-Держи бабушка, не урони, - бабушка Дуня - так её звали внуки, почувствовала, как в её ладонь легло что-то по форме напоминающее монету, и чьи-то пальцы, сложили эту ладонь в кулак. Евдокия, высокая, сухая, и если бы не опущенные слегка при ходьбе плечи и чуть согнутая поясница, о старухе можно было бы сказать - статная, и так оно и было, когда она стояла спокойно, она и клюку-то свою, брала только когда отправлялась в магазин, но и с клюкой, шаг её, оставался широким - печатным, как называла его сноха, открыла сомкнувшиеся было веки. Пальцы её складывал в кулачок парень лет двадцати. Отпустил, она разжала их, на ладони лежал пятак. С недоумением посмотрела, на собравшегося было уходить парня, и поняла - тот её принял за нищенку. Ну может и не совсем уж за нищенку, Евдокия Григорьевна была вполне сносно, а уж что опрятно и чисто, тут и говорить нечего, одета, но, во всяком случае, за попавшую в трудное положение старуху - может сын алкоголик пенсию отобрал. Или ещё что. Хотела возмутиться - в жизни не побиралась. Как бы тяжело ни приходилось, а уж как выпадало на её долю, не приведи Господи, да что и говорить, всем тогда также, она никогда и не отделяла себя от всех, не считала, что ей приходилось труднее остальных - этому ребёнку и не снилось. И пусть и дальше не снится. И вместо возмущения, заулыбалась, показав в улыбке все свои тридцать два пластмассовых зуба,

- Постой-ка внучок. Не побираюсь я. За молоком вон, - кивнула на стоящий у её ног бидончик, - Ходила. Притомилась. Отдохнуть встала, а что руку на клюку ладонью вверх положила, и не заметила. Сморило на солнышке, задрёмывать было стала. Забери пятачок-то, - говор Евдокии Григорьевны, несмотря на прожитые в Подмосковье годы - более пятидесяти - оставался мягким, и выдавал в ней, хоть и давно обрусевшую, хохлушку.

* * *

Евдокия сидела напротив внука. Смотрела, как он ест.

-А Витька где? - поинтересовался Егор.

-Где-где, поковырялся в тарелке, как поросёнок колхозный - всё лук отбрасывает да хлеб недоедает, и на улицу с Морозиком умчался. Сказали к Женьке.

Морозик - Вовка Морозов, был одногодок Витьки, и их двоюродный брат по матери, а "умотали" они к Женьке Морозову, который всем им приходился также двоюродным братом. Если Егора, больше любившего сидеть дома - читать, лепить, рисовать, чуть ли не силой приходилось гнать на улицу подышать, спортивные секции в которые он ходил - акробатика и бассейн, и даже привлёк к ним и братьев, не в счёт - не свежий воздух, так считали мать и бабушка, то Витьку напротив, было не удержать дома, и среди братьев он был заводилой. Даже Егор, будучи почти на два года старше брата, иногда шёл у него на поводу.

-А я? Не как колхозный?

-Ты у меня умничка. Что ни дай, всё слопаешь. И хлеб до крошки доедаешь.

Егору нравилось, когда бабушка хвалила его, и нравилось это "слопаешь", и ему хотелось сделать бабушке приятное, и он готов был не только доесть всё до ложки и до крошки, но и вылизать тарелку. Но он не подхалимничал, ему нравилось, как готовила бабушка - и борщи, и тефтели, и макароны с котлетами, и всё-всё-всё, за всем он готов был вылизывать тарелки. А уж вёдра и тазы пирогов и ватрушек к праздникам - ведро с тем-то, ведро с другой начинкой, третье ещё с чем, тут и говорить нечего.

-Витька у нас всегда такой. Помнишь бубунь, как он в садике игрушками менялся? Унесёт из дома, возвращается уже с другой, потом эту несёт, снова меняется, и всё хуже и хуже приносит - неважно ему было, лишь бы меняться.

Евдокия хихикнула, - Чисто жидёнок - только без выгоды.

Помолчала, - А знаешь, что хохол и кацап делают, если муха в борщ упала? - спрашивала она Егорку уплетающего красный - красней некуда, борщ, с оковалком мяса и наваленными в него ложками сметаны.

-Что?

-Хохол зачерпнёт половником, и в ведро.

-А мы? Москали?

-Ты украинец наполовину, а кацап, выловит её аккуратно пальцами, оближет, и уж после выкинет.

Егорка доел, поблагодарил, и ушёл в комнаты. Евдокия придвинула к себе его тарелку, собираясь встать и помыть, но не встала - продолжала сидеть, вспоминала как Егорка, пол года назад, помогал залезать ей в ванну, она тогда поскользнулась на гололёдице и крепко ушибла бок - не вздохнуть было, намыливал ей спину, несильно тёр мочалкой, по вечерам натирал согревающей какой-то мазью. Что и говорить, ласковый у ней внучок. Хоть и бедокур. Витька не такой. Совсем они разные. И на лицо, и сложением, и характерами - Витька весь в отца, белобрысый, глаза синие, выше Егора, хоть и младше, худой. Егорка в мать - коренастый, темноглазый крепыш. И хоть от Семёна в нём и не было ничего, вообще ничего, для Евдокии он был самым любимым их всех шести её внуков и внучки. Натворят что ни-то вместе, Сенька, её сын, за ремень, если и успеет Витьку зацепить, то тот всё равно вывернется и убежит - хитрый, а Егорка с места не сдвинется - за обоих получает. И не упрямый же, это Витька упрямый, а просто, не убегает и всё тут.

В дверь позвонили. Егорка пробежал открывать. Евдокия встала, взяла со стола тарелку, а в кухне уже раздавался голос, ещё не вошедшего в неё, старшего брата снохи Гали, - Я - Штирлиц, - Игорь заглядывал в кухню, не входя в неё.

-Пьяный?

-После работы выпил чуть. Дай, думаю, зайду, навещу тёть Дуню. Ты же всем нам как мать.

-Чайник ставить?

-Конечно ставь. Я тебе и конфет принёс. Вместе чаю попьём.

Евдокия любила Игоря. Ну как не любить его? Умница, грамотный - институт, как пришёл с лагеря, сначала фронт, потом лагерь - восемь лет, кончил, картины рисует. Хорошие. И у них, две его картины висят. Заступалась всегда за него - не при нём, при нём ругала его за то, что выпивает частенько, а перед роднёй, - Пьяный проспится, дурак никогда. И весёлый - Штирлиц вот тот же, как сегодня, и песни хорошие поёт, - Мне кажется порою, что солдаты.... Ну как тут не любить?

Евдокия ополоснула заварник, Игорь пил только свежезаваренный и очень крепкий.

-Ты ходил к брату?

-Роберту?

-Дочь его Галька в отпуск с мужем приехала из Казахстана. Красивая стала. Морда как блин.

Галька, закончила педагогическое училище, и по распределению поехала работать учительницей начальных классов в Казахстан. Все думали, ну поработает и вернётся, а она замуж вдруг за казаха вышла, и родня переживала, недоумевая, - Как это за казаха? Зачем? Но теперь - если "у ней морда как блин стала", значит, живёт Галька за казахом хорошо, спокойно, решила Евдокия, сходив навестить внучатую племянницу. И от хорошей жизни чего ж не быть девке красивой.

Игорь рассмеялся. Негромко. Мелким каким-то смехом. Почти захихикал. Но это не было хихиканье и получалось добро и красиво. От смеха резче обозначились две борозды, спускающиеся, минуя впалые щёки, от горбатого носа к углам рта, глубже стали его всегдашние, добрые лучики, разбегающиеся от глаз, а лоб, и без того высокий, зрительно увеличивающийся ещё и от загорелой лысины "как у Ленина", оставался, изрезан продольными морщинами, а к переносице спадали и две глубокие поперечные.

Пили чай, она чуть закрашенный, Игорь - как густая смола, и на глазах от такого чая трезвел.

-Тогда схожу, навещу племянницу, - Игорь поднялся, - Посмотрю, какой стала.

-А Лилька твоя где?

-В вечернюю смену работает. К одиннадцати придёт.

-Вы не пейте-то с Робертом-то на радостях. Лилька тебе устроит, - от благодушия Евдокии и следа не осталось.

Игорь снова засмеялся, - Ну тётка Дунь, вот за это и любим тебя. Своих четверых вырастила и подняла, у сестры хозяйство ведёшь, с внуками нянчишься, да и с нас глаз не спускаешь. И уважаем.

Выходя из кухни, Игорь снова увидел Егорку, - Егор, хочешь, стихотворение прочту? "Охота на зайца"?

Нет, не совсем ещё протрезвел, подумала Евдокия.

-Хочу.

Игорь стоял в проходе, Егорка оставался сидеть на диване, но слушал внимательно, Евдокия подошла ближе.

-Травят зайца. Несутся суки, - Игорь читал негромко, спокойно, с паузами, - Травля, травля, и лай и гам, - и по мере чтения, негромкость эта, становилась грозной, - ...Страсть к убийству, как страсть к зачатию..., опьянённая и зловещая. Она нынче кричит. Зайчатины. Завтра взвоет, - и с придыханием, почти шёпотом, закончил, - О человечине!

-Здорово, дядь Игорь!

Евдокия проводила деверя.

-Ба, давай в теннис поиграем.

Вечерами, собираясь всей семьёй, они иногда раскладывали в комнате стол, выставляли поперёк его несколько книг, на время становившимися сеткой, и устраивали "чемпионат мирка шестнадцатой квартиры". Бабушка, правда не играла, только "болела" за внуков, а и вправду, не за Сеньку же, он и без того всегда выигрывает - длинный, и не за сноху же - всё равно всем проиграет.

-Витька вернётся, с ним и играй.

-Ну, тогда постреляем.

-Только ты мне пульки сам заряжай.

Егор отодвинул к самому окну стол - подальше от дивана.

-Как же я залазить-то буду? Тискаться-то туда?

-Ну отодвину чуть. Всё равно проиграешь.

-А возьму, и выиграю, - выцветшие её глаза смеялись.

Егор начал выставлять на спинку дивана, вышедшие давно из моды и потому ныне приговариваемые к расстрелу, гипсовые фигурки. Над диваном висел ковёр и свинцовые, пустотелые пульки к "воздушке" не портили стену. Евдокия пошла за очками.

Егорка переламывал ружьё, вставлял пульку, лихо, взмахом ствола, защёлкивал, и передавал ей. Евдокия брала его, сгибалась над столом, устраивала локти, и долго, до слезы, целилась. Хотелось попасть. Наконец-таки, отбила у слоника хобот. Порозовела.

-Ну, всё. Хватит.

-Ну, ещё, баб...

-Глаза не видят, спина заболела, локти.

-В следующий раз подушку тебе под локти будем класть, а сейчас тогда к Сашке Бурякову схожу.

После трёх, вернулись с работы и Семён с Галиной. Чтобы не мешать им обедать, не топтаться под ногами на тесной кухне - сноха сама мужа накормит, Евдокия ушла в их с внуками комнату, которую они называли маленькой, взяв свои очки, села читать. Губы ее, шевелясь, сами повторяли, нашёптывая прочитанные слова.

Ей нравилось, когда мужик был сильным и смелым, поэтому, однажды увидев по телевизору хоккей, старалась не упустить случая, посмотреть и ещё раз. Из игр, ей больше всего нравились свалки, которые устраивали мужики на льду - и клюшки в ход, и зуботычины.

Сейчас Евдокия восхищалась мужеством охотника Бирюка Маккензи, отправившегося в одиночку к индейскому племени, для того, чтобы выбрать там женщину, и привести её в свой дом. Негодовала от коварства злобного шамана, хихикала над трусостью Лиса, и снова восхищалась, теперь уже смелости, и отчаянности, выбранной Максом в жёны "скво", пожелавшей рожать Сыну Волка, таких же, и как он сам, решительных мужчин, которые тоже станут открывать новые земли, и завоёвывать мир. Видно приглянулся и ей, большой, смелый, и сильный, охотник и старатель по имени Бирюк, бедовая головушка, и искатель приключений.

Едоки нравилось читать книги, которые приносил из библиотеки Егор, она не обижалась, на то, что он прочитывал их быстрее чем она, а, прочитав, уносил менять, и начинала с таким же интересом читать следующую.

- Мам, мы отдохнуть приляжем. Спасибо за обед. Вы в большую комнату читать идите, - Сенька всегда называл мать только на "Вы".

- Пойду. А вы с Галиной лягайте, отдохните после работы. Евдокия знала, что сноха ляжет на её кровать, а Сенька с книгой на тахту, которую по вечерам она застилала для внуков.

Книги в доме занимали уже не только сервант и тумбу под телевизором, но и большую кладовку, в которой Сенька понастроил для них стеллажи. Но "те" книги - и Томас Манн, и ещё и Генрих, братья наверно, Шекспир, два Толстых, тоже наверно родственники, только уже видимо сын с отцом - один же с бородой и старый уже, другой, молодой и с гладким лицом, да и много других, были "не по-зубам" Евдокии. Их Сенька читал, ну и Егорка некоторые. И Сенька даже не замечал, что Егор часто ставил, после того, как брал одну из них, на место не по корешкам - мог затолкать Гладкова между томами Драйзера или Достоевского, а Чехова между Дангуловым - лишь бы читали сыновья. И Егорка проглатывал без разбору всё подряд - и "Золотой ключик" и "Оливера Твиста", "Алые паруса" и "Открытие мира". Потом Евдокия сама, заметив непорядок, с трудом вытаскивала, из тесно стоящего ряда, книгу, попавшую не в тот, находила, подходящие по цвету корешки, и втискивала на место. Сама она, любила перелистывать старую престарую, с пожелтевшими от времени страницами книжку "Легенды и мифы древней Греции" - и картинки в ней были, и буквы со знакомыми с детства "ять".

Она закрыла плотно за собой дверь "маленькой комнаты" - мало ли, ребята прибегут, позвонят, и потревожат с сына со снохой, но, пройдя через "большую", проходную, не села в ней на диван, а вернулась на кухню - уютней. Положила перед собой книгу, и незаметно для себя задумалась. Поплыли перед глазами воспоминания...

Девочка Дуняша отвечает урок в церковно-приходской школе - читает наизусть стих про пташку, бежит по колкой стерне с кринкой воды для отца и матери на покосе, и тугая коса, лупит её по спине.

Сельский поп поставил свою подводу у дороги, и крестьяне, возвращаясь с бахчей, отдают ему по арбузу. Огромные, смирные, чёрные волы, медленно тащат их подводу, радостная Дуняша, болтает, сидя на ней, босыми ногами - у них в этот год уродился один огромный, и поп, выбрав этот, не смог его поднять с подводы, а Григорий, её отец, не стал помогать ему, и тогда батюшка взял тот, что поменьше.

Парубок Петро сватается к ней, и свадьба осенью, и как рожает ему сына Егорку, а он уходит на войну. Сначала на одну, потом на другую, третью..., так и не вернулся к ней с этих империалистических, гражданских, и Бог знает с каких ещё. Не погиб, а просто завёл где-то другую семью. Сначала появлялся изредка - между войнами этими, а потом перестал. А в Отечественную, воевал уже полковником, она знала.

А Евдокия, не завела. Не до-того было. Выжить бы. Сынов поднять. Все грамотные сыны, корме Митьки - так и остался Митька шоферить, и три войны прошоферил, и когда с них вернулся. Как молилась за них, когда, одного за другим провожала их на фронт. Как благодарна была Богу, что Он уберёг их для неё.

Как после, переженились сыны, как радовали её внуками. Только Митьке Бог не дал детей, и они с другой её снохой, взяли из детдома девочку Любашу - так появилась у ей и внучка, а то всё ребята были.

Обычная, простая, немудрёная жизнь. Как у всех. Всё вспомнила. И даже запах испечённого в русской печи хлеба, почувствовала.

Как возила Егорку на свою родину, в родную деревню к оставшейся там родне, и как плакала Галина, когда они с внуком приехали обратно - четырёхгодовалый Егор, забыл русский язык и говорил только по хохлятски. Всё вспомнила.

А Сенька её не меньше Игоря знает - вон, сколько перечитал, и в техникум его иногда зовут, когда там учителей не хватает, и Сенька идёт подработать к зарплате. Только не умеет рассказывать о прочитанном, так интересно как Игорь. Егорка как-то спросил его про какого-то горбуна, а Сенька ему, - Гюго вон стоит, возьми и прочти "Собор Парижской Богоматери". А ему четырнадцатый только. Егор говорил потом, что там горбун этот, в цыганку влюбился, а Егор-то влюбчивый, влюбляется то в одноклассницу - Таньку Кузнецову, то в девочку из дома напротив, поэтому и прочёл толстенную книжку.

Снова затрезвонил звонок входной двери, и Евдокия, опасаясь, чтобы звон не потревожил сына и Галину, заспешила открывать. Примчался с улицы Витька.

- Ба, помоги мне резинку привязать.

- Каку, резинку?

- Во, - и протянул ей рогатулину, и кусок резинового бинта.

- А отец узнает? Отберёт, да ещё и ремнём отходит.

- А ты не говори, я её спрячу потом.

- Ну, идём на кухню, только сначала в кладовку сходи, там старые отцовы башмаки коричневые, возьми один, и неси на кухню. И ножницы захвати, а из коробочки, где нитки, нитку суровую.

Вернулась на кухню и надела очки. Этому рогатка понадобилась, а Егорка начитался как-то, и захотел человеком-амфибией стать. Сначала всё пытался воспалением лёгких заболеть, чтобы сделали ему операцию и жабры пришили. А когда заболеть не получилось, попросил её ласты ему, как у Ихтиандра сшить. И она сшила. Взяла старого, надувного кита, с которым мальчишки купались, когда поменьше были, разрезала, и сшила нитками, и они оба, и Егорка и Витька, бултыхались по очереди в них в ванной.

Витька вернулся с ботинком и ножницами. Евдокия расшнуровала старый, зимний башмак сына, и отрезала у него язык - всё рано не носит уже, а лежит в кладовке так..., на всякий случай, до следующей ревизии этой самой кладовки, которую время от времени, устраивали сын и Галя, когда так и не понадобившиеся старые вещи, наконец-то выбрасывались, чтобы освободить место следующим, отслужившим свой срок.

Из башмачного языка, Евдокия вырезала большой "пятак", сделала в нём две прорези,

- Какую длину у резинки тебе делать?

Витька размотал свою резинку, - Во.

Евдокия отрезала чуть больше - запас, чтобы подвернуть. Продела её в прорезь "пятака", и соединив оба конца - длинный и короткий, привязала крепко ниткой. Перекусила её своими пластмассовыми зубами. Повторила операцию со второй резинкой,

- Держи теперь рогатулину, а другой рукой оба конца у резинки. Да натягивай их, что есть мочи.

Витька взял "рогатулину" в руки, натянул бинт, и она, обмотав несколько раз жгуты ниткой, завязала на них узлы.

- Посмотри - не туго для тебя натягивать будет? Осилишь? Резинку же резать не стала, вдвоя сделала.

Витька с усилием натянул резинку готовой рогатки, - Не ба, хоть немного туго, я после сильней стану, и будет совсем не туго.

- Ну беги тогда, только в людей не целься.

- Не, ба. Не буду.

- Ну, беги.

- А как ты всё умеешь ба?

- Не знаю как. Может видела, может отцу твоему делала, не помню.

- У отца рогатка была?

- Как же без рогатки? Нельзя вырасти и рогатку не подержать.

- А нам не разрешает.

- Поумнел. Боится, не натворили б что.

- Спасибо ба.

Убежал. Евдокия встала закрыть за ним дверь, подумала, а Егорка поцеловал бы. Да и не попросил бы рогатку. Разные они.

Поднялась и зашла на кухню Галя, - Мам, чайник поставь пожалуйста, я умыться пойду.

Устаёт за станками. Побегай-ка смену. Евдокия налила дополна чайник, зажгла конфорку газовой плиты, поставила чайник, а сама, чтобы не мешать, захватив свою книжку, пошла на диван в большую комнату.

* * *

Вечером собрались все. Евдокия стоя спиной к плите, глядя, как уплетают, набегавшиеся за день внуки, накормила сначала их, потом сына с Галей, поела сама - в "хрущёвской" кухне все сразу не помещались, а в комнате есть не любили, да и хлопотно - стол раздвигай, застилай скатертью, носи из кухни ужин. Хлопотно. Ни к чему. Может поэтому и не любили.

Собралась помыть посуду, но заглянула в кухню Галина,

- Мама, я потом сама помою, идёмте в "дурака" играть.

Евдокия оставила, собранную посуду в раковине, сняла передник, повесила его на гвоздик, вбитый Витькой в стену - рукодельный у ей Витька, и велик починить, который Егорка ломал, и крестовину сделать для самодельной прялки, она говорит как, а он стругает. Из деревни, нет-нет, да и пришлют родственники непрядёной шерсти, вот сама и прядёт, а после на зиму носки да варежки всем вяжет. И Сеньке, и внукам, и Галине, и себе самой в последнюю очередь.

Часа два играли в "подкидного дурака". Евдокия иногда путалась, кто под кого ходит, но Егорка следил за этим,

- Ба, чего ты биться вдруг стала, ты же ходишь под маму.

И козырей её всё время напоминал, заглядывал к ней в карты,

- Вон у тебя, чем побить папкиного вальта, а ты уже брать хотела.

Но выигрывал всегда Семён. Умный он у неё. И в шахматы Егорку научил.

- Ну всё. Хватит на сегодня, - объявила Галина, - нам рано вставать, и мальчишкам в школу рано подниматься. Завтра давайте в лото поиграем.

* * *

Внуки, устроившись на застеленном - приготовленном ко сну диване, читали каждый свою книжку. Евдокия, в ночной рубахе, сидя на своей кровати, стоящей здесь же, наклонившись ближе к настольной лампе, поставленной на середину, чтобы света от неё хватало и ей и внукам, сложенной ножной, швейной машинки, читала Егоркин учебник физики. Худые, голые до плеч, белые руки, с голубыми жилками сосудов под почти прозрачной кожей, сильно отличались от кистей, хоть и морщинистых, но по-прежнему широких и тёмных, держащих книгу,

-Как попы-то обманывали нас!

-Что, баб? - Егор оторвался от своего Джека Лондона, посмотрел на бабушку.

Баба Дуня сдвинув очки на лоб, сокрушённо смотрела своими, когда-то синими, а теперь выбеленными жизнью, глазами.

-Это ж надо, обманывать так!

-Да как, баб?

-А вот когда-то давно, нет долго дождя, засуха подступает, хлеб горит на корню, и неурожай будет вот-вот, собираемся всем селом, и идём к батюшке крестного хода просить. Чтобы собрал крестный ход, и у Господа о дожде молить, чтоб Господь дождя послал нам на село и на поля.

-И что? Посылал?

-Посылал.

-Так обман-то в чём?

-А вот и обман! Батюшка-то не сразу крестный ход назначает. Не в тот же день, или на следующий, а говорит, - Я вам потом скажу на какой день, ход соберём.

-И что?

-Да в книжке же твоей прочитала, штука такая есть, - бабуля заглянула в учебник, - Прибор - барометр. Когда сухо будет - показывает, и когда дождя ждать показывает. Вот и у него значит такая была. Посмотрит, сухо - проси, не проси, не будет дождика, а другой раз посмотрит - к дождю клонится стрелка, и назначает ход! А мы-то верим ему...

-Ты бабуль так и в Бога перестанешь верить.

-Бог-то причём? Это поп себе не верил. Что молитвы его дойдут. А Бог-то всего давал. И солнца вволю, и ненастья вволю. И веселья и лиха. Всего у Него много.

-Я вот баб, пионер, и в Бога не верю, а всё равно чувствую - есть что-то. Не Бог конечно, но что-то есть.

-Есть Егорка. Уж и не знаю теперь, и космонавты теперь около него летают, Бог это или не Бог, но есть. Как для себя решишь, так и считай. Как чувствуешь, так и считай.

Баба Дуня закрыла учебник, сняла очки, положила их рядом с книгой, - Ну всё ребята, давайте свет тушить, опять тебя Егорка утром водой брызгать придётся. Никак в школу просыпаться не хочешь.

Младший - Витька, сложил своего "Незнайку", - И мою Ега, положи.

-Ты клади, ты младший.

-А ты с краю.

-Щелбан дам.

Витька взял у Егора "Джека", перебрался через брата, положил обе книги на письменный стол, - И свою баб давай, - протянул ей стакан с водой, - Клади свои зубы баб.

Щёки Евдокии ещё больше сморщились, стали немного одутловатыми, лицо скукожилось - стало совсем стареньким, и может от того, ещё больше любимым внуками. Исчезла с него строгость и внутренняя сила её характера. Не Евдокия - баба Дуня. О которой надо заботиться. Которую надо любить и беречь. Она положила зубы в воду, и улыбнулась внукам вытянувшимся теперь ртом. Витька снова улёгся. Баба Дуня выключила лампу, тоже легла, в темноте шептала молитву.

-А мой где крестик ба? - подал голос, её любимый, не любимчик, разницы по отношению к их поведению она не делала, и шлёпала, когда заслуживали ещё маленькими, и приголубливала одинаково обоих, а именно любимый, Егор.

-В шкапу лежит. Рядом с иконой.

-И мой? - спросил и Витька.

-И твой, внучок.

Егор встал, сделал шаг к бабушкиной кровати, поцеловал её в щёку, - Спокойной ночи ба.

-Спокойной ночи сынок.

-Спокойной ночи ба, - подал голос младший.

-Спокойной ночи Витюш.

Евдокия закрыла глаза, вспомнила себя молодую - русая коса ниже пояса, зубы жемчуговые, глаза синее синего неба, и здоровьем и ростом Бог не обидел - могла запросто наравне с мужиком мешок зерна нести, и Петра своего. Как сватался, как замуж за него шла, как на войны всякие провожала. Как сын Егор родился. Как сын умер в голод, изошедши кровавым поносом, как чуть с ума не сошла от этого. И только, когда подобрала, таких же опухающих от голодухи Митьку да Сеньку, а потом и Лёшку с Васькой, отошла. Оттаяла, и увезла их из Воронежской губернии с её вымершими, со всех их чернозёмом и богатыми урожаями, сёлами, в более сытое Подмосковье. И пошла работать в офицерскую столовую при академии, чтоб было чем детей своих кормить.

Снова тихо зашамкала, - Отче наш, сущий на небесах..., - Евдокия была счастлива.

Возможно, Господь подарит ей ещё одно утро, ещё один день, наполненный хлопотами, наполненный любовью её детей, и её внуков.

Она была счастлива.