Панченко Юрий. Возведение в степень

Юрий Панченко

ВОЗВЕДЕНИЕ В СТЕПЕНЬ

В лето свое двадцать третье посреди города, средь сомнений чем жить маялся Горчаков на автобусной остановке города, и без тряски земной жизнь вспухала неустойчивостью, в просвете назавтра и навсегда.

Лиза, полковничья дочь, постоянно пробовала остаться в глазах, в настраиваемости его, влезая жарковатым нервничаньем, вороватостью клики, невинно прокравшейся к возможной сытости. Встряхивая улицу звоном колоколец, проехал медленно кортеж легковых с женихом и невестой в передней, белой.

- Ой, хорошо, свадьба встретилась, - дошагнула плотнее, доприжалась джинсовым брючным бедром напарница. - Знаешь, к чему примета? К женщине в постели. Для тебя. Для меня - понял к чему? - обыскала лицо глазами, собирая признаки подтверждающего настроения.

Подбой, - опасался Горчаков, - удар по последней опоре, и рухнет неизвестно в какую сторону. Вчера упрашивала: - "обними меня снова, прижми... тут дотронься... под самым ушком..." Подбой, извод и покоя, и вожделения. "Нужно, только как на улице? Не в городе были бы мы сейчас... нужно..." О желаниях шепоток на прощание, шепоток - пятки вспухли: не с ума, так откуда-нибудь стронешься. Она хочет с тобой, она хочет с тобой. Гордись, прохожие пусть и ночью на тебя оглядываются, - девушка по имени Елизавета, Елизавета Андреевна, полковничья аж дочь, незамужняя, жену твою знающая и ребенка, девушка влюбилась, тайное, таинственнейшее нашептывание, ровесница - о самом первом для нее разе, - как дотянула среди ежедневных эротических раздражений - аа? - по тому самому телеящику? От самого начала бывшей полувзрослой жизни то искушение в ней, и в словах и расстегнутых вчера ее джинсах, присползших от нетерпеливых шевелений, - тебя, гордись, выбрала для излияний словесных, чувственных, откровенных, тебя сосудом для меда с кончика языка... да будет так всегда, да как у всех, как миллионы раз повтором, но первым для нее: окончательно решится, позволит, - и себе, - вздохнет...

И вчера, и чуть не весь день такое: морковка впереди носа ослика. И ослик за морковкой спешит, постоянно, и до сочности созревшей не перешагнуть, все время. "У меня дома не встретиться победителю и поверженной, - обнимала вечером рядом со своим подъездом, за толстыми деревьями. - Соглашайся, утром поедем на природу, позагораем. Знаю одно озеро, тайное место. Ты не загоревший, ты не загоревший", - прижималась телесной настойчивостью...

Толпа в автобусе равнодушно творила благодаренье, вжимая плечи в плечи, к груди грудь, и реснички буроватые тут, под выдыхами. И так, помогая удержаться ей, ладонью Горчаков приятно слышал шевеления обеих лопаток, иногда прикрывая глаза и легко обманывая себя: как будто обнимает-обнимает, обнимает-обнимает, подтягиваясь, прогибая выглаживаемую спину...

Просторно, после последней остановки. Пешком, пешком, - свобода от ее родителей, внимательно угощающих салатами - борщами, и от жены. На улицах асфальтных семь раз опасно шла навстречу, с дочкой в коляске. Дома в одном квартале...

Сквозь высокие слои лимонного, бледного света солнца протягиваются раздражающим движением неприятно холодный для июньского пляжа сквознячный ветерок. Горчаков посмотрел на серую, дрожащую возле низкого берега воду.

- Замерзнем. И кожа на ветре обгорит. В машинах понаехали... Уйдем отсюда, вдаль, где никого?

- Уо, - неопределённо показала рукой в пространство, лицом заранее наслаждаясь подуманному, произносимым следом, - попозже поднимается выше, и жарко станет.

- У тебя такая просвещенность?

- Не злись, теоретически я знаю много...
Продолжением откровения взгляд - объятие без рук, в густом бурлении кругами затягивание на дно воронки. Тесно от обещания - требования, не вздохнуть, выдыхом не отказаться...

- Уйдем, где никого?

Вытянула из сумки и начала расстилать на траве тонкое старое одеяло. Меняя лицо нравящейся себе самой краснотой смущения, отбегающей быстро, а глазами неотстающими заставляя обязательно не отворачиваться, в сторону не уходить, наверное прорепетированными перед зеркалом движениями, медленными и машинными, освободила пуговки сквозного разреза блузки, отодвинула левую половинку, шевелением плеча выталкивая яркость синтетики, искристо закрывшей широкий плосковатый круг полуяблока, стряхнула со второго плеча. После пятна лица близко ослепляя увеличенной белизной торса, посмотрела вниз, на расстегнутые, распавшиеся джинсы, на синтетику под ними, убедилась снова, поправила купальника низ прямо внутри джинс, и стряхнула штанины, подпрыгивая, не опираясь на поданную руку избранного. Поправила жесткие остриженные волосы и довольно, домашне понаблюдала за Горчаковым, избавляющимся от одежды.

Он сел. С природной мягкостью нежного животного напарница легла полукольцом на бок, потянулась кошачьи, длинно, разворачиваясь лопатками на подстеленное, выгнутым телом подставляя поднявшиеся груди под руку не свою, - понаехали, - оглянулась, - хорошо, что не близко останавливаются... Больше не трогай, вскипишь. Загорай, загорай.

Люди возле палаток растягивали шнуры палаток. Надували лодки. Дымил самовар.

- Не подумали. У нас и палатки нет, - вернулся рукой к зрелым... Напарница прикрыла глаза, задумалась, подтянув бровку к бровке. Шевельнула ногой, отгоняя муху с коленки.

- Так почему-то ничего не чувствую, не то, как спиной. Наверное, у меня пункты вожделения находятся на спине. Стану полностью женщиной, рожу ребенка и пункты вожделения перейдут на грудь, мне кажется. Поищи их на спине? Держал в автобусе когда, так и казалось мне все вокруг мужчины голые и ко мне хотят, в очереди вокруг столпились.

- Уйдем подальше, и первый будет. И ты полноценной...

- Первой у первого, первого и навсегда единственного, - строго, скучной учительницей поправила, в торжественной договоренности руку пожав, где получилось, выше кисти. - Я возведу тебя в необычайный сан, ты станешь Андреем Первым, Андреем Первозванным...

- Перводопущенным.

- Да, да, Андрей Первый, Андрей волшебнорукий, Гор... Гор-ча-ков, - трудно возвратилась, подрагивая голосом и квартирной белизною впервые открытых солнцу ног, - не сдвигай, не трогай, - подтянула выше прорезиновый край на талии. - Поговорим пока? Просто поговорим?

- Может не только на спине, может и ниже ее у тебя включатели?

- Хочешь сказать, пункты вожделения? У нас будет целая жизнь, совместными усилиями мы сможем отыскать все пункты на моем теле и на твоем, если станем жить совместно и действовать целеустремленно. Добавлю, искусно добиваясь взаимного счастливого обладания. Я читала, счастье любви покоится на взаимной культурной гармонизации.

- Плюс электрификация всей страны...

- Основополагающим для жизни установками шутить нельзя, Андрей Будущепервый, возлюбленный мною мужчина, мужчина, - повторила радостно прощая, и как закрывая после его прихода дверь. - Ты смеяться начнешь, вероятно, но запрещаю тебе заранее, не смейся над тем, что доверю. Секрет одной моей подруги. У нее пункты вожделения находятся на носу. Мужа не совсем любит и ничего ей не помогает интимного вопроса решить с ним. Советы разные сексуальных врачей читала, видеофильмы запрещенные просматривала с подробными сценами в постелях и на природе, и в автомобилях, и в вертолете, а не помогало. Случайно столкнулась
она на работе с мужчиной, просто в коридоре столкнулась, да, просто, столкнулась, не влюбилась и не подумай чего-то про то... Столкнулась - пожелала всего, понимаешь, про что слово всего? Догнала мужчину и узнала, каким кремом он мажется. Оказалось, московским кремом после бритья, целенаправленно мужским кремом. Она как обрадовалась! Мужу крем достала, и подходит когда у нее день интимной половой потребности, мажет его, мажет, и щеки, рассказывала, и плечи, и поправилась, да, да, потому что и врач сказал ей, пункты вожделения в носу находятся, отзывчивые на запахи, по сексуально-генетической установке.

- Да какая же ты умная. Поменьше бы лекций сейчас, сразу к практике...

- Да, я стараюсь книжничать. Специальные для молодых супругов. Картинки в них стыдные, мужские и женские половые органы в разрезе. Пускай стыдные, зато я все знаю, как у тебя в разрезе. Гляди, гляди, плавки для тебя тесными становятся... Ой, давай говорить про поэзию? В книжках написано, в жизни должна присутствовать поэзия. Скажи мне что-нибудь высокопоэтично, Андрей Первобудущий?

- Пойдем, где кусты?

Напарница повернула голову, посмотрела на дальние кусты. Горчаков поднялся, потянул ее за руку.

- Нет, сначала высокопоэтично скажи, укрась. Как... с мандолиной под балконом, как рыцарь.

- Мы скроемся в кустах ото всех, ты ляжешь на муаровую траву, и я... и я...

- А дальше...

- Я слышу синтетический треск лифчика, отброшенного на траву, твою спину колет песок, я слышу шорох песка, звенят брошенные на него твои плавки, я хочу тебя, твои колени сами раздвигаются, я хочу тебя!

- Не надо меня хотеть! Не надо меня хотеть! - Сразу перевернулась напарница на живот. - Поэтичное про цветы нужно, про погоду, вечернее состояние погоды, утреннее, заря...

- И заря наслаждается видом твоим...

- Не наслаждайся! Не надо меня совращать!

- Я одеваюсь и еду в город.

- Обожди, - села, торопливо обняла. - Ты мой, обожди. Ведь я влюбилась? И не спеши, будем постепенно переходить в новую фазу жизни, без конфликтов. Не уходи, не обижайся: Веришь? Я разрешаю тебе дотрагиваться где угодно, я пойду с тобой в кусты, чего хочешь делай со мной, только оставь девственницей, обещаешь? Умоляю, не кради у себя подарок к твоей же брачной ночи. Пойдем, я понимаю, с тобой может произойти сексуальное перевозбуждение с переходом в отрицательные задатки комплекса неполноценности сексуальной, пойдем, я читала книжку, я знаю, оно вредно для всего организма. И я тебя спасу. Я знаю, один мужчина всю ночь провел в постели с одной девушкой нетронутой, а она его несколько раз спасла и осталась не потерявшей свою честь, и они...

- Смотри, что вытворяет.

- Кто? Та девушка? Не подумай, она не я, она не я.

- Смотри, что вытворяет человек на озере.

Кто-то быстро плыл на узкой, полностью закрытой сверху лодке. Чукотской какой-то, что ли. И на полном разгоне резко опрокидывал лодку, сразу поворачивал днищем снова вниз, не выпадая из нее и не теряя весла с двумя широкими загребными лопатками.

- Ой, насколько уверенный в силе своей спортсмен! Андрей Перводоверенный, судьба наша перед глазами! Я поняла, почему ты обратил внимание мое на озеро, на спортсмена. Модель нашей жизни перед нами, ты так же уверенно всегда поставишь на место лодку нашего семейного плаванья, - осторожно поцеловала куда-то возле носа, колыхнув от себя потеплевший воздух.

Горчаков отстранение прибрасывал. Морковка перед осликом. И несколько дней уже знакомства, и сегодня сковородка накаливалась, швырялась под остудную струю, и как перешагнуть пространство до морковки? От глупого зазыва жениться отвертеться получиться, не обещал ей, а разрядиться, сдавленную пружину успокоить?

- Пошли?

- Куда? Ну куда, куда?

- Допускаться.

- Куда допускаться?

- Ты называешь, я и должен стать перводопущенным.

Лимонное солнце тускло фильтровалось через непонятную серость: то ли высокие мутноватые облака нашли, растянутые длинно, то ли дымы цивилизации затопили эфирные прозрачности. Напарница села на подвернутые ноги, как пряча клад золотой под себя. От талии весь низ закрыла широким банным полотенцем.

- Тут надо поправить, тебе холодно, - заслуживался Горчаков руками под полотенцем, - и тут поплотнее прикрыть, ветер дует, ух он противный, ветер, лезет и лезет, прикрыть надо плотнее.

- Не ветер, ты лезешь.

- Не хочешь?

- Пускай, пускай, - разозлилась, - тоже я почти настоящая женщина, будущая я женщина, мне тоже игровые ласкания нравятся в значении ритуальных общепринятых приготовлений. А как ты мне предполагаешь предаться торжеству в кустах? До свадьбы? Значит, оставить тебя без основного подарка? Сразу женщиной явиться на наше брачное ложе? Видишь, я воспаряюсь, видишь, я дрожу последствием ласканий твоих, а как мне отказаться от высокой нравственности? Ты мужчина, ты сильный пол, а я пол слабый, у меня единственная ценность, ей и могу понравиться тебе на всю жизнь, подарить неописуемое наслаждение в свадебную ночь на брачном ложе...

- Да какая разница, диван-кровать или трава? Пойдем, пойдем подальше от народа. Любой аппарат сначала должен пройти производственные испытания, вдруг мы сексуально не подходим друг другу?

- Рассудим, Андрей. Я допущу, испытаем взаимодействие половых органов, а как поправить предстоящие разрушения, частичные, в моем органе половом?

- Зачем?!

- Одарить жениха хочу. И непременно после того, когда по закону из жениха ты перейдешь в мужья, согласно документу с печатью, имеющей юридическую силу, а я законно...

- Ты меня женихом называешь? Доверилась? Так доверяйся до конца, идем куда-нибудь.

- Да, был Андрей Первозванный, читала где-то, апостол, кажется, Христа ученик, а то и отца его. Он всегда правильные поступки совершал, ближним показывал высоконравственность. И ты правильно делай. Предыдущая твоя жизнь показывает, к детозарождению ты способен, из чего следует, что предварительные испытания нужно отменить.

- Надо проверить именно нашу сексуальную совместимость! Что нам через год, через два разбираться, если...

- А если, как другие, на свадьбе с большим животом сидеть вынуждена стану? А если не понравится тебе что-то в моих родителях, а меня бросишь перед свадьбою, лишив незаменимого достоинства? Да кому же я понадоблюсь без своего целомудрия, без честного отношения к жизненной действительности? Да кто меня возьмет, обобранную? Да где пожаловаться мне тогда на свою беду?

- Да, - посмотрел Горчаков в сторону города, - документальный фильм "Фольклор и современность", часть третья.

- Не обижай. Поговорим, поговорим... пока, - добавила обещанием. - Мы вечные. Мы встречались в начале того века, в середине позапрошлого, всегда мы были и опять есть, потому что мы - любовь. Я читала, в древности одна богиня для зачатия сильного ребенка отдавалась на пашне. В общем, я согласна отдаться тебе на траве, символично, для будущего крепкого ребенка. С условием сохранения чести. Хота, судя по твоей дочке, ребенок получится крепкий. Психотерапевт тоже говорил, жизнь полноценная - единственное для меня лекарство, здоровье сомоотрегулируется. Признайся, тебе известна возможность полового соития, символичного, с полноценной жизнью органов и сохранения чести?

Ленивое за полуднем, солнце густым оранжевым воздухом растекалось по улицам. Горчаков помахал заднему стеклу троллейбуса, сероватому за ним лицу напарницы по загоранию, рассеявшей ни во что сразу полдня. Порождая, изображая внимательное прощание, вспоминая нужное, и, с большим желанием, - удержанным, - плевком в сторону отвязаться от затянувшегося полуромана, пошел к телефонной будке. "Спасен", - поверил не поверил, услыхав, как трубку после второго гудка взяли.

- Андросову позовите?

- А-ха? - провалившимся смехом насторожила девушка. - Ты не узнаешь?

- Нину Андросову позови?

- Не узнал, поручик Горчаков?

- Хруст мешает, изменяет голос...

- Томка, невозможная, отдай мне сейчас же! - потребовала телефонная трубка, и хохоток передала, и ответ на хохоток голоса возмущающегося, капризного, Андросовой, Андросовой...

- Нашелся, привет. Поболтаем? Отвлеки на время...

- Мы учим-учим, и одурели! -- крикнула в трубку подруга.

- Невозможная, Мирошкина! Мне позволь поболтать, самой? Уходи, уходи. Ыых! Я отогнала Томку. Чем ты занят?

- Говорить, как есть?

- А ты мне, ты мне будешь врать?

- "Приехала и уедешь", - подсчитал Горчаков дни. - Услышишь и запомнишь.

- Ждать мне, и ждать? Ну, чем занят?

- Похотливыми пакостями.

- Когда напакостишь, расскажешь? Дозвонишься и расскажешь. А мы завтра на экзамен, учим, головы разламываются. Жара началась к обеду, мешает. Отвлеки немного?

- Вы где?

- Нет, нет, не приходи! Экзамен завтра, и... нет, не приходи. Отвлеки по телефону, и до завтра.

- Что телефон? Я приду, года два тебя не видел!

- Не ври, год. Нет. Увидеться невозможно.

- Приходи, не слушай ее! - крикнула подбежавшая, наверное, Мирошкина. - Мы в самом центре! - И назвала адрес.

Дом - бульвар, улицу, двор, и двор мимо себя пропустить, - быстро, и ткнул в звонок на третьем этаже.

Дверной глазок потемнел. Впустив в продолговатую сумрачную прихожую, улыбаясь и улыбаясь, Мирошкина замкнула замки, улыбками требуя и удивления и прощения, - "не веришь? не веришь?" - улыбками добычливой лисицы, - "не встречали тебя так?" - голосом спросила. - Обалдеваешь? Жара, под душем обливаюсь. Нравится? - закачала несерьезным лицом, не сомневаясь. Вся в каплях воды на теле, она стояла, позируя всему миру: крутой выгиб левого бедра, узкий, мокрый раздельный купальник...

- Обнимемся? Давай к тебе прислонюсь и высушусь?

- Томка! - вышла в прихожую... Горчаков успокоился, ее увидев, - бесстыжая! Томка, оденься! - притопнула Андросова, нарочно сердясь, - Андросова, вся, настоящая, не в воспоминаниях и воображениях, - вся, с темно-рыжими, по-домашнему распущенными широко и длинно волосами, густо-тяжелыми, и внимательное, строгое бровями белое лицо, широкие по высоте губки короткого рта, те же нравящиеся выгибы икр немножко в стороны и назад,-- как сном ясно различимым, цветным и с мягким запахом какого-то крема...

Мирошкина обмахнулась:

- Я встречаю гостей, идущих на бал к магу! Булгаковская хозяйка бала! Я почти, я не совсем. Вы помните, она гостей встречала голой и невозмутимой, главное. Те гости думали, так и надо, а наш гость ошалел, что я в мокром купальнике, с голым животом, а мне-то смешно! А мне и любопытно, чего из нежданного бывает! - Бросила пальцы на талию, разыскивая затянутый узелок пояска плавок.

- Томка, прекрати! - пожарно дернула Нина к себе широкую дверную штору и набросила край на подругу, пробуя ее обернуть.

- Вы переживаете? - высунулась из шторы. - Не дают и посмеяться... Ой, повертеться перед симпатичным!.. Нина, он симпатичный. Гляди, он краснеть не отучился. Хочешь, сделаешься красным, красным? - засмеялась, и глазами переменилась, приглядываясь. - Иди за мной, я буду переодеваться в сухое.

Нина дернула губками к носику, втолкнула Горчакова в комнату ближайшую, наказанием, и пошла догонять, выговаривать подругу, смех и смех имеющий вместо тела, наверное, хотя ведь было и оно?

Культурной, музейной пылью тянуло ото всего в полусумрачной, с не просветной шторой по окну с балконной дверью. Токарные столбики этажерки с книгами, из давнишнего кружевная салфетка, гипсовый невеликий бюстик греческого философа на ее верхней полке показали на другую, спокойную, раздумчивую жизнь. Диван с валиками, высокой, с полочками, спинкой. Овальный, под скатертью до пола углами, стол. Остановила и большая на стене картина, настоящая. Низкая, посреди холста и внизу, коричневая ваза, узкие черноватые стебли, листья встревожено-алые, багровые, карминные маки, маки, во все стороны, выпадая вперед, встревоженные, взлохмаченные... Странная картина, - внял Горчаков, - перед ней стыдно. Холст, краски, маки ненастоящие, а стыдно!

Отвернулся к книгам. Посмотрел назад, осторожно. Овальная неширокая рама картины сталкивала взгляд в центр, на маки. От них, за праздничностью, эфирно тянулся укор, преломляющийся стыдом, непонятным пока, за что.

Дом с забегами за реальность. Вроде в дверях, между штор по-старому, с кисточками наверху, вроде... призадержалась Андросова. Стояла? Не было? Все равно отдельно от нее продолжался внимательным состоянием сущный миг позади, взор. Что, умеет она смотреть и из третьей, что ли, отсюда комнаты, как-то... взором отдельно от глаз? Стены, мебель, обходя стороной? Наверное жара действует, наверное легкая, нечастая пыль на пианино не с той, из физики, радиацией, а тем пыль заряжена, что на выставках живописи действует, - что оно? что?

- Есаул Горчаков! - приостановив слух, откуда-то разудало крикнула Тамара. - Предстать извольте! Приглашаю чай пить!

- Исчез бы совсем... Сегодня будь попроще? - войдя одна, Нина приказала неослушно, а дальними, думающими из-под ресниц родничками зрачков рассмотрела глубоко, чего-то выворачивая, возвращая себе и ощутимо, почти, придавливая душной тягостью неослушания.

- Божеством недоступным я никогда не был.

- Ха! Мне - похохотать?

Привела. На кухонном столе лежали исписанные тетради и разные учебники, чужие рядом с настроением Андрея быть подальше от серьезного. Чай в чашках, пирожные с мятым кремом тесно уместились на табуретке.

- Меня без конца производят в офицеры?

- Начиталась Мирошкина, и мнятся ей корнеты, поручики, штабс-капитаны...

- Да! Мне хамство надоело, мне хочется, мне нужно видеть, что мужчина весь - лоск, стать, вежливость, деликатность, благородность! Благом рожденные... благо рождающие, да? Они только в книгах, и то не Корчагины, а те, до догматиков, пришибленных убийствами на гражданской войне и совесть обменявших на... на... Да ну их! Нужны красивые, умные, вежливые! Всегда нужны!

- Вино открывать? - безразлично поинтересовалась Андросова. - Грузинское, сухое купили, отметить последний экзамен в институте.

- Жарко. Сначала победа, экзамен сдать, потом вино.

- О, разумненький, - царапнула и интонацией Андросова. - Что же пугаешься сказать без шелухи? Жара, или победа важнее, причиной?

- Вино никакое не нравится.

- Слабак...

- Мы от жары одурели, голова моя раздулась,- через улыбку объясняла Тамара. - Мы нехорошенькие с раздутыми головами, раздутыми... раздутыми коленками?! - засмеялась, посмотрев, как вовремя соскользнула с ноги, положенной на ногу, сторона халата, тяжелого, махрового. Показывая белое бедро.

- Пожалеть несчастные точеные прикосно...

Точно в мизинец ноги вдавился каблучок туфельки Андросовой, едва не брезгливо перебившей:

- Вечно юнкера несут пошлость...

- Как вы сняли большую квартиру? - зацепился за всякий разговор. - Чья она?

- Пошлые допросы есаулы устраивают, - повела ту же партию Тамара, теперь.

- Не морщатся, - улыбнулась быстро Нина, и посмотрела внимательно.

- От чего? - не поняла Тамара.

- Нам разрешена маленькая комнатка, кухня, ванна. В остальные отдыхающие в санатории родичи Мирошкиной просили не входить, - объяснила Нина, насколько осмелела, втолкнув раньше в комнату запретную, где картина. - Конечно, ты понимаешь, они потребовали никого не приводить сюда, начиная с подруг.

- Келья монастыря в жековском доме?

- Аааоой, - потянула Тамара, водя руками, изгибаясь торсом и не пугаясь, куда раздвигается длинный воротник халата. - Всю жизнь монастырь, я как по симпатичному, ласковому соскучилась... Андросова, поезжай в институт. Там консультация, а тебе учиться нравится... Мы без тебя быстрее найдём, чем увлечься, вечная командирша.

- Стыли розы в целлофане, и мы с тобой целовались, - полупропел.

- Отдохнули? Утолили свои жажды? Отправляйся.

- Куда его гонишь?

- Отправляйся, - притопнула, шевельнув губами к носику.

- Кто с тобой согласится? - удивилась Тамара запрещающей сердитости подруги. - Я не отпускаю. Ты фыркаешь весь день, ты не звала его сюда по телефону, ты не заметила, что он симпатичный, - я и забираю, у меня как раз настроение отвлечься! Мне практика по "Декамерону" интереснее триста седьмой страницы учебниковой бредятины!

- Мирошкина, - отбросила Андросова от глаз свои тяжелые волосы, - для тебя мокрое полотенце на лоб принести? Ты знаешь Горчакова несколько лет, или я? Ты меня с ним познакомила, может быть?

- Ты же его выгоняешь?

- А ты подобрать поторопилась?

- Бессловесно падшего...

- Не остри. Сиди и не остри, - гордо полуповернулась в профиль Андросова, на голос.

- Подумайте, все мы взрослые. Уходите в хозяйскую комнату, пусть икается ему в санатории. А то я на самом деле отправлюсь под душ, вместе с симпатичным. Идите, хватит прятаться в стороне от желания быть вдвоём. Или я на его глазах разденусь, с разума сразу столкну.

Порозовев, толчком воздуха выдохнув смущение, Нина взяла за руку Горчакова.

Воздух молчал светлым сквозь штору дневным сумраком. Пахло такой же пылью, как давно, в каком-то музее. Доверчиво, за руку привела сюда. "Побудь", - хмуровато попросила и ушла. Там, в комнатах, чего-то говорила подруге. Почему-то смеялась, - не Нина, а Мирошкина. От большого до крошечного вечные, из прежней жизни тянулись цепочкой слоники, на полочке диванной спинки. Под картиной. Маки почти вырвались в воздух, горя отдельно от холста. Закрыл глаза. Отвернулся. Стянув стародавней моды плюшевую накидку с тахты в углу возле дверей, лег.

Придет Андросова. Что с ней делать? Не проникаясь ее проблемами-настроениями, взять свою цель, выполнить и в сторону, сразу в сторону. Она принадлежанием не себе на какое-то время сразу разрядится, и - тоже станет легко... А потянется, всё, к ней? Разве с любой возможно, всегда?

Сейчас придет! Сейчас будет женщина! Получается, у других, с любой, - как бы была проституция? И с причиной только этой самой, - от женщины женское получить?

Вот через промежутки скрипы, хыканья на весь кинозал, бок мужчины над тоже голой женщиной, а грудь её видимая ритмично вздрагивает надутым полушаром, лицо полнейшей отстраненностью переведенное в непохожесть на героиню, в кадрах впереди скачущей на лошади. Вот журналистка из другого кино, уже с обнаженной мужскими руками грудью продолжающая диктовать подробности раздевания ее преступником. А тот настенный цветной календарь? Женщина без лифчика на углу высокого табурета, колени в сторону, прямые пальцы от сторон живота указывают на полувидный в прозрачности эротических трусиков темнеющий треугольник... Они для того и есть, все женщины, они всегда хотят этим и быта, вначале, а учебы, заботы другие далеко потом, необязательны...

В самом деле?

Хотя подобно Андросову не усадить, на край высокого табурета, почти голой тысячами не размножить и раз единственный не сфотографировать.

В городе за полтысячи километров её седьмой класс... Бегала по двору - плечики, коленки торчком, визги из соседнего, ее подъезда, если мальчишки начинали драться... Её седьмой класс - что это, что это? Откуда нежное, горделивое во дворе появилось, с косой, все длиннее и толще, косой золотистее от встречи случайной до взгляда вослед, в другой раз? Какие-то мальчишки зашастали по двору, из класса восьмого провожая до подъезда, с футлярами, где скрипки, с коробками фанерными, где тюбики и краски, и того, на писателя Леонида Андреева похожего девятиклассника из другой школы, поэта юного, во дворе уже налупили из-за Нины, и Нинка - не произнести, - скромно веками прикрывшись, скулами без краски наносной заалев, рядом проходит, случайно. Случайно - почему-то виновная полуулыбка, и остановилась. Без просьбы, сама остановилась, плюс против минуса, если магнитное в людях...

- На самом деле выходишь замуж? Вчера был школьный выпускной, а завтра кухня, пеленки?

- Счастье через край, завтра. От родителей независимой становлюсь и он любит.

- А я куда?

- Ты будешь моим первым любовником! - залепила свежо и не циничностью еще, - попробованностью... - Я помню, ты напрашивался скакать за тридевять земель по моему... - шевельнула мизинцем.

Год назад. Или два? Или та жизнь была чужая, кино про других глазами со стороны?

- Ты будешь моим первым... - горьковато, презирая себя и "первого" - вошла в комнату, подняла над плечами тяжелые волосы Андросова. - Горчаков, мне же нравится говорить о неполучившемся... и мужу не изменяю, развелась. - Подождав, шевеля указательным пальцем. - Что же, подай оброненный гребень? Ухаживать не умеешь?

- Прости сиволапого, - подавая за широкие зубцы, вложил в ладонь плоской рукояткой.

- Видишь, смогла поступить в институт, создаю себя дальше. Там, в нашем городе, сама зарабатываю. Диктор городского телевидения, четыре вечера в неделю на экране, спокойно по улицам не погулять. "Вот она, вот она" вослед и руками тычат, - рассказывала, полуобернувшись, медленно выглаживая гребнем мягкую ширину волос, длинных. - Ты скоро снимешь свой гениальный, в двух сериях, фильм?

- Ничего нет, кроме сценария. Товарищи мудро советуют сначала закончить институт, потом встать в очередь, потом войти в их положение, потом дать гарантию, что после такого фильма их не повыбрасывают из начальников. Не дают ни деньги, ни аппаратуру, ни разрешение. Сначала я крутился, сценарий переделывал, под каждого разрешающего подлаживался. Плюнул на них, а они на меня.

- Значит, конец твоего фильма?

- Что-то буду придумывать. Для начала полностью восстановил первый сценария вариант, без расчета кому-то угодить. Куда-то придется ехать, в другие города, искать своих, кто меня поймет и снять поможет.

Гребень на волосах перестал потрескивать электричеством.

Тишина. Тишина.

- Останешься сидеть? - наступила Нина коленом на тахту, легла узко и осторожно, спиной к стенке. Поправила волосы, спрятав под ними лицо, закрытые глаза. Он протянулся рядом, и рука, трудно побыв в воздухе, опустилась куда-то на тревожный, горячий халатик. Где-то под грудями. Сбросила, резко шевельнувшись. "Тоже... Так тоже нельзя?" - пропустил длинно волосы между растопыренными пальцами. Прижалась, лицом. К щеке. Ждала. Разводил пряди, стараясь не запутаться, пальцами не сделать больно.

- Эй вы, мне скучно, я хочу к вам! - громко сказала Тамара совсем рядом, за матовым стеклом двери.

- Мирошкина, невозможная, - возмутилась Нина, приподнявшись. - Оставь нас одних.

- Мне скучно, и на улице стемнело, гулять не уйти. Горчаков мог бы приятеля захватить.
В коридоре презрительно зашаркали тапочки. К кухне.

- Шёпотом станем разговаривать, - решила Нина, близко округлив губы, - шёпотом... Почему ты пришел сюда? - нахмурилась, - я запрещала! Почему ослушался? А? Начинай врать, как не мог не увидеть меня!

- У нас давно такое, какое-то крутится, начинается, и ни во что не переходит...

- Ды-ды-ды, - передразнила. - Слушаю. Дальше ври. Дальше.

- Стыли розы в целлофане, а мы с тобой целовались...

- Вот, дальше соврал. Мы с тобой никогда не целовались. Ты был хорошим индюком, не замечал меня. В одном доме, в соседнем подъезде! Давай, ври. Дальше ври.

- Слишком плотно крутились вокруг тебя другие, сопли распускали. Помнишь тот, похожий на писателя Леонида Андреева, на колени встал перед тобой в осеннюю грязь, потом в пальто вытянулся в той же грязи?

- Требовал пройти по его спине через грязь. Фуу! До сих пор отвратительно! - тряхнула плечами. - Ты не вспоминай, ты ври? Где сегодня был, что видел, мысленно посвящая мне?

- Полдня на пляже обсуждал с девой, как лишить ее девственности.

- Даааа... Заврался, да в пошлую сторону. Как испанец, побежденного быка мне бы посвятил, а... да как вранье такое придумал? Мысленно посвящая мне? - положила волосы поперек его горла, играя и придушивая. - Кайся? В последнюю минуту покайся?

- Маки горят. Страшная картина, перед ней стыдно.

- А передо мной - нет? - не разрешила отвернуться взглядом очень внимательным, оценивающим точно и сразу.

- Вам вдвоем хорошо, - громко и с обидой сказала рядом, за дверью Тамара.

- Вот мартовская кошка, - шепнула Нина возмущенно. - Мирошкина, иди спать?

- К вам? Я готова исполнить, - приоткрыла дверь и сразу глянула на них, лежащих.

- Спать, я сказала. А мы беседуем, не мешай.

- Одни беседовали, беседовали...

Подождали, слушая, как мягко застукали шлепанцы.

- Вот мартовская кошка, - зашептала, внимательно разглядывая его пальцы, отщелкивающие кнопки халатика сверху на гладком своём животе... - Тебя бы к ней, угу? Тебе женщина нужна. Ногами, руками перевиться. Любая женщина. Голая.

Отрекся, обиженно помотав лицом. Нагнулась, губами убрав две его неожиданные слезинки. Прижалась, забирая в себя волнение настоящее, откуда-то из-под тепла. Носик побыл под носом, носик опустился на нос, кончик на кончик.

"Мы лежим, - снизу подтолкнул ее губы шепот. - И маки отрываются от картины, летят лепестки вертятся, видишь, и на нас сыпятся. "А как ты сейчас дотронулся до плеча?" "Не я, лепестки маков". "Пускай прилетают - прилетают..." "Ты не везде их узнать можешь. Убери" - потянул, отщелкнув еще кнопку. Ткань столкнулась, потекла на пол, тело прижалось к телу. Носик наткнулся, опустился мимо носа, губы стали одними, тая в отлетающей сладком. Легчайшие дотрагивания побежали, побежали по удивляющей гладкостью канавке середины спины, наткнулись, поднырнули в трусы, лишнее встретив... "Ни за что", - дернула назад резинку, поправив последнюю, постороннюю ткань, - "я была замужем? Ничего не значит. Не нужны внебрачные дети". "Ребенок может и не зародиться". "Ни за что, - соскользнув, повернулась на спину, - успокойся". "Ему можно было?" "Кому?" "Мужу". Помолчала, наверное, сильно обидевшись неожиданному слову. "Мужу и можно будет. А так это..." - вздрогнула крупно, как отряхнулась.

Что-то легкое развеяло насупленность бровей. Смягчило уголки бровей. Полетело, натыкаясь на упругую крутизну, соскальзывая по круглой прохладности... "убери." "Что?" "Пальцы свои с моего живота убери..." "Я ничего не... лепестки, маки сыпятся". "Чего они все стараются... близко к ножкам собраться". "Нежные к нежному, наверное..." "Много в них горячего". "Алые маки, горят. Мы-то причем?" "Мы... Мы... Горчаков... " - и вздохнула трудно, со всхлипами, дрожа, дрожа веткой зеленой в студености октября... Гладил. Гладил долго, успокаивая. "Горчаков, жить боюсь. Страшного много. Из невест невеста была, видел? Раз... разорвалась, до сих пор не верю. Тебя бросали когда-нибудь? Четыре месяца жила, и все замужество. Не веришь больше? Куда ты смотрел, бывший излишне скромный Горчаков? Ты не ви... ты не замечал разве... У! - выпрашиваю, унижаюсь! Не буду я больше спрашивать, не буду. И ты одинаковый со мной. Жена ждет, ребенок, а ты лежишь с другой женщиной. Та не нужна. Мой муж один раз изменил - ни на что не посмотрела: позор на весь город-городок с разводом - пусть позор. "А ты сейчас..." А я знаю - твердо, вслух сказал, - к чему-то нас вело, что-то всегда предполагалось". "Ну... Ну ведь как-то так... не надо? Нечестно? Скверно?" "Ух-ух-ух... У меня сейчас башка треснет". "Почему?" "Я не знаю, как надо. Только-только нам совсем хорошо было, а я не знаю, как надо хорошее на всю жизнь заставить остаться. Гарантия на вечное счастье, усиленное остальными в бетоне конструкциями?"

Ладошка, поигрывающая пальцами по плечу, сорвалась, так взвила щипком за самое мужское, так восторгающей болью болтовню отсекла - "да откуда ты можешь?" - поразила молча, - "ребёнок позавчерашний!?" "Я в нашем городе не воспринимал тебя взрослой", - провалился и голосом в удивление, прирывность, - не до веры! - зная, и воспоминанием вкуса помощь отыскивая, глоток влаги, убирающей песок...

Пальчики женские потарабанили по груди. Захотели - резко вспомнили, насладились вырванной болью, вздыбленностью предела; захотели - побежали-побежали, потарабанивая, пота... живая, прислушивались к ожиданию ответа, действию соперника, противника, не ославленного, не победителя, не единственного на весь похотливый, глазастающий, кобелиный мир улиц, коридоров, комнат, всегдашний, и четко возникший со взрослостью кобелиный мир, ищущий своих ублажений в любой сучьей улыбочке, но гордость за какой шкаф заткнуть? но достоинство... на достоинство и разменивается? или сдваивается с достоинством найденного своего? и тогда на самом деле...- "убери руку с волос над ней", - подприказала мимоходно, уверенно не поднимая веки,- "мои настойчивые лазутчики заплутали в зарослях берега, им никак не выб..." Вздохнула, приподняла полоску границы и выбросила из трусов подальше от тайного чужую руку.

Другим дунуло шквалом, и везде сразу накрылось, полностью, и верха и скользкие гладкостью скаты в долины, прохладно прячущие возможность покоя донного, вероятного уже, - граница опасений, граница и шелковая стала тереться, растягиваясь широко по выгибам и с ширины соскальзывая, - густая запутанность вот показала огненный ключик, донность почти ответная вот под ним, - перенапрягшись напрасным выдергиванием, вытесниться телом из-под тела не умеющая в сторону, диктор телевидения дежурно прокомментировала: - "Участник чемпионата показал мощные способности к наглому силовому давлению, то есть - к изнасилованию". "Слабак... импотентик подходяще?" "Чтобы двусторонний диалог по взаимным интересам не оборвался, рядом ляг?" "Когда в северной Африке на заре начинается..." "Полминуты прошло. Рядом ляг?" "Ну-ну-у, по-моему... Лучше ни в чём не подчиняться, твоим..." "Чтить меня - всегда". "Тебя?" "И только. И только. Не заставляю. Свободен". "Страшно, если права. Это же куда добираться?.. Где я есть - тут проще. Это же до чего дотягиваться, из себя сегодняшнего произрастать..." "Тогда гуляй,- немного зевнула, - прости, бараном без прически. От хама родился хам, от хама следующий родился хам следующий, - тоскливенько? И ничего тебе я не говорила, и не оскорбила подлой насмешкой..."

Тишина. Тишина. Горчаков слухом обратился к балконному окну - тих ночной, таким неведомый сделался город. И часа два, наверное, жизни в сутках... в улицах новых. Пространства, тревожного, не своего, что ли?

- Гляди, маки на картине почти черные в темноте. Вырываются вперед и во все стороны, застывшими не воспринимаются... Едва видные...

- Свет в том конце коридора горит и горит, - нашла где-то халатик, поднявшись в одних трусах.

- Тебе он не мешает? - прилепился к причине понятной.

- Пойду посмотреть, что Тамара, - сухо прошептав, на твердую плоскость пола встала Андросова.

Темнота почернела. Скрипнула дверь. Невидимая, дыханием, большим пятном тепла и запаха появилась, тайным состоянием волнения женщины шепотливо предупредила:

"Тихо, тихо, тихо, она засыпает. Я зашла на кухню и испугалась: Тамара спит сидя, голову положила на стол. Я знаю, она должна быть в другой комнате, и я поверила, показалось, что кто-то еще появился в квартире".

Потрескивание гребня. Андросова немного поправила тяжелые волосы. "Темень. Где твоя рука? Где край нашего ложа? Ха-ха... Я догадалась - наложница. Я - наложница". "А я - азиатский хан, а век сейчас восемнадцатый". "Да, внимательно должен ощупать наложницу, не попалась бы неподходящая на восточном рынке..." "Погоди, ну зачем обида на обиде? Так просто все... Мы есть, одни, наши желания, и ничего нельзя?" "Убивает, когда желания нет. Вроде бы я вспомнила, почему-то никогда, ни разу ты не поцеловал. Хватаешь, давишь. В самый раз тебе сейчас резиновую женщину надувную. А мне поспать нужно, и утром важный экзамен сдать". "Уйти?" "Водить за ручку и всему учить надоело".

"Потерялась волна. Потерялся попутный нам ветер. Потерялась звезды бриллиантово блещущей даль, и кораблик застыл... Нет, это настроение мне не нравится". "Сам сочиняешь?" "Читаю. На потолке". "Так ведь темно?" "Умею в полной темноте". "Ха-ха..." "Поднималась волна. Начинался попутный нам ветер. Открывалась звезды бриллиантово блещущей даль, и корабль, обмахнувшись от пристани, так это пение-то развернулся, так это на глазах у боявшихся выскочил из затишья, а берега ни справа ни слева, а интересно и интересно, что впереди, что за теми, дальними волнами, волна..."

Ему не показалось. Нина поцеловала. Кружится потолок, тяжело упавший на лицо. Гладкие поверхностью, открывшие два полушария планеты придавились к горлу, протянулись подробно по плоской, жесткой противоположности. Древнейший запах роз и животворящего молока женщины оставался после, затягивая за собой в сладкий дурман легко вспотевшей подмышки, в обдутые опрокинутым ртом волосы, в рот под ними, - "я сплю, я сплю, и ты спи... я сплю, и ты..." - спрятались под губами губы, и припухлость щечки, и шейка от лепестков, и волос, мешающих целовать тут, от роз падающих натянулась, без напряжения успевая за головкой засыпающей, падающей на сторону, - "и ты... спи..." - тронули подушечки пальцев, и едва наметились берега утонувшей глубиной, прозрачностью, ожогом бездонности, - берега, перетекающие в ровную, близкую линию горизонта, и за него, за него затягивало и затягивало заглянуть - берега, знаемые только, медленно, моментально становились жизнью невозвратной, с яростным непониманием невозврата, со всеми желаниями быть; теми, - и сейчас. Теми... заброшенными...

Рванувшимися навстречу и утопившимися в горячем... в просыпании горячем...

Полузатянутая в засыпание... в сон... размягчённая рядом...

Лёгкая накрывашка откинулась, и руки за словами о том и там какие-то пустяки погладили скользко-мягкие случайным не согласием не убранные трусы, потянули вниз, показалась ярчайшай рыжестью полоса волос коротких, закрученных струйками над самой-самой, запахом притянувшей, - нет-нет-нет, - запретила соглашающимся тишайшим голосом, - нет нельзя, - притихла, ожидая продолжения... почти изобразив засыпание и пригладившись настроением к руке на своей груди, оглаживаемой, на второй рядом, зажатой легко... прислушиваясь к руке своей в полузасыпании схватившей живую палку удерживая в себя не пуская... столкнувшей ногой с ноги трусы скользко-мягкие... почти засыпая и захватив оборотом узкой ладони настырно стремящийся... согласившись разжать сдавленные ноги... держа стремящийся... отводя на нём отводимое до конца, до живота... утягивая вперёд и резким рывком загнав до предела, резко вздыбив резкой болью... надеясь тут же сорвётся в конец, выплеснет на живот... чуть не вскрикнул и удержался... разжал её ладонь вроде заснувшей приопустил ищущий ниже втянулся весь в горячую влажность нежной... ойкнувшей... с шевелениями бедрами навстречу...

Распалась гладкими ногами совсем, подёргалась навстречу, плотнее, прижавшись к нему и попочкой, давая давая давая соглашаясь давая выходить похожему на живую палку входить доставая куда-то под пупок там изнутри давая давая встречая надвигами надвигами насадив себя на похожего на палку живую вдвинутую... совсем неожиданно взмахнув ногами и оставив их согнутыми над собой на плечах делающего чего хотела и чего опасалась... набивающего ритм-ритм... в ритме ища предельности своей... требуя... задвинутости сильнейшей набоев ритма-ритма встречая встречая-встречая вгоны вгоны задавливания под самый пупок изнутри... сотрясаясь принимая в себе выплеснутое на умасленное в ней до набразга его... разложив устало ноги... тихо... тихо лежа... подтерев себя трусиками смятыми своими... спи.. спать давай...

Высокие плоскости домов, затопленные ясным полднем, заставляли прищуриваться отсвеченым золотом. Немного раньше, торопливо нашел Горчаков место договоренное, стоял, присаживался на парапет, ходил по крайней аллее парка, дожидаясь, выискивая глазами спешными, между какими деревьями появится Нина. Представлял её в том полувзрослом пальто семиклассницы, с капюшоном, кисточкой, болтающейся за спиной, он забирался глубже назад и видел окно в первом этаже соседнего подъезда, лицо над руками, сложенными как на парте, всегда в шесть вечера, осенью, зимой, когда после работы заскакивал домой переодеться и мчать на толчею кинокружковцев, встречи с редко заезжими режиссерами, актерами кино... Она вся из того времени забиралась обязательно своей, теперь понятной полностью и вправляемой точно, крепко первыми сутками жизни иной. И на утро вчерашнего дня натыкаясь, ни жены стыдился, ни ясных глазок малютки-дочери, - Нины, почему-то, о диком маразме на озере не знающей. Да неужели придет она? Переживал, да нужен ли ей, перед нею виноватый женитьбой, жизнью с постороннею для нее?

Вот. Нина. Посмотрел ещё. Верно.

Нина Андросова в летней солнечности быстро приближалась от автобусной остановки. Нравилась и её возвращенная фамилия, девичья. Нравилось торопливое, ритмичное колыхание узкой на бедрах, расширенной книзу юбки, белой; нравилось поблескивание коленок, и что глаза ищут, и что махнула, отыскав, переменила дорожку, спрямив...

Неожиданно подумал, на ней под юбкой те же вчерашние светлые трусы и вчера сам их снимал. И вчера она ему устроила обозначенное словом "давала", о чём маме своей не скажет. Позавидовал ветерку, легко заскакивающему под юбку и трогающего любое. Дала бы и сегодня заново...

- Пятерка! Сама не верю, а пятерка на самом важном экзамене!

- Поздравляю, - заторопился, как-то примыкая, как-то помочь, отыскивая возможность, делу помочь сделанному...

- Спать хочу, Андрюшка-фитюшка, - вспомнила давнишнюю дворовую дразнилку. - Час сна перед экзаменом, пятерка, с ума сойти. И голодная. Пойдем в ресторан?

- А, я забыл!..

Не оглядываясь на близкую улицу с народом, обнял, поцеловал, поцеловал растерявшуюся, отлетно ото всех звуков, глаз прохожих.

Промолчала.

- Что же, пойдем, пообедаем? - виновато попробовала улыбнуться, но обласкивая благодарением.

- Мне не до еды и не до чего. Ни копейки денег, получилось... а расплачиваться тебе - хлеб в горле остановился.

- Горчачечик, - прикоснулась раскрытой ладонью, - ну, не напрягайся? Я тоже растратилась, звонила домой, мама прислала деньги. Мы по-товарищески пообедаем, мы... Ты друг, Горчачек? Вот и пошли. Мне сегодня в свой город уезжать.

- У нас ничего нет, - крыши своей, денег, права быть вместе круглыми сутками до старости, до внуков и креста последнего... Только что на мне, что на тебе, и что в нас.

- Горчачечик, не тоскуй, - встряхнулись над плечами края алой ленты, перехватившей тяжелое, воздушное литье волос... Была бы уточка в гнездышке, яичко под уточкой, иголочка в яичке волшебной, а об иголочке переломленной начнется в сторону иную, чем в русской сказке.

В ресторане принесли простое.

- А кто хозяин вчерашней квартиры? Я хочу заработать много, выкупить квартиру, и маки, и подарить тебе.

- Не смей, забудь. Я бессовестная. Я пообещала хозяевам, ни одной подруги, сокурсницы не пустила, и я их обманула.

- Не похудеют.

- Я-то, я обманула... Церкви нет, в комитете комсомола решат - свихнулась. Перед тобой только и покаяться...

В другом углу официанты начали набрасывать скатерти на столы, приготавливая зал к вечеру. Пожилая уборщица принесла тряпку на швабре и ведро.

Нина отложила салфетку, посмотрела внимательно, долго.

- Завтра в это время мне запоминать тексты последних новостей. И излагать, не перепутывая продукцию химзавода с проблемами пуска гормолзавода. Поехали? За вещами на минутку и в аэропорт. Ты поцелуешь, как на улице? А чтобы из городских наших никто не видел, в сторонке где-то? В аэропорту? Нет, я напросилась. Неожиданностей не будет...

- Я думал, ты дня три, четыре, еще здесь...

- Я тоже не хочу расставаться. Ты всё знаешь, Андрюшенька. Тебе найти меня - проще простого. От тебя зависит, от тебя. Гори, гори ясно, чтобы не погасло... Поехали.

- Пусть потолок на меня рухнет.

- Да, да, вместо дурочек твоих голопопых. Ты... - протарабанила пальцами по руке его, - не скажу. Сам теперь, сам. А я на месте.

Через месяцы, осенью, Горчаков опомнился, - затерянное, закрытое, что Ниной Андросовой зналось, разорвало быт устоявшийся, размеренный: в пять утра, самым ранним самолетом ворвался в воздух своего города, выскочил из автобуса, шагами полтораразмеренными в дом к родителям, объявиться-поздороваться, "по делам, по делам спешным, прямо сейчас, завтракать некогда", - во дворе - да ни письма одного ни звонка телефонного! - во дворе, из подъезда рядом - Нина. Ветер октябрьский стуженой пилой из-за углов, и жарко, и на Нине уютное осеннее пальто в клетку, платочек, ужас, брезгливость в глазах, - почему?

- Я только что с самолета, я сразу к тебе.

- Горчаков, а по-человечески? Не понадобилась и на секундочку... Мой город, Горчаков, мои правила. У тебя жена, у тебя ребенок, и нам с тобою - нечестно, и сплетни, и пошлость наша вероятная мне не нужна. Немедленно, - притопнула сапожком, - исчезни немедленно из моего города!

...Заколдованно совался в кассы. Самолета нет. Пассажирского поезда утром нет. Попутных машин не бывает.

Ледяное солнце неслось низко над сопками. Грохотал товарняк. На узкой, открытой кинжальному ветру тормозной площадочке прижимался к угольной стенке вагона, пытаясь удержаться, не вылететь под бешеное вращение физической жизни.

Конец

Редакция 2020 года

Оставить комментарий © Copyright Панченко Юрий (panproza@rambler.ru) Размещен: 26/10/2020, изменен: 26/10/2020. 52k. Статистика. Рассказ: Проза Перо художника		Ваша оценка:

Панченко Юрий : другие произведения.

Возведение в степень