Аннотация: Четвёртая история об играх судьбы, вечном поиске и море. Перевод с португальского.
Saga
Сага
Северное море, зелёное и серое, окружало остров Виг, и пена охватывала тёмные скалы. Был ранний вечер, летали морские птицы, медленно прибывала вода, потоки южного ветра толкали облака, и Ханс увидел, что зарождается буря. Но он не боится бури и, об-дуваемый ветром, подошёл к краю мыса.
Полёт чаек становился всё беспокойнее и плотнее, его импульсивность и хаотичность приобретали всё более ожесточённый характер, над горизонтом сгущалась тьма. Буря, как хороший оркестр, настраивала свои инструменты.
Ханс сосредоточил своё внимание на нарастающем crescendo великой песни моря. Всё это было заранее известно, как если услышишь пение органа в лютеранской церкви, в церкви строгой, торжественной, страстной и холодной.
Чтобы противостоять ветру, он далеко потянулся к краю мыса. Отсюда он увидел перед собой зыбь волн, которая уплотнялась, как будто вода становилась всё тяжелее и тяжелее.
Теперь чайки собрались на земле. Только глупыш развернул свой неподвижный полёт в освободившемся пространстве. Справа высокая прозрачная трава, склонённая на ветру, протянулась по земле тонкими стеблями. Тёмные тучи, завёрнутые огромными кольца-ми, одновременно тёмные и блестящие в странном свете, преображали пространство. Внезапно пошёл дождь.
Семья Ханса жила в глубине острова. Там шёпот моря был слышен через лес только в дни бури.
Но он часто приходил в маленький приморский городок и, прокравшись по закоулкам, выходил к пристани с катерами и парусниками, пересекал пляж и поднимался к краю мыса. Там, в дыхании волн, он слышал не расшифрованное дыхание своих собственных устремлений.
В тот день, когда с наступлением темноты Ханс вошёл в дом, он склонил голову. Потому что в свои четырнадцать лет он был весьма высокого роста, а на Виге все двери низкие.
Так повелось со времён древних войн, когда захватчики, занявшие остров, проникали в дома с поднятой головой и требовали, чтобы жители острова преклонялись пред ними при встрече. Тогда жители Вига опустили притолоки дверей, дабы принудить победите-ля склонить голову.
Сорен, отец Ханса, был человеком высоким, худым, с глазами цвета голубого фарфора, с сухими и красивыми чертами чувствительных рук, которые позже, спустя поколения, унаследуют их потомки. В нём, как в лютеранской церкви, есть что-то строгое и торжественное, страстное и холодное. В доме и в семье был негласный закон тишины и неприкосновенного резерва, в котором дух каждого сосредоточил свою силу. В некотором смысле Сорен признавал положение, которое гласит: "Знаю, что есть тишина, в которой вы слышите шум, что есть тишина, в которой сосредоточен вызов". Но он возложил на себя, помимо всего прочего, ещё дисциплину ответственности и выбора, в котором каждый был абсолютно свободен. Но было в Сорене что-то молчаливо тревожное: он думал, возможно, что человеческая сущность, даже более совершенная, ничего не могла противопоставить судьбе. От выполненного долга, от принимаемой свободы он не ожидал успеха ни в процветании, ни даже в мире.
Его младшие братья, Густав и Нильс, погибли на затонувшем паруснике, принадлежав-шем ему. Сорен знал, что его лодка была хорошей, в которой он всё детально проверил, каждый кабель и каждую доску; знал, что его младшие братья были идеальными моряками, а капитан опытным и квалифицированным, который всё сам делал руками. Однако судно затонуло, когда опыт и расчёт не смогли точно оценить время приближения и силу бури.
Лишь только весть о гибели была подтверждена английским грузовым судном, которое подобрало спустя два дня обломки разрушенной лодки: часть мачты, буи, перевёрнутый корпус, - как Сорен продал свои лодки и купил землю в глубине острова. Говорят, с тех пор он никогда даже не смотрел на море. Говорят, в тот день он даже исхлестал море.
В то же время Ханс вздыхал и долгими зимними ночами, когда дул южный ветер, пытался услышать среди шелеста елей далёкий, едва угадываемый шум прибоя. Погружаясь в своё воображение, он хотел быть моряком, как его дяди и дедушки. Не только для навигации между островами и северным побережьем, следуя по холодным волнам за косяками рыб. Он хотел плыть на юг. Он представлял себе огромный простор океана, торжественное появление мысов, пляжей, где качаются кокосовые пальмы и где моря достигает дыхание пустыни. Он представлял себе коралловые атоллы, словно голубые глаза моря. Он представлял себе шум, жару, запах корицы и апельсинов с южных земель.
Он хотел быть одним из тех людей, которые на борту своей лодки живут рядом с удиви-тельным и страшным; одним из тех, кто ходит вразвалочку, с сожжённым тысячей солнц лицом, задубевшей от соли одеждой, с прямой, как мачта, спиной, широкими от гребли плечами и грудью, увеличенной от вдыхаемого штормового воздуха. Одним из тех лю-дей, которые мечтают об уходе и чьё возвращение, как только их корабль появляется на горизонте, привлекает к пристани женщин и детей Вига, а истории, которые они рассказывают, затем будут повторяться из уст в уста, из поколения в поколение, словно каждый из них продолжает жить.
Сорен и Мария обедали с детьми, Хансом и Кристиной, в кругу, освещённом лампой. За окном грянул гром и через лес донёсся шумный выдох морского шторма. Среди сосновой хвои и ветвей распространялось эхо, свистящее дыхание и крики, а небу с низкими облаками вторил далёкий шум прибоя.
- Сорен, что слышно сегодня в деревне? - спросила Мария.
- Плохие новости. "Эльсинор" должен был зайти в бухту во второй половине дня, однако на закате он всё ещё не появился в пределах видимости. Придётся теперь ему пройти бурю и провести ночь в море.
- Это хороший корабль, - сказал Ханс, который знал каждую занозу на "Эльсиноре". - Он хорошо держится на море.
- Боже сохрани, - прошептала Мария. "Эльсинор" был лучшим судном на Виге и его экипаж состоял из жителей острова: молодых людей, которых она знала с пелёнок, или старых морских волков, которых она знала ещё в своём детстве.
Но в ту ночь, пока Ханс спал, "Эльсинор" налетел на чёрные скалы.
Никому не удалось спастись. Ветер разносил крики в плаче дикой темноты, сила удара распалась на вихри, вода закрыла рты своей рукой. Не выжили ни те, кто залез на мачту, ни те, кто попал в шлюпку, ни те, кто поплыл к земле. Море разломало по досточке весь корпус, мачты, плоты и раскидало моряков между волн и камней.
Это были истории, которые родились на рынке с приходом утра.
В тот же день, вечером, после ужина, когда его жена и дочь встали из-за стола, Сорен остался сидеть и сказал Хансу:
- Вот.
Ханс отклонился к большому шкафу из резного дерева, находящемуся за пределами ос-вещённого круга, полускрытый в тени. Погода по-прежнему была нелётная, и ветер гре-мел закрытыми ставнями.
- Сядь, - сказал Сорен.
Ханс подался вперёд, оказался в освещённом круге и сел напротив Сорена, уставившись на белое полотенце.
Когда ветер стихал, можно было услышать звон посуды в доме.
Прошла секунда, долгая, как сто лет. Наконец Сорен заговорил:
- Сегодня я написал в Копенгаген. В конце лета ты поедешь туда учиться. Выбирай, что хочешь.
- Хочу быть моряком, - ответил Ханс.
- Нет. Выбери что-нибудь другое. Можешь изучать право, медицину или инженерию.
- Я хочу быть капитаном корабля.
Сорен сложил руки на стол под прямым белым светом лампы. Ханс не раз видел, какие они красивые, красивые и проникнутые его строгостью и глубоким чувством. Однако в тот момент они немного дрожали, и Сорен прижимал их друг к другу во время разгово-ра.
- Слушай, - сказал он. - Сегодня утром я ходил на место крушения, на Северный Мыс. Со мной был Кнуд, который пошёл искать тела двух своих детей. Море уже выбросило много тел на берег. Но почти все они полностью изуродованы, так как были разбиты о скалы и утёсы. На берегу было много людей. Каждый искал своих мертвецов. Кнуд мог узнать своих детей только по серебряным кольцам, которые они оба носили на третьем пальце правой руки. Он сказал: "Будь проклято, море!" Ты не должен быть моряком, Ханс. Выбирай другую работу. Я не хочу проклинать мир, где я родился, не признавая Бога, создавшего меня. Передумай. Пообещай мне, что никогда не будешь моряком. Дай мне слово.
Ханс смотрел на полотенце. Низким голосом размеренно он ответил:
- Не могу.
Сорен сжал руки, молча встал и вышел, не закрыв за собой дверь. Было слышно, как сто-нали ступеньки лестницы под его ногами. Затем в глубине дома послышался звон посуды и женский смех.
Ханс стоял в тени, прислонившись к шкафу из резного дерева.
Снаружи ветер играл на всех своих арфах.
В августе Вига достигло английское грузовое судно "Ангус", вышедшее из Норвегии и следующее на юг. У капитана была рыжая борода, и выглядел он так ужасно, будто плавал до китайских морей. И Ханс сбежал с Вига, записавшись юнгой на "Ангус".
Сначала была хорошая погода, и парусник скользил, подгоняемый ветром. Достигая баланса, Ханс, пока драил палубу, полировал металл или сворачивал канаты, впитывал горячность широкого дыхания моря. Его уши улавливали жизненную силу судна, которое поднималось на волне и вновь обретало баланс на неуравновешенной воде.
Затем они встретились с бурями Бискайского залива. Здесь средняя высота волны около десяти метров, вода стала густой, тяжёлой и жёсткой, отливая серым металлом. Всё дерево стонало, как будто оно раскалывалось и чувствовало напряжение стягивающих канатов. Волны прокатывались по палубе и трюму, только что возвышаясь на гребне волны, судно уже тяжело падает вниз, и в каждый момент кажется, что вот-вот наступит точка разрыва и корабль развалится. Но Ханс чувствовал упругость лодки, её точность от носа до кормы и равновесие, которое не нарушится между волной и противоволной. Много позже ни одно судно Ханса не потерпело крушение.
Минуя землю, они плыли на юг и на исходе дня прошли под аркой чаек на прибрежном рифе неподалёку от мутной зеленоватой реки с плывущими картинами между берегов. Слева, вверх по склону, стоял дом, бело-жёлто-красный с тёмным гранитом.
В красном свете заката город казался полным воспоминаний, невообразимо древним, сказочным и магнетическим, с мерцанием всех оконных стёкол. В нём оживала какая-то неясная сила, которая здесь и там всплывала, как эхо и шёпот, пронизывала силуэты и далёкие затерявшиеся крики, отражалась огнями над рекой.
Ханс с первой же минуты полюбил это хриплое дыхание города, его интенсивные и тём-ные цвета, густые шумные деревья, зелёное зеркало реки. По дороге, бегущей вдоль берега, виднелись красные волы, которые тянули деревянные телеги, скрипящие под тяжестью бочек, камней и песка.
Судно задержалось на несколько дней в доках для погрузки и разгрузки. Накануне от-плытия между Хансом и капитаном случилась яростная ссора.
Ханс стоял на причале, одетый в шкуру белого медведя, которую нашёл в трюме, в цен-тре круга моряков, которые хлопали в ладоши, отбивая ритм, пританцовывали и смея-лись, звеня бубном. К ним присоединился народ. Это выглядело так, как будто бродячий циркач давал представление, затем он протянул зрителям фуражку, в которую те стали бросать монеты. Вечер пробежал над рекой.
Именно эту сцену увидел капитан, когда вдруг вышел на палубу. Его рыжая борода горела от ярости. Ханс, один, в центре пустого круга, со спокойной улыбкой выдержал сердитое лицо, взирающее на него. Создалась тяжёлая тишина.
- Сними это, - кричал капитан. - Здесь тебе не цирк.
Ханс медленно, с дерзкой улыбкой стянул с себя медвежью шкуру и протянул её другому юнге, приговаривая:
- Возьми, мой паж, прими мою мантию.
И шкура, так как ни одна рука не протянулась, чтобы её принять, мягко упала на землю.
- Здесь не театр, - сказал капитан, глядя Хансу в лицо.
Ханс выдержал взгляд, и его улыбка стала жёсткой и упрямой.
- Возьми шкуру, - приказал капитан. - И на борт, ты и другие, все на борт.
В трюме капитан задал порку Хансу перед молчаливой командой.
В конце он сказал:
- Теперь ты научишься уму.
Но на рассвете Ханс тайно покинул корабль.
Он шёл куда глаза глядят по незнакомому городу, потерянный в звучании иностранных слов, потерянный в различии звуков, света, лиц и запахов, неся свой маленький мешок и выискивая теневую сторону улицы. Через железные прутья, выкрашенные в зелёный цвет, проглядывал шепчущий интерьер непостижимых садов, где под огромными де-ревьями раскрываются трепетные нарциссы. Он останавливался перед ювелирными лавками, разглядывая витрины, и в дверях виноделен, вдыхая прохладу погреба и запах пролитого вина. Он шёл вдоль реки, на берегу которой босые женщины несли корзины с песком, в то время как другие резко что-то обсуждали в толпе, широко размахивая рука-ми в гладком утреннем воздухе. Он зашёл в церковь, украшенную плиткой и резьбой по дереву, которая не была ясной и холодной, как церкви в его стране, а была тёмной и с позолотой, где темнота и сияние мерцающих свечей оживляли на иконах лики с неопределённой улыбкой, которые, казалось, его узнавали. Он ночевал на ступенях лестницы, под сводами площади, на скамье в общественном саду, и ночи казались ему тёплыми и прозрачными.
Так, как говорят, он бродил четыре дня, ошеломлённый открытием, удивлением и оди-ночеством. Но на пятый день он пал духом. Иностранный язык завершил свой бег по кругу. Внезапно он признал своё изгнание и свою слабость. Именно тогда англичанин по имени Хойл, который жил на другом берегу реки, окликнул его, прислонённого к стене фермы, хлопнул рукой по плечу, взял с собой и собрал с духом.
Хойл был владельцем торговой компании, занимающейся поставкой вин в северные страны. Он жил в этом городе уже тридцать лет, но всегда оставался иностранцем, не изучив прилично язык этой земли и не привыкнув к здешней пище. Он привык только к вину и климату. Помимо отношений с работниками, служащими и некоторыми дельца-ми, он не общался с индийцами. Все его контакты и дружба проистекали только с англичанами, говорил он хорошо только по-английски, читал только английские газеты и ел он только английскую еду с английской горчицей в своём доме, меблированном английскими столами, стульями, шкафами, кроватями и гравюрами, и где всегда висел запах английской аптеки.
Ханс стал жить в этом доме отчасти как работник и отчасти как приёмный ребёнок.
Его юность протекала среди причалов, складов и судов, в беседах с матросами, морскими офицерами и торговцами. О кораблях он знал всё от трюма до конца грот-мачты. И теперь, на борту или на земле, или за школьной скамьёй над картами и расчётами, или погружённый в описание путешествий, учёбу, мечты и работу, он готовился реализовать свой проект: вернуться на Виг капитаном корабля, быть прощённым отцом и принятым в дом.
Через два дня, после того, как он подобрал Ханса, Хойл отвёл его в центр города и купил ему необходимую одежду, а также бумагу и ручку.
Ханс написал домой: искренне просил прощения за побег, объяснял причины, описывал свои приключения и теперешнее местоположение. Он обещал однажды вернуться на Виг будучи капитаном большого парусного судна.
Ответ пришёл лишь несколько месяцев спустя. Это было письмо от матери. В нём гово-рилось:
"Бог простит тебя, Ханс, за нашу обиду. Твой отец передал, чтобы ты не возвращался на Виг, потому что он тебя не примет."
После этого письма Хансу часто снился Виг. Он просыпался ночью от шума бури, в которой утопает остров, и его никак нельзя достичь. Или он скользил рядом с отцом по большому озеру, покрытому льдом, с сияющими кристаллами, и вокруг них была бесконечная тишина, бесконечная прозрачность, легкость и счастье, которому нет имени. Но другими ночами он просыпался, плача и рыдая, потому что его отец был капитаном корабля и жестоко хлестал по палубе, и он убегал и снова оставался в одиночестве, потерянным в чужестранном городе.
Прошли годы, и Ханс изучил искусства навигации и торговли.
Хойл никогда не был женат и на чуждой ему земле не имел семьи, его редкие друзья не были близкими. В сбежавшем подростке он теперь видел отражение своих собственных юных приключений, многократно заякоренных в этом городе. Для него Ханс был новой возможностью, судьба снова подбросила ему настоящую жизнь, которую Хойл уже поте-рял однажды, не сумев достигнуть конечного пункта своих целей. Новую молодость, но-вую попытку. Таким образом, Ханс не был наследником того, чем Хойл владел, а был наследником того, что тот потерял. Поэтому постепенно, шаг за шагом в обучении подростка, он контролировал качество образования в школах, где тот учился, отслеживал компетенцию руководства, и по его приказу Ханса отправили на борт. Так в двадцать один год Ханс был уже капитаном корабля, принадлежащего Хойлу и его надёжному деловому партнёру.
Таким образом, очень рано, Ханс узнал острова Анлантики, берега Африки и Бразилии, китайские моря. Направляя паруса и управляя манёврами, бросая тюки и управляя по-грузкой и разгрузкой товаров.
Он вдыхал удушающие порывы бурь и небесную синь штилей. Он ходил к большим бе-лым пляжам, где качаются пальмы, вокруг мысов и пустынных побережий, терялся на улицах незнакомых городов, торговал в портах и пограничных зонах.
Брызгая морской водой, растянувшись на пляже, чуть отдалившись от товарищей, при-ложив к ушам две большие полупрозрачные бело-розовые раковины, он думал: "Однаж-ды я принесу эти раковины на Виг." А ночью, уже на борту, он писал длинное письмо домой, в котором говорил о раковинах Индийского океана.
Облокотившись на поручни судна тихой лунной ночью, вперив взгляд в огромное магнетическое око луны, дорожка от которой мерцала, как спинка разделанной рыбы, на тёмной неподвижной воде, он думал: "Однажды я поведаю на Виге об этом мерцании, об этой прозрачной темноте, об этой тишине". На другой день он писал домой о ночи, море и лунном свете.
В далёком порту, сидя за ужином на гостиничной террасе в свете разноцветных фонарей, ослеплённый красотой посуды с синим и голубым рисунком, ощутив глубокий вкус экзотических специй, он думал: "Я возьму на Виг это блюдо и эти специи, чтобы украсить и согреть зимние ужин". И на следующий день он писал домой о синеве посуды, о красоте шёлка и лака и о чудесах пряностей".
Но когда он вернулся после долгих месяцев отсутствия и Хойл вручил ему пришедшую за это время почту, письма матери, в ответ на известие о достигнутом крае мира всегда сообщалось одно и то же: "Храни тебя Господь, и дай Бог здоровья. Но не возвращайся на Виг, потому что отец не хочет тебя принять".
Однажды, когда уже прошла его первая молодость, в одном из своих путешествий Ханс нашёл английского пациента. Болезнь поразила его глаза, и слепота быстро прогрессировала.
- Ханс, - сказал он. - Я стар, слеп и больше не могу заниматься своими лодками, магазинами и делами. Останься со мной.
Ханс остался. Он перестал работать на Хойла и стал его партнёром. Сидя за тяжёлым дубовым столом, он принимал торговцев, кладовщиков и капитанов кораблей. Его ноздри дрожали, когда в кабинет входили люди, сошедшие с борта. Потому что от них исходил запах моря. Отречение ужесточило его мускулы. Ночью он сообщал Хойлу в ходе переговоров что было и какие решения были приняты. Затем они выпивали по бокалу вина.
Жизнь Ханса снова изменилась. Больше не было длительных плаваний до края земли, приключений вдоль густых и пустынных берегов, от народа к народу, от залива к заливу. Теперь он проверял порядок на складах, хорошее состояние судов, компетентность экипажа, контролировал разгрузки и погрузки, обсуждал сделки и контракты. Его поездки становились всё короче и реже.
И Ханс понял - как и все прочие, его жизнь больше не принадлежала ему, она была тороплива и незаметна, состояла из смеси встреч и расставаний, исполненных и неудавшихся желаний, несмотря на то, что, строго говоря, всё возможно. И он осознал, что его самые большие победы будут те, о которых он и не думал и, следовательно, даже и не хотел их выигрывать.
Он написал отцу. Сказал, что он больше не моряк среди волн и ветра. Что он теперь ос-новательный человек, утвердившийся в земной фирме, и хочет вернуться на Виг. Отве-том было письмо матери, в котором она сообщила, что отец его не принимает.
Совместно с англичанами Ханс начал сколачивать своё состояние, которого никогда не планировал. Он был опытным делопроизводителем, потому что хорошо понимал приро-ду вещей и характеры людей и вёл дела хладнокровно. Удача не была для него ни амбицией, ни авантюрой, ни игрой, и он никогда не прикладывал для неё своих усилий. Он обогащался, потому что его видение и расчёты оказывались верны.
Некоторое время спустя он женился на дочери либерального генерала, который выса-дился в Минделу и чей меч, много позже, будет передаваться из поколения в поколение в его семье.
Он выбрал Анну за её круглое, розовое, пахнущее яблоком лицо, как у первозданной женщины и как в доме, где он родился, и за её светлую миньоту (прим. пер. - женский свободно ниспадающий платок), которая напоминала ему косы женщин на Виге.
Незадолго до свадьбы умер Хойл, и Ханс основал собственную процветающую фирму. Теперь он был богатым, известным и уважаемым человеком. Он был человеком чести, а его слово было на вес золота.
Казалось, он уже полностью влился в город, по которому почти ребёнком бродил чужим и потерянным. Одного за другим он узнал всех местных звёзд, и теперь сам стал город-ской знаменитостью. Он полюбил реку, гранит домов и тротуаров, огромные липы, раз-дуваемые бризом, камелии с их полированными листьями, цветущие с ноября по май.
И во время последних камелий (красных, тяжёлых и широких) родился его первенец.
Было решено крестить ребёнка на седьмой день, а после крещения спустить на воду первый корабль Ханса.
Всё было готово к празднику, когда на рассвете шестого дня новорожденному внезапно стало плохо. Его безотлагательно крестили и дали имя Сорен. Ханс, склонившись, поместил в гроб маленькое тельце, лежащее в его ладонях.
Но это не отменило выхода корабля, и на следующий день он пошёл с кладбища в доки.
Майским утром деревья покрылись новой листвой, и вдалеке, по другую сторону устья, барашки прибоя сияли в лучах солнца, волны качали своими гривами, как счастливые лошади, а чайки описывали в небе огромные праздничные арки.
Когда корабль начал скользить по воде, Ханс сказал:
- Вперёд Сорен, Бог тебе в помощь, плыви по всем морям.
Рождение второго сына пришлось на время первых камелий, в ноябре следующего года. Это был большой и сильный паренёк, а когда он начал ходить, Ханс снова написал на Виг. И снова получил ответ матери, в котором она сообщала, что отец его по-прежнему не принимает.
Прошли годы, богатство Ханса продолжало расти. У него родилось пятеро детей, три мальчика и две девочки. Также увеличилось число его кораблей и масштабы торговли.
И снова он стал часто путешествовать. Но уже не было таких авантюр, как в молодости, это были деловые поездки с целью изучения рынка, открытия новых филиалов, подписания договоров и контрактов. Однако когда ночью на борту он стоял в одиночестве на корме, глядя на след из белой пены и вдыхая солёный воздух, или когда, лёжа в каюте, он ощущал биение волн о борт, иногда он вдруг снова слышал голос своей судьбы. Но это был лишь призрак судьбы. Строго говоря, он уже не был собой и застрял в сетях собственной жизни. Он уже не был моряком, для которого борт корабля и море - это дом, он был лишь путешественником, который временно покинул своё жилище. Лодка уже не была его телом, возникающий пейзаж не был его лицом и душой, и он уже не путал своё существо с водой.
Его древний след, ведущий на Виг, был бесполезен. Он не изменил своей судьбы.
Так среди дел и ностальгии, поездок и новых проектов прошли годы. Однако Хансу казалось, что что-то в его жизни, хоть уже и слишком поздно, ещё будет: ожидания, новые открытия и возможности.
Когда мать умерла, он вновь написал отцу. Но ответа не последовало, и именно тогда Ханс осознал, что никогда не вернётся на Виг.
Несколько месяцев спустя он купил ферму на вершине небольшого холма, спускающегося прямо к набережной рифа.
Вход на ферму со стороны поля вёл через железные ворота, которые тяжело закрывались и хлопали.
Впереди вырастал дом, огромный, непропорциональный, с высокими окнами, широкими дверями и гранитной лестницей, напоминающей раскрытый веер. С задней стороны дом обегала длинная веранда с видом на розарий в западной части фермы.
Ханс занялся великими делами. Из Богемии он доставил двери из полупрозрачного хру-сталя с его инициалами, появились стаканы, вазы, кувшины, тарелки и фужеры, про-зрачность которых сияла и звенела за обедами и ужинами. Из Германии, Франции, Ита-лии поступили шёлк и бархат для штор и мебели по последней моде; множество сортов вин из погребов долин Рейна и Мозеля, Бургундии, Шампани и Италии, наряду с вина-ми от признанных мастеров он создавал свои, скитаясь по обширным хозяйствам с крас-ными и белыми винами, которые стали чемпионами региона; рояль, на котором играли одарённые девочки и профессиональные пианисты; зеркала с зеленоватым фоном, лаковые шкатулки с жемчужинами, картины в стиле романтического реализма с изображениями полей, деревень, мостов и мечтательных селян, одетых по моде Калабрии. Пришли люстры, бюсты, статуи и огромный глобус, по которому дети и внуки изучали мельчайшие нюансы географии. Но главным чудом для детей был высокий прямоугольный ящик, в который можно смотреть через два окуляра. Внутри можно было увидеть в объёме и цвете сцены из опер и балетов. При повороте ручки сцены менялись. И дети проводили часы за этим занятием, потому что за окулярами открывалось окно в другой мир - в мир, где принцессы, охотники и балерины живут в таинственных уголках, недоступных для реальной жизни, и несущих истинное предназначение для каждого из них.
Всё в доме было неоправданно большим, начиная со спален, по которым дети катались на велосипедах, и кончая огромным атриумом, который вместил бы все комнаты и в который, по словам Ханса, можно установить скелет кита, многие годы покоящийся в подвалах архива факультета естественных наук за неимением подходящего для сборки помещения.
Теперь, когда дети выросли, Ханс наслаждался долгими ужинами. Помимо семьи на них всегда присутствовали друзья и случайные гости: капитаны кораблей, купцы, музыканты, приехавшие в город на гастроли. Ханс нуждался в разнообразной компании и разговорах, которые доносили до него отголоски другой земли и другой жизни. Он любил воодушевлённые голоса, обилие хорошей еды, отличные вина, свежие красивые розы, блеск серебра, звон бокалов и столовых приборов.
Однако по мере прохождения жизненного цикла: помолвки, свадьбы, рождения, крести-ны, - дом суеты и праздников вдохновлял и наполнял драматизмом дни, перестраивая отношения персонажей, как в калейдоскопе, когда один клик меняет отношения между фигурами.
Дети выросли. Времена года сменяли друг друга по кругу.
Внезапно Ханс перестал чувствовать время. Словно человек, отвлёкшийся скоротать часок до назначенной встречи в саду, с удивлением обнаруживает, что уже слишком поздно, он теперь удивлялся, что проведённые бесцельно дни внезапно обернулись годами, в течение которых он не уделял внимания собственной жизни.
И он не был уверен, насколько он опоздал, застряв в привычках и делах, в которых никогда не случалось задержек, вырисовывая нос корабля на горизонте Вига. Во всём этом он что-то упускал.
И теперь уже некуда откладывать. Когда гости ушли и дом погрузился в сон, он уединился в атриуме, сидя за круглым столом, на котором громоздились журналы за месяц и газеты за неделю. Листая "Таймс", он просматривал котировки Лондонской фондовой биржи, думая и размышляя о своих собственных предприятиях.
Он размышлял о жене, о детях, которые выросли и, вырастая, определились по жизни, в то время как он со всем вниманием искал в них сходство с отголосками памяти, тенью любимых и потерянных лиц. Затем его мысли дрейфовали, и высокий нос его корабля двигался вперёд, к земле с огромными пустынными пляжами. Запах Африки пропи-тывал его лёгкие. Через леса и эстуарии он слышал стоны мачт. Вспыхивали различные воспоминания: огромная атлантическая ночь, он лежит на палубе, звёзды сияют на его лице, он слышит биение моря о борт корабля и хлопанье натянутых парусов, по его телу бегут солёные бризы и пассаты, мягко проникая внутрь вселенной и ночи. Он сидел на низком ограждении у пирса китайского порта, где камыши пересекают фелюги, раскрашенные в яркие цвета, наводнённые голосами, светом и музыкой; цвета и свет отражались в воде, а голоса и музыка плыли по тяжёлому воздуху и лёгкой ночи.
И на марокканском базаре мальчик, сидя на полу, вдыхал аромат розы. Однако он также ощущал и свежесть молока, и сладость фиников, предложенных ему по прибытии, и тогда он открыл для себя роскошь. Не то тяжёлое богатство Европы, а тишину, шёпот воды и торжественность голосов, слов и жестов. И в углу пустого двора он неопределённо размышлял, даже не сознавая, что размышляет, склонившись над бумагами, счетами и английскими газетами. Но вдруг он встрепенулся и вышел за пределы своих глубоких дум. Воспоминание о Виге взрастило цветок моря. Морской туман заполнил его лёгкие. От горизонта корабли продвигались к острову. Большие парусники, выгнутые и открытые, чёрными копытами рассекали холодные воды. Хриплые голоса у пирса, выброшенные канаты и тросы, портовая суета, шорох волн на скалах, движение лодок. Спуск, шкивы, манёвры, указания. И один за другим, в ореоле соли и морского простора, сожжённые на солнце и ветру, высокие широкоплечие мужчины сходили в холодный вечер. А через несколько часов из уст в уста, из дома в дом бежали новости об их рыбалке, пережитых бурях, об опасностях мореплавания, о страхах и чудесах, которые они встретили. И много позже эту историю будут рассказывать у огня долгими зимними вечерами, и, зафиксированная в детстве, питающая мечты подростков, она пойдёт в большое мифическое пространство, которое является душой жизни. Однако Ханс, процветающий буржуа, компетентный коммерсант, который не терялся в штормах и не возвращался в док, никогда и никем, рассказывал историю, не передаваемую из поколения в поколение, а монументальную сагу.
Он закрыл книги учёта, сложил газеты, тяжело поднялся и пошёл по своему дому словно чужак. В темноте мелькали отблески зеркал. В них проходили его отражения, тяжёлые и неузнаваемые.
А вокруг дома за годы выросли сады и огороды. Белые вишни и камелии стали знамениты. Вишни имели лёгкий аромат миндаля и легчайший горький привкус, оттеняющий сладкую мякоть. В ноябре первые камелии были бледно-розовыми, прозрачными и оставались прямыми и жёсткими. Их стволы оставляли на пальцах тёмные следы, которые дети вытирали о передник.
С ритмичной сменой сезонов шли годы и, словно липы и фруктовые сады, выросло новое поколение детей. В основании дома, сбоку, Ханс построил башню. По его словам, для того, чтобы видеть, как заходят и выходят его корабли.
После этого, иногда, днём, вместо работы в офисе он работал в башне, где принимал работников и всех, кто его искал. Иногда он мог взять с собой Жанну, старшую внучку, которая находила в башне тайны и увлекательные приключения, и которую он обучал названиям и истории кораблей.
Потом, когда он хотел поработать, он давал ей карандаш и бумагу, чтобы она рисовала, пока он склонился над счетами, контрактами, письмами, книгами и отчётами.
Но Жанна мало рисовала. Она поднимала голову и пристально смотрела на Ханса, так как что-то в его лице завораживало и тревожило. И тогда она видела, что он тоже не ра-ботает: через бар, за прибой его глаза устремлялись к сине-зелёному горизонту моря.
- Деда, - говорила Жанна. - Почему ты всегда смотришь на море?
- Эх! - отвечал Ханс. - Потому что море - это дорога к моему дому.
А годы стали пролетать очень быстро. И начала нарастать некоторая нереальность.
Ханс теперь не путешествовал. Он стал похож на лодку, которая больше не выходит на воду и доска за доской будет разобрана. В его руках появился тремор, голубые глаза вы-цвели, по лбу пролегли глубокие морщины, волосы и длинные бакенбарды полностью побелели. Но он был великим старцем, внушающим страх, с гулкими ударами тяжёлых шагов, авторитарными приказами, которые он раздавал всегда несколько нетерпеливо и угрюмо.
Когда он заболел, чтобы умереть, близился конец ноября. Белые камелии были в цвету, розоватые, мягкие, прозрачные. Несколько камелий, собранных по краю розария, при-несли в комнату.
Так, в ожидании, даже не сделав рентгенограмм, он умер по-старому: в своём доме, с неопределённым диагнозом, в окружении жены, детей, старых слуг, врачей и медсестёр. Неопределённость диагноза в какой-то мере была милосердием. Почти до самого конца все ждали, что этот надёжный человек стряхнёт болезнь.
В течение шести дней Ханс, казалось, безмятежно и сознательно сопротивляется. Но на седьмой день температура поднялась, дыхание стало тяжёлым и что-то изменилось в его внимании. В комнате сложилась приглушённая атмосфера с неярким светом и осторож-ными жестами, как если бы человек боялся повредить провод.
К вечеру Ханс, который на протяжении многих часов, казалось, спал, открыл глаза и позвал.
Жена и дети опустились на колени, чтобы его услышать.
- Когда я умру, - попросил Ханс, - постройте корабль над моей могилой.
- Корабль? - пробормотал старший сын. - Какой корабль?
- Затонувший, - ответил Ханс.
И больше он ничего не сказал.
Возможно, Ханс уже был в бреду, когда произносил последние слова. Однако просьба была выполнена.
Ханс был похоронен в южной части кладбища, на земле, отведённой для протестантов. Так он видел реку, бар, море и платаны вдоль аллей, которые по осени сбрасывали лист-ву.
Из камня и бронзы, со сломанными мачтами и рваными парусами, корабль был построен над могилой Ханса. В этой странной могиле среди надгробных плит, бюстов, каменных ангелов, куртин и благочестивых крестов было что-то восторженное и дикое. Она быстро стала одной из известнейших достопримечательностей города, посмотреть на которую приходили люди со всех окрестностей.
Огромная беспокойная тень одиноко проходит по аллее платанов, и многие удивляются, что это за странная могила. И на этом корабле, когда случаются ночные бури, Ханс выходит за бар и держит курс на север, на Виг, его остров.