Книга очерков составлена из произведений, написанных в самые тоскливые, безсветные годы современной жизни России. Почти все очерки полностью или отрывками печатались в Москве, в газетах "Литературная Россия", "ЗАВТРА", и после опубликования люди на Вятке мне часто говорили: за правду, сказанную мною простором на всю Россию, меня могут убить. Я не отвечал тем, что в литературе гибель за правду и есть высшая награда, но и нечего смерть в свою сторону тянуть. Писатель в России должен жить и работать пером, пока голова ясна и мысль содержательна.
Таким образом, многие очерки в труднейшее время моей страны оказались прочитанными от Минска до Владивостока, и понятно, большим количеством людей. Хорошо, если они находили в моих страницах объяснение происходящего и вероятные пути выхода из разгрома, устроенного в нашей стране.
Ночью мне позвонил писатель Валентин Крылов, в Вятку из Благовещенска, города на границе с Китаем, там, на Дальнем Востоке. "Юра, я прочитал твой очерк, опубликованный в Москве, до нас эта газета доходит, ты молодец, точно пишешь, ты смелый, честный..." "Валь, у тебя сколько времени"? "Двенадцать часов дня". "У меня три часа ночи". "Мне положить трубку"? "Да ты что? Года три не виделись"? "Юр, я прочитал твой очерк и понял, как писатель ты не сдаёшься"...
Ну ладно, зачем себя хвалить? Меня в ту ночь поразили расстояния просторы России, напитанные нашими писательскими делами, и дошло, - мы на самом деле для народа делаем нужное...
Иду по коридору Вятского университета, где прежде учился, где в библиотеке книги, написание мной. "Вы Панченко"? - вежливо останавливает вопросом идущий навстречу человек. Знакомимся. Он - руководитель кафедры истории Бородин. "Я читаю ваши очерки в газете "ЗАВТРА", мне нравится - они умные и честные. Но как вы не боитесь говорить настолько откровенно? У нас в стране убивают любого". "Врать времени нет, да и не интересно. Нам нужно разобраться, какая сегодня ситуация в стране. Дальше, кто будет за нами, наши материалы сможет использовать в качестве фактов для определения диагноза".
Нахвалили, наблагодарили... И наверное самая большая награда для меня как для писателя - не звания дурацкие, не ордена-побрякушки, не "доцент-профессор-академик", - слова, написание мною, дают людям возможность жить душой. Думать. Вот в чём смысл писательства.
Сижу дома, чего-то печатаю. Тоскливо, потому что опять жрать почти нечего и за квартиру нечем заплатить. Но - стоять на месте, самому себе приказ безмолвный. Писать. Сегодня оно то же, что сорок второй год под Сталинградом.
Междугородний звонок. В трубке голос Председателя Союза композиторов России, народного артиста Владислава Игоревича Казенина. "Юра, мне принесли газету, я только что прочитал твой новый очерк и понял всё из происходящего на Вятке. Ты прав, подобное происходит и в Туле, и в Костроме, и в любом русском городе. Я тебя прошу, присылай всё из написанного и опубликованного тобой."
Мы говорили минут двадцать, ни к чему себя нахваливать. Смысл приведённых примеров - я делаю то, что нужно людям.
Примеров - одни материли, другие благодарили, - за пятнадцать страшных лет набралось... цифры зачем? Суть из них проявилась, - как надо пишу.
Как надо писать в России.
июнь 2006г. Вятка
СОДЕРЖАНИЕ
--
ДРУГАЯ ЛИТЕРАТУРА
1
Сегодня 22 сентября 1996 года. На Вятке идёт снег. Президент Ельцин то ли готовится к операции с возможным смертельным исходом, то ли уже умер, и народу, обманутому в очередной раз на президентских выборах, очередными порциями врут то о подготовке к операции, то о невозможности операции, что и наводит на мысли о хранении трупа в спецхолодильнике, пока новые договариваются насчёт дележа государственной власти. Другой канал телевизора - вятскому губернатору школьницы лет двенадцати говорят большое спасибо за заботу, словно отцу народов Иосифу Виссарионовичу, и местный Сталин после их вопроса о Париже рассказывает о своей прогулке по Парижу от вокзала до Эйфелевой башни. В окно я вижу мальчика лет девяти, он следом за своей матерью под снегом тащит две доски на дрова. Каждый день слышно о детях, падающих в голодный обморок, и примерные школьницы со своим большим спасибо вятскому губернатору...
Сумасшедший дом российской пропаганды продолжает работать на всю катушку, как и при коммунистах не зная и не чувствуя ни малейшей части стыда. Цинизма у российских чиновников всегда больше, чем ума и стыда.
У меня дома примерно четырнадцать градусов тепла. К работе не располагает такой комфорт, снег сыпет третий день, и городские чиновники не включают отопление. Оно работает у них только в передачах по телевидению, потому что впереди выборы начальника города, именующегося страшным и мусорным нерусским словом, - мэр. Это - обстановка на сегодня, а вообще я - о другой литературе.
Литература прежняя под названием "советская" пропала куда-то, а откуда пришла другая? И где она была, другая?
2
На вятскую землю я приехал в конце августа 1980 года. В Москве взлетали огни салюта и махал надутой лапой громадный медведь, символ окончания московской олимпиады, над городом Кировым стояло мягкое толстое серое небо и редко начинал капать дождь, мягкий какой-то, не как в Казахстане, где я вырос и долго жил, пока не ткнулся в необходимость заниматься русской литературой, а для такого занятия и потребовалась Россия. Мне тогда было одинаково, в какой русский город уехать, лишь бы там жили в основном русские, лишь бы вокруг стояла русская природа и, потому что лишних денег никогда не было, лишь бы недалеко было от Москвы, куда то и дело требовалось попасть и там узнать кого-то из писателей, что-то из течения литературной реки. Из Караганды до Москвы трое суток поездом, из Кирова до Москвы - всего ночь, поездом. И в цене на билеты не сравнимо.
Была ещё надежда: кто-то из крупных русских писателей может, живёт в Кирове?
Из крупных писателей в Вятке, до города Кирова, жили в ссылке Герцен и Салтыков-Щедрин, - меня это очень обрадовало, хотя продолжения их творчества авторами другими я не обнаружил, - здесь родился, но взрослым не жил, и свои главные книги не написал, здесь, Грин. В 1980 году в Кирове крупных писателей не оказалось. Я буду рассказывать о тех, кто в числе последних представителей советской литературы занимался тут "литературным процессом под руководством родной коммунистической партии и местного её надзирателя, обкома КПСС".
Извините, других не было.
Я нашёл работу, снял квартиру в полуразрушенном домике на Хлыновке, старой части города, похожей на деревню. На моей улице лежали деревянные тротуары, улица заросла лебедой и крапивой по грудь, случайными беспорядочными деревьями напоминала деревню, - мне нравилось. Домик, где снял квартиру, оказался не числящимся, списанным и по документам снесённым. В нём я жил три года и передал его на жительство друзьям, они ещё пару лет там пребывали, пока домик на самом деле не развалился по стропиле, по бревну, и не растащился соседями на дрова.
В городе при местном отделении Союза писателей собиралось на свои странные занятие литературное объединение "Молодость", - по своему названию глупо-уверенное. На дверях комнаты висело объявление: - "Здесь подковывают коней", и был нарисован конь с такими громадными подковами на всех копытах, что никогда он не то, что гарцевать - шага сделать не смог бы. Как я увидел, такая хамская наглось и была девизом, целью этой странной конторы. И не раз слышал я от тех, кто там "работал", в этой своеобразной палаческой для поэтов и прозаиков конторе, - "мы от любых стихов, от любого рассказа один дым оставим, в пух и прах раскритикуем".
Этой сердитой конторой руководили "представительницы слабого пола", женщины, очевидно не умеющие быть внимательными, добрыми, способными на благодарность к автору за его желания созидать, - Тамара Николаева, Надежда Перминова. Всегда интересно посмотреть, а что написали те, кто в учителя взошёл?
Для меня интересного у них не было ничего, для меня они были творческие нули. Вместо произведений о них выставлялось в заслугу не имеющее отношение к литературе: сколько лет они живут в данном городе, сколько лет руководят литобъединением, ну и прочая галиматья. Автора означает произведение, известное хотя бы на уровне города. Такого у них не было, тогда. Позже я читал опубликованию Тамарой Николаевой повесть о какой-то маленькой станции, где парторг призывал народ вырубать из вагона лёд. И тогда, при власти их, - мусорное для меня произведение.
Именно в "творчестве" подобных авторов я и видел послушничество идеологическим заданиям обкома КПСС. За подачки в любом виде - квартиры, путёвки в дома отдыха, банкеты, зарплаты, квартиры - они и "работали творчески", продолжая славные традиции великой русской литературы.
Великая русская литература и в восьмидесятые годы двадцатого века большой своей частью оставалась неизвестной русским людям, даже русским писателям.
Бунин Иван Алексеевич, пропущенный сквозь цензуру не всеми своими произведениями и оболганный в статьях Твардовским и Симоновым, сталинистами забетоненными, оставался полуразрешённым. "Приглашение на казнь" Набокова я читал по машинописному подпольному самиздату, остальные его произведения не ходили по Руси и в самиздате. Наиболее интересная для меня часть настоящей русской литературы - писатели конца девятнадцатого, Серебряного века, стояли под запретом. Их книг просто не было в стране. И даже книги Ахматовой передавались из рук в руки, оставаясь редкими.
В 1991 году за границей, в Братиславе в книжном магазине "Русская книга" я впервые в жизни увидел книги Бориса Зайцева и не мог понять, кто это такой и откуда он взялся. Бывший со мной рядом, тогда, словацкий писатель Петер Валчек не удивлялся, он прежде учился в СССР и неплохо знал порядки нашей страны. А у меня уже было высшее филологическое образование и даже фамилий тех, запретных в Совдепе авторов, в институтах нам не называли, даже на довольно человеческих совместных перекурах с преподавателями филфака я не слышал от них. Наверное, и им такие писатели были неизвестны, потому что по принципу "партийность литературы" оставалось железобетонно горьковское: - "кто не с нами - тот против нас".
Замечательных русских писателей запретили к знанию на Родине и не издавали. Коммунисты и самого Горького кастрировали, его "Непричесанные мысли" появились в самый расхлёст перестройки. Так вот и догнало Алексея Максимовича его "кто не с нами", его страшное и позорное для писателя-гуманиста изречение, ставшее идеологической основой сначала для сталинских энкэвэдэшных лагерей умерщвления миллионов тел, затем для брежневских, хрущёвских, андроповских сусловских, черненских, всяких других - идеологической основой для уродования и частичного омерщвления миллионов человеческих душ. Весь этот позор творили до самого начала перестройки и писатели на местах, "инженера человеческих душ", и их начальники от самого ЦК КПСС. Эти, местные "писатели" были одинаково страшны под своими начальниками тем, что себя провозгласили носителями правды "русской земли, а попозже, когда коммунисты отвалились от корыта власти и пошла вседозволенность, переименовали себя более значительно, - "писатели земли русской."
Опять лживая напыщенность, и опять им не нужны были настоящие писатели русской литературы, творившие за границей, - катили по схеме привычной: если нет никого вокруг, я -самое высокое дерево. От Москвы до самых до окраин, как в Москве так на в самой окраине, разные лихановы, распутины, проскурины, ситниковы, искандеры, любовиковы, окуджавы, разные "комиссары в пыльных шлемах", собранные в самую странную для меня книгу, где тысяч сколько-то страницах на восьмистах списки Членов Союза Писателей СССР, союза, ими же сначала разворованного, затем и оплеванного. Плевали в самих себя, разъярившись на несуществующего, тоже напоследок крупно наворовавшего из России дохлого льва: ЦК КПСС. Ни честь, ни совесть их оказалась не запятнана, по их статьям-тошнятинам. Ну, как интересно...
А не они ли? - долго пересказывать.
Да, они.
В самый расхлёст перестройки пошло из типографий столько книг неизвестных на Руси авторов, неизвестных и специалистам, окончившим литературные факультеты Университетов, - у меня дома образовалось тех книг несколько полок. А что в душе? Будьте вы прокляты - в сторону каждого, имевшего отношение к обворовыванию России, культурно-духовному. У нас сегодня полуграмотное население - да, в конце века полуграмотное, принимает слово "духовное" за относящееся к религии, к церкви. Есть и другое значение слова: духовное - необходимое и полезное для души. Сюда-то вот и плевали палачи и воры от Ленина до местного "классика", какой-нибудь Тамары Николаевой или какого-нибудь Ситникова. На каждый город областной обязательно тип находился, любитель выстригать вокруг себя малейшие ростки талантливого и прикатывающий души асфальтом. Они нам врали даже умолчанием, значит, через совесть свою преступили.
В СССР листки самиздата передавались тайно, по доверию, часто всего на один вечер. В юности я читал стихи Мандельштама с листков папиросной бумаги, какой-то двенадцатый экземпляр, сделанный на пишущей машинке. Где слова исчезли после старой копирки, приходилось по смыслу подставлять надуманные свои, наподобие деревянного чурбачка под оторванную ногу, - тоже видел в юности у возвратившихся с войны. И, в результате стараний или же молчаний тех, советских "писателей", я до сорока шести, до сорока восьми лет не видел текстов произведений Георгия Иванова, Гайто Газданова, Андрея Белого, Осоргина, Марка Алданова, Зинаиды Гиппиус, Мережковского, даже "Круг чтения" Льва Толстого, даже Библии, даже Корана, и Зазубрина с его "Щепкой", и Шаламова, и многих, отличавшихся от советских одним и тем же: они были отличные писатели, они писали правду.
Кто они такие? - вспыхивало при виде книг, и понимал как-то сразу, нюхом: это писатели русские, вернувшиеся в свою страну из-под запретов понадёжнее и пострашнее, чем вертелись вокруг Солженицына, обидевшегося на высылку из страны с комфортом, в авиалайнере и с кучей фотокоров на той стороне, с деньгами на той стороне, готовыми для него. Писатели те, русские, вернувшиеся своими произведениями - настоящие и рассказали поумнее, чем исключённый по политическим причинам из СП СССР Солженицын вместе со всеми членами СП СССР, и никогда вчерашние обслужники честного уже не напишут: не умеют, одна причина, а другая - их "родной ЦК КПСС" кончился, оставив возможность озлобляться в прибавок к собственной бездарности.
За всю обворованность, шедшую от них, "бойцов родного ЦК КПСС", за всю их человеческую и идеологическую подлость по отношению к людям своей страны - будьте вы прокляты, - моё пожелание им ежедневное. Я не один жил в стране и так долго зависел от страшных по тупой непреодолимости их слов, - "есть мнение". Вместо чести, вместо совести - "есть мнение". И я не буду делать из себя идиота, играя во всепрощенчество, имея позади изуродованную ими свою жизнь.
Одной из запрещённых к знанию книг была энциклопедия "Россия". Запрещали с 1917 года по 1991, а не смогли запретить природное умение, - думать...
3
Сегодня 3 октября 1966 года. На Вятке то снег, то ледяной дождь. Ельцина то и дело показывают по телевизору, убеждая, что он всегда живой, как Ленин, и способен руководить Россией прямо по телевизору из больницы. Впечатление от его вида - что-то опухшее и не двигающееся в кресле. Нет фанерного президентского пиджака с подкладками, нет и самих плеч. О его состоянии врёт кремлёвский холуй: "рукопожатие крепкое". Вот вся фраза, показывающая состояние президента, и страшно думать, от кого зависит жизнь миллионов людей. Народ, как и год назад, как и в 1991 году, обманывают. "Зарплату когда-нибудь выдадим. Кто не хочет работать без зарплаты - увольняйтесь. Когда точно выдадим заработанные деньги - не знаем. У самих дома есть нечего".
"Сами" ездят на лимузинах, одеты в кожаные куртки, похожие и на бандитов и на комиссаров семнадцатого года, живут в основном в отдельных особняках, спешно построенных в два-три этажа за последние особо воровские года, когда воровало начальство в открытую и сразу суммами на особняк плюс автомобиль плюс поездка на отдых в Египет плюс счёт в иностранном банке плюс, плюс, плюс особо секретно...
Жопорожий Гайдар объявил на съезде ненавистников России, что капитализм успешно построен. За пять лет. Его дед за пять лет на строительстве коммунизма лично расстрелял немало людей - внук сумел обворовать всю страну, побыв на месте премьер-министра.
В армии не платят денежное довольствие три месяца, не выдают на боевое дежурство боевые патроны. Офицеры отказываются выполнять приказы, каждый день требуя зарплату. В любой день может пойти открытый офицерский бунт и что-то вроде гражданской войны.
У нас в квартире нет отопления, на градуснике плюс десять. Жена и сын живут у родственников, клавиши моей печатной машинки просто ледяные, от них замерзают пальцы. Бумага, стол, кресло, книги, снежного вида шторы, стены, постель - ледяное все, потому что и притом, что на улице снег и по ночам морозы, отопление в доме не включают. Разговаривал с начальником, наворовавшим на особняк, не выдающим зарплату рабочим и через полгода отделывающим руками рабочих свой рабочий кабинет заново, "по европейскому стандарту." "Мне нет дела до холода в вашей квартире," - его ответ. Заместитель его, характером чуть человечнее, врёт каждый день, - "включим отопление завтра. Их не трогает ничего, что лично их не касается, - жестокое мурло русского вора вылезло опять в обстановке безнаказаности. Может быть, они будут наказаны попозже, к так же жестоко, как к людям относятся. В России умеют отвечать тем же при обстоятельствах переменившихся, при безнаказаности, перелетевшей на сторону иную.
Сегодня в России нет начальника не врущего, начиная с президента Ельцина. Кто вынуждено врёт, не имея возможности сделать что-то по-хорошему, кто привык ещё с комсомольской прежней и партийной работы. А кто просто сволочь по характеру, воспитанию и сути своей.
Весной 1981 года после тепла потянулись тоже холода, неприятные тогда тем - и солнце, и цветенье яблонь, черёмух, вишен красившее пространства, а холод режущий желание тепла и весны развернувшейся.
Семинар для молодых поэтов, прозаиков придумали устроить в санатории недалеко от города, среди майской природы, на Вятке красивой.
Молодые литераторы - это придуманный в Советском Союзе штамп, ярлык вроде чина, определяющий место, права и обязанности пожелавшего заняться литературой или же не умеющего литературой не заниматься. Молодому литератору, видимо по идиотскому учению Горького, положено было поработать обязательно на разных работах, преимущественно кочегаром, каменщиком, сторожем, механизатором, плотником и так далее. Как эта бредятина могла заменить знания литературные, знания русского языка, обладание культурой - да никак. Зато маялся человек годами, и понять не пытался, что знания профессиями, наборами профессий не заменяются. И знание жизни не дают, если чего-то неназываемого в человеке нет по природной невыданности.
Подмена десятилетиями делала то, что и могла...
Молодые литераторы - этот бюрократический ярлык в лагерной системе Союзе писателей СССР был как бирка у заключённого, определяющей номер его барака и место в бараке. Некоторые на Вятке и умирали в возрасте изрядном "молодыми литераторами", как случилось с поэтом Валентином Востриковым, успевшим перед смертью увидеть свою на самом деле зрелую, хорошую книжку стихов, изданную за свой счёт. Члены же СП СССР за свой счёт и из города старались не выезжать на какие-нибудь пошлые "дни братских литератур", где пили-ели за счёт трудящихся и трудящимся тоже за деньги навязывали свои книги, после 1991 года сразу ставшие неизвестными, как и авторы. А книги они издавали за счёт трудящихся, сразу получая гонорары, списывая на мусор сотни не купленные в магазинах свои книги. Естественно, возле кормушки члены СП СССР стояли дружной стеной, защищал "своё право" иметь только для себя. Не для читателей и не для русской литературы. Они ведь писали советскую, а советская власть и начиналась с "грабь награбленное" и "кто не с нами - тот против нас." Последнее сказал их "творческий учитель" Максим Горький, Пешков, то есть...
Согласиться с "правами молодых литераторов", кстати, не записанных в документах, чтобы и спроса не было, это было как добровольно уйти в психбольницу и, оставаясь нормальным, изображать психбольного. Молодой литератор не имел права требовать публикации своих произведений, самостоятельно ездить на межобластные, всесоюзные семинары, требовать выпуска из печати своих книг, поездок в дома творчества, - под такими названиями для прикормки членов СП СССР для их послушности содержались самые настоящие и шикарные - некоторые, как в Пицунде, - дома отдыха с пребыванием в них за счёт трудящихся, "героев романов и поэм." Молодые не могли ни просить, ни требовать обеспечения для себя нормальных условий для жизни в системе, где комнаты в коммуналке и отдельные квартиры распределялись чиновниками, с участием чиновников-"писателей".
Для человека с достоинством имелось значение и оскорбительное, - ты, молодой писатель, как-бы недоумок, ты недоделанный и всамделишным поэтом, прозаиком быть не можешь.
"Пока мы, члены Союза писателей, не захотим и не решим тебя принять в равные себе."
Член СП СССР имел право не ходить на работу, заниматься творчеством, когда ему вздумается. Если молодой литератор дошёл по грани последней, решил плюнуть на всю и не ходить на работу, сидеть дома, сочинять роман или стихи - через неделю мог появиться участковый милиционер и вломиться в личную жизнь человека, - "согласно положению" поинтересоваться, почему такой-то "отлынивает от общественно-полезного труда и на какие деньги проживает". Тут не до смеха, именно таким образом молодой поэт Иосиф Бродский был определён под суд и отправлен в ссылку "на стройки народного хозяйства".
Штамп "молодой литератор" был настоящим моральным террором, определением прозрачной камеры, ограничивающей автора со всех сторон. Тюрьмой без стен. Тюрьма охранялась самыми надёжными вохровцами, - членами СП СССР, - по примеру "воров в законе" они внимательно старались никого из новых не подпускать к своим местам на нарах и особенно к черпаку, которым вылавливали всевозможные удовольствия "за счет трудящихся, как положено," - от попоек с "уважаемыми секретарями обкома КПСС" до крупных гонораров за нераспроданные книги, до загорания на Чёрном море, до выпрашивания почётных званий и присуждения самими себе же литературных премий, орденов за книги. Или за то, что безбедно дожировал до шестидесяти лет.
Система, очень похожая на сталинские лагеря с паханами, шестерками и личностями самостоятельными.
Телега катилась. Какие-нибудь ничего не понимающие в литературе идеологи партии Сусловы объясняли на ходу, куда держать путь. Мне последним, кто в СССР объяснял, как правильно себя вести в литературе советской, достался секретарь обкома В.Бакатин, по образованию строительный инженер. Но дело в том, что секретарь обкома в СССР по своей должности считался всезнающим и умеющим всё.
Чего в Бакатине я не увидел ни липом к лицу, ни издалека.
Телега катилась и разваливалась на ходу, от собственной гнилостности. Созданный Максимом Горьким и Иосифом Сталиным колхоз СП - Союз Писателей, - Светлый Путь, - другим быть и не мог: творчество - это цветок из-под асфальта... Свобода творчества и свободное поведение личности коллективное хозяйство могли только развалить, при отсутствии настоящей объединяющей идеи и замены её на материальный кусок пирога из общего корыта. Развал особенно быстро и пошёл в конце восьмидесятых годов, когда, как говорил Михаил Горбачёв, "рычаги управления отказали".
Горбачёв лгал и запутывал. Рычаги, то есть материальные заинтересованности, были и оставались на месте. Просто заказчик в конце восьмидесятых годов переменился, уже не требовалось писать романы о "лучезарных" улыбках секретарей райкомов, обкомов, толстые "кирпичи" страниц на 1200 о передовиках производства. Заказчик переменился, а кто он, новый заказчик, сытые не поняли. Они и переменить своё "творчество" не смогли, - слишком безталантными оказались на деле.
А король-то голый...
Случай в России произошёл уникальный, редкий для России случай, - заказчик переменился на отсутствие конкретного заказчика. Свобода, - пиши что хочешь и как можешь.
Психологически для многих такое оказалось страшным. Это как рыбы на берегу...
До отмены обкомовских заказчиков, цэкушных цензоров ещё надо было как-то выдержать и дожить, сохраняя в себе...
4
Меня удивило количество "молодых" литераторов, собранных на семинар, - полный автобус. Нас везли в автобусе, а членов СП СССР на легковых автомобилях, - по-провинциальному и тут им нравилось отличие своё показать.
Литература - дело штучное... До этого семинара я был на республиканских семинарах в Казахстане. Там от области набивалось два, а то и один прозаик, три-четыре поэта, - поэтов всегда побольше среди молодых, - а здесь я увидел... и сразу, ещё с рукописями не знакомый, не поверил, что так может быть. Наверное начальнику местной литературы было выгодно "выполнить план по охвату количеством", как говорили тогда обкомовские чиновники, вот и привезли...
Как на сенокос, где всякие руки сгодятся, где и подростки смогут за водичкой сходить.
Через пятнадцать лет многих "прозаиков" и "поэтов" из того автобуса я так и не узнал авторами, даже когда стало возможным найти плательщика из разбогатевших и издать стихи, рассказы, что сделали оставшиеся в литературе. Иные высохли через три-четыре стихотворных заверения, что труд они ценят родные берёзки и сирени любят, кровь-любовь их волнует, - далее исчезли в бытовую жизнь и на иномарках помчали в сторону бизнеса и рекетиров, наживаться и грабиться. Что им удивляться, когда при самом начале объявленной дозволенной спекуляции на областном рынке я увидел торгующего продуктами члена СП СССР! Тут понятия о чести и достоинстве и близко не ночевали.
Случайные литературу и предавали первыми, - пустоте.
"Где я вам возьму других писателей?" - умно сказал однажды Иосиф Сталин.
Я смотрел на имеющихся.
Приехал барин на деревню поразвлечься...
Вокруг приехавшего на семинар жителя города Москвы Владимира Крупина носились, как когда-то вокруг Григория Распутина. Одни бегали в соседнюю деревню за водкой для него, "восходящей звезды советской литературы", другие призывали колоть чурбаки и топить баню для него, другие ещё шептались с поэтессами, зазывая их на ночь для него. Кто хотел - подхалимничал, ведь Крупин жил в Москве, тут намечались надежды на его помощь в отношении московских журналов. По настоящему взволновано курил Борис Александрович Порфирьев. Он приехал "заниматься литературой", а к литературе - много встреч у меня с ним было годами попозже, он относился на самом деле с большим волнением. Его удивляла сама возможность что-то художественное написать пером, такое он воспринимал как волшебство. На семинаре он принял меня за архитектора, когда прочитал в моём рассказе точное описание архитертурного декора дома. Один на один наговорил мне много хорошего, а при начальстве то же самое мнение перепугано смылил в общие фразы. Но что обижаться, каток сталинщины, на Вятке сохранившийся надолго, проехался по нему тяжело, знал он прекрасно, чем свободное мышление здесь заканчивается и после давнего прощания с "отцом народов". Верных учеников осталось полным полно, здесь.
Барин и видом и разговорами не новым Брюсовым оказался, - крестьянином хитроватым.
Овидий Любовиков, начальник местных писателей, когда я в запале серьёзного разговора взял сигарету из пачки, лежащей перед ним, глянул на меня таким злым взглядом - ассоциация с неминуемым расстрелом завитала в воздухе от лютости его. Наверное, ему доносили всё, что я говорил о свободе творчества. Этот нам ещё покажет, - передали мне попозже его слова обо мне. Лет пять спустя он при виде меня переходил на другую сторону улицы, не здоровался никогда, - сразу я отказался признавать его местным выдающимся поэтом и вообще...
Не Гумилёвы учили творчеству и не Анны Ахматовы...
На семинаре толклась вода в ступе. Этот состоялся - что за дикое слово? - этот не состоялся. Не печатать никого. Не принимать в СП никого. Нас в автобус, начальнички по легковым - разъехались.
Кормушка уверенно защитилась ими в очередной раз. Как рифмовано сообщил начальник местных писателей Овидий Любовиков -
Из отцовского наследства
Для меня важней всего:
Твёрдо знаю с малолетства,
С кем идти и бить кого.
После всего, что сказано в русской литературе? Ведь кто-то, в ней, милость призывал, что и из школьного курса известно...
Да "кто-то"... Пушкиным был, тут и разница.
Во времена перестройки неожиданно в одной из местных газет напечатали, что перед самой революцией отец Любовикова этого самого среди дня зарезал ножом кассира на железнодорожном вокзале, вроде бы деньги добывал на революцию. Убийцу отправили на каторгу. Мне было жаль Любовикова и потому, что при закате жизни он увидел обнародованное такое, и - при таком наследстве пробовать взлететь в эфиры поэзии и описать свой взгляд на жизнь человеческую, на мир всеобщий... ну, тут уже - невозможно, по законам психологии, по приобретению наследства поневоле... Не от него зависело, но - но, но... Как сам сказал - знает из наследства, - бить надо, бить... Людей, кого же ещё?
Молодые литераторы были "призваны учиться, овладевать подлинным мастерством", - то есть засунуты в положение вечных учеников. При отсутствии хороших учителей, не умеющих показать это самое подлинное мастерство.
Я хотел знать, по произведениям, а кто учителя-самоназначенпы? Тексты произведений Ситникова, Лубнина, Перминовой, Любовикова, Крупина читать не получалось: стилистов уровня Бунина и мыслителей уровня Толстого не обнаруживалось. Но у меня независимо от "творческого колхоза" были и Бунин, и Толстой, и Шолохов, и догадки, что Мандельштам не мог творить один, кто-то работал рядом и, наверное, со временем возникнет?
Знать о "Бродячей собаке" в СССР запрещалось. И теми, кто проводил этот семинар - запрещалось: антисоветчина, подрыв устоев. Но, может быть, они никогда и не знали, воспитание кто в высшей партийной школе, кто на каких-то курсах, кто в коммунистических университетах с кастрированной системой образования? Знали не знали - роли овчарок выучили крепко.
5
Как в русской сказке, после 1991 года возник из-под всех запретов русский один из Китеж-градов: русская литература конца девятнадцатого века, произведения, написанные в эмиграции. Другая литература, уже начатая в СССР авторами моего поколения, вдруг получила самое прочное обоснование для себя: ту, другую литературу, написанную мастерами. Вдруг и оказалось, что есть подлинный определитель уровня творчества, чем чиновник из обкома КПСС со штукатурным образованием, - время. Бремя и расставило всё и всех по местам, голые короли оказались голыми.
Умные сказки бывают на свете...
2001г. Вятка
--
ТЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ
Я хочу рассказать, что происходило на Вятке в литературе с 1980 года по 1991. Уже сегодня я слышу, прошедшее перевирается некоторыми участниками тех событий, и поэтому, сколько я не отодвигал от себя написание этого материала, рассказать надо самому.
Я приехал в город Киров в августе 1980 года заниматься художественной русской литературой, - в Казахстане такое не получалось тогда хотя бы потому, что не живя в России писать о ней невозможно. Да, прямо потому и для этого. Так бывает, когда знаешь, чего тебе нужно от времени твоего.
Здесь меня сразу заинтересовало, кто живёт в городе из писателей, известных на весь Советский Союз. Таких не оказалось ни одного. Поэты: П.Маракулин, О.Любовиков, Н.Перминова, М.Чебышева. Прозаики: Л.Дьяконов, Л.Лубнин, Е.Петряев, Б.Порфирьев, В.Ситников. В общем-то, вся эта компания представляла собой литературную часть обкомовской номенклатуры. Все они состояли в членах Союза писателей СССР, что давало возможность получить квартиру, издавать книги, зарабатывать на жизнь выступлениями оплачиваемыми и ездить по льготным путёвкам, вместе с семьями, в дома творчества, бывшие, на самом деле, хорошо устроенными санаториями на берегах Балтики в Латвии, в Подмосковье, на берегах Чёрного Моря. И потому, что они были литературной номенклатурой обкома КПСС, все они состояли и в самой КПСС, - тогда путь в писатели мимо компартии, то есть мимо управления партийного, не проходил.
Один из моих друзей юности писательской, поэт Олжас Сулейменов, был известен на всю страну СССР. И после него как-то странно мне было смотреть на писателей, далее своего города не известных. Странность эта сохранилась до сих пор, - зачем писать для соседа по улице? Русская литература - мировая...
Я пробовал читать написанное ими, пробуя найти среди них если не пример для подражания, то хотя бы нормального, умного и честного советчика. После классической русской литературы, узнанной ранее, здесь примера для подражания найти не получалось. Странные они были писатели, странные тем, что думать, свободно, и говорить, свободно, не умели. Так что же они могли сказать людям нового? Писали только дозволенное, приученные к цензуре и к оглядке на местную власть - я же полагал, писатель обязан жить открытиями...
Я знакомился, пробовал беседовать с некоторыми из них на литературные темы, особенно на главную из них: как и о чём надо писать. Разговаривали они почему-то странно, как-то подозревая меня в чём-то, непонятном мне, только обязательно в плохом, и старательно не пускали в своё обороняемое со всех сторон сообщество, стараясь ничем не помогать. Шла в них какая-то угрюмость, жизненная жадность, туповатая подозрительность и всегдашнее ожидание подвоха. Тут не то что близких творческих, тот нормальных отношений не получалось. Но зная, что путь писателя - путь одиночки в неизведанное, я на них и не надеялся, хотя именно от них зависело вступление в Союз писателей, а значит ими давалась возможность получения квартиры, издания книг, нормальная писательская жизнь, когда написанное автором читается читателями. Либо они разрешат тебе жить и заниматься творчеством, либо ты вынужден будешь уехать из города, - вот каким не произносимым вслух значением владела эта корпорация. Бюрократическими и идеологическими вождями в этом устоявшимся сообществе служили Любовиков и Ситников, остальные жили приученными соблюдать установление ещё в тридцатые годы правила и никогда не идти против своей верхушки, от неё и зависели распределительные бытовые блага: квартиры, очереди на издание книг, санатории, заработки через выступления и написание рецензий.
Понимание задач литературы у Любовикова, например, оказалось вот каким. На мои слова, что не всё хорошо у нас в стране и литература должна писать правду, например о хамстве - самое, самое простое из критического отношения к жизни, он тут же ответил: - "Хамство уже критиковали в газетной статье. Меры будут приняты".
Меры будут приняты. Хоть стой, хоть падай. А страна уже начинала распадаться от гнилостности, тогда, в начале восьмидесятых.
Я зарабатывал на жизнь художником-проектировщиком, проектируя интерьеры заводоуправления завода имени I мая. По моим проектам рабочие отделывали кирпичную коробку здания, проектировать пришлось и полы, и двери, и окна, и покраску стен, и мебель встроенную, - из кирпичной коробки мы делали нормальный дом, мне это нравилось. Та работа была тоже сплошным творчеством, коллективным. И с финансовой стороны я обеспечил себе независимость от "товарищей писателей".
Я снял квартиру - комнату и кухню, и жил в снесённом, по документам, стареньком бревенчатом домике на Хлыновке. В свободное время гулял по городу, читал, писал некоторые рассказы и первый свой роман "Нулевой вариант", как раз о том, что в брежневские времена все хорошие дела становились в конце концов бесполезными по причине исторического состояния страны. Я старался найти, как мне писать, не оглядываясь ни на что. Самым ненужным для меня оказалось "выполнение решений" партийных и писательских съездов. Своё, самостоятельное трудно получалось искать, но и литературная работа без мышления самостоятельного не бывает.
Духовная, нравственная жизнь была рядом, ночь поездом до Москвы, и там я находил собеседников среди думающих писателей.
Кстати, во всех решениях партийных и писательских съездов говорилось о привлечении к конкретной литературной работе новых молодых писателей, и писатели моего поколения начинали работать сами по себе, а натыкались на то же самое, что и я: приехав в Россию работать в русской литературе с самым искренним желанием, я увидел перед собой полный тупик, устроенный предыдущими "товарищами писателями". Приём у них был всего один: вокруг и рядом не должно возникать никого из возможных творческих конкурентов. Именно их поколение и проводило "политику выжженной земли".
Внешне всё выглядело благопристойно, а содержательно - наоборот. Весной 1981 года меня вместе с другими молодыми поэтами и прозаиками пригласили на областной писательский семинар. Нас привезли в один из пригородных домов отдыха. Члены СП приехали руководить нами на семинарских занятиях. Тогда я впервые близко познакомился с Борисом Александровичем Порфирьевым. К литературе он относился так, что даже сам приезд на семинар его сильно разволновал. Прочитав мой представленный на обсуждение рассказ, он начал расспрашивать меня, архитектор ли я по образованию, где учился и т.д. По образованию я был филологом. Порфирьев отметил на семинаре различные достоинства моего рассказа, но ничего не сделал, чтобы он стал напечатанным. Он не мог помочь. На том семинаре вообще не велось разговоров о печати даже отдельных стихов, рассказов, не говоря о книгах. Вот так и проводилась "работа": внешне всё гладко, есть чем отчитаться перед обкомом КПСС, и всем молодым писателям заткнуты рты, чего им и хотелось. А вся печать тогда была под строгим контролем обкома КПСС. Любовиков, Ситников и другие только работали исполнителями заказов обкома, своеобразными удушителями нового в русской литературе.
Нравы на семинаре наблюдались забавные. Члены СП и жили, и питались, и пили водку отдельно, наверное чувствуя себя литературными генералами. Некоторые молодые авторы, Валера Фокин, например, бегали в соседнюю деревню за водкой для них и для Володи Крупина, приехавшего на семинар из Москвы и ставшего здесь сразу чем-то вроде бугра на ровном месте. Петя Злыгостнев колол дрова и топил баню для него, звал и других поучаствовать в подхалимаже. Честного отношения к литературным проблемам в такой ситуации быть не могло, когда молодые прислужники без стеснения пробовали затянуть молодых поэтесс в постель "старшим товарищам".
Щепетильностью в такой обстановочке отличался Борис Александрович Порфирьев. Он вообще, кроме дел литературных, старался посторонний разгульный подхалимаж не замечать, ни с кем не пить водку и сразу после окончания семинарских обсуждений рукописей уехал домой. Его сильно волновала сама литература, он начинал краснеть и вздрагивать руками, всем телом, разговаривая о сюжете или же образе описанного в рассказе героя. Он любил литературу серьёзно.
После семинара продолжилось, что и было до него. Никого не приняли в Союз писателей, ничьи произведения не напечатали даже в пустых в плане творчества литературного двух местных газетах, издаваемых обкомом КПСС и обкомом ВЛКСМ, что было одним и тем же, политически и идеологически, как и бюрократически, - одна епархия. И болото "творческого процесса" привычно затянулось ряской.
Борис Александрович Порфирьев рассказывал мне, - проталкиваясь в члены Союза писателей СССР, Ситников возил в Ленинград тем, от кого зависели рекомендации для вступления в СП, копчёную медвежатину, ягоды, солёные грибы, взятками протискиваясь в литературу. Порфирьев, хотя и боялся местное литературное начальство, с презрением относился к таким проходам к "творчеству". Он верил только написанным текстам. Сам хорошо писал книги на темы спортивные, но и совдеп выдавал, - роман о работе шинного завода, - потом сам как-то его же стеснялся... А спортивными своими книгами гордился, и правильно гордился.
К очередному Дню Победы бывших фронтовиков начали награждать орденом Отечественной войны. Я зашёл к Порфирьеву поздравить с наградой. Он сильно переживал, что Любовикова, его начальника, ещё не наградили, а ему уже вручили орден. Такую зависимость я не понимал, в отличии от людей их поколения, запуганного донельзя. Жаль к Порфирьеву у меня осталась навсегда...
Именно те времена - самое начало восьмидесятых годов, остались в памяти наиболее тупиковыми, тоскливыми. Тогда словно выкачали весь свежий воздух и пространство жизни "руководяще товарищи" наполнили сплошной затхлостью. Это для думающих и знающих новое стало реальным открытием, отвергаемым, а для спитых-спетых "товарищей катилось как по нотам: то премии им выдавались, то ордена за выдающиеся заслуги от обкома КПСС, то в санаторий на месяц, то книга выпускалась уже напрямую о них, где все они - живые классики. Правда, не пишущие ничего нового. Правда, неизвестные дальше своего города. Жизнь превратилась в систему самообольщения, для них.
Встречаясь с писателями своего поколения из других городов, из откровенных разговоров я узнавал, такое же творилось по всей России, и многие начинали серьёзно думать, как прорвать петлю удушения и отрицания сразу целого нашего поколения. Когда бы политики общались с писателями разными, а не только с придворными, карманными своими, они видели бы заранее ожидаемое плохое и для отдельной области, и сразу для всей страны. Умных политиков что-то не бывает, по крайней мере тогда их не замечалось. Высвечивалось, стране будет плохо именно потому, что удушается свободомыслие, удушается возможность творчества для творческой части населения. Никто ещё не предсказывал развал самого Советского Союза, из нас, а за год до исторического факта развала на съезде молодых писателей впервые появилось требование: - "Долой Союз писателей!"
Самую идеологическую контору КПСС...
Один из приёмов разрушения общества - дави творцов, остальное само собой рухнет.
Пятьдесят тысяч, сто тысяч, сто пятьдесят тысяч, - такими тиражами издавались книги членов Союза писателей в Советском Союзе. Мы могли встречаться с читателями только рукописями, сделанными в двух, трёх экземплярах. Условия ещё те... Такого удушения с захватом сразу целого поколения не было даже в истории царской России, а ее период в учебниках школьных и институтских излагался обычно как самый реакционный. Почему-то именно в царской России выходили из печати книги всех авторов русской классической литературы, вплоть до сатирических произведений Салтыкова-Шедрина. Он при царском режиме жил в ссылке на Вятке и в темное время восьмидесятых оставался для меня примером стойкости.
Один разговор на эти темы был у меня с Порфирьевым. Я искренне не понимаю, чего вы добиваетесь, сказал мне Порфирьев, волнуясь как всегда при разговоре о литературе. Я объяснил, чего: свободы писать о чём хочу и свободы печататься. Вы хотите невероятного, ответил он печально. А я доказывал, творчество таким и должно быть, свободным...
Жаль, он не дожил от отмены цензуры в России - впервые за всю историю страны от первой написанной буквы, - но и многие из живых растерялись и психически устоять не смогли. Те, из писателей советских.
Проблема русской литературы тогда была ещё и в том, что после пустых, надоевших "романов" с безликими, безобразными и неумными героями, "романов", полных приглаженного вранья о жизни, требовалось найти новое содержание. Оно могло искаться только в жизненной правде, и как раз сюда дорога перекрывалась наглухо.
Авторы моего поколения активно переписывались друг с другом, пересылали рукописи стихов, романов, повестей, рассказов. Позже, после прорыва, многое из прочитанного мною тогда опубликовалось, и некоторое даже перевелось и издалось в других странах, потому что за границей не обрывался интерес к современному русскому литературному творчеству, ненужному на русской земле чиновникам от партии литературы.
Из Харькова в Киров приезжал поэт Домбровский, останавливался всегда у меня дома. Через него получилось познакомиться с поэтами и прозаиками нашего поколения из Свердловска, Воронежа, Липецка, Харькова, Москвы. Среди писателей были и умные юристы, и немного попозже, во второй половине восьмидесятых годов, мы здесь, в Кирове, на основании документов Международной Организации Труда создали первую и единственную новую писательскую организацию: Профсоюз Независимых Литераторов. Ну и конечно, сразу после создания обкомом КПСС делалось многое, чтобы запретить нашу организацию и не дать сделать ничего из задуманного. А задуманное было единственное: писатель должен быть писателем, иметь право писать свободно и издавать свои произведения без цензуры и помимо издательской подцензурной политики СП СССР.
В середине восьмидесятые годов в Кирове собрали очередной областной семинар молодых писателей. Словосочетание молодой писатель к тому времени уже многими нами воспринималось как насмешка и прямое оскорбление. Оно и было придумано членами СП СССР для сдерживания и задавливания всех новых писателей.
Семинаром руководил Ситников. Он хорошо знал, как делать гадкое чужими руками. Пивший с ним водку Милихин при обсуждении моей рукописи начал говорить такие гадости, что я оборвал его и высказал сидевшему рядом с ним Ситникову, зная, откуда ветер дует - вы с Милихиным фашисты, палачи в литературе, вы сейчас делаете то, что в тридцать седьмом году творилось по всей стране. Так мне пришлось окончательно порвать с мерзостью местного СП СССР и окончательно идти только своей, независимой дорогой.
Где-то после этого семинара я попробовал обращаться в обком КПСС с настойчивыми требованиями прекратить политику замалчивания произведений молодых писателей, отрицание нашего творчества. Меня в обкоме КПСС принимал секретарь по идеологии Ю.Г.Карачаров. Умный он оказался человек. Сидели мы у него в кабинете вдвоём, говорил я с ним откровенно, видел и он, что от своего мне отступать просто некуда. Когда после 1991 года направо и налево начали поливать гадостями коммунистов всех подряд, и на телевидении и в печати, случайно на улице я встретился с Карачаровым. Спасибо, сказал я ему, что вы, когда работали в обкоме, ничего плохого для меня не сделали, хотя и хорошее сделать не могли, как я понимал тогда. Он покраснел от волнения и заговорил - да как же спасибо, всей сейчас нас ругают, никто хорошего в прежнем не видит. Как думаю, так и говорю, ответил я Карачарову, и он, человек умный, почувствовал, - я на самом деле сказал что хотел. Если и прежде в кабинете его говорил, что думал, и он помнил те наши беседы, часто бывшие вроде бы ни о чём. А иногда и на самом деле ни о чём, просто он обязан был по своей работе "принимать меры", ну и говорили мы с ним частенько об общей истории Вятского края.
Не добившись перевоспитания моего через Карачарова, потребовал меня к себе в кабинет бывший тогда первым секретарём, а значит диктатором области Бакатин. Тот самый главный в области коммунист, который позже оказался предателем и передал секреты государственные в ЦРУ с показом по телевидению. О Бакатине коммунисты местные говорили как о прекрасном, отзывчивым, умном и передовом человеке. Этот умный и передовой в кабинете своём со мной заговорил сразу матом, видимо так понимая свойские, демократические отношения и обращения с писателем. Он мне предложил "заткнуться нахрен" - мягкий вариант его выражения, - в обмен на публикацию в Москве. Я не имел тогда ни одной публикации, и всё равно с таким откровенным хамским торгашеством не согласился. Кончилась матерщинная с его стороны и на "вы" с моей стороны наша беседа ничем. По русской поговорке, бог меня уберёг от такого помощника.
После неудачи Бакатина я уже ожидал с его стороны физического перевоспитания, унижения любым способом, тем более здесь одного неугодного партийного секретаря специально пригласили на день рождения, а на выводе из дома его ожидала милиция с арестом за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде. С дальнейшим моментальным увольнением с работы. Меня они могли через печать объявить алкоголиком, например.
Тогда и газеты местные, и власть любая была полностью их, коммунистов последнего срока. С противниками своей системы диктатуры они разделывались подловато, такими способами, где в свою сторону должный ответ получить они не могли. Хоккей шёл в одни ворота, а жить всё равно, по крайней мере мне, требовалось по-человечески.
Я добился открытого обсуждения литературных дел в области и когда мне дали слово, сразу сказал, что для нормального хода литературного процесса первым делом надо уволить от дел Любовикова, командовавшего здесь уже восемнадцать лет. Затем сразу литературную власть передать не числящимся по членским билетам в писателях, неизвестных дальне своего города, а молодым авторам, за которыми и стоит будущее русской литературы. Я был вынужден сказать, что чисто по биологическим причинам от местного отделения СП скоро никого не останется, и в любом случае после всего, что нам пришлось и приходится тут испытывать нам, молодым, некому будет в скором будущем сказать спасибо за помощь отсутствующую, за дела добрые. В конце собрания поднялась обыкновенная ораловка на тему кто вы такие и откуда вообще взялись. Издевались они как хотели, и всё-таки чувствовалось - задуматься им пришлось серьёзно.
Хотя это уже ничего не решало. Время, ситуация в стране решала помимо них. Но не помимо молодых авторов. Начиналась новая для СССР жизнь, не понимаемая многими из них просто по причине консервативности, остолбенелости мышления, сказывалось и зашоренное воспитание, и приученность смотреть в рот начальнику глазами с выражением "чего изволите". Несвободным с юности - ну как заниматься литературой? Ведь они и попытки вырваться из несвободы и не делали никогда, это видно по тому, что ни у кого из них не оказалось произведений, написанных честно, помимо "ценных указаний съездов", что КПСС, что писательских, - сильно они не отличались, такие съезды.
Моральный террор - вот как правильно называется то, чему подвергался и я, и сотни молодых поэтов и прозаиков в восьмидесятые годы в СССР. Мы не ненавидели власть официальную, мы не лезли в "борьбу", в диссидентство, - мы, наоборот, хотели только лучшего своей стране, и жили искренностью душ, а оказывалось - как раз думающие, умные, талантливые существующей системой отвергались сразу и навсегда. Погано для любой страны, для любой системы, когда старые ненавидят молодых, когда старые вместо помощи гадят молодым.
Выдающийся по местным обкомовским меркам Любовиков после произошедшего озлобился на меня так, что перестал здороваться и, увидев меня на улице, немедленно переходил на тротуар по другую сторону дороги. И его, и прочие озлобившихся мне было просто жаль. Вместо творческих достижений ими продолжались организовываться, выставляться бюрократические тупики, никого из молодых не принимали в члены СП СССР, не публиковали. А начинали появляться компьютеры и облегчённая возможность копирования на них, на электронных печатных машинках, появившихся в продаже. Неожиданно разрешили печатать свои произведения за свой счёт.
Для прозаиков разрешение не означало ничего хорошего. Денег на опубликование книги прозы требовалось столько же, сколько на автомобиль, а в нашей семье и на автомобиль никогда не было. В Кирове таким разрешением воспользовался первым поэт Валентин Востриков. Он проводил в "молодых" писателях до седин в бороде, всё в своей взрослой жизни отдавая стихотворчеству. Он жил крайне скудно, из обстановки дома у него я запошил книжный шкаф пятидесятых годов и такой же самый дешёвый стол. Рублями, копейками собрал на издание сборника стихов, издал его и сам продавал. Почему же нас поставили в такие условия? Сам написал, сам заплатил за издание, сам в качестве продавца и продавай, на что не всякий психологически способен.
А рядом ездили на льготных условиях в черноморские санатории "товарищ члены СП СССР", рядом они издавались за государственный счёт, книги за них продавали в книжных магазинах продавцы и остатки, не проданные за года, списывали в макулатуру.
Смертельно больной Валентин Востриков собирал деньги на второй сборник стихов, стараясь издать за свой счёт, когда деньги нужны были на лекарства и нормальное питание. Макет книги, второй, ему положили в гроб. Такие честные люди жили и тогда...
Любовикова и после смерти издали сразу двумя книгами, за государственный счёт, то есть за счёт народа работающего. Система "свой-чужой" продолжала вертеться и при Ельцине, вот что такое "переплетение корней" в провинциальной литературной жизни, перекрученной с властвующими и при Ельцине бывшими обкомовцами.
Ближе к концу восьмидесятых получилось познакомиться сначала с журналистами, затем и с писателями из Прибалтики, рижскими. Раз они пришли к нам домой, вечером, и мы с разговорами о положении культуры, литературы на Вятке, о положении в Риге и вообще в СССР просидели до светлых предрассветных небес. На время я им передал редкие книги, неизвестные до той встречи, по проблемам 37 года.
Здесь любовиковыми-ситниковыми продолжалось распространяться "мнение", - что пишу я - невозможно прочитать и понять. Мимо их я самостоятельно поехал на Всесоюзное совещание молодых писателей, объявленное в Москве и оказавшееся последним в истории СССР. Настроения молодых писателей, собравшихся на свой съезд со всей стран были одни и те же, уже описание здесь. Значит, я шёл в правильную сторону, и действовал не из эгоизма, а из понимания исторической ситуации.
Я занимался в семинаре Владимира Гусева. Сидевший у нас иностранец брал рукописи, читал. Он спросил, кто здесь Панченко, и попросил у меня разрешения на перевод моего рассказа и публикацию его за границей. "Видите, что происходит, - сказал я В.Гусеву на перекуре. - Уже хотят издавать за границей, а в собственной стране не напечатано ни строчки". Гусев честно понимал происходящее, сам он был тогда секретарём СП СССР, но человеком - честным. Он успокоил меня, да от слов-то не легче.
Рассказ быстро перевели и издали в Словакии, тогда ещё Чехословакии. Почти одновременно в рижском журнале "Родник", в те годы известным как журнал прогрессивный, опубликовали мой рассказ, а следом я получил письмо из Германии с просьбой опубликовать рассказ в сборнике "Новая русская литература." В Кишинёве опубликовался писатель Гонгеррёдер, и его жена, тоже прозаик, - их я поддерживал статьями через московские газеты и письмами из своего города, как мог. Начали публиковать воронежские поэты, липецкие, свердловские.
Прорвало.
Из Парижа я получил письмо по литературным делам с адресом на конверте: Вятка (Киров) писателю Ю.Панченко. Без названия улицы, номера дома и квартиры.
И началось совсем другое время, литературное.
11 января 2000 г.Вятка.
--
АБСУРДНЫЕ ПЛЯСКИ РУССКОЙ ПРОВИНЦИИ
Вятка от Москвы - ночь поездом. Российская Вятская земля красивая. Здесь русский начальный Север, древняя тайга и мягкие нежностью своих изгибов реки. Вятским людям - единственная, присердечная Родина.
При Сталине застрелили Кирова, и "по просьбе трудящихся" не именем и не фамилией его, Кострикова, а партийной кличкой переименовали древнюю Вятку в Киров. После отпада коммунистов в 1991 году городская власть устроила опрос жителей по поводу переименования города, хотели вернуть историческое название, тогда как раз почти всем русским городам они возвращались. В опросе числом победили пенсионеры, влюблённые в "любимца партии", бывшего секретаря Ленинградского обкома, ничем великим не известным ни для партии, ни для государства, Город так и остался без своего настоящего названия.
Здесь ещё до переезда в Калугу начинал космический путь России великий Циолковский, а пораньше его писал восприятием и передачей на листы "Историю города Глупова" Салтыков-Щедрин. Глупости и в его времена хватало, а жестокости дней сегодняшних...
Жестокими глазами на боль родной для себя земли смотреть можно, в себе же человеческое убивая, только Родине стыдно делается за подлецов своих. Родина состоит и из людей, не из одной природы. И придётся ей, итогом, от нечисти наслоенной однажды очиститься. К кому тогда возопят ныне беснующиеся? Родина - крайний суд и последний во времени. Потомки, от мрази чисты, не вспомнят и не пожалеют.
Свобода. Второй срок под ельцинским больнично-дачным руководством в России бардак воровства и подлости, выдаваемый за свободу. Свобода умирать из-за такой жизни - в любой день.
Выброшенная началом ельцинских разрушений государства в 1991 году на пропащее самостоятельное существование, полуотдельное от государства, придушенная отобранием от провинции финансов, напуганная расстрелом московскими танкистами Верховного Совета в 1993 году, вятская не столичная сторона бьётся и пляшет, как рыба без воды, год от года проклиная прошедшее после развала Советского Союза и ожидая очередного "продолжения реформ" со страхом, - конца всего, способного жить и развиваться, созидая будущее в полях, на заводах, в институтах, на сценах театров.
В здешних городах удивительно белый снег. Это не от частых снегопадов, а оттого, что заводы приостановлены и из года в год в нормальных режимах не работают. Вместо своих изделий промышленности, продуктов питания надоедливо рекламируются товары чужих стран, китайцы, японцы, итальянцы, немцы и кому не лень зарабатывают на несчастьях России. Для того ещё и разрывали Советский Союз на части, старались и поставили на колени, в полную зависимость от иностранных товаров и капиталов.
Проданы новым капиталистам, в основном ворью, детские садики и заводские столовые, профилактории, библиотеки, детские летние лагеря. Больницы без лекарств, без продуктов питания, без постельного белья. Они стали беднее тех, описанных Чеховым при капитализме прежнем. Врачи, само собой, без зарплат. Здесь появилось понятие второй аванс, третий аванс. Это когда трёхсотрублёвую зарплату выдают частями, рублей по восемьдесят, сто, исключительно на хлеб, А на некоторых заводах, полуработающих, в счёт будущей зарплаты каждый день выдают по булке хлеба, под запись. Как в 1942 году, когда страна дралась с оккупацией внешней. И на Вятской земле многие бывшие трудящиеся, привыкшие во врзлослой зрелой жизни по-настоящему трудиться, мучаются без возможности заработать на прокормление себя и семьи на заводах и фабриках честным трудом, оставшимся в прошлом. Они стоят в очередях не в магазинах, чем пугал когда-то гайдар-чубайс-немцов и далее по списку премьеров-упырей, а в очередях к мусорным ящикам, как сделал гайдар-чубайс-немцов и далее по списку. Они не глядят в глаза прохожим, им по-человечески стыдно, а сами ничего поделать не могут, собирая картофельные очистки себе на обед. После бродячих собак, выгнанных из ящиков.
На Вятской земле родился один из великих освободителей России и Европы, Маршал Советского Союза Конев. Если бы его бронзовый памятник, сегодня стоящий на родной земле и прежде выброшенный из освобождённой его войсками Польши, мог понимать происходящее и думать, за то ли воевал он и его солдаты, офицеры...
Помогавший Горбачёву разрушать Советский Союз, продавший ЦРУ чекистские секреты Бакатин работал здесь первым секретарём обкома КПСС, учил народ, как правильно строить коммунизм. Памятник ему ставить никто не хочет.
Такая жизнь не нравится не всем. Наворовавшим из созданного трудовым народом государственного имущества, разбогатевшим на беде других - в самый раз. Ельцинизм изначально поставил на самые худшие качества человеческих характеров, - на эгоизм, жадность, злобу, жестокость, способность отбирать у других и убивать тех, кто не отдаёт нажитое. На способных продавать Родину частями и целиком, желательно с предварительной оплатой, внутри страны и за её границами.
Что ли мы хуже других? - всполошились местные бобры финансовые, может быть зная, что провинция - уменьшения копия Москвы, - и, побросав в 1991 году членские билеты КПСС, дружно вступили в местное, создаваемое тогда отделение "Ротари клуба." Свои масоны - это интересно. Это собрания их в самых дорогих ресторанах на фоне общей нищеты, с показом по телевидению, с толкованием своих программ построения улучшенной жизни, ну, конечно, не для себя, а для народа. Их организатор давно скрылся в США, исполнив заказ хозяев оттуда и с них же насобирав денег себе на дорогу и на безбедную там жизнь, - новый вариант конторы "МММ" и "Рогов и копыт." Единственное, что сумели местные масоны устроить для народа - хоспис, - больницу для безнадёжных умирающих больных, если перевести на русский язык. Больница для "простого народа" в их представления о созидательной деятельности полезной не входит, она появилась первой здесь платной, и дорогой по деньгам, - пожелания американских заказчиков как раз не те, а обратные, направление на вымирание населения в любой провинции российского пространства.
Дегенератизм, заложенный изначально в ельцинизме, даёт всходы в провинциальной культуре. Автор пьесы о дырявой кастрюле заслужено получил подачку, премию от "филантропа" Сороса. Мухоморно развелись радиостанции с убогими "беседами диджеев" о темах "ты с кем сегодня ложишься спать, Лен, с подружкой или с мужчиной, твой мужчина голубой или нет", и музыкой одной и той же, похожей на штакетник одинаковостью звуков, пошлой на всех волнах. Напросив денег у бобров, сумевших наворовать из народной, ещё созданной трудом всего народа государственной советской копилки, русский народный ансамбль ритмует негроидно-папуасское. Стараясь предельно понравиться, солистка прямо на сцене сбрасывает юбку и выпячивает на зрителей ягодицы, по евромоде разделенные тонким шнурком. Под ритм там-тамовский. Капиталистам, смокинговым перетрудившимся нравится до "хочу купить её на ночь, заверните и перевяжите лентой". Концерт заканчивается массовым "семь сорок" на сцене, концерт русского ансамбля в надежде на соровские, березовские подачки. Такая идиотология.
Плодами дегенератизма на Вятской земле появились дети, в двенадцать лет не умеющие читать. И дети, на уроках уплывающие в голодные обмороки. И дети, думающие по-взрослому: "Папа, какой хаос в России. Возле дома дедушки стоят три мусорных бака, а возле них ночуют два бездомных человека". И дети-политики: в тридцатипяти градусный мороз перед мраморным крыльцом, куда собирались на совещание чиновники области, стоял десятилетний мальчик с требованием на картонке: - "Губернатор! Отдай зарплату учителям!" Учителей к крыльцу омоновцы не подпускали. Я вывел мальчика-политика наверх, поставил на самое видное место посередине крыльца, перед самые чиновничьи несветлые лица. Стоял рядом. Нас омоновцы не тронули.
Этот мрак душевный в городе, где вырос писатель Александр Грин, открывший самые романтичные за весь двадцатый век Алые Паруса...
Так мы живём в провинции, если оторваться от дегенеративного телевизора, для дальнейшего оглупления народа показывающего сто семьдесят девятый по номеру бред латиноамериканских богатых дур и их любовников идиотического настроения ума, или невероятно богатые московские праздники с салютами не героям страны, а наркоманкой попсе, или пустые по смыслу речевые изложения московских политиков, почему-то всегда неприлично толстых лицами и одетых... на зарплату всему штату средней поликлинике в провинции хватило бы, если продать одежду с любого из них.
Встречаясь запланировано с "простым народом", кировский губернатор обязательно дарит календари со своим цветным фотопортретом, забыв осуждение культов личности всех прежних политических деятелей.
Дарение лакированного фотолица бессловесно означает: "На следующих губернаторских выборах голосуйте за меня, я хочу править вами". До 1991 года он был коммунистом, культы личности на собраниях осуждал сам и знал прежде: нехорошо быть нескромным. Когда через полгода впереди губернаторские перевыборы и возможен их перенос на поближе - скромность и прочие красиво отличающие человека достоинства резко выбрасываются за ненадобностью, драка за власть начинается издалека и моментами бессовестно. В очередных местных теленовостях освещается очередная успешная поездка губернатора то в Америку, то в Москву, то ещё в какие-то заграницы дальние, с объявлением очередной победы "им лично" во благо народа. Ни слова самокритичного. И вдруг бастуют, объявляют голодовку беззарплатные учителя, и вдруг цены на хлеб, еле дом на остальные продукты лезут вверх, и туда же бегут цены на оплату жилья, электричества, телефонной связи, тепла лля квартир, на пригогордный и остальной железнодорожный транспорт, на городской транспорт. Вдруг представитель "простого народа" показывает по градуснику через телевидение, в его квартире 14 градусов тепла зимой, а по областному городу в разговорах людей гуляет одна и та же тема: к многолетнему хроническому безденежью прибавился постоянный квартирный холод. Жить становится хуже и хуже. Но успехи есть, главное - успехи губернатора и "лично я встречался с премьером Путиным и вместе мы сфотографировались, он обещал... лично я встречался с министром, он твёрдо пообещал и подтвердил"...
"Как же! - с вятским растягом говорят в "простом народе." - Недаром наш губернатор раньше работал пропагандистом у комуняк, говорить горазд. Жить-то когда с достатком будем? Число, месяц не называл, когда?"
Время от времени местное телевидение - карманное, конечно, - прокручивает кадры прошлых выборов здешних, губернаторских, и напоминает, какая у нас власть, вроде бы. Вот губернатор, он идёт впереди местных коммунистов на фоне развевающихся красных знамён и лозунгов, - бодро идёт, видимо зная ту самую верную дорогу к светлому будущему. Выбрали. Ну а что? В коммунистических рядах перед выборами шёл, а в провинции тоска по прошлому сильнейшая, а основные выборщики среди "простого народа" - пожилые люди, помнящие то хорошее, что было и при власти коммунистов, пока они не предали весь советский народ. А губернатор обещает вернуть социализм, - во! здорово!
Первое, что сделал губернатор после выборов - на фоне нищеты украсил стены своего кабинета панелями из дорогого дерева с резьбой. И новой мебелью, дорогущей. Как у Ельцина в Кремле, - себя-то уважать надо? И от кабинета до дверей собственной квартиры обставил себя хранителями тела.
При отсутствии общегосударственной созидательной политики, при отсутствии практической ответственности перед народом власть местная творит что-то - что, сама не ведает. Какой строй строит? Какую политику отстаивает?
Кто во сласти? Марксисты-ленинцы по образованию и многолетней работе в коммунистической партийной системе, создатели воровского капитализма, устроители ельцинизма в провинции по практической сегодняшней работе. Хорошо знающие одно из правил ельцинизма: ответственности нет, пока у власти Ельцин. Так какую политику такая власть отстаивает?
Собственную. Насквозь личную. Обеспечение личной власти на сейчас и на следующий выборный губернаторский период, с назначением своих, лично преданных по необходимости - имеют грешки большие! - на всё заранее согласных и способных, собранных в штат чиновников на прокормление пресытое за счёт, как всегда в России, народа.
Зимой прошлого года в проекте местного бюджета отняли у учителей деньги. Зато прибавили в том же бюджете на содержание чиновников. Директора школ на совещаниях бились до последней возможности, затем созывали по школам родительские собрания и призывали родителей школьников выйти на пикетирование областной администрации. Вышли. Зарплату педагогам, то есть образование для детей своих, отстояли. У кого требовали вернуть деньги для образования детей своих? У "красного", у "страдальца за народ" губернатора и скопища его "бедных" чиновников.
Губернатор - бывший секретарь горкома КПСС, толкователь и объяснитесь законов социалистической экономики. Не закончив спецкурсов каких-нибудь гайдаровских-чубайсовских, марксист выстраивает экономику капиталистическую, поделенную или же помноженную на присутствие коэффициента воровства приноровившихся с новым условиям безответственности при отсутствии коррупции, раз о таковой по-местному телеящику не говорится. Вот везде по стране, пишут в газетах, она есть - а тут и в глаза не видели.
Политически - из КПСС в масонский клуб "Ротари", не зная даже, кто такие масоны исторически и целезадачно, из масонов перед своими выборами под алые знамёна КПРФ, из-под знамён в совместные блоки-дружбы с губернатором более телеизвестным губернатором Титовым, с подписыванием документа о дружбе секретного, объявленном пофамильно по западным радиостанциям, от Титова в лужковско-примаковские игры в отечества, в отечестве своём пугаясь быть отринутым от власти народом вятским...
Занятный деятель. Не сделав ни одного открытия научного, стал академиком каких-то неведомых информационных наук, и академии, говорят, какой-то международной, но в России неизвестной. В России академиков люди уважают за их дела, как Ломоносова, Курчатова...
Одним из таинственных документов, созданных после попадания в кабинет губернатора, появился приказ, на Вятской земле объявляющий сведения о личной собственности и доходах самого губернатора и всех высших чиновников строго секретными. Так в провинции прекратилась гласность, в очередной раз на Руси. Ну, чем не мафия? Чего-то там накручивая в блоке Лужкова-Примакова, по примеру вождей своих очередных представился чем-то вроде бомжа: по обнародованной декларации у него нет квартиры, гаража, прочего-прочего - ну хоть по рублю собирай с народа ему на пропитание. Но одет - дороже некуда, но ездит с кортежем милиции впереди и сзади за счёт налогоплательщиков, и вдруг сыну с молодой женой упала под ноги квартира с двумя ваннами, с двумя кухнями и туалетами, переделанная спешно из однокомнатной и двухкомнатной. В самом престижном доме. С объяснениями о долгих, несчастных стояниях в очередях на кооперативную квартиру. Самые богатые нынче по их документам - самые бедные... Да уж, дожили до обмана самого бесстыдного. И как говорят губернаторские чиновники, быть у корытца да не напиться... Без стеснения говорят, словно об узаконенном, только без объявления для "простого народа."
Почём сегодня наёмники с программой "я хочу править вами?" По строго секретным, и, как люди догадываются, громадным деньгам. Плюс самовосхваление. Минус знание, что делать.
Разин знал. Ленин знал. Колчак знал. Нравится нам, не нравится идея любого из них - они знали, какой хотят сделать жизнь в России. А номенклатура, загнившая на болоте безмыслия ещё со школы средней, выдрессированная в подчинении вместо приучению к самостоятельности, кастрированная с юности в части чести и достоинства личного, не знает. Нет у неё идеи, нужной народу и поддерживаемой им, нет от неё и хорошей жизни для вятского народа. Как и по всей остальной провинциальной России.
Когда-то в Вятке жил для своего времени один из самых думающих людей России, - Герцен. Даже областная библиотека, работающая до сих пор и ставшая одной из богатейших по культурному значению библиотек России, была основана по призыву его, по знанию, по идее его. Возле библиотеки стоит памятник мыслителю... Речь Герцена на открытии библиотеки о пользе книжного знания хранится на Вятской земле до сих пор и переиздаётся, благодарность народная - качество постоянное.
Благодарность сделавшему для народа, для России...
Губернатор правит четвёртый год. Крупные заводы полной своей мощью стоят без дела, хлеба ценой пониже не появляются, цены на существование "простого народа" выше уровня земли растут. В селе - один изорванный учебник на класс, учительница из рук не выпускает, сама читает всем детям. В круг посадит детей и читает, как в России 1910 года. В районе соседнем - присвоение алых лент с надписью под золото "Лучший по профессии" и приложением - фотолицо губернатора. Как в России при Брежневе, 1970 года. Зарплаты по полгода нет, а лучший по профессии есть. Успехи, достижения и каждую неделю, и каждый месяц в наличии телепропаганды номенклатурно-губернаторской, а жить не на что, кроме как урожаем с огорода. Зарплата доярки - тридцать два рубля. Это на что тратить сегодня такие громадные деньги! На три буханки хлеба, и всё?
"У меня в семье четверо детей, нет ничего из продуктов редких, так я на праздник новогодний сделала четыре разных блюда из картошки, одно из них сладкое," - с виноватой улыбкой рассказывает обворованная и ельцинистами, и прочими Лужковыми, стянувшими почти весь бюджет страны России в Москву, зажатая в угол нищеты и провинциальными чиновниками мать семейства.
В Москве свои ельцины-степашины, гайдары-черномырдшы, чубайсы-жириновские. В провинциальной России - копии уменьшенные с тем же содержанием. С полным штатом обслуги, начиная с уменьшенного пресс-секретаря с фразой "рукопожатие крепкое", лживой и здесь, - кивающего после каждого слова хозяина раз по десять, - продолжая своими подхалимствующими, гадящими враньём народу киселёвыми-митьковыми, изо дня в день, из недели в неделю долдонящих, втискивающих в головые и по части правды головы людей: - "наш высший руководитель добился успеха... мы с гордостью отмечаем, очередные результаты под руководством нашего губернатора выросли... наш вождь отличается всеми лучшими качествами, присущими руководителям страны на трудном нынешнем этапе..." От бесстыжих холуев шарахаются на улицах люди стыдливые, спрашивают друг у друга, где совесть у тех, нагнавших пузищи от шеи до сливалок и лоснящихся жирами заушными.
"Мы добились очередных успехов, сейчас я вручу Почётные грамоты имени меня, губернаторские".
А зарплат нет. Объединяющей народ идеи нет. Возможности чувствовать жизнь по-человечески достойно нет. Сил смотреть в глаза голодного вятского ребёнка нет.
Есть серо-буро-малиновая власть номенклатурщиков-приспособленцев. Нормальному человеку понятно: как способен губернатор, перед выборами показавший себя марксистом, в доску своим, проводить какую-то индивидуальную политику на Вятке, если ему за самостоятельность, не согласованную с Кремлём ельцинским, тут же не дадут денег из Москвы хозяева его кремлёвские и народ окончательно взвоет, начнёт чиновников избивать и дворцы их крушить?
Как может губернатор проводить какую-то свою политику, если у него, в отличии от Сталина, Фиделя Кастро, Дэн Сяо Пина нет в голове собственных идей и понятий, чего он хочет сделать в мире провинциальном, а вместо идей популистика, мешанина из прошлого горкомовского и воспоминания о том, как был ему вручён масонский значок с бриллиантом, и как десять лет назад мотался по колхозам и читал лекции о пользе сепараторов? И практически как можно руководить русской провинцией, большой по размерам территорией, находясь пять дней в Москве, играя там в неизвестного для страны, но для себя крупного политика Совета Федерации, - шесть дней из той же недели за границей, и два дня из той же недели у себя в провинции занимаясь личной рекламой: "Дорогие друзья, я был у самого... мне обещали... Добился крупного успеха... Я поеду к крон-принцу, он мне..."
Да на какой чёрт крон-принцу неизвестная ему русская Вятка?
Представляя перед творческими людьми свою книгу, академик-губернатор дважды не смог по памяти произнести её название, пришлось читать с обложки. Сразу пошли разговоры среди понятливых: печатное дитя ему состряпали подчиненные экономисты.
И как может в России руководить человек, над которым нет никакого меча, способного за... долго перечислять, - за всё, словно во времена Петра Первого, по башке дать? Цари перед Богом за Русь отвечали, а эти наёмники...
Ни в Москве, ни в провинции русской сегодня просто нет ответственности. Для руководящих под разными вывесками, начиная с Ельцина. Без ответственности власти настоящей не бывает. У этих - твори хоть по уму, хоть по дури, - спроса не предвидится: последняя надежда на справедливость расстреляна в Москве в октябре 1993 года, с намеренным для устрашения народа России и для отчёта перед американскими заказчиками показом через телевидение на весь мир.
Для таких квартира в своём городе, одновременно квартира в Москве, бесплатный проезд самолётами и поездами по всей России, по любым заграницам за счёт казны государственной с проживаниями в самых дорогих гостиницах, и никто из "простого народа" не знает надёжно утаиваемое: в какую сумму обходится содержание провинциального ельциноида, наёмника во власти. Ведь когда кандидат проталкивается во власть, он не говорит, - выберите меня и платите столько-то открытыми суммами и столько-то размытыми, - счета за гостиницы, санатории, прочее-прочее, и кормите меня и свиту бесплатно при поездках по районам моего владения, то есть всей области.
"Какие у вас пожелания, товарищи колхозники? Чиновников в областном аппарате сократить? Уже сократили, на сорок процентов. Скажу прямо: у нас были написаны новые ставки для новых руководителей, мы их вычеркнули. В результате сокращение на сорок процентов. Считаю, я вместе с вами, выполняя ваши пожелания, добился новых трудовых успехов. До встречи, товарищи".
Образцы популизма, пустой болтовни...
"На культуру я дам громадные деньги. Но через два года. Громадные деньги. На культуру. Вот пройдут через полгода мои перевыборы, и через два года дам громадные деньги. Думаю, вы со мной, дорогие товарищи. Пока как-нибудь продержитесь".
Ну понятно, пока кладите зубы на полку...
Идеология для таких - ступеньки в мраморные дворцы номенклатуры. С кем быть - всё равно. Сегодня Зюганов для образа защитника нищих, завтра Примаков. Главное - как отыскать следующий толкатель во власть, а во власти - отсутствие ответственности плюс неисчислимые богатства, часто и наличными деньгами, и счетами в заграничных банках. Естественно, суммы не объявляются никогда. Ни для кого.
Ложь, тупость, убогость мышления, флюгеры, перевертыши, прямые предатели - наша сегодняшняя действительность, наша российская провинция. Одна беда вертит нами, - практическая безнаказанность чиновников, начиная от мелкого чиновничьего стола до самого Ельцина. Как у него Конституция написана под него, так и в провинции пишутся местные под местного ельциноида, с переносом ограничений возраста при выборах местной власти, с преподношениями от местных законописцев "чего изволите?" Дохлая на мысли, прогнившая взаимозависимостью, проворовавшаяся, пролгавшаяся полувласть-полупридурь тащит страну Россию в развал окончательный устройства государственного, а народ упирается даже и таким видом протеста, как отказ от выборов: "Кого выбирать-то? Что тот вор, что другой лгун. Хрена от них дождёшься".
Почему так много говорится о власти в провинции? Потому что власть - проблема основополагающая. Именно власть способна погубить хорошую жизнь "простого народа".
Своё отношение к государству пусть скажет молодой парикмахер Олег Кобринский, настоящим трудом зарабатывающий на пропитание.
"Я государственный человек, потому что вырос в детском доме, понимая, именно государство обеспечивает меня всем нужным для жизни: теплом, жильём, питанием, образованием. Конечно же, я ничего плохого своему государству желать не хотел и права не имел, надо же, в конце концов, быть и благодарным за добро, сделанным для тебя. Начиналась горбачёвская перестройка, были надежды, что жизнь людей улучшится. Мне тогда было не до политики. Когда позади детский дом, армия, и в жизни обыкновенной никто тебя не ожидает с желанием помочь, приходится самому браться за устройство своей жизни.
Развал страны тогда шёл полным ходом. Нас лихо кормили обещаниями, говорили, это переходный естественный процесс, надо подождать и потерпеть. Развалилось и само государство, я как бы осиротел во второй раз. Каким бы ни было государство прежнее - много было сделано хорошего для меня в детстве, а что происходит сегодня в детских домах - я могу себе представить, и мне становится страшно за тех, кто, в жизни потеряв родителей, не может найти доброго отношения государства в детских домах. Не та сегодня страна, не те у правителей страны задачи.
История современной России шла и через мою биографию. Я пришёл к мысли, что всех денег не заработаешь, надо что-то найти и для души. Нашёл занятие, украшаю людей причёсками. Что вокруг творится - часто и думать об этом не хочется. Может быть людям, побывавшим в моих руках парикмахера, жизнь вокруг хотя бы на полчаса покажется намного привлекательнее, ведь украшений человек попадает в хорошее настроение. А когда я волей-неволей оглядываюсь по сторонам и вижу ужасающее расслоение нашего общества, у меня возникает впечатление, что тысячи людей брошены своей страной на произвол судьбы. Если нынешний бардак закончится и переменится на созидание, и настанет в нашем городе, в России по-человечески нормальная, добрая по отношению ко всем жизнь, - многим станет непонятно, а зачем они все прошедшие десять лет горбачёвщины и ельцинизма были и злыми, и жестоки ми, и могли запросто испоганить жизнь другому человеку? Будущее заставит переоценивать, а сегодня мы как бы играем в темную, играем в комнате без света, без всяких правил... Когда-то свет появится, тайное станет известным, и как мы все будем выглядеть тогда?"
"Простой народ" до и после любых выборов чиновничеством обыкновенно презирается. Само выражение "простой народ" найдено чиновниками для прикрытия истинного их отношения к людям, и переводится с языка лукавого очень просто: быдло, презираемое нами. Ельциноидам в русской провинции руководить стало намного легче, потому что не надо для "простого народа" решать проблемы жилья, медицины, образования, трудоустройства, развивать русскую культуру и науку.
Что дал Ельцин русской провинции? Самоуправление. Оно быстро перешло в уничтожение заводов, сельского хозяйства, образования, культуры, и помчалось дальше, в самоуничтожение. Когда живёшь здесь, в провинции, видишь отношение чиновников к художникам, артистам, писателям, словами это выражается так: вы никто, а мы власть. Власть подписи под документом нужным выше силы любого таланта, как знают для себя они. Некоторые чиновники, работающие в культуре, даже и незнакомы с местными творцами. Это месть и за то, что сами чиновники не способны созидать, а тут вдруг пример достойной деятельности перед глазами, - живущий и впроголодь, но созидающий будущее своей страны. Это и обыкновенная невоспитанность, хамство природное, если проще сказать.
Не из чиновнического скопища, противопоставившего себя народу, а из простого деревенского народа появился в Космосе вятский человек, Дважды Герой Советского Союза Виктор Савиных, оставшийся доступным при всех своих подвигах. Осыпанного серебром звёзд космических и золотом звёзд земных в деревеньке мама его и встречала, в домике бревенчатом...
Народ, почти век созидавший мощь своей страны совместным трудом, ошеломленный разворовыванием многолетних плодов своего труда коммунистической верхушкой, директорами предприятий и чиновниками, как и рванувшимися из своих подполий цеховиками и прочей нечистью, в русской провинции не является решающей силой. Как бы ему не врали о могуществе его, народа. Например, не может снять с поста губернатора, ранее его избрав, в случае недовольства. Не может добиться подачи достаточного тепла в дома. Остановки роста цен и их снижения. Постоянной и оплачиваемой работы для себя. Прекращения закрытия и продажи сумевшим наворовать школ, детских садов, библиотек, спортивных залов. Горько ни горько - как есть, так и надо говорить.