в основе своей полагающем возрения нерационального характера, требующие верования - а не убеждения, преданости - а не разделения. В подобных обществах мнение окружающих о мере твоей лояльности складывается не из оценки твоего кредо - ибо тебе и не положено иметь кредо, отличное от веры сотоварищей - а от общего впечатления, производимого твоим поведением в сопоставлении с неписанным кодексом участника группы. Причем содержание такого кодекса крайне зыбко и может быть установлено более-менее определенно лишь в каждый момент времени на срок единичного события, потому что возникает этот набор правил из общего знаменателя взглядов и чаяний всего состава общины, представляющегося нам велечиной черезвычайно непостоянной. Вот почему люди, существующие в условиях подобного общества, попадая в ситуации, где на первый план выступает идеологическая сторона их образа жизни, например при посещении синагоги либо партсобрания, рефлексивно стремятся выражать бодрость и радость без причины. Ибо нерациональные воззрения более всего на свете бояться скептицизма, критического подхода к своему содержанию. Уныние же и сомнения представляются окружающим первыми признаками зарождающегося скепсиса и нигилизма, несущими с собой угрозу их душевному спокойствию. К тому же человек радостный и удовлетворенный менее проницаем для окружающих, поскольку в таком состоянии он менее особен, менее индивидуален. Все счастливые - счастливы одинаково, твердил классик, несчастные же - несчастны каждый по своему. Или почти так. То бишь именно минорные эмоции являются уникальным переживанием в этом мире. Тогда как отправления религиозного и политического характера обращаются к общему, видовому признаку личности. По всему по этому в идеологизированных обществах царит атмосфера беспричинной приподнятости, беспредметной бодрости, каковые каждый благонадежный член общества норовит излучать своим сотоварищам, всякий раз стремясь обновить действие защитной окраски. Со временем многие даже забывают, что речь шла всего лишь о защитной окраске, и начинают принимать её обман всерьез. Очевидно, подобное изменение и называется мимикрией.
Выходят с оглядкой на мою, несомненно, чуждую персону. Взгляды, которые прямо встречаются с моими, не очень-то приязненные; дети с искренним любопытством останавливаются и лупят испуганные глаза. Это - сектанты. Они живут в сердце ортодоксального района в Иерусалиме, а значит - не привыкли к дружественному расположению кого-либо. Конечно, мой не слишком душеспасительный вид сделал бы мне мало чести, забреди я и в любую правоверную синагогу. Порядочный еврей после субботней молитвы расчитывает на более подходящее зрелище возле своей синагоги, нежели мое неприкрытое темя и будничные штопаные джинсы. Однако такого откровенного отвращения, когда ребенка оттаскивают от тебя, чтобы тот, не дай Бог, не глотнул одного с тобой воздуха, не оскоромился, я бы, без сомнения, избежал. А возможно, даже удостоился бы наставительной беседы с мудрым медлительным стариком, с ревматическими ногами и с личной религиозной утварью в мешочке из синего бархата подмышкой. Раскольники же вообще редко бывают дружелюбны. Хотя открыто их, кажется, уже несколько веков никто не преследует. От тех далеких времен, когда гремели баталии, возводились и рушились здания взаимных обвинений, а уважаемые мудрецы в гневе доходили до брани, остались только сломанные копья. Они отказались признать авторитет талмудического толкования Торы, непререкаемую власть раввина над пониманием слова Божьего. Их отлучили от ковчега в девятом веке, по решению Синедриона, после безуспешных попыток воротить в лоно. Анафема была произнесена с Масличной горы, лицом к порабощенному иноверцами Иерусалиму, блестевшему куполами и серпами молодой веры. Когда-то правозвестник этой ереси, оказавшейся живучей не менее своих фарисейских корней, носивший имя библейского онаниста, отмел посредство толкователя между Словом и иудеем. Каждый еврей, утверждал он, создан Творцом, способным понимать глаголыТоры обращенные к его сердцу. Еврей не может ошибиться в исполнении заповедей Господа, когда поступает от чистого сердца и чистыми руками. Не становись, убеждал он, между Торой и евреем. Неужели Всевышний не сможет растолковать простаку Свои слова лучше тебя? А раз Он позволяет глупцу понимать заповеди иначе, чем ты их толкуешь, значит - так угодно Ему. Время, ироничное и безжалостное, проявило себя в отношении нового учения, однако, примерным формалистом, распорядившись его судьбой строго в соответствии с законами жанра. Неавторитетные толкования Писания досужими грамотеями вскорости привели к беспросветному хаосу в приделе нерукотворного храма древней веры, в котором пришельцы вознамерились переустроить все по своему чину. Хаос, естественно, окончился диктатурой. Ибо хаос отнюдь не является состоянием свободы; это, скорее, высшая степень насилия. Рабство, при котором есть рабы, хотя пока нет рабовладельцев. Что может быть несвободнее бесхозного раба? Хаос не свободен потому, что в таком обществе личность лишена возможности творить свою волю, т. к. свобода его воли ничем не гарантирована. Учение Анана прошло путем, уготовленным революциям: от переворота - к хаосу, от хаоса же - к реакции, в сравнении с которой несвобода, породившая первоначальный переворот, кажется вольною волей.
Их потомки, в восторге самоограждения, превзошли все пределы здравого смысла. Ритуальные ограничения, кстати говоря, как и все прочие дисциплинарные устои, ныне являются обязательными для каждого члена секты, независимо от его понимания Торы. Субботний отдых из праздника они превратили в тяжкое испытание веры. Раскольникам запрещено выходить в этот день из домов, кроме как для молитвы. Запрещено пользоваться светом, даже если огонь был зажжен до наступления субботы. Естественно, не рекомендуется чтение раввинской литературы, включая и такие столпы иудейской веры, как Талмуд или Аггада. Изданный некогда запрет на браки вне секты перерос в наши дни в угрюмое чурание любого общения с постороними, видимо - чтобы избегнуть соблазна. Сектанты живут посредине великого города, как будто древние ессеи, разбившие лагерь в пустыне у Мертвого моря два тысячелетия назад. Без всякого соотнесения своей жизни с окружающим миром и его обитателями. С таким равнодушием к пейзажу, которое только и возможно в пустыне, одинаковой и неизменной, в свою очередь, не замечающей вашего в ней присутствия и, как история сама, без малейших сантиментов засыпающей всякую память о вас песком, хранителем хроноса, стоит вам только перестать двигаться. Не различающей даже между предметностью вашего тела и зыбкой дымкой миража.
За частоколом ног на крыльце мелькнула белая гибкая спина. Собака в два прыжка оставила позади себя двор и уверенно затрусила по мостовой в направлении подстанции. Наш перекресток не перекрывают в субботу, но машин на дорогах в любом случае крайне мало. На собаке был надет начищенный до лоска ошейник золотого цвета. Издалека он сверкнул на солнце, как обручальное кольцо. На озаренном солнцем шоссе лиловели тени деревьев и лужи. По правде говоря, именно ради этого пса я и рискнул потревожить загадочных и необщительных хозяев этого дома. Фольклор о нем прокатился по всему Иерусалиму, а в нашем районе о нем говорили как о существе легендарном и мистическом не меньше, чем собака Баскервилей. Дело в том, что среди сектантов - якобы в подтверждение древних пророчеств, а на самом деле, надо полагать, по причине влияния на психику их особого образа жизни, сызмальства сочетающего аскезу, черезвычайно суженный круг общения и длительные упражнения молитвенного экстаза - развилось явление глаголания на языцех. Во время молитвы в доме собрания отрок Элиэзер начинал внезапно что-то такое быстро пришептывать, трепетать взволнованным голоском, поднимаясь тональностью все выше и выше, точно силясь оторвать голос от тела, отпустить его свободно летать по воздуху. Так он стоял, вытянувшись на цыпочках с головой,заломленной в небо, и закрытыми глазами, и пел, говорил, восклицал на незнакомом и нечеловеческом языке. Слогов в этом трансцедентальном наречии было немного, однако мальчик артикулировал ими с таким искусством, создавая из скудости изобилие, россыпь, серебрянную паутинку из тончайших звуков и пауз, что все слышавшие соглашались без споров, что отрок вещал на языке ангелов. Естественно, никто из единоверцев Элиэзера и не думал разбирать глаголы, с небес являвшие себя посредством подростка. Ибо когда угодно будет Всевышнему послать истолкование вещаний, он пошлет его верующим в Его безграничную милость. Но и язык был таков, что нимало не походил на людские наречия, это был какой-то птичий выговор, если только можно представить себе птицу, обзаведшуюся человеческим аппаратом артикуляции. Тогда-то и объявилась в молельне собака. С пестрой шахматной рубашкой и нервной аристократической конституцией. Долматин. С золотым ошейником. Никто не может сказать, как он проник в зал, также как никто до сих пор не знает, каким образом он попадает туда по сегодняшний день. Но в тот момент, когда Элиэзер отбежал к левому окну залы, откуда он всегда пророчествовал, и запрокинул голову, пес ящерицей выполз из бурелома ног и мебельных ножек и притиснулся к мальчику вплотную. Ни один не решился отогнать его, побоявшись перебить уже забормотавшего, защебетавшего вещуна. Собака беззвучно подползла к ногам отрока и легла, подняв блестящие агатовые глаза на подбородок и дрожащий порозовевший от напряжения кадык. Серебро речи, подброшенное тонким голоском к своду, уже низвергалось на собравшихся в зале. Хотя мальчик имел все признаки первой мужественности и считался, используя эллинскую терминологию, эфебом, голос у него оставался звенящим колокольцем, как у Фаринелли. По прошествии короткого времени всем, кто наблюдал за ними, стало ясно, что собака понимает загадочный смысл откровений. Выражение её морды таинственным образом менялось, повторяя, как в зеркале, малейшие перемены тембра голоса вопиявшего. Блеск в умных тенистых глазах пса словно служил отражением смысла, светившегося где-то здесь в комнате, отражавшегося на его сечатке поверх солнечного свечения, проникавшего из окна. После того как Элиэзер закончил, долматин развернулся и, игнорируя робкие попытки его задержать, выбежал из молельни. С тех пор собака не пропустила не одного сеанса связи с ангельской силой, вещавшей через юношу в доме у сектантов. Пес всегда возникал в зале будто из под земли в тот момент, когда Элиэзер неровным шагом направлялся со своего места среди юношей в глубине помещения к левому окну южной стены. Легкий и стройный мальчик, он шел грузно волоча ноги, точно увязая в мокрой глине, плотно, с сощуром, смежив веки, как будто боялся ослепнуть от сильного света. Проход от его места к окну никогда не загораживали, с тем, чтобы ослепший от озарения вещун мог беспрепятственно достичь подоконника. Это окно в доме называли окном Элиэзера. Женщины завязывали лоскутки со своего платья на решетке окна, они верили, что это помогает от бесплодия. В ветренный день оборки шуршали на окне, подобно ядовитым цветам на анчаре. Пророческие наваждения накатывались на Элиэзера редко, и никогда невозможно было расчитать порядок их возникновения. Они накатывали, как волна на берег, как суть, как триповый приход накрывает наркомана. Примечательно, что долматин никогда не ошибался и не объявлялся в молельне просто так, он приходил только когда мальчик говорил и пел на своем странном языке свои странные песни. Само собой, никому из суеверных прихожан уже и в голову не могло придти попытаться задержать собаку в доме или проследить, куда она убегает по завершении припадка у юноши. Она всегда скрывалась в сторону подстанции. Чудовищный бурый корпус глотал белый силуэт собаки, как таблетку от бессоницы.
___________________________
Я более года не захаживал к сектантам. Во-первых, потому, что гостеприимные хозяева меня к себе явно не приглашали, а во-вторых -дела семейные, творческие и прочие вынудили в корне изменить образ жизни, изменить многому, что я любил, в частности - бесцельным прогулкам по этому варварскому и любимому городу, поприщу святых и сумашедших, городу, понимающему толк в человеческих жертвоприношениях. Страшно подумать, но во всей этой суете Иерусалим стал для меня просто местом жительства, местом, где бегут на работу, ходят в магазин или толкают колясочку с ребенком. Местом, где бывает холодно в доме, и очень болит голова от переутомления. Землею, которую можно купить за деньги. Конечно, я нередко прохожу мимо молельни. Почитай, всякий раз, как отправляюсь за дарами Цереры в небольшой магазин при хлебном заводе. Дом по-прежнему кажется оазисом в бетонной пустыне гремящего железом и воняющего нефтянным перегаром перекрестка. На крыльце хозяева высадили две пальмы в горшках. Наверное, когда подрастут они, пересадят их в землю на заднем дворе. Тряпицы, завязанные на окне Элиэзера, почернели и больше не походят на цветы. Скорее на листья. Новых лоскутков завязывать некому, община-то маленькая. Разве что вот лоскутки помогут.
Вчера я гулял с полугодовалой дочкой на нашей улице. Ветер вяло передувал сор с одного тротуара на другой, и выразительно шелестели пальмовые листы высоко над головой. Издалека финиковая пальма походила на ветрянную мельницу. Ещё выше по бледному небу хищно рыскала пара больших зимних туч. Изредка они беззвучно сшибались между собой. Хвоя кипариса казалась темнее, чем обычно. Дочка мелко тряслась в неудобной коляске по старому морщинистому асфальту. Я не мог удержаться от того, чтобы каждые несколько минут не останавливать коляску и не забегать вперед, дабы лишний раз полюбоваться на заалевшее на холодном воздухе крошечное личико. Из под капюшона и круглой розовой шапочки выбивались русые кудряшки. Похожие на запятые в прямой речи. Девочка родилась с готовой шевелюрой, с русыми отцовскими волосами. За полгодика добрая половина девичьей гордости выкаталась, и ныне своей прической мой младенец походит на сороколетнего холостяка - с огромной плешью на темени и затылке и длинными беспорядочными волосами вокруг. Магический кристалл серых глазок смотрит на улицу, на блеск солнца на огромной закругленной ляжке автомобиля, на неизменную зелень щеголеватой магнолии - с восторгом? с изумлением? - взглядом, если хотите, Творца, обозревающего свеженький мирок на седьмой день своего бесчинства. Этот взгляд более всего подобен тому, как губка, брошенная в воду, впитывает, упивается новой средой, дабы обрести свое место в ней, в то же время не сливаясь с оной, не превращаясь в её частицу. Осознание окружающего мира - это и есть обретение собственного я, и в этом все мы, наверное, и схожи с Творцом. Купола щёчек покрыты кремом румянца на зависть кондитеру и парфюмеру. У нее вечно сползает носок на правой ножке, во время наших остановок его необходимо поправлять. В этом тоже проявляется наше родство, у меня постоянно развязывается шнурок на правой ноге. В любой обуви, кроме, разумеется, сандалий и шлепанец. Временами из младенческой груди вырывается вздох. Восхищения ли, сожаления, не знаю. Просто вздох. Ныне, когда я гуляю с дочкой, я замечаю, как подобрели взгляды прохожих в мою сторону. Я более не вихрастая сомнительная личность, непонятная и рассеянная, Бог весть для чего занесенная на эту улицу. Я стал понятен. Я - отец семейства, гуляющий с ребенком возле дома. Мне не нужно улыбаться встречным и всячески выражать свою приветливость, чтобы те почувствовали ко мне симпатию. Девочка является моей улыбкой и моим приветом. Даже взгляды самых ригористичных старух, колючками торчащие из омертвевшей плоти, более не нуждающейся в религиозном подвиге умервщления, мягчеют как черствые корки, положенные в кипяток, при виде молодого отца и крохотной дочери. Это приятно и, одновременно, очень грустно.
Так вот, ни шатко ни валко, мы держали наш путь. Нагнувшись в очередной раз над коляской, я некоторое время был занят возней с подтягиванием маленького белого носочка, от одного вида которого моя мама когда-то расплакалась от умиления ещё прежде, чем увидела ребенка. Распрямившись, вдалеке, в сквере, я узрел сидящего орлом долматина. Он сидел под старой мощной сосной, выделяясь белой шерстью на коричневом и землистом фоне. Развернув к стволу поджарый зад с твердым белым хвостом, пес хезал между корнями. Сырая черная кишка выпадала из него на слежавшуюся хвою.
Есть что-то невыносимо бесовское в собаках. Особенно - когда они принимают позы, аналогичные людским. Положение его тела и выражение натуги и смирения на длинной морде были настолько антропоморфичны, и, в то же время, звериная внешность, длинный хвост и светло-розовая языковая дорожка, упруго бегущая среди мраморных клыков, казались насмешкой над венцом творения, бесовской пародией на человека. И трагическая серьезность песьей физиономии, приличествующая моменту, только усиливала это ощущение. Желтый ошейник светлел латунью в тени скверика. Оправившись, пес с фальшивой величавостью побежал по направлению к молельне. Он двигался с нагловатой самоуверенностью, и, одновременно с тем, сильнейшее впечатление одиночества оставляла его сановитая пробежка. Такой вид имеют женщины, сделавшие карьеру в области исконно мужской гегемонии, спалившие в борьбе за успех душевную свежесть и стыдливость, присущие своему полу. Избавившиеся от женственности как от девственности. Решительно и навсегда. И нынче озирающие свою жизнь точно необитаемый остров, покрытый трофеями былых триумфов. Впрочем, это - только мгновенная слабость, рудименты изжитой женственности... Тряхнет короткими крашеными волосами и прошествует дальше в удобной и не вызывающей обуви.
Несколько минут спустя мы с дочерью, в свою очередь, проезжали мимо молельни. Я катил коляску по противоположной стороне перекрестка. Маленькие твердые колесики гремели, точно погремушки. Ребенок, утомленный прогулкой, уснул. Как всегда по субботам, на улицах было тихо и безлюдно, лишь несколько принаряженных фарисейских детей поодаль швыряли друг в друга сосновыми шишками. Удод, заносчивый и пестрый, как индейский вождь, искал в желтизне прошлогодней травы. Дом открывался моему взору в панораме вечного города, освещенный тощим зимним светом, в покое изумрудных сосновых облаков, тихо раскачивавшихся над алой крышей. Розоватые стены с двустворчатыми зелеными ставнями, плотно закрытыми со всех сторон. Тронутый солнечным карандашом, он, казалось, сам излучал уютное розоватое сияние. Точно компания добрых друзей собралась вокруг чайного стола, озаренного висячей лампой в розовом абажуре. Посуда убрана и распечатана новая колода. Зеленые рубашки карт одинаковы, как ставни, каждый поднял свою долю и закрыл лицо, размышляя над фортуной. Только у сидящего на месте окна Элиэзера карты крапленые. По причине лоскутов на решетке, конечно.