Панченко Юрий : другие произведения.

Реликтовый сад

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


РЕЛИКТОВЫЙ САД

РОМАН

Петру Мурашову - Вятскому посвящается.

Автор.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

   Метель, метель неслась по улицам густая, суживая пространство между домами, и зимние веси небесные плотно придавливая к земле. Город пустел. Да и время - от последних суток самый край остался до встречи Нового года, все по домам варят и жарят, пекут, себя украшают, удивляясь натуральным запахам оттаявших в квартирах ёлочек.
   Канонов шёл в кулинарию купить что-нибудь к празднику. Печенья, может быть, пирог. Смотрел, пробовал остановить впечатление от течения снеговых струй по тротуарам и сугробам, запечатлеть словами. Филолог по образованию, давно он для себя понял: все мы - художники, что живописцы, что скульпторы, композиторы, литераторы. Чем творить - без разницы, а зачем и что...
   И, художник состоянием, всей натурой, он легко и естественно, не попадая в размышления о делах оккультных, медитациях разных, - да, незаметно себе самому умел переходить в дни чужие и продолжать жить за человека другого, что в настоящем времени, что в былом.
   Такой-то такой-то... Имя? Да любое, без необходимости, где дела тиражированные, типовые, конвейерного варианта. А? Он думает сейчас... Если думает. Пусть, пусть думает сейчас... "Почти дожитый год получился отвратительным, все двадцать восемь лет вывернуты изнанкой."
   "Мне тоже двадцать восемь."
   "Канонов, не мешай. Ты художник? Слушать должен и думать. Почти дожитый год вышел идиотским, канализация, фекальный отстойник вместо лесного озера. Тайно, тайно даже и для себя, если начать искать причины последствий начала бытия почти от самого детства, от чистого... Можно взять приблизительно, чтобы тайно, тайно и от себя.
   Ангел, называла мамочка, и только так. Ангел, грех невообразим. Ну?.. Мамочка вместе с отцом занималась наукой, что-то по физике, и вместе с детства внушали: жизнь людей честная и праздничная, оптимистично намазанная энтузиазмом,- крем на торте "Салют",- а труд украшает человека,- любой труд, работай и всё! - а труд любимый прямиком превращает в счастливца. Приблизительное продолжать? Тогда...
   Ты. Давай употреблять "ты", форму второго лица? Мне будет рассказывать легче.
   Ты родился ребёнком поздним, обострённо любимым. Ходил на занятия обязательно в музыкальную школу, с родителями высиживал концерты классической музыки в филармонии, тебя учили живописи, танцам бальным и культурному поведению в группе спецнабора при Доме учёных. Больше ты читал, чем смотрел телевизор, и читал по составленной другом родителей, писателем, программе, а школу закончил с золотом и легко учился в университете лучшем, - не ожидал, умерли от старости родители: мама, за ней отец.
   Как-то незаметно женился, вроде само собой вышло, и родились дети, двое, и работал в лаборатории института, не в столице теперь, а куда отправлен был распределением, - изобрёл, работая, реагент, нужный, нужный промышленникам. Доцент, руководитель кафедры, пристал с соавторством, в очередь за прибылями пробовал вписаться и заместитель директора по науке. Соглашайся, нетерпеливо подталкивала жена, ты станешь кандидатом наук, зарплата резко прибавится. И ссоры: или наше благополучие семьи, или твоя идиотская гордость. В парткоме промышленников - ведь ты свято веришь в праведность коммунистов! - сказали: а чего суётесь к нам? Покупаем реагент за рубежом на валюту, нас устраивает. Откуда вы знаете, может у нас валюты много?
   Кошмар... Тогда же и напечатала всесоюзная газета эти отбойные слова промышленников, и зарубежная фирма, читающая советскую прессу, сразу подняла цену. Ещё верилось, что при таком развороте тебя, выход знающего, немедленно отыщут, свет зелёный дадут, жена мудрить перестанет, как на сто сорок семь ежемесячных рублей добытчика кормить - одевать двоих детей и пробовать купить цветной телевизор, - не разыскали. Выясняться стало позже, ещё и не такие миллионы вылетали бесприбыльно в семидесятые годы очередного "верного" пути, еще и не такого ранга коммунистам плевать было на родное государство привычно.
   Тогда ты как-то незаметно остался один и без квартиры, незаметно, при потрясениях тех."
   "Погоди, какой-то, мне нужно купить..." Канонов почти физически ощущал спутника, объёмно его воображал.
   - Очередь чего задерживаешь? - Подтолкнула сзади здоровенная, злая, с двумя сумками и полиэтиленовым большим пакетом. - До восьми кулинария сегодня, давай-давай!
   - С наступающим праздником, - обернулся к ней. - Хорошего вам здоровья в Новом году и поменьше нервных забот.
   - Да что, очереди, куда ни ткнись, - посожалела женщина себе и всем.
   Канонов вышел на тротуар и разглядывал, как высокостенный канал улицы толсто накрывает сизая тревожная туча, рассыпающаяся снегом сюда, вниз. Метелило. Тревогой, любопытством тянуло за собой движенье бедах вихрей. Глаза глазами, - через душу пролетали полосы снега.
   - "Купил?" - появился спутник, подставленный воображеньем. - Слушай, продолжаю. Ты..."
   "Ты" придавливало плотно, словно и вправду именно он, Денис Канонов, в детстве обучался танцам и вежливости в спецсекции при Доме учёных.
   "Ты остался без никого и без квартиры. Вариация затейливая... Снимал комнату, в коммуналке. С дурацкими представлениями о жизни реальной ради получения квартиры согласился на фиктивный брак с одной, вдруг отыскавшейся. Ты обращался с ней дистанционно, на "вы", обсуждая возможности обмена её однокомнатной на двухкомнатную сразу с разделением на две однокомнатные, и виделся только для обговоров попадающихся вариантов. Как-то она объявила себя беременной, суд наградил ещё одним процентным оброком в её пользу. За что? Ничего никому не доказал, юристы прочно повисли на стороне матери, и с отвращением даже к Закону ты, имеющий полупустой чемодан личного имущества, стал выплачивать деньги ещё одному ребёнку, неизвестно чьему.
   Вся эта концовка бывшей полузрячей жизни пришлась на почти дожитый прошлогодний декабрь, всё в точке собралось. И ты вздыбился. Почему твоё научное открытие при всей дураку ясной нужности стране осталось в папке? Почему у тебя нет квартиры, красивой одежды, автомобиля, замечательной радиоаппаратуры, мебели, поездок на отдых за границу? И телефона? И сауны по четвергам? Почему, вроде не дурак, в дураках подзадержался?
   На самом дешёвом микрокалькуляторе просчитал различные модели благополучия. Продумал подробности. Тогда, в наступающем Новом году, осталось круто идти вверх в борьбе за новую жизненную программу, собственную, разумную по всем своим началам.
   - Здравствуй! - Отстранил Канонов приветствием реальному человеку существо воображённо-реальное.
   Парень закачал головой вперёд и назад, улыбаясь и ласковыми глазами приветствуя. Протянул руку. Коричневатые волосы, надо лбом раскинутые надвое, завивающиеся над плечами, распахнутая рубашка, голые ключицы, безразличные к метели. Черные брёвна стены дома прошлого века выделяли каждую снежинку.
   - Не простынешь?
   - А красиво. Гляжу, написать бы этюд.
   Пролетая, на фоне чёрных брёвен всякая снежинка становилась светящейся, ясной изнутри.
   - Лёша, где летом пропадал?
   - В деревнях.
   - На этюдах?
   - Сено косил. Там одной знакомой старушке скосил, да старух одиноких много.
   - Платили? Прирабатывал?
   - А-а. Они придут, вот так смотрят, - поглядел в глаза, - и молчат. Спрошу, где косить, и иду. Придут, вот так смотрят, - как в сердце посмотрел через глаза, - и молчат.
   -Так хотя кормили тебя?
   - С голода на деревне не погибнешь. Ночевать когда надо, попрошусь к любой на сеновал, сплю. Вообще-то пять-шесть этюдов сделал. Старух с натуры, наших, российских.
   - С наступающим, Лёша.
   - И тебе жить год не в напраслину.
   По деревянному расчищенному тротуарчику Канонов пошёл в старинную часть города. Кричали вороны в метели. Темнело. Сзади не торопился воображаемый такой-то.
   "Ночь, та новогодняя ночь. Ожидалась сказочность, преображение всего вокруг и себя, волшебство,-- мы же в России живём! Вспоминались красные и синие ёлочные шары детства, подарки, принесённые Дедом Морозом, когда ты спал, как говорили папа и мама. Ангелу, Ангелочку нашему безобиднейшему...
   Ожидалась вечная будущая сказка, тогда, в детстве доверчивом, - ожидалась сказка и при согревающей обдуманностью, вариантно просчитанной на микрокалькуляторе жизненной программе. С тебя хватит глупостей молодого учёного с окладом сторожа, с мерзавцами-прилипалами, нищим бытом после дурацкого обмана и той, прежде, бестолковой женитьбы, вроде бы случайной, с детьми, появляющимися тоже не запланировано, без желания того, чтобы они были. Теперь - быстро к благам ощутимым и посмотреть оттуда с высоты, стоит ли ум свой, способности тратить за бесценок? На пользу стране, в тебе не нуждающейся?" .
   Канонов остановился возле ёлки, наряженной во дворе ледяными фигурками рыб и зверушек. Никого рядом. Темно и грустновато, ведь весь год заканчивается... И пусть счастье встретят все знакомые, друзья в других городах, с кем бы сейчас...
   - Ты кто? - Подошли две женщины, пожилые и подгулявшие. - Шапка татарская, что ли? Ты кто?
   - Литератор.
   - А! - Решила с оттопыренной пазухой пальто. - Все равно человек! Давай выпьем!
   И достали стакан, большую бутылку дешёвого вина. Первому подали, с уважением. Поздравил, поблагодарил. Они выпили и запели, дурачась, "про лаванду". Денис направился к нужному подъезду, молча радуясь их нечаянной доброте и желанию веселиться.
   В компании, где встретили "да мы тебя заждались!" - взбудораженность праздничная уже вертелась колесом, только иногда то сбоку, то в упор смотрел из воздуха воображаемо-реальный такой-то. Денис старался не давать ему продолжать, шутил и танцевал со всеми, ужинал, торопил стрелки к двенадцати. С курантами распахнули окно, в лёгких платьях и при скинутых пиджаках кучей нависли над улицей, крича поздравления всем незнакомым. В самом деле, Новый, верилось, какой-то неизвестно Новый, хороший год начался, самыми первыми восторженными минутами. И метель приостепенилась. По улице толкали маскарадную ладью с сидящими в ней, карнавальную печь с Емелей наверху, прыгали вокруг, суетились ряженые, кто пел, кто орал, кто выстреливал из хлопушек, там плясали, разбрасывая брызгающие искрами бенгальские огни!.. Полна, полна улица собралась людей, весёлых, галдящих громко, подпитых, всех готовых целоваться и любому обидчику простить, дав по морде, - год таким, верилось, будет и дальше! Все дома окнами светились заполночь, все кафе, - а их полно на старинной улице, - все они празднично дразнили музыкой, мотающимися без отдыха дверями, окнами, разрисованными на праздник. Найдя пальто, Канонов из компании как в реку шагнул, с крыльца. Теперь и он снизу кричал своим, бросающим людям конфеты и пирожки из окна, - "гулять! идёмте все гулять! на улицу! сюда!" На бумажной гирлянде ему опустили стаканчик, споря, уронится или нет. Подхватил, - "за всех друзей! Вниз, идемте гулять!"
   Он веселился словами частушек, запоминал цвет снега под разноцветными электрическими гирляндами, запах продающейся на улице еды, коленца и пляшущего и обнимающего гармониста-мужичка, натянувшего поверх брюк юбку с нашитыми на неё колокольчиками, звякающими, звенящими беспрестанно. Уворачивался от летящих снежков, поднял из-под сосновую ветку с блестящей мишурой, поздравил, подарив её скучающему дежурному милиционеру. Из дверей кафе выскочили две славные девушки, как-то неожиданно, и об одну он запнулся. Жалея, что славная упадёт с крыльца в снег, подхватил её руками.
   - Ты, б..., - в лицо обернулась она, - зае....л меня совсем на ...!
   Подруги пошли, оборачиваясь, довольно, уважая себя, смеясь. Переведя услышанное с гадкой среди нежного душевного праздника матерщины на нормальный язык, Денис понял, что он, означенный ею существом расхожим, пользованным всяким желающим, небывшим половым сношением замучил эту прелесть и послан на заборные иксы-игреки. "Я ослышался..." "Ты не ври! Ты запомни, как есть!" - подскочил провожавший весь вечер такой-то.
   Фотографически Денис вспомнил её вид и сопоставил с подлыми словами, довольным от гадости смехом. Опровергалось несочетаемостью. Белое русское лицо, из-под туши, голубой краски на веках и макияжа всё равно свежее, сильные желанием веселиться серебристые глаза, губы - дотронуться до таких своими и голова кругом,- а! да показалось, мат из таких губ! "Ты не ври,- настоял возникший, - один к одному смотри на жизнь, художник."
   "Ругай, хвали... Да знаю, ложью не успокоиться! Сколькое порушено, а нужна красота гармонии, и тянет - воссоздать... "
   В набитом народом кафе Денис что-то ел, пил горячий чай, льющийся из электросамовара толщиной с бочку, ждал свою компанию и светло предчувствовал, придумывал, предполагал, что когда-то в каком-то кафе одного его будет ждать только его человек, девушка, обязательно печальная печалью о хорошем, человечном в жизни людской, и, познавшая дрянь и гадость, насилие, мордобой, - окончательно ищущая добра. Она будет с такою причёс... Что красота? Главное - глаза. Какой страной одета и каким парикмахером причёсана - глаза главное. Всего затягивающие - забирающие, торопливо-торопливо, всего ото всех, торопливо и - недоверчиво. После попытки, позади, зачеркнуть себя самоубийством. "Ты есть? Так бывает? Бывает? Скажи, так бывает?" - Почти расслышал Канонов какой-то по звуку, но женский голос. "Хочешь, я принесу и тебе горячего чаю?" - спросил почти вслух. "Останься со мной, хороший."
   Тело сделалось горячим от неожиданной любви неизвестно к кому. Сосредоточился, трудно выдохнул. Видеть полукруглую наверху дверь начал отчётливо. "Пусть придёт сюда осенью. С заляпанными голенищами. Я вымою её сапоги в первой же луже. Пусть стесняется и говорит..."
   В кафе ввалилась вся компания.
   2
   Белый, белый, тихий зимний город. Обрывки серпантина, припорошенные снегом на улице. Первое долгое утро открывшегося года. Тишина, отсыпается народ. И тянет задёрнуть штору, бездельничать в ленивом полусумраке.
   Канонов лёг. Чужая квартира. На зеркале нарисованы рожицы и в литую металлическую раму вставлены ёлочные веточки. Певица Далида на узкой цветной фотографии, ступившая прекрасной ногой в длинный разрез подола королевского платья, золотистого. Высоцкий, какой-то импортный рок-ансамбль. Спят хозяева в другой комнате, и сквозь штору, что ли, сквозь стены и потолок приходит, присаживается на край дивана воображаемо-реальный.
   "Итак - идите вы к чёртовой матери!... Ах, нет. Вежливее. Давайте вместе пройдём к чёртовой, к чёртовой матери!" - Поднялся, расправил ты душу перед начальником, неслучившимся вором, "автором" твоего открытия. К чёртовой матери он не согласился, а приступить ему к высказыванию "незаслуженной" обиды и сетованиям пришлось: изобретение, согласись бы ты, идиот, на соавторство, привело бы и его к окошечку с красными и синими хрустящими. Возможно, к нераспечатанной пачке с тяжёлой трёхзначной цифрой на ленте оклейки. Сразу, а со временем - лишний козырь "открытия" шестёркой в карьере не бывает.
   Через посредство мздоимцев убедившись в прямой своей ненужности интересам государства среди науки и промышленности, ты с электронным счётчиком вместо компаса пошёл проведывать и мостить другую дорогу - труда по способностям, а прибыли по умению. Начал с жёсткого вбивания свай под материальный фундамент. Узнал место, подождал в очереди и вселился в освободившуюся однокомнатную служебную квартиру. Стал дворником с окладом восемьдесят рублей. В пустую квартиру приволок выброшенный кем-то диван послевоенный, с валиками, полочкой над спинкой, наполовину отколотой, косо, с тусклым треснувшим зеркалом. Он давил тоской. Ну-ну... Потерпеть, для начала.
   Ты вертелся и вертелся бобиком, жучкой, вышвырнутой из тепла каштанкой. По субботам и воскресеньям брал сумку с заточным устройством, ехал в новые, едва-едва заселённые дома, начиная с верхних этажей обзванивал все квартиры, предлагая наточить ножи кухонные, ножи к мясорубкам, ножницы, коньки. Быстро научился и вколачивал в бетонные стены гвозди под гардины, чужие ковры. По мелочи да по полтиннику в день набиралось рублей по сорок. Иногда приходилось и пустоватым возвращаться, - трояк, пятёрка, - давления перепады, может быть, на народ влияли? Со вторым вариантом пролёты в пустоту исключались. Ты устроился дворником в шести местах, везде на полные восемьдесят, и целая команда алкашей, бичей работала на тебя, довольно получая выплатой бутылку дешёвой бормотухи, рубли на пиво. Ты знал адреса потребного количества алкашей и состава запасного на момент "не могу, с похмелья", бичи всегда кучковались в договорённом месте, ожидая ключа от кладовки с лопатами, винным продуктом сразу после окончания дела, - шли, шли дела, и никто из привередливой части народонаселения не жаловался на не сшибленный на проходе лёд. Свой участок ты всегда убирал сам: для нормального физического состояния вместо китайской зарядки и ненужности тупиковых бесед со стражами закона.
   Материальный фундамент твердел. Допотопный диван с валиками заменился гарнитурной мебелью чешского производства, вроде как у других, но - бич из бывших художников на всех дверках мебели отпечатал твой вензель. Золотом? Нет, под золото. Зато - как гвоздь вбитый, есть и будет намечено.
   Твоё!
   Тоже за невеликую натурплату жидкого состояния бич потрудился, и из рекламного буклета часть росписи дворцового потолка памятника архитектуры Югославии перёнес на твой потолок, размером поменьше, а... а теперь... И как-бы из воздуха сгустилась и заняла место по центру польская люстра, дорогая, под медные подсвечники сработанная. Появился радиоцентр, японский видео, и опять бичи, в пивнушках выудив информацию для микрокалькулятора у спившихся и попивающих в указанные дни сладили библиотеку подписных и дефицитных изданий, и не то чтобы с наценкой, - по номиналу, и при том ещё "вы учтите, я вам, вам иду навстречу, намереваясь вручить сумму наличными прямо сейчас!". Так - редко, а двести семьдесят девять книг попали на твои полки ну... процентов за шестьдесят от номинала.
   В лавке, где продают всякое художники, забрал три понравившихся пейзажа, сюрный натюрморт и керамические подсвечники, литой бюст Суворова, заказал ваятелю и получил через двенадцать обещанных суток копию женского торса, авторскую, исполненную под старую зеленоватую бронзу. В обмен на несколько целых прялок, старых и редких по сработанности. А прялки с бичом, бывшим художником, насобирал в брошенных деревнях, там их бери, цены спрашивать не у кого. Оттуда привез и самовары, четырнадцать штук, все прошлого века, с медалями, профилями последнего царя. Расставил на полках, сделанных специально. Там авторских замыслов и трудов гобелен, тут стену украсил большой картой боевых действий русской армии девятьсот четырнадцатого года с нанесёнными номерами полков и дивизий. Историческое прошлое, тоже добыто из сундука там, в брошенной деревне. Отыскался ценный человек и среди портных. За наличные только, без непонятных производственных наценок выкроил, сшил, принёс прямо на дом строгий костюм для встреч официальных, разные куртки и штаны цветом и покроем по самой авангардной моде, ещё и других пару костюмов. За шоколадку с быстрым улыбчатым трёпом восемнадцатилетка в галантерее в несколько дней сумела подобрать завитринное: голландский несессер, прибалтийские шампуни и лосьоны, двухлезвиевый английский бритвенный прибор, кремы "всё их оттуда", мохнатые болгарские полотенца, кабинетную куртку "Консул" и ещё разное, нужное и просто так.
   Для дистанции со всяким и разным ты отрастил, выхолил бородку, потому что бородатые обычно учёные или поэты, художники. Богемная, в общем, привилегия.
   Отдыхал, не часто. То в одиночестве, то - объяснив на десятой минуте знакомства, не дальше имён, нужную тебе программу поведения партнёрши.
   Поначитавшись чужого, сам попробовал автором стать.
   "Я, такой-то такой-то, родился там-то, в таком-то году..." Думал-думал, как изложить повесть о себе дальше? Плюнул. Записывать начал забавное для себя в толстую тетрадь с названием "Дневник и размышления."
   Отверделая материальная фундаментальность одним из решений райисполкома вдруг получила новую волну финансовую. Для новостройки понадобилось срочно снести несколько бревенчатых домов, "под ответственность домоуправа", а где у него лишняя рабсила? Дома ты оформил покупкой на дрова, недорого; тут же от цен отминусовалась оплата за разборку, и каждый дом обошёлся тебе не больше чем в тридцатку. А дальше - кирпич с печей и полы, рамы и двери строящимся дачникам, брёвна и доски похуже нуждающимся в дровах, по сорок пять рублей за тракторную тележку, а тележек с дома набиралось до восемнадцати, а домов вышло купить...
   Минус доля тракториста, минус обещанное мужичку с бензопилой и ломом, а те бичам за погрузку, - да ничего! Успокаивал, затем и радовал микрокалькулятор цифрами "итого!"
   Страна пятилетку в четыре года не выполняла, - тебе намеченное время удалось обогнать. И тогда стало досаждать дворничество, понадобилась уважаемая весомость. Ну и нет худа без добра! Давнишнего пенсионера-домоуправа прижало разбалансированной кислотностью, ушёл он на санаторную диету и в чистые пенсионеры, - звонок выше звонка, кому-то искомую вещь на дом, редкой марки коньяк на двоих в запертом средь дня служебном кабинете, - отличная характеристика приложилась, авторитетство высшего образования вспомнилось, - "есть мнение", и ты стал служить на месте престижном, домоуправом.
   Да снова тупик! Не тот лес, не те поляны! Время не то, что ли? На личные деньги ты можешь лабораторию, филиальчик бывшего своего НИИ оборудовать, ум не пропит и жиром не оброс, норму на лыжне выкладываешь на первый разряд, - кому, кому нужен, когда и выйдет изобрести что-то опять? Да зачем в детстве слушал и верил: "Человек шагает как хозяин необъятной Родины своей?" Почему комсомольцем институтским был обнадёжен, - твой труд нужен стране? Трудиться рад. Обманываться тошно. Если Грибоедова перефразировать...
   Куда - ты? Пяль глаза в телик на очередное награждение лично Леонида Ильича, кати на три великих буквы чёрт знает на что нужной великой сибирской стройки, и алкоголь и не думай, куда птица-тройка завалилась, в который теперь овраг. Один фиг нет ответа, точно Гоголь сказал.
   А ты, Денис Канонов, сможешь написать поподробнее, чем я "такой-то такой-то родился там-то". Ты разыщи, куда дальше? Не один я, тысячи светлых голов по домоуправлениям сантехниками околачиваются, в сторожах сидят, в кочегарках. Когда нам время будет - выходить? И будет ли?.."
   3
   Тёмной, тревожной беспричинно ночью в город, где жил своими и чужими заботами Денис Канонов, мчался фирменный поезд. В третьем, уже самом фирменном вагоне, удивительно новом, мягком, ковриками украшенном ворсистыми и поверх белыми, льняными, кажется, - ступать вроде и жаль, - в купе только на двоих, без верхних полок, давящих на психику человека очень себя уважающего, в вагоне таком то ли спал, то ли бредил, - видел, в общем, пассажир. И слышал.
   Виделась комната греческой классической архитектуры, с беломраморными колоннами, статуями выдающихся деятелей всех времен и наций, и в полный рост, и бюстом, и кто в тоге, в тунике, кто в штанах спортивных и полутуфлях-полутапочках на синтетической подошве, тоже изображаемой мрамором, - под высокими канелюрами, где люстры громадные висели по-государственному строги и нарядны, - говорили. Вроде и непонятно кто говорил, ведь статуи молчат?
   И услышал человек, спящий, бредящий, беспокоящийся в наилучшей мягкости вагонной ограниченной среды, вещи о себе страшные. Что он умер, как ни прискорбно для всех живших, живущих и предполагающих народиться.
   Путник загоревал, ай-ай, во сне, в бреду ли головой качнул, нехорошо как, не вовремя, под собственный юбилей, ну до чего не вовремя, - возьми да умри, как на родине говорят, возьми да умри... Секунды неприятные, обидные, а что дальше он в мягкости барской сном ли, бредом ли слышал-узнавал, - хорошо, хорошо - приговаривал для себя среди ночи, даже под храп левой ноздри расширяя плечи и вырастая из собственных брюк ну - сантиметров на тридцать... нет, на тридцать восемь... - а? на сорок семь.
   - Ентот, - сказал скульптурный классик из писателей современных, вылепленный ехающим недавно, - ентот надысь... Даааа, эх-ма, даааа, во сыру землицу отойти сподобился, иде корни, иде самые что ни на есть истоки ентого. Слёз моих с тяжкой вести больша надрыкалась баралужина, дадим ентой вести определению и ход. Вестимо, масоны и сионисты ентого довели.
   Есть мнение образовать рабочий президиум, - качнул гипсовым потфелем толстый, при космах богемных, но чинный. - Оглашаю список рекомендованных лиц, - протянул к очкам заготовленный гипсовый лист.
   Забюрократили, вашу мать, - шевельнул усами деятель культуры, бюстом ранее стоявший на Красной площади, да бюстом же оказавшийся здесь. - Постановления продиктую в журналы, пленум проведу людьми Лаврентия!
   Дальний, полулёжа пребывавший на софе, в тоге, отослал рабов за членами Сената.
   - Увы мне, увы! - возопил клинобородый, выдумывавший и опричину, и перелицовку летописей, - ярое солнце погасло над Русью, увы мне, велми сокрушаюси!
   - А какой человек был, - протянул кто-то за колонной подхалимствуя, но тоном и радостным.
   "Он, гад, наверное из группировки Меленина", - в беспамятстве, но озлобился едущий. Ууу, тут и мягкий уж очень сумела тряхнуть, дёрнуть российская железная дорога, картинка смазалась как на экране телевизора, - "помехи в атмосфере, попробуем поправить", - услужливо пообещал кто-то, что-то срочно перепаивая. А голоса - голоса остались слышными.
   - Хороший человек умер...
   - Славный...
   - Незаменимый нам ентот, дааа...
   - Золотой, золотой...
   - Неизбывным, я бы сказал, сиянием таланта обладавший, гранями столько лет блиставшего...
   - Вместе с тем у нас ещё имеются определённые недостатки.
   "Они-то при чём? - возмутился этот, в купе. - У вас имеются, ну так и имейте, ко мне не вяжитесь! И - не вяжите мне".
   - Уважение, почёт, премии, любовь народа, награды государственные имел...
   - Само собой, по блату ему делали свойники, - подпел не ту сторону классик-современник, смелея. - У сельмага люди говорили, известное дело.
   "Гад, - во сне сказал едущий, - заткнись, темнота. Через Санеева тираж тебе на три четверти урежу."
   - Ну, не все мы состоим из одних только достоинств...
   - Очень верно вы заметили, очень кстати, очень, - и потише, слух в купе навострить пришлось, - меня в комиссию по похоронам включили, в списочный состав?
   - Не срамных свершений усопший, деяниями премного взятие ханства Казанского меня превзошёл...
   "Гляди ты! Грозный, а своим оказался?" - дёрнул во сне, в бреду ли носом, и храп левой ноздри прекратился.
   - Члены Сената извещены. Урну с прахом покойного, увитую гирляндами срезанных на зоре роз...
   "Меня? В пепел!? Кретины древнеримские, от свинцовых водопроводов заново все попередохните!"
   - У меня есть мнение. Хотя о покойниках издревле принято плохо не говорить...
   - А нам на вас широко наплевать! Пейте чай у самовара со своим мнением!
   - Всегда говорилось - глубоко наплевать...
   - Можем и широко, и глубоко! У нас новации!
   - Хоронить нужно здесь, в Москве, на Рогожском кладбище. Оно старообрядческое, при застройке района, перепланировке не подлежит сносу. За место сегодня через нужных людей отдают по десять тысяч, отыщем и деньги, и кому их вручить. Через посредников.
   - На Рогожском? Старообрядческом? Видного деятеля общественности? Ну, завернули вы! Как ума достало?
   - Расколу в Московии не быти.
   - В самом деле, примените свои полномочия, товарищ председатель комиссии. Кстати, вы обедали? Сегодня в меню мясо по-пражски. Сначала о деле? Понятно, принято. В самом деле, мы имеем коллективное письмо с предложением группы товарищей, предложение высказано из объективных соображений. Кроме того, мы имеем сведения, что, по просьбе трудящихся, похоронить предлагается на Новодевичьем кладбище, где-нибудь рядом с выдающимися военными.
   - Лучше на месте Курской битвы!
   - Да он в войну мальчишкой был, не участвовал.
   - Тогда на Ваганьковском , рядом с могилой Высоцкого. Придут поклониться праху поэта и...
   - Бред вы несете! К нему самому река народная не оборвётся! Вы в своём уме?
   - В Архангельском соборе Кремля...
   - Ха! Его -- религией осрамить?
   - Как осрамим? Цари там лежат!
   - Всё равно, цари не цари... Давайте логичнее разбираться. Где у нас покоятся крахи выдающихся деятелей государства? В Кремлевской стене.
   "Опять не в гробу",-- тоскливо отметил в вагоне...
   - Он был более, чем выдающийся. Наше такое решение опротестует международная общественность, газета "Унэн", "Работническо дело"... От Запада, их радиостанций хлопот не оберёшься.
   - Тогда за мавзолеем, с надгробным бюстом!
   - Ээээ... Мавзолеем обзор закроется...
   - А мавзолей отодвинуть? Есть опыт передвижки многоэтажных зданий, а мавзолей...
   - Так опять же -- за мавзолеем! Поймите! За, не перед!
   - Да, а перед -- парады, демонстрации...
   - Что же решим? Соображайте.
   - На Поклонной горе похороним. Там ещё никто не лежит, не удостоился такой чести.
   - Вдруг в каком-нибудь пятнадцатом веке на том месте захоронения были? А поискать за рубежом, в Гималаях, к примеру, чтобы высоко над миром? За рубежом и за могилами получше ухаживают.
   - Ледники в Гималаях...
   - Конечно, и доступ людей труден, а он - выдающийся из выдающихся, верный идеалам... Ага! Я понял! В космическом пространстве похороним!
   - Как? - вскочили все гипсовые заседающие. Потому увидел, - вскочили, что зарябило и на миг получилось мутное изображение, - как? Такого ещё не слыхивали, не было!
   - Вот и замечательно! То и ищем! Новация важна.
   "Само собой",-- согласился в вагоне...
   - Ну, а решение вопроса практически? Технологически, вернее сказать? Его нужно сохранить для более отдалённого потомства, а в космосе, если не завысить до гелиоцентрической орбиты, перепад температур, да и на той высокой орбите точно что - сдаюсь, сознаюсь, не знаю.
   - Решено. Быть исполнителем заобязуем Главкосмос. В предельно сжатые сроки по госзаказу создают нам, то есть ему оборудованный всем необходимым обустройством гроб, с терморегулировкой, - записывайте по пунктам, - сухой и влажной автоматической приборкой окружающей среды и непосредственного трупа... ах, извиняюсь... то есть - его. С орбитальным блоком для посещения правительственными делегациями и возложения венков, с запасом горючих средств с целью корректировки орбиты.
   - Спутники связи в список включите! Смету расходов утвердить получится, ведь решение в наших руках. Включите спутники, с телесвязью. Нам, и всем последующим поколениям важно видеть его!
   - Да, в цветном и объёмном изображении. В каждом доме.
   - И благоуханиями... Святые благоухают.
   - Ещё надоть такую електронику ентому к мозгам приделать, могли бы с ним вроде раздумьями советоваться, мысленно обращаться с обратным електронным ответом, за него как бы. Без ведущего вождя нам как, когда он труп? - Обалдел противник прохладительных заморских напитков и машинизированного труда, в растерянности выронив косу из рук, гипсовую.
   - Указом особым ведущего вождя трупом называть запретить!
   - Ведущего? Куда ж он вёл?
   - Звал разве народ?
   - Решить! Решить загодя!
   "Кто там!? Кто там орёт? Кто сомнения позволил? - забеспокоился пассажир в поезде. -Оттёрли? Пасть заткнули? Правильно..."
   Поразительно для себя самого он ярко обрадовался найденному новому, над всеми прежними великими мира сего возвышающему решению. Над землянами всех веков, исключительно всех народов! Я первый, я первый! - возликовал во сне ли, в бред, а то ли и наяву, ведь мозги-то работали? И забеспокоился прагматично: что если иностранные разведки идею выкрадут? В комитет госбезопасности прямо сейчас звонить? Что - свои, внутренние враги-завистники электронику замечательного саркофага гаечным ключом, отвёрткой подсунутой перемкнут?
   Пропади они пропадом!
   А! Хлопоты - позади. Небо, высокое и узкое, похожее то ли на купол христианского храма, то ли на колодец бездонный, - небо воссияло. Обеспокоился, - лукавые так призывают к себе? Нет, себя узрел среди почётнейших гостей на смотровой площадке стартового комплекса и себя же - в центре электронного устройства, готового и из-за необыкновенности своей не имеющего пока точного названия.
   Ракета рванулась в купольность неба, воссиявшего радостью ещё сильней и как-бы раздавшегося в стороны. Следом тут же взлетели ещё четыре, почётным эскортом сопровождения. Все на смотровой площадке захлопали и замахали флагами многих держав, грянули гимны всех стран и бабахнули залпы артиллерийского салюта. Исключительно все страны мира вели подробные репортажи, для детей ясельного возраста дублировались упрощённые варианты, что немного сердило пассажира в вагоне. Он срочна обдумал методику быстрейшего для них взросления, срочно через телесвязь посоветовавшись с собою тем, в межпланетном пространстве.
   И - испугался. К саркофагу подчаливали зеленолицые, как в газетах называли инопланетян. Облёт сделали, повторили. "Хм... Что за пень нам подбросили?" - спросил старший.
   "Лягушатник чёртов, - обиделся пассажир поезда. - По инструкции от двадцатого числа сего..."
   "Ему или над гениями вознестись умом удалось, - вслух подумал второй зеленолицый, - и послан сюда для передачи наиценнейшей информации, или бестолочь та, от которой не знают, как избавиться." "Выяснить остаётся, - включил какие-то системы старший. - Из саркофага в чистоту нашего пространства извлекать не будем, информацию снимем по остаточным импульсам мозга на расстоянии."
   "Слава богу, пронесло", - обрадовался путешественник мягчайшего купе наилучшего вагона северо-западной российской дороги. - Фу! - Проснулся, - приснится же! И когда? Перед самым своим юбилеем? Эх, эх, спать надо попробовать по-вьетнамски, под голову жёсткую подушечку подкладывать, сделанную из морской травы. Чтобы кровеносные сосуды головы не пережимались.
   И заснул, проверив, на месте ли пиджак и портмоне, пристёгнутое к внутреннему карману стальной гибкой цепочкой.
   4
   Пассажир поезда, Баранов Матвей Семёнович, ну всегда был зол на свою фамилию. Нет бы - Дорогомилов. И дорого, в одном слове, и мило, а звучно, звучно как... Нет бы - Аполлон Григорьевич, Георгий Константинович, Вольдемар Модестович, ну, ну... ну чтобы ярко, ярко... А? Наградили родители, досталось, когда младенцем ничего не понимал, - Баранов. Баран, дразнили в детстве во дворе и школе. Баран бараном, подтыкивали разные гады в училище и институте. Вытаращится, как на новые ворота, даром что та ещё фамилия, - доносили верные люди разговоры всяких мерзавцев после заседаний худсоветов.
   Фамилию - ненавидел. Отказаться тоже не мог: слишком поздно теперь, подходящее время упустил. Пока жить стал в стороне от родителей, - они переменить вместе с именем и отчеством не позволили бы, - пока протолкался, прополз, проскользнул через зависимость рабскую от комиссий, худсоветов, рецензентов, секретарш в приёмных и секретарей за стенками приёмных, - поздно, не перейти даже на псевдоним, снова давить придётся, когда с "Баранов" проходит без задиринки. Многое... Всё.
   Он сам точно не мог сказать, кем является. Для попутчиков в коридоре вагона, например. Работник идеологического фронта? Бирка вроде для чиновников. Да и с чего - работник, как у Пушкина в сказке? Повыше, повыше, не на стройке под каской дни проходят. Вот если бы чины остались и для гражданских, как в армии, тогда - генерал-лейтенант от... советник высокопрево... надворный... надлюдный советник от изобразительных искусств.
   С правом законодателя и законоподтвердителя.
   Кто же, точнее? Художник, потому что художественное училище заканчивал когда-то, выпустился живописцем, но и скульптор, - нуууу, институт позади, тоже давно, с дипломом скульптора. Даже скромно о себе сказать - большого общественного значения личность: член комиссий, худсоветов, комитетов, и трижды... да нет! - семь раз в разных городах принятый в почётные пионеры!
   Теоретик искусства, в нескольких журналах напечатаны статьи: "Скульптура и визуальное пространство фонтана", "Значение скульптуры для современного градостроительства", "Превалирование социалистической скульптуры над буржуазным заблужденчеством", "Девальвация..." Да вспомнишь, чего? Той, разумеется, западной, может и живописи. Много, в общем, напечатано статей. Да, напечатано. Зажать всяким окололичностям не получилось.
   В сорок пять лет надеялся достичь присуждения Заслуженного, а тайнее - через ступеньку сразу, - Народного художника всего громадного, от Польши до Японии Советского Союза. Либо звания деятеля искусств, тоже Народного. Хорошее название награды, в смысле... как-бы весь народ признал, обязал над собою быть.
   Тогда сотни фотографий по газетам, журналам тех лет собрал, виды справа, слева и в фас, все уже готовые бюсты пятижды Героя Брежнева высмотрел на выставках, в кино, по иллюстрациям. Вылепил свой, выношенный творчески бюст Леонида Ильича. Заявил, - хочу подарить лично верному ленинцу. Жил тогда не в Москве. Областное руководство осмотрело Бюст, доложило в республиканский Дом правительства.
   Глядели. Государственной мудрости лицо, и на плече широком, стеблями наискосок по груди пролёгшие, пять золотистых тугих колосьев целинной, - все головами кивали, - пшеницы. Главный из главных, походив вокруг, решил: целинные. Все и повторили, "узнали узнаваемое". И развернулось дело лучше лучшего.
   Для перевозки подарка в Москву снарядили спецавиалайнер, зачем-то армейских офицеров охраной понасажали. В столице на аэродроме небольшая колонна из автобуса, крытого грузовика, чёрных легковых и военной автоинспекции встречала, подарок перегружали только полковники и майоры, не ниже. Да, и захватил с собой все три мемуарных книги Леонида Ильича, по появлению приказанных к подробному изучению во всех школах и институтах со сдачей экзамена. Автограф хотел попросить у лауреата Ленинской премии по литературе. Мемуары выдающегося, верного ленинца в Кремль пронести разрешили.
   Бюст установили в просторной комнате. Ждали. Шептались, пугаясь разговаривать вслух. Ждали.
   Вышел не сам лично Леонид Ильич, - любили журналисты о нём писать, что лично, лично сделал то-то и то-то, - одно из лиц, чином соответствующее решению вопроса, вышло принять подарок.
   Аааах!..
   И до сих пор обидно, - не автору колосков целинной пшеницы на державно широком, маршальски прямом брежневском бюстовом плече, не автору, - руководителю образованной специальным решением делегации поручили произнести "краткую, содержательную" речь, трижды прерванную аплодисментами при произношении фамилии прототипа произведения искусства. Вышедшее лицо опять глянуло на подарок, сказало "всем присутствующим спасибо", ушло. И ни автографов на трудах литературных сразу, ни почётного звания несколько позже через "имеется мнение"... А может - заговор, лично Леониду Ильичу тогда не доложили? Завистники сработали? Ягодки руководителю делегации республиканской попали? Может... Да где теперь искать? Вспомнила Дуня, что в девках бывала. В другой раз, - научился, - у руля, у самого руля важно место не уступать, драться, под дых лупануть знать кому, - вот запомнил, вот наука тогдашняя, от пяти колосков на металлическом маршальском плече! Правда, в гражданском пиджаке...
   И не подхалимничал, честным оставался, изображая образ. Другие все ордена, медали, знаки лауреатств выделывали в скульптуре, выписывали в живописи, карандашных портретах.
   Пожил, повидал. За сорок девять с хвостом месяцев лет. Жена, прижатая финансовой зависимостью и давным-давно помалкивающая, если на её сберкнижке не скудно. Своя свободная жизнь, у себя. Есть девушка из политехнического, честная, проституток презирающая. Живет на стипендию плюс ежемесячная меценатская помощь. Сын, медицинский заканчивает. На днях - ну, наконец - удалось убрать в сторону, вдаль, вдрызг уничтожить давнишнего врага Царевского, самому застолбить и утвердить за собой место в редколлегии одного из всесоюзных журналов.
   Член редколлегии. Член редакционной коллегии... А!? И пальцем не прищёлкнул, выскочила из издательства собственная книжечка: "Методические рекомендации подросткам по изучению изобразительного искусства". С фотографией собственной, крупной, на обложке глянцевой. С раздумьями, высказанными открыто, щедро. "Я давно думаю, что у подростков должны быть образы, к которым вы, дети, можете постоянно возвращаться, черпать пример для себя. Этим я и руководствовался, создавая сначала в гипсе, позже в бронзе композицию, ныне установленную..."
   Так хорошо, так замечательно катило-накручивалось! Почётный знак одной из Всесоюзных организаций на лацкан пиджака прикололи в торжественной обстановке, к попаданию в лауреаты Госпремии подводилось, - слухи пошли, что циклон сменяется антициклоном не со снегопадами и туманами, не на лесных лужайках, - будет какая-то переделка, перестройка страны. Вроде, связи, блат среди людей правящих станет ненужным и опасным, выборность едва ли не сплошь и рядом объявят, от "человека своего" зависимость "пути" совсем потеряется. Да кто точно знает? Но успеть, успеть скосить проросшее да в амбар перекладывать... Побольше работы, движений, движений почаще! Подать себя, пока перемены на словах и в проектах.
   В столице древней, белокаменной и выставка персональная, и банкет, и пресса, - все кнопки для проведения юбилейных торжеств законтачены. Придавить осталось в нужный день, всколыхнуть систему, все включить. Далее - на родине, в глуховатой провинции. Улица имени Баранова - не звучит, но пусть, всё-таки улица, не пустота оврага. А то догадались: в овраге посреди города сляпали бассейн по колено пацанам и чугунную мемориальную доску отлили, "На месте бывшего оврага создан сквер имени 50-летия..." Яма - она ямой и останется, как не обзови!
   Улица имени Баранова. Нужно переговорить, ещё бы и дворец пионеров, например, тоже имени... Бюсты на родине только дважды Героям ставятся. Можно подать свой, декоративно-пространственным решением окружающей среды, городского проспекта организующим акцентом, ненавязчивым. И как-то соответственно найти художественное решение, вроде и декоративное что-то, в порыве там, в мечтательных движениях, и - узнаваемо. Лицом, конечно, портретной схожестью, само собой...
   Неоспоримым основанием, в дополнение ко всем достоинствам видного земляка, как в городе называют власти давно, должна стать широкая общественная деятельность. Благородная, с людской слезой. В провинции массы доброту цинизмом не заменили, хорошо. Вот сын рассказывал о гемофилии. Таких больных по стране хватает, а сейчас в моде создавать Центры. На родине вроде бы леса сохранились, реки, воздух ничего. Распутин с Байкалом всем надоедает, орден точно получит, если вперёд голову не открутят. Надо не конфликтовать с хозяевами области, надо советовать создать на родине Всесоюзный Центр... Всесоюзное добровольное... Центр помощи гемофиликам, на базе областной медицины. Руль врачам не отдавать, удерживать самому. Мало разве примеров, когда рядом профан в педагогике то ли медаль, то ли премию имени Крупской имеет, кандидат биологических наук идеологией руководит? Важно идею со своим именем связать, знают пусть те, кто исполнением займётся. Приехать, и при первой встрече с первым секретарём обкома сразу переговорить так, чтобы он себя соавтором благодатного открывающегося дела почувствовал, но не полностью. Да. И автором, но не полностью, как и не соавтором.
   Пятьдесят лет через двенадцать дней... Даааа, велик путь, зримы, весомы решённые задачи... От парковой скульптуры до отображения того, кто как-бы вместо царя, дойти...
   Мастерская в столице, и та как раз, где ещё провинциальным автором, пущенный хозяином временно, лепил после победы на конкурсе скульптуру в масштабе полной величины. Тогда хозяин мог подойти, по пьяной лавочке отломить глиняный нос, лопатой снести подбородок, и поучать с матом, с матом! Нынче выбивает надписи на могильных плитах в комбинате похоронных услуг, дождался? Древняя наука: выбивай бояр, царь сам свалится.
   Всесоюзный Центр помощи гемофиликам имени Баранова. По основоположнику. На будущее, после смерти. А пристёгивать свою фамилию незаметно нужно уже сейчас, когда и подумать никто не догадается, куда ведёт тропинка узкая. Уже сейчас, сейчас.
   Поспать? Ах, не приснились бы снова зеленомордые, гнусные, гадкие. Начало сна было интересным, а они, гады...
   5
   В провинциальном городке, пока независимо от прибытия пассажира мягкого уж очень вагона, не для всех по деньгам и распределению мест доступного, уже праздновался юбилей.
   Ну а чего? В любом заштате есть свои видные, не далее окрестностей без шума сосцы дойной коровки почёта посасывающие, а юбилейничать при Леониде Ильиче и инерцией ещё и после - о, умели и нравилось, не на коммунистическом субботнике бесплатно ломом долбить.
   Любопытный Денис Канонов стоял возле городского театра, занятого под праздник, смотрел, слушал и запоминал безвыборочно, не думая, что наперёд пригодится. Начиналась служба в единственной сохранившейся после динамитной борьбы с религией церкви. Был слух, будто звоны колокольные скоро разрешат "ввиду приблизившейся перестройки." Не верилось. Каркала вертящаяся над площадью стая воронья, на углу светился окнами музей, двухэтажный барочно-ампирный купеческий особняк. Старушки шли, худенькие, согбенные, русской согласности с судьбой в сутулости, и вообще, глаза закрыть - ну девятнадцатый век, чеховское время беспросветное. Даже реплики постового, запоминаемые Каноновым, были напрямую оттуда, из первого тома Антона Павловича.
   - Товарищ, вы прибыли на "Волге"? Извиняюсь, должен попросить вашего водителя сдать вправо, проезд закрывать нельзя. Женщина, - крикнул резко, - эй ты, женщина, не слышь, что ли? Тебе говорено, слышь? Какая такая свадьба, юбилей тут, проходи. Доброго здоровья, товарищ Четверин, я вас сразу признал. Ты чего? Билет пригласительный есть? Ну, тогда проходи. Чего еще не тычь, всякому не тычь... Синие "Жигули", сдай назад! Назад, кому говорено! Сам Пал Дмитрич поедет скоро сюда, - ни с того ни с сего доверительно сказал милиционер Канонову,- по рации ребята подсказали. А у... и недолго подумал постовой, как обратиться к Канонову, оценивая быстренько его внешность. - А у вас, товарищ, билет пригласительный есть? При себе?
   - Само собой.
   - И чего на морозе стоите?
   - Знакомых жду.
   - Да, я тоже свою бабу жду, - простовато доверился постовой, со скуки, видимо, потянувшийся к разговору. - Мясные супнаборы в тридцать пятом гастрономе выбросили, в очереди баба стоит. Между нами сказать, я ей без очереди достать могу, раз жизнь пошла такая, ничего в магазине нет. Дура дурой. В милиции, говорит, сам, а установленный порядок нарушаешь. Поумнеет в очереди, в другой раз знать захочет, кто первым нарушает, кто десятым. Не из художников вы?
   - Пишу,-- согласился Денис.
   - Художников по бородам узнаю, - улыбнулся постовой близко, как соседу. - Правей, правей "Москвича" сдай. Собака... Дырку тебе сделать? Здра жела, това... А, забыл, кто он. Как чёрная волжанка - так здра жела, - улыбнулся, прикуривая беломорину.- Тоже я, товарищ, художничать люблю. Бураки берестяные сам делаю, цветами, листьями разрисовываю. Дед научил. Ну, навроде орнамента, правильно как бы сказать. Беличьими кисточками мазок прозрачно ложится, да же?
   - Легко,- согласился Канонов.- Бересте и грунтовка не нужна,- добавил, что знал из книг.
   - Само собой, - с пониманием и уважительно подтвердил постовой. - Как в старину делали, ну, так и я, продолжаю традицию. Родственникам дарю, знакомым, в гости когда идём. На тот же день рождения, и деньги тратить не надо. С билетами кто, проходите, не создавать чтобы толкучку! - Досадливо сказал в мегафон. И выключил его. - Нуу зима! Нууу снега! В марте опять мне из-под полов воду вёдрами таскать. Слышь! Вот я в милиции, законов охранник, а весной водовоза нанимаю, ну, машину, он по трояку за рейс берет. С меня. Ну так, по-простому говорить. С других, может, побольше. А чего? Дому сто лет в пятницу, окна наши ниже тротуара, венцы начальные давно гнилые, под снос дом записан, да не сносят никак. С кем бы познакомиться, - улыбнулся, - в очереди на квартиру тринадцатый год стою. Кто помог бы? Вон Пал Ваныча машина, едет. Первый, сам. С ним бы... Нууу, с ним! Вот под козырёк отмахну - здра жела! Буди разглядит, остановится для разговора? Ему чего постовой, между нами? Нас по городу вон сколько, да? Ничего, меня на службе тоже в местком выбрали, кандидатом в партию стал, - порадовал себя надеждой, натягивая толстую меховую варежку.
   По ступеням театра сбежал человек в наброшенной на плечи шубе. Импорт, отметил Канонов, под полиэтиленовыми чехлами в универмаге висели. "Давали" без очереди, за тысячу с лишним штука.
   - Лошадь не приезжала? - спросил человек постового.
   - Фамилия такая? - удивился страж. - Жена чья?
   - Лошадь! Белая лошадь, в санки запряженная, не приезжала?
   Канонов молча наблюдал.
   - Прискакивают лошади, не приезжают. Нет, не видал.
   - Я - культурой города руковожу, а ты учить станешь?
   - Извините, товарищ из горисполкома. Мне сказать не можете, дом на Водоспускной, номер семнадцатый, по ветхости когда снесут?
   Сановитый "товарищ" плотнее влез в шубу, подтянув оба меховых отворота к горлу.
   - Жилкомиссия, приём в райисполкоме по месту жительства по вторникам и четвергам, с десяти до часу дня. Туда обращайся.
   - У нас, товарищ заведующий культурой города, у нас в доме жизнь некультурная. Сверху течь, каждый год крышу толью, досками подлатывают, золотой крыша стала, если так рассудить, но жизни. Дешевле новый дом поставить. В газете читал, доминанту на месте нашего дома выстроят двенадцатиэтажную, плевалировать она станет над всей улицей, слово я запомнил, так когда?
   - В жилкомиссию иди с доминантой своей. Слушай, дежурный! Ты для чего здесь поставлен? Хватит разговоры разговаривать! Прискачет лошадь с санками, пускай ждут. После окончания торжественной части посадим в санки поэта-юбиляра,- воодушевился планом, наверное собственным, - как Пушкин ездил, чтобы. На запятки встанут из художественной самодеятельности в чёрных цилиндрах, с факелами. Скажешь кучеру, ждёт пускай. Поедет впереди, - чиновник оглянулся на Канонова, незнакомого ему, - ага, впереди поедет приглашённых на дальнейшее продолжение вечера в ресторан "Русское поле", маршрут следования вот на листке прописан, передай кучеру для подробного ознакомления. И скажи буфетчице, - от моего имени скажи! - там актёры впереди всех в буфет лезут, нечего! Пусть стихи юбиляра сначала зачтут! В буфет котлеты привезли, колбасу, конфеты хорошие, кофе растворимый всего три банки. Скажи буфетчице от моего имени, чтобы не торговала до перерыва. Товарищи, - зыркнул в сторону неизвестного ему Канонова, - витрины осмотреть не успеют, а растащат эти, актёры да все.
   - Будет исполнено, понял.
   Обождал, когда сановный скрылся за высокой дверью, и засмеялся, тоже прикуривая от спички Канонова:
   - Пойду в буфет греться, как начнут. Скажу, от его имени, мол, велел одну банку растворимого кофе мне продать, в магазинах где оно бывает? Они себе найдут, а я?
   Дверь, резными накладками украшенная, приоткрылась, и, показав меховые отвороты шубы, чиновный крикнул:
   - Да, слышишь!? Тому, кто с кучером приедет на белой лошади, передай, чтобы при выходе присутствующих из театра не забыл по уличным громкоговорителям пустить музыку эту... ну, эту!.. ну, вальс композитора Свиридова! Я буду находиться среди членов юбилейной комиссии, скажешь.
   Вороны расселись на деревьях сквера, успокаиваясь, но понемногу галдя. Милиционер отправился к буфетчице греться и добывать банку до приезда лошади. Посмотрев ещё и на всякий случай запомнив игольчатое рассеивание света фонаря на столбе сквозь заиндевелые ветви сквера, Денис тоже пошёл в тёплый зеркальный вестибюль. Юбилей начинался.
   6
   Стодвадцати-ламповая люстра наверху пригасла, и ярким, золотисто-тёплым глубоким пятном сразу выделилась сцена. Вроде проводили-отговорили того вождя, лично что скончался, вроде "ввиду приблизившейся перестройки" какие-то неформальные объединения собирать предполагалось да чего-то ещё, и сама перестройка, неясная пока без инструкций, где-то тут, у порога или до гардероба добралась, - уже местные верхи не в кабинете директора стали от шуб освобождаться, единство показывая с трудящимися у станков, - нет, висит на заднике портрет Брежнева во всю высь и изречение его объясняет: "Экономика должна быть экономной." Сбоку годы жизни и лавровая ветвь из фанеры. По общему виду сцены она как бы верному ленинцу, что пять Звёзд золотых утверждает, принадлежит, - да ведь годы жизни не его?
   - Хорошо живём, - горько отметил Канонов. - Не сотню рублей стоит аренда Дворца на вечер, да вот иным как своё, бесплатно...
   Первые ряды захлопали. С обеих сторон из-за кулис вышли многие с поздравительными речами-адресами, подарками, члены "рабочего" президиума, обозначено расселись по чинам. Перо не забыли вынести для юбиляра, под гусиное слаженное, но классических размеров, в нормальной квартире к стене приставить получится только наклонно. После романа Ильфа и Петрова.
   Ничего. На сцене счастливо улыбались, победителями.
   Впереди "рабочего" президиума стоял столик, с гнутыми резными ножками, что и во Владимирском зале Кремля, и два кресла барских, с резьбой, в каких нравится фотографироваться столичным актёрам для больших настенных календарей. На два шага выступил из-за кулис трубач, прозвучало что-то фанфарное, по теме, похожее на команду "Парад! Слушаааааай..." Две упругие девушки в белых древнегреческих длинных одеждах вынесли блистающий лавровый венок, как бы золотой, на голову как раз размером. Актрисы, подумал Канонов. Из группы аэробики, знали они. Ещё две, одетые так же, в белое, приглашающими жестами рук сопроводили к особым резным креслам юбиляра и его может жену, может секретаршу, - красную папку несла. Переглянувшись, согласовав так команду, все четыре псевдогречанки присели перед подсвечниками на авансцене и воспламенили стеариновые свечи. По восемь копеек за штуку, смешновато обрадовался памятливости наблюдательный гость. Подсуетились, снимая начало, фотографы и кинооператоры местного, давно личного для празднующих телевидения. Наверное потому, что в передачу телевидения для всех, центрального, в последние времена замелькали на конференциях, симпозиумах священники русской церкви, среди "рабочего" президиума тоже был представитель общности, отделённой от государства; а может, дела вспомнились тех лет, года до семнадцатого? А может, актёр сидел переодетый? Перестройка "ввиду", что поймёшь сразу? Точно неведомо, но не он, из заднего ряда, а из первого да по центру начал торжище извещением о цели собрания, закончив пролог странновато-непривычным советскому зрителю:
   - И как говорится, многая, многая лета! Многая, многая, многая лета, разрешите повторить мне, - хотя кто когда ему не разрешал? - повторить с особым удовольствием!
   - Живите, сколько мы будем жить на свете! -- Подсказали справа от него.
   - Дольше, дольше! - Шутя, обрадовался ещё кто-то оттуда, со сцены.
   - Поэту положено, и живите в веках! - почти приказал невидимый со второго ряда "работающих", и впору, подумал Канонов, с колокольни вовсю занаяривать.
   А? Включили, минут на пять, записанные на пластинку ростовские звоны, радостно, радостно переливчатые. Денис хохотнул. Сзади толкнули в плечо. Гость обернулся и увидел почти злые глаза молодой женщины. Злыми глазами, без слов, из-за отгораживающих лицо очков с изогнутыми модными дужками вдалбливалось: не сметь хохотать! не сметь нарушать! не один здесь! И не пропала её масленность от ожидаемого наслаждения...
   Секретарша стукнула ногтем по микрофону, противно, на весь зал.
   - Уважаемые товарищи!
   Почему-то осеклась.
   - Да... Гм... Уважаемые товарищи! И все пришедшие. Позвольте мне... Думаю, что выражу общее мнение, объявив начатым вечер чествования нашего дорогого, всеми любимого юбиляра, широко известного всем нам и в нашем городе, то бишь нашем крае поэта Городовойникова Савла Антоновича, автора двадцати двух книг, лауреата премии краевого комсомола, почётного члена звена хлеборобов колхоза "Светлый путь", и, к тому же, бригады передовых монтажников завода имени Ворошилова. Шестьдесят лет! Много это или мало? Задаю вопрос. И это не случайно, не однозначно, я бы сказала. Отвечать предстоит всем нам, вместе.
   На сцене захлопали, направляя в русло. Первым, торопливо, ловящий мимику лица Пал Ваныча руководящий культурой, постоянно держащий ладони двумя ковшиками, наготове. Он хлопал и очень торопливо оглядывался на всех рядом, приглашая поддержать. В зале тоже захлопали, радуясь помещенческой близости к такому земляку. Секретарша пододвинула микрофон ближе к себе, он снова хрустнул, шаркнув по столику.
   - Порядка сорока лет вы, наш дорогой, всеми горячо любимый юбиляр Савл Антонович, должна сказать, - изменила голос секретарша на "проникновенный", - я не боюсь повторить имя, являющееся блистательным украшением культуры, поэзии, организационно-идеологической и патриотической работы в нашем городе, области, - да чего там, - всего региона Руси!
   Тот, сейчас без импортной шубы, но явно в ненашем костюме с не отглаженными брюками, - ну, неделю назад глаженными, - тот завертел головой и застукал ладонями. Взглядом его придержал сидящий по центру. Голову пришлось пригнуть.
   - Да! Юбиляр! Вами пройдено порядка сорока лет творческой Работы и шестьдесят общей жизни, а сложить - выйдет сто! Присутствующие, надеюсь, не против? Сто, будем считать, сто лет жар вашей неуёмной души отдавался неимоверно тяжкой работе в области поэзии, как свет очей ваших, - по сердцу говорит, - шепнули позади Дениса, шмыгнув носом в платок, -и огонь таланта, искры юмора, другие достоинства присущи вам, ведь вы - осуществление самых передовых идеалов! Вы явились примером для нас из близкого будущего, светлого близкого будущего, примером личной гармонической... гармонической и всесторонней развитости! - стараясь воскликнуть, едва не захрипела секретарша, - просты­ла, подумал Денис, - но тут же посмотрела в бумажку, хлебнув воды и провела пальцем по строчкам до нужного места. - А, вот... Сегодня ваши посильные старания оценены по высшей мере, - да никак расстреляют! - хохотнул, - вы награждены орденом, за труд и в связи с юбилеем!
   Кинооператоры отсняли аплодисменты зала, планом общим и приблизив объективы к чьим-то рукам.
   - Итак, мы установили, что вы воплощаете в себе, воплотили, то есть, лучшие черты советского человека, являетесь образцом скромности - нахапав кучу денег за неизвестные в стране книжки? - поразился гость, - всего нашего города, области, и, я бы повторила, всего региона Руси! Вместе с тем, надо сказать... Обычно у нас после таких слов принято говорить о имеющихся пока недостатках, - не огорчайтесь шутке! Да, да, радостно подтвердили сзади. Обернулся. Глаза, отгороженные очками, как бы толкнули его в переносицу, стараясь отвернуть обратно. Вместе с тем, что необходимо отметить, вы являетесь прекрасным, заботливым отцом! Ваш сын всеми уважаем, и на трудном руководящем посту в поте лица своего претворяет решения в жизнь! Дочь с успехом заканчивает учёбу, неуклонно повышая институтские знания в аспирантуре и на юбилей ваш последующий приедет, разрешите мне помечтать, работницей... членом посольства из Африки или из Парижа, а ваш внук успешно выиграл литературную викторину для школьников начальных классов всего города!
   Похлопали активно устроенным потомкам и умненькому внуку. Канонов вспомнил, что если милиционеру удалось "от имени" выкупить банку кофе, неплохо бы сейчас, первым, уйти в буфет. Есть хотелось, не поужинал. И послушать бы надо юбиляра, руководящего литературой - ею и руководить можно? - в "регионе Руси". Только ни кофе, ни колбасы, в городе продаваемой по карточкам, названным словоблудию "заказами", - нет, не останется...
   Шипели, бурчали, а он прошел по ряду к дверям. Тем более, что голос юбиляра из зала передавался по радио. Пока вручались подарки, пока обещалось написание арифметическим автором новых книг.
   За столиком кто-то уже посидел, остались пустая чашка, стакан и не доеденное пирожное. А вообще буфет пустовал, но столик с табуретами вокруг, мягкими, был один. Подошла пожилая, почти старая женщина в фартуке с синими вышитыми красивыми цветами и листьями. Составила посуду на один край, обмахнула столик тряпкой и, поглядев на Канонова, вздохнув, присела.
   - Не знаете, все тут городское начальство?
   - Да, наверное...
   - А вы не начальник, не из горисполкома?
   - Никогда не был.
   - Ааа... Я на фабрике раньше работала, на пенсии сейчас. Сюда позвали, прирабатываю. Не тяжело, четыре вечера в неделю. С начальником горисполкомовским надо поговорить здесь, к ним в кабинет как попадёшь? Дрова, - доверительно положила старая женщина ладонь на рукав Дениса, - в гортопе выписала, два месяца ждала, привезут когда, да привезли в конце ноября мокрые, из реки, видать, поднятые. Вот и думаю: где они, начальники, слуги народные? Дрова мокрые, зима, разве просушишь? Ни одного верхнего не видела, чтобы они с дровами мучились. Выстроили себе домину с лоджиями, чугунным красивеньким забором огородились посреди города, и не стыдно. Милицию рядом поставили. Дворянским гнездом домину люди назвали, знаете?
   Я мимо на работу хожу.
   И где они, как до дела коснёшься, слуги народные советской власти? Зубей-то у меня нету, повыпадали, одни наставленные, а без зубей-то как в гортопе дрова выдеру? Берёзовые, сухие чтобы? В зиму с мокрыми остались, ну и как мне? От той зимы есть полсарайки, на месяц, на полтора растяну, да и как? Торфу бы выпросить у начальства горисполкомовского сегодня. Празднуют, поди раздобрятся?
   - Не знаю, - усмехнулся Канонов, потому что подумал: если ещё разговаривать захотят. Чего таиться? - подумал вслед и сказал:
   - Если ещё разговаривать с вами станут.
   - Да-да-да. Да-да-да. Им забота какая, повышенной благости квартиры у них, туалеты в тепле. А у меня на фабрике повышенные нормы выработки были, для пенсии хорошей повышенные брала, не знала, как до неё и дотянуться. На заливочной машине я работала, да, щиты для шифоньеров, шкафов разных полировала лаком. Не обиделись вы на меня?
   - С чего? - улыбнулся Денис.
   - Да бывает... Ну, ладно, пошла. Фартук здесь выдали красивый. Дождусь перерыва, может, выйдет уломать начальника. Зубей-то у меня нету, без них вырвешь чего? Я и в газету письмо отправляла, дак молчат.
   По радио в пустом фойе отчаянной звонкостью подлетевшего выше фибр души голоса юбиляр искренничал:
   - Кто я, сегодня могут спросить? Кто, ну кто я, а?
   "Болтают в городе, или на самом деле он отрёкся от родной сестры-алкоголички?" - мелькнуло в голове Дениса.
   - Следуя традиции изложения биографий поэтов в школьных учебниках, следует сказать, что родился я в семье малограмотной и с детства тянулся изо всех сил к учению. Общеизвестно, что учение - свет, а незнание, следственно, тьма. Порядка шести лет я самостоятельно написал первую букву, порядка пятнадцати лет, само собой, первый свой стих. Жизнь моя неотрывно переплетена с историей нашей страны, потому что, следуя традиции школьных учебников, истории, я имею ввиду, из ничего я стал всем. А вы все должны знать и помнить.
   Ничего я вам, навязывающим, не должен, - легко, свободно понял Канонов, разглядывая через стёкла высокого окна улицу за площадью. Пустую, спокойную недвижимыми ветками деревьев. - Вы врёте, а домам, снегу, природе на вас наплевать. Вы не безразличны существам с присутствием сознания. Враньё и противно, и нужно. Враньё любят. Те глаза в зале, злые, когда хохотнул, позади с тупой неотводностью отстаивающие глупость собственным ликованием, и глаза те не одни, та женщина... Такие люди ищут лжи, рады, когда её щедро достаёт на всех, когда ложь всех выравнивает: ни дураков, ни умных - всем поровну.
   Глядя на дома давнишней архитектуры, мыслями Денис начал перебираться в прошлый век, думая,-- тогда эта улица была не центром, а самой окраиной города, и здесь въезжал со стороны Москвы вечный противник самодержавия, в ссылку, и другой вечный ненавистник хамства, тупости, лжи, подхалимства, несколько лет спустя тоже потерявший личные блага свои ради России другой. Здесь же шли по этапу соратники Владимира Ильича. И отряды красногвардейцев вступали в город, зная, что погибнуть можно в любой день. Тысячи угнетенных, убитых диктаторством сталинизма прошли старомосковским трактом бывшим на лесоповалы, а в обратную сторону - телами закрывавшие Россию в сорок первом... Если бы все они оказались сейчас в зале и послушали, - для этого ли страдали, боролись за это?
   - Должен перед вами покаяться, - неслось из динамиков. - Говорят, поэта после тридцати лет не бывает, и поэзия принадлежит молодым, то есть удел молодых. Каюсь, прозаиком я не стал, хотя по примеру Пушкина положено. Как пишут прозу, ничего сказать не могу, не смыслю, а вот юную, молодую душу сохранил! Вот и остался поэтом, то-то! Потому-то, то есть. Касательно образования скажу, что никакой там институт специальный я не заканчивал, учился в партшколе и убеждён: лучшего, чем политического, образования для нашей страны, строящей коммунизм, не бывает!
   Захлопали. Глупости, а захлопали...
   - Могу сегодня с гордостью и благодарностью наставившим на путь верный товарищам подтвердить: партия - мой рулевой. Как сказал другой поэт. Ну, в смысле партия наш рулевой, всех, значит. Пишу стихи простые и понятные, и здесь уже говорили, сколько у меня вышло книг. И не жалею, в смысл о пройденном пути. Был, знаете, старшее поколение помнит, был фрукт такой, Борис Пастернак. Барин, понимаете, чего народу сочинял? Достать ему чернил хотелось во второй декаде февраля и плакать, грачей, птиц живых с грушами обугленными сравнивал! Смел ещё поэтом себя считать, обижался, не понимают, видите ли, его! Поэт время знает всегда, а Пастернак чего писал? Высунулся в форточку и кричит: скажите мне, люди, какое время на дворе, год который? Да у него полтинника не было на календарь, радио не работало? По радио каждый день число говорят. Вот как отрываться от гущи буден, изобретатель, понимаете, разные там словесные финтифлюшки придумывал. Знаем мы таких, знаем! От мусора всегда умели советскую литературу очищать! Начинающие наши, понимаете, тоже, с идеологической точки зрения... Ишь, заглавную букву применять отказываются, знаки препинания не употребляют! Про интимные переживания сочиняют! Чище того, я как старый, закалённый ста...
   Какой сейчас год? - сощурился Канонов. - Тридцать седьмой повторный? Пятьдесят начальный с "ату, ату их!" после ждановского доклада? Или сусловщину с брежневщиной всё-таки уже проехали?
   -Докладываю: пишу стихи простыми понятные. А четыре моих друга работают директорами один хороший товарищ, скромно так сказать, знаете, секретарём в самом обкоме партии. Почему горжусь, спросите вы? Расти надо уметь, расти, реализовать полноценно себя, изыскав резервы! Гммм, эээ...
   Мои стихи я хотел сам сегодня донести до слушателя, но, скажу по секрету, есть мнение, да и пожелание собравшихся, да, рекомендовали мне, пусть актёры зачтут, задействованные в организации и проведении торжественного вечера чествования.
   "Юбиляра" забыл сказать, - отметил Канонов.
   В зале захлопали, активно соглашаясь с трибунным. Канонов повернулся от окна. Смотрел на бюст красного командарма, чья армия защитила город в гражданскую и чья честь была расстреляна залпом в его тело в тридцать седьмом году, - командарму был вручён, самому первому, самый первый орден страны. Смотрел Денис в лицо командарма, металлическое, какое-то усталое вместо припараденного, может быть от освещения, - слушал...
   - Мои стихи доходчивые и для всех людей. Правда, между нами говоря, есть личности некоторые, желающие подленько так, знаете ли, поинтересоваться: а почему мне Государственную премию там, в Москве, не присудили? Могу ответить. Но вы сами знаете, в Москве в литературных кругах всё свои компании, нас они не признают, в смысле периферийных, заступиться в столице за нас некому. Да мы, периферийные по месту жительства, не по качеству таланта, ещё и в Москве немало кому нос утрём! Недаром я являюсь инициатором рубрики в облгазете "Знай наших!" А московские так называемые гении чего? Хочу сказать снова: стихи мои простые и понятные, какие нужны народу. Вот собрались у меня дома друзья, праздновали, была причина. Включили телевизор. Ну, читает свои стихи Белла Ахмадулина. Мои друзья послушали-послушали, ничего не понимают! А на всю страну телевидение работает, у людей время отнимает по пустякам. Я им говорю, разве это стихи? Они говорят: ну ничего не понятно. Взяли мы и выключили телевизор. О наших молодых совсем говорить не хочу, праздник портить. Сочиняют всякие там без заглавных букв. Стихи, я говорю, какими должны быть? Хорошими и всякими, понятными. Как забор. Идёт, предположим, человек по улице и видит забор. Ему ясно, стоит забор. Пускай и в стихах всем людям всё будет ясно, а то болтают, понимаете, о каком-то требовании специальной подготовки слушателя! Доярке, скажем, когда готовиться? Ей доить коров надо! (Густо зааплодировали, соглашаясь.) А о смутьянах разных литературных скажу так. Старые люди не дадут соврать, при любимом всем народе Сталине железная дисциплина стояла, не хватает такой сейчас! Я бы сказал, много позволил молодым товарищ Брежнев, своими замечательными книгами "Малая Земля", "Целина", "Возрождение", всей своей дальнейшей жизнью, полной напряженного труда, оставивший нам пример подлинного служения Родине, истинного ленинца примером личного участия во многих трудах, делах, то есть!
   Хлопали, хлопали...
   Веселей некуда, - поимел желание плюнуть Канонов. - Брежневских министров снимают, некоторых прямиком под суд, брежневская экономная экономика довела страну до карточной системы, и в городе народ хохотал, когда ночью кто-то измазал громадный портрет выдающегося медвежьим салом, а собаки сбежались отовсюду, облаивали всё утро, пока милиция отмывать не приехала. Он спит или так живёт, музейный юбиляр?
   Репродукторы тарабанили на всё пустое фойе "дальнейший ход программы", объявляемый голосом секретарши. Она сказала, после времени работы буфета и читки телеграмм, что "сейчас актёры исполнят произведения всеми нами любимого..."
   Солнце встало! На работу
   Мы на фабрику спешим,--
   выдавали актёры по репродукторам отдельные, выделяемые своей манерой чтения слова:
   Встречный план себе в заботу
   Мы сегодня взять решим.
   На собранье перед нами
   Нынче выступит парторг.
   Водрузим мы наше знамя
   Где труда кипит восторг.
   В зале читали. К буфету прошли первые желающие взять, что продаётся сегодня здесь. Мимо Канонова не очень спешила пара, девушка с парнем. Одеты они были так дорого и броско, что лица, интеллектом не наполненные до возможности признать их на "вы", среди материи антуража резко проигрывали.
   А может у меня сейчас окончательно испохаблено настроение, - затосковал Денис. - От такой бы действительности... куда?
   - В буфет пирожных привезли разных и много, - сказал кавалер. - Самого Ивана Павловича приводили смотреть. Тебе купить чего-нибудь?
   - Я недавно поужинала сильно, но вообще-то я всего хочу, - дёрнула девушка локотком, прикрытым платком с серебряными искрящимися нитями.
   Не знать, не видеть, не слышать, - отвернулся Денис, - И где-то надо настроение нормальное искать.
   Он взял пальто и ушёл из театра.
   7
   Квартира - небольшой ковёр на стене, выставочка хрусталя в серванте, модели двадцатилетней давности и, полкой ниже, тут же собранные как бы случайно книги разные вперемешку с пластинками Пугачёвой и Леонтьева. Немного мебели, палас на всю комнату. Пили, от стола перебравшись на него, ближе к телику, где после полуночи скакали, размахивая штативами микрофонов, свои и западные рокн-рольщики. Давило запахом алкоголя и сигаретного низкого дыма, слоящегося, и Канонову пребывать на воздусях сейчас нравилось: дрянь и чушь убиралась из головы, дворцовская. Да и безысходность растворялась...
   На днях стоял на автобусной остановке. Подошла женщина, попросила двухкопеечную монету. Он протянул, зная, что за спиной телефонная будка.
   - Спасибо.
   - Звоните, ничего-ничего...
   Я позвоню подруге, - не отпускала женщина глаза глазами доверяющими, - у нас есть баранина и водка, поехали? На вас долго гляжу, вы мне нравитесь. Парня можете найти сейчас, для подруги пару?
   - Без меня меня женили? .
Она едва не заплакала.
   - Ну-ну, чего вы? Что у вас произошло?
   - С мужем развелась год назад, с одним и тем же во второй раз. День горький, праздник устроить хочу. Позвоню подруге? Она одна в квартире живёт.
   - Я опаздываю по делам, - смутился Денис чужому откровенному несчастью, сказанному в упор.
   - Тогда завтра встретимся? - заторопилась незнакомка, почему-то обнадёжившись и на шаг подступив ближе. - Телефон оставлю, позвоните?
   - Хорошо, - приуспокоил. - Да как помочь? - подумал.
   - Только не обманите? -- посмотрела, надеясь на доброе выражение желаний своих.
   - Да, да...
   Смогу ли ей помочь? Смогу? Нет?
   И номер телефона не выбрасывал, и знать чужое несчастье, собою заменить другого временщиком в постели... Юбилей - и резко потребовалось куда-то ткнуться. Не знать, не помнить...
   ...Телик, рюмки, разговоры втроём, тары-бары, и завалила компания: какой-то Вовчик, вернувшийся с долгих заработков на заграничной стройке, - объяснила одна его подруга, трудновато ворочая щеками и языком,- по загранкам плавал, рыбу ловил или возил, - убедила другая. С вином Вовчик, водкой "Посольской", и врезанные все, из ресторана. "Там девульки, - обижалась подруга потрезвей, со странной какой-то породностью в обличьи и поведении, - на сцене рядом с оркестром танцуют, варьете, Монте Карло, юбки вот такие, - высоко показала черные колготки, - и вот здесь, - провела вытянутым указательным пальцем к животу, - юбки разрезанные, распадываются. Он смотрит, - обижалась насмешливо, - меня ему не хватает. Хочу бутерброд с бутыльбродом!"
   - Ты с кем живёшь? - спросила Диана на кухне.
   - Один.
   - Не зря на улице понравился. К тебе смоемся?
   - Можно.
   - Тогда у тебя заночую, - успокоилась довольно.
   Канонов полуобнял и от горла рука по синтетическому электричеству бордовой блузки пошла вниз. Сжал влившееся объемно в ладонь.
   - Тихо, тихо, - оглянулась на комнату с людьми. - Спешишь. Думаешь, я не хочу?
   Салаты, котлеты, яблоки, рюмки, лимоны... Хозяйка печалилась и начала рассказывать, как мужа, "шестой год после армии жили, шофёр он был", послали на хлебоуборку, там попал в аварию и убился. "Они говорили выпивший был, я им не верила и не верю".
   Слушали и пили. Диана сочувствовала, да стала отвлекать подругу другими разговорами, пробовала танцевать, одна, передразнивая длинноногую солистку телебалета. Богатый Вовчик, вербованный за рыбой на сезон, прямо зубами откупоривал бутылки, делал "ерша" для всей компании. Из разреза, высокого, крупным планом выступило бедро какой-то артистки, сопровождённое ритмом рока.
   - Я тоже красивая! - возмутилась рыбацкая подруга с флюидами породности. А другая, глазами поведя, всё-таки выключилась. - Глядите! Я тоже не хуже мирового стандарта! Пять лет художественной гимнастикой занималась и бальными танцами с детства, пять лет фигуру выстраивала!
   Хрустнув застёжками, девушка потянула через голову платье с интимными кружевами. Вовчик схватил за подол, стараясь удержать, одёрнуть обратно. Перепугано оглянулся на всех, как-то прячась и от её взбунтовавшегося крика:
   - Не мешай! Не тронь!
   - Я не против, - остался за дозволенность Канонов, и засмеялся, ожидая неограниченного развития. - Какая разница, в телике или перед нами?
   - Ты - раскован! А он - в комплексе с ушами!
   Выдернулась лицом из взбившейся ткани, быстро поправила причёску и взглядом победила всех. Отшвырнула газ легчайших колготок. Блеснувшим телом, неожиданно лёгким, юным, закачалась, высоко подняв тонкие руки, передразнивая танцем всех сразу телезвёзд и закрыв бёдрами теле­экран.
   - Мы тоже умеем, да не мельчим крохоборством и не жадные, за одарённость природную деньги не просим. Скажи? - доверяя, щёлкнула пальцами в сторону Канонова. - Меня Вовка пораспотешил, - смешно пожаловалась, пройдя шагами манекенщицы, - канадскими трусиками украсил. Здесь такие узкие, попка наружу, у нас где взять? Ох, и не стыдно, ох и престижно в таких на людях показаться! Думают, они одни надо всеми короли, - возмутилась, расплющив попку на чьём-то экранном лице.
   Диана захлопала. Хозяйка смеялась. Да перестань, - бросила Вовчику, пусть балуется. Что ли мы голых девок не видели?
   - А вы тоже раздевайтесь! - требовала та, не давая какой-то звезде рекламировать себя улыбкой. - Все мы красивые, хватит! Восторга хочу, надоел их вечный выпендрёжь!
   - Кончай это... ну, это... ну, порнографией заниматься, - буркнул сезонный рыбак.
   Сразу упала на одно колено, приподняла в пятерне за волосы его лоб, остро остановила взглядом бегающие глаза и потребовала:
   - О самоуважении женщины никогда не слышал? Извинись.
   Молчал.
   - Без платья, уже и тварь бестыжая? А тебе нравится втихую поразвратничать, чтобы молчок навсегда? Давай, поведай людям, как упрашивал в открытую примеркой заниматься, извинись на людях.
   Молчал. Пробовал высвободить волосы из зажавших пальцев.
   - Тряпья импортного могу чемодан без тебя найти, догадался? У меня всё есть, у меня нет... Потешилась, а не ты надо мной.
   Чем-то она щёлкнула между грудями, дёрнула плечом, подхватила падающий лифчик и резко хлестнула по морде. Снова, подождав, хлестнула.
   - Изыди, скот!
   Дёрнула шнурок на бедре и треугольники узкие швырнула вдогонку, и повисли они на плече пошедшего Вовчика; отвернувшись к стене, одевшись, попросила Канонова:
   - Сойдут мне вынужденные переодевашки? У меня есть всё, у меня нет... Презираю двуличников, они всегда трусят. Трусят, - засмеялась, уловив неожиданно новое значение слова и двумя пальцами очертив в воздухе треугольник, что Вовчик, - удивился Канонов такому мужскому достоинству, - сдёрнул со своего плеча и сунул в карман брюк.
   Дверь закрылась без провожатых. Денис чувствовал себя как в театре, не придуманный спектакль смотрел, стараясь не мешать действию. Он даже честно не знал сейчас, как поступил бы, если бы богатенький стал драться, бить женщину. И, заранее не надеясь на улыбки бытия, не забыл и об организованном его повороте, тут же.
   - Пошли? - предложил Диане на кухне, когда вместе поставили кипятить воду для чая.-- Ко мне смываемся?
   - Я ещё не допила, - отстранилась от вроде бы нужного сейчас объятия.
   Куда ж ей ещё пить? - удивился про себя и попросил:
   - Много не добавляй.
   - Я сама про себя знаю, сколько выпить могу, - отфутболила, уже входя в комнату.
   И девушка, - Марьей меня зовите, - представилась только что, - легко как-то, забытым полудетским товариществом потянула за руку вниз, на пол рядом с собою. Придвинула тарелку с начатым тортом, - на моём лице не оказался бы отметил Канонов, - уронила, походя поставила рюмку, шутливо трепанула по полосам.
   - Вы честный, я сразу поняла. Посидите с нами, посидите.
   Почему-то пахнуло тургеневским, его изящными дамами, тою красотой отношений, горькой от прошлости.
   - Я сволочь, - не возгордившись услышанным, ответил он.
   - Вот и честный, - потому что признались. Сейчас я вам позавидовала, вы - выше. А! Все мы одной жизнью испачканы, и нечего святых назначать! Понравилось разглядывать тело моё, фигуру, а? - Задержала горделивой насмешливостью глаз.
   - Да. Да, понравилось. Красиво.
   - Хм? Кому оно нужно, для чего? Отдачи никакой, обалдения не дождаться, искреннего. Любовью-то любят, а теперь любовью надо заниматься по рекомендациям ксероксным. Позиция лежа на правом боку, на левом... Ксероксы читали?
   - Видел. На книжном чёрном рынке за двухтомник Цветаевой проходит, с иллюстрациями.
   - А читали инструкции, как полюбить человека? Любовь... В воздухе она... И как приземлить? Нет? Ага, домчали до заставы. Чушь мелю?.. Да-да... Господи, давно-давно прочитала в книге, - "Он дотронулся до её губ и затрепетал". Ни разу в жизни не видела! Затрепетал... Теперь в помощь глупеньким пишут: губы - ярко выраженная эрогенная зона, способствующая активному половому возбуждению. За-тре-пе-таллл...
   - Я боялась, ударит он тебя, - кивнула хозяйка на дверь.
   - Рыбачок? Ха-ха! Он знает, я в секцию дзю-до ходила.
   - Что ж согласилась перед ним примеркой заниматься? - полюбопытствовал Денис.
   - Скучно. Балдею. Занятно придавить низость человеческую. А пускай! Я как задумала, так и рассчиталась на народе, - хохотнула, коротко дёрнув щекой. - Один фиг кот перед сметанкой облизнулся! Любви хочу. Пожалуйста, не путайте любовь с половым сношением. Где она в воздухе? Выиграйте мне любовь ну хотя бы по лотерее! - Придавила настойчиво конец фразы. - "Дотронулся до её губ и затрепетал..."
   Колющая обида на свою ненужность в жизни углами торчала из всех её слов, взлетов торопливых глаз. То ли обделённая, то ли обворованная, Марья как одна была в мире вообще, одна в пустоте первородной или после войны атомной, и рука протянулась вперёд, с раскрытой ладонью. Дрогнула. Опустила руку, ничего не дождавшись.
   - Прошёл какой-то неназванный сволочизм сквозь людей, лечу, лечу без зацепок. Чистой воды на земле не осталось, чистого воздуха, и чистые души позапропали. Дожили. Захочу родить ребёнка, и мужчина не понадобиться, в райполиклинике обсеменят с гарантией, что венерическую дрянь не подарили. А по-людски жить - когда?
   - Обсеменил он искусственно и затрепетал, - медленно проговорил Канонов.
   - А? - грустновато посочувствовала Марья улыбкой. - Не звучит! И не затрепещется. Как тускло пурпурное пламя, как мёртвы жёлтые утра... сеть ветвей в оконной раме та чуждая, что и вчера. Если не вру, Анненского стихи, конца прошлого более-менее сносного века. Тогда стесняться умели, переживать...
   Хозяйка всхрапнула. Качнула головой и открыла глаза, стараясь включиться в понимание.
   - Что, поздно? Тебе он, - Марья первую спросила Диану, - не нужен на ночь, единственный здесь мужчина? И тебе мужик не в надобность? - сразу залепила и налево. - Я провожу его, поздно, могут обидеть. Ленка пусть у вас остаётся? Запирайтесь, дрыхните, спокойной вам ночи! - Пристукнула в прихожей высоким каблуком сапога, удобнее помещая ногу. - Ты ничего не забыл? Шарф, перчатки? - и поправила на груди Дениса шарф заботливой женской мягкостью жеста, - заскочу, девчонки, спите сладко!
   Сразу за дверью взяла под руку, а через две ступеньки замедлила шаги. Попросила, насмешливо немного, грустновато, чтобы под руку он её вёл. На улице тряхнула карманом куртки, открыла ключом одинокие "Жигули". "Мои. Садитесь. Куда вас отвезти?" "Какая разница? Доберусь и сам". "Бодрый! Лапать на кухне Диану было удобней? Ладно, перестали царапаться... Третий час ночи, не выкомаривайся понапрасну." "Женщина провожает мужчину? С ног на голову перевёрнутое приличие". "Хм! Давным-давно!" И вывернула на шоссе. "Дома ждут? Волнуются?" "Я один живу". "Меня тоже одарили свободой", - опять досадливо обиделась. - "Не одарили, отвоевать пришлось", - обернулась, одновременно сильно послав машину вперёд от пустого перекрёстка.
   У названного им подъезда Марья подумала, не снимая рук с руля. Подождала, шепча что-то, и выключила фары, подсветку, мотор. Захватила с заднего сиденья большую спортивную сумку.
   Побродила по комнате, разглядывая вензеля на мебели и самоварную выставку. "Раскладушку найдёте? Засчитается турпоходом, - вытряхнула из сумки скрученный спальный мешок, пакет со спортивным костюмом, мыльницей, зубной щёткой. - Черепаха, - улыбнулась, - всё своё ношу с собой. Спать вместе не будем, с чего бы, верно? Простите за всё сразу, - дотронулась до плеча, поцеловав в щёку. - Простите. Бррр, когда великолепнейшее удовольствие и таинство - без любви. Спокойной вам ночи".
   Он чуть ли не взбесился, и ворочаться, разговаривать пробовал, но задремал, заснул...
   8
   Отодвинув наполовину штору окна в случайной квартире, нырнув ногами в спальный мешок, Марья читала. Тускло и скучно серело зимнее медленное утро, Канонов спал.
   Толстая тетрадь большого формата, взяла со стола. "Женщины", почти квадратно, толсто выписано на обложке. Крупный вопросительный знак на первой странице, и дальше...
   "Неофициальная информатика для попытки научного анализа окружающей среды", - подзаголовок.
   "Работа первая. Снял в ресторане. Сидела в компании, восемь молодых женщин за одним столиком, возраст от двадцати до двадцати четырёх. Привёз на такси, чтобы не запомнила адрес и не явилась самостоятельно в неудобное время. Попросила сменить простынь. Сказала: может у тебя здесь другая вчера ночевала, а я опрятная. Предупредила, что с собой носит презервативы, разделась сама. Я к ней не пошёл, сидел за столом и задавал вопросы.
   - Сколько тебе лет?
   - Двадцать четыре.
   - Муж есть?
   -Был.
   -Чего согласилась идти?
   -Сам позвал, так и согласилась.
   -Почему?
   -Дурак ты, что ли? Скучно.
   -Часто меняешь мужчин?
   -Да где их брать? Нас в городе больше, чем вас. На что допрос-то?
   - Замуж не стремишься?
   - Дважды побывала, хватит. Пьют, да дерутся. Мне бы любовника найти на постоянку, встречаться, когда захочется.
   -Захочется в кино сходить, в гости, или чего другое имеешь ввиду?
   -Ну дурак ты, что ли? Зачем привёл, того и захочется.
   -Я позвал в гости, поговорить.
   -Чего тогда я разделась?
   -Я не просил. Не знаю. Хочешь выпить?
   -Ну, давай.
   -Где работаешь? Образование?
   -Ты следователь, что ли?
   -Изучаю тебя, как факт природного явления.
   - Дурак. А чего записываешь?
   -Дневник, лабораторная работа.
   - Что-то такого не слыхивала. Ты не из психушки сбежал? Закусить мне принеси.
   Дал ей сыр и огурец. Выпила ещё один фужер вина.
   - Какие удовольствия искала, какие нравятся?
   - А и не помню. Ну ты и псих, мне одеваться, что ли?
   На вопрос "в каком состоянии бываешь счастливой" не ответила. На вопрос "считаешь ли свою жизнь неудачной" не ответила. Не сказала, где и кем работает. Напоминает продавщицу, знает разные цены на овощи и фрукты. Говорит, что у нас в городе проституция невозможна, потому что "мужикам надо приплачивать бутылкой или как, мужиков в городе меньше чем женщин". Ругалась. Проводил на автобусную остановку."
   "Работа вторая. Познакомился на вечере "Кому за двадцать пять". Привёз на такси, чтобы не запомнила дорогу. Много смеялась, была трезвая. Двадцать два года, родители в Ленинграде. В город попала по распределению после института, окончила финансово-экономический. Жалуется, что на работе скучно, одни женщины и всё время едят, пьют чай. Вина не захотела. Играли в шашки, смотрели телевизор. Попробовал поприставать, чтобы узнать ее женскую реакцию. Упорствовала. Сказал собираться, и что провожу на автобус. Отказалась. Спросила полотенце и где можно искупаться. После чего должно быть рассказывала, что любит одного нефтяника. Живёт с ним в гостинице, когда приезжает на работу вахтовым методом. У него жена и дети, лысая голова, на семнадцать лет старше её. На вопрос "почему любишь его, а лежишь в постели со мной" ответила: он приедет, и буду с ним. По логике ничего не понятно в её поведении. Замуж не хочет. Иметь ребёнка не хочет. Забеременеть не боится, предохранилась надолго. На вопрос "что хочет от жизни" сказала: "ничего, живу и живу. Капусту тушёную нравится готовить."
   Канонов чего-то пробурчал и захрустел пружинами тахты. Марья потянулась, посмотрела, спит или не спит, и перевернула страницу.
   "Работа третья. Познакомился в электричке. Восемнадцать лет, в город приезжала на ярмарку. Разговаривали в дороге. Живёт в деревне, работает в молодёжном сельском отряде животноводов. Производит впечатление честной девушки, ждёт парня из армии. Он заберёт её в город. Говорит, что первый секретарь райкома упрашивал её и подруг, когда они учились в десятом классе в прошлом году, навсегда остаться в деревне. Учителя остальные говорили, что он хочет оставить в деревне девчонок, чтобы заработать себе авторитет и перебраться в город. Секретарь выступал на их комсомольском собрании, клялся, что всё вранье, и они остались. Их из разных деревень собрали в одну, поселили отдельно от родителей, чтобы узнали самостоятельность. Колхоз дал кровати, мебель, посуду и телевизор. Семь девчонок работают доярками. Комсомольский секретарь в самом деле уехал в город, сказал, что его выбрали в обком комсомола на работу и он не виноват. Родители говорят: мы в навозе всю жизнь провозились, а вам не надо. Родители согласны, чтобы девчонки отработали до весны и уезжает в город, где жизнь намного легче. Говорит, что верила в авторитет и честность комсомольского слова, теперь не верит никому из комсомольских начальников, и парторгу тоже. Позвала приехать в деревню, поглядеть на их жизнь."
   "Ехал в поезде. Две девушки в коридоре обнимались, целовались взасос. Проходил мимо. Спросил: "девушки, вы лесбиянки?" Ответили: "нет, мы русские".
   "Р. А.-- дура. Обнял на улице, просто так, от радости, что встретил. Попросила никому не говорить, что она моя любовница. Первый раз её обнял."
   "Ненароком слышал в очереди за билетами на выступление гипнотизёра. Девушка впереди рассказывала подруге: ездила в Москву, пошла в музей на Кропоткинской, а там стоит в музее "белый греческий мужик громадный, этажа в три, голый, и у него такие - тут на ухо сказала, - и такой, - снова на ухо, - вокруг ходила-ходила, глядела-глядела, ничего больше в том музее не запомнила!"
   "По работе был в женской гинекологии. Главврач завела в одну комнату, попросила обождать. Сидели студентки мединститута, тоже кого-то ждали. Одна предложила устроить прямо сейчас практические занятия, узнавать, кто из них девственницы. Все говорили, что друг другу будут врать. Одна громко предложила научить меня, как определить девственность, и мне провести осмотр. Они смеялись, что обучать меня не на чем, кроме как в книжке показать и на муляже."
   "Попытка анализа, работа без порядкового номера. Мне с детства выворачивали мозги всякой чепухой о женской скромности, нежности, чистоте. Я не с теми знакомлюсь? Они - не мужчины, они женщины. Остаётся верить невыдуманному, но что перед глазами. С поправкой, может, не тех вижу?"
   Позвонил. Пригласила в гости. Угощала кофе и домашним тортом. С выражением читала отрывок из древнегреческой пьесы и объясняла страстно, что у древнегреческих женщин для признания благородства было принято "оголять лобок с помощью выщипывания волос". Мне слушать совестно, а она говорит между прочим, но я всегда думал, что женщина - сосредоточие скромности. Объясняла: растительность на лобке при половом акте мешает чувствовать, быть царственной. Занявшись гигиеной по древнегреческому образцу, она себя стала знать более гармоничной и выше других духовно. Утверждает: женщина внешне никогда не похожа на ту себя, какой себя знает. Вспоминала, как "до кайфа с отключкой" вдвоём с подругой забавлялись искусственным приспособлением. Любой мужчина теперь ей "хило", приспособление отобрал участковый инспектор милиции, и все журналы шведские, порнушные. С обожанием рассуждает о видах и размерах влагалищ, каких-то кольцевидных мышцах. Наверное, она шизнулась на этих делах."
   "Работа седьмая. Не знакомился. Она тоже не спросила кто я, как меня зовут. Привёз на такси, чтобы не запомнила дорогу. Ей было трудно разговаривать со мной, смущала кабинетная дорогая куртка на мне, как призналась. Переоделся, взял рубашку попроще. Предложил поужинать. Готовить не умеет, попросила лимонад и минералку.
   - Ты была замужем?
   -Нет, не пойду.
   -Почему?
   -У меня и без того есть, чего надо.
   -Семья, ребёнок, домашние радости?
   -Ха! Захотел. Квартира есть, одежда фирменная, легкая работа. В кафе разные люблю ходить, танцевать там. Нагуляюсь, вот тогда... Да и то...
   -Что, да и то?
   -Свобода нужна, вот и да и то. Думаешь, настоящая женщина вправду себя мужчине подчиняет? Фигушки. Захочу -- крутить буду с тобой, не захочу -- ну и сиди тут. Дуру ты ищешь в служанки.
   -Я не говорю насчет женитьбы. Подумай, могут быть взаимные привязанности, радость друг от друга?
   - Сказанул! Обдираловка кругом и обман. Кто ухватил, тот и при радости.
   -Тебя кто обманул?
   -Да ты сидишь и обманываешь.
   -Чем?
   -Сам думаешь, переспать бы скорее со мной, а говоришь другое, для отвода глаз.
   -Ты ошиблась. Я думаю, должны быть среди людей взаимные радости, уважение, как говорят -- друг без друга жить нельзя...
   -Надоел. Обманываешь и надоел.
   -Пошли, провожу.
   -Зачем звал тогда? Отталкиваешь, так и на шею кинусь? Фигушки.
   -Я говорю тебе, пошли, провожу.
   -Ходить туда-сюда... Мне и здесь ни холодно ни жарко, чего я буду вечер терять даром?"
   Марья перелистнула несколько страниц, нашла чистую. Достала из сумки авторучку, бисером набросала:
   "Привёз меня на своей машине. Легла отдельно. Не говорили, была поздняя ночь. Адрес запоминать не стала. Ах, что вам ещё насочинять, господин исследователь женской дури в области психики и сексуальности? Вы произвели впечатление человека - трудно мне определить сразу. Оставляю свой номер машины. Нет, старательно его зарисовываю. Спасибо за приют. Спасибо за незаданные вами вопросы. Тоскливо, Канонов, а далеко - светло. Марья".
   И уехала. А он продолжал спать.
   9
   Провинциальное правительство затеяло претворение в жизнь "Комплекса подготовительных мероприятий" по причине грядущего юбилея. С прямоугольным чернильным клеймом "для служебного пользования" тщательно составились, обговорились, утвердились на специальном заседании и размножились копировальной ихней, зарубежной машиной, - валютой заплачено, почти сама работает, - списки Основного и Вспомогательного Оргкомитетов. Правда, один из членов утвержденного во всех верхах Оргкомитета скончался, не предусмотрели... а! жизнь есть жизнь, и юбилей проводить на "самом высоком уровне", да всенепременно, - из столицы юбиляр, мало ли с кем там общается-знается, земляк выдающийся! А обидится, а откажется чем в столице помочь, - а?..
   Перьевыми, шариковыми авторучками, красными и простыми карандашами, прочими канцелярскими предметами вплоть до проведения линии на бумаге, отдавленной ногтем, стало отмечаться, "что сделано в рабочем порядке". Упущения "выявлялись" по селекторной и телефонной связи, устно, письменно и на планерках.
   Пошло.
   В соседней области выпросили "сроком на десять календарных дней" автомобиль "Чайку" последней модели, по бездорожью на платформе притянул ее в город тягач, без поломок и "явных нарушений внешнего вида", засвидетельствовали спецактом по случаю прибытия. Зима, так что ж? Соорудили брезентовые временные сараи с теплым наддувом воздуха, побелили так все гипсовые скульптуры в парке, с одного памятника гранитного и одного из какого-то металла смели снег, особенно с голов и плеч, где был пластами толстыми. Вокруг снег тоже расчистили, культурно разместили урны для мусора, выкопанные из сугробов.
   Подкрепили предстоящее идеологически. Местная газета заклеймила позором какого-то западного скульптора, здесь не выставлявшегося и не специалистам совсем неизвестного. Не пятидесятые годы, но ничего, традиции и в восьмидесятых нелишне вспомнить. Пусть послужат и "ввиду приблизившейся вплотную перестройки". Разработанный ее проект, подробный, пока не прислали, инструкции тоже, так значит традиции хороши, не лишни.
   Что-то слух пошел - с перестройкой комсомол неформальными какими-то объединениями заменять будут и задумались, особенно у кого сыновья, дочери по райкомам комсомола, - а, вспомнили, еще дожить до того надо! Дел и без того...
   Что-то... Вроде кто при Брежневе указания давал, так... А, шут возьми болтунов разных! Да не мешайте работать!!!
   В лучшем, только-только открытом торжественно Дворце - эх! двадцать восемь фонарей на фасаде, под старину, но в два горизонтальных ряда, - уууу, во Дворце поработать... порадеть пришлось, так точнее, - завий пом замьего пома спотыкался.
   Рабочие щурились, молчали, таскали и перетаскивали нелегкие скульптуры юбиляра-ваятеля, искусствоведы, все местные, все, что собрали из образованного специального люда, - "смотрится", говорили, "не смотрится", "не найдена точка", и говорили переставить, перетащить и попробовать "Рабочего с лопатой", поперек разбирающегося на две части, в угол поставить "акцентом", а "Доярку-рекордистку" с частями доильного аппарата, в утроенном размере увеличенном, поместить против окон между "флангово-фасным косым освещением", - ууу, тут работы!.. Следи, да следи, как бы кто с похмелья да гипсовую голову чью-то об пол не трахнул. Рабочие ворчали-ворчали, и потребовали, - ишь подлецы! вроде как забастовали! - чтобы для скульптуры, разобранной сейчас на четыре части "поэтажно", место нашли сразу, мол, "ее в самый раз подъемным краном двигать, нам куда?" Дааа, тут подумать...
   Два искусствоведа настаивали - возвеличенную размерами копию копий вождя ставить против главного входа, "как всегда в Москве"; двое утверждали - на самом выигрышном месте должен стоять тоже "центральным по идее" автопортрет юбиляра. Помогли "мнением" замьи и завьи помы: юбиляра отодвинули метра на полтора назад рабочие, шага на полтора от вождя с целинными колосьями на маршальской широкой груди, но "смотрелся" он тоже выигрышно на фоне красной широкой матерчатой полосы вертикальной. Вроде бы штапельной. Шелковой, уточнил зам директора, "дали вчера".
   Вот ведь как хорошо, когда "дают"!
   В помещении смежном с названием нерусским "рекриация" развешали по стенам несколько живописных картин юбиляра, раннего периода "поиска себя", наброски карандашные, афиши прежних выставок и фотографии его скульптур в "экстерьере", сказал один из завьих помов, а другой сразу подумал, правильно ли тот говорит? Собаку свою на выставку водил, там все говорили "экстерьер, экстерьер", а как сказать, если придется перед самим юбиляром? То собака, а про скульптуру разве можно?
   Отображая творческий путь, в стеклянных плоских ящиках журналы раскрыли, шесть штук, на тех дорогих страницах, где фамилия юбиляра рядом или под названием фотографии, статьи была. Подрастающей смене наставление не забыли: перо, молоток и зубило, "резцом" на табличке названное, под стеклом положите тоже, и фотографии, каким юбиляр был в пять лет, в пионерах, в студентах, как чего-то долбит за ухом кого-то громадного у себя в мастерской, - весь, весь "творческий путь" старательно "проследили", и, главное, - "поэтапно". До того самим понравилось, - на руках обнесли бы, показывая любимому, любимому заранее, ведь столько трудов вложить пришлось!
   Завезли бастурму, лимоны, другие дефицитные продукты, "отражающие благосостояние края в целом". Трем буфетчицам настрого внушили: до прибытия юбиляра во Дворец и осмотра им буфет, "думается, в сопровождении ответственных лиц", - не торговать апельсинами и карбонатом, но парок из электросамоваров чтобы шел и итальянские кофеварки, заправленные вместо молотого натурального пачками заменителя кофе "Дружба" - ну нигде в зернах и растворимого не нашли, такой остался, смесь ячменя с желудями и еще чем-то, - да не в том суть! - кофеварки должны клокотать, мигать лампочками.
   По причине вроде вот-вот начинаемой перестройки саму сцену украсили скромно. Больших размеров ковер положили, на нем поместили почетное кресло, резное, киноактерам в таких нравится фотографироваться, и рядом поставили другое, попроще, для "ведущего" вечера. Чтобы юбиляр не уменьшался "визуально в масштабе", слишком глубокую сцену отполовинили занавесом. Даты жизни повесили и лавровую из фанеры ветвь. Назначили дружинников, милицию к подъездам и внутрь, временно на ближайших перекрестках поместили знаки, проезд запрещающий, "кроме служебных надобностей". Вспомнили, и к дому юбиляра, - родителей его, - послали трактор, разгребли снег. Дали выговора четверым... а, и пятого внесли в приказ! - за нерадение дали им, летом забыли покрасить забор и сам дом родителей юбиляра, "не предусмотрели". Продукты родителям доставили "по заказу", телевизор и радио отремонтировали. Вернулись, вывесили десятиметровый лозунг на фасаде Дворца, напоминая, что искусство принадлежит народу, а приветственный - на железнодорожном вокзале. В определенный день и час поставили на перроне шеренгу "красных девиц" в сарафанах танцевального фольклорного кружка, толсто натянутых поверх пальто и шуб. Зима, но из-за "проявленной оперативности" над поданным юбиляру караваем хлеба витал парок. Речи быстро указали, группой сфотографировались для местной своей газеты и для "истории края", устроив за эти минут двадцать "целенаправленную доставку багажа прибывшего на дом", к родителям его, и по чину, зная, кому идти рядом и кому затем, проводили, подвели к импозантному автомобилю "Чайка", совсем недавно правительство в Москве на таких ездило. "С удовлетворением замечу, - здесь обмолвимся прибывший, - что растет жизненный уровень края, в целом растет".
   Сел, поехал. Устали...
   Вечером "сам с собой" - а собралось их - на русском языке во множественном числе не сказать, - по пригласительным билетам без указанных номеров ряда и места, - да в первый ли раз? - заняли сразу шесть рядов партера, перекланиваясь друг другу наново, потому что теперь вечером встретились и в культурном месте.
   Канонов тоже сел в четвертом ряду на свободное пока место. Так на него косились, так натыкались, чего-то вспоминая, поджимая губы помадные по центру к носику, а края презрительно опуская, или перешептываясь, видом спрашивая, что нахал тут объявился, не из наших? Родственник, донесся шепоток, друг. Чей? Не расслышал. Старался не обращать внимание. Сидел, думал о причинах расслоения городского социалистического единства на боярскую "именитую" знать и на чуждых этим, с местами, "определенными" рядов через десять сзади. В старину, знал он из истории Соловьева, бояре дрались за обиды от мест не по чину, и сейчас почему-то в обществе, изначально от семнадцатого года равноправном не по одним документам, никто случайно не смел сесть рядом с правящими городом и областью "слугами народа". И даже не верилось сейчас в рабочих рядом с Лениным, в простоту Ленина, сидящего на ступеньках возле президиума и что-то записывающего. Канонов уже как-то и привык знать: одно на бумаге и другое наяву, товарищем товарищей из кабинетов он никогда себя не чувствовал, только помечтать оставалось после прочтения местной газеты, передовицы на тему о руководящей роли трудящихся.
   В первом ряду, и, скользя от него назад, захлопали. Новый, державно широкий пиджак "от Зайцева", цвета темного, торжественного, блистательно как-то вроде и сверкнул на юбиляре, медленно появившимся на сцене, приподнявшим руку для приветствия, ну, как на Красной площади во время парада другие трибунники приподнимают. Три какие-то медали, означающие лауреатства, тонко перезванивались. Постоял, прошел в кресло. К нему в соседнее, что попроще, проспешил прежний недавний юбиляр, с новеньким орденом и из-за "вроде должной начаться перестройки" вынужденный быть на сцене в единстве вместо пятирядного "рабочего" президиума. Сразу заметили и прошептали по залу,-- рядом со столичным гостем юбиляр прежний как-то не отбрызган, не отутюжен, и голова не приглажена волосок к волоску. Да ничего, свой ведь, доморощенный...
   Ну и тот свой, дак в столицу перебрался? Ну ничего, ничего...
   Затихли. Началось говориться вступление. Выдающийся земляк вел глазами по партеру, здороваясь еще раз с кем нале почти незаметным то ли кивком головы, то ли шевелением пальцев, щеку подпирающих... И прислушивался к юбиляру прежнему. А у того вслед за загибанием пальцев отливалось в весомые фразы пунктами значащими, значащими: то-то предложено нам известным земляком тогда-то, то-то, по его совету давно решенное, живет уже как традиция, то-то, им начатое в одиночку, приобрело широкую поддержку и... Все нужное, в общем, приобрело. Народу, народу.
   Юбиляр ни с того ни с сего как в челюсть удар поймал, - в девятом ряду на глаза начинающего седеть мужчины наткнулся. Смело смотрел человек прямо в лицо его, его глаза, и - презрительно. "Он остался в милиции служить? - подволновался приезжий. - Полковник, судя по возрасту? Или вышибли на гражданку, тогда? Чего от него ждать?" Власть города, первые ряды защитой, да мало ли... То псих какой-то на Данаю кислотой плеснет, то вырвется к микрофонам такой, что...
   Тогда, только после художественного училища, в здешнем ресторане Баранов выпил много, с кем-то дрался, а вызвали милицию - сорвал погоны с этого, бывшего тогда лейтенантом. "Я творческая личность, а ты мусор", - и погоны забросил куда-то. Началось следствие, жена и скандалила и ревела. Начались ночки постельные у Леночки из горкома комсомола, дочки обкомовца важного, появилась первейшей нужности бумага о непременном участии художника Баранова в работе агитпоезда, с идеологическими целями и задачами направляемого в братскую зауральскую республику, а строгие стены кабинета следователя сгинули. В братской республике с рекомендательным письмом не первого, но и не последнего секретаря обкома Леночки пришлось остаться на пару лет, зато на свободе, безгрешным совершенно; зато Леночка, устраивающая вызовы в Москву на совещания, семинары творческой молодежи, шутила в гостинице: "Бурный семинар прошел в обстановке большого подъема. Ты мой, ты отобран у грубого МВД. Понимаю, жена пускай пока остается, но ни здесь, ни в своём городе в кровать чтобы никого!" Понимал и не разводился, такое на этажах карьеры могло пристопорить и даже отдернуть назад. Леночка и сейчас в столице, в профсоюзном верху, а этот, мусор бывший, что выкинет?
   Сутулясь, сгибая спины, перед сценой сновали фотокорреспонденты, - хорошо! суетятся...- празднично слепили прожектора местного телевидения. Настала минута обращения к народу. "Добрый вечер, земляки", - произнес гостящий так дистанционно и родственно, как когда-то бывший вождь дорогой товарищ Сталин проговорил: "братья и сестры".
   Выдающийся земляк раздумчиво, с понравившимся женщинам партера - да, и до глаз некоторые стали дотрагиваться, - волнением вспомнил о детстве "в провинциальном, главном в мире" городке, по которому тоскуеся и скучается "поминутно", вдруг и имя-отчество назвал конечно же "глубоко любимой учительницы." Вдруг и она отыскалась в зале; пришлось пригласить наверх, не по расписанному загодя, и, спрашивающе оглядываясь на первые ряды, старушка подошла к Баранову Матвею Семеновичу, назвать ненароком просто по имени заранее пугаясь. Пришлось расцеловаться, - нравится сентиментальность людям, нравится, - пришлось срочно вообразить себя участником слезливой телепередачи "От всей души", и самому дотронуться до век, и старушку утешить, - да она ли учила, в самом деле? Не вспомнил. "Брату пятьдесят семь исполнилось, может его учила? - думал, провожая старушку глазами и терпеливо ожидая стихания да прямо очень бурных радующих аплодисментов. - С матерью инфаркт. Ну, кто предполагал- то? Именно сегодня... В спецбольницу обкомовскую увезли, да ладно ли? Там врачи как в санаториях, или в самом деле практикующие?
   А юбилея, раз к нему весь город готовился, не отменить. Желание народа, желание трудящихся... Приходится нести вериги тяжкие, спокойно говорить со сцены, торжественно, достойно высокого звания выдающегося. Второй раз пятидесятилетия не будет. И с инфарктом... Ну что, землетрясение? Дела какие-то делать нужно? Пусть лежит, больной необходим покой. А все эмоциональные страшные перегрузки я принимаю на себя, взял, взял... Ну легко ли говорить перед сотнями собравшихся на праздник, видеть в их глазах кипящую жажду общения?"
   Думал, пока поздравляли пионеры.
   Возбужденные строгим наставлением "не провалить мероприятия", большим залом, яркостью света на сцене и близким присутствием выдающегося человека, как им сказали, земляка-скульптора почти Коненкова наших лет, белорубашечные мальчики и девочки старательно, звонко по-детски и не понимая, что сегодня их приучили делать, выкрикивали стихи местного автора, с упоминанием в зарифмованной информации фамилии Баранов и названий скульптур, живописных картин, статей в журналах. Юбиляр скрыто затревожился. Сюда не дошло, а в Москве началось... Что они скажут, если вспомнят этот вечер взрослыми? Как скажут? Светло? Гордо? С насмешкой?
   Жуткое время впереди, перестройка. Наимасштабнейших размеров переоценка личностей грядет, незыблемых, и кто знает?..
   Сам пионером старательно вырезал из различных журналов портреты Сталина и приклеивал на обтянутый бархатом щит, делая в школе стенд по поручению пионерской дружины. Комсомольцем, как пришло указание, портреты его рвал. Ночью смотреть ходил, отбойными молотками и тракторами рушили памятник "вечной памяти отцу народов"; сам, но по распоряжению начальства, если бы спросил кто, - разбивал пачки толстых грампластинок с речами, предполагающимися и утверждающимися быть вечными, тоже Сталина, и сжигал подшивки газет с упованиями на "отца родного, члена каждой советской семьи". Тех, кто поменьше, всякие там Берии, Кагановичи, антипартийные с примкнувшим к ним Шепиловым, - тут уничтожал портреты и речи не задумываясь.
   И как-то спокойно, - что жег, что клеил. Меняться самому не приходилось, - догадался сейчас, - менялось отношение к тем вождям, столпам незыблемым, вначале...
   А и тем везло, их почеты крушили после смерти. На себе при жизни прах собственных деяний узнать не хотел! Да и после того, когда самому выставки, известность, успех, когда самому лично не организовать, не проконтролировать, - сейчас гвозди вбивать надо, потолще и поглубже: вечность, вечность в руках, она всегда - в искусстве! Истории искусства телега, и не свалиться... Запечатленных можно не знать, не помнить, кто они, - Фидии остаются.
   Пионеры повязали не первый красный галстук почетного члена их дружины, вручили пять выданных им гвоздик, - отчет по расходному ордеру в школьной бухгалтерии. Хором и снова в рифму пообещали вырасти славными патриотами, тоже, и узнать "все Третьяковски, Эрмитажи, Баранова скульптуры все!" Под барабанный ту-ру-рум ушли, и "земляки", догадавшись, аплодисментами позвали к микрофону столичную в обыденности недосягаемость. Простодушные люди провинции и впрямь смотрели с обожанием, с улыбками как-бы оглаживающими, видел Баранов от микрофона и видел Канонов, человек наблюдательный, без укоряющих себя эмоций, и без восторженных, на народе, а спокойно шарящий по лицам открытым кошельками разинь, без масок, с выраженьями, необжитыми интеллигентностью в культуре поведения.
   Вообще Канонов часто скучал, тосковал в городе по культуре простейшей - сморканию на улице в платок, не сквозь пальцы на асфальт, словом "извините пожалуйста"... Радовался, слыша "извините" или благодарившие слова за простейшую помощь, - ну почему всегда-то так нельзя? Городская газета постоянно шлепала самовлюбленную рубрику "Знай наших", рассказики одного, где все жители городка на всякой пятой минуте действия вдруг начинали бурно признаваться, что любят они свой город, и весь город на пятой минуте действия рассказчиков только и говорил о любви к родине, очередной границами области, вроде дальше любить и не обязательно, дураки там, мол, а мы-то, мы-то...
   Гадость опять видел вчера вечером на улице. Впереди два парня пели частушку "...до утра четыре раза, ну а с солнышком опять для тебя моя зараза будет..." А две девушки, с ними, ржали. Ржали, смеялись не скажешь. Знай наших, и по иному больно тосковалось Канонову посейчас. Русское целомудрие, скромность...
   - Партия сегодня говорит о настоятельном требовании правды, гласности, - повел сшитым державно в лучшей мастерской пиджаком юбиляр, доворачивая себя в позы в три четверти в позу фронтальную, для фотографов. - И я буду говорить вам правду, - с эпической задумчивостью добавил, но и так страховочно-мощно, словно вся многомиллионная коммунистическая партия стояла на сцене за ним, для авторитетности вместе с членами Центрального комитета и Генеральным секретарем. - У нас сегодня еще много больных, несчастных людей. Мы знаем, государство тратит большие средства на медицинское бесплатное обслуживание, гуманно прилагает неимоверные усилия, - и вы посмотрите правде в глаза, посмотрите со смелостью, присущей советскому человеку, каждому из вас. Все ли мы с вами сегодня сделали, чтобы облегчить участь больных? Помогли, не побоюсь сказать такого, благотворительностью, то есть заботой, своими деньгами, наконец? Бывают больные хронические, беспомощные перед своей судьбой. Вот, казалось бы, о ком нужно проявить человеческую заботу всем нам, вот где находится плоскость приложения наших добрых сил. Между тем в больницах, и это не секрет сегодня, - а кому был секретом вчера? - удивился Денис, предчувствуя, что с "рассекречиванием" опять влепят банальное, - нужно дать санитарке рубль, чтобы она вовремя переменила постельное белье, нужно массажистке поднести подарок, и тогда только она...
   Юбиляр говорил, радостно удивляясь своей способности. Внутри словно вовремя магнитофончик включился, слова вылетели изо рта, но думал он сейчас о журналистке из третьего ряда. Два месяца назад созвонился с ним, - газетчик, а не Баранов сюда звонил, - договорился о большой предъюбилейной статье в местной печати. Он и статью вовремя напечатал, начав ее абзацем о том, что одна городская старушка упала в бесчувствии, узнав в одной из скульптур Матвея Семеновича Баранова своего сына-красногвардейца, погибшего на Перекопе при переходе через Сиваш, - нужный поворот нашел, обрадовался Баранов, читая, - и фото газетчик напечатал в другом номере, Баранов на фоне Эйфелевой башни, и второе фото, с известным на всю страну скульптором рядом... Точно поработал журналист, копеечка в копеечку. Сейчас, говоря о больных гемофилией, Баранов думал, как протолкнуть какую-то неизвестную ему рукопись газетчика в одно из центральных издательств. Обещал, а долг платежом уничтожается. Не красен - уничтожается. Дать кусок пирога от издательской кормушки и отцепить от себя на пока. А мильтон бывший что выкинуть способен?
   Трудный юбилей, трудный. Через хозяина города до окончания торжественного праздника попросил из больницы не звонить. Если и умирает, - а чем поможешь? Пока исполняют.
   -Еще недавно мы все закрывали глаза на многие безобразия, но партия, к которой принадлежу и я, призывает нас смело...
   Дальше задиктовался силос из разных призывов, цитат нового лидера партии, передовиц, каких-то других консервов прессы, подаваемых юбиляром как сокровенное, тоном доверительным, с "сегодня можно говорить", и - словно бы изрекалось и слышалось впервые.
   Канонов оглянулся. У выхода слева стоял кинооператор и, нагнув голову, слушал Марью, шепчущую на ухо. Белое платье из жестковатой ткани, прошитое красными строчками, оранжевая косынка под распашным воротничком с широкими твердыми углами. Пояс на тонкой талии.
   Смотрел. Вспомнил, как упруго вскакивала, швыряя вслед Вовчику... покраснел.
   Смотрел. Заметила. Внимательно поглядела, долго. Нехорошо, - понимая, что делает нехорошо для соседствующих и сцены, встал и направился к ней, противно чувствуя начало вечера сегодняшнего потерянным, напрасным. А повторения времени - не будет. Потянул за ладонь в коридор и мягко прикрыл дверь.
   - Здравствуй. Ты не ужинала?
   Марья удивилась глазами, еще стесняясь разговаривать с ним. Поправила оранжеватую косынку.
   - Тааак, тааак... Хм... Я объяснила Сереже, что снять для моей передачи...
   -Работаешь на телевидении? Пойдем, пойдем, знаю маленькую столовочку, - забрал из тонких пальцев пластиковый жетон и от гардероба вернулся, на ходу раскрыв ее меховую куртку.
   - На современном жаргоне называется - снял телку?
   - Называется,-- пригласил поужинать в столовку.
   Накрывшись шалью, Марья глазами придержала взгляд его, переспросила, без звука, насколько можно верить в нужность свою, приятельскую и - без корысти.
   - Машина здесь подождет, - за нее согласился на улице. - До общего разъезда.
   Да она и не спрашивала!
   Споткнулась, что ли. Даже остановилась. И шла рядом, на равных, недоверчиво узнав себя слабой, ослабшей неожиданно...
   - Мороз. Не по погоде фасонишь в таких сапожках.
   - Плохие? Болгарская фирма не угодила?
   - Изящные. Смотришься - пройду и обернусь, только ребенка рожать труднее будет, - хозяйственно, по-крестьянски как-то пожалел.
   - А если он у меня есть? А если нету, и рожать не от кого, ни к чему?
   - А если жить хочешь без врачей, ходи по морозу в валенках, - через общее во фразе поддержал близость.
   Уши зажглись. Ей понравилось немного подчиниться, без обольщения, без расчета на завтрашнюю ненадоедливую нотацию.
   Столовочка - по вывеске кафетерий, - комнатка и четыре высоких столика с круглыми каменными столешницами. Тепло пахло едой от близкой плиты. Денис принес что было, две тарелки пшенной каши, политой маргарином, и две с омлетом. Чай, в толстых стаканах.
   - Чем богаты... Осетрина уплыла на юбилей во дворцовский буфет. Да здесь и не бывает ее.
   - Ты не извиняйся. В командировке по районам я жую в любой забегаловке, а то думаешь... Как тебе Баранов? Задолбил нашу контору, требует о себе телефильм сделать. Мне сказали только материал для новостей собрать, вчера звонками из обкома партии шефа долбил, меня на обед в ресторан возил, нервы мотал. Телефильм минут на сорок пять, вот так.
   - Послушал, посмотрел... Вместо личности творца - брежневщина, их выкормыш. Тащат себе славы побольше, почета лживого, юбилеи, ордена, бим, бом... Что людям от них? Жить светлее? Легче? В людях панику провоцируют. Поумирают, а после них хоть потоп, но во многих зараза останется.
   - На недавнем юбилее тебя тоже видела, крупным планом в новостях показала ваш задумчивый облик...
   - Ящик не смотрю.
   - Я по работе снимать вынуждена, а ты зачем ходишь?
   - Любопытно. Сижу, мечтаю: бухнется очередной дутый гений на колени, люди, возопит, пощадите, простите мне, живой пока! Не проклинайте вослед, умру когда, дайте на том свете спать спокойно! Каюсь, каюсь, не устоял перед гордыней и алчностью! Бога отринул, а Бог есть красота свершившаяся, да в стороне она, не во мне, не через меня к вам пришла, люди!
   - Красота чего?
   - Да как же не видно? Чести, совести, дела от души, от сердца. Красота получившаяся. И потому еще хочу... Мертвые души наблюдаю, в бозе не почивших. Читаю летописную книгу семнадцатого века, Семен Шаховской, автор, говорит в конце, что он князь, и княжеское имя высочайшее есть, но не относится сие к литературной его работе, здесь он из-за невежества своего и человеком называться недостоин. А что мы видим вокруг? Спесь да разврат духовный. И коллекционирую мертвые души. Когда ясно, что в жизни отсекать, когда полюс дерьма станет ясным до мелочи... А тогда искать, как делать хорошо. Что и где плохо у нас, - заговорят в открытую, заорут скоро, ведь и дураку понятно, страна к развалу идет. Да как справедливо сделать, хорошо? Всем, всем. Каждому станет хорошо, тогда - всем. Каждому - как сделать? И нужно, жизнь по второму разу не бывает.
   - Большая у тебя коллекция?
   - Мертвецов много. На неделе утром из поселка еду, в автобусе парень рядом, с сердцем ему плохо, схватывает и сознание теряет. Я его знаю. Учится на летчика, за девчонку заступился и нож под сердце поймал. Оперировали сложно, девчонка та вместе со своей матерью выхаживала, ему и незнакомая. Авиацию он потерял.
   В автобусе кричу: стойте! В больницу срочно нужно, с вами не успеть! Выволок, положил на сугроб, автобус чего? Битком, духота, да пока дотянет до города... Легковым машу, не останавливают. Утро, человек лежит на сугробе в полушубке новом, не пьянь какая-то, с чего он посреди поля? Не останавливают! Вышел прямо на проезжую часть, не умирай, боюсь, не умирай, руки раскрыл - стойте, сволочи. Через меня проезжать не станете. Русские, думаю, мы, или зверье? Погрузили парня, с водителем. Несемся, ругаюсь, а мужику за рулем неудобно, вроде стыдно становится за других. Парню врач укол успел сделать, отдышался. А страшно. Человек ничего не стоит, ценность потерял. Мне под солнцем удобно, а ты двигай ногами навынос. Как будто без жестокости жизнь прекращается.
   - Денис... Мертвые души в бозе не почивших наблюдать не жестоко?
   - А нет. От любого куста, дерева сухую ветку убери - вот и легче, вот и лучше. Так... В природе лишнее само обламывается. Просто в природе... И ты не предлагай, - помогать им нужно, глаза открыть... Для Баранова я сумасшедший, а для меня - он выродок.
   - Повтори... Тебя в самом деле задело, что могу ноги поморозить?
   - Ну как? Ты рядом идешь.
   Марья смотрела. Завидовала черному оконному стеклу. По нему от разницы здешнего и уличного воздуха текли капли. Натурально, следствием причин, как всегда в природе. "И заплакать захотите, - вспомнилось откуда-то, - и заплакать не сможете, слезу не отыщите".
   Смотрела. Смотрела на окно.
   10
   Юбилейная выставка - ретроспективная, по научному, если, на ней собрано все созданное за годы творческого труда, за десятилетия. Вот Леонида Ильича Брежнева образ в гипсе, - тот-то, в металле исполненный, подарен... Хотя и перемены вроде начались в отношении к нему, а ничего, пока инструкций из Москвы нет запрещающих, и выставить здесь разрешили. Одну скульптуру генералиссимуса Сталина на фоне первой советской баллистической ракеты посоветовали убрать, непроверенный факт, сказали. Вот рядами скульптуры на тему труда, слева - "миру - мир" тема, а тут портреты передовиков, космонавта-земляка, спортсменки, Олимпийской чемпионки, местное спортобщество обещает купить. Ну, что? Правильной, верной дорогой шел, если смотреть взором идеологических заказчиков, - время отражал, главные приметы эпохи строительства... эпохи первой половины второй половины... фу! от волнения запутался! - ну, строительство шестидесятых и семидесятых годов! Славно видеть плоды, славно. Речи кончились, самовар расписной подарили и другие подарки вручили, вышли из зала сюда, на выставку. Народа, народа сколько! Народное, значит, искусство делал, принадлежащее народу. Образно, конечно. Так-то - собственность автора, на всех табличках написано. Народу оно принадлежит визуально, глазами, значит, смотреть... Буклеты люди протягивают между фигур руководителей области и города, расписаться просят, улыбаются, стараются рядом сфотографироваться, в телекамеру сопровождения рукой махнуть - рядом! Ах, хорошо!!! Само по себе получается улыбнуться, вовремя слово сказать, "да-да", "как же, как же", а правая рука сама по себе пожатия принимает...
   ...дзынь, дзынь, дзынь, дзынь...
   В окружении почетом, посреди главных руководителей города и области, партсов... а! - руководителей области и города ну до чего легко идти по собственной выставке, ну до чего!..
   ...дзынь! дзы... - оборвалось в сердце.
   А умолкнут звоночки? А не придет на душу больше никогда?
   Как-то засвербило-заволновало, обидно сделалось посреди праздника, и от середины блистающего дорогой отделкой зала, площади почти размерами! Матвей Семенович обернулся, отыскал глазами, потянулся, с места не сдвинувшись, к затерянной среди гипсовых, мраморных, гранитных масштабностей фигурке.
   "Крик", помнил название всегда.
   С той работы впервые почувствовал себя скульптором, той работе в одиночестве, в мастерской, говорил: "я башку одного сляпаю для денег, ты не обижайся, такая жизнь. Сляпаю дурака, и вернусь к настоящему, к творчеству".
   Узкая, высокая, обтянутая светло-серой тканью подставка. Алюминиевая, небольших размеров фигурка, всего сорок три сантиметра в высоту. Поколенная. Голова заброшена назад и повернута в профиль, плоская полоса волос остановилась над левой грудью. Руки подняты, преломлены, отброшены за спину. Вздернутые острые груди. Втянутый живот, напрягшийся тремя плоскостями, крепкие бедра. Бессловесное вымаливание, беззвучный рев молодого женского тела, сшибшегося с уничтожением вместо жизненной нужности рожать, лелеять, любить...
   Люди вокруг пропали. Вернисаж исчез. Собственно, магнитофончик внутри работал, слова произносил, и руки встречали протягиваемые буклеты, покрывали лощеные страницы какими-то словами...
   Двое зеленоголовых инопланетян внимательно прилипли спинами к решёткам подвесного потолка. И от них отмахнулся.
   Почудилось? Оглянулся. Да, двое зелёноголовых перелились в пару зеленоватых глаз... А, чёрт!!!
   ...Город. Город после драки с милиционером и колесной болтанки в агитпоезде. Окраина, где удалось выпросить комнату под мастерскую, называлась Плюевка. Теперь мастерская с электрическими подъемниками, импортными некоторыми станками, богатой коллекцией дымковской и каргопольской игрушки, и библиотека в отдельной комнате, на столе фрукты всегда, шоколад, в шкафчике антикварной "Камю", марочные вина, а там, - там была мастерская, и по ней грустится, хотя почему грустится по нищете? Неустроенности?
   Печка и дрова, откуда сможешь достать. Комната всего четыре на четыре с высотой потолка два метра двадцать один сантиметр. Ни отхода толком, ни хорошего просмотра. Воду для замесов глины таскал из колодца, грел на плите. Самым трудным было, что из-за непостоянных температур часто лопалось вылепленное, как раз там всегда, где лепкой детали прорабатывались тонко, законченно.
   Ирочка Ермилова появилась в тех днях неизвестно как, явлением погоды. Облачко. Облачко появляется на глаза, когда глядишь в небо, а откуда оно, и где будет к вечеру? И не вспомнилось, сколько ни пробовал, почему с ней познакомился. Немного скуластое белое лицо, немного азиатчины в больших глазах, чуть вывернутые, пухловатые валиками губы ровного рта, постоянно радующегося, как будто. То ли от ямочек по краям губ? Стройный рост, отрывная от земли походка гимназистки. С ней говорил, где-то опять столкнувшись на улице города, и взоры рядом с какими-то ее словами забавлялись: "нравлюсь? губы привлекают? целоваться потянуло?"
   "Дзинь!" - звякнуло промороженное зимнее окошко мастерской, и тут же, притопнув за дверью и сбив снег, вошла Ермилова. Рассыпанную глину смёл от порога, швырнул чайник на плиту. Пробежал по морозу, без пальто, четыре квартала темноуличной Плюевки, из телефона уличного сказал жене: "Работаю над заказом, вернусь поздно. Зарплату оставил в левом ящике серванта".
   Всю оставил, с копейками. Знал, станет звонить в бухгалтерию, сверять руб. и коп.
   Ира листала журнал "Творчество". Прихваченными с чьего-то забора обломками досок набил топку, подпер дверку кочергой. Стали пить чай, устроив чашки на табуретке. Смотрел, чего-то отвечая. Нравилась высокая шея. Замечал, - чувствует, волосы за уши стряхивает, поднимая высоко подбородок. Нравились тонкие руки с длинными пальцами. Прочитывал, без бессовестных мыслей, всю фигуру под одеждой. Нравилось.
   Понасмотревшийся натурщиц на учебе, сейчас не осмеливался, нервничал. Как в снег босиком ступил: - "Попозируй мне обнаженной?" "Не так я одета. Не как на пляже. У меня есть дома трико для гимнастики, вот в нём...." "Мне нужна обнажённая натура".
   Разглядывала плавающие в стакане чаинки. Подняла честные глаза. "Но почему я?" "Твоя фигура подходит для замысла, - сглотнул суховатым горлом, - и твой образ. В тебе чистота". Подняла брови. Опустила, через время. "Ты провидец? Обманщик?" "Да работать мне надо! Подходишь! Работать!" "Я не так одета. Совсем обнажиться не могу, стесняюсь". "Возьми кусок ткани, закрой ноги! Нет, тогда как? Мне что-то довоображать, врать? Нужен полный образ".
   Молчала. Считала чаинки, чуть колебля стакан в длинных пальцах, завидно длинных. С пальцев начинать лепку?
   Считала чаинки. Покраснела. "Окна закрой, чтобы ни щелки не осталось?" Смотрела, как газетами отделялись от улицы. Поправила отвернувшийся газетный уголок, придавила кнопкой. Ширмы не было. Протянул верёвку, набросил пальто, потянув вниз сколько можно. "Мне за ним?" "Да". И на моменты забыл о ней, быстро, быстро проверяя, той ли плотности, вязкости глина.
   Вышла, стараясь руками закрыть всё, чего закрыть не получалось: всю себя. "Мне как сесть?" "Нужно позировать стоя". "Ну как..." Подошёл, попробовал, дотронувшись, одно плечо отвести назад. "Не трогай меня!" - передёрнулась почти брезгливо, встряхнув плечами и неожиданно крупными, плотными грудями. "Ты говори, я сама найду нужную позу". Подсказывал. Показывал с расстояния, выверяя нужную точку обрисовки контуров, объёмов и расположения теней. Начал лепить. Смял. Начал лепить. Подождал, выискивая мгновенье увидеть внутри себя, не глазами, не в цвете и объёме, а странным вроде бы пятном, - руки сами стали добавлять глину точно, как хотелось, как искалось, требовалось, - кто-то, кто-то водил руками по начинающемуся, только-только начинающемуся, и водил точно, жёстко, сильно, уча спокойно и открывая истинность творчества.
   "А у тебя проигрыватель работает? Заведи мне... битлы есть?" "Пустой короб от проигрывателя. Там у меня разные железки, инструменты". "Ааа... Вон на том камне что за буквы?" "Да шабашка, на кладбище попросили сделать. Противно, Ира, для денег себя тратить". "Ты камень назад отдай, и всё". "Да может..." "Может? И сразу, в одну минуту, не умеешь отказаться от денежной халтурки?" "Я не воздухом питаюсь". "А Александр Блок никогда не говорил о погоде..."
   Промолчал.
   "Ты творческая личность, ты господь бог рядом с неумеющими делать такое". "Да куда... Ира, колено левое немного выдвинь? Как стояла прежде". "Господь. Творящий. Иначе не стала бы позировать. Ой, немножко соврала. Я повзрослею, растолстею, к старости высохну, а в твоей скульптуре останусь юной, навечно. Какая сегодня". "Рано шкуру делить, медведя не убили". "Добудешь. У тебя замечательная голова старухи на выставке была, все замечали. В книге отзывов много раз о ней упомянули".
   Лепил, полуслыша-полувидя, улавливая словно подсказываемое кем-то...
   "Я пошла", - беспрекословно отчеркнула свободным желанием. - "Еще надо? Жди... так, завтра у меня секция, а, а-а, потом оттуда... жди послезавтра в это же время". "Ира, я не знаю, когда смогу тебе заплатить, позирование оплачивается во всех..." "Блок", - оборвала, - "никогда не говорил о погоде. Рассчитаемся, заплатишь мне вечностью. Моей. Ну, и твоей, как автора".
   Оставшись в одиночестве, разглядывая начатое, думал. Образовалась форма, без содержания. Без со-дер-жа-ния... И объёмы пока были слишком круглыми, привязанными к натуре, слишком повторяющие виденное в мастерских, музеях, на выставках. Да. И аморфными. Брал карандаш, набрасывал другие позы, ракурсы. Дотягивало до маразма, до тупикой бессмыслицы. Искал ту тоненькую ниточку, то, проглянувшееся вначале...
   Пробуя развить, лепил другие фигурки, весь следующий день. Сравнивал, сминал. Из газет клеил занавес. Безразличием к купленному песцовому воротнику обидел жену. Всё вокруг себя видел, ощущал странновато-ненужным. Со двора винного магазина принёс четыре крепких ящика, устроил невысокий помост. Набрасывал карандашами, углем ракурсы, ракурсы, компоновал... За бутылку водки купил у соседа старый сарайчик, успел одну стенку разбить на дрова.
   "Дзынь!" - быстро звякнуло стекло окна. "Привет. Я сама", - повесила пальто на гвоздь, вбитый вместо вешалки. Согревая дыханием длинные пальцы, опустилась на колеей, чтобы близко разглядеть разбросанные на полу рисунки. Не обернулась, взяла стакан чая, горячего. Поставила рядом.
   "Пропорции меняешь свободно?" "Да, кручу варианты", - почувствовал себя, сейчас, беззащитным, - дунь, и в прах замыслы... "А мне такая манера понятнее больше, - пододвинула лист, - чем фотографический реализм. Стоп. Со своей дилетанщиной дальше в калашный ряд не лезу".
   На белом лице пропадал тот, с мороза, румянец. Согреваясь у печки, безразлично смотрела на газетный занавес, и, ожидаемая, вышла из-за него, виденная, но снова удивившая красивым телом. "Шатается", - обиделась на помост, перебивая в себе стеснение. Вспомнила позу.
   Лепил. Спокойно лепил, остро, видя постоянно и почти точно самое нужное в глине, и в воздухе вокруг, рядом. Все мутновато-неглавные восприятия окружения отошли в сторону, точка сфокусировалась.
   "Может быть ты, Матвей Баранов, последний из скульпторов, ваяющий женский торс". "Почему?" "Тело - не основное..." "Почему? Что сказать хочешь?" "Когда-то наступит воскресение всех людей. Павел коринфянам говорил: "Пав в землю, это вещественное тело в немощи и тлении и бездушным в гробе сгнивая и разрушаясь и в ничто превращаясь, встанет нетленным и духовным в славе, бессмертным, вечно живущим и обрадованным". А дальше там же я читала, что когда наступит воскресение всех, ни толстых не будет ни тонких, ни русых, ни рыжих, ни одноногих, картавых, ни умных, ни дураков, ни рабов и ни господ, ни мужских и женских детородных органов, чтобы переспать, ни мыслей и желаний блудных. Все станут невероятно красивыми и физически, и духовно. Хочешь, ещё тебе процитирую? Как художнику? "Наготу же их и открытость по подобию жертвенных ягнят разумей, приводимых на заклание богу. Ведь как с тех пор кожа сдирается для испытания сокрытых внутри них костей и мозга, так же и деяния каждого объявляются". "Я Библию не читал. Ты оттуда заучила?" "Все так думают, кому рассказываю. Конец пятнадцатого века, древнерусская философия". "Я никогда не спрашивал... Ира, чем занимаешься, кроме гимнастики?" "Учусь в пединституте, второй курс, русский язык и литература. Я давно верю, весь последний год, что если не физическое, то духовное воскресение людям нужно. В Бога - не верю, что-то слишком много несправедливости, он бы не позволил, если бы был. В людей... Людям верить - нарываешься на боль. Пишу стихи, и хорошие отзывы есть, а напечататься - фиг с маслом. Знаешь как первую книжку хочу? Ну дура, ну честолюбивая... Согласилась переспать - рука Баранова остановилась, - с автором патриотических стихов о коммунизме. Нашим, городским. Маститым, у него три книжки в Москве вышли. Он позвонил по своим, меня издадут через два года. Теперь, - провела ладонью по животу, - нужно вычиститься, не стану же рожать от этой гнуси? У тебя есть знакомый врач?" "Я позвоню, переговорю. А так пойти к врачу, как все?" "Мне нужно через знакомство, чтобы в больничном другой диагноз настрочили. Матвей, а как может жить такая семья? И жена его дома, и меня привёл". "Я не знаю". "Какие-то кошмарные люди. Он со мной, и она заходит, кофе рядом с постелью ставит". "Подожди. Жена? На ее глазах?" "Да она сама уговаривала и просила ничему не удивляться. Вернёмся, говорила, к отрицанию условностей. У нас древнегреческую литературу читала на первом курсе. Они лгут, современные апостолы. Год назад, полтора даже авторитетами были". "Я с похожим в жизни не сталкивался". "А я теперь в чистоту апостолов поучающих не верю. Его фотография в газете к празднику Октября, стихи его о выстреле "Авроры", и вижу за этим - справа я лежу, слева жена. Я стылая, одно тело физически живёт. И каяться негде. Стою вот, деяния постыдные объявляю, а когда душе воскресение будет? Может и вправду на том, третьем каком-нибудь свете настоящая начнётся жизнь в какой-то немыслимой для нас форме, а все мы пока - репетиция? Разрешили нам пошалить?" "Я верю в эту жизнь". "Ну для чего? Она - поганая." "Верю. Не всегда поганая, не отчаивайся". "Тебе лучше, ты художник. Тебе и в монахи можно, твори, чего ещё? А я биологическое существо, сотворить чудо могу только собой, своим телом. Я как трава, цветок, хочу выбрасывать семена, быть на земле и потом, после старости своим ребёнком, а меня наша жизнь, какая по правде, а не в газетах, убивает. Или сама через обман другими душами пользуйся, или соломой становись для них, пылью растёртой. Зато на словах вокруг - спокойный сплошной засев разумного, доброго, вечного. Всегда".
   Удерживаясь от могущих сбить настрой эмоций, чужих рассуждений и итогов реальности, Баранов лепил скульптуру, чувствуя глину через себя. Круглые, жадные первым торопливым впечатлением тяжёлые объёмы,- плечи, таз, - прорабатываемостью отбрасывали от себя лишнее. Форма начиналась от нового подробного знания натуры, моментами теперь и не только визуального. Решил окончательно: поколенная фигура, подальше от протокольной скукоты, натурализма скучнейшего.
   Тремя вертикальными плоскостями, вогнутыми, живот. Вскинутые, плоские впереди руки. Голова лицом вверх, повёрнутая к плечу. Вытянутая в рывке шея. "Они лгут, современные апостолы". Груди, плоскими четырьмя сторонами стекающие к острым точкам, и уверенные опорностью, но плоские впереди бёдра. Как меч неотразимо опустился, как страшная сила протащила по жёсткому, ободрала, стесала прежнюю нежность. И надо всем - распахнутый в крике рот.
   Животную волчью ярость чувствовал в себе Баранов, разглядывая вроде законченную скульптуру и слыша скрип сапожек подходящей сзади Иры. Словно его нору, его беспомощного детёныша хотел тронуть, обидеть и уничтожить. "Я такая?" - удивилась, остановившись. "Да". "Скажешь похожа-похожа?" "Я лепил образ. Похожа-похожа делает фотограф". "Ну, может я такая. Ты Господь, творец, ты знаешь". "Чаю хочешь?" "И чаю, и проголодалась очень".
   Чего-то ели. Как-то простились.
   Удалось, в копеечку попал. В точку. И сразу удалось. Вышло. На такой теме замылиться и уйти в сторону... А сколько не знал, прежде, чего, чего делать? Когда и материал, и желание работать, и идеи вроде, и...
   Удалось.
   Почему-то попробовал скопировать в дереве. Остановился, перешел на гипс. Куда в те времена было до завода художественного литья? Какому-то Матвею Баранову с какой-то Плюевки? Вучетич разве?
   И впервые скульптура на выставку попала в гипсе. Под бронзу, правда, тонированной, но ведь глубина самого материала не та...
   ...Дозвонился, договорился, достал Ире врача. Через ехидничанье, - "А, ну если твои дела..." - поддакивая молчаньем, прошел шажочками. Тут не проскочить, могут и отказать, чуточку - "мы ведь свои..." -- поиздевавшись: "девственница была? Не научился без последствий?" В липовом бюллетене написали какой-то другой диагноз.
   "Дзынь... "
   ...Весной, в марте, в дощатом чистеньком предбаннике сауны "для служебного пользования" сам придавил ногтем пластмассовую застёжку лифчика Ирины. "Голой?" "Там вся компания голая". "Неужели?" "Посмотри на вешалку, все плавки и купальники рядом висят". И потянул верх трусиков вниз. "Я не могу быть голой среди чужих мужчин". "Да ладно, не то бывало!" - повесил трусики рядом. А не сопротивлялась, растерянная, глазами пробуя поверить, что это он совершает, недавний Господь.
   "Кто к нам сегодня запаздывает?" - наполовину высунулся из парной толстый облисполкомовец, осматривая внимательно спину и ягодицы Ирины.
   Пле-вать! Как-нибудь...
   Тогда вовсю светило с переездом в Москву, тогда через застольные дела, всё прилагаемое так быстро понадобилось подписать документацию, оторвать у других заказ на пару фигур у Вечного огня, строящегося объекта города, быстро сработать их в бетоне, забрать деньги, и чтобы свободно, надолго хватило тех тысяч в столице, на первые времена устройства,-- "дзынь!..."
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   11
   Россия. Одно слово, а кому пусто, кому густо.
   Твоя она?
   Поезжай в землю другую, гляди, удивляйся да сравнивай, - любопытство...
   Вернувшись к себе, видишь ли душе твоей привечанье от неказистости окруженья, непогожего дня, скукой грозящего? от вида земляка встречного, знакомого необязательно? звуков русских слов? Жизнь, где не праздник, где обыденное.
   Совладать ли тебе с тем, что своё здесь, своё от восторгов сбивчиво-невыразимых при чувстве Отечества до... чего б глаза никогда не видели?
   Много, много отвратительного в земле твоей, русский человек. Многому сам ты смеёшься, сердишься, виноватых начинаешь искать, хорошего больше, - Россия кругом. Сила - от неё, любовь - к ней... И где на бестолковщину находится уж хотя бы один, да знающий дело? На пьянь пропащую - трезвая голова? На толпу бездельников - кого от работы отрывать надо? Здесь всё, другой земли не сыскать для виновности, и другого народа. Хотя пробовали и пробуют.
   Уже и вечное переменилось. Сама Россия, Земля вся сделались смертными в миг любой. А путь твой, человек, рядом вообще короток. Уйдёшь под крест, звезду пятиконечную, камень могильный, - живи, живи чистым сердцем, чистым помыслом и делом успокой себя и тех, кто после живёт. На что мелочность тебе, крохоборство, злоба с пустошью самообмана? Бог не увидит, а люди разглядят...
   Совесть и ум. Добродетель. Отсюда начинай...
   ...Не светопреставление с понедельника началось. Просто перебесилась собственной глупостью жительница городка, а может райцентра. Потребовала от властей: "Моя соседка показала мне из окна напротив фигушку. Требую сурово наказать, пусть другим пример будет. Надо моей соседке на площади кнута надавать, зря она надеется на атомный век".
   Другой, языка своего хорошо не зная и порядочности ведать не ведая, объявил: "Суд разделил нас по справедливости, а жена забрала сверх того ещё и кошку Машку, женские нагрудники и сифон. Вызовите бывшую жену в суд ещё раз, чтобы она вернула мне эти вещи. Сифон мне подарили на свадьбу, не ей, нагрудники я ей купил сам, а кошку она не растила".
   Мелочи, мелочи. Не нация погибла, какая-то одна душа. Да там вторая, да...
   ...И летишь невысоко, не низко над местами своими. Деревеньки серыми крышами в одну короткую улицу видны, леса и распаханные места между ними, и поделенные на прямоугольники тоже не яркие городочки, - всё общим пятном, всё смазано скоро пролётностью и как бы принижено названием, - провинция.
   Но что провинция? Так уж и смешна, негодна названная снисходительно, насмешливо почти? Не отсюда днём и ночью везут в столицу, за рубежи наилучшие товары, продукты, натужно показывая иностранцам русскую благодать? не здесь рожают, выпестовывают будущих защитников государства, подвижников дел исторических? Столица одна, а вся Россия - провинция, и смазано, взглядом расплывчатым воспринимать её - самая дрянная насмешка над народом, страной русской; скорее тянет с высоты на землю: где здесь улица с деревом, знакомым всякой веткой? где дом, от резных его подзоров прошлого века, полураспадшихся, и больно и горько? где, когда обидно за попрошайничество немощной старушки, знающей судьбой царское время, революцию, войну последнюю - как вчера?
   И воспалённая синеватость метельной низкой тучи тревожна: за всё тревога, что не всегдашний праздник, но вечный труд, и вечное желание хорошего всему, что провинция, та самая родительница-земля. Что же, что же на ней?
  
   Приглашения на воскресный обед, большой, с гостями, устоялись в городе годов с пятидесятых, от привычек "поза-позатого" властителя области, по преданию съевшего суп харчо на даче в Кунцево, - тут хоть стоя произноси, - у самого Верного Соратника, Ученика и Преемника Ленина, крупнейшего Теоретика марксизма-ленинизма, Выдающегося Полководца, Великого Учителя народов, Отца народов Иосифа Виссарионовича Сталина! Если говорить, как при жизни его величали-возвеличивали...
   Так что ж? Теми, кто традицию берег, обеды устраивались по очереди, и сегодня она привела в квартиру Запятова Егора Ивановича, пенсионера давно, но работающего, не оставляющего поста. А что? Тут и значительность от кабинета из первой десятки, и пенсия, и зарплата, да плюс... да плюс... Нет, о плюсах вслух не нужно, есть они - вот и хорошо. Устаётся, конечно, на работе, бывает страница прочитанного документа сразу в голове не разъясняется, то на массаж, то на укол в спецполиклинику шофер отвозит, дааа... Трудно, конечно, возраст, но... Почётно работать в стране у нас, почётно.
   Марья прислуживала. Родители со скандалом уговорили здесь быть, "чтобы никто ничего лишний раз не подумал", - пришла.
   Ну-ну, можно почитать и сказать: "Марья помогала, Марья была занята на..." - если не обязательно, не обязательно враньё, пусть и говорится, что нужно ей по характеру: прислуживала.
   "...а для тех, кто в воскресный день решился отправиться за город и полюбоваться красотами зимнего пейзажа, - на лету схватила она фразу радиопередачи, переходя из гостиной в кухню, - "уууу!" - взвыла секундно и без звука, - "когда я смотаюсь за город? Когда мне?"
   Пейзаж двора из кухни смотрелся противным. Раздражал. Ничья собачонка возле мусорных контейнеров, перепугано оглядывающаяся. Разные только по окраске автомобильчики. Истоптанный снег, присыпанный зимней пылью городского воздуха. Грустно. Урбанизм, слетающий к утилизму. Пушистые снежинки навсегда переселились в мультики, что ли? Японского производства...
   В столовочку-кафетерий потянуло. Чтобы с потолка на стол упала капля воды и повторить Канонову...
   Взяла из твёрдой картонной коробки бутылки с пепси и фантой, - да есть и в провинции, где колбаса и масло давно по карточкам! - составила на тяжёлый серебристый поднос с гравированным орнаментом, понесла в гостиную, на небольшой отдельный столик.
   Прихожая у Запятовых - "ах, вы сени мои сени" вспоминается от её раздольности. Зеркало метра три высотой, прошлого века, с широкими полосами огранки и нетусклое, в раме листьями и завитушками. Особенно наверху резьба роскошна и барочна, широкой, с мягкими заворотами внутрь короной. Знающие втихую любят повторять, здесь, что оно из бывшего дворянского собрания, ссыльный Салтыков-Щедрин в нём себя отражал. Губернатора бывшего, спорят другие. Может быть, может и - в самом деле...
   Дверной проём тот - в гостиную. Сюда кабинет домашний, сюда общая комната без названия точного, там спальня, а в другую сторону владенье выросшего наследника, всё называемая детской, а тут - а там... а... - ведь умели строить ох до чего хорошие квартиры ещё и до войны, а не только сейчас, во времена улучшенной планировки ухудшенного донельзя. Да ну что высота потолков и два туалета в разных сторонах? Запятова Гор Ванча (Егора Ивановича) квартира, в такой прихожей и помыслы и шутки - "эт те не на общественном, для всех, транспорте", - гости здесь как-то, кто на что достаточен, заботу высказывают ну... ну хотя бы о жёнах своих, если даже те и удивляются приподнятием к ушам толстых, напудренных заметно щёк. Да ладно, что неуклюже местами, "не для Парижу живём..."
   Гости... Что их долго описывать? Такие есть в каждом городе, со столицы начиная: вроде и праздничные, и будничные вместе костюмы на мужчинах, тёмные обычно, модой обтекаемые по сторонам. Галстуки часто не в цветовой тональности, но почему-то носятся, и лица желтоватые, не спортивного состояния, сеточками красными на щеках, - а! мужчине как бы ни выглядеть! поди-ка посиди лет по двадцать в кабинетах! - женщинам, женщинам в высоком зеркале в минуты первые нравится оглядывать своих временных соседок, ревниво, где-то либо с завистью, тут же спрятанной, либо со злорадством, убранном быстрее и глубже. Женам гостей таких ну конечно есть чего терять, - не дай бог, не дай бог на сторону потекут-польются подарки мелкие сначала, и, и, и- а до пенсии не так далеко, перетерпели одних похмелий после комиссий брежневских времён, - без всего заслуженного теперь-то остаться? Когда понатерпелись?..
   Марья перетирала принесённые на кухню Антониной Викторовной, хозяйкой, хрустальные стопки, высокие и низкие рюмки, бокалы, креманки. В Степнорудневске, вспомнила смешно, и печально, для жилья у них был отдалённый посреди города от других домов коттедж в японском стиле по архитектуре. Говорили, пленные японцы построили после войны. Сад вокруг тоже они оставили, и две беседки, и фонтан среди камней. Забор отделял от города диковатый. Глухой, дощатый. Обычно в мае рабочие красили его противной рядом с весенними яркими листьями зелёной краской. В седьмом классе уговорила отца, стали красить светло-серой. А в кладовой рядом с кухней всегда стоял холодильник промышленного типа, с четырьмя отдельными секциями, хотя и жили - втроём.
   В детстве Марья так и думала, по-другому не бывает. В школу и обратно на горкомовской "Волге", обедом кормит домработница, подружки в гости не ходят и к себе не зовут, - так нужно, значит. "У неё папа, - слышала не раз за спиной непонятным наказанием, - председатель горисполкома был, а стал секретарём горкома". Все полушепотом, за спиной, все со странной опаской, а в одной школе с ними училась...
   Семидесятые годы тогда начинались. Мама, библиотекарь какой-то вечерней школы, всегда находящаяся дома, в девятом классе сводила в гости, познакомила с семьёй одного из подчиняющегося папе секретарей горкома. Виктор Иванович и его сын, - семья, - студент МГУ, историк будущий по факультету, его, студента, мама и бабушка. В Виктора Ивановича сразу влюбилась, по-другому до сих пор не получается назвать самое высокое, восторженное уважение. Седой, низкого роста, умный и добрый. После войны он жил с одним лёгким и круглый год бегал купаться на озеро. Чужеватым он чувствовался в своём доме со стороны, а придёшь - враз себя переменит: ещё дым от скандала какого-то чувствуется, а обязательно ведёт на кухню угостить чем-нибудь, деткой называет. Как-то удивляло новое, - доброта взрослого...
   Бабушка у них была странноватая. Заглядывала на кухню, торопила глазами, ожидая, а, заведя в свою комнату, всплескивала руками: "Машенька! Машенька! Чудесная вы моя! Как вы счастлива! Как я завидую вам и всему вашему поколению!" - смеялась торопливо, махала, махала руками, заранее отгоняя любое несогласие, - "Вы, вы, вы! Подумайте! Представьте! Вы, ваше поколение в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году будете жить при коммунизме! Как я счастлива! Скоро, скоро вы будете жить при коммунизме! Какую жизнь, какую жизнь вы увидите в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году, какие светлые вершины!"
   На столе в комнате её всегда лежала толстая "История КПСС" с разноцветными закладками. В семьдесят четыре года бабушка записалась на учёбу в университет марксизма-ленинизма при горкоме партии, Виктор Иванович поступку матери смущался и на темы, нездорово обожаемые ею, старался не говорить, морщился от называния года разрезания ленточки...
   Афанасий учился в МГУ как-то непонятно: почти каждый месяц прилетал в город, - пять часов самолётом, - и бегал по разным комитетам комсомола, чего-то "созидая, организовывая", как говорил самоуважительно и полутаинственно, "прорабатывая вопросы". Видела, - ссорился с отцом из-за постоянной траты родительских денег на самолёты, и пропущенных неделями лекций. Раз Афанасий показал телеграмму, полученную в Москве от бабушки вместо ожидаемого денежного перевода: "Поздравляю с величайшим праздником советского народа, запуском нового космонавта". Посмеялись вместе, но и сказал Афанасий: "Ты заканчиваешь школу. Ты должна навсегда увериться, наши дела величайшие, то бишь дела созидающие советского народа. Мы, лучшие представители нового поколения, должны занять ведущие, ключевые посты в первых рядах советской молодежи, показать действенный пример молодёжи всего лагеря соцстран". "И будем иметь ключи к чему, от чего?" "С такими сентенциями не шутят, - стал протирать очки Афанасий, как-то дёргая головой,-- вещами основополагающими. Народ должен иметь сильное руководство на всех этажах власти".
   Прислушалась к интонации, не испугалась. Подумала, - а может и в самом деле этим человеком, точно и твёрдо знающим цели, нужно гордиться и этому, услышанному сейчас, верить?
   Сидели в компании. Боря Полукеев, поэт-ровесник, популярный среди восемнадцатилетних города, защищал песни Высоцкого, то ли позволенные, то ли запрещённые, тогда. Афанасий с ним спорил. Боря переключился на дела тридцать седьмого года, на начинающееся замалчивание культа Сталина, на "всё у нас хорошо да с таким неотринутым хламом, так, считая народ за стадо баранов, коммунизм никогда не построить". "Ты, - побледнел за очками Афанасий, - ты враг, антисоветчик, диссидент поганый. Была бы моя власть, я бы тебя сейчас же поставил к стенке и расстрелял лично". "А я успел бы написать в стихах для более лёгкого запоминания, какая ты мразь".
   Тогда показалось, волосы на голове юного поэта отвердели. Другие ребята не дали "махаться". Боря, что запомнилось посейчас, из компании не ушёл.
   Степнорудневск, а сейчас - Россия. Географический континент и тот сменился, а юность, время... Восьмидесятые сейчас, начало конца какой-то глухой эпохи, чувствуемое смутно.
   - Ты у нас самостоятельная, ты у нас всё умеешь, - похвалила Антонина Викторовна, чему-то заранее смущаясь и отгадывая, правильно ли хвалит? - Родители не опоздают, звонила им от нас?
   - Я голубцы,-- оглянулась хозяйка на гостей в прихожей и всё-таки закрыла дверь кухни, - приготовила в бинтиках, помоги мне высвободиться. Да нитки, нужно, чтобы не остались в бульоне.
   - Зачем же в бинтиках?
   - Капуста у меня разворачивается, а бинтики - ничего, они стерильные. Сама я решила на сегодня приготовить второе, из ресторана брать не захотела, опять антрекоты там.
   - Листья капустные подержать в подсоленном кипятке минут пять, и не развернутся, - удивилась неумению.
   - Да? А мне никто прежде не сказал. Я вынимать стану по одному, а ты ножницами бинтики срезай. Сказала же я, самостоятельная ты у нас, всё знаешь и умеешь, - произнесла она теперь спокойно, как бы и подхалимствуя и держа на крючке, и Марья, сразу вспомнив вопрос о родителях, просчитала варианты, - что точно имела ввиду хозяйка, бинтики или общежитие на Кикиморке?
   Кикиморкой называлась северная часть города, за железной дорогой, ведущей к вокзалу. Там сейчас Марья жила, в общаге, и многие тут, видела, не подают вида, не знать стараются её "дури, глупости, позора", как сказал отец, вынужденно устроив общежитие. "Жить хочу сама. По-другому, не как вы, притворись. Ну почему, мама, ты, ненавидя отца..." "А и перетерплю." "Я - нет".
   В такой многометровой квартире собравшись почему-то (скромно) возле двери в ванную, жёны пришедших рассказывали, кто чего "взял" на распродаже по спецпропуску, где "давали" импорт, обувь и одежду. Спецраспродажа устраивалась дважды в месяц только для - по списку выверенному и утверждённому, и тайному, как бы. Замечательная традиция особо помогать "вечно загруженным работой" жила от дней незабвенного Мудрого Иосифа Виссарионовича, и эти жёны плохих слов о нём не позволяли, хрущёвский доклад, слава богу секретный в стране, давно объявив клеветой.
   Мужья сидели в креслах и на диване в комнате, где овальный большой стол пока накрывался. Пожилые, о внуках друг друга поспросившие. В кресле у книжных полок смотрел что-то из библиотеки мировой литературы моложавый дальний родственник Запятовых, Вадим Андреевич, отдохнуть приехал от занятий в академии той, цековской, стариков повидать. Что-то шептал, улыбался, страницы книги переворачивал медленно, за верхний край листа.
   - Сам где? - осторожным и внимательным голосом поинтересовался тоже присевший на диван Виталий Лукич.
   - Пока в кабинете домашнем, - ответили двое сразу. - Готовит вопрос на завтрашнее совещание,-- добавил один.
   - Венгров вчера проводил, - вздохнул Виталий Лукич. - Гляньте, что у нас за народ? Мне вменили в обязанность, четыре дня работал с делегацией иностранцев-венгров. Захотели они посмотреть, какие у нас гастрономы, организовал я осмотр. Пятнадцатый гастроном, новый, помните? Сказал вывесить "санитарный день", подбросил копчёностей, птицу крабов в рыбный отдел, сыра, масла побольше сливочного, рекомендовал убрать все таблички, извещающие население о нормированной выдаче в одни руки продуктов, ну, по заказам в количестве таком-то. Привёз иностранных граждан на осмотр. Да как налетела толпа, да как начала хватать! Без стыда! И откуда узнали, что в пятнадцатом улучшенный ассортимент без нормированной выдачи в одни руки будет продаваться?
   - Продавщицы по своим позвонили,-- предложил Дмитрий Сергеевич.
   Марья с хозяйкой размещали на столе карбонат, болгарские маринованные огурчики, охотничьи короткие, тоненькие копчёные колбаски, шпроты, икру чёрную, водку рябиновую, брусничную и водку - этикетки без знания английского не прочитать.
   - Позвонить не могли, телефоны в гастрономе я указал временно отключить. Распоряжения передавал директору устно, через порученца.
   - Из автоматов на улице звонили, - догадался Дмитрий Сергеевич.
   - Вы подумайте, что за народ? Опозорили перед всей Венгрией, с витрин порасхватали. Ну никаких переживаний за свою страну! Граждане иностранные едва успели отовариться.
   - Вам надо было сознательные слои, милицию в штатском покупателями напустить.
   - Да, да... Перестройку с себя начинать надо, вот вы написали в своей газете, а кто начал? Нет бы приказ: с двенадцатого числа сего месяца начинаем перестраиваться, разом все, не порайонно в те-то и те-то декады. Учим, учим, а когда народ наглеть перестанет, перед иностранцами страну позорить?
   Марья осторожно расставила четырнадцать двойных тарелок английского сервиза, открыла голубую коробку с чёрным бархатом внутри, начала вынимать и подкладывать к тарелкам играющие выпуклым золотом столовые ложки, вилки, ножи.
   - Какая к шутам перестройка, - из кресла поддержал беседующих Аркадий Семёнович, редактор "своей" газеты, вообще-то именуемой областной. - Капремонт я провёл на фирме, как говорят, избавился от той, светлой мебели. Нет! Снова купили мне светлую. Тёмную, говорил, нужно. Нет, привезли мне светлую. Шторы повесили как у всех, лёгкие, зеленоватые. Каждое утро завхоза к себе вызываю, каждое утро. Где бордовые шторы, видные, представительные? Когда купишь? Молчит! Что за люди, что? Каждый на своём месте перестроиться обязан, активным стать, а мой завхоз? Где тёмная мебель? Молчит. Где бордовые шторы? Молчит.
   Виталий Лукич на каждом вопросительном нажиме согласно кивал головой. Руку поднял, как на собрании. Дождался:
   - Пример для такой перестройки с нас нужно брать, мы делиться опытом должны, кто пожил, повидал. До пятьдесят третьего года так-то руководили, согласно общему курсу, при Хрущёве на вон какой поворот решились, при Леониде Ильиче переменить себя сумели, и при Андропове, поворот общего курса мы всегда понимали и поддерживали. А не разглядеть, не согласиться, так и враз вылетишь на повороте. Номенклатурные работники! Опыт руководства - у нас.
   Слушатель партакадемии перелистывал новеллы Проспера Мэримэ. Марье стало жаль всех тех, кто в Москве, в правительстве, решился на немыслимые, - здесь было понятно,- перемены.
   - Чего им довольно не жилось? - тоже пожалел редактор "своей" газеты. - Словарь я взял, заглянул. Там написано, на перестройку вдвое больше клади, чем на новостройку. Пожар, хуже пожара намного. Дождёмся от перестройщиков, страна по миру с сумой пойдёт. Я вообще-то за, если они сказали, да разве так делать надо? На собрание придти и сказать, кого хотите руководителем выбирайте? Без оргподготовки самого вопроса? С гласностью народ разболтается донельзя, куда, а? Гляди, самиздатские газеты начнутся, демонстрации пойдут. По телевизору их видели, на Западе как ходят, и у нас доиграемся, без твёрдой руки.
   - Негативные происшествия возможны, - утвердил не сомневающимся голосом редактор. - Беда, старые лозунги перестали быть действенными. Народ расхолодился, производственные показатели растут непозволительно медленно. Небольшие уступки нужны, небольшие!
   - При Сталине, - бодро шевельнул бровями Дмитрий Сергеевич, - попробуй лишнее сболтни, враз узнаешь! Тогда, как сейчас помню, в комсомоле работать начинал. Как вызову, каааак!.. Тут НКВД, через дорогу, политграмоте в одну ночь обучат!
   - А при Брежневе? Зачем сейчас недостатки выпирать? Твою газету почитаешь - хорошо, хорошо, а другие? Такое пишут, такое... Зачем у народа критику к пройденным этапам нужно взращивать, недовольно историческим путём своей страны культивировать? Самого Сталина преступником называют, самого того же Леонида Ильича с горок поразнесут, подождите! Было, не было, так и нужда приспичила оглядываться, критиковать? Недостатки, временно пока встречающиеся, сейчас на весь мир разносим, трубим. Демократию, видишь ли, Леонид Ильич не дозволял, ошибки чужие покрывал. А что с гласностью чёртовой урон авторитету партии идёт. Да страна властью сильна, властью, несокрушимым руководителя авторитетом! От самого верхнего руководителя и до... сами знаете.
   - Нууу, Леонида Ильича авторитет, - недоверчиво завернул назад Аркадий Семёнович. - Любим звёздочки, вешали подхалимы, видать.
   - Ну и чего звёздочки? При нём назначили тебя и сиди прочно, трудись, а тут про выборы руководителей заговорили, понадумали, с демократией их!
   - Нашему-то Сергей Сергеичу какое письмо из Москвы прислали, слышали? У меня копия, зачту, - стал из разных карманов доставать очки и листок проводивший иностранную делегацию. - Слушайте, читаю. Товарищу по партии, называется.
   Марья остановилась у окна.
   - Ага, товарищу по партии, название. Значит... Прочитав статью во всесоюзной газете, сразу представил себе, что, скорее всего, обращение моё к вам бесполезно. Считаю, вы должны знать мнение москвича-коммуниста, как и других товарищей по партии из разных мест нашей страны, по поводу вашего отношения к людям, которые позволили вам быть их руководителем. Ведь все мы - коммунисты, особенно облечённые той или иной властью, обязаны употреблять её лишь для блага людей нашей страны и вообще для всех людей. Тогда люди будут идти не в церковь за утешением, а к вам, секретарю обкома партии, в обком партии. Если же они к вам не хотят идти, а просят открыть им церковь, в которой их будет утешать священник, то сделайте из этого, уважаемый товарищ по партии, правильный быстрый вывод. Откройте церковь, а сами одновременно откройте своё сердце людям. Если желаниям народа, ведь он и могуч, и умён. Наша с вами задача выполнять желания своего народа, тогда мы имеем право занимать руководящие посты. Если желания народа мы не можем принять своим сердцем, то остаётся лишь одно, отказ от руководства. И если вы с этим не согласны, то мне вас по-товарищески жаль. С уважением, и должность здесь написана, академик автор!
   - Акадеееемик... Ну, всё ясно. Им да не писать? Их попробуй достань, академиков. Сахаров вон какой враг, и то... Ну, церкви открывать, чего захотели. Семьдесят лет стране советской, религию насовсем отменить указом, и точка. Осталась сейчас которая частично.
   - Нашему-то куда? - встал Дмитрий Сергеевич. - Над ним первый, - подчеркнул окончательность незыблимости авторитетнейшим в голосе значением, - первый давит на прошедших пленумах обкома, религии, мол, в рамках приблизившейся перестройки наметила тенденцию к росту. Под властью первого церковь, действующую ещё одну открывать? Поди, посмей, то-то. До пенсии нашему - ааа... ыыы... два месяца осталось, так враз слетит с руководящего поста! Им, академикам в Москве, не колет, не то что нашему без персональной пенсии республиканского значения и иных честно заслуженных бескорыстным трудом льгот в старости оставаться.
   Марья посмотрела в окно, на широкий проспект. "Для чего я здесь? Меня должны знать и помнить в своих? И состоятся очередные смотрины очередным отпрыском "вредных привычек не имею?" Я - на месте декоративно-служебной собаки с хорошей родословной, меня можно выбирать..."
   - Здрсте, здрсте, - всем сразу заулыбался новый гость, как-то ко всем сразу успев повернуть лицо с неулыбистой улыбкой и в соседнюю комнату заглянуть, отметиться перед жёнами, перед - Таль Сильчу...
   - Покончили с культурой? - поинтересовался Виталий Васильевич.
   - Не в прямом смысле, соответственно, - всем опять в разные стороны проулыбался пришедший и погладил себя по жилетке традиционно тёмного костюма-тройки. - Дрей Дреич встретил на днях, говорит: ну, ты у нас на генеральской должности, поздравляю. Я ему: порядка девяносто шести процентов подведомственный мне штат к плану квартала успешно выполнил, есть неиспользованный, то есть неиспользованно-изысканный, я бы сказал, резерв в количестве дней.
   - Ты у нас и на фестиваль эстрадных исполнителей за границу успел съездить? Орфей там золотой был, что ли? У той, у нашей, как её, - назвал фамилию популярной певицы, - муж правда негр?
   - Русский! Сам видел, с русским приезжала. Я спросил в кулуарах: муж? Муж, сказали, с негром развелась. В бархатном костюме ходил. Да! Из панбархата венгерского, сказали.
   - Вопрос нескромный, - сузил глаза Виталий Васильевич. - Скажи, - фамилию певца произнёс тихо, - он в самом деле гомосексуалист? Грешит?
   - Говорят, да точно не знаю. И это не случайно. Что брат его голубой, гитарист он, так то - точно. В наше время оголтелого разврата нравов... Нахамили мне сегодня. И кто? Старейший работник культуры, коммунист. Вы, говорит, сколько можете мяса купить на триста рублей зарплаты по цене два восемьдесят в обкомовском магазине, а я - на сто шестьдесят по пять рублей в комиссионном? Желудки, говорит, у нас одинаково просят. Да как вы, говорю, коммунист... Да как вы, старейший работник, пример для других...
   - Позволили, - перебил Дмитрий Сергеевич, - назад, назад самая пора. Обнаглели люди, в обком партии что пишут! Отдать народу требуют скрытые товары, будто когда скрывали...
   Марье стало пакостно. Заболеть потянуло, и чтобы добрые, хорошие какие-то люди, неизвестные сейчас, приходили бы навещать...
   - Запоминать их надо, записывать этих передельщиков-перелопатчиков, всех. При Брежневе хоть этими, ну, ну... ааа... ыыы - диссидетами...
   - Диссидентами, - знающе подсказал газетчик.
   - Да, назывались. И назывались, кому порядки советские не по нутру были. Вот не выйдет с перестройкой, кто виноват? Они. В лагеря их, в работу за краюшку хлеба. Сталин умным был, полстраны у него врагов народа по лагерям бесплатно коммунизм приближали, академики гадкие разные. А и повторить, то-то пользы будет! Миллионов пятнадцать горлопанов разных за колючую проволоку, как на одной экономии зарплаты прибыль какая выйдет? И мясо по стране появится, другой улучшенный ассортимент продуктов, и строительства квартир не потребуется в таком количестве, бараки намного дешевле. Да нам обождать и в свой день собраться с силой... Кто, а вот кто сильнее Сталина в России был? Ладно, Ленина я не считаю. Кто толковый путь твёрдо указать силой мог?
   - Радищев,-- подсказала Марья.
   На неё оглянулись как на дурочку и молча, согласно простили, потому что своя, дочь товарища.
   - Радищев,-- повторила,-- Радищев.
   - А! Про него в школах пускай учат! Барин какой-то, с дури бесился из-за богатства.
   - Мы тоже бедности не знаем, - остановилась Марья у порога.
   - Мода, ишь -- мода! Привилегиями пенять! Да у нас есть коммунисты высшей пробы, им никаких благ не надо, работают в сутки по четырнадцать часов!
   - Назовите фамилии, - попросил молчаливый гость, отложив книгу. И добавил почему-то, понравилось видно в книжке: Тогда считать мы стали раны, товарищей считать.
   - Михаил Лермонтов, великий русский поэт, написал прочитанные вами стихи,-- сразу улыбнулся тот, знающий про голубых и негров. - Превосходный, превосходный поэт, гордость русской старины и по сю пору включается чтецами в репертуар. Всегда рекомендую в репертуар молодым чтецам...
   - Да стойте! - махнул рукой Дмитрий Сергеевич. - Вы, вы, коммунист из нынешних, молодых руководителей завтрашнего дня, вы с нами как следователь не ведите себя, по-партийному советую вам.
   Марья вышла на кухню.
   Снег. Присыпанный зимней городской пылью снег. Висками в его холод захотелось, прямо сейчас.
   - И если вы думаете, если родственник... Вот диссертацию, слышали, сочинили. Про что?
   - Искал причины возникновения культа личности в системе социализма. СССР, Румыния, Китай, Корея... Не торопитесь, в антипартийном уклоне меня пробовали обвинить, еще при Черненко. Сила партии, - не я догадался и не один к тому пришёл, - не в слепом повторении догм, а в разнице мнений и отборе их при откровенном товарищеском обсуждении. Разных горлопанов за колючку? Станция давно уничтожена, мы - на иной.
   - Так грядёт раскол в партии? - спросил редактор. - Между старыми партийцами и молодыми?
   - Я не придаю значения возрасту коммуниста. Раскола не ожидаю. Расхождение во взглядах естественно.
   - Скажите, а власть? Вопрос власти? - ещё сильнее занервничал Дмитрий Сергеевич.
   - Вопрос власти... И вопрос - кому наперёд государственное, а кому личное... Народу власть должна передаваться, через Советы, при политическом управлении нашей партии. Помню, при Хрущёве антипартийный блок разоблачили. Новый, не хочу вас обидеть, не образовался?
   - Я говорил, обвинение в антипартийном уклоне слышал. Вспомните одну из целей семнадцатого года: вся власть Советам. Достигли? Нет. Земля в стране у крестьян? Они хозяева? И фабрики - у рабочих? Или во власти министерств?
   - Тогда у вас получается, что мы, управленцы, не нужны? Номенклатурные специалисты, опытные?
   - Управление - выборное. От самого низа до самого верха.
   - Да-да, - позволят вам товарищи из Политбюро их, их выбирать!
   - Так будет. Я, признаюсь, и не помню, какой трудовой коллектив меня выбирал на руководящую должность до учёбы, при системе прежней. Система выборов тоже сменится, от фикции будем уходить.
   - Новости рассказываете, - упрекнул Виталий Лукич. - Новости, прямо как с луны сюда попали. Ну... ну... утопизм.
   - В быту перемены намечены. Личный пример - прежде всего. Если подъезд жилого дома убирается по очереди жильцами, жена секретаря обкома тоже должна мыть лестницу, в магазины пешком ходить, в очередях стоять. С привилегиями, - кивнул на стол, - попрощаемся, да побольше совести... Одна привилегия останется: туда коммунистам, где трудней.
   - Ну, наговорили... Ну... Да как? Да жена секретаря обкома - полы мыть? Последняя она, что ли? Да работаем-работаем, и нам по талонам питаться? Да от власти так и отказаться, враз - не у дел? Да ну не так, не так всё будет, не к тому нас вели! И пенсии персональные убрать, и дома отдыха наши, и сами номенклатурные списки? Жили зря?
   - Вы к памятникам стремились, прижизненным, материально ощутимым, - придавил кресло гость, сожалея и не насмешничая. - Я понимаю, я понимаю вас, сам по той же лыжне катился. Страх, угодничество перед прямым начальством, банкеты по наезду вышестоящих... Для жены, для меня дублёнки на дом. Что рассказывать? Сами знаете. На нас народ стал смотреть, как на бар. Сила партии в единстве с народом, другой реальности нет. Или нам нужно объявить себя захребетниками и, следственно, банкротами политическими. Так и что выбирать? Плевки вслед? Добрые слова?
   Марья нашла свою сумку.
   12
   Жить разумом куда безвыходней, чем эмоциями...
   Двойные двери квартиры с приглашенными на воскресный обед Марья закрыла, постаравшись не шуметь защёлками. Мимо лифта прошла за лестницу, только б не встретиться с родителями, не объясняться лишний раз, - надоело ещё и школьницей...
   Вспомнилось, в Степнорудневске с ней все обычно общались по системе "помни, чья дочь", - что в школе, что в городе, а позже и на работе. "Предок" как говорила молодёжь тогда, "пахал" наверху, всегда. Ему, их семье, ей самой завидовали и, - так представлялось долго, от злости и зависти к человеку первой шеренги за глаза отца называли обидно, Гришкой-распутником. Пьяница, передавали по городу, красивая баба любую квартиру через него отхватит.
   В школе преподавалась история прошлого, - борьба между бедными и богатыми, революции, сраженья за освобождения от кабалы. Жизнь перед глазами - разделение на низших, так не называемых в открытую, и на хозяев судеб чужих и своих, людей "света". А весь город - в основном промышленность. Ни музея, ни художников настоящих, умеющих не только наглядную агитацию выдавать, ни одного писателя и композитора. Два кинотеатрика и "скачки" в субботние вечера под ископаемый духовой оркестр до перерыва и эстрадный - после. Там люди "света", дочери и сыновья начальства, недоступно держались стаей. А чаще собирались поприличней, у кого-нибудь "на хате", куда-нибудь на подольше "сплавив предков". Врубали маги, давили сухаря и бренди, бутилировано не у нас, "торчали", "ловили кайф", танцуя без света, "обжимались" по разным комнатам, для "торча" перекликаясь подробностями, а попадались "чувихи" - девочки со стороны, - в одних комбинашках "шастали" в полутьме, "упитые", разыскивая, где можно скорее сунуть два пальца в рот и протрезветь хоть немного.
   Балдели. Ништяк, клёво балдели, как напоследок, как перед близким "а фиг с ним со всем". Кто-то успевал "затолкаться" в институт в другой город, в ходу был рабфак, - для своих, принимали по облегчённой системе; проходили, по справкам, рабочими. Одного в двадцать один год "предки засунули" в алкоголичку, Ленка, дочь главного энергетика комбината, "бортонула эмбрика" тихо, и из десятого класса не исключили, Геру повесили.
   Он отсидел за что-то год и был "из серых", мать-одиночка работала где-то уборщицей. А влюбился в Нину, сестру Коровина, - их предки "сидели на педалях" в управлении строительством.
   Отмечали день рождения Нины, уже наподдавались. Пришёл Гера. Поздно вечером, но зимой - с цветами. Ну жалкого вида он был, ну невысокого роста и бледный, и волосы на голове не отросли пока, и пальто тонкое, староватое. А всё равно - был человек?
   На всю квартиру Коровин кричал в передней, из-за отца лез на гостя с кулаками. "Ты, гад, уголовщина, срамота, на мою сеструху позарился? Ты, хиляк, козёл, с моей сеструхой переспал до тюряги и твоя она?" "У нас отношения, - защищался Гера удивленно и открыто. - Я цветы Нине принес, по-людски. Вызовите ее кто-нибудь? Кто-нибудь вызовите?" "Козёл, срамота, тюряжник!"
   Уши Геры стали серыми, а держаться старался, на удар по зубам внимания не обратил. Цветы из кулака сильней растопырились в разные стороны. Отец Коровина удерживал злого сына, мать сторожила захлопнутые в гостиную двери и заталкивала назад пробующих выйти, упрашивала "не обращать внимания". "Хамло, срамота, козёл, гад, зекушник, пидорас, хамло, зекушник, гад", - отчетливо выговаривал Коровин из-за затылка отца, и Гера, стоящий как без кожи на лице и вообще без кожи, заглатывал гадости вниманием, гасил безответной непокорностью, потому что терпел, но спросил: "Вы люди? Нину вызовите?" "Хамло, гад, нищета, гад серый. Мы - люди. Ты хамло, пидорас, нищета, зекушник, Нинку не увидишь, хамло, нищета, напрасно позарился".
   Утром узнали, ушёл домой и повесился в туалете. У матери был единственным сыном.
   Спроси сейчас тысячу раз себя, почему рядом стояла и не вмешивалась, - что ни отвечай - не ответить. А кажется, когда вспоминается та прихожая, серолицый и весь серо-прозрачный Гера с красными растопыренными в кулаке гвоздиками безмолвно пролетает по воздуху, скользя вертикально над улицами даже здешними, - их он и не видел никогда... Никого не судили. А пролетает вертикально по воздуху...
   ...Поздней осенью приехал из армии Афанасий, неожиданный в военной форме. Романтикой повеяло, - корнеты, занятые мужским делом, поручики, взволнованная Наташа Ростова... Когда из армии, иные со двора - "У нас военная кафедра. С майором в политотделе договорился, курсовую ему помог настрочить и на десять суток сорвался". То там какое-то це­ломудрие в книгах, женихи невестам подарки дарят, свиданничают, таинственность первой брачной ночи, - родители Афанасия посидели за столом в японском коттедже, попили-поели, договорились: весной свадьба. Предки не против - чего ждать? Только и видеть жадно полураздетых "чувих" с другими на диванах, знать перепечатанные с грамматиче­скими ошибками на машинке "подпольные советы как не забеременеть?"
   Неделю жила, переселившись к Афанасию. Родители и его и свои ничего не сказали, хотя каких-то слов, какой-то остановки тоже требовалось, искалось, хотелось, - а у вас, в вашей юности, так было? И нравственная чистота, целомудрие, - это? То ли совершается, нужно ли можно - в никуда? Душа раздёргивалась распадалась, и совесть, в отличие от химических процессов перехода одного состояния вещества в другое, новым не восторгала, а тело само по себе и днём и ночью подлаживалось под заманчивые наслаждения с жутким "зачем?" в просветах после израсходованное...
   Афанасий уехал. Среди своих объявили невестой. Что там, у классиков человековедения? Верность хранить положено? Кому, кому? В книжках, в прошловековой отсталой жизни мадам нравственность, кругом теперь люди другие и - другое.
   Балдели. В спальне предков на одной из широких кроватей протянула к груди неважно чью голову, второй рукой стараясь не расплескать из рюмки, - ах, тянет-потянет чья-то бессвязная фраза в тупик, ооо, чья-то рука сразу под юбкой полезла по животу, - ударила обеими коленками и выскочила.
   Кто-то опять танцует в темноте, медленно, и прижимаясь привычно, безотказно. "Комплименты любишь?" "Ну?.." "Мне нравится, как у тебя груди блузку распирают, хватать их хочу". И чего-то ждал, тоже как бы не в первый раз. "Почему за такие слова ты не ударила?" "Мне нравится нетерпение любого мальчика узнать, как и во что переходит линия моего живота". "Конечно, и не дай бог увидеть цинизм женский..." "Заткнись, девственник!"
   Долго потеря девичества казалась самым серьёзным успехом в деяниях настоящих, событием. Отошло. И не образовалось в единое, что предполагалось в жизни и что приходило. "Люблю" и то сделалось двояким, как порнография: и притягивало, и отвращало. Уже к ярости подталкивала дешёвая хэмингуэевщина, быстрая и непременная оценка любого вина, поцелуя, причёски, слышимая тут и там от "светских" своей стаи. Мы, понимающие толк, мы, мы, мы...
   ...Сильных морозов в городе давно не помнили. Почему-то компанией сидели у родителей Афанасия, то ли Новый год по старому стилю отмечали? А, нет. Приехала племянница Афанасия, тоже того возраста, и позвали не оставлять ее в одиночестве. Одиннадцать ночи, двенадцать. Расходились, кто хотел. Уже смотрела на часы, уже знала, что опаздывает на работу да ничего не будет, сойдёт. В такой мороз все хемингуэйчики поотпали, Коля предложил проводить, рабочий из общежития. "В общежитие не ходи, - просил отец, там живёт всякий сброд". Что же, сюда его привела. С Колей познакомились - в магазине, где женские интимности продают, подошел, краснея: "моя сестра на Украине живёт, замуж выходит. На платье отрез купил, туфли белые нашёл и фату, а вон то, - показала, издали на полке, - нужно, у неё фигура примерно как у вас, я не знаю, какой нужно размер и купить такое стесняюсь". Отсчитал деньги. Купила. Стало любопытно, как и за кого его сестра выходит замуж. Подружились. Коля отслужил в армии, работал оператором в химцехе. Рядом с "вьюношами света" он и не пробовал показать себя "камильфовым", смеялся когда хотел, и говорил, что знал.
   На ночной автобусной остановке показалось - колготки примерзли капроном к коленкам. При Коле стало стыдно позвонить домой и пригнать сюда дежурную горисполкомовскую "Волгу". Пошли через весь город на комбинат. Через несколько кварталов Коля схватил за рукав и потянул в подъезд дома, там почти бегом наверх, до пятого этажа, вниз, на второй, где батарея грела. "Я сразу ее поняла, подумала, милицию придётся..." "Согреваешься?" - перебил. Снял пальто и обернул ноги, присел, закутал плотно. "Сам простынешь". "Сама простынешь". "Сам простынешь". "Сам дурак, сам дурак, сам дурак!" Смеялись...
   Шли, бежали, шли. Крайний дом, длинный мост над железнодорожными путями, цеха комбината за ним. Влетели на какой-то этаж. Батареи не работали. Согревало его пальто, ноги, а дыхание - руки. "Одеваешься, как в Крыму". "А как ходить?" "Рукавицы, ватные штаны, валенки". Скокетничала, прищёлкнув языком. "Думал, при своей обеспеченности ты совсем не работаешь". "Я люблю химию, толкали в институт медицинский, а никакой пока не нужен. Люблю химию. Сама пошла лаборанткой в ЦЛК, убедиться". "В вашей - смутился двоякому смыслу произношения, - лаборатории центральной комбината собрались одни блатники, все в цехах говорят. Рабочие дворянским гнёздышком называют". "Да сказала, химия нравится! Отказываться мне?" "Ладно, работай. В институт поступал, завалил. Поможешь весной подтянуться по математике?" "Спас от инвалидности, помогу. Коля, у тебя кто родители?" "Свинарка и пастух, как в кино. Они в селе живут, на Украине". "Мне отец говорит, в общежитиях живут бандиты и пьяницы. Правда?" "Да дурак он. А, извини. Он придумал".
   Смотрела. Что-то говорил, и смотрела близко на серьёзные глаза, на губы, и ближе протянула за шарф, пугаясь отказа, и сама, сама впервые с бездоннейшей радостью полётно, надолго стала невесомой, вся в счастье, оранжево-жёлтом каком-то. Целовала, и взглянула в глаза, честно, и взглянула доверчиво на руки, показавшееся в распахе шубы и меж кнопок блузки кружева того, что покупала его сестре перед знакомством, - она приветливой родственницей почему-то вообразилась, - попросила еле слышно: "Женись на мне?" "Да подожди... Мы и не знаем друг друга толком..." Заплакать? Ткнулась горячим лбом в жёсткий шарф, и осталась бы с ним в ледяном подъезде...
   На самом входе в лабораторию долго, долго целовались. "У меня губы вспухают, что завтра на смене ребятам скажу?" "Обними меня? Ооой, пропади она пропадом, чёртова работа!!!"
   ...Комната в общежитии - голый крашеный пол, стол и пара стульев, четыре одинаковые кровати, четыре тумбочки, магнитофон, книги на подоконнике. Коля познакомил с троими, кто жил с ним. Чай, сахар прямо в картонной коробке. Сварившиеся сосиски доставали из другого электрочайника. Фёдор учился в вечернем техникуме. Стёпа нигде, а Виктор готовился поступать в институт вместе с Колей. Рабочие, а Фёдор - сменный мастер. На сброд не походило. И ничего в них злого, страшного, бандитского. На "вы" называли.
   А странно как-то... В речах отец призывает молодёжь смело идти на предприятия, трудиться на благо, и расцветание города, новые общежития и дома малосемейки для молодёжи обещает строить, дома - бандиты, пьяницы...
   Извиняясь, заспорили, правильно ли Коля называет её Марьей. Предлагали варианты Маша, Мария, Машенька. "Марья! - отстаивал Коля. - Разливисто, чувствуете?" "Пускай. Ты у нас вроде поэта, сравниваешь с природой..."
   В самом деле, Марьей впервые назвал он. Имя дал...
   Самым главным в личном, интимнейшем, началась возможность узнать жизнь не по газетам, книгам, не из болтовни подруг и мальчиков "света". Беседовали. "К примеру нам, после армии самостоятельным,- говорил Фёдор,- на себя надо зарабатывать самим. Одежду купить, питаться. Домой тоже часть денег отправить, родителям. У меня они пенсионеры, а в колхозе какая пенсия? Вот вам зарабатывать нет потребности, у вас есть всё". "У вас коммунизм по части экономической, - добавлял Виктор. - Вы не обижайтесь на нас и не сердитесь, мы же договорились спорить откровенно? Себе коммунизм мы всё равно построим, все, у кого его нет сейчас. А жить нам хотя и труднее, а лучше. У нас глупостями заниматься некогда и дурью мучиться. Ходил в народную дружину, знаю, кого с танцев выпроваживают". "Коммунизм, по-вашему, если у человека большой материальный достаток?" - спрашивала, чувствуя, как напрягаются, нервно, хрящики ушей. - "Деньги меняют все проблемы?" "Самих людей стоит переменить, - вступал третий. - Культурными чтобы стали, честными. Я не знаю как всего сказать, Ленина книги мы договорились читать. Когда совсем новое строить решились, тоже поумнеть стоит". "Мы спорим и не знаем точно, может ли человек беспартийный правильно коммунизм строить? На лекции в Дом культуры несколько раз ходили, а одна болтовня, то о жизни на Венере, то о светлом будущем, и совсем не конкретно. Что-то говорят-говорят, будто кто-то другой за них точный план деятельности принесёт. А скажите, почему рабочие у нас не управляют заводами и фабриками? Мы работаем, и кто-то за нас все доходы делит". "Некоторые начальники цехов может быть и были прежде рабочими..." "Они тоже без власти! Сели бы, решили..." "Да не так! Пусть все заводские собрались бы, договорились и решили, сколько денег нам всем на зарплату, сколько на ремонт станков, на квартирное строительство, детские садики". "Ага! Так тебе кровососы министерские разрешат! Не семнадцатый год сейчас!" "В министерствах тоже с партбилетами..." "Какая разница, буржуем быть или в партии! Лишь бы себе иметь машину служебную и личную, ну, и всё остальное, мы чего не видим!" "В декрете Ленин сказал, что фабрики рабочим и землю крестьянам отдали. Что мы хозяевами своего цеха себя не знаем, что крестьянам пасти личный скот нигде не разрешают. Новыми буржуями обросли, чистить пора". "Доболтаемся. Заберут, как в тридцать седьмом... " "Скажешь, опять революцию придётся делать? Сначала?" "Будет революция, - настаивал Фёдор. - Народ весь поймёт, и - будет". "Ты же не антисоветчик? Зачем такое говоришь?" "Да будет! Да будет хоть две, когда народ поймёт, что у него власть давно отобрали, ещё при Сталине!" "Пускай и три будет, а на Марью сердито не смотри, она ни в чём не виновата". "Ты виноват, - злился на Колю, - не понимаешь до сих пор. Будет революция, или вместо коммунизма в кризис попадём, как капиталисты". "При социализме кризиса не бывает". "А есть общее для всех и от строя не зависит! У них дождей не бывает, да?" "Да чего твои дожди!" "Если у нас один с сошкой и двадцать пять за ним выстраиваются с ложкой..." "Чего вы зря спорите? Брежнев коммунизм прекратил строить, никто и не говорит конкретно, что, мол, для того чтобы светлое будущее приблизилось, давайте всем народом такое-то делать! Пропала идея, а вы зря спорите как дураки!"
   ...А чуточку жалко становилось, что главное своё немного прежде, - лирическое, промороженный подъезд, - переменилось другим главным, и - думать потребовалось. Жизнь как в поезде с разными вагонами, и в каждом даже шторки иные...
   Колю послали в одну долгую командировку, - звонил из Томска, что перепослали в Сыктывкар, из Сыктывкара в Целиноград, после Целинограда письма стали приходить из Саратова, сообщал о тоске, решению как можно скорей переменить работу и по командировкам не мотаться, - вернулся Афанасий.
   Свадьба, в лучшем ресторане. Муж - зав отделом горкома партии, муж "переброшен" в первые секретари райкома тут же, в Степнорудневске, - задумалась, задумалась о бесконечной кухне, вытирании пыли с полированной новой мебели в новой квартире, работе, где только числилась и получала зарплату, - "давай руководи", - усмехнулась и билет на самолёт, вступительные экзамены в Ленинградском университете.
   "Для чего, глупышка! У тебя есть всё: прекрасная квартира на двоих, мебель, книги все подписные, деньги без отчетности, за границу можем поехать, отдохнём. У нас в доме собирается культурное общество. Ты не работаешь, твоя единственная обязанность - быть красивой хозяйкой уважаемого дома". "Почём ты меня купил? Сколько в советских рублях должна тебе современная крепостная?" Чао, и на первый курс в Питер. Уже - Питер, уже на студенческом жаргоне...
   Вернулась на летние каникулы. К мужу приехал какой-то друг. Пили на даче, за городом, у озера. Не хватило, а посланный в гастроном райкомовский шофер пропал. Днём по жаре потащились к шоссе. Афанасия развезло, но власть над собой и всеми держал, остановил рейсовый автобус из пригородного посёлка, беспрекословным голосом повелел повернуться назад и "сгонять" в ближайший магазин. Кричали люди, требуя ехать по маршруту в город, плакал какой-то младенец. Шофёр послал Афанасия подальше. "Ты не знаешь, кто я? Я - секретарь райкома партии! Не сметь мне перечить!" Шофёр попросил показать удостоверение, что он и вправду первый секретарь райкома партии, и сказал: "Садись, сдам тебя в вытрезвитель". "Хам, гнида, скотина, обормот, шваль, ублюдок, - выкладывал Афанасий в лицо человеку. - Рвань. Холоп. Скотина. Гад. Гниль".
   - Убийца, - остановила мужа.
   - Я? Я? Почему?
   - Ты убиваешь веру в честность партийного работника, в справедливость.
   - Вы его сюда подсадите, - просил шофёр, - свидетелей хватит.
   - Учишь? Научил тебя, - матом объяснил, - в общежитии. Матом определил, кто она теперь.
   Разревелась. В город шла одна.
   Он убийца, - повторила на суде причину развода, написанную в заявлении с объяснением, кого и как убивал. Просили не быть наивной, просили указать что-то другое... И родители - просили.
   Заболела. Нервное напряжение оказалось не беспредельным, в терпении. Аборта медицинского не знала, но аборт душевный... "Мразь", - объяснял бывший муж на том шоссе. - "Если бы мой двоюродный дядя не заслал твоего - матом, - в командировки, за него бы так и вышла? Не извещали, думаешь?"
   Карьера Афанасия приостановилась.
   "Вы счастливая, деточка! - всплескивала руками на улице ничего не знающая бабушка Афанасия. - Вы через какие-то года увидите светлые зори коммунизма, партия торжественно обещает! Вам, любимейшая моя родственница, выпало счастье начать приближенье светлого будущего, возводить! Стройте, стройте, вперёд!"
   Тогда же парткомиссия приезжая взялась проводить беседы с отцом, для начала по той же винно-коньячной теме. Отыскали и не начатое за две пятилетки строительство новых микрорайонов, родственников в руководящих кабинетах, и рост преступности, и стабильность числа парт в школах города, и количество мехов, перед очередной наценкой вдруг оказавшихся в коттедже японской архитектуры да, слава богу, оплаченных, пусть и по прежней цене, до наценочной, - после устойчивого долгого "мой город, успехи моего города", из Степнорудневска отправили сюда, от тех мест подальше, и назначили руководить областным управлением службы быта, "учитывая большой опыт организованной работы". Брежнев тогда полусонно правил, "вместе с тем еще имеющиеся недостатки" для многих происходили где-то за рубежами, что ли?..
   Да и само по себе слишком крамольно: коммунист, и украл? и спился? и о людях не думает, о народе? Ошибки случаются, а так быть не может. Монолитнейшие кадры так порастеряем, в ревизионизм скатимся, что вы, что?
   Оглаживаниями подобными из Степнорудневска отца его не родные, но близкие провожали. Добились, в газете городской о причинах перевода - ни слова. Нравилось "вместестемникам" докладная, трибунная "монолитность рядов" позади вождя, украшаемого в Москве всеми блестящими предметами по обеим бортам пиджака, высочайшими чинами гражданскими, государственными, воинскими, и не стоило, - вдруг на глаза попадётся? - не стоило лишний раз огорчать престарелого "верного ленинца". Не дай бог спрашивать придётся, как после смерти Сталина и дальше как жить без него? Тут места, дела, схемы-системы устоявшиеся, а там, дальше?..
   Было. И теперь - восьмидесятые в самом-самом пределе "ввиду приблизившейся перестройки, и оба университета позади, степнорудневский и Ленинградский государственный, и теперь самой двадцать с чем-нибудь лет, для женщины точность ни к чему, - отдельная от родителей жизнь в общежитии, зубосжатая самостоятельность. И мать нужна, и отец единственный, и как за ноги к двум деревам привязали, с самого детства отпускали белоствольные потихоньку. Что за жизнь, время, страна? Государственное с личным плотнее одежды на теле, ни в бане не сбросить, ни ночью!..
   Летом, когда с общагой не получалось, всё своё возила в спортивной большой сумке и ночевала в машине в гараже. И года через три ребёнка родить станет намного труднее, наверное, - он нужен, слава родному правительству, что одиночное материнство узаконило на случай, когда свой, родным названный человек не отыщется на место "партнёра"; теперь аэробика дважды в неделю от нужды сохранить себя физически, не опостылевшая работа на телевидении, режиссёрская, что-то да от тебя зависит, как-то переменить, повлиять кое на что, на кого можешь, - теперь каток зимой и абонемент в бассейн через профсоюз, не по блату. И душа до конца может быть и не распята.
   Родители сдают. Свои, заботиться о них надо. Только бы не ублажать из-за "мы расстроимся, если тебя сегодня не увидят у Запятовых". "Расщепиловка, берёзки медленно-медленно...
   ... Марья дождалась своей очереди на бензоколонке, отдала талоны и начала заливать горючее.
   13
   За трибунно-поднадоевшим "ввиду приблизившейся перестройки" - при безделье, само собой, "авангарда" по причине отсутствия приказов и инструкций из Москвы чудеса начались в российском городке, - ну где обнадёживаться, где хохотать?
   Спетое шумевшим камышом и гнувшимися деревьями, спитое коньяком на рябине гордого местного производства, из десятилетия в десятилетие сжатое "утверждённым" служебным положением, перетянутое накрепко общением, породнением, рыбалками-охотами, страховками "ты знаешь про меня а я про тебя и лучше молчать обеим", вожди наместнические там упустили, где как-то позабыли, что вера в Бога существует среди людей живых, а не "списочного состава".
   Грянули колокола. Настоящие, на не взорванной звоннице единственной разрешенной после тридцатых годов церкви, - службы шли "отсталых единиц общества", а звонить запрещалось издавна, инструкциями сталинских опричников. Первыми в "не рекомендуется" пробили дыру церковники, и люди останавливались на улицах, кто-то улыбался, благодаря Бога, кто-то требовал написать на телевидение и запретить, кто-то "узнал" происки антисоветчиков и настойчиво, настойчиво призывал обратиться в Комитет государственной безопасности, "прижучить, дать им" настаивал.
   Колокола звонили к заутрени и к вечерни, и не верилось Канонову, что в самом деле в жизни становится некоторое на места, - бревенчатые дома старых улиц, с брусчасткой из-под асфальта, старушки, бредущие в церковь, всполошенные звонами вороньи стаи, - Русь, Русь прежняя проглянулась, почти прошлого века...
   Назад откачнулось, но и вперёд началось движение. Хотя как вперёд, если о гласности и при царях говорили? Но объявили вроде как достижением сегодняшним. Да как-то странно такое в России, - винтиками, букашечками числящиеся девяносто девять и семь десятых процента, и говорят? После всех крепостнических страхов, зависимости рабской от "самих", "самого", возвращаемой через время более жестко и жестоко? Кол, топор у царей, за ногу к потолку камеры у большевика Иосифа первого, шприц в психушке у коммуниста Леонида-золотоносца... Язык мой - враг мой, жуткая мудрость народная. Да, надоело, видимо, скотом безмолвным на своей земле родной быть. Люди заявили на встрече с "самими", что никак нельзя ставить бюст земляка-космонавта в городе, где не родился он, на площади с левой стороны от памятника Ленину, а пусть соблюдается Указ и ставят на родине настоящей, в деревне Малые Овсы. Доводами их отпихивали, как мол, три с половиной дома в деревне сохранилось всего, погибающее место и дорог туда никаких. А родился в деревне - пусть там, нечего рядом с Лениным! Маршалу уважаемому, и то в деревне стоит. Растерялись, временно подзабыли "согласованный существующий проект". Может, сказали, скоро выступим со всесоюзной инициативой возрождения деревень, станем поднимать Малые Овсы, колхоз соответственно передовой устраивать. Молодёжь пошлём, молодёжь!
   Раз в газете местной в рубрике "Знай наших" не напечатали - слухам верить можно. А слух открылся - брежневских времён секретарь обкома первый, год назад срочно передвинутый в персональные пенсионеры и как бы советчика, в столице встречался с местными партийцами и просится якобы назад, "помочь опытом ценным в деле перестройки", а никто его не позвал. Новый первый - "не из местных, не наш", - традиционно обиделись и попритихли на пока местные вождики, - "дал импульс ускорения, толчок". Личным примером. Прибыв, от квартиры многоразмерной сразу отказался, и призадуматься заставил странным поступком, а не последует ли "ревизия квартметража авангарда?" В магазины сам ходил, и пришлось чёрные "Волги" по гаражам разослать, госгорючее всячески экономить, спецбуфет в обкоме убрать, жён в очереди людские отправить, - ну, хуже наказания! Выговор когда дадут - уберётся он автоматически через месяц, а стояния в очередях когда кончатся? Вроде всё-таки осталось для самых-самых подобие спецраспределения продуктов улучшенного ассортимента, - тссс! для самых-наисамых! - так не то, что первый секретарь-перестроечник, самые-самые как бы не знали, едят они осетрину или нет?
   Без прогулов и без всякого интереса Денис Канонов продолжал быть на работе, нужной для денег на еду, и на настоящей своей службе: читал и читал из прошлого России, писал своё, и нравилось думать, прогуливаясь одиноко по вечерам.. Кругом вдруг засуетились, заговорили - а по радио круглосуточно, - о требовании поступков, причем опять запризывали куда-то ехать возводить, идти с лопатами на земляные работы, и заботиться о душе человеческой после всех извращений Совести, Добра поступком не признавалось, да как бы и не требовалось, а наоборот, тишины бы...
   Его поступком, уверился он из книг и судьбой данного места в жизни, было думать, чувствовать, понимать, оставаться художником. Иногда Канонов тосковал по более легкому из прошлого своего, по работе плотником в ремстройконторе, и тянуло к труду, материально ощутимому сразу и на фотографии газетной показываемому легко, - в новой своей ипостаси Канонову труднее трудного приходилось, - если в высокие материи не залетать, любой родственник понять не мог, почему над рукописью много лет бесплатно можно работать. Но...
   Поступком стало - думать знать и писать, быть интеллигентом не анкетным, когда судьба потребовала. Даже брюки научился гладить и бриться вовремя, от собственной неопрятности настроение мгновенно чернело.
   В полусумраках Денис подолгу разглядывал архитектуру старых, дореволюционных домов, находил сандрики, рустовку, замковые камни, аканты лепных украшений, возращая умом, представляя, какие люди выделывали фигурные рисунки кирпичной кладки и как русские не эстетствующие глупо мужики в прошлом веке и позапрошлом выковывали железные кружева подбалконных узоров и решеток, и держащих навесы, над входными дверями, как сами двери делали произведениями, выставочными сейчас. Видел ли каменную мостовую, в окне где-то - зажженную старинную керосиновую лампу, этажерку, точенную из дерева тоже тогда, в той России, - он любил безмолвно и больно ту, прошлую Россию, отошедшую далеко назад, он старался возвратиться в нее через понимание, что сама земля здешняя, небо, леса были примерно такими же и в том столетии, и, чем глубже уходил в старину, в точное ощущение России той - ближе и родней чувствовал сегодняшнюю, - Русь то ли Богом, для него несуществующим, то ли земной реальной сволочью наказанную, обобранную, уничтожаемую и не уничтоженную, пока, ни убийствами в гражданских боях, ни голодами, ни лагерями, расстрелами, глумлениями над достоинством людским, ни войнами, глупостями, дурью. Россия оставалась, возможная до крайней секунды, неизвестной и - любой, - перед смертью всеобщей.
   Гуляя одной ночью, Канонов услышал позади грохот окованных колёс и удар чего-то каменного о булыжники мостовой. Он оглянулся. Стояла телега с большими деревянными колёсами, луна светила на каменные плиты, сложенные на телеге. На облучке сидела женщина, юная лицом и древняя одновременно, в красной одежде, белой, и шлейф белый дымчато уходил куда-то в воздух, в небеса. "Смерть? Сама смерть?" - испугался Денис, но, потому что женщина на облучке, подошёл, поднял и положил наверх тяжелую белую плиту с чёрными, а ниже золотыми словами, высеченными на поверхности. "Спасибо" - оглянулась женщина двойным юно-престарелым лицом, - скрижаль свалилась ненароком". "Вы смерть? Это надгробия?" "История. Мое имя - История, мне нельзя терять скрижали. С успехом вам трудиться". И исчезла, с телегой, как-то в воздухе.
   Фантастические минуты прогулки Канонова видел из-за шторы беспокойный ввиду начатой перестройки, бессоницы страдалец Виталий Лукич, пенсионного возраста чиновник, друг-приятель семьи Запятовых. Тут он и вышел из квартиры своей, и пооглядывался кругом и на небеса, и поинтересовался: "С ней подружились, с Историей. Анналы помогли погрузить? На века, значит, кто в анналы списочным перечислением внесен в рамках соответствующих событий? Так у вас с ней так-то, приятельские отношения сложились? Так вы поможете и мне в анналы попасть заместо кладбищенской книги оприходывания?" "Да я... Да что? Подошёл, помог..." "Вижу, вижу, вы скромный молодой человек. Вы мне помогите, и я вам. Анналы в другой раз упадут, там, где три доски, там и четыре бывает, да? Да? Я вам много расскажу причин, по ним место для меня в анналах достать будет способно, и расскажу, по-житейски, при скромности вашей в жизни как место видное занять. Читали в газете, умер заметный в городе человек? Придите на гражданскую панихиду, если его и не знали. Стойте, ждите. А как вынос усопшего начнётся, берите венок любой и пусть не первым, вторым обязательно венок несите в процессии, с лицом скорбящим. И в другой раз, и в другой. Заметят, кому нужно. И что, скажут, душевный, исполнительный товарищ без места приличествующего? А я им про анналы подскажу вовремя. На охоту пригласят, водочки выпьем вместе, поговорим ненароком, устроим. Денег у вас немного в доходе? Ну, так, по-свойски, по душевному? На большую зарплату не тщитесь, зарплата важна перспективно-прибыльная. Я по месту своего книги подписные получать мог. И всё. Получал, много лет. А затем, в соответствии с поднятием цен на чёрном рынке, принял меры, по месту своему мог цены на книги иметь. Что по два рубля за том платил, в свое время за пятнадцать рублей в букинистический вернул, цены предварительно подняв Постановлением, а какие за шесть сот взял, мировую литературу, за восемь тысяч отдал. Другие льготы вам тоже приложатся, при невеликой зарплате, а вы дружите со мной, с нами, и про внесение в анналы не забывайте. И деньги, и женщины, и власть даже, они хороши пока мы живём, а в Истории телегу попасть, в анналы... Аааа, то-то, знаю я, знаю!.."
   Ни "да" ни "нет" не сказал Канонов, а Виталием Лукичем заинтересовался. Привык к спортивным его штанам с лампасами, пузырящимися на коленях и мешком под коленками, привык к упрекам "больно скоро вы ходите". Рассказывал и рассказывал Виталий Лукич на ночных прогулках, что в анналы, "по знакомству с Историей", вносить.
   "В области, в области и городе у нас ой творится-делается! Спать когда, отдыхать? Устали все. В районе одному вывозку зерна начали и грузовики числом за сотню намертво утрюхались длиннющей колонной в бездорожье, - новый первый секретарь принёсся на вертолёте, пригнал и гусеничные трактора и танки армейские даже, вытягивал урожай к асфальтированной трассе, заодно головой личной прибрасывал план строительства дорожного, навызывал туда из центра областного всех! Вот ведь хорошо, спокойно ходить через один квартал на службу в обком, либо в "Волге" туда поутру, хотя и рукой подать. Сами понимаете, у нас в России без авторитета нельзя, пусть видят все и помнят, ху из ху, кто есть кто, по англиц... англиз... ну, по анг... да как в Англии говорят! Было - хорошо, да враз многим нашим пришлось резиновые сапоги вспомнить не для грибного похода, задницами узнать колдобины грунтовых дорог районного значения, намечая "мероприятия по внедрению в жизнь" дорог современных, и заметить обязан для вас впервые здесь асфальтными намечаемых за годы Советской власти, за семьдесят не всегда лёгких, но победных лет! Там нехватка опасная "выявилась", понимаете? - выявилась родильных мест, и роддом новый пришлось строить, - "как же, были, были наказы избирателей, - вспомнили наши, - основание под финансирование отыщем", - и здесь "открылось", очередность на квартиры уже до середины двадцать первого века растянулась, даааа...
   А повернулись направо - производственные планы по всем-всем показателям ни одного предприятие толком не выполняет, а повернулись налево - ах, да лучше не говорить, не вертеться лучше, пусть как при прежнем первом, - явишься на ковёр, получишь "накачку", только домой воротишься в положенное время и при той же самой должности зава, пома, нача, отдельца, в общем. У нового первого, с перестройкой чёртовой, и ковёр из кабинета убрался и Ван Саныч вчера был вон кем, в должности, а нынче эвон, аааа - никто! Плохо стало, плохо, плохо! Заслуги прежние не в зачёт идут, заслуги новые попробуй ещё и выставь, не с теми годами да без инструкций подробных по перестройке! Те же ордена, медали за службу на пиджаке в кабинете своём носить теперь, нет ли?
   Новый взъярился. Дрянь у вас, говорит, не город. Хвалитесь много, а срам, смотреть не на что. Грязь по улицам, кровати старые валяются, деревянные домишки давно посгнили, говорил на совещании. Центральная улица именем Ленина названная, на семьсот восемьдесят метров сплошь жёлтой краской вымазана, по спидометру, говорил, замерил. На дома, мол, другой краски нет? Про краску спрашивает - сам по лбу стучит, аааа...
   Главный архитектор - он, подлец, схитрился, заслугами сразу обрастать начал, вниманием, дружеским почти отношением к нему нового первого! И где "актив" специалистов разыскал, "привлёк", и откуда фонды и рабочих понабрал? Все дома по улице Ленина в старой её части лесами пообшили, столетнюю толстую штукатурку чуть ли не реактивными свистящими аппаратами срывали, выявляли красоту кирпичной старинной кладки, и кованные, резные по камню, давно разбитые украшения восстанавливали. Народ-то как глазел, а? И не понимали горожане, что делается. Приеду я проверить ход работ, стою, а вокруг "дак че дееця, дак че дееця, страх, ах ты!"
   Аааа... И за лето одно устроилось, что каждый старинный дом в отдельный свой цвет покрашен, где нужно окна красиво полосками обведены, подчёркнуты, архитектор говорил там, и украшения лепные, резные другим цветом выделены, и фонари старинной формы появились вместе с утраченными литыми решётками балконов, ну - красота, умеем мы дело наладить, умеют наши аппаратчики работать! Приеду, народ послушаю. Говорят: гли-ка, домины здесь красивые-то, и где раньше пряталися? Ээээ... Наши как взялись - театр один чуть не до фундамента переделали, рабочих нашли, деньги, а театр другой "сделан эстетически" написали в акте приема, о! А через улицу пару домишек снесли и пристрой к музею картинному начали возводить, - спать, спать-то когда? А жилье новое? За год столько квартир первый потребовал выделять трудящимся, возможности строительные доказав "на основании изученных документов", что...
   Домишки те, правда, где у музея пристрой затеяли, снесли с пылу с жару, - ну-то новые заботы-повороты, ревнители истории края объявились, из молодых, глупых. На встрече городской не проработанной по списочному составу, общественности с архитекторами так прямо с мест раскричались: "Дома те не просто дома! Памятниками старинной деревянной архитектуры были, редкими! Первый секретарь обкома обещал сохранить и сам же приказал ночью снести! Наказать виновного, пусть он и первый секретарь!"
   Ну обезумели, ну намахнулись куда, в гласность какую-то поверив. Да гласность - она нам указание, отчитываться, мол, почаще, а они куда полезли? Стыд, стыд... То в газетах всегда печатали, на Западе пикетчики, мол, с тем-то не согласны, - на те, свои объявились демонстранты-бунтовщики, вот тебе и демократия. Домишко ещё один возле гостиницы пооблепили плакатами самодельными, - "Рабочие! Не крушите своё национальное достояние!" "Позор чиновникам и бюрократам!" "Остановитесь! Здесь жила руководитель марксистского кружка, первого, куда ходил В. И. Ленин! Убери лом, рабочий!" Всякие другие свинства к брёвнам поприкололи, повторять неудобно. И сами кучками окружили бунтовщики, бульдозер не пропускают, гарантий от горкома партии требуют, не просят, что не снесут. Снова ночью пришлось тракторами раздёргивать, - доложили. Ой, трудно стало нашему брату-аппаратчику работать. Да при Сталине, да при Брежневе бы их... Ишь, первого секретаря - к уголовной ответственности! Слава богу, его и без них срочно перевели в другую область тоже первым, видать, там на дорогах не по сотне грузовиков, по двести, триста буксует!
   Дух нашим как бы перевести получилось, многие управленцы на своих местах остаться успели. А пошатывались кресла, без валидола в кабинетах уже не сиживали, при том-то яром перестройщике, - назад чтоб он не воз вернулся... Тому же Виктору Васильевичу стало как? За одну личную инициативу устроить подвесную дорогу с фуникулером, бегал чтобы через реку на ту сторону, в лес, трудящимся отдыхать там, - ох, едва-едва при том, яром, с окладом, должностью, со льготами удержался, ну прямо едва-едва! Вот как трудно нам, у нас за трудящихся пострадать можешь.
   Даааа, перестройка, пропади она пропадом!..
   А в Москве додумались до почина? "Для критики нет отныне недоступных зон". Скажи-ка? Ладно бы - зоны, а то ведь ими кто назван? У нас названия все понимать надо. То воры были - несуны ныне, то бедные - низкооплачиваемые, у нас. Аааа... Газета областная - свой ею руководит, давнишний, - что была то и осталась, пусть за другой печатью в ларьках очереди стоят. Нашу почитать - так и заснуть спокойно можно: передовики представлены, где старую кофту починить объяснено с адресом и телефоном, а сенсаций проклятых нет разоблачительных, то про Сталина то про Берию, когда и до - нет, что давно ведущим областной телепередачи "На страже", поверил в почин, ха! С телеэкрана письмо трудящегося Кардакова какого-то на всю область стал читать. "Передача, говорит, ваша бестолковая, и объясню, почему. Начну с ведущего. По глазам вижу, готов он целоваться с ворами и жуликами. Вы бы не самогонщиков искали, а смотрели бы, как начальство на государственных машинах своих - многоточие тут, сказал прокурор, - на пляж возит". Ну, и давай прокурор дальше доказывать, с ворами он целоваться не хочет, а самогонщиков наказывать будет, а про пляж вовремя одумался, ни слова. И кому, кому на пользу почин? Срам, анархия, подрыв устоев, начальству жизнь - ну без продыху!
   Про нашу трудовую жизнь на скрижалях нужно обязательно указывать. Все для народа, для народа, а трудно как... И благодаренье сам себе не устроишь, так и не дождёшься ниоткуда. Вам бифштексов, товарищ Канонов, завтра принесу. Вы скромный, знаю, не отказываюсь помочь вам. В кулинарии сырые по пятьдесят восемь копеек штука, а у нас жареные по двадцать семь за штуку. То-то... С телеги другой раз уронется одна плита, так вы две назад ложите, с облучка не заметит, поди. Было так, скажете, если что. Вдруг подтверждение потребуется, так справку сможем, выписку, другой документ какой...
   Дааа. И где бы первого, первого самого для области секретаря обкома сыскать, чтоб он по книжкам вырос на паркетах блескучих, для себя прелучшее в жизни ценил и других наделять благодареньем не забывал? Прелучшее - оно амброй в старину называлось, не знаете? Жизнь такая, когда и прищучить есть кого, и дело вроде само по себе делается, в сусеках гарнитурных полно и... - нет же, нет! Этот-то, перестройщика ярого заменивший, от крестьянина в детстве до первого дошёл через всякие техникумы, заводы, институты вечерние, это-то все по винтику-шурупчику знает, в семье его репрессированные были, голодал мальчонкой, корову подоить умеет. Ну ты, ну! На съезде партийном в президиуме сидел, голову не поднимал, всё записывал чего-то, на всех фотографиях в газетах заметили и по телевидению внимательно разглядели. И чего он записывал? Нам каких делов надавать по выполнению курса принятого? Позатот, в брежневские года, накричит в кабинете, настращает, а день подойдёт отпускной, - путёвочка нужная, годовщина какая - орден выдаст. Откуда теперь хорошего ждать, от кого? Со съезда вернулся, собрал - за работу, говорит, дел у нас выше горла. И по делу идёшь, а ноги на полквартала позади, бегать-то разучились, что ноги, что товарищи. И не настоящее он начальство, не для России. После партактива вышел на улицу, тут мы все стоим. Так не к нам, своим, к рабочему какому-то подошёл. Дай, говорит, Вадик, закурить. Ну куда в России так-то, на что, если и не боится никто начальства? Без соответствующей дистанции если, со всяким простым? А делать чего начал? Шесть сотен с лишним колхозов убыточных и раньше были - в аренду хозяйства раздавать сказал. Кирпичный заводик, убыточный тоже... Тьфу! Он и коммунист, и первый секретарь обкома, но, может, записал себе на съезде что не так и прямиком в капитализм сворачивает? Скотник любой выше начальства раза в пять получать станет, и стремиться ему куда? Уважать кого? И справедливо? И в номенклатуре почётные люди ему ни к чему? За труд уваженье, за труд теперь и денег вон сколько?
   То дороги по всей области строй и строй, чего за семьдесят лет не сделали, то учительству по сёлам срочно квартиры изыщи, то медицинскую самую новую аппаратуру в колхозы, и себе не оставь в спецполиклинике, то коровам вместо хвои еловой сено обеспечь, - ох, ох...
   Ну ничего, дождаться можно конца проклятой перестройки, уж как-нибудь... Правда, одну улицу по новой моде пешеходной сделали, в тишине ночью хорошо ходить не спеша. Сами знаете, по телевидению местному спорят то и дело, ладно ли по этой улице пешеходной служебным машинам да личным к обкому профсоюзов ездить, - противный, капризный сделался народ! - ничего, ничего, пусть как привыкли по тротуарам ходят, нечего на проезжую часть соваться.
   Да и здесь скандалист, жалобщик, кляузник выискался! Ну куда ни ткнись, что ни сделай, - откуда такой народ, что народу надо? Гадкий стал народ, повсюду с гласностью проклятой нос сунет! Скандалист настрочил в столицу, на улице пешеходной заборчик в самом центре города устроен из плит могильных прошлого века прямо с надписями сохранившимися, миничернобылем назвал камни какие-то! Мол, сердца людские разлагают кощунством. Завалены столичные редакции критикой разной, а то бы корреспондента чужого прислали, поди тогда... Письмо перевели в горсовет, оттуда Михаил Вадимычу, да снег упал, зима камни закрыла. Пусть полежат пока, не первый год, ничего...
   А в сквере? В сквере, сколько лет памятник борцам за революцию стоит, венки к нему сколько лет возлагали, по праздникам весь город торжественно честь похороненным революционерам воздавал. Сыскался же в музее какой-то буквоед проклятый, научно установил: камень, ну, памятник, стоит на пустом месте, а революционеры похоронены где сейчас стадион, и перезахоронения не было, только памятник установили, где людям удобно венки возлагать. Ладно бы - поле футбольное над могилами было, а то по документам дорылся - и кто подпустил его-то! - над могилами революционеров туалет мужской сейчас устроен. По-человечески объяснили ему, объяснили, - не шуми, перезахоронение сейчас производить не целесообразно, на стадион миллионы затрачены. А он!!! Написал на фанере: "Коммунисты! Как вам не стыдно перед памятью погибших за дело революции?"! И приставил фанеру к памятнику, ну, под которым никого нет. На ступеньки влез, кликушествовать перед прохожими начал, видать про девятьсот пятый год книжек начитался. В милицию перепровадили за нарушение общественного режима спокойствия самоявленного перестройщика, бандита почти.
   Ох, с новой революцией... В одном гортеатре худсовет признал негодными почти всех актёров и выгнал, а управление культуры прекратило безобразие. Финплан-то - как? Его прежним дали, а выполнит кто? Худсовет умников? И так со зрителем трудно, не идут на производственную тематику, хоть всех участниц производственного конфликта на сцене голыми показывай. В другом театре для заманки зрителя авангардное решение в жизнь применить дали, среди пьесы прямо на сцене рок-музыку металлическую в рваных майках нестриженые культурно наяривают. Между ними Карл Моор ходит, думает про жизнь и учит поколение будущее. Предлагали, чтобы и зрители плясали рок ихний во время спектакля тут же, в зале, да куда кресла девать? И полы в театре наклонные.
   Ооох, с перестройкой... Дожить бы до поворота другого, пусть бы привычнее чего, своё..."
   ...Денис Канонов от ночных прогулок с Виталием Лукичем устал и не обещал ему ничего, - "понимаю секретность, понимаю," - успокаивал себя тот, - ни венки на похоронах людей известных в городе носить не начал, ни работу менять не стал. Улица пешеходная ему нравилась. Здесь дети брали в прокате велосипедики и педальные машины, катались, и открылось сразу несколько небольших кофеен, а летом студенты-художники за пятёрку рисовали портреты желающих. Иногда Денис видел, к ним подходили милиционеры и рисовать запрещали, да вдруг через день те же самые сержанты зазывали со скуки прохожих позировать, и вообще, видимо, толком мало кто знал, что можно что нельзя с началом перестройки в российской провинции?
   Появился двадцати с лишним лет Витя с бородой ниже груди. Говорили, он видит вокруг любого человека то ли свечение, то ли сияние, и чувствует, в ком есть аура. Небо, сердился Витя, небо над городом изорвано, в клочьях небо, не станет нам спасения. Этим коммунистам с их перестройкой осталось объявить: давайте, представители народа, договоримся, - мы всем рабочим и колхозникам, всем-всем дадим зарплату по тыще, только выключим насовсем воздух. Воздух, воздух перекрывают, жуть! Жуть-жуть-жуть! Небо изорвано, воздух перекрывают, выключат совсем...
   Канонов заглядывал в кофейню "Секунда", платил за чашечку вдвое больше цены прошлого года и пил какой-то эрзац с приблизительным запахом кофе и чем-то перемолотым, то ли ячменем, то ли древесной корой на дне. Продолжал знакомиться с юной компанией, "тусовавшейся" здесь почти постоянно. Девчонки в цветастых дешевой материи брючках, выставочно показывающих бёдра и попочки, ребята - среди жаркого лета чёрные офицерские сапоги с алыми звёздами на голенищах, очечки круглые двадцатых годов при нормальном зрении, красноармейские музейные тоже тусклые звёздочки, довоенные значки ГТО разных ступеней и рядом пуговицы с царскими гербами, настоящие, с зеленью окисления; без стеснения подвёрнутые подкладкой наружу рукава пиджаков, поношенных: "я за шесть рублей взял на толкучке. А я за пятишник в комиссионке".
   Компания напоминала чеченцев, почему-то оказавшихся в Якутии. Тосковали.
   "Много врали нам с самого детства, мы - обманутое поколение. Страна величайших побед с выдающимися брежневыми впереди, а вот вдруг и проституция, и с ценами какой-то бардак, и нашему поколению на головы рухнула куча дерьма из канализации внутренней политики. Нам как жить без веры в хорошее? С враньем тоже не нужно. Мы хотим для себя отстоять свою страну, уйти от дерьмовой политики всяких диктаторов и измистов. Сталин - предатель революции, преступник, похуже фашистов. Расстрелял ленинскую гвардию большевиков. Хрущев, говорят, спас мир от войны во время Карибского кризиса, тогда он хороший человек. Брежнев старый маразматик, дал страну разворовать самим коммунистам. Они все шли против заветов Ленина, в стране Советов убрали народ от власти, пахать ему оставили, и финиш. Мы за Горбачева, за новую революцию. Он только слишком медленно делает, баррикад что-то не видно".
   Среди них сидел Викентий, поэт, противился "против канализации" слишком с окончанием: "Штурмуем половые клетки и не мечтаем о большом". Подхохатывали, и организовывали партию истинных ленинцев, предлагали начать действовать, изучив сорок пятый том Ленина.
   Дима, самый низенький росточком, взбеленился против Сиона, и все церкви, разрушенные здесь русскими атеистами в двадцатых годах, вешал на "жидовские приказы из Москвы". Чемоданное здание телефонной станции, только-только построенное в центре города на самом высоком холме, он предлагал взорвать, а виновника нашёл в Ленинграде, конечно же еврея, одного лишь такой национальности среди группы архитекторов проекта.
   Супружеские измены есть, так давайте добиваться легального множества, законного, - "задвинул" идею Сашка из политехнического.
   "Виват вещизм! Мафия победит! Заработай в постели! Стань двуликим! Жри алкоголь! Воруй у государства, не обеднеет!"
   Надписи фломастером от руки Денис Канонов читал на майке Веры, рыжей и прической, и майкой с брючками, и тапочками с надписью "иди к деньгам".
   "Я была блондинкой, ну, своими волосами, я стала Ржавчиной. Я подлая, я хитрая, я коварная, везде пролезу и все смогу погубить, любую революцию. Я открыто проповедую любую грязь, своим имиджем, я провоцирую и надеюсь добиться отвращения людей к подлому. Пусть эпатаж, пусть маскарад, перестройке так сегодня нужно. По секрету скажу, дома дважды в день под душем моюсь".
   Она потребовала искоренять проституцию открытием узаконенного борделя с налогом от каждой проститутки семидесяти процентов от акта в пользу страны. "Тогда сами постилаться перестанут". Проголосовали, написали и отправили требование в горисполком и ЦК комсомола. Ходили агитировать за трезвость очередь у винного магазина, милиция не тронула, а алкаши матерились.
   Ира приносила магнитофонные записи речей лидеров "Памяти", и придумали агитировать за восстановление полуразрушенного монастыря. Городская комсомольская газета сочиненное обращение к молодёжи печатать отказалась. Узнали, будет проводиться конкурс молодых поэтов с предварительной цензурой. Накатали заметку "Профанация перестройки". В газете напечатать опять отказались, "вашу глупость". Узнали: редактор ждёт для себя направление в высшую партшколу и трусит печатать крутое. Плюнули вслед.
   Аркадий, в той же компании, злился на большевиков за расстрел царя вместе с семьёй, дворян и бояр провозглашал отборными людьми нации и просил записываться "во дворяне новой волны". Чего-то не захотели. Набили морду одному со свастикой, выколотой на предплечье, придумали записаться в "Русскую черную сотню" и не нашли, что в ней делать, программу какую придумать, и передумали,-- перестройщикам в черносотенцы не надо. Стали отыскивать фамилии жертв тридцать седьмого года на своих улицах, собирать деньги на памятник им. За месяц получилось семьдесят три рубля двадцать три копейки. Метались, а чаще сидели в "Секунде", тоскуя, растерянные перед разговорами о новом тридцать седьмом годе. Проклиная местную комсомольскую газету за заботливое разъяснение проблем рок-музыки и заунывно-оскопленные зазывы ехать "поднимать деревню".
   Плевались и тосковали.
   Осенью пробовали сами проделать расследование уголовщины, случая, где "у нас статьи за измену в кодексе нет, как тогда наказывать, кто таскается с другими?"
   "Пришёл из армии один, - рассказывал Валера с красноармейской звёздочкой на ремне полевой командирской сумки, - у него подруга была, замуж за него хотела, и сестра его. Та ещё одна девчонка сидела, вчетвером они пили. Тот девчонку поимел, ту, не ждала его которая. Его сестра с невестой вывели на улицу эту, начали бить. Сняли кофточку и рот заткнули а лифчиком руки связали и к озеру повели. Сестра в воду прыгнула. Та упрашивала, плавать я не умею, не толкайте в воду. За волосы оттащили на глубину и головой под воду сунули держали. Сначала пузыри шли, объяснили следователю, и кончились. Сами хотели наказать за измену, потому что в законе статьи нет".
   ...И нужные, и странные, и страшные дела творились в российской провинции, городе негромком.
   Что перестраивать? Куда идти? Как?..
   И - за кем идти, вечный вопрос вопросов...
   14
   Канонов уехал.
   В поезде люди говорили об очередях за мясом, за колбасой в столице, куда ехали, и вспоминали, какими раньше был убранные вовсе из государственных магазинов мясные отделы там, откуда ехали.
   - У себя в городе я читаю студентам лекции по истории партии, - тихо, заговорщицки-дорожно исповедовался сосед: по месту молодой с рыжеватой бородкой и усами. - Еду на защиту. Через шесть-семь дней должен стать кандидатом наук Как вы сами знаете, история партии переделывается у нас каждым новым Генсеком, и я тоже, откровенно говоря, откровенно, - повторил и посмотрел на сосны за окном, - считать наукой свой предмет не могу, то есть предмет, должен вам сказать откровенно, наукой назван незаслуженно, не по сути своей.
   - Не знаю я. Я на заводе работал, сейчас через военкомат завербовался кочегаром в гарнизон заграничный, в другой стране хочу пожить, у нас надоело. Там и денег больше, и культурно. Видел ихнюю жизнь, по турпутевке ездил. А вы учёным становитесь. Значит, открытие сделали?
   - Отнюдь. Я последовательно проработал материал на определённую тему, тем самым доказав свои способности к исследовательской работе.
   - Да? Всегда казалось, кандидата наук за открытие присваивают, навроде лётчика-космонавта за полёт.
   - Учёная степень, - показатель роста способностей.
   - У меня тоже расти получается. От деревни отказался, от специальности механизатора широкого профиля, а нынче дальше поеду, там купишь чего захочешь и с машиной возвернёшься, и не на севере нашем спиртягу дуть. Так партийную историю вы наукой не считаете, а на что, все равно, кандидатскую защищаете работу свою?
   - Вопрос наивный, - вдел большие пальцы рыжебороденький в проймы жилетки, щёлкнув перед этим кинофильмовским жестом под Ленина крышкой карманных часов. - Не обиделись? Наивный вопрос. Жизнь! Жизнь, та же материальная трансформация логичных перемен, коей и вы заняты. Всё течёт, всё изменяется. Зарплата моя увеличится сразу в два раза. Гарантирована страховка от конкурентов при возможной вакансии. Вообразите, могу получить место заведующего кафедрой у себя в институте. И вовремя защищаюсь, у нас в конце квартала строители обязаны дом новый сдать. Теперь мне, моей семье будет положена дополнительная жилплощадь, на комнату больше.
   - Сделайте открытие в партийной истории, - попросил завербовавшийся за рубеж. - Кто с Лениным работал, их судьбы как сложились?
   - Ну, ведь вы не ребёнок! У нас есть темы такие, вопросы такой сложности и ответственности, - убеждал рыжебороденький голосом "свойским", стараясь убедить и выраженьем лица секретнейшим, и в том убедить, уверить спутника, что знает он судьбу каждого соратника Ленина, житейские их подробности, родословные в обе стороны, если во время настоящее продолжились, и места захоронений.
   Денис Канонов отвернулся. Уже московские, редкие пока пешеходы и автобусы городских маршрутов, в смоге Останкинская башня...
   - Сейчас везде пишут в газетах, что вещизм и эта, ну, эта... Ну, материальная заинтересованность во главу угла не ставится! - почти выкрикнул временный эмигрант отыскавшуюся фразу, прочитанную где-то. - Почему тогда всегда на деньги натыкаемся? Вам почему из-за двойной зарплаты в Москву надо?
   - Требуется защититься, хотите сказать? Те, кто пишут, что вам запомнилось, пускай с нами сначала экономически выровняются, свои полумиллионные кубышки государству отдадут, на нашу нищету. Страдальцы за истину в дубленках не бывают. Мои родители тоже были колхозниками, их додавили тоже, что и вас. И я рос не в роскоши.
   - Ну все равно так - не правда!
   - Убедите.
   "Доказать не сумеет, - подумал Канонов, - времени мало. Ни ему, ни себе".
   ...Терпеть определённые издержки. Во время учёбы в аспирантуре жил на стипендию, следственно недополучал, считая по прежней зарплате...
   ... Москва, Москва. Поклон тебе на суетном вокзале! - заспешил Канонов по перрону. - Здравствуй, город священный, город Пушкина, Карамзина, Герцена, Толстого, Бунина, - сердце под небом твоим обливается горячей надеждой! Живи, Москва, пуста без тебя Россия. Метро, и по Воровского, по Воровского мимо внимательнейших глаз дежурных милиционеров возле иностранных посольств, - что-то подлое перед ними начинаешь в себе отыскивать, отметил Канонов, гадкие несуществующие помыслы против своего государства, - а скоро и памятник Толстому, двор Союза писателей. И, как лет пять назад, до горбачевской революции, богатошумным иностранцем, холеным барином прошествовал к шведской колесной роскоши известный не книгами, вперед участником делегаций зарубежных поездок и телеместом в президиумах. Вел он облако запахов, и сквозь шубные тысячные меха, сквозь тончайшую шерсть белья было понятно: кожа самоуважительного старца выпарена в лучших столичных банях русских, турецких, финских, и размята, разглажена массажистом с очередью - запись за полгода, но не для этого; пропитана да просто штучными умащиваниями, - валютная проститутка от зависти облысеет. И загоревшая ровно под спецмедоборудованием, хотя на дворе декабрь. Трунь-трунь, пропел старец, трунь-трунь. Холопствуя, шофёр обежал капот, под локоть усадил в кресло, полами шубы и пледом закрыл его ноги.
   Денис посмотрел вслед поплывшему из ворот широкому заду автороскоши. "Мы наш, мы новый мир построим". Построили, иные.
   Да и в самом ли деле советский по паспорту и коммунист по билету барин в бдениях ночи проводит, в заботах о благе других? И - с ним по одной дороге? Наслушавшись его речей с трибун - куда, за ним?
   К братству и равенству...
   Сейчас он возвернется брататься и равенству предаваться, жди-пожди.
   Время - ухохочешься и заплачешь без слез. Наместнические, вотчинные вожди оказались ворами, начиная с министра внутренних дел: фамилии и должности пока втихую такие произносятся - да во что, в кого верить? После многолетних идеологических словоблудий о монолитном единстве советского общества верхи обнаружились, как и до семнадцатого года, низы, угнетенные еще сталинистами теми, от Иосифа, и накопившимся новым дерьмом... Да кому на самом деле отеческое наперед личного выделяется?
   Трунь-трунь, вспомнил Канонов прочитанное в газетах, требует сохранения почтительного отношения к наградам, - а отхвачены в года разнорядочные, звезду золотую лично Брежневу и верным мнемнемнемнешникам - ведро звезд; настаивает на пожизненных, гарантированных "заслугами" пребываниях в креслах указующих "путь". Кто он на самом деле? Шеф уцелевшей пока мафиозной корпорации? Фокусник по судьбе? Ведь вышло у него ничего нужного людям не написать и набрать много-много денег, наград, лауреатов, званий почетных, должностей, того, сего...
   Интересно, а Божий суд по брезгливости отворотиться может?
   Эх, да ведь как хорошо не верить ни во что!..
   В просторных сенях смотрел со стены мозаичными бодрыми глазами застрелившийся над бездной сталинизма честный, все-таки, Фадеев. Генсек литераторов тех лет. За полтысячи спроваженных в лагеря и на тот свет соратников по перу на совести, сам и ответил. Но "Разгром" написал - спасибо, Саша двадцатых годов, спасибо.
   Денис попробовал отыскать друга-поэта в кафе или ресторане. Как и полвека назад, вахтер у значительной двери без всякой надписи спросил удостоверение писателя, - да что глупее бывает!? - и помня, что Достоевский точно умер, не пустил. Что же, утопил усталость ног в толстом кресле, занялся размышленьем в парадных сенях, раз "швейцар не впустил, скудной лепты не взяв". Ну до чего живуча классика! У холопов, унижающих с наслаждением.
   В летний приезд из кафе внизу увела в один из здешних кабинетов дочь "неутомимого борца за всеохватных пафос советской литературы". Сигареты "Мальборо", прикуриваемые ею только от зажигалки "Мальборо", известные позы манекенщиц из журнала "Бурда", четкая обрисовка существенного за тканью юбки на просвет на фоне солнечного окна. Белоналивная спелость, подтолкнутая в вырезе чуть не к ключицам. "Мнение одно положительнее, да? Ты думаешь, они все талантливые? Хо, знал бы! Талант нуждается в помощи. Спедалированной. Мой, - ткнула в сторону стола, - позвонит, если понадобится. Уточни, московской прописки у тебя нет? С пропиской проблем не станет, если понадобится. В венеричке у себя на учете, пардон, никогда не был и не находишься? Ты согласишься, я проверю? Если понадобиться".
   Из любопытства к быту, забавностям столичным беседовал спокойно. Ура, можно побывать и на собственной купле-продаже, где и о состоянии зубов спрашивается, да славу богу - голым, как на невольничьем рынке, не выставляют.
   "Уговорил, невозможный", - соображающе оглянулась на столище, занятый какими-то папками, на ряд стульев. Как бы обняла, приседая, и потянула, снизу спрашивая глазами согласиться тут, прямо на ковре.
   Оборони и пронеси! Ни ласки человеческой, ни влеченья.
   Мертвое напоминает, когда "как ты уговорил?" организовано голоском удивляющимся, и к естественному, что ищется в жизни, и близко не лежит. А приходил в дом с колоннами с трепетом...
   Мертвовато было и на учредительной конференции у себя в городе, когда "создавали" на днях одно из новых обществ, "отвечающих духу и требованию сегодняшнего дня". Чиновниками обговорилось заранее, кому где сидеть в сами зале и на сцене, кому что произносить с трибуны, - лживо, мертвовато потому, что у сотен собравшихся заранее отняли свободу думать вслух, решать, ведь и списки "избранного" комитета заранее напечатали в городской газете, по ним и голосовали. Бурчала микрофонами тюрьма провинциального безмыслия, в которой "от имени трудящихся" с трибуны читал с бумажки слесарь-передовик, запинающийся в словах при виде впервые узнаваемого текста.
   Всевластное чиновничество "регионов Руси", укравшее у народа значение хозяина страны и жизни. Где боль за свою землю, печаль о каждом обделенном чем-то своем земляке?
   А своего-то и нет. Для школьных учебников призывы к единству, страданию за землю родную, для трибунных провозглашений на "мероприятиях". Свое - быть в кабинете льготного, огороженного от забот людей низа, и жить среди своего народа в доме с охранником в подъезде, другим, другим указывать "пути", не зная и не понимая мгновенных и очень, очень отдаленных. А что народ? Начнет еще всякий да разный думать, предлагать, настаивать. Народ является решающей силой в теории управления государством социалистическим, пусть там и остается.
   Вообще сама жизнь, догадался Канонов, страшна своей рельсовой заданностью. На другие не перескочить, в безостановочном действии с мизерным правом выбора для одних и с большей вероятностью его для других, кого поменьше, а для всех скопом - один черт протяжка во времени, промолачивание в прах. Ни выбора пола, характера, задатков занятий будущих, ни выбора страны, политических, правовых, социальных, экономических условий, - от самого рождения как двинулся по ленте транспортера, доставшегося тоже случайно, - вот тебе влюбленность, вот женитьба, вот отупление взрослое вслед за жаркими стремлениями юношескими, а уже и подписывание бумаг в последней конторе и поминки, - за­чем было? Зачем биологическая бессмысленность, когда ничего другого, кроме "как у всех", сделать не способен? Плотью своей разложившейся удобрить почву, заранее успокоясь, что "прорасту травой", и все? И ни на секунду не приблизить путь следующих к гармонии, сияния разума?
   Что выбирать всегда? Бороться за прыжок с транспортера? Соглашаться с тем, что очерчено для тебя ложью других, право кукловодничать тобою присвоивших? Изобретя сначала...
   Жизнь миллионов изгаживается то диктаторством, то чередующимися обманщиками, а что до микро-микро, до единички, человека одного? История делается, не срывайся под колесо?
   Ну-ну...
   Кому любое деяние, если в нем человек - ничто? И человек зачем в жизни, если пустой для остальных? Под любой оберткой. Листья октябрьские, перегной для зелени следующего сезона. Да затем ли человек?
   Кто на что согласится...
   Канонов вспомнил, в тупиковые брежневские времена попал в компанию "состоявшихся" - где бронзовщину отрыли? - писателей своего городка. Пили водку, говорили на запретную вроде тему, почти антисоветскую, - строительство плохих квартир. Нууу, писателям крамолы касаться - на кухне, не шепотом едва, а привилегия, с Пушкиным рядом ставит, Аввакумом...
   С детства искренне верующий в святость на Руси понятия литератор, спросил, пугаясь собственной ошибки: "Русские писатели во имя истины на смерть шли, на каторги, а почему советские нынешние мягко спят и сладко кушают?"
   Помолчали. Переглянулись. Курили.
   "Я посрадал, когда проводилась компания борьбы с космополитами, - произнес один. - За то, что любил читать Хэмингуэя, осудили на партсобрании". "Кто?" Молчал. Стало понятно, - эти, сидящие рядом. Других тогда и не было. Совести хватает, вместе пьют...
   Второй ждал ответа самого Савла Городовойникова, местного литгенсека, потому что сразу за первым "эээ..." начал торопливо поддерживать его, стараясь придавить басом и почти актерскими жестами. Сам Савл, ненадолго обидно пораженный, начал наизусть толкать цитаты одного из последних собственных докладов, и доклада Брежнева. "Доклады я тоже знаю. А почему писатели перестали быть совестью народа? Вы согласны, что на очень уж верном ленинском пути под вождизмом Леонида Ильича жить в стране простым людям все тяжелее?" "Не проповедуйте антисоветчину". "Писатели, а когда правда переименована в антисоветчину?" "У него, - сказал литгенсек местный, глядя в угол и как бы не в присутствии спорщика, - кулак в кармане наготове, он нам еще покажет".
   "Дурак", - посочувствовал заглянувший через неделю заботчик, имевший уже первую книжку. - Как другу говорю, дурак. Ты от них полностью зависим, они с тобой что захотят сделают. Тебе нужно напечататься, значит с ними дружить, а прешь на рожон. Пошли, ждут тебя. Помогу оформить заявку в издательстве". "Ого? Покупают... Раз дурак, за меня кто дорого даст? Печатайся сам через - щелкнул по горлу, - и кастрацию цензорами".
   А тупик, тупик в самом деле...
   От их лжи, но и власти их зависим, и не только сам. Пишут и другие, чувствуют и другие полупридушенное состояние от их замкнутой мафиозной системы. Но что печалиться? Есть свет и вера всегдашняя, коммунисты в обкоме. К ним за справедливостью, только к ним! Разберутся, помогут.
   "Куда ты? - придержал приятель. - В обкоме секретарь по идеологии друг Городойойникова, куда?" "Он коммунист и секретарь". "А Городовойников - левый эсер?" "Я верю". И положил идеологу на стол анализ ситуации, предложил демократические перемены. Не по-товарищески беседовал при первой встрече идеолог-коммунист, вопросы какие-то гаденькие, "негативного направления" задавал, пробуя подтвердить их сам же несуществующими "негативными" действиями посетителя, вынимая бумаги, и не показывая их, из папки. Канонова поразило, что уже не на него собрано толстоватое "Дело".
   "Мы вас понимаем, требуется время для осмысления ваших предложений". Ждал. "Понимали" год. Попутно узнавал, терпел и злобу от вождика "как я решил - так и будет", и оболганность со стороны секретаря уже того, ярого перестройщика, обеспокоившего бытие ночного спутника Лукича с его кабинетными товарищами. Самый первый взгляд из-за стола в кабинете самого первого, - быстрый, поверх очков, - "вот ты какой, доставленный? Неужто ты, пустота, букашечка, и меня домоганиями пересилишь?" Но по-свойски прогуливался первый вдоль длинного стола, войдя рядом, по-приятельски на плечо руку клал, трепал, "чепуха, мол, с отдельными недостатками, на "ты" без спроса и предложения называл и вызвался напечатать "да хоть и в Москве! Ты ведь знаешь, работал я там в ЦК, вот и собственным умом оценивай возможности твои и мои. Просишь открытого литературного собрания? Демократического, в духе времени? Проведем. Подготовим и проведем". "А что подготавливать, если можно каждому разрешить говорить, что он думает?" "Ты не торопись, дел у нас по горло. Договорились?"
   Может быть властители все так работают, занятые слишком? Как пошел первый к своему столу - один он в кабинете, видом показал, один, и быть не может никого, если ты еще и дверь за ручку не потянул на себя. Странный верный ленинец...
   Властный человечность изгонять из себя должен? Иначе никак, без величественной студености? Наврал наверное кто-то, что Петр Алексеевич топором махал с мужиками в одном ряду.
   Спасибо. После аудиенции у ярого перестройщика - а поверил ему... - и появилась клевета во всесоюзной газете за его подписью. "Вы на нашей встрече представляли собой конкретно политику коммунистической партии. Ложь - метод работы?"
   Молчание.
   "Вы сами на съезде голосовали за..."
   Тишина.
   Добивался проведения демократичного собрания. Лодка - вода стоит вровень с бортами. Чуть качнешь, в какую сторону выплывать самому? С каким "диагнозом" затолкают за решетку на окне психушки?
   Дошло, что потрогал за корешки уже там. Где питается соками жизненными местная система потребления материальных удовольствий, орденов, назначений, персональных пенсий, пятого, десятого, - уууу, да где конец? Да куда там до этих секретаршам управленческим, по пятницам и перед праздниками имеющих всего лишь по паре сумок дефицитных продуктов в городе с карточной системой, что перед нами та, застрявшая в обкомовских дверях с пирогом на листе фанерном, в проем не проходящем? Пустяк!..
   Виталий Лукич - лобаст. Вот не ведать никаких забот чепуховых и "оскрижалено" на телегу вечности попасть деятелем хотя бы княжества, пусть и двадцать километров на три, если один город посчитать, без "региона..." То-то!!!
   А трудноватенько российскую правду искать. Дошло, впору кланяться щедринским Евсеичем, "ослобонить" просить. И стал опасаться "случайного" наезда автомобиля, какой-нибудь провокации с пьянкой, избиением на темной улице "неопознанными, но поиски активно ведутся", - любой возможной подлости. Они - кукловоды твоей жизни, а тут вздумал им гайки пооткручивать... Борьба с мафией, явлением социальным, с кинолент прогнившего Запада" перескочила в древний российский городок, гордящийся комнатой-музеем "Герцен в ссылке в нашем крае". Видимо не напрасно в городе не один Лукич говорил, ярый перестройщик потому и ярый, чтобы снова в ЦК поскорее оказаться. Да неужели туда по головам чужим идут? Власти без жестокости не бывает?
   "В Москву звонить, чтобы разрешили собрание?" - спросил у помощника ярого. "Подождите". "Полтора года ждал. Сколько еще?" "Он уехал в командировку и просил подождать".
   Может и уехал... И отвечать нужно, глядя в пол?
   Сошлись. Прилюдно. Со всеми заинтересованными, полупридушенными, и - вынужденными. Привычно отдокладил вождик, нажаловался на "клевету и наветы".
   Стоял. Молчал в микрофон. Долго, как перед тяжеленной штангой. "Предлагаем ввиду состояния выступающего передать слово..."
   "После известного всему миру романиста дореволюционных лет, родившегося здесь, у нас нет ни одного писателя, известного стране, а значит - нужного людям. Чины и ордена в творчестве бессмысленны".
   "Да что ж такое? Я же мертв, почему вы ко мне обращаетесь? - видел в глазах напротив, - мертв я, мертв давно!"
   "Почти пятнадцать лет вы, инженеры человеческих душ, любым способом задавливаете всякого нового художника слова, способного стать для вас конкурентом в творчестве".
   "Нам и без вас указано сверху, перестройку надо начинать с себя!"
   "Бессмысленно. В престарелых годах раба из себя не выгнать. На что способен художник, боящийся правды? Стариков принято уважать, а вы вынудили, своими подвигами... Преемственность от молодых к старикам невозможна, биологически жизнь устроена наоборот. Поворот от привычной лжи к правде тоже невозможен, вы - не сможете. Вождя, правящего здесь почти двадцать лет, предлагаю срочно заменить".
   Правда в открытую? Кто поддерживал, кто выступал против... Главным было - вбросить шайбу, начать. Все в одной лодке, и лодку захлестывало. Слушали, бесились, не постановили и менять не подумали. Придушить словоблудием не получилось, ведь в стране потеплело, приказом не гаркнуть: "Мол - чааать!"
   "Доколе" началось вслух скоро за теми днями. Пока разговорами. На заводах, в колхозах, у художников, в театрах, армии - везде. Тогда как раз и не полез ни в какие оргкомитеты, неформальные объединения, и быстро сделанное вождиком формальное новое. Творчеством занялся. Важно, что люди после безответной оболганности в городе здоровались, подавая руку. Иные даже из бывших его компанейщиков, гребцов поневоле, видимо. Но ведь впереди "еще и божий суд, наперстники разврата", самому тоже - на него...
   ...И попробуй с железной колеи, устроенной для тебя мертвецами и похороненными давно, и пребывающим во здравии физическом, свернуть в сторону. Поперёк двинуться. Или вообще назад, к запавшему в душу с детства и затоптанному на "пути" провозглашению, где "человек человеку друг, товарищ и брат".
   Да где, в самом-то деле?..
   15
   Канонов сходил в издательство. Без уважения к массивным дверным ручкам и без глупых надежд стать опубликованным вне системы блата сдал рукопись, смешно воображая нового Некрасова, страстно спешащего по ночи к известному автору, но и сам ли - Достоевский? Да чего казниться тут, где помыслы честные. Вне нужды? О чем уже и в газетах начинают писать...
   Вернулся. Друга-поэта не было. Межгородским телефоном здесь договорился встретиться, теперь позвонил ему домой. Магомет лежал в больнице. Улица, метро, автобус, шатанья для протяжки во времени, час приема посетителей. Аппендицит, операция прошла нормально. "Сказали мне не подниматься, лежу, да? Рукопись сдал? Молодец. Кто будет читать? Он честный, повезло. Сильно не верь, ему могут сказать зарубить тебя. Обстановка трудная. Верная, правдивая творческая программа с трудом продвигается. Яблоки принес? Спасибо, врач говорит нельзя".
   Белые простыни. Денис ласково вспомнил, про себя, - год назад, в морозы в Москве, к Магомету домой пришел пешком: вор обчистил в толкучке метро до копейки. Магомет выскочил из постели, затолкал под одеяло прямо в верхней одежде. Водки принес, набросив на ватное одеяло и свое пальто.
   "Слушай, под видом перестройки известные литераторы помнят одних себя и не считаются с интересами всего литературного общества и народа страны. Мне так кажется. Так есть на самом деле? Время покажет. Время и накажет. Вилять чувством и мыслью истина никогда не позволит. Сборник стихов мой вышел. Купил? Потом поговорим, прочитаешь когда, да? Ты обедал? Ты кушать хочешь? Яблоки кушай. Как я думаю, ты не спеши в творчестве, нужно дать много света раздумьям. На улице елки носят? Дед Мороз через неделю придет. Ай, будем надеяться, к нам он отнесется неплохо. Завтра приехать сможешь? Игрушку елочную мне принеси".
   Набрал в стакан Магомета свежей воды. Попросили его на перевязку, пришлось уходить.
   Тоскливо. Междугородний телефон - надеждой спасения, на минуты. Накрутил номер рабочего, другого и не знал. Губами в губы потянуло говорить, не в черную пластмассу. "Марья, Москва страшный город. Здесь давит обидное понимание своей ненужности. Никому..." "Бедненький, здравствуй. Приезжай, пожалею". "Иду здесь, и ты навстречу". "Врешь?" "А мы всегда врем друг другу. Мы откровенности боимся, потому что невеселого слишком много, и врать тоже тошно".
   "Еще поскули?" "Он обессилил, а любимая воодушевила его на подвиг. "Да?" "Да". "Фигушки. Народ митингует по всем улицам, требует миллиардного тиража первой книги Дениса Канонова". "Ну - иди". "Куда?" "Ты зачем в Москве?" "Хочу знать, почем здесь шоколад и венгерские куры". "Ты по делам поехал, не со мной болтать?" "Я не звонил?" "Звонил. Мне хорошо. Беспардошный, еще на два месяца исчезни и позвони из какого-нибудь Душанбе".
   Звонил... Мне хорошо.... Голос в ушах и памятник Юрию Долгорукому напротив. Марья, мы вместе на него смотрим. Пошли?
   Звонил... Мне хорошо...
   Очереди в кафе, столовых, закусочных, и нет времени. В кулинарии попросил помельче нарезать кусок вареного мяса шел, жуя, доставая на ходу из кулька, сунутого в карман.
   По телефонам местным московские бездольные тоже поэты и прозаики молотили всякую ерунду: то разрешат скоро кооперативные издательства и все мы издадимся, то - зажим ждется поглуше, чем при Брежневе, то - звони, через месяц мы сделаем свой журнал самиздатовский, еще номер набрал - мы скучковались, в принципе, шлепаем самиздатом социально-политические без художки, - а там, а тут, а еще - везде одинаково, в принципе. И забора вокруг уже нет, и воли - тоже. Играйте, ребята, музыку без пианино, страна думает о вас. Можно все, что не запрещено. Играйте без пианино.
   Повезло. Переночевал у знакомого земляка. Говорили долго, почему после шести вечера женщины из Кремля выходят на Красную площадь с тяжелыми хозяйственными сумками как с базара. Те, кому со службы положено отправляться пешком. Пробовали выяснить, поддержит ли народ новый поворот верхов, наступит ли, в самом деле, демократия?
   Утром метро, остановка одна из конечных, нужный дом нужная квартира. Дверь ткнулась в неснятую цепочку. Захлопнулась. Удивился, придавил звонок. Опять упор в цепочку и дверь захлопнулась. На улице нашел телефон, объяснил о себе подробно. Дверь, наконец, открылась полностью. "Думала какой-то страшный человек нас беспокоит, - виновато объяснила женщина с поношенной шалью на плечах. - Вы знаете, есть на свете страшные, ужасные люди. Вешайте пальто, идите в комнату к Андрею Владимировичу".
   Денис знал, что сын Андрея Владимировича, а его хороший товарищ, там сейчас, за границей. С ним свела жизнь у себя, в провинции несколько лет назад. Сын Андрея Владимировича, художник, был сослан на семьсот недосчитанные километр от столицы за выставки, устраиваемые на квартирах. Авангардные. Ссылка - до самых похорон Брежнева и карательная в отношении к таланту политика до ссылки Митю взбесила, как-то он сумел добиться и уехал, русский, от Москвы подальше, "где не достанут".
   За год до смерти Брежнева в одну из поездок в Москву Андрей Владимирович попросил: "Позвоните художнику, - одну из популярнейших фамилий назвал, - он талант у Мити отмечал. Он поможет, Митю простят". Вернулся в городок. "Зачем вы звонили? - вежливо и грустно спросил Митя. "Он пишет портреты министров, президентов, Брежнева изобразил, неужели не может вам помочь?" "Да зачем..." "За Пушкина, за Салтыкова-Щедрина друзья хлопотали. У нас другой век и наплевать зажравшимся на друзей". "Он был честным". "Был, пока не вылез на верха. Меня за провокатора он принял?" "Да, конечно..."
   А разговаривали как раз в ротонде, где в веке прошлом не мог не бывать другой ссыльный, Герцен.
   Андрей Владимирович, - нагнувшись, громко сказала женщина на ухо лежащему в постели старику. - К нам пришел Денис, друг вашего сына Мити.
   - Митины кисти со мной? - спросил старик, продолжительное время подумав.
   На венском потертом стуле рядом с постелью лежали четыре кисти для живописи. Женщина взяла руку старика, положила на них. Ощупал, проведя по черенкам и блестящей щетине.
   - Кисти со мной. А кто пришел? Холсты и зарисовки отбирать не станут? В работах Мити нет крамольного, я готов подписать поручительство.
   - Денис пришел! Друг Мити! - снова прокричала на ухо старику женщина, видимо, родственница. - Он художника просил посодействовать, говорит, когда Митю в ссылку отправляли при Брежневе!
   Старик думал, долго. Ответил из своего загадочного мировосприятия:
   - Напои гостя чаем. Митенька не приехал? Митя ошибся, талантливые люди должны оставаться достоянием России. Да, национальным богатством. Я чувствую, Митя на днях вернется.
   Колечко вареной колбасы, закатившееся под батарею отопления рядом с постелью. Поднял, передал женщине. Зато кисти лежали под рукой старика, и он, почти без зрения, заранее остуженный чай проливающий себе на шею и клетчатую толстую рубашку, другую ладонь с них не убирал. Бессловно и с нежной гордостью Денис думал: живите, живите, может и дождетесь возвращения, выставок Мити здесь, в Москве? И кисти пускай на стуле...
   Оставил письмо для него, попрощался. На улице долго оглядывался на окна седьмого этажа...
   Метро, метро, нужный дом, подъезд, квартира. Щелкнул замок один, через время второй и третий. День, а из темноты посмотрели чьи-то глаза, внимательно. Впустили за порог. "Вы от кого? Чьи полномочия представляете? Какого района, столицы, города?" - почти допрашивал остроглазый, щупающий одежду глазами человек, похожий на профессионального охранника. "Побеседовать к Святославу Павловичу, Денис Канонов". "Город?" Назвал. Остроглазый вошел в одну из дверей. "Проси", - донеслось из комнаты. Только тогда было показано, куда можно повесить пальто.
   Большой портрет последнего русского императора в тяжелой, широких полей раме, - Николай в полный рост, - хорошо висел на основной стене комнаты с высоким потолком, в центре, при лучшем освещении. Портрет его сына Алексея, в стороне, за государственным флагом Российской империи. Какие-то генералы в рамах с акантами, тех лет, женщины, напоминанием родословных картинных собраний. Герб, отмененный в семнадцатом, крупно вычеканенный на малиновом фоне, а в красном углу перед иконами светились две лампадки. В сероватом зимнем полдне на кабинетном рояле горели свечи в старинных подсвечниках, пахло древесным дымком, и из настоящего самовара молодая женщина лила кипяток в чайную чашку. Канонов как бы и обрадовался, что попал в то время, конец девятнадцатого века. Бормотанье японского транзистора у тахты...
   Остроглазый человек вошел следом, встал немного в стороне, жестко ощупывая взглядом, все время.
   - Святослав Павлович, - подал руку из рукава широкого шелкового халата хозяин квартиры. - Прошу покорно откушать с нами чаю, да прежде поделитесь объяснением, сколько вам платят в КГБ.
   - А вам?
   - Смелы, смелы.
   - Что-то все вы в Москве зациклились на подозрительности. По телефонам предупреждают - откровенно не говори, прослушиваются. У вас, видимо, тоска по тридцать седьмому году? Я могу уйти.
   - Смелы, смелы, - согласился хозяин, как бы радуясь.- Извольте остаться. Что Русь? Что глубинка?
   Почему-то весело Денис подумал, что и по башке шандалом можно отхватить.
   - Лика, ты видишь культурного, но смелого человека, примирил ее обиду голосом спокойным радетель, как назвал Святослава Павловича охранник. - Прошу к столу, без обид. Что Русь?
   0x08 graphic
- Живем по карточной системе. Это мелочи, меня попросили ребята найти вас потому... У нас в городе разрушается монастырь семнадцатого века, об этом писали академику Лихачеву. Немного начались реставрационные дела, и заглохло. А ваше объединение русских людей может помочь восстановить монастырские постройки?
   - Слышите, Лика. Гостя из глубинки беспокоит варварство в отношении к древним памятникам. Не одного его, я полагаю. Милый человек, чем ответить вам? Наше объединение не способно сегодня, - сегодня, заметьте, - повлиять на власть совдеповцев на местах. Денежными суммами на заботы такого рода пока, - пока, - мы не располагаем. Помыслим глубже. Вы боритесь с ветряными мельницами и к последствиям идете мимо причин. Стратегическая задача для всех нас, истинно русских людей, объединиться в усилии не дать уничтожить наше богоугодное возрождение формы управления государством, господом данной триста с лишним лет тому назад. Надо положить жизни свои на возвращение Руси истинной, прежней, варварством убиваемой. Грядет передел, совдепами называемый перестройкой. Антихристово зло во Кремле временно останется, но поглядите вперед, в поисках света всколыхнутся народные массы. Положение правящей временно партии неустойчиво, оно подорвано многими политическими преступлениями, ошибками их и проистекающим отсюда недоверием народа, сюда же плюсуем экономическую шаткость страны. Едва ли не век терзает Россию смутное время, едва ли не век. Выход же из беды - он известен. Он в самой истории государства Российского.
   Странные времена, сразу и не поверишь... Фашистскую свастику на галстуках у себя в городе я видел. В самом деле вы говорите о возвращении к монархии?
   - Вы - умный человек, полагаю. Фашизм и монархизм употребляете в беседе рядом напрасно, вас услышанное мною недостойно. Вернитесь к древним русским рукописям и узрите, Господь часто наказывал русских людей за грехи перед ним. Наказание татаро-монгольским идолищем назначилось им на триста лет, пока он не повелел собраться достойнейшим под знамена спасения. Господь поможет. Прозреет народ, а Россия возвратится на круги своя. Прозреет народ в чувстве хозяина своей земли, в чувстве хозяина, а не раба, что возвращено ему было Антихристом с усами и трубкой, кремлевским инородцем. Вспомните, Маркс отрицательно говорил о возникновении социализма в России, и как можно иначе? Страна в те года феодальная, страна, толком не прошедшая капиталистического развития,-- с их теорией не противоречит? Собственно, Россия к концу века девятнадцатого пребывала в хорошем состоянии. Крестьянство не бедствовало, зерно при том уровне техники продавалось за границу, а не наоборот, как сейчас. Ощущался прирост зримый национальных богатств, в городах строились красивые, прочные, удобные для жилья дома, рабочие могли становиться совладельцами акций, вкладываемых в производство заводское и фабричное. И почему вами отторгается мысль о монархе, при сопутствующем управлении Отечеством с помощью демократического Учредительного собрания? Обратитесь к примеру Англии, где здравствует королева. Государство сильное, развитое, и надобно снимать примеры с лучших государств. Положение нашего Отечества ныне -- хуже некуда. Что в газетах журналисты начинают обозначать временем застоя, было, по существу, временем развала. В капиталистической Финляндии в магазинах, обратимся за примером в бывшие земли государства Российского, продукты есть и сегодня, и завтра, что и называю застоем, сиречь стабильностью. Прорехи в нашем Отечестве видны и в медицине, и в школьном образовании, хозяйствах земельном и промышленном. Да не стану всего перечислять, ибо перечислить придется в самом деле все, завершая кризисом политического руководства. Полагаю, одну программу военного лагеря страна выполняет с печальным опережением.
   - Вы сами обмолвились, что живете но карточкам, - вставила слова Лика. - Мы печалимся о всех русских людях, ввергнутых в страдания, мы молимся обо всем страдающем на Руси. О страдальцах русских.
   Канонов верил необычайному дню и не верил. Но уж если в российской глубинке ребятки с фашистской свастикой подняли на ноги милицию в день рождения Гитлера, праздновать собираясь... Да и сколько лет не превращаются разговоры о невинно убиенном царевиче, масонах, устроивших свержение царя под личиной совершенно противоположной...
   - Поешьте оладий, - подала она ему налитую чашку чая. - Расстегаи пробуйте, ешьте.
   - Мы вроде не познакомились? - посмотрел на нее.
   - Извольте. Лика Андреевна Мезенцева, одна из дворянских русских фамилий, - представив хозяин, сделав жест тонкой вытянутой ладонью. - Соколов Александр Иванович, ангел наш хранитель, наша личная охрана. Объединение наше, именуемое нынче Союзом, проименовенное, - улыбнулся, - с Божьей помощью крепнет числом участников святого дела, предлагаю и вам жить на пользу Отечеству. Отриньте от сердца совдеповскую пропаганду, задача наша не реставрация монархизма во имя личной корысти, но возвращение Руси на определенном этапе к традиционной, Богом назначенной форме правления, в качестве обновленном задачами современности. Власть подлинная - власть от Бога. Русский человек любит Бога и царя, любит и понимает всей душой. Но что для народа управитель политической партии, кроме страха перед репрессиями и обязанности подчинения? Что революция семнадцатого года вслед за обещанием передачи земли кормильцам и фабрик рабочим, реставрировавшая феодализм в деревне узурпатором-иноверцем и рабство - в производственной концлагерной сфере? Тогда пришли к власти варвары с политическими террористами во главе, и итогом - ныне утрачена наша национальная особенность. России нет, есть производственные пятилетки по уничтожению земли, воды, воздуха. А прежде - испытание России реставрацией иноземцам-узурпаторам феодализма и рабовладельчества, а прежде еще - расстрел царской семьи руками жидо-масонской мерзости, - перекрестился на иконы и портреты, и Лика за ним, - а там и повальное разрушение христианских храмов, разбойничье ограбление церкви. Мог ли узурпатор-иноземец строить подлые дела свои без репрессий? Нет, потому что начинали с уничтожения культуры, накопляемой веками. Памятники церковные, памятники светские разрушались в первые годины власти Антихриста-совдепа, и очередь подошла к ученым, художникам, артистам, писателям, композиторам. Вы видите? Голова народа уничтожается, мозг, а дальше? Итогом грядет тридцать седьмой окаянный год, но прежде - бандит, грабивший банки, во главе Российского государства... Дворянина мы можем назвать эксплуататором иногда, но вором ли? Честного дворянина? Скрытых воров ныне несколько миллионов, не производящих общественного продукта, но от службы своей довольства премногие имеющих, совдепы назвали их бюрократами. Погрязла Россия в воровстве, руководящей партией изначально узаконенном. Банк ограбить до семнадцатого года, страну - после... Лишения великие, великие испытания Отечеству нашему, - задумался Святослав Павлович, перекрестившись.
   Лика жестом предостерегла Канонова от слов, шума.
   Сидели. Позвонили в прихожей. Охранник, сходив туда, доложил, что приехали люди из... остальное прошептал на ухо.
   - Проводи в мой кабинет, с ними позже. В пять, помни, встреча с корреспондентом бельгийской газеты. Отнеси, будь мил.
   Снял и передал охраннику шелковый халат. Зеленоватая рубашка, джинсы... Одет, как сотни на улицах, в автобусах. Ну а что? Современные короли на телеэкранах не в мантиях...
   - Оружие атомное, программа СОИ - почти каменный топор. Полагаю, в одну неведомую секунду солнышко в определенной части света посветит лучами несколько не так, и население с ума сойдет все моментально, не поняв и не узнав, что произошло. Экологически чистое оружие. А значит - действовать, пока не поздно. У вас, - повернулся к Денису, - в городе известных нам активистов нашего Союза нет, о чем извещалось на Верховном съезде. Серая глубинка, не вам в обиду будь сказано. Чем дальше от Москвы, тем глуше. Хотя Урал подалее, но там наши люди работают. Богом вам назначено приняться за создание актива, будущее России зависит от дел наших конкретных. Объясняйте, мы полностью раскрепостим человека, вернем его к наиболее полной реализации всех его сил и способностей, отдаваемых сохранению и возрождению России истинной. Вам мы пришлем магнитофонные и печатные наши материалы, распространяйте среди русских людей. Среди истинно русских людей. Жидовско-масонский заговор, спровоцировавший бандитский захват власти в семнадцатом году, направлен против России, против русских людей. Проверяйте, ни одного еврея в нашем Союзе быть не должно, Манусов с нас довольно.
   - Я не верю, что нация может быть гадкой. В любой нации есть и дрянь, и люди отличные.
   - Душа русская склонна к всепрощению, вы - тоже. Раскройте глаза на дела всяких Бауманов, Бронштейнов. Борьба с сионистами и масонами должна стать беспощадной. Глядите, у вас рушится монастырь. Выясните пофамильно, кто препятствует реставрационным работам? Окажется - евреи.
   - У нас в горсовете ни одного еврея нет.
   - Обольщаетесь. Они скрыты под русскими фамилиями. Выявляйте агентов жидо-масонского заговора, станьте беспощадным к ним, помня погубление Отечества, и забудьте пока о монастыре. Мы сами, наш Союз должен сохраниться в первую очередь. Человек вы культурный, а от культуры идет начало государства, не от жидовского "Капитала" с математическим его крохоборством. Боритесь во всех уголках России, требуйте признания и неприкосновенности нашего Союза, наш новый соратник в благом деле.
   - А разве через конкретное дело не скорее придет знание?
   - Пока мы будем добиваться его как выразились вы, нас жидо-масоны уничтожат физически. Мы находимся под постоянным прицелом жидо-масонского заговора. Погибнем мы - погибнет Русь. Сегодня господом Богом во спасение Отечества назначены мы, наиболее прогрессивные, культурные, мы, собранные в Союз, истинно знающие и понимающие заботы земли нашей. Пробуют возникнуть организации, подобные нам. Они - от лукавого. Сегодня мы - штаб, центр, сейчас мы - выражение через дела идеи национального возрождения русского народа. Наш Союз надрывает свои силы в изнурительной борьбе с международным заговором жидо-масонов, мы в битве и в битве пребывать намерены до полной победы. Напитывайтесь стойкостью от идеи национального возрождения и спасения, поднимайте повсеместно русских людей на бой, в путь, в путь на битву за Русь светлую, Отечество благодатное.
   ... После подъезда с остроглазым провожатым-охранником жидо-масоны воображались в автобусе, метро, на улицах и - в министерствах, даже за красными стенами Кремля. Борцы за национальное спасение. Кто их знает, где они правы, когда дело конкретное - класть кирпичи в стену полурухнувшего монастыря всех способностей... Веселое время. Почти политические партии новые возможны. Жутковатое время. Кому за "бей жидов спасай Россию" расплачиваться придет срок? Кому за ненависть евреев, с телеэкрана орущих "я не хочу жить в вашей стране!" отплачивать своей судьбой?
   И страшного коммунистами понатворено от семнадцатого года, и ошибочного, и смешного, да ведь эта партия во всех делах государства, пока другой нет, и народ в ней числом громадным... Куда? С теми, кого больше, или с теми, кто прав? А кто - прав?
   Вечерело. В Отечестве благодатном, подумал Канонов, разглядывая прилавок гастронома в центре Москвы, скотники в коровниках выгребают навоз, сливают во фляги молоко, раздают корма, чтобы у скотины скорее наращивалось мясо. А потом самые лучшие продукты повезут сюда, и крестьяне в выходные дни свои ринутся следом, вывозить обратно над чем трудились и чего не нажили. И все ли они пробовали, знают вкус хурмы, кеты, салями?
   Уехал.
   16
   Авиалайнер иностранной компании - прекрасный. Еда и напитки безалкогольные - отлично. Ноги стюардесс ниже края мини-мини юбок - зачем они вообще юбки понадевали? Ну прелесть, прелесть. Сами герлы вежливые, культурные. Вон тот ненашенский мужик ладонью обнял одну повыше плотной коленки, когда перед ним еду выставляла, она и плечиком не дернула, исполняя обязанности. Туда лететь - хорошо, скоро кино включат, не то что на Аэрофлоте. И один чёрт даже в таком лайнере из Канады в свою страну возвращаться тошно! Заранее понятно...
   Баранов Матвей Семенович сплюнул внутренне и так же, на всякий случай, перекрестился невидимо ни для кого. Накажут, в самом деле черти, или кто другой, тут, в небесах, если он есть, вот и протранслируют завтра по программе "Время" куски развалившегося самолёта, обгоревшее колесо...
Отведи-оборони...
   Канада, Монреаль. Может в последний раз и получилось лететь за границу "в порядке культурного обмена." Так понравился выданный пластиковый жетон с собственной фотографией, эмблемой фестиваля и фамилией на английском, уже в лайнере произнесенной "Барьяньёффь", - и сейчас летел, сразу прицепив на лацкан пиджака. Делегацию провожали корреспонденты в Шереметьево-два, вот и пойдет по телевидению на всю страну, - "...встречи, назначенные в рамках фестиваля, конечно же не случайно будут способствовать..." - да основное что ли, чему они там будут способствовать? В своей стране враги позаткнутся: все-таки центральное телевидение, снимают и показывают на всю страну не абы кого, - набирать, набирать очки в удержание авторитета способом любым, невероятно нужна монументальная стабильность сейчас, да прямо несокрушимая! Что будет завтра, что через неделю? Никто ничего не знает: перестройка, демократии дальнейшее развитие, черт бы ее - перекрестился опять без движения руки, - побрал! Приветствовать и поддерживать перестройку на предстоящих пресс-конференциях в Монреале одно дело, а дома? Откуда горлопанов разнузданных понабралось? На последнем съезде художников выскочил один на трибуну, - "все бездари, все вы врете, забота о народе вам чужда, покайтесь, верните украденные у народа тысячи тысяч, миллионы советских рублей!"
   С ним сладили: пьяным объявили, и мандат делегата отобрали. Пока акта экспертизы требовал, правду за дверями искал, мандат уничтожили. Другой весь президиум заставил повернуться к трибуне, тихим голосом проговорив в микрофон: "Будьте прокляты генералы кисти и резца, успевающие и в центре, и по областным городам России отобрать заказы у молодых художников, скульпторов, дизайнеров. С этой трибуны считаю своим долгом назвать обирателей пофамильно: Баранов Эм. Эс., Синельников Эр. Эн..." Шесть фамилий известных назвал вместе с инициалами, шесть раз овации и крики "долой" слушать пришлось, в печати на всю страну на другое утро - слово в слово! Какой позор президиуму съезда... Ни предварительной согласованности текстов выступлений, ни должной, тщательной, высокой организованности в проведении заседаний на самом, что может быть вообще, уровне! Позор им, в присутствии выдающихся партийных, государственных деятелей не обуздали горлопанов, хамов, гадов, - позор, позор! Навсегда! Без прощения, без реабилитации!
   Срочно на родине... ну? ну? как можно теперь называть? А! На родине региональной пришлось замазывать широчайшей огласки свинство. Был курьер послан с пакетом, поездом, да звонком телефонным вдогонку должник-журналист - его какую-то писанину в Москве протолкнул, - в областной газете устроил фотоочерк: среди участников международной московской встречи, рядом с французским живописцем на фоне гостиницы "Националь", в кулуарах с итальянским скульптором, авангардистом каким-то. Сейчас многие так стали себя подавать, хороший приём найден, - рядом с кем-нибудь. Обязательно со значительным, в стране известным, а ударнее - с импортным человеком. Закордонное в России всё значительнее, что куртки, что пепельницы, что бакенбарды с усами. А как же? Реклама живьем, из любопытства да посмотрят, но в головах остается, - важный человек наш земляк, важный, вон он где и с кем, не с телятницей в деревне Марьяновке. Ругали нашенского? Да что... В Москве, по радио говорят, все какие-то групповщины...
   Так и прикроется трибунное свинство престижными снимками с текстом: "Грустя по родным просторам, известный наш земляк просил передать читателям газеты..." Да пусть, чего сочинит.
   Окаянное время. Связи рушатся, никто ничего наверняка не обещает. "В последний раз через меня", - предупредил, кто поездку в Канаду сумел протащить мимо горлопанов-демократов. Хамы. В кабинете у Председателя разорались: почему Баранов едет? Кто решать позволил административно?
   Идиоты, лезут везде. Бронзовую статую самого Председателя музей купил, так пронюхали, через печать всесоюзную спрашивают, нужен ли народу за четыре тысячи "увековеченный административный служака Союза художников?"
   Дожили. Хамство, хамство сплошное. Где чинопочитание? Где - человек, а ты мразь? Понятно теперь, с чего и за что дрались дворяне в гражданскую...
   Два ордена. Несколько лауреатов. Шло - у чуть-чуть еще, и во все энциклопедии поместился бы, в истории искусств советского периода - рямиком место, с библиографией. А повернул Горбачев - самом деле без заказов, без денег останешься. Есть отдушина, частные кооперативы позволили. Без своей на виду фамилии в двух городах удалось организо­вать по вагону гипса, ребята лепнину режут желающим украсить потолок розетками. По тридцать процентов с кооператива натекает на самый черный день, а на самый-самый, самый что ни на есть - церкви для служб открываются, в монастырях реставрация, священники при расчете ни одной бумажки подписывать не просят, а у них восстанавливать... Порядочные люди, хранят тайну. Трещинка, и партбилет горлопаны вместе с сейфом отберут. Без него удержаться ли на плаву?
   В Москве грызня. Куда теперь? На родину региональную? Унизиться, выходит? Стыдно, из столицы в провинцию, не Александр Меньшиков, сидеть в Березове. У них и кабинета с подобающим уважением нет, в провинции. И в каждодневном общении быть придется наравне со всеми?..
   После Москвы. "Велика Россия, а отступать некуда..." Верно сказал в сорок первом политрук, некуда отступать.
   Провинция не нужна. Москва - не то стало, тяжко. Монреаль, и в Париж перебраться? Да там тоже связей никаких...
   Черт знает, где жить можно!
   Перекрестился, невидимо для всех. Демидрол проглотил, таблетку успокаивающую, и какую-то ихнюю, для приятного впечатления от полета.
   Волноваться, волноваться... Упустил время, не начал перестройку с себя. Другие загодя общественной уважаемой деятельностью сицилианские защиты повыстроили, разные фонды напредлагали, счета в банках пооткрывали. Сам тоже начал предлагать Всесоюзное общество больных гемофилией, документ на передачу особняка под Правление выправил. Собаки, актеры письмо закатали в газету - детишки в том особняке, как можно... Да куда ни ткнись!
   Уступил, от особняка отказался. Спасибо, на втором же организационном собрании в сторону отмели и в некомпетентности обвинили, Председателем медика выбрали, по образованию. Делай, делай народу лучше... Что-то слышал, инвалиды разные в общество собираться хотят. Может среди них активно работу провести о задачах гуманизма? Прессу подключить через своих, возможных конкурентов на лидерство выявить сразу? По домам инвалидов сколько выйдет бюстов Горбачева расставить по всей стране? Такое время. Не отберёшь - горло перекусят и посмеются. Нет, и в своей стране противно, и за границей непонятно пока, что там?
   Растворилась в желудке комбинация из отечественных и импортных таблеток, до головы дошла, и задремалось, заспалось в прекрасном лайнере...
   Увидел Баранов мать, живую еще. Худая, старая, больная, и не умирает, а вокруг все родственники собрались. Говорят ей: "ты ложись в гроб живою, а мы тебя столкнем с этого устройства, и умрешь, от мучений освободишься". "Ну ладно", согласилась, в одежде старой, как не для похорон, укладываясь в дощатый гроб, из досок струганных и тканью красивой не обитый. Все обрадовались, и понесли гроб на построенное из досок струганных сооружение, что-то вроде парашютной вышки. И бросили вниз. "Ааааа!" - страшно вскричала мать, - "я не убилась!" "Снова, снова давай."
   Ааааа...
   Дёрнувшись, Баранов открыл глаза. Проклятые сны... Нельзя таблетки после алкоголя, что ли?
   - Иди сюда, - сказал зеленолицый, пролетая рядом с авиалайнером. Странно он летел, сам по себе без скафандра при температуре минус сорок восемь за бортом. Круг высвечивал его ярче солнца, среди дня, а никто из пассажиров рядом не волновался. Невидим другим он, да?
   - Иди, иди, - поманил пальцем. - Оболочку свою в кресле оставь, обмороки спутников не нужны.
   За ним, позади, высветился стол с другим зеленолицым и табурет, прикрученный к осколку пола, как в кабинете у следователя тюрьмы - с круглой дыркой в сиденьи, и прикрученный.
   - Я?
   Не нужна земля, не нужны города разные, - обрадовался, и облегчающим исчезновением что-то проникло сквозь металл авиалайнера, очутилось на табурете.
   - Смешные дела у вас на земле стали проделываться, - по-приятельски ласково сказал зеленый за столом. - Ты в спецгробе по космосу мотаешься, а не целиком, не полностью. Наша аппаратура сбои дает, такого не бывало. Посмотрели - души нет, а как без нее нам тебя узнать? Пришлось отыскивать тебя и в Москве, и в Монреале, и в воздушном пространстве. Ничего, что на "ты"? Не хамим? Мы вроде уже подружились?
   - Подружились, - согласился Баранов на всякий случай.
   - Мы хотим лучше знать людей. Расскажи-ка нам о мужчине на кладбище?
   - Мне в Монреаль нужно, кинохронику буду снимать о встрече нашей делегации.
   - Весь, целиком, окажешься в самолете за три минуты до посадки. Целиком настолько, насколько позволит тот, то есть ты, мотающийся по космосу в спецгробе.
   - А я рассказом не предам тайну всего человечества? Вы через меня не станете врагами-лазутчиками?
   - Сам бы носовой платок чистым держал в кармане и в Москве, и для заграницы. Нам нужно узнать о душевном, о светлом. Рассказывай. Ты хоронил свою мать. Мужчина на кладбище...
   - Ладно, слушайте. Меня вызвали на региональную родину телеграммой, работники сферы бытового обслуживания, где прежде трудилась моя...
   - Подожди, аппаратура переводить отказывается, - позвал жестом другого зеленолицего.
   Покивали друг другу, почертили что-то вроде формул.
   - Говори нормальным человеческим языком. Региональная родина - бред. Бывает - родина. Любимая, милая, как чувствуешь. Сфера бытового обслуживания - бред. Сфера - поверхность в предмете физическом или астрономии. Твой бред - причина сбоя аппаратуры, не переводит.
   - В рамках нашей встречи...
   - Нормально говори? - опять остановили.
   - Моя мать работала закройщицей в швейных мастерских, - опасливо стал задумываться над словами Баранов, не желая возможного опоздания на киносъёмку в Канаде. - На похороны собрались родственники, бывшие подруги по работе. Мы приехали хоронить на кладбище. Там вышла остановка, ну, заминка. На дне вырытой ямы собралась вода. Я не подходил близко, стоял рядом с гробом, глядел на маму и слышал: "Ну так что, что вода? Не впервой в воду хороним. Опустим гроб и скоренько забросаем. Кто-то отвечал - нельзя, сын из Москвы приехал, большой человек. Я подошел к могиле, увидел воду и подумал: какими гадкими мы стали, похоронить по-человечески не можем. Попросил, нашли вёдра и верёвки. Воду стали вычерпывать. Денег дал. Один слез в могилу, сделал углубление, консервной банкой вычерпал остатки воды и дно укрыл обломками досок от старых кладбищенских заборов. Похоронили. Мне было трижды тяжело: и от смерти матери, и от бесчеловечности предлагавших опустить гроб с телом моей матери в воду, и от неожиданного другого отношения ко мне местных руководителей, без всяких объяснений отошедших в сторону от моих забот. Недавно престижнейшим автомобилем встречали, угодничали наперегонки, а тут - ни одного телефонного звонка на дом с предложением заботы взять на себя.
   Похоронили, начали на кладбище поминать. Я отошел в сторону, хотел этот день получше запомнить. А как ни памятник на глаза попадается - считаю, сколько за него автор отломил, - фу! Я откровенно говорю, вы учитывайте. Недалеко в могильной оградке стоял человек.
   Зеленоголовый протянул стакан воды, кивнул. Сделался особенно внимательным. Второй еще пару наушников надел.
   - Человек тот был мужчина, примерно лет... ну, под пятьдесят. Я тайну не выдаю общечеловеческую?
   - Да нет же, говори...
   - Он стоял в оградке перед могилой смирно, как военный, вытянув руки по швам. Нагибался, смахивал снежинки с могильной плиты и памятника. Каждую снежинку... Ни на что больше, ни на кого не смотрел. Мне сказали, что каждый день, каждый день он приходит сюда, тут его жена похоронена, и по два часа выстаивает на ее могиле, снимает с плиты любую соринку.
   - Такое у вас как называется? - спросил судья.
   - Нуу... Душевностью, любовью на всю жизнь, по гробовую доску... Верность... Скажите, я не выдал тайну землян?
   - Хорошее, и тайна? Вы все равно не смогли определить очень точное название, не пугайтесь. А что у вас понимается под честностью? Нам понятнее будет, если вы на примере из своей жизни, а мы сравним с нашими прежними понятиями о честности. С веком землян четырнадцатым, двенадцатым...
   "Не соврать, - потерянно догадался Баранов, - Они доберутся до сути сквозь смог, плотные слои атмосферы, радиационные облака и кислотные дожди."
   - Когда я лепил в Москве свой первый основательный заказ, памятник Ленину, после победы на конкурсе ко мне в мастерскую подходили старые скульпторы, пили водку, мальчишкой обзывали, требовали за водкой сбегать, и чтобы за свои же деньги им покупал. Скульптура в глине была, по материалу. Один отломил нос, смял бородку и рот. Чтобы мою работу приняли они, члены худсовета, я унижался, терпел. Позвоню по делу должностному лицу - звоните завтра, звоните когда-нибудь. Какая-то вахтёрша, блошка последняя, а в Дом творчества не пускает, вы не художник, мне сказали, ссылается. А сейчас я наверху, я диктую. Пусть теперь другие молодые унижаются передо мной, должен я свою гордость вернуть, от обид освободиться. Вот, по-честному.
   - Да? - обалдел от удивления допросчик. Полистал словарь, отметил пальцем и произнес: - Раздел жаргонизмы. Не пори лажу.
   Баранову почему-то сразу захотелось пить, и обязательно пить воду родниковую...
   - В дни юбилейные меня посетил незнакомый молодой скульптор. Говорил: вы образец для меня, все другие в творчестве бездари, возьмите меня к себе как бы учеником, я закончил институт, мечтаю совершенствоваться у вас... Лести наслушаться тянуло и дальше, да сам не знаю почему отвело в сторону. Сказал ему: гнусно подхалимничать, гнусно врать о других, гнусно на чужом горбу пробовать лезть в творчество, творцом стать. Делайте свою дорогу сами.
   - Честность?
   - Да.
   - Вы не боялись его, человека неизвестного?
   - Чем он докажет?
   - А сейчас, последние слова, тоже честность?
   - У нас постоянно честным оставаться нельзя.
   - Почему?
   - Да нельзя! - крикнул Баранов на всё небо.
   - Почему же?
   - Погибнешь, вот почему. Гады все, лжецы, задолбят, заклюют, уничтожат. Вся жизнь у нас такая.
   - Не по-божески живёте...
   - Бог не бог, а честности на земле нет. Вся жизнь у нас давно такая.
   Из неба проступил экран, похожий на телевизионный. Зеленолицые опять перешептались, плечами пожали, оба.
   - Снова лажа?
   - Да, лажа, - произнес вслух.
   - Систему обмена информацией давай-ка переведем в уровне на более-менее, а то с ними в общении и матом крыть попривыкнем. Парень, посетивший тебя с просьбой, частью твой потомок, твой сын. Частью. Наследственность у него непривычно сложная, аппаратура показывает, что перепало ему в генетический код и от тебя, и от толстого пожилого мужчины, пятьдесят четыре года, и от мужчины сорока трёх лет, страдавшего остеохондрозом третьего шейного позвонка. Мать - одна. Молодая, тогда была студенткой. Беременность протекала нормально, без патологических отклонений состояния физического. Голова с тобой кругом идёт, считываю информацию и сам себе не верю, приборами проверяю.
   - Да говорю, жизнь у нас такая!
   И обидно вспомнилась собачонка, - что-то от таксы, что-то от дворняги и от ньюфауленда...
   - А тот человек на кладбище, - с приятностью в голосе напомнил зеленолицый, - ходит на могилу жены постоянно, душевностью живет?
   - Само собой...
   - Вот. Вот, славно! Один, да есть на всё пространство! Славно, славно! А то сидит сейчас в российском городке писатель молодой, пишет им увиденную дрянь, - скверно нам узнавать о людском бездушье. Тебя куда отправить, в место самое дорогое, на Родину? А спецгроб уничтожить?
   - В Канаде киносьемка документальная должна быть... А спецгроб уничтожать зачем? Он достижение мысли коллективной!
   - Но ведь один в нем мотаешься?
   - Ну и что? Достижение мысли коллективной, желание народа...
   - Иди в самолет.
   ...Перед самой посадкой что-то дотронулось до борта лайнера, пилоты и не заметили.
   В Канаде встретили кинокамеры, микрофоны, референты, а над головами их задумчиво смотрели двое зеленолицых, вися в воздухе прозрачно. Рядом прозрачно висела третья оболочка, точная копия тела Баранова, болтающего в телекамеру, да без взора, без глаз.
   - Мне нужно как есть, - улыбнулась зеленолицым женщина на облучке телеги, проезжая над аэропортом в Канаде, над Мировым океаном.
   17
   На телестудии Марья просматривала привезенный из деревни оператором и редактором кинорепортаж.
   Чистый, без следов, снег широкой поляны. Проваливаясь по пояс, пробирается к коровнику колхозник. Следом, стараясь попадать валенками в глубокие дыры после переднего, не отстает пожилая женщина, замотанная платками. На плече две лопаты. Камера - панорамно по всему коровнику, снаружи. На окнах почти нет стёкол, фанера, доски. Колхозники откапывают воротца. Из темноты хлева ими выталкивается одна корова, другая, другая... Снег. Коровам некуда и невозможно идти. Прыгают по сугробу загона, проваливаясь, брюхами, молочными сосцами придавливая снег.
   - Текст сопроводиловкой даёте какой? - спросила Марья.
   - Деревня, в деревне было шестьдесят восемь дворов, люди разъехались, а в четырёх домах живут одинокие пенсионеры, им некуда ехать. Последняя в деревне работающая семья, патриоты края, взяли ферму на семейный подряд, и - благодаря им сохраняется деревня, надои молока в среднем остаются приличными. Положительный пример для других, колхозников нашей области, надо пропагандировать.
   - Пример показали вчера по программе ЦТ, ферма в Голландии с компьютерным обслуживанием скота. Без навоза, насохшего на боках. Дорогу к ферме там не показали, да понятно, что она есть, когда и дойка, и раздача кормов автоматическая. Давайте менять текстовку. Выбросим дурацкие призывы, поставим честный комментарий к шагам двух трудолюбивых людей, следствием чьей-то глупости бредущих по пояс в снегу на трудную работу. Найдите, кого они и бурёнки могут поблагодарить.
   - Вам говорить просто, а что на планёрке скажет Аркадий Геннадьевич? Он заказывал пример, призыв. Людей в деревнях нет, а возвращать как-то нужно.
   - Да уж, века меняются скорее, чем души и помыслы. У Грибоедова написано, что скажет генерал. Режиссёр передачи я, так и работайте. Под враньём не подпишусь, хватит. Поехала в Выставочный зал, кто искать станет. Там обсуждение выставки местных художников, прикину, кого на прямой эфир приглашать стоит.
   ... Скучно, фразами без доверия к ним от замыленности художники местных неоспоримых успехов, как и написали в статье к выставке, дружно изничтожали авангардистов, выставившихся в фойе молодежного театра. "Главного режиссера еще нужно посмотреть с позиций идейно-моральных, кто он и что поддерживает, - требовал лысобородый, весь в заслугах от времен, кому тупиковых, кому и благодатных. - Как появился режиссер этот в нашем городе, всегда всякое отребье, рок-музыкантов и этих, дать кому отпор сегодня наша обязанность, вокруг себя собирает. Мы обязаны знать о политической линии каждого творческого работника, знать и помнить". "Да вы посмотрите! Азы не изучили, а хватаются за темы? Набрызгал краской один, и назвал: возвращение красного! На что он намекает? Мы белые, мы против революции? Нам не нужен абстракционизм, нашему народу не нужен!" "Я добавлю. Черный планшет висит. На нем приклеена веревочная петля и двухкопеечная монета. Бредятина! Пакость! Дрянь! Ничего уму не дает, не говорит!"
   "Хам, гад, сволочь, зэкушник, гад, пидорас, срамота, гад, холоп", - больно вспомнила Марья, и - мгновенно.
   "Триптих, триптих забыли обсудить!" "Ага, триптих, так называемый. Некий автор выставил." "Некий - на языке современном значит гадкий?" - спросил кто-то из авангардистов. "Не перебивать, вам слова не давали!" "Вам - тоже! Ваши привилегии кончились, у нас гласность." "Не перебивать!" "Да ладно, пускай отрыгивает свой сталинизм..." "Я запомнил вас! Я запомнил! Перехожу к осуждению недостойной советского общества работы. Триптих. На планшет центральный приклеен большой пакет с надписью "С Новым годом!" На правый планшет - пакет поменьше, на левый - был приклеен и нарочно оторван, след остался." "Что, украли у них? Оторвали на подтирку?" "Женщины здесь..." А я сама тоже женщина!" "Да всё равно так не нужно, мы всё равно им ходу не дадим. Наша обязанность -- с эстетических, политических и идейных позиций раскрыть народу глаза."
   "Ваши разговоры не напоминают вам шестидесятые годы? - спросил голосом спокойным и не смутившись ничему, автор триптиха. - Я тогда родился, и то знаю хрущевские гонения на авангард. Вы тогда были молодыми. Вам ум за разум завели тогда, а сейчас вы о роли погромщиков, палачей. Нет!!! Я вас слушал? Сейчас моя очередь, и не перебивайте, голоса моего всё равно хватит. Объясняю популярно идею триптиха "Пакеты" тем, кто видеть в упор отказывается, и понимать самостоятельно, то есть честно. Я зарабатывал на жизнь Дед Морозом, подарки вручал. Детям завода выдавал пакетики с карамелью за рубль тридцать. Детям обкомовцев пакеты с такими конфетами - я не пробовал никогда. Предупредили меня, два самых больших пакета двум внукам секретаря обкома, специально рядом порученец стоял, пока не вручил. Третья часть триптиха - есть дети, остающиеся и без подарков, я знаю. И своим творчеством отстаиваю идею равенства всех детей нашей страны, одинаковое право, но и возможность, но и удовлетворение права на радость, независимо от должности родителей и места работы. Всем ясно?" "Демагогия! В нашей стране и без вас все дети равны!" "Не были равными, и не равны. Вас прислужничать приспособили, меня - не выйдет." "Он антисоветчик, понятно с ним! Наслушался западной пропаганды! За что у нас в КГБ зарплату получают, куда глядит мимо врагов?"
   "Художники! Станьте благородными!.."
   "Сюда, сюда, - переключил злость "состоявшихся" на себя другой авангардист. - Вы говорили, что очень вдумчиво, серьезно, и трижды отбирали картины для выставки. Вот работа. Где в ней ни убрать, ни добавить? Типичная композиция, тираж с обложки журнала "Огонек" пятидесятых годов. Уберите одну из трех фигур, смысл не меняется. Уберите все три, оставьте трактор, сенокос тот же самый. А как убрать хотя бы одного стрельца у Сурикова? У вас здесь воздух? План передний, и второй, и перспектива? Ну, пошли анализировать по требованиям академической школы? Картина жанровая, да?" "Отвечу. Мы отбирали вдумчиво, вы правы. Ну, что вдумчиво. Вместе с тем прошли... Хотелось кому-то, понимаете? Поддержать, скажем так, устремления товарища... Не беда, он в дальнейшем учтет. Я понимаю. Знаете, понимаю? Петля, двухкопеечная монета... Вы идете от немецкой и латиноамериканской мифологичности... Я призываю всех попробовать вообразить, что у молодого человека есть насущная потребность позвонить девушке и нет двухкопеечной монеты..." "Подарим ему", - предложила "я тоже женщина." "У нас есть один поэт, - вдруг тоскливо пожаловалась поздних лет начинающая городская поэтесса, - тоже стихи пишет без заглавных букв и знаков препинания. Тоже поговорили бы с ним, интеллигенции творческой нужно общаться..." "Так это дело другого творческого союза, обратитесь к Городовойникову, мы не правомочны с поэтами." "Чего стихи? Давайте проанализируем по законам академической школы, чем пейзаж на стене слева от окна отличается от цветной фотографии?"
   ...Белое платье грубоватой ткани, прошитое по всем швам отстрочкой красными нитками. Алый легкий платочек на шее, три тонких дешевых металлических браслета выше запястья.
   Канонов смотрел на Марью сзади и завидовал ее сапогам. До них, - понимал и завидовал, - она дотрагивалась руками, и дотронется. Затосковал, жалея: любой самец может смотреть на нее, намечая возможность похотливых забав, пакостей утробных. Жизнь, где женщина после обожествлений поэта­ми прежних веков, молчаливого уважения русских мужей в быту крестьянском - тяговая сила трудовых буден, сладкое к бытовой "расслабухе", и, зависимая от потребности любви, обездоленная восхищением, должным быть сразу.
   - Здравствуйте, Марья светлая, - отрывчато шепнул Канонов, встав рядом.
   Светлая? Поверила, если и врет. Откуда здесь появился? - подумала, улыбнувшись.
   - Привет...
   - Слова пустые, слова по обязанности...
   -А тебе нужны?
   - Петлю с монеткой Слава обещал подарить после выставки, ты не обедала, здесь кино понятное, с ними. Повез из Москвы колбасу и кофе, не отказывайся пообедать у меня, унесу на руках.
   - Подними? - Попросила и засомневалась Марья, холодея хребтом.
   Канонов понес. Спор позади заменился молчаливым любопытством. "Кинематическое искусство, - определил кто-то самоуважительным голосом. - На Западе вовсю входит в моду, значит, скоро к нам перейдет вместе с видеоклипами."
   Дверь прихожей отделила ото всех.
   18
   Двенадцать лет оставалось до конца всего лишь двадцатого на земле века. В полдень воскресного дня звонили колокола, особенно ясные звучаньем в морозном ярком воздухе. Зеленые, красные, голубые, белые, желтые, оранжевые, коричневые стены и крыши домов тоньше, радостнее выделяли стволы и ветви деревьев, черных снизу и толсто облепленных снежной влажноватой тяжестью. Топились печи, хорошо пахло дымом сгорающих поленьев. Снежные, с закругленными, заглаженными краями пласты спокойно лежали на низких, еще купеческого времени скатах крыш, свисали над тропинками тротуаров закрученные с карнизов сугробы, затейливые метельным витьем.
   Почти в центре старинного российского города, - в центре не современном, а том, старинном, на улице Раздерихинской - бывшей, Царево-Александровской - бывшей, Октябрьской - бывшей, имени Сталина - тоже, Красноармейской - тоже, имени - да много было имен! - на улице Кикиморской - самое первое название отыскано местным краеведом, - стоял двухэтажный деревянный дом. По четыре окна в наличниках фигурных на каждом этаже на улицу, с украшением окон боковой стороны попроще, и просторный балкон над входом, страшно перекосившийся на один бок, - левый подпирающий столб в земле подгнил, - немного токаркой, резьбой украшенный дом, теплый, хороший, владельцем швейных мастерских построенный. С тополями во дворе - только вдвоем можно обхватить. С поленницами дров.
   В него и зашли Денис и Марья, с крыльца через правую дверь, на нижний этаж. Коричневые стены выкрашенной давно кухни и тремя лампочками и тремя столами, с русской печью и водопроводным краном, - три двери в коридорчике, комната. Она увидела комнату, метра три на три, с низким потолком, оклеенным побеленной бумагой, печкой, двумя окошечками с видом на белые деревья и старый сарайчик-дровяник. Старинный большой сундук, спали на таких раньше, письменный столик, старый комод с отбитой передней правой ножкой и чем-то подложенным под угол, этажерка годов пятидесятых, диван, раз ее нет - заменяющий кровать. Серыми и розовыми полосками домотканый коврик. Обои, одна из стен по-крестьянски оклеена репродукциями живописи из самых разных по качеству печати журналов.
   - Мы куда пришли? Твоя тайная комната для интимных встреч?
   - С двумя соседями в одном коридоре тайны сохранишь... Я здесь живу, прописан и так далее. Не снимай сапоги, холодновато. Сейчас затоплю. Не бойся, не натопчешь.
   В дверь постучала, спросила разрешения и заглянула старушка. Спросила, выслушала, снова спросила, сколько градусов мороза сегодня на улице. Ушла.
   - Ей восемьдесят лет в августе исполнилось, я ей колю, таскаю дрова. Расчувствовалась, подарила подписное издание Лескова, пятидесятых годов. Отказывался, рублей восемьдесят сейчас такая подписка в буккниге стоит, а она плачет: умру, придут чужие люди, все заберут. Знаешь, родственников чужими называет.
   - Скажи, та квартира, где у тебя ночевала, самовары, мебель с вензелями...
   - Знакомый уезжал в отпуск, ключи оставил. Боялся, что обворуют. Хм, - улыбнулся, - извини, туалет у него помнишь? Медвежья шкура, и лапами унитаз обнимает, башкой в это самое уперся. Я думал искусственная, отвернул мездра...
   - Он кто?
   - С ним сложные дела. Бывший научный сотрудник, может и будущий...
   Марья присела на сундук. Снеговые зимние ветви сирени в окошке, толстый снег рядом, за стеклами, и на крыше сарайчика...
   Кононов затапливал печку. Она с удовольствием и недоверием смотрела на суровый профиль освещенного открытой топкой лица, блики теплого огня на полу, спокойные мужицкие движения Дениса, перекладывающего поленья.
   - А заметки под номерами, "привез на такси, чтобы не запомнила адреса", были твои?
   - Чьи - не скажу. Напрасно мне в чужой тетради настрочила.
   - Я извиняюсь сразу, Денис, наш разговор смахивает на допрос... Давай разберемся, что где твое и не твое, где ты, где кто-то другой.
   - Все мое здесь.
   - А кем работал? На стройке, я слышала? Потом в Ленинград ездил в кино сниматься? Потом слесарем, по сейчас? И, говорили, ты придумал сделаться драматургом?
   - Самая веселая для меня глупость. Драматургами рождаются, не становятся, ты ведь знаешь.
   - Я и удивляюсь...
   - Кратенько. Ремеслуха, рабочим работал, учился. Есть написанные рассказы, на сборник хватит. Две повести, нормальные рецензии, тупик насчет издаться, как у всех молодых, кто по дешевке не продался. На жизнь сейчас зарабатываю дезинфектором в санэпидемстанции, сто двадцать девять зарплаты хватает. Не кайф, но много свободного времени.
   - Почему же не отбиваешься от сплетен?
   - Да пускай. Мы стойкое поколение. В детстве одним разоблачением диктатора мозги промыли, дальше сама знаешь. Тоскливо в юности мне было, когда всё призывали бороться, а за что? Одни победы кругом, все замечательно. Ничего... Я верил и верю, что нужно жить вместе с народом, ему интересное знать, а остальное...
   - У тебя жена была, внебрачные дети какие-то?
   - Какие? Тоже наврали. Женат был, развелся.
   - Сам ты откуда?
   - Здешний. Родился в деревне, восемь нас у матери. Отец умер. Жили, гороховый студень в льняное масло макнуть не каждый день удавалось. Мать хлопочет-хлопочет, сама больная. Ляжет, кровь изо рта идет. Больная. Ну-ка, говорит, Дениска... Я ковшик подставлю -- сейчас, говорит, сейчас, кровь отойдет и поднимусь дальше. А после восьмого класса прибивайся, говорит, к городу, не осилить мне вас восьмерых. Взял хлеб за пазуху и пошел, пешком. За попутную машину, знаю, деньги платить надо. Вот, недавно совсем, лет десять назад. Ремеслуха, завод, общага, мать похоронил, братьев и сестер поднимать надо, старший я остался. Институт заочно, а как? На экзамены в Ленинград ездил. До сих пор удивляюсь, что в одной комнате в общаге живем, один сидит и ест, и другим не предлагает. Да как не поделиться? А в городе? Вот идет кто, например, и пятака на автобус нет? Ну, вот. Всё ехало, как в обычной человеческой жизни. Проклинал судьбу свою придавленную, плакал от обиды, от горя, а полюбил жизнь и всякой сволочи не уступлю.
   - Зачем ты с такими, как твой знакомый с вензелями, дружбу водишь?
   - Да... просто бы все... было. Человек мне душу доверяет, советовать просит. Где человек доверяет, там глумиться на что? Марья, я про тебя много знаю. Успел и зёрнышки от мусора отстранить. Гляди... Такие как я - мы снизу шли, из-под гнета жизни нашей, и мы вас пока не победили, густоват над нами слой оказался. И в ремеслухе видел я, сверстники знакомые водку пили да девчонок портили, праздник им да праздник, серьезным жизнь не докучала. По-детски так сказать, - у детишек вопросы не закривленные, - а почему вы не победили нас? У вас денег было полно, свобода выбора и возможность получить какое хочешь образование, в самом прекрасном институте, а не заочно-обглоданное и вечерне-галопное. Все у вас были возможности, в самом деле могли любые достижения разума взять, и хитростью, уверткой какой придавить нас окончательно, чтобы так и пахали на вас всю жизнь, дураки дураками. За подачку. Ничего, что откровенно?
   Марья махнула рукой, хотя глаза и сощурились какой-то злостью.
   - Там запала нет, Денис. Чего ради барахтаться? На каждый день хватало, а на всю жизнь чтобы пахали другие... Есть всё. И атрофируешься с детства. Атрофантики... Там без размышлений хорошо. Ты, как рассказал, спружинивался, напрягался, а я кисла. Стала думать - тут и конец веселым радугам... Расщеплялась. Разрывалась, как привязанная за две березы и их отпускают медленно. Жизнь одна, жизнь совсем другая, и вот-вот надвое разорвет. А иногда любопытно, - вот взорвусь, а что дальше, после взрыва? Спичку подставить к баллону с газом и что дальше? Головой понимаю, но может что-то в жизни другой станет... Качеством другим? Я не кришнаитов начиталась, я хотела быть другой, взорваться, выскочить из себя. В машине жила, сейчас в общаге. С родителями и сейчас не просто, жалко их, а... У меня своя жизнь стала, у них тоже. А побеждать рвущегося от нищеты и бедности не только материальной... Ну какая глупость, пробовать народ победить. Не на моей мамочке Россия держится, на твоей. На ковшике с кровью.
   Марья надеялась, и не могла заплакать, - женщина... Канонов топил печь. Поставил на плиту чайник.
  
   Россия. Страна красивая, страна любимая, страна единственная. Полки убийц прошли по твоим столетиям, полки любящих в твоей земле. Нет ничего нужнее тебя людям твоим, нет ничего завистливее богатств твоих нечестивцам. А всё-то твоё богатство - твори добро добра ради.
   Пожалей, когда не смогу.
   Не прощай, если не смог.
   С куском хлеба снова по тебе пойду, вернусь, успею, ковшик подставлю. Будь только, будь всегда, Родина-мать.
   Всегда.
  
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   19
   Весна какая-то...
   Тащились, тянулись остуженные времена, долгие, долгие, и вроде бы хватит, опротивела жестянность ветров, летящих со льдов вечных, - а небо низкое над российским старинным городом, скучное, одинаковое взор не пропускающей ватностью, - не воздуха эфир, - бесконечный замшелый забор надо всем, и вместо ожидаемой нужной теплоты и ласковости солнца холод, холод, как напильником по треснувшему ногтю. Железная студеность опять со стороны, где и мертвые телами вечны, из середины пространств вечной мертвой мерзлоты.
   Завидно, где-то прошли весенние дожди. Где-то и вещуны тут же предсказали: несет встречные холодные движения на ожидаемые ранее теплые ветра и дожди, снегом они подменятся. И где снега не растаяли, опять укрепятся они на некоторое время.
   Ни тепла, ни холода. И земля боится выпустить из себя живое, ждущее для себя, для продолжения своей воли. Свободы.
   "Ой, чё деется, чё деется!.."
   Колокола церковного в улицах звук одинокий, редкий, настойчивый... Кого собирает? Давно Россия с вурдалаками у жил жизненосных, страна, распитая нечистью. Кто, кто, кто верит в Бога? Если и мести его нет после... перечислять и перечислять...
   Кто остался для непереступной за край праведности, для чести, совести человеческой, для наказания неотвратного?
   Бум... Бум... Сюда... Сюда... Бум...
   "Старухе говорю: дай талон на водку, тогда на жигуле отвезу в церковь, и назад домой привезу. Жадная, сама ушла."
   Всей колокольни звоны-перезвоны веселые после службы, - живы мы, и Бога радением порадовали, и земные лишения потерпели до дня близкого мира того, не нарсудного. Будет что-то, будет. Знаки есть. Дни и ночи тоскливая темень над городом, над землями держится, - знаки, знаки есть.
   "Аааа!.. Прости мя, грешную..."
   На колокольне старатель кожаные перчатки веревками перетер. Дринь-та-та-та, дзынь-та-та-та, дзынь...
   В конторах, институтах научных, по рынкам, по заводам слухи, слухи...
   "С понедельника, сказали, и у нас перестройка начинается. С двух часов дня, после собрания!"
   "Три года назад в Москве объявили, дождались. Не отменят ли?"
   "Нет-нет, с понедельника перестройка, точно знаю. У меня родственница знакомой в райисполкоме работает, им объявили. В буфете, говорит, печень трески им давали и по две банки болгарских мясных консервов, кто партийные собрания все посещал и взносы по месяцам все уплатил, тому давали, да."
   "Раз революцию Горбачев назначил, деньги переменят. Гад буду, в революцию деньги всегда другие. Надо, на всякий случай, золото скупать и прятать."
   "Молодежь отряды тайные собрала, неформалами называются."
   "Город иностранцам откроют. Девки наши с неграми перепихиваться начнут, черных детей нарожают."
   "В семнадцатом магазине водку без талонов дают."
   "Откуда-то жидо-масоны поприехали тут заговор устраивать, как нас погубить пестицидами разными."
   "Биохимзавод вонючий в Африку продали мумумбам, скоро разбирать начнут. Из труб у них дым вонючий кончился. С понедельника перестройка, точно? Либо со среды?"
   "В Библии написано, что последним царем в России будет Михаил, все сходится."
   "С тарелки летающей срезали волосы у одного райагронома на пробу им и пиджак сняли."
   "Снова купцов настоящих разрешат и у горторга ихние магазины по-отбирают, ихние радиопередачи из-за границы наобещали."
   "Твою мать, спички кончились, скоро соли не будет!"
   Про спички специально разъяснили по своему телевидению: не кончились вообще, а "плохо задействован подброс в торговые точки", потому что автобазе не выдали "горючее по лимиту" и железная дорога оказалась "слабым звеном в цепи доставки."
   Слабое звено назвали по фамилиям, те с экрана покивали всей области и знакомым в городе головами и пообещали "изыскать резервы и ответить в письменном виде."
   А Горбачев выступал из Москвы по телевидению тому, посетовал, плохо может стать с подсолнечным маслом - соль с утра начали и с маслом вместе к полудню раскупили старушки, горького за жизнь видевшие больше, чем хорошего. Куда-то хотели бежать, кто без ничего остался, "поставить вопрос и показать им" - народ успокоили "изысканным завезенным резервом" с успокаивающим разъяснением по местному радио.
   "Не, такое творится!.. "
   Улица Красная, пешеходная единственная, ну совсем стала вместо газеты и телевизора сразу, со словами без всякого согласования, утверждения наверху, дозволения цензурой и окончательной проверкой ну хоть какой-нибудь "своим, зарекомендовавшим себя" редактором! Да, с большим партстажем и неимением долгов по внесению денежных сумм в виде партвзносов.
   Наберет вокруг толпу "некий, пресловутый" Витя, - в старой куртке ходит и с сумкой, переделанной из голенища кирзового сапога, - голову вскидывает, волосы длинно мотаются над плечами, высоченный лоб заездом до макушки сияет отсветами. Останавливается, пальцами придерживает кого-нибудь одного из компании, требует: " Слушайте, слушайте небо. Был глас предупреждения, передаю не слышавшим. В те минуты вы пахали за станками, горбатя на совдеп, но слышал я, и был тот глас с неба окончательно предупреждающий. Думайте, кто не думает. Решайте. Комсомол чернуху в души наши сколько бадей нашвырял? Думайте, решайте, мужики. Комсомол надо отменить. Выписывайтесь назад, кто комсомолец, и чернота сама сдохнет. А все райкомы на три буквы, на БАМ. День близок, скоро воздастся всем по делам. Газету их читали? Придумали новую чернуху на наши души, учить девушек культуризму и тьме способов сношений. Они наши мозги сколько лет сношали? Давайте скинемся по пятаку, отдадим комсомолу свое последнее мыло, купим им веревку и пусть вешаются, без них хорошо. Христиане, чего нам осталось? На каждого эта чернота без совести и христи­анской морали скоро выдаст по индивидуальной озонной дыре, положит по куску радиации на голову и жди, когда от тебя скелет останется. Хорошего они нам не придумали, чернуху наизобретали. Требуйте запрета комсомола, мужики."
   Мужикам и их девчонкам лет - паспорта пока не у всех.
   - Витя, тайный человек в городе появился. Ивановцем называется, какая-то секта такая есть новая, а может политическая организация. Он босиком зимой по снегу ходит, ничего не ест неделями и послание в Москву обществу "Память" отправил. Враг он, масон?
   - Тут нет разговора, мужики. Его не знаю и ничего не слышал. Если с чернотой комсомольской борется - он наш. Им осталось воздух отключить для нас на полдня, да не знают, где кран. А так - отключили бы давно. Кран не знают где, где кран. Готовьтесь, был глас с неба. Скоро суд. Небо пятилетками товарищей изорвано в клочья, глядите, глядите! Ауры, ауры над нами нет!
   - Квартиру менять надумала, - громко изливается новостями знакомой почти квадратная, низенькая, с толстыми щеками, лезущими из-за модных розоватых очков с изогнутыми вниз дужками. - Не солнечная сторона только, где обмен нашла.
   - Тебе на что солнце? На улице выйдешь, посидишь.
   - Да, да! Туалет у них в конце коридора зато, а у меня сразу, как зайдешь. Да ты сама сидела, знаешь. И двери в комнатах двойные у них, а у меня одинарные. Труба еще протянута в коридоре выше моего роста, чего-то не нравится, зато магазин сразу под квартирой.
   Хорошая улица, много тут разговоров в эфире струится. Вот и неразрешенная печать: большой лист висит, кричит черными острыми буквами, что в сельхозинституте собрание будет с требованиями перестать отравлять природу. Страшное объявление, почти политическое преступление! Всех зовут говорить и слушать, а сержант милицейский пятаком поддевает кнопки, раз да раз, уже лист снизу в трубку сворачивается. Поднеслась машина, выскочил капитан милицейский, и майор из войск для врагов внутренних, - раз да раз, кнопки в забор полезли и лист выровнялся. "Был звонок, вопрос урегулирован наверху."
   У кофейни "Секунда" курят вредные какие-то молодые, все одеты не как положено, насмешливые, тротуара не уступают, на здании обкома профсоюзов напротив, работников его с уважением не глядят, - "их бы всех в тюрьму посадить!"
   - Лучше канал какой копать отправить. Есть опыт перековки таких, не зря о Сталине всё печатают, дураков в открытую предупреждают, - убедительно товарищ из райкома партии поддержал товарища от профсоюзов, и привычно,- рука об руку прошедшие по жизни товарищи, - ну... так, особо не демонстрируя обоюдное вытягивание "в связи с переходом на новую работу".
   - Они, что ли, поэты молодые?
   - Да какие поэты? Настоящих поэтов обком партии признает, то есть утверждает, кому удостоверение поэтов выдавать. Через коммунистов, состоящих в писателях, сам понимаешь. А эти - отщепенцы.
   - Говорили на совещании, тут они темные дела затевают.
   - А то? Требуют подлецы, чтобы мы сами в магазины ходили в вопросе доставки продуктов на дом, народ они подучивают спецбольницу нашу отобрать, слышишь? Подлецы, подлецы... Уши им пообрывать да в тюрьму, верно, в тюрьму гадов.
   - Еще в общество отдельное собрались, чтобы нашему уважаемому поэту Городобойникову не подчиняться. От обкома партии, говорили на совещании, допросились дозволения на рукописный журнал, и так называемые стихи в своем журнале где правильно, а где словами вертикально поперек строчек пишут, а даже Маяковскому, насколько мне известно, так не разрешили! И кто за ними глядит с идеологической точки зрения? Народную культуру напрочь разрушат, напрочь!
   Тут и чернолаковый автомобиль по улице пешеходной "допущенным исключением" шинами прохрустел, приостановился, тут и сели товарищи, облачком ядовитых газов из трубы позади пару мамаш обдав и коляски с их детьми грудными...
   Хорошая улица, и телевидение цветное, объемное, с запахами, и газета - живьем все, живьем.
   Женщина женщину обняла за талию, женщина к женщине прижалась левой грудью, левым бедром, гуляют.
   - Я,- горячо шепчет та, прижимом оказывая несколько косое движение вперед, - чего знаю... В институте учительском, Нин Тровна говорила и Борь Димыч,-ты никому ни слова, секрет, - институте на самой кафедре марксизма-ленинизма преподаватель молодой занялся подрывной деятельностью. Сам университет с золотой медалью закончил, сам Карлов и Марксов раскритиковал, сам новую всю-всю политику придумал, да, да, всю-всю, говорили. В овощной яме подпольной студентов в кружок собирает, работы Ленина им читает, не веленные к проработке, из тех всяких, секретных томов, их и в обкоме, те тома Ленина, не всем читать разрешают, по особому списку. Неправильно, студентам-подпольщикам говорит, социализм у нас построили.
   - Раньше как хорошо жили, помнишь? Песни были понятные, помнишь? Песню?
   Главное, ла-ла-ла,
   Сердцем не стареть, -
   запела не точно по мелодии, но громко:
   Всё, что мы задумали,
   До конца допеть!
   - Задумать-то забыли, - бросил кто-то на ходу, торопясь в сквер.
   А в сквере человек семь вокруг одного стоят, слушают:
   - Лидеры "Памяти" на что наше внимание обращают? Во всех звеньях КПСС прижились враги России, жидо-масоны. Кто осквернил нашу историю и культуру? Разваливает экономику, губит сельское хозяйство? Гонит наши богатства за границу? Проституцию насаждает в крупных городах и секс везде? Жидо-масоны, забравшиеся в КПСС, руководящую силу...
   - А как ты отличишь жидо-масона от еврея?
   - Сам не знаю. Надо изыскать особые приметы. Я и сам не против евреев в вопросе национальной розни, я против жидо-масонов.
   - Жидо-масонов изыскать и выявить! Гнать из партии!
   - Так, может, жидо-масоны - это КПСС? От жидо-масона Маркса они начались, вот и...
   - У нас в городе сами русские русским вредят! Ни одного еврея в редакции газеты, а газета одни обкомовские бредни вяжет и вяжет!
   - Один еврей есть, Глухман!
   - Он пол-еврея, мать у него здешняя, русская! Пол-еврея!
   - Всё равно он - обкомовский подхалим! Передовицы сочиняет!
   - Ты ивановец? Ты зимой босиком ходишь? С "Памятью" связан?
   - Да, я, Григорий. Я голодаю заранее, приучаю себя физическую боль терпеть, они нас снова скоро в сибирские лагеря погонят. Поддерживайте общество "Память", мы станем международным движением, записывайтесь. Наш девиз таков: патриоты всего мира - объединяйтесь. Я ивановец для закаливания тела, а как русский человек - всегда с Дмитрием Васильевым, руководителем нашим. Привет передают от него всем истинно русским патриотам, виноваты во всём плохом, что у нас, жидо-масоны.
   - Покажи хоть одного?
   - Они тайные, как ты не понимаешь? Жидо-масоны давно договаривались войти в правительство центральное и на местах, и разрушить всю Россию. Протоколы их тайного совещания есть, Васильев разоблачил, в Москве перед народом читал.
   - Сталин миллионы русских порасстрелял. Жидо-масон, значит?
   - Будем доказывать. Каганович - точно, без сомнений жидо-масон. И Свердлов, и Троцкий, Бонч-Бруевич.
   - Наш секретарь обкома русский. А толку с него? Что с козла?
   - В самом деле. Давайте бросим валить на национальность, князь Багратион много хорошего сделал для России, а был с Кавказа, грузин или осетин, точно не помню. Дело в другом. У нас в самых лучших квартирах живут партийные чиновники, и жрут дефицит через спецраспределители, а мы, нижние коммунисты, никаких благ не видим. Давайте смотреть, где правда?
   - Давно они на шеях трудящихся сидят, семьдесят лет, кровососы.
   - Я не против коммунистов, я против произошедшего втихую разделения среди коммунистов на бедных и богатых, угнетенных и угнетателей.
   - Я тоже.
   - Против жидо-масонов бороться надо, изыскать и выявить! Они в Кремль, в Политбюро тоже пробрались!
   - Тише, тот мужик в штатском ходит и ходит, исчезаем. Завтра принеси воззвания Васильева, для нас.
   И ветер подул по улице пешеходной, двинул с места перепревшую листву, старую. Короткий, случайный, что ли ветер...
   20
   Нет, ну жить как?
   Гениального основателя партии, советского государства, международного коммунистического движения и лагеря социализма день рождения подошел, - праздник, праздник великий, и вместо светлых медалей, премий ценных, торжеств в банкетном зале закрытого типа с продолжениями по квартирам, вместо... да спал ли кто из ответственных товарищей ленинского типа в ночь с двадцать первого апреля на двадцать второе? Да уж, устроил Горбачев праздничек... Распустил пешек, дальше некуда. Вечером двадцать первого по всем улицам в центральной части срывали объявления о демонстрации, сочиненные проклятыми неформалами. Семьдесят лет и собрания без спроса, без разрешения горкома, обкома не было, а эти и разрешения не спросили и сразу демонстрацию объявили, и в какой, какой день? В самое сердце продолжающейся революции ударить придумали, в праздничный для настоящих коммунистов день свое грязное рыло показать решили, подрыв социализма организовать!
   Позлилась с утра секретарь горкома, учительница бывшая и, наконец, вписанная в пожизненный список номенклатуры, попробовала как-нибудь мешки убрать из-под глаз, после вчерашних переживаний набухшие, - надо, сказала себе, я же коммунист? И автомобилем горкома помчала в свой кабинет служить целям и задачам.
   Мутно над городом. Теплый день, а тучи, тучи гнетут...
   Горуправление партии единственно руководящей - как штаб. В праздник-то, в праздник! Вопрос обстановки в городе - первый, докладывают инструкторы, парторги с мест, офицеры милиции - каждые тридцать минут. В семь утра улицу Красную автомашины посланные вымыли, песни торжественные по громкоговорителям активисты назначенные включили, с восьми утра строго отобранные представители трудящихся списком по предприятиям проходить стали по Красной, цветы, подвезенные из теплиц подсобного хозяйства обкома, к памятнику Ленину возлагать. Много букетов красных гвоздик, "спутниц тревог", зримо, весомо проходит торжественное мероприятие. Как во все года, в десять утра вышли из обкома проникнувшие в чувство высокой ответственности, в торжественность момента вышестоящие товарищи, поздравили нижестоящих горкомовцев и райкомовцев с торжеством, - выстроясь по занимаемым должностям, подошли к памятнику, и сам Первый наклонился к венку, другими поднесенными Ленину, но и ему для жеста значимого, - поправил слегка одну из лент. Ну, как из Москвы всегда по телевизорам показывают. Присутствующие глубоко осознали.
   Сказал Первый всем держаться, а демонстрацию неформалов ни за что не допустить, с каждым неформалом сегодня провести индивидуальную работу, вызывая их в кабинеты в то именно время, когда начать безобразие они должны. Поднял настроение Первый другим товарищам строго секретным сообщением, что задействованы силы МВД полностью, час­тично - войска гарнизона, крупный коллектив дружинников с перечислением им дня сегодняшнего к отпуску сразу тремя днями, а также собран ударный отряд так называемых афганцев. Кроме того, мобилизованы парторги с предприятий, освобожденные и нет секретари, ветераны партии, труда и войны, наиболее передовые рабочие, а колхозников решили не трогать, - сами справимся. Чего их, сколько, неформалов-то? Восемь человек или одиннадцать? Справимся, мобилизовано и задействовано с нашей стороны тысячи полторы, две.
   Тут предложил кто-то улицу Красную срочно перекопать, ремонт объявить, и канаву рыть - вдоль. Ладно, решили, коротко посовещавшись, справимся без землеройной техники.
   Снова предложили - всех неформалов вызвать через военкоматы на воинские учения, и обдумывать стали вопрос, звонить уже стали по райвоенкоматам, - один неформал плохо ходит, хромает сильно, к военкоматам не относится. Второй - с грудью что-то, списан тоже, а тот - тот-то - девушка, тоже никак, а следующий по списку... нет, никак не получается. На сутки опоздали.
   Да чего бояться? Контрсил много! Еще и газета молодежная, чего скажем - напишут, еще и газета партобластная, и по радио их охаять выйдет, и телевидение, - "да пусть сунутся, подлецы!!!"
   Но пресекать начали. Сначала, согласно теории марксизма-ленинизма, разъединить надо их ряды. Санитара, со станции он по борьбе с эпидемиями и неформал одновременно, - вызвали его с препаратами в обком комсомола травить крыс. Два этажа и подвал есть, надолго хватит. С проверками и придирками - и после рабочего времени занят будет.
   Секретарь обкома комсомольского строго неформально с троими неформалами встретился в кафе, давил и уговаривал, "политическим соплячеством" затею называл, - посмеялись, ушли.
   Учительница потерянная, найденная в номенклатуре секретарь горкома к себе одного ну в самый кабинет привела, по-женски легко, ненавязчиво осмеивала и уговаривала, настойчиво распропагандировала самого Григория из "Памяти", - он жидо-масонов предлагал искать в горкоме, и договорились искать после праздника, и всё.
   Главного зачинщика срочно с ответственной лекцией о Ленине на отдаленный свиноводческий комплекс командировали - никак. Повторно вытуривали из города - никак. С выделением персонального автомобиля от Дома политпросвещения и суточных с дополнительным талоном на бутылку водки и одну вина - "ну чего, телевизор японский ему еще предлагать? Место в райисполкоме?"
   Зато одного, - пять лет он работал в первую смену, - ух и перевели на один день в смену вторую, на самое время демонстрации! Уже и по цепочке наверх самому, самому доложить радостно - скорей! Зато ко второму по месту работы надзирающего приставили из надежных, чуть отлучка - и штраф! Зато третьего - а! сорвалось... не согласился его друг, "женщина его, встречаются, между нами говоря", отказалась она с утра самого, ну, с обеда с ним пить, а две коньяка бесплатно на этот день предлагалось ей!..
   К пяти дня на главную площадь пригнали и выстроили за памятником Ленину, перед обкомом, ряд поливальных машин. И несколько беленьких, скорой помощи, в соседнюю улицу "задействовали дежурством на неопределенное время", демонстрация-то - в шесть... Ухлопотались чиновники от партии, от совдепа, от профсоюза, от пожарных, от военных, от... от... но хлопоча и не видя нигде самого великого из должностей удельных, внутренне озарялись надеждой на победу полную, окончательную и бесповоротную. Если сам, Первый на своем посту, если, по слухам, весь день работает с бумагами, выверяя указания по повороту посевной в вопросе перестройки, если за обедом съел все блюда, привычные пятнадцать минут положенные после обеда в примыкающей к кабинету комнате отдыха отбыл, машина его - "нет личной никогда не имел!" - жену его на консультацию к окулисту свозила, сметану водитель доставил со второго гормолзавода, как всегда...
   Командующий, единственно Первый области размером с три Франции спокоен, так чего тогда?..
   К половине шестого улицу оцепили всю, от реки до обкома. Воинскими грузовиками, автобусами, гаишниками с мигалками, живыми цепями, веревками все пересечения, проулки, дыры в заборах перекрыв. Сюда, к скверу, откуда неформалы начать наметили, - "гады, подлецы, экстремисты", - все съехались председатели всех райисполкомов, всех райкомов секретари, горкома и назначенные в "присмотр и актуальную помощь" товарищи обкома, милиции начальство всё, в гражданском, - "а чтобы народ не волновать, да-да, поедем в гражданском!" - дружинников выставили сотни три, и три добавили, и четыре сотни растянули по обеим тротуарам через метр, и там, возле обкома профсоюзов, под прямым руководством комсомольских секретарей, афганцев дружину выставили пока на крыльце обкома, как бы просто они и как бы в засаде, и за обкомом партии выставили войска.
   И почувствовали себя защитниками своих прав и своих порядков, и увидели воочию продолжение великих традиций революции...
   Да чего-то народ на улице сам по себе начал появляться, да чего-то... "А! Кому определен участок работы? По предварительно утвержденному плану кто отвечает? Горсовет? Так ты чего, зампред, мать-перемать, не отдал распоряжения никого на улице не впускать?" "Я не пойму, на что тогда вся армия наша!" "А на то, мать-перемать! Ты виноват, если что!"
   - От вас я не ожидала, - остановила идущего мимо черных и белых лимузинов начальства директора училища художников бывшая учительница в чине городской начальницы над идеологией, "включая творческие ряды".
   - Вы ко мне обратились? Добрый день.
   - Здрась-е! От вас я не ожидала. Дураки молодые бардак устроили, и вы сюда же?
   - Я имею право свободно смотреть, что хочу?
   - Вызовем на бюро. Там увидите! Уви-ди-те!
   - Нет, ну я имею право свободно быть, где хочу? Мое присутствие крамольно или - политически, - антисоветское?
   - Позор, позор, как не стыдно! Вон еще один интеллигент тащится, институтский преподаватель философии, а еще мы доверяли ему с лекциями на заводах выступать! Вызовем, разберемся! Вон и художники явились, вон и музучилища преподаватели, а еще интеллигентами себя считают, - ничего, завтра посмотрим! Завтра всех вас к ответу! Всех запомню!
   Просачивались люди. Молча ожидали у сквера. И боялись всего, и собирались.
   - Юридического основания для разрешения проведения демонстрации нет, - к троим незнакомым подошел работать в массах завий пом. - Двадцать шестого апреля соберётся комиссия и выработает правила временного порядка.
   - День рождения Ленина тоже ваша комиссия перенесет на двадцать шестое?
   - Постановка вопроса не верна.
   - Запоминайте, записывайте по буквам, моя фамилия Канонов. Мне плевать на принятые вами лично, - пальцем обвел все городское начальство! - вами, но не мной, не народом принятые законы. В рабство к вам я не продавался.
   - Экстремист!
   - У вас все, кто говорит правду - бандиты.
   И пошел. "От хам! От наглый! В дискуссию вступать не хочет..."
   Сфотографировали. Пока решили не обострять. Да народу, народу откуда столько прибыло и не кончается приток? В чем упущение, в какую дыру сквозь оцепление идут? "Передать по рациям всем задействованным постам..."
   Кинотеатр забыли! Фильм заканчивается через пятнадцать минут, прямо сюда зрители повалят! "В чем вопрос? Включить после окончания фильма киножурналы, мультфильмы. Эту, ну голую, ну да эту... Верку голую им показывать бесплатно, но не выпускать! Сказать - в связи с уборкой прилегающей улицы!"
   Ооо-х, учли все пункты...
   Худая, в очках, озябшая в курточке, прошла меж животов в кожаных представительных пальто девушка, кого-то разыскивая. С трубкой ватмана под мышкой.
   21
   Народ ждал. Две толпы стояли рядом: углом окружившие сквер горожане и имеющие повеление "не допустить". Пустые скамейки сквера, пустое пространство, окна самой прокуратуры, погоны, погоны, повязки на рукавах дружинников, - да кому спокойно жить надоело? Кто сунется? В России, где закон и при электронике - что дышло?
   Прихрамывающий паренек с тонкой тросточкой протолкулся, напрягаясь бледнеющим лицом. К скамейкам пустого сквера. Девушка, с ватманской трубкой, сжатой обеими руками. Высокий, в дешевой куртке, - "их главный!" - по толпе помчало, - "из института преподаватель! Выгонят с работы! Ганин фамилия, высокого того, Ганин!" Резкий, прорвался к ним длинноносый, с высоко подбритыми висками. "Художник какой-то, говорят..." "А та вон?" "Та юристка, а первая пошла - не слышал." "Тот-то совсем молодой, а лет пятнадцать дадут за политику." "Всем по пятнадцать дадут, лагеря политические не отменяли."
   Кривые ветви яблони начали закрываться листами ватмана, приклеенными к жиденьким реечкам. Буквы крупные, кривые, косые... "Чего, чего написали они? Требуют чего?" "Да ветром сейчас повернет!" "Читай! Все их призывы читай!" "Читай вслух! Будем знать, за что их посадят!" "Да что толкаетесь? - обернулся читающий к дружиннику. - Их лозунги не нравятся? Чего в них антисоветского, чего болтаете на ребят? Вся власть Советам там написано! С Лениным и Горбачевым против бюрократов за социализм! Нет экстремизму, национализму, конформизму! Не знаю, про конформизм узнать надо, это про чего... Что не запрещено, то разрешено! А и Горбачев по телику говорит так же, точь-в-точь! Чего же на ребят напустились?" "Так то Горбачев, ему разрешено..." "Тише говори, вон фотографируют..." "Убрать стадион с могил героев революции! Установить памятник жертвам сталинского террора! А там, а там, смотри... Земля - крестьянам, фабрики - рабочим, печать - поэтам! Долой цензуру! Да какие же они враги? Да какая Америка их подучила? Сам Ленин тоже предлагал землю крестьянам и фабрики рабочим отдать..."
   Застрекотала кинокамера. Отпрянул известный по телеэкрану хозяин толковища, он же комментатор, "по-научному", - "вы почему меня снимаете? Я здесь по долгу службы, так сказать..." И за головы, головы, за плечи, спины, - но к кинокамере, фотоаппаратам людей суровых тянулись растопыренные пятерни "трудящихся", но авангардный отряд лучших в области пропагандистов вперемешку с компетентными завертелись вокруг яблони, срывая плакат "Конституция СССР", все, все статьи на лист приклеенные, - "да, государственная Конституция, действующая, но почему носить ее по улице надо? Всем не с тем смыслом показывать?" "С каким не с тем?" "С таким!"
   Боевой сигнал пропищал по рациям портативным, по десять, и побольше группами накинулись на каждого проверенные на безответной пропаганде агитаторы,-- по дюжине глоток одновременно проповедующих на одни уши, по ударному скопищу нервов на систему одну-единственную, - "не выдержат!" - из толпы, - "вязать сейчас вас начнут, разбегайтесь!"
   - Совесть у вас есть? - выяснял паренек с тросточкой. - По статистике в царской России на десять тысяч было двенадцать чиновников, а в России советской на десять тысяч вас шестьсот двадцать пять! Всех вас народ кормит! Вы и сейчас один на один говорить не умеете! Я буду говорить с командой. По одному, по одному.
   - Снимите с дерева свои плакаты, они - антисоветские!
   - С Горбачевым и Лениным против вас - крамола?
   - Вы вкладываете в слова какой-то другой смысл, снимите!
   Марья не спросила, а попросила Канонова:
   - К ним получится пройти?
   Нервный холодок, остаточный страх попасть в тюремную камеру, крутиловку по инстанциям почему-то подпружинил Дениса от осмотрительности в обратную сторону. Протиснулся между милицейскими сержантами, потерявшими, кого тут в штатском пускать и кого удерживать, - провел за собой Марью. Она включила магнитофон. Сунулись в круговерть под яблоней, где все толкались, лезли срывать лозунги и лезли защищать, все говорили, кричали яростно, все были только правы... Оглянулся Ганин, протянул руку, дрожа от перенапряжения длинными пальцами, - Канонов пожал крепко, с поддержкой, "да плевать на всё! - решил для себя окончательно, - на агитаторов Ганин посмотрел опять сожалеющей, верхней улыбкой, - "нам самоуправление нужно на месте вас, бюрократии. Демонстрация нам разрешена действующей Конституцией СССР". "Демагоги! Я запрещаю!" - крикнул председатель горисполкома. - "Мы выработаем местные правила, тогда и ходите!" "Вы не властны отменить Конституцию", - насмешливо отвечал неожиданный лидер. "Не Конституцией, исполкомом разрешение предоставляется!" - со скамейки в другое ухо Ганина кричала начальница идеологии, вместо изучения идей знающая инструкции, законы, и - перевирающая "в соответствии с обстановкой". "Не истолковывайте превратно Основной Закон", - холодно останавливал вожак, как бы позевывая полуулыбкой и, поворачиваясь, оглядывая всех своих в толпе напавших. "Я конфискую у вас плакат с текстом Конституции СССР!" - истерично бросаясь на яблоню, закричала номенклатурщица. Услыхали в народе и посоветовали: "Герб страны конфискуй! Воздух, воздух отберите! Кран перекройте, граждане бюрократы!"
   - Пока в стране советская власть, - поднял руку начальник горкома партии, - лозунга "Вся власть Советам!" быть не может. Приказываю трудящимся немедленно сорвать! Конфисковать!
   Канонов убрал чью-то руку, тянущуюся к кнопкам магнитофона Марьи.
   - Ганин, примиримся, никому ничего не будет.
   - Что нам может быть за советские лозунги? - спросила девушка, бывшая здесь первой.
   - Демагоги! Это мы начали перестройку! Мы не дадим вам авангардной роли, она принадлежит нам по Конституции!
   - Горсовет Конституцию отменил, - напомнил кто-то.
   - Мы и не просим. Не забывайте, под вашим руководством, с вашей партией во главе страна дошла до нищеты!
   - Демагоги! Оставьте партию в покое, не сметь нападать!
   - Извините, - улыбка, - вы довели страну до необходимости передела. Не то вы делали, можете отдыхать. Оставляем в покое.
   - Люди! - повиснув на заборе, закричала старая женщина. - На миру скажу, на миру мне помогите! Всю жизнь прожила в угловом доме с соседями! Им дали квартиру, а мне опять с подселением сунули, в коммуналку! А я пенсионерка, кто теперь хорошую даст, как изработалась вся я? Люди, помогите! Взбунтовалась я, второй год одна живу в брошенном доме, а начальники все вот эти по квартирам путным сидят, задницы в теплых туалетах греют! Не живала я при теплом туалете, кухни отдельной за всю жизнь не имела! Бессовестные вот эти, нападшие на мальцов, отдавайте квартиру, куда пропили-проели, каковым своим дружкам - однопойцам!..
   ...Ленин всегда живой,
   Ленин всегда с тобой:
   В горе, надежде и радости, -
   как ревом реактивной турбины покрыл ликующим грохотом все звуки столб пучком уличных, репродукторов. В сквере пошло немое кино двух в основном движений: махания указательных пальцев перед лицами неформалов и их иронические глаза, блуждающие, ждущие, - вот пробурился к ним похожий на чиновника плащом, галстуком, а синий от напряжения скулами, - со всеми радостно за руку, своими, всем по цветочку, не слушая ни одного партократа...
   Ганин встал впереди.
   - Их сейчас будут бить, - заблестела глазами Марья.
   - Чего бы не началось, ты отбежишь, где неопасно. Вон в толпе Олег, я с ним говорил, кассеты незаметно передай ему. Отберут и раскрошат - запросто.
   Орали репродукторы. Вертелась толпа с приказами "не допустить".
   Ганин прошел вдоль короткой, в десять человек цепочки, редко выстроенной друг за другом, стоявшей как в прошлом веке Чернышевский у позорного столба, с плакатами, - их каждый повесил себе на грудь, и каждый держал за тонкий стебелек цветок, алый. Дотрагиваниями, улыбкой вожак ободрил, опять встал впереди, поднял руку краткой командой и тонкая цепочка пошла прямо на милицейскую шеренгу, на толстую стену трудящихся в дефицитных импортных пальто. Завязли, пробились.
   - Марья, вот сейчас все решится. Примкнет народ - они правы.
   Цепочка из десяти сделалась первой линией с начальником МВД с краю, подпрессовалась, подтолкнулась чуть ли не тысячью, ряды образовались сами. Молча пошли. Впереди, в сквере на площади, под орущими динамиками стоя отдыхала толпа ветеранов. Ганин повел мимо. На площади между фонтаном и театром сидели на картонках озябшие дети, рисовали мелом на холодном асфальте. Провел мимо. Впереди за обкомом стояли войска, за памятником Ленину - поливальные машины. Положили перед памятником цветы, и вся колонна снова влилась в Красную улицу, направляясь к памятнику революционерам.
   - Пьяные они! Того вон двое под руки ведут, пьяные, - падать боятся!
   - Вчера эти в десятом гастрономе витрины били, я узнала, эти...
   - А у худого с тросточкой борода приклеена! Откуда-то он сюда послан, буди из-за границы?
   - Гады, интеллигенты, шляются...
   Цепь милиции, ворвавшись живой загородкой, оборвала хвост колонны. Первые остановились перед толщей афганцев, перекрывших улицу. Марья включила магнитофон. Канонов плотно держался сзади, выхватывая любое движение рядом с ней.
   - Чего надо, мужики? - вопрошал крайний афганец, монотонно ударяя кулаком в свою ладонь.
   - Что у вас за дурацкие лозунги?
   - Симонов! Убери свою черную сотню, - потребовала Марья у секретаря горкома комсомола. - Ты, ты провоцируешь избиения!
   Симонов смотрел сквозь всех.
   - Я воевал, - ощетинился афганец перед художником, - а ты бездельничал!
   - Тебя Брежнев туда послал? У него и спрашивай.
   - Если скажете еще что-нибудь антисоветское, морды будем бить!
   - Внимание! - бледный, крикнул Ганин. - Никому в споры с афганцами не вступать! Будут бить - не отвечать! Ни-ка-ких ответов на про-во-ка-цию!
   Прошелестела крыльями ворона. Афганцы развернулись, высоко подняли лозунг про молодежь, опору партии, и опора вместе с пожилыми, без оторванной милицией еще раз хвостовой части пришла, начала митинг возле памятника революционерам бывшим.
   Туча лопнула апрельским ливнем. Люди не уходили. Зачитывался документ, и многие впервые узнали, что в земле под памятником пусто, а могилы революционеров бывших давно разровнены и над их костями построен стадион, футбол гоняют. "Стадион сносить? Ну и придумали, - буркнул товарищ из молодежной газеты. - Больница областная на месте бывшего кладбища тоже, и баня, и автостоянка. Что же, по их мнению, весь город перестраивать?" "Не надо спекулировать документом!" - уже сорванным голосом отважно хрипела начальница над мыслями.
   Комсомольцы по написанному тексту поклялись завтра взять лопаты и перерыть стадион, "в общепринятом порядке" перезахоронить поруганные мощи, чем "получится наделить более полным, новым содержанием данный памятник".
   - Наша демонстрация возобновила традицию, оборванную шестьдесят лет назад, - поднялся на бордюру Ганин, - традицию свободных политических выступлений, традицию свободы. Принудиловка демонстраций официальных докатилась до наказаний за неучастие в них, наказаний скрытных, и - до скрытной оплаты за участие. До сегодняшнего дня хождение на демонстрацию означало политическую пассивность, инертность, безразличие. Люди совестливые, думающие официальщины, расписанной бюрократами, избегали.
   Ганина сталкивать проректор его института, Ганин сопротивлялся и говорил:
   - Руководящие народом не собственным умом, а при помощи круговой поруки, коррумпированности, бюрократы ненавидят любую свободу мысли. Они и сегодня настойчиво рекомендуют нам, на все пятилетки вперед, хватать лопаты побольше и кидать подальше, а жить в самых лучших квартирах, съедать лучшие продукты и ничего не производить будут они!
   - Крикун! Демагогия!
   - Наша свобода, свобода трудящихся для миллионов чиновников мусорную свалку истории! Именно они привели страну к нищете, ползучему кризису и экономическому, и политическому!
   - Выступай, - подтолкнул товарищ свыше товарища из молодежной газеты.
   - Советская молодежь! Я обращаюсь к тебе, советская молодежь. Сегодня по улице прошла толпа с целью спекуляции, с целью перехвата у партии пальмы первенства, словом, с целью нажить себе некий капитал борцов, в кавычках. Совсем непонятен лозунг - поставить памятник жертвам сталинизма. Собирайте деньги, приобретайте камни и стройте, а что касается экологии - берите лопаты и сажайте деревья...
   - Государство расстреливало, пусть государство и кается!
   - И деньги дает!
   - А ты - в тундру за камнем!
   - Лопату бюрократу! Каждому бюрократу - по лопате!
   - Нет, ну вы говорили?
   - Долой! До-лой! До-лой!
   - Мы предлагаем, - начал, кто шел с Ганиным, - выдать новые награды палачам-сталинистам! В нашей стране они погубили людей больше, чем фашист Гитлер у себя! Они достойны нового международного суда! Узнаем имена жертв, об­народуем фамилии палачей! Почти тридцать лет чести и со­вести учит народ чегоизволичесный рифмовщик Городовойников. Знайте, что после двух его газетных статей в шестидеся­тых годах, сделанных по материалам следователей, в лагере погиб талантливый человек, тогда говоривший правду о разгроме русской церкви! Статьи Городовойникова подготовили общественное мнение, "по просьбе трудящихся" инвалида судили и упекли в тюрьму. Газеты хранятся в областной библиотеке, они - документ. Читайте, узнаете двуличие сталин­ского, брежневского орденоносца! Слава палачу-орденоносцу! Выявляйте, говорите народу о любом палаче, воре человеческого счастья любого ранга!
   - Ты запоминай, кто тут горланит, - потихоньку советовал товарищ свыше товарищу из молодежной газеты. - Срочно в номер материал дашь. Югославия понравилась? Руководителем ездил, бесплатно, знаю. Устроим Венгрию, можно Индию. Так напишешь: мол, требовали, пусть бандиты гоняют на ревущих мотоциклах в любое время, которые рокеры, и пусть панки снимут с себя все одежды и выйдут голяком на улицы, мол, требовали, на лбу пусть у молодых будет свастика фашистов. Поедешь. По путевке за рубеж. Бесплатно.
   22
   Зыбкость, зыбкость волнующая, тонкая, в прозрачности неясной волна под волной перетягивается вверх, - спи, спи, - мираж цветной колеблется, и близкая ласковость от него, дотрагивание до лица пухом ветерка, заботливое...
   - Ту... Туда... Сюда, прямо... Внимательно... Внимательно всмат... Всмат-ри-вай-ся...
   Полоса на пробор... прическа мужская бывает, на пробор... Полоса света сверху, сцена разделилась пополам, - остановить...
   Глубокая черная сцена разделилась полосой света сверху на правую сторону и не правую... Разделилась лунной бледностью... Правая сторона и противоположная, противо... Квадратную кнопку придавить, тумблерок передвинуть, полосу убрать, совместить в одно, бархатистое, черное. Пылинки вверх, в стороны улетают по воздуху перламутровой полосы света, более резко разделившего, и из досок плоских пола сцены выталкивается, покачиваясь... Что там, что? Внимательнее, остановить кадрик приторможением...
   Выталкивается, толсто покачиваясь, полно показывая себя, бревно с толстыми морщинами, трещинами по вековой коре, грубо обрубленными, выломанными ответвлениями, - расщепленные острые края сучьев торчат во все стороны желтыми занозистыми штырями, и удобно, удобно устраивается без цепей и веревок бревно в воздухе над полом, по центру, показывая себя, покачиваясь, обрубками острыми, острыми... да взяли бы топоры, рубанки, да ведь можно обрубки острые пригладить чем-то, выласкать бревно до зеркальности, так ну же оставлять его таким, давайте, давайте, делать?..
   Идет. Из правого глубокого угла сцены. Одна. Белая рубаха до полу, волосы смяты... Омылась и не расчесалась... В полглаза. Длинная рука ниоткуда, ничья, отрывает рукав рубахи, - треск... Большая кисть руки другой ногтищем дотрагивается - трещит под ключицей, клок вырывается углом, полосой до талии, и ниже бедер, и до пола, до беззащитной открытости, - "вот она вся! вот она вся!" - хор из угла, - "ведьма! ведьма! сосредоточение пороков, происков, влияний мелкой и крупной буржуазии!" - хор из-под сцены...
   Перст указующий с трибуны, без рта, безо лба перст, но обвиняет: - "Налицо все признаки ведьмы, а именно: ленточка, подвязывающая волосы на уровне выше ушей, трико гимнастическое импортного производства с высокими, крайне развратными вырезами над бедрами и по животу, колготки сомнительного антуража, подчеркивающие привлекательность икроножных и тазобедренных мышц, в целом - женских ног, сюда же относятся высокие носки, вязанные яркими полосами. Аэробика! Глядите, убеждайтесь, что не правое дело мы затея­ли. Нам бросили вызов - мы отвечаем соответственно, исходя из... значит, из чего надо нам. Аэробика! Разврат! Гниль, занесенная с Запада частными агентами империализма, жидо-масонами в союзе с сионистами! Вот почему советская экономика терпит временные, конечно же, неудачи, вот почему в стране нами наблюдается нехватка продовольственных, промышленных высококачественных импортных изделий, в первую очередь распределяемых среди лучших по отношению - сами знаете к кому! Начинай?" -спокойно, да и завлекательно предложил с трибуны перст.
   Хоры невидимые приглашающие похлопали, и тут в самый раз увидеть бы дирижера во фраке, машинально поправившего борт, полу ли? скопившегося сутью своей во взмахе палочкой, и звуки гармоничные изойдут...
   Отдельная от руки ладонь провела пальцем по бедру стоящей у бревна, наверное, ноготком-ноготищем, цепко придавливая, и поползла безобразно тонкая ткань колготок по сторонам, раскрывая оставшийся красный след, еще не синеющий после лезвия окончания пальца, а он крючком зацепил трико от шеи, попутно ленту со лба сдернув, а он раздвоил и трико, и высокие, толстые вязаные носки отряхнул под усиливающиеся всеобщие аплодисменты, - схватила отдельная от руки ладонь размером в пару человек в высоту и вообще, в воздухе потрясла, в подлинности, не в фокусе всех убеждая, и женское тело нежнейшей кожей шлеп на бревно, на толстую задубевшую шкуру, обломки острые сучьев...
   "Потаскай, потаскай по перинке взад да назад! Сиськами приткни с размаху! Опрокинь на доски да бревном поперек прокати!"
   И другое советовали из зала, выкрикивая громче соседей...
   Зам... зам... замки на запястья, по щикол... лот-кам, лот-кааам... Вымоченная в соленой воде хворостина выскочила из бадьи, взлетела, ударила с обтяжкой, и пучок лозин за ней, и по одной, по очереди, полосуя от шеи до пяток...
   Перст указующий пронес по авансцене, вертя и подробнейше показывая, кружевной дамский лифчик, и кружевные дамские трусики, и кружевную рубашечку, и пробовал напяливать на себя, где голова отсутствовала, а всеми воспринималось, и раздирая кусочки показывал, затем растаптывал под согласное орание "долой импортный развратный дефицит, нашенское лучше!"
   Но торжественно вынес он, тоже подробно показывая, по частям, стопку белья фабрики имени и комбината имени, правдиво не скрыл, чего женщина нормальна я ну ни за что мужчине не покажет и в темноте черной, - вынес почти фанерной жесткости платье, и телогрейку, привычную всем поколениям колхозников всех "путей, зорь, заветов", сапоги резиновые поставил в воздухе над авансценой, рядом вилы, лопату штыковую, грабли.
   "К очередным вершинам перевоспитания на трудовом фронте!" - возгласил перст, предварительно под наблюдением личным и всех зрителей позволив избитой на бревне стыдно облачиться в позорящее достоинство страшное.
   "Голосовать согласны! К новым! До вершин доведем! А завсегда так! Потребовать пусть попробует окромя резиновых сапог чего!" - даванули из зала криками, топаньем, бурными аплодисментами, но аплодисментами, не затыкающими неимеющийся рот перста, не бьющими по отсутствующим нервам мозгам...
   Вздрогнуло что-то, встряхнулось. Переменилось, как телеканал.
   Кораблик плывет аленький по книжной полке, среди сборников стихов, под золотыми парусами, выпуклыми, в самом деле металлическими... Кто говорил - паруса похожи на ложки, романтика с драгоценным золотом не светится, рядом... Кто-кто-кто? Надулась тогда... Вспомнить бы и во сне! Кто-кто... Там озеро было возле города, там город Балхаш, за Европой, за Уралом, за западным Казахстаном, в пустыне посреди громадной, громадной степи... А я там жила?
   Марья проснулась.
   23
   Заранее, за полсекундочки до исчезновения сонного пространства подошла настроенность на радость от нормального, спокойного, спокойного кругом здесь. Вторая половина лета, отель в самой настоящей Европе, той, что и культура, и красота, и вежливость, и - всё, всё в одном слове, и сюда любили уезжать русские до семнадцатого года, и вынуждены были уйти сюда после семнадцатого, - та Европа, где большевики устраивали свои съезды и где, они же талдычили десятками лет, все не так, все плохо, то загнивает, то бунтует, рушится, - ну не надо, талдычили, и выглядывать туда, незачем, мол, незачем!
   Стараясь попасть на работу, на постоянное почти жительство в Вену, Париж, Брюссель, Мадрид вместо Омска, Воркуты, Моинты... Те же журналистки-коллеги, да? - спросила себя молодая женщина, вытягиваясь на постели, зевнув легко и махнув ладошкой, - журналистки-лгунистки...
   Я осознанно совершила злоумышленное государственное преступление, я подумала антисоветски. Не дай бог такое выдать вслух, и при вынужденных попутчиках, моментально выдернут через границу под словесную порку традиционной тройки: парторг, профорг, инструктор райкома партии. Фу! Чихать мне на политику, вся она... топтанье живых и мертвых.
   И чихнула. Нет, не простуда, - придавила Марья двумя пальчиками переносицу, - пылинка...
   Столкнула одеяло, вошла в ванную комнату. Стерильно, стерильно, стерильно, везде белые бумажные ленточки с напоминанием по-английски. Аххх-ха, - зевнула перед зеркалом во весь рост, сразу и втянув плосковатый треугольник живота и заметив: как должно выгляжу, как должно. До обзора подробного добираться всех членов... не выставка желающих на конкурс красавиц и сама себя перехвалишь, а... да как должно, только побольше гимнастических упражнений по утрам и пузо чтобы не отвисало никогда... И пухленочки под глазами - со сна они, - убрать прохладной водой, двухминутным легким массажем после крема. Что-то возле тридцати, заметно хочется выглядеть, как и говорят мужички - на двадцать два. Подхалимничают, сама себя не проворонь...
   Семь разных полотенец. Махровое, последнее, с простынь. Для умывания, внизу для ног, для душа, для бассейна, для... Ладно, для чего не хватит. Хотя бы почитать где-то, зачем в европейском отеле семь полотенец, в ванной...
   Международный курорт, в небоскребе отеля болгары, французы, чехи, немцы, итальянцы, все семьями, русские - группами бдящие по поводу "возможных провокаций империалистических сил", - австрийцы, югославы, желтые, черные, в сутанах белых то ли иранцы, то ли шейхи из Кувейта, голубое море, километры пляжа, городок магазинов, солнце, толпы на улицах ходят по-пляжному, все под солнце, каждый день недешево оплачен и в прощальной цене перед недалекими похолоданьями, - необъявленные живые выставки фирм купальных нарядов всего света, шоколадящиеся спины, плечи, ляжки, бедра, голые пятки, треугольники под последним неоткрытым, прямые полоски, выгнутые поверх на плоских, видных и сквозь ткань сосков, шортики, волосатые дорожки на животах мужчин, гул негромкий постоянных перемещений, шарканья сандалий, тапок, цоканья каблучков под контурами женских икр, очерченных порезче...
   "Вы почему, товарищ журналистка Мария, за рубежом, на глазах иностранцев всей планеты, можно сказать, за рубежом, подчеркиваю, ведете себя не по-советски? Мы надеялись на вашу помощь, вы культурная, образованная, а вы? Гуляете в платье, стыдно сказать, ноги до их начала видно. Откуда такое взяли? Не выпускают у нас, знаю. Мы всем коллективом от­дыхающих после проведенного в вестибюле гостиницы оргсобрания решили показать, что мы - настоящие представители своей страны, что советские мы, и мы дружно, хором спели "Катюшу" и песню "Это время гудит БАМ", а при этом вы демонстративно ушли, на глазах у всех наших людей и иностранцев планеты всей!" "Отстаньте со своими маразмами". "Думаете, отец из товарищей руководителей соцпроисхождением, так все дозволено? Коммунист он, знаем. Мы и с него спросим, не волнуйтесь. Почему при групповом отправлении в ресторан по пути только вы здороваетесь с отдельными представителями иностранных государств? Откуда вас знают? Лучше всех что ли? Предупредить обязан еще раз: возможны провокации, в городе полно поляков, а сами знаете, что у них творится, "Солидарности" разные развелись. Украдут тебя в заложницы, потребуют от страны чего-то, что мне делать?" "Вас..." "Я по-отечески, по-доброму, старше тебя потому что. А культурно тоже могу. Так что запомните, товарищ Мария, отцу и куда следует пока не сообщу, но и ты тоже соображай". "Вы дома работаете зав. отделом культуры района?" "Да, ты же всегда знаешь и понимаешь, иди в номер к себе, сообрази, что к чему". "До вечера, товарищ староста группы советских отдыхающих." "Ну, зачем официально? Мы с тобой почти подружились..." "А вы запомните мое имя - Марья".
   Омерзительно. Без сопровождающего конвоя принуждена была "явиться на беседу" вчера. Не писаными, тайными, если существуют они, "правилами внутреннего пребывания за границей". И отлично известно, за ослушание - репрессии дома. Никуда больше не пустят, до самой пенсии.
   Тут идиот при власти, после дурачья насмотрелась, кресло - значительного... Неужели в стране России в самом деле система властвующих берет в себя подурнее, самим чтобы не улететь и над людьми нормальными поднимает дурачье, имеющее кнуты? С покойного дедушки Брежнева начиная и в обе стороны течения времени со дня удара, грохнувшегося на весь мир его гроба халдейского, не господня...
   Сразу с суеты аэропорта чужих пограничников, на пути через городки сюда Марья внимательно смотрела из автобуса на всех людей здесь, улавливая акценты их облика, и, с желанием не выпадать из красивого, сразу после ключа от номера принесла из магазинов пакеты белья и одежды именно этого года и текущего сезона, тогда и успокоилась, почувствовав себя - переодетой, - легко, не обдерганной курицей. Очень понравилось покупать без телефонных унижений перед списком знакомых, без очередей, с пожалуйста-пожалуйста, с неторопливыми примерками и спрашиванием вещей, продавцами показываемых и в каталогах свежих, и на вешалках, тут же.
   Она и сейчас, играя, внимательно переглядела, перебрала новое: с удовольствием от веселой свободы, от смущений падчерицы, с уважением к себе, теперь одеваемой неотличимо от европейцев культурных, поправила на плечах ярко-полосатую мягкую майку с широкими рукавами, - красное и белое широко поперек, - затянула шнур пояса коротких шортиков, опустила в большой пакет полотенце, купальник, - желтые с искорками шнурочки и все остальное, Голландия, этот сезон, - и лифом вниз, вместе с людьми, днем гуляющих здесь по-пляжному, и без рубашек, маек, и без халатов. Ну почему другим людям в странах других так можно жить? Почему, уз­навая после первого визита, по-доброму улыбается пожилая присмотрщица, белым халатиком растворяя в удовольствии чистоты кабинок, вешалок за перегородкой, почему никак не получается отлипнуть от проклятых "почему", свободной себя знать и подсознанием?
   Обязательная резиновая шапочка, приготовленная взамен оставляемых вещей, вежливое напоминание о необходимости постоять под душем, и - голубой зал со стеклянными высокими стенами. Линия воды верхнего слоя бассейна переливается в решетки, голубая, не мутная, не воняющая хлоркой, толстая женщина кричит, осторожно убегает по мокрому кафелю, немцы, громадные дети, впятером поднимают ее за руки-ноги, орут, тащат, раскачивают, хохочут, столб воды белым пламенем взлетает, и толстуха сквозь моментальную яму проваливается, выныривает, таращит глаза, и к ней прыгают догонять, вытаскивать, забрасывать снова...
   Тишина. Секундное напоминание свободы спокойствием в мире ином, - после прыжка с тумбы, колкий холодок, давящий на глубине и ватная глухота верхних звуков...
   Если и перегорожено поплавочками вдоль - плыви, подныривай, плыви в любую сторону, - не остановят окриком! Так легко, хорошо, - сразу и желание: ну непременно сделать самой что-то хорошее, не себе, потому, что удивлялась пугливо: отдыхая здесь, меняя постоянно прежнее на другое, все ближе, точнее подходит самое к себе, как спутник к спутнику в космосе глубочайшими расстояниями и пустотой. Сама себя распознавая...
   Остановиться бы! В кондовости, отмеченной окриком от и до, проще, устойчивее...
   Марья показала проплывающему рядом, - вы с часами на руке, снять забыли. Пожилой ребячливый отмахнулся с улыбкой, окунул запястье в воду, на незнакомом языке объясняя, наверное: они непроницаемые, нет забот! И быстрыми взмахами, оглянувшись, к дальнему углу от догоняющего, - но благодаренье вскидом мокрой головы издали...
   Холодно-холодно на кафеле, бодро-бодро, до подрагивания подбородка и прижатых локтей.
   Говорили... Кнутодержащий староста тоже инструктировал: "нам, лучшим представителям передовой страны, не рекомендуется". "Вы всегда знали, что плохо советским и что хорошо?" "Утверждаю, знал. Будучи в вашем возрасте, товарищ журналист Мария, во главе отряда дружинников выгонял с танцплощадки любителей модного тогда твиста и не менее модных узких брюк. С мини-юбками, между прочим, разбираться тоже приходилось". "Не с девушками, только с юбками?" "Знайте меру, рекомендую. Как молодой, не имеющий опыта на должном уровне". "Да разве вам ответишь?.." "То-то!"
   Пошла, с любопытством и сомневаясь: а то ли тут, о чем проинструктировали на собрании группы перед отъездом, на собрании группы в отеле, на отдельном дополнительном инструктаже в номере плеточника-старосты. "Себя на позор выставлю, но заявлю, что в своем номере пытались меня изнасиловать. Если не перестанете топтаться по моей душе вдоль и поперек!" "Дак как, товарищ журналистка Мария? Руководствуясь исключительно вопросами заботы в свете вопроса зарубежного отдыха, поправляя вовремя вас, менее опытных молодых!"
   "Отстань, дурак" отобрано. Посоветуешь, и домой возвратившись, в лагере социализма отправишься в обратную сторону от своей возможной карьеры, как и муж, подальше от имеющихся зарплат, продуктов, возможен и переезд в другой город с потерей привычной квартиры, знакомых, друзей, - репрессии, без суда подлые вдвое, только со следствиями: - "из чего следует то, что вы, при оказанном вам доверии, находясь за..."
   Рядом с дверью досчатого натурального цвета мягко напечатано: условная женщина сидит на полке рядом с условным мужчиной. В самом деле в одной парилке - вместе? Выдернуться из стаи, где Тургенев для престижности, а ксерокопия "Сто приемов половых сношений" поднастольна, и наслаждение красотой тела дозволительна в музеях, но за порогом веков греческих почти преступна, "подразумевается преступной", если обработать приемно-передаточным аппаратом головы старосты, а вот, свободно, без тяжкого фарисейства, ладонь - распахнута, и она - ладонь? Ладонь с ямочками, выпуклостями, морщинками, линиями рисунка?
   Посмотрела, пугаясь ошибиться. На вешалке мужские плавки, рядом вывернутые капроновые чашки женского купальника. В самом деле... Тогда... тогда в чужой монастырь со своим уставом не ходят, пусть уж в своем проклинают, и туда, на вешалку, честь и достоинство, идиотизм задолбленности, свои треугольнички - шнурочки. И обжигающий легкой свободой шаг в жар парилки, секундно переволновавшись и успокоившись увиденным, - да, они сидят раздетыми, мужчина и женщина, так же натурально, как в автобусе. Мужчина глянул без эротического напряжения, женщина - с улыбкой кивнула, приглашая жестом на верхнюю полку. Почти обгоняя, еще пара влетела, помоложе того парень и девушка, и еще две женщины... Какая я аморальная, совсем недостойная возвращения в свою во всём передовую страну, и хорошо как, где без хамства... Да почему не дичает никто в развратной, по установкам напутственным, Европе? Да почему же в обратную, и целомудрия навеванья здесь, и пошлого - ничего? Даже по-женски обидно: за всю жизнь в первый раз вывела себя из-под укрытости, и не разглядывают ни в упор, ни исподтишка!..
   Терпела жар, накаливаясь.
   Резкий бросок в холод маленького бассейна, душ, бьющий тупыми толстыми иглами, теплые, мягкие волны воздуха под колпаком фена, "спасибо, всего лучшего вам" словами и мимикой в раздевалке, - лифт. И долго, неторопливо, долго можно украшаться прической, меняя насадки дорожного фена, неспешно выбирать из кремов один, и тональность румян, тушь для век, помады, и платья менять перед зеркалом, из новых, любой секундой такой с удивлением узнавая себя женщиной, просто женщиной, без отпавших, плотно облипавших, - долго, - кочанных листьев, проштемпелеванных обязанностями "перед" и "потому что", бесконечными и беспричинными долгами "по отношению к..."
   И вот приятно колье застегивать неторопливо, - три капельки духов нравящихся до головокружения, - малюсенькие серьги в мочки ушей, тонкие каблуки высоких туфель...
   Потренировано, погрето, остужено, промыто, обсушено, украшено отдохнувшее тело - все пружинки собраны, сжаты, покойны, а упруги с силой, - семь часов вечера - как утро. Ближе, нетерпеливей подходило обязательное желание радованья других людей собой, захвата, без напряжения, радостей, плещущих от красивых вежливых людей встречаемых: зеркала, зеркала, зеркала - все...
   24
   Резкие ударчики каблуков сразу тонули в ворсе пола; из стен коридора отеля, из потолка, что ли, вытекала музыка, не привязывающая свои настроения, - так, что-то похоже на солнечный ветерок...
   Давным-давно был жаркий город Балхаш, в самом детстве, и потом немножко, в одно из возвращений,-- город среди желтой на карте и под небом пустыни, где пустота адамова, броди неделями, как по Арктике, только в Балхаше всегда был солнечный ветерок, ласковый, нежный, и отражения солнышка плыли, плыли к берегу переливающимися расплавленными лепешечками, жаркими на бирюзе колеблющейся воды озера, - теперь оглянешься - всегда теплого, ласкового, и тогда постоянно было - сравнивать все поступки свои с чем-то таким в душе правильным всегда, и спрашивай себя, а правильно ли я делаю? То - детство, тогда впереди всегда шли взрослые, а постепенно выросла, сама оказалась перед постоянным пространством... Чистым, без выявленного и означенного хорошего и плохого, узнанного кем-то - прежде.
   Теперь и озеро решениями-постановлениями отогнано от своих берегов, и ветерок солнечный может тянуться радиационным со стороны полигонов атомщиков из-под Семипалатинска, сама далеко, а там же люди, люди живут, куда казахам от Родины?
   Сама далеко, в России. Сейчас еще дальше. Как будто прошла первая, страшноватая во взрослости жизнь, как-то получилось отряхнуться, отойти от той панцирной крышки, и выдержать себя в независимости одиноко, и хорошему человечику полегоньку поверить, и как-нибудь началась жизнь другая, любопытная пока, занимательная. Как в кино о разведчиках, получается идти по улице европейского курорта международного, на таких курортах в любых дюдиках они встречаются. Не забывать неожиданно оглядываться, вдруг исчезать в магазинчик, через витрины разглядывать, нет ли рядом не дающих оступиться любителей-хористов бамовского репертуара. "Это время гудит БАМ, это вам по мозгам - бум!" - неслышно пропела Марья и, улыбнувшись, увидев впереди голубоватый мерседес, вспомнила частушку, услышанную в селе:
   Дорогая ты подружка,
   Как бы нам не прозевать!
   По девятому талону
   Мужиков начнут давать.
   Только подошла - как в кино про шпионов, - чик, открылась передняя дверка, - он! - легко скользнула в мягкость кресла, и плавно с места, и взгляд мужской через зеркало, заднее стекло - назад, на оба тротуара улицы, на одинокую какую-то машину позади, - обогнала, укатила, - теперь кивок, теперь тревожно-спокойный голос Георга:
   - Добрый вечер, Маша. Вас не преследовали?
   - Вроде бы нет.
   - Вы можете обижаться на меня, а я скажу свое впечатление: ужасная ваша страна. У вас много лет наказывают людей больше, чем благодарят, и наказывают за обыкновенные для людей акции.
   - Вам кажется...
   - Нет, мы имеем возможность разговаривать, не помня о вашей пропаганде, о контрпропаганде? Без политики? Я закончил университет в Москве, знаю жизнь у вас несколько лет, совсем недавно. Мы могли бы сейчас совершить поездку в Вену, или в Италию. Мне для такой акции нужны деньги и паспорт, а вам - очень много документов и разрешений. В одном автомобиле мы, рядом, не свободны, не равноправны, и для советских туристов здесь всегда находятся советские запреты по инструкциям, вам нельзя свободно подойти и сесть в автомобиль иностранца! Вы расскажете, где спрятаны советские атомные ракеты, вы морально неустойчивая, как говорили руководители комсомола в русском университете. Тогда, - не оскорбитесь на мою шутку, - чтобы не оборвать вашу цепь, мы можем поехать близко в бар другой гостиницы, в варьете, на прогулочный рейс корабля, ко мне домой. Мой город не страшно далеко, немного больше получаса станем ехать. Будьте доброй в мою сторону, простите меня, я сделал без желания вам боль, разбираясь в проблеме прав советского и европейского гражданина. Вы сегодня снова выглядите настоящей западной женщиной, - воткнул Георг большой палец в воздух перед своим лицом. Включил магнитофон, и музыка - что-то широкое, широкое в плавности, а дроблением поперек - фортепьянное бульканье капелек дождя, и нежное, спокойное надо всем, без напряженности...
   - Георг, я не могла в бассейне выглядеть европейской женщиной. Ни одежды, ни косметики, один купальник...
   - Такое в лице... в ноготке мизинца -- в поведении... Я принял в бассейне за венгерку и обиделся, что мне не повезло. А в московских театрах иностранцев обозначали галстуками-бабочками, когда я учился, пиджаками с искорками и длинными курительными трубками! Они ходили по сцене испуганные, такие - дрр! - вздрогнул плечами, - не свободными, как стволы пистолетов на них глядят постоянно! Ооо... Куда мы поедем? - притормозил перед большим указателем и разбежками трех шоссе; налево, направо и вверх на эстакаду.
   - Мах на мах! Вам интересна моя страна, я тоже хочу увидеть жизнь не в отеле. Помчали к вам домой? Ваш быт увижу, семью.
   - Моя жена и дети, - подал Георг цветную фотографию, - сегодня в Испании у ее родителей, на маленьком семейном празднике, и у нее служебные дела от фирмы. Она сильно переживала, бабулика и дедулика некоторые месяцы не видели внуков и жили печальные.
   - Ты меня снял?
   - Откуда снял? - удивился, не поняв, Георг.
   - У нас теперь так говорят. Есть свободная квартира, алкогольчик, зовут женщину якобы красиво отдохнуть вечерок, и везут в постель.
   - А, такая тайная проституция? Я знаю много любопытного, я вам благодарен. Я надеюсь, моя книга о вашей перестройке получится достоверной.
   - Насмешничаю, а получается пошловато. Георг, договоримся? Вы ничего не слышали?
   - Я запомнил, что слышал не о нашем совместном вечере.
   На все сто, - грустновато отметила Марья, - морально неустойчивый вариант, как ему говорили московские комсомольчики. Женщина украшает себя, тайно исчезает в автомобиле иностранца, к нему в дом, а жена в Испании, а сношение половое - разве что другое возможно между мужчиной и женщиной для неуважаемых домотканых Фрейдов-Вейнингеров? Так бы глянули, где сейчас я, и никто бы мимо бадьи с дерьмом не прошел, не швырнув. Кроме Канонова.
   Пропади ты, въевшаяся принудительностью за свою личную жизнь всегда оправдываться перед свиханутыми на морали, и "высокой", им самим непонятной!
   - Доброго вечера в моем доме, проходите вперед. Немного делаю ужин, немного глядите везде, привыкайте, и работаем, как договорились вчера?
   - Спасибо, Георг.
   Сразу вспомнила, здесь туфли в гостях не снимают. Пошла, куда потянуло, открыла дверь. Лошадки, кривые домики, рожицы, солнышки, нарисованные прямо на обоях красными, синими фломастерами. Две детские кроватки, книжки, игрушки, шведская лестница.
   Обернулась. Длинный, от угла продолженный диван, уютные толщиной и обивкой кресла, стол для обедов, телевизор, настоящие картины, другая мебель.
   Осторожно перешла. Книги рядами закрывшие почти все стены. Фотографии, два портрета: Шекспир и еще кто-то, современный. Компьютер, пишущая машинка. Несколько пепельниц. Стол, не прибираемый, наверное, всегда, весь в книгах, бумагах. Кабинет писателя. "Я не мысленно вошла в ваш кабинет", - переменила Марья слова давнишней песенки. Взяла толстый журнал, подутонула в кресле. В золотистом обводе на обложке репродукция Эдгара Дега, "Причесывающаяся женщина". Внимательно, подробно оценила обнаженную француженку, опять узнав вечную тайну конкуренции, даже и к ней, из прошлого века.
   "Спасибо", - полукивком-полузвуком Георгу, принесшему шампанское и шоколад. "Спасибо", и за поданную к сигарете зажигалку.
   - Нашу группу по программе отдыха позавчера водили в варьете...
   - Да? - острое внимание.
   - Со мной за столиком сидели наши мужчина и девушка, ей, наверное, лет двадцать с хвостиком, взрослая. Впереди иностранцы, за ними мы сидели. У нас перед варьете был очередной инструктаж на собрании: - "вести себя соответствующим образом, постоянно помнить, мы - люди советские, люди высокой культуры, морали, коммунистической нравствен­ности". Я не понимаю и не могу объяснить смысл этих демагогических словосочетаний, для меня они пустые.
   - Да? - полуутвердил, полуулыбнулся...
   - Оркестр заиграл, на яркую площадку выбегает женщина и начинает танцевать. Наши мужички - "ааах"! На ней лифчик и трусики минимальные, гляжу, наши мужички и про вино забыли, глазами ушестерились, не верят. Женщина красиво танцует, просит кого-то из первого ряда помочь между лопаток отцепить и отбрасывает за кулису лифчик. Лена рядом со мной запереживала: - "ой, это не настоящие груди, не ее. Из чего-то сделаны и вместо лифчика приклеены сверху, не может женщина раздетой танцевать, обманывают". А на сцене извивания, подскоки, виляния бедрами, ну, ты видел...
   - Да...
   - Она такими случайными движениями бросает в сторону трусики и работает голенькой. Лена рядом: - "ой, где живот волосы тоже приклеены, у них парики для танцев придумали. Говорили, говорили, искусственные мужские эти у них продаются, а тут-то долго ли приклеить? Не верю и смотреть не хочу, потому что не настоящие".
   Георг смеялся.
   - Можно посоветовать ей, - приостановил смех, - подойти на сцену и потрогать, как фокус в цирке, определить на ощупь?
   - На глазах у всех зрителей, да? А кто-нибудь отправился бы звонить и вызывать психиатра с санитарами.
   - Я записываю? Можно?
   Георг включил компактный диктофон, пересказал на английском. Пометил и в блокноте. Повернул аппарат микрофоном к себе: - "Сегодня я беседую с русской журналисткой. Ее зовут Маша. Она одета в белую блузку, украшена кружевами, мини-юбка строгого темного цвета с элегантной тонкой продольной линией светлыми линиями, тонкими. Красивые ноги великолепны, не изуродованы тяжелой работой, кода русские женщины работают в тяжелых мужских сапогах. Моя собеседница свободна в общении и не пугается возможных преследований со стороны своих государственных властей."
   Марья покрутила перед собой прижатыми кулачками, изображая надетые наручники. Засмеялась.
   - Маша, я скажу повторение. Есть перестройка, ваша страна завтра может стать интересной для читателей европейских. Действие моей новой книги вернется в Москву, мне надо собирать любые истории, любые акции и мелочи. Как рассказывала ты, мне тоже не надо знать фешенебельные отели, одни рестораны и памятники, другое надо, как у вас лю­ди живут. Как живут русские крестьяне. Они не солдаты, не секреты военные прошу, да?
   - Для чьей разведки? У нас перед поездкой получаешь инструкции, Георг, одни разведчики за границей, не обращай серьезного внимания на шутку. Нам запретили говорить, из какого города мы приехали.
   - Видела русских крестьян? Можно?
   - С фольклора современного начнем?
   - О! - подтолкнулся, подвинул ближе диктофон.
   - Частушки времен начала перестройки, самого-самого...
   Переделка, перестройка,
   Передышка, перестрел,
   Пересидка, перекройка
   Всех, кто смыться не успел!
   У нас так начиналось, с недоверия. Все говорите, что думаете, а потом посмотрят, кого оставить и кого - в лагеря. Сразу стихи появились:
   Товарищ, верь, пройдет она
   Так называемая гласность.
   И вот тогда госбезопасность
   Припомнит наши имена.
   - Цензура разрешает?
   - В газетах не печатают, а на каждый роток не накинешь платок.
   - Маша, какая у вас советская цензура?
   - Цензуры нет, потому что авторов для нее - нет. У нас все, что печатается в газетах, журналах, книгах, идет по радио, телевидению, пропускается через цензуру. Я прихожу к ним и предлагаю: я написала сценарий для телефильма, читайте и ставьте штамп разрешения или запрета. Мы не работаем, отвечают, с частными лицами. Найдите государственную организацию, берущую сценарий к производству, с ней и будем иметь отношения. Но ведь вы объясняете мне, что меня не существует в природе? Ставьте штамп, я сниму фильм не на государственные деньги. Нет, и конец. Стена. Тотальный запрет на возможность, на право самовыражения. Нам бывший царский строй объясняют страшным, отобравшим у человека все права, но при нашем социализме передовом свободы нет, и автора, человека нет. Но я в нашем рабстве должна благодарить Горбачева за возможность открыто говорить на такие темы, при Брежневе меня затолкали бы в психушку, при Сталине - убили бы на Колыме, в Воркуте, в лагерях, вообще. Давайте я останусь примерной патриоткой и в завершении этой части нашей тет-а-тетной пресс-конференции выражу глубочайшее убеждение, что скоро все переменится. Построенное на песке.
   Георг, а крестьян у нас почти не осталось. При Сталине с нами была война под названием "Коллективизация", тогда крестьяне на некоторых территориях страны воевали с правительственными войсками. Потом при Хрущеве новые зажимы запретами, налогами, теперь у нас, где я живу, и далеко вокруг города сотни брошенных домов и деревень, люди в города сбежали. Кто остался - само собой, не всюду так, как видела в одной недавней командировке, поездке в сельские места. Мы в районном селе телефильм снимали, получился свободный день и я с магнитофоном пошла в одну деревню собирать материал для радиопередачи. Были дожди, и машины не ездят: такие дороги. Не для вашей, Георг, очень современной машины, - там дорога -две расхлюстанные канавы, в них грязь, коричневая вода, у японского компьютера считалка вариантов в обратную вывернется. Через лес, и в низине лужа, - от деревьев до деревьев, и после жижа, грязь, обходить бесполезно. Сняла резиновые сапоги, Георг; в них все равно грязь зальется, а так хоть ноги помою и в сухих дальше идти можно.
   Бабульку догнала. Как в русской сказке на картинке: согнулась, на посох опирается, девочку маленькую ведет. "Куда, бабуля?" "В школу внучке надо". "Далеко школа?" "У нас в деревне четыре семьи живут, школу убрали давно, вожу ее за тот и позатот лес, поди семь ли, восемь ли километров". "Каждый день ходите?" "Да когда ноги переставляются, тогда и идем, а то и дома посидим, сама чего в книжке почитает да поглядит по арифметике". "С хлебом у вас как в деревне? При­возят?" "А и привозят раза три в месяц, сразу накупаем мы дней на десять". "Так черствый едите?" "Да чего черствый? Водичкой сбрызну, в духовке погрею, он и мягкий делается". "Из продуктов что есть в магазине?" "А и нету у нас магазина совсем. Раньше приезжал этот, этот на машине магазин, да, говорили, сломался". "Давно сломался?" "Да вот, с той зимы, что ли? Либо с позатой". "И как вы продуктами разживае­тесь?" "А чего? Из городу когда сын привезет, когда еще кто попутный".
   Я знала, в той деревне бабушки сами придумывают, - они так говорят, - песни. И те песни нигде не знают! Я на магнитофон бабушек записывала, поют они, без гармошки даже. Пришла учительница из школы, у нее одной все классы сразу, с первого по седьмой, выше седьмого учеников нет. Все ученики в одной комнате занимаются одновременно, еще такие школы сохранились. Мои школьники, учительница говорит, остались после уроков, потому что хотят увидеть настоящего корреспондента. Пришла к ним. Сидят смирные, внимательные. Начала разговаривать с ними - стесняются. Разговорились, постепенно.
   Пока не было в кабинете партийного чиновника обкома партии, скрытого под как бы посторонней должностью главного редактора, а у него же и права тайного цензора, - прошла по радио моя передача. Все о том, как в районе нельзя проехать по дорогам, продовольственные магазины пустые, люди в деревнях и на лесозаготовках живут в прошлом веке, на нуле цивилизации, и посреди наплевательского к ним отношения русские бабушки теплятся, умеющие и после отказа от них государственной власти еще и песни сочинять. Звонит секретарь райкома партии по идеологии: да что мне делать, первому секретарю передача не понравилась, может снова выступите по радио и чего-нибудь сгладите, опровергнете?
   Чисто совдеповские глупости! Мне они там надоели, и тут вспоминать пришлось!
   - Мы сейчас поедем в хороший бар, тебе устраиваю отдых, - виновато поднялся Георг. - Очень большое спасибо. Умеете разговаривать совсем свободно, вы - свободный человек!
   - Пока здесь. За этот разговор с иностранцем меня могут затаскать по кабинетам, работы лишить - запросто.
   - Нет-нет, никто не узнает!
   - Да ради бога! Опротивело бояться. Свобода - это не осознанная необходимость хомута, это - свобода. Все равно я хочу в Россию. Конечно, у вас сказка сплошная рядом с нашей тягомотиной, но тут мне не заплакать от чего-то... не знаю, не рассказать, - поднялась из кресла Марья.
   Дааа? - посмотрел в себя Георг.
   25
   На центральной площади российского древнего городка темными стенами тяжелеет прямоугольный, пятиэтажный сундуком дом - ой, тут без расспросов любому видно, - самый важный дом. Говорить, и то тише получается, тише рядом с ним, и не материться, тут, а перед гранитным отполированным крыльцом, для надежности сохранения кресел посреди заклеенным резиновыми квадратами, перед выметенным в любую погоду взять да и пьяному появиться, - что ты! что ты!
   Наиглавнейший дом всего воеводства когда-то, губернии, региона Руси. Губернией, правда, правили из короткого двухэтажного, кожвендиспансер где сейчас, воеводством - изба приказная в один этаж, музей там комсомольской славы, да, так называется, прямо славы, не пути... не, да раньше все было лучше и управлять дураками неграмотными "насколь легче-то! насколь, а?"
   При любимом горячо всем народом Великом Отце народов, Мудром, Прозорливом товарище Сталине, передовом коммунисте, в смысле после Учителя Ленина самым Первом, строили враги народа дом. Над входом бетонная трибуна, демонстрации помахиваниями рук приветствовать, спрашивать, чего на праздничный прием вчера привезли, напитки какие и еду, ну, настраиваться на что, и прием будет идти как, - стоять ли на ногах, вроде дипломатов? если сидя, - у кого план посадки за столы? Передвинуться через обмен местами с кем? К нужнику передвинуться, нужному, в смысле для разговора товарищу. На приеме праздничном передвинешься, с рюмкой, а в рабочие напряженные будни приказом - пока помолчать, поостеречься от конкурентов лучше. Да. Пока.
   По сторонам бетонного балкона длинного, он же - трибуна, бетонные тоже знамена, и бетонная гордость - хлебные колосья, и торжественные длинные трубы еще, бетонные фанфары называются. Колоннами дом традиционно связан аж с самыми древними греками, сенатом их, и сенаторами. А внутри пойдешь - лестница не тесная, автомобиль проедет, если бы по лестницам могли бы шофера, и на чугунных литых стойках для перил - толстая выпуклая звезда, латунная, как бы золотая, и серп и молот, весомо, государственно. Тут на самой главной стене, против входа, коробом барельеф Сталина Иосифа Виссарионовича, великого мастера всеобщего порядка и дисциплины, пока закрыт, и на коробе заменяют, когда умирает опять кто, потрет, новый самый Первый глядит, приветствием напоминая, у руля какого находишься. То есть, - поправиться надо вовремя, - поблизости руля, под рулем... ну, как-то... доверяют тебе, значит, править другими под названием коллектив.
   Еще милиции пост у входа на лестницу, стоят перед ящиком секретным, наверное: рычажки на ящике, лампочки мигают, трубка телефонная пищит, а сам ящик стоит на металлической тумбочке, а тумбочка запирается сейфовскими двумя ключами, - тонко, секретно у них на посту, как на всех постах всех кабинетов, тут. На улице милиция в других рубашках, серого цвета, даже и майоры их и полковники, офицеры самые старшие, - тут же в важнейшем по значению подъезде милиция в рубашках белых всегда и погонах золотых, с радостной оранжевой обводкой. И все старшины почему-то, все старшины! Может самый первый, сюда назначенный Верховодящим, в армии, к примеру, до партийно-гражданской жизни тоже старшиной был и приказом поставил старшин, не выше себя? Тем и основав традицию для полноправных секретников, на дверь наградную изнутри смотрящих и человека любого дыбящим вопросом: куда?!
   Да, дом хороший. Столовая вместительная для сотрудников, у дверей с двенадцати до трех двое дежурных с нарукавными красными повязками по лицу, без пропуска, как бы без изжитой формальности пропускают своих. Трудящихся и всех остальных, вынужденных прийти в дом, задерживают уважительно: - "вам после трех, вам после трех часов, когда наши отобедают". Ну, как в горкоме партии коммунистов, в райкомах, - законно, значит, раз как везде.
   Вторая есть столовая, с картинами тоже и шторами дорогими, и люстрами: для четверых, пятерых самого старшего начальства и из Москвы приедет кто, и буфета есть два богатых, и аптека, книги продают отбором с базы, парикмахерская своя работает, и ларек с гвоздиками, "спутницами тревог", по песне, и, если кому поспокойней цветы нужны, поласковее значением и намеком, - розы тут, в ларьке, хорошо пахнут, как духами обрызганы, - в подвальную каморку вернется дядя Семен, по положительной анкете принятый давно сантехник, не иностранный разведчик и не антисоветчик, - очухается после очередного срочного протискивания дерьма в забитый заплесневелыми огурцами, зелеными, унитаз, - да, думает, дом-то
   Хороший. Закурит опытнейший дядя Семен, отмывшись, рукой под локоть руку с папироской подопрет, на толстые магистральные трубы канализации поглядит, опотевшие, - да, думает, да, хороший дом. Кабы меня после смерти способный заменил, туалеты чистил бы вовремя, кабы дерьмо в коридоры не выплывало, губя уж больно красивый паркет, да системы капитально менять на новые... да, сто и снова сто, да и с триста простоит!
   Может в те минуты и в громадном кабинете на самом верху думал кто другой, стряхивая сигарету "Мальборо" в чешского стекла розоватую пепельницу, с охристым отливом при падении солнечного луча, грустя, верной замены желая после... да ты что?! какой смерти? - ну, прямо так, в Москву когда позовут переедешь на почетную пенсию. А лучше - не заменять чтобы, власть сохранять, все силы отдавать... ага, в газетах как говорится всей стране. Аппарат отлажен, конкурента нету. Хороший дом, ну и сиди. Правнук вон подрастает.
   На триста лет крепости...
   Видимо, и архитекторы-проектанты это угадывали-понимали, до предела поверив в мистическое перенесение целостных грунтовых пород, крепчайших, из бездны глинистых слоев на верха, на надземелье, - вот фантастика! и не фантастика совсем - он же самый устойчивый предмет, дом этот, устойчивее скальных подземных и надземных гор, плато, других различных миллионы, - миллиарднолетних образований! Угадали, уяснили ваятели, и к дому сзади такой же размерами приваяли, и хотя сзади, на задах как бы, "зато новый поглавнее, аппарат обкома партии по коридорам пристыкованным в него перевелся, а коридоры почти всех этажей кирпичом отгородили от тех-то, да, а в сталинском-то правители областные остались, прежде-то тесно им было, да", - пояснял новым уборщицам дядя Семен. - А меня в тот, новый, по вызову милиционер водит, и рядом караулит, у унитаза, чтоб не заложил я чего эксыр... эктры... экстрымизкое. Сосчитать тутошние туалеты да тамошние, для меня вдвое больше, что и задниц, а там по коридорам иду - пусто, а может финские унитазы для фекального, по-научному, дерьма провористее, кто ее знает!"
   И что слушать неграмотного, - в наше время! - старика? Плетет всякую дрянь, еще и запоминают за ним уборщицы, по домам разносят!
   Вверх лучше, из подвалов!
   Мимо парадного поста охраны, мимо парикмахерской без очереди, и выше, на второй этаж, мимо аптеки с дремлющей старушкой в белом халате, буфетчицы, читающей газету, а уже и четвертый этаж начинается...
   Вот стоит... как назвать? Прическа, модно было так лет четырнадцать назад, толстые икры в сапогах - в голенища сапожником вшиты клинья - да как же назвать? Дамой? Не дотягивает... Женщиной? Грубо... Служащей? Анкетно... Замзав? Совсем механическое чав-чав... Да ну что, ну как назвать неопределяемое - определенно?
   Крупный кошелек в руках, тут, кто без карманов и с карманами на женской одежде, все почему-то кошельки в руках носят: прямоугольные, полуовальные, под кожу крокодила, с фотографиями кинотихоновых-артистов и и девушек почти голеньких, и не плоские кошельки, точно не пустые. Приятельница кошелек несет на уровне плеча, в ручке полно-согнутой, беленькой, сытой ручке и слушает согласно кивает, влазя вращениями головы и глаз в полнейшее согласие и сопонимание:
   = Сижу на культуре. Чичас на культуре сижу, бросили на культуру, меня по комсомолу помнят, культурой занималась, бросили с детсадовских вопросов с горсовета на культуру, ей чичас занимаюсь, а ты на втором этаже в буфете будешь, на меня возьми четыре лимона светло-желтых, с тонкой корочкой попроси, а у нас оргвопрос решался, космонавты приедут в деревню музей одного там открывать, чичас решили, кто за хор детский отвечает и кто за надувание шаров, а я на себя вопрос дорожек взяла, в деревне туалеты отдельно стоят, на улицах, а я привезти обязана дорожки домотканые, в народном плане, и расстелить дорожки от домов до туалетов, космонавтам захочется идти в туалеты, так по дорожкам домотканым пускай идут, и, вопрос дежурства на мне, по дорожкам чтоб никто не ходил кроме космонавтов, и в туалеты для них, новые мы завезли, а ты четыре лимона возьми на меня с тонкой корочкой, я бы с тобой пошла тоже, да меня Гри Рилыч вызывает. Он мне: чего меня Гаврилычем называете вместо Гаврил Гавриловича? Я ему: "Гав-рил Гав-рилович. Законно, ага?"
   И, собираясь на вхождение в уважаемый кабинет, попробовала распрямить юбку на бедрах и позади, чего-то всегда собирающуюся в поперечную гармошку. Подняла в согнутой руке кошелек тоже на высоту плеча, тоже бедро выдающие отнеся в левую сторону, плечо правое - вправо и повыше другого, поспешила "закрывать вопрос" о половиках к кабинкам отхожим для космонавтов, а то они и в Америку ездят, и культуру видят других разных стран!
   А в уважаемом кабинете, еще не самом главном отдела, но все-таки, начальник ее старался угадать: что будет? Вчера с самым непосредственным своим товарищем руководителем провожал в аэропорт четверых "совсем вышестоящих товарищей". Как всегда, на машинах прямо к трапу подъехали, свои руководители - свои и распоряжения во изменение общепринятого порядка. Вошли в самолет, а там пассажиры почти заняли места, но товарищей трое, а мест свободных рядом, - три? Наклонился к девушке у иллюминатора: "Пересядьте, будьте добры? Нашим товарищам вместе лететь нужно, в доро­ге у них серьезный вопрос обсуждаться должен". "Не пойду. Я на своем месте по билету". "Вы у окошка сели. А блевать не будете?"
   Товарищи обиделись, в хвост салона отошли и вид сделали, не с ним, мол, вместе. Начальство тоже расслышало, дало в кабинете, без свидетелей, но какова перспектива с тринадцатой зарплатой? Не накажет ли приказом о вычитании процентов? И сколько? Десять ли, пятнадцать?
   Успокаивая себя, он вспомнил свои личные положительные стороны: хранящиеся в служебном сейфе благодарности, Грамоты, Почетные грамоты, медаль, приказ, приветствующий принять в номенклатуру, и гордо памятью передвинулся на деятельную юность, - как твист запрещал, хватая за волосы и утаскивая с танцплощадки, прически "канадка" - для мужчин, и "конский хвост" - для женщин, в докладах с обезьяньими загривками сравнивал, как узкие брюки разрывал на модниках прямо на улицах и морды бил сопротивляющимся из-за барьера неприкосновенности Народного дружинника, - повспоминал, фу-фу-фу произнес чем-то, углом губ, что ли? и, вызвав к полированному гранитному крыльцу черный, выделанный для торжественного мероприятия автомобиль легковой, сел в него, связался из салона самого Второго по радиотелефону с телестудией, поехал, а позади потянулись в аэропорт два почти новых импортных автобуса, заранее оплаченных вычетами из налога положенного на труд передового в стране советского класса, с гордостью и традиционно именуемого диктатурой, диктаторами, стало быть. Тьма в стране диктаторов, числом, вот и есть, на кого опереться!..
   26
   Ввиду продолжающейся перестройки встречу делегации братской республики на летном поле близ российского городка устроили, как все года видели по центральному телевидению, - "на международном уровне"! Признанные официально стяги дали ветру развивать, десятиметровый лозунг не на русском прицепили, на бетон уложили ковер.
   "Мы повернулись в какой-то мере лицом, - дал интервью газетчику постоянный начальник над всеми учреждениями культуры, и отдельных авангардистов, - предлагали выстроить почетную роту войск местного гарнизона, с оркестром и прохождением за развернутым знаменем. Полковник не взял на себя решение вопроса, а генерал в командировке".
   После досадно, - "а по новой перестроечной мере! а демократически!" - нет, все равно... досадно путающих ритуал торжества попутных пассажиров показалась делегация прибалтийских художников, поэтов, музыкантов, скульпторов и архитекторов, утверждая живые связи между народами.
   Владис вышел на трап. Тяжело отдувался мокрый снег, пространство скоблил сырой, студеный ветер. Перед микрофоном на ковре ожидали чиновники. На бетоне возле! выстроены е в два ряда дети махали ручками, - и пели латышскую песню "Вей, ветерок", невинно коверкая латышские слова. Несколько детишек отдельной кучкой отворачивались, убирая обкомовские гвоздики от ветра за свои тела. Владис печально представил среди них своего мальчишку, на холоде, в роли статиста-народа, и поговорил, коротко, на латышском, с руководителем своим, широким скульптором Гунтарсом. Перетаскавший может тонны глины и камней, Гунтарс - а началась речь в микрофоны, - сгреб трех мальчишек и в охапке отнес их, поставив сразу в теплый автобус. Ему навстречу побежали, повисли мальчишки на нем, - понес, а другие, еще оглядываясь на дяденек возле, на ковре, рванули, как на перемену первоклашки, прятаться в тепло.
   Гунтарс отказался ехать отдельно, в черной "Волге". Ответственный за встречу тогда тоже перешел в автобус, - "да-да-да-да", - наша встреча прошла по-новому, неформально, да-да, мы повернулись в некоторой мере лицом к происходящим событиям, отказ от старых форм дает новый сильный, мощный импульс, как известно, и у нас невероятно напряженная программа, мы едем сейчас в общежитие, устраиваемся, номера вам всем забронированы, вместе едем на дружеский завтрак в честь вашего приезда, едем на торжественное открытие городского сквера, приготовленное мероприятие крупного, крупного для города значения, и для нашей совместной дружбы, пусть оно послужит новым вкладом в дело интернационализма, потом последует прогулка с целью ознакомления по городу с возложением цветов к двум памятникам великому вождю революции и одному памятнику видному деятелю партии большевиков и международного коммунистического движения, далее по утвержденным пунктам у нас стоит встреча вашей делегации с руководством области, в смысле с Первым секретарем обкома партии, принять и побеседовать он согласен, ждет, могут заверить вас, затем отъезд в райцентр и проведение торжественного митинга возле дома, где отбывал в свое время ссылку реабилитированный партией, я подчёркиваю, и правительством ваш и наш, и наш, повторю с удовольствием, видный латышский поэт, ныне широко известный всему, - подчеркиваю, всему советскому народу, далее... затем... потом все мы... далее...
   Владис полуприслушивался к магнитофону, как ему казалось, с отрегулированными низкими и высокими частотами, и смотрел на длинные, пластами нависающие тучи северной России, от неба отталкиваясь и возвращаясь в сорокалетнюю давность, когда сам еще не был рожден, когда соотечественников-латышей гноили здесь за ту же песню "Вей, ветерок" в ссылку, в лагеря, в тюрьму. Он и блеск штыков видел на пустом впереди шоссе, и мост конвоя различал, хрипящее бешенство овчарок, и прозрачные лагерные вышки над елками леса плавали...
   "Сынок, ты вернешься?" - позвал через гуденье автобуса голос матери, и он закрыл глаза, тяжелые, на секунду... Оглянулся. Конвоя не было. Одна черная "Волга". С одним шофером.
   Общежитие удивило. Не расхлябанные двери на входе и сквозняки по коридорам, - мрамором отделан первый этаж снаружи, все остальные четыре этажа - красным, полированным, что ли, кирпичом, а номера, коридоры, холлы с дорогой мебелью, заказными люстрами, - дворец, построенный как обкомовская гостиница, теперь конспиративно, по лживой вывеске у дверей, считающийся общежитием. С сохранившимся банкетным залом, комнатой для деловых встреч, по другой вывеске, но с едой дефицитной. Не ударяя лицом в грязь, обком угостил завтраком: булочки, масло, копченые говяжьи языки, буженина, творог, сметана, бразильский кофе, растворимый, индийский чай, растворившийся для населения и кристализирующийся в недрах...
   Город из окна - сталинская помпезность - сероэтажность дня сегодняшнего, и среди построек годов пятидесятых и семидесятых - та Россия, старая, старыми домиками деревянными, косыми, с прогнувшимися крышами, убогая и из коврового обкомовского номера, и поближе. Кладки дров во дворах, заборы. Не европейский город и не российская деревня, а что-то марширующее из пятилетки в пятилетку.
   Из одного выбежала женщина, выплеснула из ведра грязную воду, Владис пожалел ее, в доме не знающую канализацию, и пожалел двор, облитый темной мыльной пеной.
   В автобусе всех подвезли к закрытому простыней камню. Рядом знакомые по застывшим личикам дети опять запели "Вей, ветерок". От камня в обе стороны тянулся литой чугунный забор, очерчивая глубокий овраг, в них тянулись ступени, в самой глубине ямины что-то, присыпанное начинающимся снегом, напоминало бассейн, овальный и маленький, а на нескольких березах кричали вороны, подлетая и кружа над духовым военным оркестром.
   По микрофону трижды стукнули пальцем, митинг начался.
   Руководитель поводил рукой в воздухе и, подчеркивая важность исторического мероприятия, снял шапку.
   - Товарищи! Гости другой республики своим присутствием свидетельствующие о нерушимости дружбы между большими и малыми народами! Как всем известно, в стране не первый год идет перестройка! Наше дело правое, победа будет за нами! - обрадовал сталинским утверждением. - Вспомните, с древних лет истории нашего города на месте перед нами существовал овраг под метким названием народным - Мусорка. И вот, выполняя решения передовой в мире коммунистической партии по поводу благоустройства городов, а также наказы избирателей, перевыполняя план обустройства, принятый горсоветом, нами выполнен большой объем работ! Ныне мы можем с гордостью заявить: бывший овраг преобразован в городской сквер имени юбилея Великого Октября! На склонах весной станет зеленеть трава, люди смогут спуститься по лестнице на самое дно бывшего оврага, переименованного в сквер, дети будут бегать вокруг декоративного фонтана, строго следя за тем, чтобы собачники не водили в бывший овраг, ныне сквер, своих собак! Должен вам сообщить, соответствующее распоряжение будет отдано и органам милиции, и славные бойцы из органов правопорядка не пустят в сквер ни одну собаку! Да, сегодня мы по-новому глядим на природу, согласно перестройке. Мы не стали преобразовывать довольно глубокую, большую яму во что-нибудь, мы пошли через декора­тивное решение проблемы и нынче наш овраг стал сквером! Ура, товарищи! - махнул он оркестру, и за уши поползли щеки, отыскивая улыбку. Захлопал, поворотами к представителям больших и малых народов поворачиваясь найденной мимикой радостью.
   Джемма, художница, на листе блокнота нарисовала профиль берега оврага, переименованного в сквер. Показала Гунтарсу: - "самое подходящее место для горки, им, - кивнула на детей, - на санках кататься". "Ну, да, и горку назвать поляной. Еще назвать горку - Пиком горсовета".
   Сдернули ткань с камня, утверждающего вырубленной гранитной надписью, что тут находится, "на месте бывшего оврага Мусорка", сквер. Разрезали ленточку и под марш духовых труб сошли вниз, поглядели на склоны.
   -Дорогие товарищи! - выступал через полчаса руководитель в детской художественной школе, переведя сюда и "почти международного значения" делегацию латышей. - Вы все должны знать страницы истории региона Руси! Наша земля дала стране много знаменитых людей! Один из них, выполняя ответственное поручение, расстрелял, - потряс воображенным наганом, обводя лица детей героическим взором, руководитель, - да, да, взял и расстрелял проклятую эсерку Каплан, а труп ее затолкал в бочку, облил бензином и сжег! Революция всегда являла высокие примеры высокого, подлинного гуманизма, но когда на повестку дня встал вопрос, как быть с эсерами, главную он взял и расстрелял, а других, мы знаем, эсеров отправили по лагерям! Много нужного для строительства социализма леса срубили они в нашем регионе, отлично, - я не ошибусь, если скажу, - это наше общее мнение, - отлично поработали на нас враги трудового народа! И ныне всем, подающим голос в защиту уничтоженной партии эсеров, как и прочих партий, неплохо бы вспомнить, какие у нас есть земляки!
   Владис почувствовал запах горящего бензина, горящей одежды, волос, человеческой кожи, лопающейся в бочке, растапливаемого внутри тела свинца смертных пуль, - оглянулся на детские обалдевшие личики, постарался заслонить их от ползущего со сцены смрада запахов...
   - Как вы думаете, мы правы, Владимир Ильич? - отбежал в сторону руководитель, объявившись актером театра одного актера и изображая Дзержинского. - Мы всецело и полностью правы?
   - Да, - перебежал в другую сторону сцены, - полностью правы, батенька!
   - Значит, сила на нашей стороне? - перебежал, голым подбородком изобразив клин бородки Феликса Эдмундовича.
   - На нашей, - отскочив, сунув руку под борт пиджака, - революция должна уметь защищаться!
   Моноактеру похлопали. Дети принесли ему цветы. Начинало темнеть, может быть, от туч. Автобусы помчались в райцентр.
   Дети у серенького одноэтажного ломика запели "Вей, ветерок". Старенькая Аманда Илмарсовна, исследовательница творчества мучавшегося здесь поэта, замахала руками, остановила песню и начала рассказывать деткам, как жил здесь латышский поэт, дружил с русским мальчиком Никитой, водил мальчика Никиту любоваться просторами, рекой и учил его: люби, Никитка, свою Родину, будь хозяином своей красивой земли. Хиленький вид дома-музея обернул душу Владиса тоской. Мемориальная доска с надписью только на русском тоже висела с глубокой трещиной. Айварс и Иманте понесли выданную обкомом корзину с высокой ручкой и вставленным внутрь горшком с землей и цветком, попробовали водрузить на кривую проволочную полочку под мемориальной доской, там же и встали - корзину поймал Иманте, она начала падать на их головы. .
   Архитекторы, рижские, зарисовали для себя местность, фотографировали дом с разных точек. Скульптор Гунтарс рассказывал любопытным крестьянам, что через год из Риги приедут мастера и отреставрируют дом, и здесь выберут место и привезут из Риги и поставят памятник поэту, вырубленный из родного камня, там найдут, на берегу Балтийского моря.
   Микрофон не работал. Руководитель чего-то кричал через милицейский матюгальник, его не дослышивали - прямо напротив дома в широкой коричневой луже остановился длиннющий "Камаз", шофер, открыв дверку, свесился и прислушивался к речи, не выключив двигатель, и солярочная гарь летела на всех возле дома.
   По улице шел криво, косо, неожиданно останавливаясь и дергаясь вперед пьяный мужичок. Дергался и упал. Поднялся, помотал руками, нашел себя в пространстве и неровно, с остановками направился к событию возле полураспавшегося домика. "Никитка", - шепнул Владис Айварсу. Айварс водил бровями, сдерживая смех.
   В темноте повели взглянуть на реку и на лесные заречные дома.
   "Ужас! - таращил глаза Владис, ведя под руку Аманду Илмарсовну, - ужас! Могут сказать, что я не люблю русских, что я националист, - ужас! - я весь день чувствую себя зрителем кошмарного кино! Детям рассказывать о подвиге палача, сжегшему женщину в какой-то бочке, тут дом весь кривой, весь разваливается, доска мемориальная разбита, детей замучили, с утра весь день поют "Вей, ветерок", любимая песня так сделается ненавистной, и мужик пьяный, ему же любопытно, Никитке?"
   27
   Денис Канонов просматривал местную газету. Призывы ускорять, выполнять, равняться на передовиков, вкалывающих за дозированное состояние, благом никак не делающееся, никаких вопросов и ответов, почему в конце месяца невозможно отоварить карточки, кто получил самые лучшие квартиры в самом лучшем доме, в рекордный срок выстроенный в квартале рядом с обкомом, и почему в братских соцстранах, следующих примеру великого брата, такое начинается, что и правительство, и компартии, правящие улететь не могут под откос... И жирным шрифтом вытолкнуто к глазам важнейшее: "Крепнут важные международные связи региона. У нас уже побывали итальянцы, они построят линию по производству резиновых сапог. В составе новой международной делегации китаец, шеф-повар одного из ресторанов города Харбина и заместитель директора гостиницы оттуда же, тоже китаец. С ними будут проведены международного уровня переговоры по вопросу открытия у нас китайского кафе. Международному сотрудничеству -- крепнуть".
   Денис плюнул, сунул кислый орган издания в топку и положил сверху щепки, дрова. Поджег. Кто-то постучался. Ночь начинается, а пришел страдалец бессонницы Виталий Лукич, пенсионного положения бывший партийный, советский по паспорту чиновник.
   - Восторжен встречей! Скромно, ненавязчиво спрошу: ее видели?
   - Кого?
   - Ее, нашу великую товарищ Историю? Скрижали снова по городу проводила, колеса у телеги выше человеческого роста.
   - Наверное, чтобы лишние скрижали ей не подбрасывали?
   - Одобряем! Одобряем! Иду я ночью, едет она и сбрасывает скрижали. Вас вспомнил: вот бы помогли назад их, в телегу? На высоту у меня не получается, беда. Глянул на скинутые скрижали: чего на них? Мать-мать-мать, свят-свят-свят... Лично Леонида Ильича Брежнева "Дело" с пятью звездами Героя на папке муаровой, лично других выдающихся при моей жизни трудящегося на должности, и партии все верные бойцы прежние, и лучшие писатели те, лучшими объявленные раньше, и министры, и художники, - да что ты, Денис родимый, да где мы сможем поправить, стольких, длинную череду назад погрузить?!
   - Ревизию небеса устроили?
   - Вот-вот, сам Бог, видно... У него я? Бога-то нет. Природы явление, видно. Ветром их посдувало.
   - Чай будете?
   - Изопью. Вина бутылочку прихватил, без талона достал, старые связи. Товарищ, с каким вопросом я к вам? Отвечаю. Всецело, искренне став рабом нашей совместной идеи, консорциума, говоря по-газетному, для нее, нашей богини, весь год я придумывал мазь, колеса чтобы перестали скрипеть у телеги Истории российской. Создал, на основе маргарина, сока облепихи и прочих секретных для промышленного шпионажа составляющих. И весь год собирал в портфель материалы под общим заглавием "Скрижали". Почему я пришел за содействием в вопросе редактирования к вам, минуя писателей нашего региона обкомопризнанных? Думал о вас много и понял: вы - не зависимы.
   - Хлеб с маслом съедите?
   - Да, спасибо. Вас много лет игнорировали, поливали грязью на их уровнях, где, по уставам и положениям, при отсутствии родственных связей ответить вы не могли. Но в ясный перестроечный май перестроившийся в одном регионе журнал напечатал ваш труд, журнал - не купить, а книги обкомопризнанных писателей лежат и лежат! И я понял окончательно: пора перестроиться и к новым вершинам идти в ногу с молодежью! Правда, смотря какой. Худшая часть ее занята, стыдно сказать, неверием в идеалы и сексом. Прогуливаюсь вечером - парень девушку за деревьями головой вперед нагнул. Думаю, занимаются половым сношением. Подошел ближе - нет, сексом. Отвернулся, думаю - половым сношением. Глянул - нет, сексом. И девушка стонет, бедненькая. А я говорю, воды принести, плохо вам? А мне: хочешь, дед, групповым прессингом побалдеем, подписывайся на компанию?
   - Вы мне мемуары принесли?
   - Намного, несоизмеримо важнее! Материалы под названием "Скрижали". Я всю жизнь был на крупных партийных постах, связи у меня сохранились, я вхож в высокие сферы нашего города. Вот у меня материалы по исключению преподавателя Ганина с преподавательского поста за... тут, в стенограмме, многие заседавшие указывали на ошибки в деле преподавания, отмечено, семечки перед студентами грыз. Правда, защищали. Отмечено, диплом у него с отличием, самостоятельно занят вопросами теории, стыдно, говорил один, будет нам года через два за судилище над пионерами перестройки, - засудили, тут весь материал, работает Ганин грузчиком на хлебозаводе.
   - Я знаю.
   - Где ваша жена перед Богом, именем Марья? И среди служителей культа верующих есть у меня связи, есть. По данному материалу, вы с Марьей обручились браком в церкви в знак презрения к документам учреждения райисполкомом. Беседовал с отцом Марьи. По записи в "Скрижалях", он смущен и недоволен, дочь не идет по стопам отца, крупного в свое время товарища Руледержца. Не обидится на меня товарищ История за новое слово? Сознаюсь, взял его из стенгазеты неформалов.
   - Варенье берите, Виталий Лукич!
   - Вкусное варенье, беру, беру. Материал о посещении города скульптором Барановым и дальнейшем его житии. В городе истребовал решения создать его музей, временно отказали. Ввиду того, что Баранов занят большой общественной работой, создал как-то Фонд больных почками, кажется, с открытием счета в банке и Управления в Москве с подотчетными Управлениями по республикам и областям, учитывая выдвижение Баранова в подправительство, в те круги, значит, близкие к Кремлю и самому товарищу Горбачеву, дом решили пока сохранить, но музей не открывать, боясь возмущений со стороны трудящихся. В доме пока будет Региональный Кружок юных натуралистов, кажется. А может, поселят на пока больную шимпанзе из цирка, окончательного и утвержденного решения нет.
   Вспомнил еще по вопросу вашей церковной женитьбы, товарищ Денис. Ваш тесть, - ну, тесть он, по жизни если сказать? - так он, ваш тесть, говорит: думал он, вы, значит хороший парень, а он с ними на демонстрации был, и супруга, ваша жена, значит, с тестем, отцом ей, значит, вконец по поли­тическим вопросам и по вопросам то ли морали просто, то ли Морального Кодекса строителя коммунизма разошлись окончательно, не хочу такого отца, и фи-фи. А он отец, хоть и чего там, не без грехов все мы, брали куски получше, так для вас, дорогих деток-потомков, верно? Случайно вы, Денис, не моим сыном оказались, а то бы имели сколько...
   Канонов зачарованно слушал.
   - Как милому, доброму, любимому по причине обоюдной нашей работы над "Скрижалями" советую: с тестем не ссорьтесь, он - Начальника Генерального Штаба помощник. Объясню позже. Вот что произошло с неформалами всеми, крикунами митингующими? С хороших мест по работе поубрали? С треском! С треском в костях! С ломотой в затылках! На лекарства пусть копейки зарабатывают! Чего со свободной стенгазетной печатью, на заборах вывешивали они? Уничтожители. С их общественными комиссиями по проверке распределения квартир в новом возле обкома доме? Не дали пикнуть. Наша сила крепка и неисчислима!
   Прости патетику, эмоции, я раскричался. Чаю выпью, чаю, да... Со всей их проклятой антисоветчиной разгромлены у нас полностью, кто надеялся на избавление от власти советской.
   - Виталий Лукич, о какой антисоветчине вы говорите в стране, где советской власти никогда не было?
   - Ка-ак? А при Брежневе за антисоветчину пресловутых диссидентов сажали? А при Сталине? А при Хрущеве, Андропове, этом... этом... Черненко при - сажали? Были антисоветчики, значит и власть советская была. И мы ее будем немед­ленно восстанавливать, секретно пока. На некую тайную реку, на карте она есть и условно переназвана нами в Красновечную, и вот-ка, на некую тайную реку мы решили собирать проверенные силы. Помните, века два назад наш регион был сам по себе, царь завоевывал? Есть с нами генерал, летчик, правда, но армиями командовать берется. Жаль, семьдесят два года ему. Но полны, полны мы решимости отстоять великие завоевания! Политика Москвы слабая, страна разваливается, партия коммунистов слабеет.
   В наших лесах тайные есть захоронения радиоактивных отходов. Отходы они не помершие до конца, из дохлого материала чего бы тайну делали? Наш генштаб скрытно занимает данный объект, - план секретнейший, Денис! - дает Москве обещание взрывами создать сотни Хиросим, а один самолет с атомными отходами посылаем на Москву, предостережением вторым, понятно? Все объявившиеся недостатки вызваны перестройкой, ясно? Наш генштаб объявляет всю область самостоятельным государством, выставляет свои войска по границам. Постепенно путем ультиматума присоединяем другие области и возвращаем себе всю страну, но прежде проводим срочный съезд своей подлинной компартии с приглашением деле­гаций устоявших, уберегшихся от перестройки компартий. А вы - вы и я, то есть, как знакомые с Историей, вхожи к ней, так сказать, великое неовозрождение заносим на скрижали и в телегу, поняли? Пускай возит вечно! Вечно мы будем, вечными!
   - Что же дальше? Съезд для чего?
   - Просто! Просто и верным путем пойдем, товарищи! Принимаем новую Программу, комплексную и досрочно, за три года выстраиваем коммунизм. Сначала в отдельно взятом регионе. Всем бесплатное питание, бесплатный проезд на общественном транспорте, тоже бесплатно и поровну раздадим холодильники, телевизоры, товары прочего ассортимента и труд тоже бесплатный, радостный, счастливый труд!
   - На основе революционного насилия?
   - Откуда? На основе ненужности чего-то делить, больше-то ни у кого не будет? И зависть пропадет, прочие пороки общества. В Москве есть товарищи, с нами согласятся, соглашайтесь и вы. Те товарищи будут действовать изнутри правительства, а его мы все равно победим. Продумано нами, утверждено решение: путь в Историю - наш!
   Канонов смотрел. Ему помечталось: вот дверь открылась, милиция появилась с собакой, умеющей бегать по следу, и здоровенные санитары из психушки радуются следам, - ура, нашли беглеца. Нет, никто за Лукичем не гнался, не искал старенького.
   - Открою еще секрет, лично Савлом Городовойниковым Правый гимн создан, начинается - "Правое дело за нами, и победили мы!" А гадов всех по тюрьмам! На! - выпятил бодренькую задницу Виталий Лукич, - лижи! А, не лижешь? Сапогом тебя, гада, в морду, в морду, под сердце сапогом гада, лбом в цемент гада, в холодную, на голимую соль! Ноздри вырвать гаду, люби нашу партию, гад, заставим, если не хочешь, научим, если не знаешь, подлизывайся к нам, на цыпочки, гад, на всю ночь, а то подохнешь в карцере, гад! Ну? Проголосуем? Большинство нас, большинство! Голосуйте за!
   - Поздно, спать хочу. На улице проголосуйте, такси поймаете.
   Старик порозовел, собрал папки. Строгим голосом думать посоветовал, не спешить отказываться, взвесить и предусмотреть.
   Избавляясь и от запаха Виталия Лукича, Денис открыл форточку, дверь в коридорчик так оставил, и вышел побродить во дворе.
   Есть вечер, морозный, снежный, и был день. Месяцы назад, а ощущение, придавленное усталостью не одного дня - года три за спиной. Радость легким венцом, зато гадкое - свинцом... Лукичи, Леониды, Лигачевы, чевы, чевы... Тупик на тупике, доехали. Господи, только плакать без слез в такой России можно!
   ...И был день. Московский, серодождливый, недавней весны какой-то... затянувшейся, и весны не весны... тяжесть от нее трудным предложением, не выплюнуть, не прожевать и тремя рядами челюстей. С Марьей в подземном переходе на метро "Пушкинская" слушали зарабатывающий на жизнь оркестрик. Цыганки и вьетнамцы спекулировали косметикой, русский парень кричал о своем товаре: "Ровно сто позиций! Ударим сексом по социализму! Сто позиций за трешку, ровно сто!"
Всегда задумчивый, древне-зеленый местами, памятник Пушкину смотрел куда-то мимо суеты, а вокруг него продавали ксероксные листовки, газеты, цели и задачи, речи за, речи поперек... Толпился и накапливался народ.
   - Снимается массовка кино! Просьба всем проходить мимо! Снимается массовка кино! - объявлял через матюгальник высунувшийся из проезжавшей дежурки офицер милиции. Сержанты выставляли металлические ограждения. Пожилой человек шел от толпы возле редакции "Московских новостей". "Там что интересного?" - спросила Марья. "Проходил мимо, постоял, послушал. Там Ленина несут по клочкам. Доказывают, он Россию закабалил снова, уже после отмены крепостничества". "А ближе к кинотеатру?" "Егора требуют гнать в три шеи". "Какого Егора?" "Один Егор новопрославленный, что же вы, ребятки? Егора Лигачева, какого же еще".
   - Просьба всем проходить мимо! Снимается массовка кино! Просьба всем проходить мимо!
   Люди подняли плакаты, написанные на кусках бумаги. Землю крестьянам, фабрики рабочим, сталинистов под суд, партия - дай порулить, с Горбачевым за перестройку, КПСС - узурпатор власти. Человек, поднявшийся на скамейку, заговорил о свободе, об унизительном делении в стране, "обзываемой социалистической", на верхних и нижних, "а по существу на рабов и господ". От кинотеатра бежала толпа, кричала: - "Спецназ! Спасайтесь!" Шарахнулись к "Московским новостям". Услышали, увидели: оцепление круговое. На отдельных людей показывали из-за линии беретчиков командиры. Врыва­лись, хватали за волосы, заламывали руки, тащили. "Люди! Не сопротивляться! - предупреждал кто-то, крича в толпе. - За сопротивление уголовная статья!" "Па-ла-чи! Па-ла-чи!" Женщину волокли по асфальту, за ноги. Юбка задралась, голова сильно ударилась, соскочив с бордюрины. "Сла-ва КП-СС! - скандировали у стены, - Сла-ва КП-СС! Жан-дар-мы! Сла-ва КП-СС!" Парня с разбега швырнули в автобус. Сопенья, удары, крики, давка, - Денис прижал Марью лицом к себе, не смотрела чтобы, - ударом задранной ноги в голову сшибли вырвавшегося мужчину, из носа его мотнулась полоска крови, - Сво-бо-да! Сво-бо-да! Сво-бо-да! Сво-бо-да!"
   - Все позаткнитесь, суки епаные! Взять седого в очках!
   Древне-зеленый памятник Пушкину думал и думал, вскидывался над терзаемой толпой фотопортрет Михаила Сергеевича Горбачева...
   - Не москвичи? Через пять часов чтоб вас в столице не было, ясно? Я приказал, ясно? Суки, такой свободы нажретесь... Ясно?
   ...Хрустя в морозном звездном воздухе, подошла Марья. Поцеловала.
   - Почему не в доме?
   Проветриваю. Явился добрый современный корниловец, попробовал уговорить меня на участие в бредовом вооруженном захвате области с объявлением автономного государства. Бредовина маразматиков.
   - Устала, Денис. Секретарь обкома по телику лжет на всю страну, он и его семья живут на талоны, газеты лгут, господа руководители теряются, в какую сторону лгать, ложь, ложь... Устала от политики, надоело. Когда после карателей в Москве уехала за границу, так почувствовала себя человеком... В Союз вернулась - пограничники что камень, улыбки не дождешься, одни подозрения в преступлении, в автобусе встречающем люки багажные прогнили, чемоданы везли на коленях, и разбитые, оплеванные тротуары, зашкаленные тоской люди... Канонов, надоело быть советской, высокосознательной для исполнения тупистики, обязанной выполнять и приумножать, соблюдать строго дисциплину лагеря социализма, принимать производственные повышенные, встречные, в честь мифа двести сорок третьего обязательства. Чистоты хочу, музыки, света, Душа чтобы душой стала, а я - просто женщиной. Нужен свет...
   - Стирать, полы мыть, любить...
   - Любить. Полы мыть, стирать...
   - Девять вечера. Автобусы ходят. Ключ от избушки Кардакова спрятан знаю где, он всегда говорит - езжайте в любой день, сам-то зимует в городе, у жены. Заходим за жратвой в магазин, автобус или такси до деревни Симаки, и провались все к чертям.
   Угу... Ни слова - о политике.
   28
   Не двигаясь, не шевелясь, лица не напрягая, глаз, женщина смотрит на серый потолок, на качающийся треугольник отслоившейся побелки, как-то не падающий. То ли утро вытягивалось из ночи, то ли сумерки ранние отодвигали день... И все равно, сколько времени. Выспалась, и спать, спать как после болезни... Пила за стеной жи-жикает, баю-баю, горячей едой пахнет, чайной заваркой и запаренными травами, топор забубухал, трямбс, трямбс, дверь бабахнулась по притвору, кочерга упала, зазвенела по полу за сваленными поленьями...
   - Иди сюда, заботливый?
   Обняла. Малюсенькие щепочки, мусоринки на фуфайке.
   - Я бессовестная? Сплю и сплю?
   - Спи, отдыхай.
   - Сколько на мне навалено... Два одеяла, фуфайка, матрац сверху. Вылезу плоской, один нос.
   - Уже выровнялась? - вроде испугался, пронырнув ладонью под все покрывающее. - Что нам делать, что нам делать с такой плоской? - огладил твердо выпуклость вокруг соска.
   - Ууу? -- и закрыла глаза, прислушиваясь к себе, к ласковым шорохам.
   - Давай разговаривать ближе, губы в губы. Шепотом.
   - Тебе здесь хорошо?
   - Шепотом, ближе...
   "Тебе здесь хорошо?" Тряхнула, чуть, головой. "Я вчера испугалась. Какой-то ледяной автобус в темень, какая-то дорога в темноте, все время наверх и наверх, деревенька под черным лесом без огонька, - куда бредем, в каждую избушку друга твоего Кардакова? Зашли - боже мой, едва не иней на стенах. А сразу... избушка так настраивает, да?., сразу: мужчина обязательно любимый чтобы был, и никого. Никого. Ха-ха-ха... У тебя ничего вчера не обморозилось?" "Живое..." "Мы как чукчи в яранге. И как они умеют среди полярного холода?" "Отправь за опытом". "Фигушки, ты и сам научишься. Во сколько я заснула?" "Часа в два. А я сидел до шести, топил и топил. Завтрак сварил." "Какой?" "Ну, как ты описывала обед для партконференции. Бок белужий копченый с долькой лимона..." "Б-р-р... Не нужно политики". "В России все - политика. Еда, финские унитазы, японские магнитофоны и шведские презервативы, желание мужчины быть в постели с женщиной, желание женщины родить ребенка, флажок в детском садике, непонимаемая детьми готовность их к борьбе за дело лысых дяденек... Самогон вместо шампанского - тоже политика, и даже..." "Мы договаривались? - прикрыла Марья губы Дениса ладошкой. - Ни слова о политике, тошнит ото всех ее гадостей". "Снег красивый. Жалко, окошки все ведь заморожены". "Мне нравится. Искорки желтоватые на окошках, зеленые, очень яркие внутри. Пальмовые ветви". "На улице снег красивый, пойдешь смотреть?" "Нет. Еще кто-нибудь встретится".
   "Я утром соседке четыре булки хлеба отнес, показался, чтоб не подумала, воры в дом залезли. Снег красивый. Иду - первым, следов и вчерашних наших нет. Забор вокруг садика - на каждой жердочке, дощечке высокая копеночка снега. Белого, чистого. Деревья белым позалеплены, на сухостое репейника - белые шишечки снежных цветов. Сугроб у самого дома плавный, с вогнутым подъемом к крыше". "Нас засыпет, засыпет, будем одни до весны... Давай будем одни до весны? Телика нет, радиоприемник в печку затолкаем..." "Баба-Яга сейчас придет, посадит тебя на лопату и..." "Тоже в печку?" "...в баню отнесет, я с утра топлю и топлю". "По улице, в баню?" "Под одной крышей. Сени холодные перебежать". "А можно, я буду долго, долго в бане плескаться?" "Да". "А можно, я буду громко, громко в бане петь? Меня тянет петь в бане, когда хорошо". "Да". "Больше не смотри на меня. Я чумазая от твоей печки и зачуханная. А для тебя нужна... помолчу пока. Сидели вчера перед топкой, - растянула при­ятно каприз словами, - ну и дымит же русская". "Дымоход застывший был, сейчас хорошо тянет. Кушай", - принес картошку, хлеб и масло, чашку чая.
   Марья перебирала вещи, выкладывая из рюкзака неторопливо, и пересматривая их на свет, и расправляя, разглаживая руками. Чего-то напевая, сказала убрать груду всего с кровати, на улице выбить пыль из матрацев. Раскинула широкую белую простынь, поблескивающую. Обернула подушки наволочками, самое нужное одеяло убрала в пододеяльник. "Ууу-о! - шлепнулась на свежую постель. - Давай отречемся от мира, и до смерти, всю-всю жизнь проживем на нет?" "Сначала в бане трубу закрою заслонкой", - согласился Ка­нонов.
   Ползая на коленках вокруг стола, вымыла потеплевший пол. Ушла, купалась. Перед дивом русской печи сушила волосы. Примолкшая, внимательная к любой ресничке, сидела долго в дальнем углу перед зеркалом, разложив все свои тюбики, баночки, флакончики, кисточки, пуховые лапки, дезодоранты, и попросила Дениса "поторчать за печкой и ничуточки не выглядывать", шуршала, мягко потрескивала чем-то, прищелкивала, - цок-цок-цок, выстучала каблуками высоких туфель, - желто-оранжевые складки льющегося шелка платья, золотистые изгибы под коленками, белые руки, белые плечи, - "ты меня не дотрагиваясь раздел... ну, а зачем так долго одеваться, когда ничего не нужно... тебе?.. на тебе ничего не нужно... оторвешь... а как тут расстегивается?.. сам ищи, если... понапридумывают... да! как приятно ты, ты, не я убираю..."
   Марья взошла. Золотистая в отсветах от горящих поленьев, снова зардевшаяся скулами, выгнувшаяся, вздыбив отпрянувшие в стороны груди - пальцы к пальцам, губы к губам, лоно к лону, глубина к царству крайнему - взлет, провал, провал, взлет, взлет, провал, взлет, взлет... "Ты где?".. "Не помню..." "А снова когда?".. "Опомнился... Жалко как, скоро нельзя будет. Скоро", - придвинула губы к самому уху, - животик мой станет большущим, вооо животищем, и я рожу нашего ребеныша. Ты люби нас?" - заплакала, - "всегда люби нас! Мы тебя никогда не оставим, и не обидим, и любить тебя всегда будем, а ты люби нас! Мы будем жить, три человечика, три родных, мы ведь перепутались в нашем детеныше?" "Машенька, не бойся. Не бойся". Ласкались. Схватывались, боролись до бессилия, выхватывая, пытаясь выхватить и оставить возможность остаться так, связанными в одно, навсегда прямо сейчас, прямо... - "ну и хорошо, что я женщи­на, а ты мужчина, и среднего рода не бывает... Я заканчиваюсь, растаиваю и возвращайся, и ты заканчивайся и возвращайся... Положи руку вот сюда... в самом нежном месте малюсенький новый человечек, в самом-самом..."
   Канонов смотрел на ночной снег. Метелило. С угла крыши сдувало и сдувало прозрачно-снежный шарф, подтягивая сугроб к близкой лиственнице. Через мои глаза, думал мужчина, мой, новый человечек пускай сейчас знает студеность ночного зимнего воздуха, красоту чистоты нашей зимы, снежной, снежной, божественную белизну, все равно возвращающуюся каждый год. И подрагивание веток пускай чувствует сейчас новый, мой человечек, запах оттаявшего окна...
   ... Небо открылось бледно-зеленым, высоким светом. Взвихриваясь, настойчивее, жестче помчалась узкими плетьми метель, хлеща, натыкаясь на бредущее полупрозрачное что-то, что-то, и, приглядываясь, Канонов без шапки, без меховой куртки пошел к длинной полосе фосфорической, светящейся стены, упавшей с неба невероятно длинным и узким коридором, и шли, прохлестываемые метелью, полупрозрачные люди, люди, люди, со следами плетей ременных, ран ножевых, разрубов сабельных, - "вы кто? От царских милостей бежали, свободы искали на Дону, на Волге, за Байкалом... А мы тоже крестьяне, бунтовали против царя..."
   Полупрозрачные, изломанные на дыбе, с вырванными ноздрями, отрезанными языками, с колодками, окаменевшими на ногах... "Никому мы не поверили, при старой вере держались... Петра-царя неметчине подчиняться отказались, в леса бежали, попались... Те раньше прошли, те, погубленные опричниками Ивана Грозного. И татары перед ними идут, Ка­зань свою свободной хотели оставить..."
   Звон тонкий цепей кандальных, звон, звон, скрип телег невидимых... Это Радищев? Эти - декабристы, широкой волной? И метельные петли насквозь, насквозь через полупрозрачных людей широких колонн, тянущихся по заснеженному булыжнику Красной площади, - "нет, мы офицеры и солдаты ар­мии Врангеля, мы свободу отвоёвывали свою. Народники, столыпинские повешенные где-то правее там... Мы не в бою погибли. Сдались под честное слово победителя, а нас по ночам расстреливали, груз к ногам и в море, когда пуль не хватало. Красные, белые, который год вместе ходим, все же за свободу дрались..." И крестьяне потянулись, отобранные большевиками, расстрелянные пушками Тухачевского, пулемётами сотен большевистских карательных продотрядов, и большевики потянулись, расстрелянные большевиками, - все боролись за свободный труд, общее счастье трудового народа, - коммунисты начались, уничтожившие, рассовавшие по смертным лагерям большевиков, и долго, долго шли, за ними диссиденты хрущевского полуобмана, брежневские жертвы начались, рядом убитые афганцы, давно швырнувшие свои награды живым генералам, - политзаключенные пошли, погибшие в карцерах, при остальных, кто менял друг друга, но не мир, - перестроечных лет начались, вон в чёрной робе, на груди надпись "Раб КПСС, статья шестая", а у кого голова пробита на митинге, - тут, ближе, лицо серо-тусклое, голоса почти нет после сухой полумесячной голодовки, - "куда вы, куда?" "По России ходим и ходим. Совесть у кого есть, нас видит". "Против чего вы все боролись?" "Против рабства, за свободу". "Так почему вы не в раю? Почему вечно неприкаянные?" "Свободу отвоёвывают вечно. Каждый миг, и вечно". "Так и вам покоя не настанет?" "Свободу отвоёвывают вечно. Каждый миг и вечно". "У кого? У своих же людей? У тех, кто рядом, и тоже выглядит человеком?"
   Молча проехали мимо Борис и Глеб, убитые братьями ещё при начале Руси.

Авторская редакция 2006года.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   187
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"