Если смотреть из борделя, то голова дантиста в окне напротив представляется плоской картонной маской вырезанной для карнавала. Непонятно, как это при столь скудном достатке волос он исхитряется создать на голове впечатление такого чудовищного шевелюрного бурелома. Седая прядь виснит со лба и упирается в переносицу, как бы разделяя анфас на два шутовских профиля. Из под век в углах глаз выделяется скверная розоватая жидкость, точно крашенный спирт в термометре. Впалый рот, покрытый ирригационной сетью морщин, беспрерывно дрожащий, будто старик собирается вот вот заплакать. И только нос, не тронутый временем, торчит одинокой колонной среди развалин. С молодости его коробит этот нос, его насмешливая, жизнерадостная, независимая архитектура. А впрочем на дантиста из борделя никто не смотрит.
У них часто меняются пестрые занавески на окнах и государственные флаги телепающиеся на штырях для бельевых верёвок. Сегодня там змеятся друг против друга штандарты Бразилии и Узбекистана. На полотнищах блестит свежая краска и отчетливо видны контуры сгиба належанные за долгие месяцы в шкафу. Вывернутый наизнанку кондиционированный ветерок колышет их, и делает похожими на медленно жующие худые лошадинные морды. Дантист очень волнуется когда думает о женщинах. Тогда он представляется сам себе птичьей клеткой, в которой бьёт крыльями и трепыхается живой птенец. Черезвычайно жалко, что в окнах напротив так плотно задергивают шторы, ведь никому бы не стало никакого лиха коли бы он изредка видел молодое обворожительное существо. Он очень бы хотел увидеть сейчас, например, красивую женскую спину.
Чтобы выглянуть в переулок старику необходимо навалиться слабым подвздошьем на каменую доску подоконника. Невеликая награда за столь адское упражнение: серо-кофейная брусчатка и бугритые фасады зданий, оштукатуренные пылью. Иерусалим - город переулков. Это тебе не Санкт-Петербург и не Париж с площадями. Бесконечные ожерелия раскалившихся машин вдоль паребрика напоминают сверху тараканов. В тени дома идет высокий сутулый араб и держит за туго набитый брючный зад сдобную зазнобу. Солнце жирно блестит на её коже и остро сверкает на бижутерии.
По тому как противно, эдак в нос, зажужжал дверной звонок, он догадывается, что пришла давнишняя пациентка. Конечно механизм звонка не меняется, однако всякий посетитель умудряется иначе надавить на стертую кнопку и извлечь своё неповторимое звучание. И если у тебя чуткий слух - а дантист очень чувствителен - то можешь научиться различать гостей по звонку, также как их отличают по голосу или же шуму шагов. Кстати сказать, старик ненавидит шарканье своих шагов, вот и сейчас за время путешествия до двери от этого звука лицо у него скорчилось в самую досадливую гримасу, с которой он и отворяет гостье.
У нее тонкая талия и неширокое, но несколько плоское лицо. Неизбежный конфликт между светлыми волосами и густо-карими глазами за право задавать тон в физиономии. Выпуклые щёки. Морщины резьбой нарезанные на худой шее. Никотиновая пигментация на пальцах. В целом же внешность ея счастливо перенесла потрясения, связанные с превращением из тургеневской героини в бальзаковскую.
Кожа сумочки горяча от солнца. Нелюбезное лицо хозяина при встрече не смущает, поскольку завсегдатаи числят за ним и не такие странности. Пациентка говорит громко, подвывая конец каждого слова, потому что нездоровый его вид подсознательно воспринимается ею в качестве свидетельства об общей старческой немощи и глухоте.
--
Печёт ужасно,- сообщает гостья.
--
Вы же для такой погоды очень плотно одеты,- сердится дантист.
Ему преотлично известно причина её жаркого наряда, черная глухая водолазка, строго подчеркивающая - будто тушью, отчетливо по карандашному эскизу - все выгоды её стройного туловища, от этого у него сразу портится настроение. У старика привычка раскладывать свои снаряды на салфеточке прямо на груди пациента, опрокинутого перед ним в зубоврачебном кресле. Это не нравиться никому, даже покорной, краснорожей румынской контробанде - нелегальным шабашникам из Бессарабии, любимым на стройках за европейскую сообразительность и развитый рефлекс подчинения, с грустными похмельными глазами. Пользуя же прекрасный пол, он замечает как вздрагивают пациентки когда рука его ощупью отыскивает в инструментарии какую-нибудь козью ножку. Нервическая волна, не волна даже, а какой-то разряд высвободившийся в сети в результате раздражения, начинает мельтешить в организме незанятый делом, соваться во все углы, выпускает из клеток энергию приготовленную на работу, подобно агитатору в деревне в миг собирает её над диафрагмой в бездельничающую неуправляемую толпу. Восставшие массы захватывают окрестности и производят немилосердные помехи в сообщении мозга с силовыми структурами. От чего старик сердиться и окончательно выходит из себя. Он шипит, суетиться, беспорядочно трогает и меняет местами свои уже приготовленные щипцы и захваты, роняет их из рук обратно на салфетку, уже не пытаясь скрыть возбуждения хватает ладонью с груди снова, причем демонстративно избегает её, якобы, прелестей, по которым, она считает, что он, якобы, шарит. Почему, почему они думают в конце концов, что он не может коснуться ладонью её груди, он врач ему необходимо ощупать больного, чтобы излечить. Доверие больного врачу - вот первое условие для скорого выздоравления. Ведь во всем этом городе не найдется зубного равного ему в легкости руки и крылатой безошибочности интуиции. Да он, собственно говоря, и не собирался ничего такое там трогать, просто ему так удобнее брать инструменты, неужели они полагают, что он не может удержаться, дабы не зачрепнуть тылом пясти, не пустить пористую, скрученную как сухой лист, ладонь в плавание по восхитительным волне, на гребне которой дрекйфует эта побслескивающая никилем козья ножка. Он-то мастер ему лучше наверное знать, где класть инструмент и как его взять, слава Богу, он превидал перед собой женщин, неуклюжих, с раздвинутыми ногами, с покорно разинутым ртом и беспомощно запрокинутыми лицами, одна даже очень известная писательница приходила ... Не читал, правда, но фамилия была знакома.
Она полулежит на кресле и разминает рот в предвкушении бор-машины. Розовые сургучные губы с сухонькой надтреснутой белой шкуркой. Микроскопические серенькие волоски елочкой сбегают по надгубью. Золотая сережка в форме кленового листа свисает с ветки уха. Усаживаясь подле, он втягивает запахи исходящие из нее как из алтаря с благовониями. Горошина родинки на впалом бледном виске. Женщина загадочная, как китайский мудрец, и несчастная как еврейский дурак. Когда он стальной ложкой ворочает её багровый, хаотически извивающийся язык, точно змея наполовину вкопанного в Коцит рта, то у неё в глазах, напоминающих две чашки крепкого чая, дымится древний хтонический ужас. Штакетник нижних зубов мелкий, покосившися, резцы торчащие из воспаленного мяса приобрели уже несмываемую грязцу колера испорченной слоновой кости. Черные круглые дула колеблющихся ноздрей целят в старика, как двустволка.
Движения дантиста выразительны, почти пантомимичны. Он наталкивает ей вату за щеку во избежании закрытия рта так, будто набивает чучело. Судорга заевшего ружейного затвора дергает её горло, пока она бессильно пытается сглотнуть слюну, подобно гейзеру, вскипающую в гортани. Алые пятна удушья географической формы проступают на фарфоровой коже по низу скул и возле ушей. Заблестевший даровым серебром слезы глаз кидает на врача длинный взгляд жертвы, взгляд длящийся тысячелетия, молящий о помощи, а нет так хотя бы о сочуствии, о жалости. Щемящяя нежность оборачивает старика своей невесомостью, окутывает его в прозрачный бесцветный шар, сферы которого преломляют в далекую перспективу рабочий стол и окно с топографическими признаками родного города, фантастическую как тропический остров на тихоокеанской волне. Он чувствует как размываются линии его собственного худого тела. Ощущение её близости, её волнуемой дыханием груди рядом с собой внутри этого атмосферного явления, иначе и не назовешь, почти тошнотворно. Стараясь обрести координаты посреди этой прекрасной и пугающей феерии, дантист опускает голову к самому лицу пациентки. Он видит сырой край гигантского глаза и пунктиры морщин, веерообразно расположенные под нижним веком, так называемые гусинные лапки. Излизанные, гнущиеся губы его с хлюпаньем и всасыванием прилипают у неё к скуле. Кожа женщины отдаёт молоком, это не запах и не привкус, а именно тепло, ощущение парного молока. Предмет заклания исторгает из себя сгусток протеста, сукровицу отвращения, стенание позора.
Дантист распрямляет ревматическую поясницу прежде чем она успевает оправиться настолько, чтобы оттолкнуть его от себя. Физиономия пациентки так изуродованна насильно разинутым настежь ртом, с разрывающейся от ватных тампонов щекой, и криво оттопыренной нижней губой зацепленной пластиковой трубкой для отсоса слюны из под языка, что в её распоряжении не осталось свободных лицевых мышц при помощи которых можно выразить объемы гадливости содрагающие её недра. Но по изломанным, бурно шевелящимся пальцам можно судить о её чувствах. - Солнышко, тебе не нравиться ? - растерянно спрашивает старик.
Из горла женщины раздается звук, какой производит кухонная раковина, всасывающая остатки воды. Дантист молча наводит растроенный фокус на червоточину в три десятом зубе, цвета весеннего льда. Недорогой и хороший зубной врач необходим, к тому же он ведь не сделал ничего такого, плохого... Он ведь врач ему необходимо выслушать пациента. Она не станет жаловаться, на что тут жаловаться, он с неё даже денег может не взять за визит. В который уже раз...За окном переливается пронзительная механическая мелодия, сопровождающая пятящийся задом автобус, грузовик или какое иное габаритное транспортное средство. Писательница, лечившаяся у него, как-то очень точно назвала этот звук музыкой заднего хода.